Читать онлайн Красное море бесплатно

Глава 1

– Винсент! – женским дрожащим голосом поют нависшие прибрежные скалы. Непрозрачный воздух отливает матовым пыльным золотом. На свету становится будто бы холоднее, ветер крепчает.

– Винсент! – чистыми слезами разбиваются чайки о воду, зазвенев тонким плачем; бурлит вода, среди пены всплывают остовы и перья. Где-то с тёмного дна поднимаются ещё более тёмные силуэты – рыбы. Еще живые…

– Винсент… – лиловые ветви обессиленно скрипят и опускаются к холодной солёной земле. «За что можно любить эти глаза? Господи, я их даже не вижу».

Ритм нарушен: имя не отозвалось в нужное время, будто переводится дыхание. «Когда она снова меня позовёт? Если не будет четвёртого раза, то я сброшусь вниз». С обрыва посыпались мелкие камни и перетёртые сухие корни, напоминающие куриные лапы.

Тишина. Абсолютная тишина. «Четвёртый раз, ну же!» Матовый воздух плавится и жидким железом заливается в лёгкие. «Прочь нелепые шутки! Не надо радио вместо головы – не время… Вздохнуть бы». Мир повинуется своей частице: у прибрежной полосы рассыпаются шаги.

– Винсент, где ты?..

Она утирает слёзы. «Её нос такой же лиловый, каким будет это море. Такой же красный, каким будет цвет этой воды. Мне рано умирать: есть ещё дела».

– Что ты там делаешь, Винсент? Боже ты мой, как я переживала. Милый друг, хватит, – небо прижалось вплотную к поверхности воды, стерев скалы. – Что ты там делаешь?

«Она смотрит и не видит. Воздух уже отравлен, но в воде ещё кто-то живёт. Соль не сложилась в яд… пока что».

– Молю всем, что у меня есть, отправляйся домой.

Человек с чужим именем долго всматривался в пучины Чёрного моря, пока его не обнаружила та единственная в мире, кому было ещё дело. Больной брат об руку шёл рядом с некрасивой сестрой.

– Я не буду тебя спрашивать, что ты там делал. Но тогда ты мне пообещаешь, что больше не будешь сбегать. Хорошо?

– Хорошо, Винсент.

Женщину сильно ранило это обращение. Больной брат всех, и себя, и медперсонал, и сестру, называл этим чужим именем.

– Давай повторим стихи, – предложила сестра.

Из глубины черепной коробки быстрый взгляд брата остановился на уродливом женском лице:

– Но я так устал.

«Как же мне хочется сказать, что я устала гораздо сильнее», – подумала женщина.

– Расскажи, как прошёл твой день, – попросила она.

– Он сегодня приходил.

– Пожалуйста, расскажи, что ты ел на завтрак.

Винсент заламывал руки. Ему неимоверно хотелось рассказать про него. Сестра прекрасно знала о том, что жило в голове, изъеденной безумностью, и не хотела будить старые страхи. Может лучше и не станет, но пусть хотя бы остаток жизни пройдёт без тревог и сюрпризов.

– Я нечего не ел.

– Почему?

– Я пил только персиковую воду.

– Почему?

– Я не знаю, с кем ты разговариваешь! Обратись ко мне по имени, тогда отвечу! – грубо и быстро проговорил брат.

– Пожалуйста, не надо…

– ИМЯ!

На них стали оборачиваться прохожие. Сестра боялась потакать безумию, но ещё больше она боялась видеть отражения себя и брата в прищуренных глазах окружающих.

– ИМЯ! – второй раз прикрикнул больной человек, а она крепче сжала ему руку от злости и досады.

– Винсент… – голос некрасивой сестры дрогнул. – Винсент, почему ты ничего не ел?

– Утром в моей комнате я нашёл еду под подушкой. Всё было размазано по простыне. И меня ругали из-за этого. А я ничего не делал, правда. И эта еда была такая неприятная на жёлтой подушке. Это не тёртая морковка – это черви. Ужасные рыжие глисты…

– Стой!

– ГЛИСТЫ! ГЛИСТЫ! ГЛИСТЫ! – больной брат отдернул руку и отступил к гранитной стене высокого дома.

Общественное внимание теперь беспрестанно было обращено к этим двоим. Казалось, будто из окон нацелились тысячи объективов кинокамер, и сейчас они все увековечивают безумие в своей памяти. А сестра никак не может усмирить повреждённого разума брата. Больной человек извивался, заламывая руки и закатывая глаза к желтевшему над головами зениту. Женщина прикрывала рот рукой. Её глаза разошлись красными кругами, налившись слезами; под кожей тоненькими струйками всё быстрей и быстрей затекла кровь.

– Прекрати, прошу тебя.

– А СОК так РАСТЕКАЛСЯ и капал с тряпок, которыми вытирали МЕСИВО ЖИРА! – он жутко и громко расхохотался. – А ЭТОТ ДОКТОР, он как огромная человекоподобная муха, копается на горе гнили. и ВСЁ ЭТО – люди гниют!..

– Винсент… Не надо…

Она тяжело упала на скамью, не спуская глаз с безумца. Незнакомые женщины с детьми переходили на другую сторону дороги, подхватывая своих ребят на руки и отворачивая их в сторону чёрного моря.

Из-за угла показались люди в одинаковой одежде.

Днём ранее местный госпиталь был возбуждён новоприбывшим пациентом. Тихо и мирно он с некрасивой сестрой под руку взошёл по мраморным ступеням.

– Я пашу как тягловая лошадь, перебирая чужое грязное бельё. Почему не наймут четвёртую прачку? В отеле уже более пятисот постояльцев, – шептала она брату на ухо, но будто бы говорила сама с собой, пытаясь отвести душу. И наконец, она вспомнила, зачем они здесь: – Слушай меня внимательно, на наши последние деньги ты вылечишься. Здесь тебе помогут. Никто из моих знакомых ещё не попадал сюда, а мой брат окажется прямо…

Трёхмерными тенями мраморные золочёные колонны нависли над некрасивой женщиной, сдавив ей щёки, вытянув последний воздух долгим поцелуем роскоши.

– К-красота-то какая… Вот смотри (неуверенная пауза), Винсент, ты проведёшь немножко времени здесь, а потом вернёшься домой, – сказала сестра и тут же жутко испугалась того, что брат не захочет от сюда уходить. Она сама не знает, легко ли ей будет выйти из настолько чистого и прекрасного места.

Но сомнения развеялись, когда в зеркале стеклянных дверей сестра увидела своё лучшее платье. Оно ей всегда казалось лучшим из всего небогатого гардероба старых вещей, доставшихся от родственников. Только платье это было всё-таки ужасным. Оно выбивалось из всего: не подходило к плетёным косам, к морщинистому лицу, к глубочайшим чёрным глазам. К тому же, материю на плече оттягивала лямка распухшей сумки, наполненной кипой обязательных документов и тяжелейшим трудом скопленных денег.

– Ты не боишься? – тревожно зашептала она над самым ухом брата. – Потому что я ужасно боюсь.

Сестра отворила дверь, и холодный воздух из глубины светлых коридоров устремился им в лица. Они почти что пробежали по кристально чистым перипетиям, но некрасивой женщине казалось, будто они с братом еле ползут и, непременно, притягивают внимание всех и каждого.

– Так, так, так… У вас просрочен платёж по наследственной страховке, – главный врач с чёрными усами перебирал башни обязательных документов.

Свет расходился в толстых стёклах его очков. Это был маленький человечек. Прямо по центру его лысины жёлтым пятном отражался закат: электрический свет в комнате неспособен был перебить солнце.

– Боже мой, я и тут кому-то должна, – огорчилась женщина.

Они сидели в кабинете, белизна стен которого слепила и била пульсом по вискам.

– Политика больницы довольно снисходительна: вы можете вернуть долг по частям.

– Видели ли вы, в чём я хожу? – спросила женщина, расправляя испещренные дырами рукава. – У меня нет денег даже на нитку.

– Распустите на нитки какую-нибудь старую вещь. А за наши услуги извольте платить. Заведение у нас неплохое, пускай и дороговато.

«Она всё равно не сможет найти дешевле, потому что монополии компаний уже давно передушили мелкие клиники, – думал про себя доктор. – Даже содержание больных при монастырях теперь признано незаконным. Какие же у неё противные обвисшие щёки. Она определённо похожа на смешную домашнюю собачку. Домашнее зверьё в наше время питается лучше, чем малоимущие».

– … до моей зарплаты.

– Вы что-то спросили? Простите, я задумался, – сказал доктор, натягивая ироническую улыбку.

– Ничего страшного. Я просто слишком тихо говорю, простите, – женщине было трудно, она вспоминала все самые уважительные слова, которые только могла вспомнить, старалась выражаться полнее, чтобы её поняли полностью. – Я спрашивала: не будет ли ваше заведение снисходительно до такой степени, чтобы перенести первый взнос на неделю вперёд? До моей зарплаты.

Главный врач быстро перебрал ближайшую к нему стопку бумаги и вытащил серый дешевейший листок. В половину голоса приговаривая: «Неужели нельзя было купить бумагу и чернила для печати получше», – он тонкими, расплывшимися в щелки глазами пробежался по рекомендации с места работы. Потом значительно посмотрел поверх очков на некрасивую женщину, улыбнулся и сквозь усмешку процедил:

– Сабини… – затем, стукнув по столу, рассмеялся: – Ха-х, Сабини, старый чёрт! Всё ещё держит отель! – он помолчал, затем продолжил. – Неделя? Пусть будет неделя. Ваш хозяин вас выручает.

– Вы знакомы с господином Сабини? – женщина приложила неимоверные усилия для того, чтобы в удивлении расправить складки морщин на лбу.

– Дамочка, что-то мне подсказывает, что в живую вы вашего хозяина ни разу и не видели… в отличие от меня! – доктор откинулся в кресле и, как муха, удовлетворённо стал обтирать одну руку об другую. Свет в линзах его очков собирался чуть ли не правильными зелёными шестигранниками.

Между тем промелькнул синий луч. То ли отсвет сапфира в ожерелье княгини, ехавшей в зловонной самоходной карете, то ли прямо сквозь хилую блёклую птичку пробилась кучка фотонов, окрасившись цветом души. И видел это только больной брат. Ему уже давно не нравился этот разговор. В повреждённом разуме прояснялась картина неприятного ближайшего будущего. А всякий безумец, стоит примерещиться призраку, стремится ухватить видение за хвост.

– Я работаю в отеле прачкой и, действительно, видела господина Сабини только пару раз… издалека.

– Каков он? – спросил доктор.

– Простите, – смутилась женщина.

– Как он вам, хозяин?

– Ну… он богат, – растерянно сказала некрасивая сестра. – Он не приносит вещи в общую стирку. Все работники отеля думают, что он не надевает одного и того же костюма дважды. Стоит рукаву засалиться, как господин тут же уходит в здание «Ателье», перекладывая всю свою работу на старшего помощника. Могу вам сказать только то, что господин Сабини более добр, чем этот самый старший помощник.

– Скажите же, что ваш хозяин великолепен как статуя эпохи возрождения!

– Хозяин?! ХОЗЯИН?! – больной брат, до этого момента будто бы полностью сливавшийся с неодушевлёнными предметами в кабинете, вскочил с кушетки и возразил: – Винсент (здесь должно было быть имя Сабини) – свинья! – доктор тут же забил по тревожной кнопке. Больной продолжал: – На пятьсот постояльцев не наймут более трёх прачек! Я пашу как тягловая лошадь, перебирая чужое грязное бельё! Чёрт с ним, с Винсентом (Сабини), вы тоже не совсем человек…

– САНИТАРЫ!

Безумец прихватил главного врача за галстук, приподняв над кристально чистым полом:

– Вы похожи на… – рот больного зажала крепкая рука.

Стёртая бронзовая кожа на запястья санитара неприятно и резко била в глаза пугающим сообщением о том, как справляются с проблемными клиентами. Брату удалось ухватить призрака за хвост, но его тут же оттянули «ребятки». Сердце больного билось, а вместе с кислородом по организму растекалась горечь. Когда ещё выдастся шанс избить гигантскую муху?

Больного вывели в коридор двое санитаров. Доктор, весь раскрасневшийся, поправлял кусок шёлковой синей материи, болтавшейся теперь на его шее оборванным знаменем разгромленной армии.

– Мы забудем про это, – сказал он. Ещё с десяток секунд он поправлял синий обрывок, а затем окончательно стянул его с шеи. – А ваш брат силён. Портовый грузчик?

– М-моряк…

– Ещё лучше. С моряками мы дел не имели. С матросами, я имею в виду. Капитанов с адмиралами я-то в своё время повидал немало. А издержки за испорченный рабочий костюм можете оплатить вместе со следующим взносом.

Глаза женщины налились слезами, а по коже разошлась дрожь от обиды.

– Вам ещё повезло, что он не прихватил меня за полы пиджака, – доктор одарил женщину оценивающим взглядом. – Тогда вам точно бы пришлись не по карману наши услуги.

– Что будет с моим братом?

– Для начала он успокоится… – главный врач многозначительно помолчал. – Потом у нас обед. Вы не переживайте, мои ребятки крепкие, и не с такими справлялись. Можете идти.

– Благодарю, сердечно благодарю за вашу милость… – женщина раскланивалась, медленно отступая к двери. – Все долги отдам, только не сердитесь. Искренне извиняюсь, всё отдам, как только смогу. Ваше снисходительство, спасибо. Спасибо…

Доктор произнёс: «Идите, идите», – и эти слова были до такой степени исполнены самодовольным наслаждением, что его гладко выбритый подбородок чуть ли не вплотную прижался к белоснежной шее.

Стёртые заношенные туфли сестры, тихо перешёптываясь с зеркальным кафелем, разбежались, заспешили на не вполне свежий воздух, где они смогли бы коснуться грубого гранита мостовых и затхлых набережных.

Глава 2

Плохо выкрашенные трубы котельных вовсю курили желтоватым серным дымом. Их железные лёгкие где-то под сотней бетонных перекрытий с трудом раздувались, упираясь в стены подвалов. В этих пещерах губили себя едкими испарениями десятки мужчин, иссушенных тяжкой работой. Они знали, что умрут не от удушья. Лишение заработка и последних средств к существованию добило бы рабочих быстрее всякой болезни и изнеможения, быстрее, чем отравленный воздух.

Здесь, под землёй, от тепла подвальных печей сгорали триллионы частичек человеческой кожи, испарялись океаны пота и слёз. В полутёмных помещениях нельзя было разглядеть одиноко стоящей фигуры. Низы общества неосознанно отказывались от индивидуальности, рабочий народ – единое существо с тысячью рук. Уродливому исполину, неспособному направить мощь на восстание, выделяли за хорошую работу жалкие объедки роскошного пира. И эти косточки – сто раз обглоданные – падали с гулким эхом на голое дно пустого живота. Тем не менее, бедные люди строили новые котельные для своих детей и внуков, где их отпрыски могли бы безостановочно и не менее тяжко работать.

После гудка дневная смена переходила в ночную, уставшие люди оставляли рабочие места другим уставшим людям. Из жарких недр поднималась чернь, разбредаясь по закоулкам и подворотням, уходя на покой. Отряд жандармерии растянулся во всю улицу, железным стуком подошв одаряя каменные фасады домов.

– Мартинов! – грязно-серая компания окрикнула хриплыми голосами маленького человека. – Как говорят судари: «Извещаем Вас о том, что наша процессия направляется в приличное заведение!»

Кто-то из толпы громко высморкался, утерев нос коротким промасленным рукавом и оставив серый след над губой.

Мартинов стянул косынку с седой головы и грустно улыбнулся:

– Рад-д б-б-бы я был отправиться с вами, н-но в кармане у меня всего два гроша. Хлеба к-упить хватило бы… – и пока он преодолевал заикания, его руки подтягивались к грудной клетке. Старик будто бы превращался в глупого динозавра.

– Хватит денег, хватит. На всё хватит: и на стол, и на стул, и на гроб. Идём Мартинов, иначе тёплое пиво остынет и будет чуть менее противным.

– Друзья, не надо. По-пожалейте моих детей. Я уже столько раз ставил в-вас в известность о том, что падок я на ал… на алко-голь.

– Падок? Ты жаден на алкоголь! Всё равно, что пчёлка на цветочки.

– Упаси Боже, благослови ваши души, – проговорил он без запинки. – Не поймут меня домашние. Отпу-стите, добрые люди-и…

– Говоришь забавно, будто по затылку тебя в детстве шибануло. Чёрт с тобой, иди! Да смотри, никуда по дороге не сворачивай, иначе утянут (ироничная усмешка) добрые люди за столик.

Старик, еле перебирая короткими ногами, пополз к морю вниз по улицам, наводнённым грязными, пахнущими керосином и потом телами. В кармане он крепко сжимал тонкими непослушными пальцами винную пробку, с продетой в неё верёвочкой. Плечи ломило, будто бы их выкрутил бес, трещали колени, словно лесные веточки под тяжёлой поступью солдат, жалкий скелет весь сотрясался. Из каждой открытой двери первых этажей тянуло запахом несвежей рыбы и солений, пьяные люди шумели и веселились, насколько только могли.

По улице медленно и убого тянулась телега. Рёбра запряжённой лошади выпирали ы стороны, вздымаясь осколками над морем серого меха. Правые копыта были разбиты настолько, что бедному животному приходилось подолгу оставлять вес на живой стороне, резко и неуклюже перекладываясь с боку на бок. Хилая туша не сваливалась только благодаря слабому импульсу шеи в сторону противоположную той, в которую неумолимо клонила гравитация.

Телега сравнялась с Мартиновым. Из-за поворота выбежала четвёрка плохо одетых людей. Они неслись в толпе и были хорошо различимы потому, что в руках каждый нёс по свёртку – скорее всего краденных – вещей. Они застучали кулаками по телеге, пробегая мимо.

– Пошли, гады! – замахал руками извозчик, стегнув кого-то вслед плетью. Из подворотни медленно выполз весь облезший, испещренный странными нарывами пёс.

Прямо за «гадами» на всех парах мчался солдат, безостановочно шпоря несущую его белую лошадь. На такой скорости не долго потерять голову. Толпа грязных четверолапых муравьёв разбежалась в стороны, прижалась к стенам высоких ветхих строений.

– Езжай! – кричал жандарм ещё издалека. – Езжай, скотина!

Резвая лошадь под ним летела, не разбирая дороги. Глаза её горели, а рот весь исходил белой пеной. Пёс, выскочивший из-за телеги, заливался лаем.

– ЭВА! – прикрикнули извозчик и человек, ведший клячу под уздцы. – Налетишь! – кричали они жандарму.

Белая лошадь упёрлась всеми четырьмя копытами, высекая яркие искры железной подковой, обдавая сборище зевак доброй копной звёзд жёлтого и красного света. Коняга резко повернулась боком прямо перед телегой, продолжая бежать уже рысцой.

– НУ! – солдат замахнулся на кучеров, но серая лошадь двинулась вперёд, и удар плетью пришёлся по телеге. Пёс страшно рычал и совершенно перестал лаять.

На секунду жандарм замер, переполненный пылающей злобой. Капелькой пота с его усов спала последняя человечность. Люди за телегой, перепуганные, превратились в холодный мрамор. Похоже, что в маленькой голове извозчика мелькнуло, как можно угодить солдату, имевшему в данный момент неограниченную власть над существами внизу. Извозчик засвистел кнутом, беспощадно одаряя свою клячу хлёсткими ударами. Жандарм опустил занесённую руку и отступил. Наблюдая за симфонией сверхзвуковых движений кончика кнута, он всё более удовлетворялся насилием. Человек, шедший рядом с телегой, быстро внял тому, что нужно делать, и ухватил дубину у забора. Бревно единожды опустилось на спину животного. Лошадь слегла, будто бы мост, совершенно лишённый жёсткости. Она дёрнула задними копытами и обессиленно сложила голову на булыжную дорогу.

– Чего же вы (с трудом сглотнув) делаете… – Мартинов стянул грязную косынку, засияв в темноте толпы маленькими глазками.

Солдат ухмыльнулся, поднял свою лошадь на дыбы и помчался дальше вслед за «гадами». Люди отстегнули телегу и оттащили лошадь в сторону выкрашенного в едко-жёлтый цвет дома, откуда распахнулось одно из окон, и обилие ругательств полилось на тротуар. Плешивый пёс вертелся возле трупа, чуя запах тёмной конской крови.

– А ты чего стоишь, лупоглазый? – Мартинова заметили. – Я тебя измалюю, если сейчас же не уползёшь в свой гадюшник.

Извозчик, закатывая рукава, двинулся в сторону старика, а тот широкими шагами попятился назад, натыкаясь на прохожих. Пёс, превратившись в демона, рыча и скалясь, обнюхивал лужу крови.

– Мне только бы на набережную попасть, лошадкой путь перегородили…

Лицо извозчика, выхваченное тусклым светом фонаря, страшно исказилось пылающей злобой. Мартинов поспешно развернулся и обошёл через подворотни и узкие улочки тот страшный перекрёсток. Он бежал по хлипкой трясине и грязи, утопая по щиколотку в зловонном месиве. По прежнему тянуло несвежей рыбой, к запаху которой теперь примешивался горький серный дым вновь заработавших котельных труб. Поворот за поворотом, и, наконец, простор ночного неба раскрылся во всю ширь, раздвинул тесные улочки, залив бесконечно-тёмной синевой пространство. Мир очистился прохладным и свежим ветром с моря. Чёрные воды изредка накатывали лёгким движением на берег, сдвигая песок вверх и тут же вбирая его опять, утягивая в пучину. Мартинов глубоко дышал и до боли в пальцах сжимал пробку с верёвочкой.

А где-то на уровне метра под землёй в низеньком доме, который вечно затапливает во время штормов, неприятно визжала, ревела жизнь. Уже поздно, но никто до сих пор не спит. Дети с округлыми ртами не умолкали, потому что так сильно хотелось есть. Мать их била, что не могло никак помочь. Ч. написал бы что-нибудь, но вот только спать здесь никому не хочется. Уснуть в этом месте, всё равно что лечь на раскалённые вострые камни. Зудящий неприятный сон приходит быстро и уходит быстро. Он неглубок, недостаточно целителен. Это то, что называют перемоткой времени. И только-то.

– Отец вернулся! Старшой, бегом за хлебом и капустой, будем готовить щи. Анюта, ставь воду.

Мартинов приобнял старшего сына, сунул ему в маленькую ладошку монетки и улёгся спать. С закрытыми глазами он видел, как пёс-демон скалится, клыки его растут прямо на глазах. А где-то на фоне слышится стук, звон тарелок, детские голоса. И это всё проникает в страшный сон, или же страшный сон выплёскивается из седой головы, оставаясь округлыми лужицами лошадиной крови на грязном каменном полу.

Глава 3

Что-то бесперебойно стучит по скользким белым стёклам, скребётся мелом по подкорке черепной коробки и болит. «Я не хочу ничего делать, даже дышать. Закрыть глаза – открыть глаза. Всё одно и то же – действие». Бесшумно гладят друг друга полами халатов пары врачей, идущих под руку по коридору. Они мелькают, старательно отворачиваясь от окна в палату. На столиках умирают цветы. Александр Иванович К. бы сказал: «После чрезмерно обильного летнего материнства цветы осыпали на землю бесчисленные семена будущей жизни». Только земли тут ровно на площадь кулака. «Много ли новой жизни по-настоящему будет здесь? Выживать – возможно. Жить?».

– Здравствуйте!

В палату входит пышущий живым теплом тучный светящийся человек. Он будто бы что-то вечно пережёвывает, двигает челюстями и оголяет тумбы широких здоровых зубов. Округлые натянутые щёки покрывает пучками слабая шерсть.

– Как вы тут? Не хвораете? – дежурный беззвучно смеётся, содрогаясь всей своей массой. – Ну что вы так на меня смотрите, будто не рады меня видеть. Между прочим, пришли ваши фотографии. Хотите посмотреть на себя изнутри?

Доктор подходит к кровати, настолько широко улыбаясь, что полоса меж губ уходит за уши, спускается крестами по спине и рассекает туловище дежурного надвое. Тучное тело падает на высокую кровать и, мотая короткими ногами, тупо уставляется в глаза пациенту.

– Смотрите, – слепо тычет он, – ваши мозги в полнейшем порядке, – опять беззвучно содрогается всем телом. – Не знаю, что с вами не так, но дело точно не в опухолях или подобного рода материях.

За окном опять мелькают врачи, проходящие под руку по коридору. Доктор тяжело тянет воздух, преодолевая давление двумя огромными мешками лёгких.

– Хорошо тут у вас, – наконец говорит он. – За такие-то деньги… На самом деле жалко мне весь рабочий народ. Вы не один такой выходец из нищих. К нам часто приходят те, кому уже некуда податься. Сюда приводят стариков, всей семьёй сбрасывая деньги на счастливую старость своего единственного отца и спасителя. Знаете такую новую моду?

Пациент сжимает брови и взгляд его всё более наполняется отвращением.

– Ладно вам, я уже ухожу. Надеюсь, что утрешний инцидент с завтраком не повторится. Кстати, вы правда моряк? Мне кажется, что у вас скорее солдатские повадки. Знаете, взгляд такой…

Пациент с усилием откидывается в новые свежие подушки, на которых уже не лоснятся пятна сока. Доктор совершенно незаметно исчезает. «Я совершенно не заметил, как он вышел, и даже звука хлопнувшей двери не послышалось». Где-то в стене зияет щель, открывающая путь в странно-белый мир слепящих коридоров, любопытных взглядов и бездельников докторов, которым ни капли никого не жалко.

Где-то за спиной уходящего дежурного открывается разлом света. «Насколько толстая прослойка жира на его груди? Если всадить туда нож, то насколько глубоко он мог бы войти без особо прилагаемых усилий? Пусть думает, что хочет. Пусть смеётся, мне всё равно. Он не закрыл дверь, и только это меня мучает».

Разлом света ширится, всё больше заинтересованных глаз мелькают чёрными зрачками на фоне белых стен. Уже и в окно заглядывают лица. Больной боится шевельнуться, он сжимает простыни в кулаках.

«Уйдите ВСЕ! Оставьте меня, оставьте меня, ОСТАВЬТЕ МЕНЯ!»

Где-то в коридоре распахивается тяжёлый железный лист пожарного выхода. Возникший сквозняк тянет на себя дверь в палату, закрывая разлом. Кто-то невидимый прогоняет всех любопытных, стремящихся проникнуть в комнату и заглянуть на пациента в упор. И вот невидимка становится единственным лишним. Больной человек приподнимается на локтях и упирается взглядом в никуда. Тень присаживается на стул в углу, прямо за дверью. Если кто-то прямо сейчас войдёт в палату, то незваного гостя так сразу не заметит. Яркий электрический свет слепит всех в этой комнате.

«Ты не можешь сюда входить. Это всё равно, что церковь. Тут слишком чисто, почти пахнет святостью. Тебе сюда нельзя».

Тень недовольно меркнет, чуть ли полностью не растворяется, но быстро сгущается мерцающими полосками. Уже отчётливо видно, как она закидывает ногу на ногу, и её грудь вздымается от плещущейся внутри нефти.

«Я тебя не предавал… Я ТЕБЯ НЕ ПРЕДАВАЛ!»

Свет из коридора больше не проникает ни через узкую полоску под дверью, ни через окно в коридор. Тень нехотя поднимается со стула, ходит по комнате и одну за одной гасит электрические лампочки. Из воздуха материализуются уродливые пальцы, длиною в двое больше человеческой нормы. Они без страха хватаются за раскалённое стекло и крутят его против часовой стрелки. Правый глаз Жан-Поля С. тоже без остановки крутится против часовой. А левый пугающе уставлен на пациента.

Грудь больного раздирает истеричный смех, который никто не слышит. «А ведь я пытался от тебя избавиться. Ты же знаешь, что отсюда я выйду совершенно нормальным? И ты ничего не сможешь сделать. Ты остался, ты умер там, ТЕБЯ БОЛЬШЕ НЕТ!»

И тут тень приближается к потному тревожному лицу пациента, кожа которого будто бы пытается сбежать и беспрестанно подёргивается. Становится различим уродливый облик, весь изъеденный личинками мух. Она слишком близко, и невозможно огромная в данную секунду, занимает полностью весь обзор. От этого нельзя избавиться, от этого не спасут до блеска натёртые полы больниц. Ни в одном фильме нельзя взять такого кадра, потому что тень должна стоять не просто по центру композиции или занимать всё полотно, она должна проникнуть сквозь экран. И удар взгляда о взгляд, высекающий искры. Они встречаются, они находятся в состоянии борьбы. Сосуществование – недостижимый компромисс. Винсент должен умереть! Лицо придвигается вплотную, и через долгий поцелуй в лёгкие вливаются галлоны чёрной нефти. «Теперь есть только я», – сообщает отстранившаяся тень.

Пациент теряет сознание. Из ноздри сочится струйка крови, стекает по смуглой щеке и поглощается материей подушек. Сцена не меняется. Время идёт – даже быстрее, чем обычно, – но как будто это уже и не важно. Линия времени больше никуда не ведёт. Больной выныривает из подсознания прямо в сон. «Здесь кончился мир. Он разрушился секунду, минуту, час назад». Из окна заливается свет, только от него уже нет никакого толку. Свет заливается… буквально заливается. Уже нечем дышать из-за его белой густоты. Был бы он однороден, но нет! Местами тёмные мелкие листья берёз отбрасывают тень и совершенно всё портят. Капельки дёгтя плавают в гадкой микстуре. Правый глаз Жан-Поля С. вертится, вертится, вертится. Остановился. Нить повествования без конца уходит в прошлое, отрывки настоящего прорываются сквозь плотные шторы закрытых век. Ну а будущее никогда не наступит. Будущее навсегда останется будущем, оно не соприкасается ни с текущим моментом, ни с прошедшим тем более. Попробуйте хоть что-то опровергнуть, и все ваши слова тут же канут в лету. Каждый звук утопает в вязкости прошлого. А достать из чана густоты что-то в качестве воспоминаний уже не представляется возможным.

«Эти глаза, эти чудесные глаза. Как жаль, что я утратил способность в них смотреть. Никто кроме меня их не замечал, а теперь вовсе ни единая живая душа не заметит. Это не два океана – это два космоса. Две сверхмассивные чёрные дыры, утягивающие души в себя. И ей больно. Ей неимоверно больно. Она каждый день задаётся вопросом: «Почему всё складывается именно так? Почему за одним ужасным событием обязательно приходит ещё более ужасное другое?» Как мне её жаль. Как старику-работяге жаль своих детей, так же и мне жалко. И я, и он знаем, что мы можем помочь. Мы можем стать лучше, можем излечиться и скинуть с себя оковы рабства. Вся прибавочная стоимость могла бы принадлежать нам, но нет. Всё объясняется просто: мы безумцы. Мы безумцы, потому что отказываемся от счастья… своего, и тех, кто его заслуживает». На этой мысли сон больного оборвался.

Винсент открывает глаза, поднимается с постели. В коридоре ни души, солнце клонит к закату. Пациент выходит из палаты, тихо прикрыв за собой дверь. По уже знакомому пути – через пожарный выход – он сбегает из больницы и отправляется на тот самый утёс, где ровно через сорок минут его найдёт сестра. Эти сорок минут вокруг больницы будут разбегаться группы санитаров и слухи о том, что в окрестностях бродит безумец, оторвавший главному врачу галстук.

Глава 4

Где-то очень далеко во времени от внезапно пробудившегося разума прожигал себя Мартинов. Тяжелейший день, ещё тяжелее, чем обычно. Гудок – чернь высверлилась из-под земли, все разбрелись по кабакам. И в этот раз Мартинов идёт со своими друзьями упиваться. Он потрясён, он готов бы был расплакаться в любую секунду. Но слёз больше нет и быть не может – они отданы за бесплатно. Драгоценнейшие жемчужины, которые льются и в печали, и в радости, отданы с молотка, конфискованы жандармами, украдены начальниками, которых Мартинов в глаза не видел.

– Отчего ты хмурее тучи, старина? – спрашивали в кабаке у Мартинова.

– Я пр-п-проснулся утром и г-лянул на свои полати. Там ров-но по моему телу отпеч-чаток. От угля, от сажи – след. И вспомнилось мне, что ровно пе-пятнадцать лет н-назад ровно такой же след… след оставил м-мой дядюшка. Это похоже на отпечатки п-пальцев или узор снежинок. Каким был он, д-дядька, таким же стал и я. А может, ещё хуже: может, от меня след ды-даже тусклее.

– Тусклее? Это же хороший знак, дружище, значит ты во сне мало ворочаешься!

– Давайте же выпьем за это: чтобы кости сильно не ломило после ночи, проведённой на жёстких досках!

– Аминь!

И выкрикнувшему тут же дали размашистого шлепка по грязному затылку. А Мартинов всё продолжал говорить, тяжело и натужно. Каждое слово, такое медленное и сучковатое, застревало у него в горле. Он заглатывал бурую горькую жидкость и продолжал пытаться выговаривать. Иной раз только самый пьяный человек сидит, слушает, как Мартинов жалко и забавно бормочет, да скучно станет. Ну пьянь и отвернётся, оставит старика самого с собой. А тот, уже заведённый, заканчивает свой рассказ.

– У моего д-дяди последняя пара р-рё… рёбер сильно выпирала. Мы… отца мы с братьями знали с-слишком недолго. Б-был матросом, а у-у… ушёл в морской разбой! Ушёл посмотреть… мир. Мэ-может, ему д-довелось видеть тигров в-в Африке. Для нас, д-д-тьми, фотография тигров – в клетке – была чудом. Мать выме-выменяла её на старые вещи отца…

– Как говоришь? Вымя вымяла? – усмехался слушатель. – Ладно, давай дальше. А то пока договоришь, уже светать начнёт.

– Т-т-так вот, прокормил нас д-дядя. Спросить бы у него, за-зачем он убивался для чужих. С его… с его здоровьем он мог бы много денег-де… за-работать. Только пил… Похуже меня… пил, но ник-когда не буянил, мать не бил, – здесь последний слушатель уже махал рукой и отворачивался. – При… прих-ходил, снимал чёрную от с-сажи рубашку и валился на полати. Раз в год нам с братья́ми переп-падала либо пара его штанов, либо его ч-чёрная р-рубашка. И поэтому дру-г-гие семьи звали нас че-ртями.

И, только договорив до конца, Мартинов оборачивался, а уже никто его не слушал. Тесным кружком все обступали карточный стол, приватные и личные разговоры отходили по углам. Так в одном из дальних пыльных углов заведения страшно сильный человек потирал лицо ладонями. Он был свеж и высок, лицо его дышало здоровьем, щёки были не то что розовые, они были самого пышного и милого цвета, которого девицам присниться не может. А чувства все другие, чувства все не те. Смотрел парень куда-то вниз, будто бы наблюдая за своим чертёнком, бегавшем кругами и гнусавящем: «Покрути головой! Давай-давай, смотри, как мне весело подле твоей тоски».

– Достало меня это всё, парни, – тихо шептал хлопец, коему впору встать да крикнуть во всю глотку. – В один день сброшусь я со скал или лягу под поезд.

– У меня так брат…

В кабак вошёл десяток солдат и все присутствующие замолчали. Серый мундир, что был ниже и постарше, протянул, прямо как тот гудок, что будит всех по утру на работу:

– Сги-инули отсюда!..

После чего он ещё шевелил губами, будто отсылая проклятье или оскорбление. Совершенно лишённый всякой предосторожности, или же это совершалось умышленно, командир расхаживал прямо перед уставившимися на него рабочими. В воздухе возбудилось электрическое поле, готовое разразиться молниями и громом. Кажется, что стоит только подхватить нужный момент за полы пиджака, как он тут же отдаст все свои сбережения и прохудившимся денежным мешком, звеня, изойдёт золотыми монетами на пол.

– Смотрите, ребята, – из-за стола встал тот самый уставший от жизни парень и за два шага оказался прямо над жандармом.

– Прекратить… – офицера прервал удар в челюсть.

После этого в тускло освещённом кабаке начался сущий кошмар. Треть солдат кинулась на бунтаря, треть ринулась поднимать командира, а остальные стали избивать посетителей, разбивая в щепки стулья, переворачивая столы и откровенно удовлетворяясь процессом. Рабочие же наслаждения от побоища испытывали в меньшей мере, потому что их били куда сильнее, чем они могли ответить. Мартинов, хромая после укола в ногу чем-то острым, выскочил на улицу. За его спиной в дверном проёме почти ничего не было видно. Только странные очертания движущейся жизни мелькали в полутьме. Будто комок кровожадных чёрно-серых крыс копошился на горе объедков.

Здесь, на свежем воздухе, ночь до странного пахла сладостью. Казалось, будто море подступило к городу гораздо ближе, чем в остальные дни. Словно прямо за этим или следующим домом вдруг разойдутся в вальсе облака, и выступят две луны – одна на небе, вторая в отражении воды. Мартинов, волоча трясущиеся ноги, бесцельно брёл куда-то в сторону центра города. Близ злополучного кабака не было ни единой живой души: завидев солдат, прохожие разошлись по дворам и закоулкам. В глазах нашего героя проплывали одна за одной вывески. При любом раскладе, даже в самых запущенных районах, вывески магазинов – самая яркая вещь. И чем дальше вглубь города, тем больше становился размер букв в названиях галантерей, мясных лавок, ателье.

Начиная с Покровительственной улицы, застеклённые витрины вырастали во всю свою мощь. Богатые заведения могли себе позволить оставлять освещение даже на ночь. И на тротуаре, в квадратах тепло-желтого света, бездомные утеплялись газетами, набивали бумагу в рукава, карманы и пазухи. Если бы нищим было позволено безнаказанно сидеть на улицах, по которым воскресными днями прогуливаются знатные семьи, то это была бы уже другая страна, с иными ценностями. Слава Богу, отряды жандармерии, с каждой прошедшей ночью всё активнее разъезжавшие по городу, справлялись с тем, чтобы сгонять оборванцев обратно на окраины, в канавы и подворотни.

Сегодня опавшей с древа общества листве крупно везло, потому что всё никак не являлся ворчливый дворник со своей метлой-плетью. И Мартинов волочил ногу, медленно проходя мимо вспухших, покрытых сыпью грязных лиц. Они провожали взглядом старика, а тому даже не было ведомо, что за собой он оставлял тёмный след крови. Только зудящей болью чесалась рана где-то на бедре. «До чего холодно, – думал Мартинов. – Стоит один раз за столько-то дней зайти в кабак и…»

Сорокалетний старик потерял сознание, он упал на пороге дома, гранитные стены которого мерцали вкраплениями звёздной пыли. Где-то в двух кварталах прозвучал свисток и пошла ругань. Чернь начали сметать в расщелины половиц, в подвалы, закоулки.

В миг просветлело. Было отчётливо ясно, что вечерний сумрак вдруг сменился игрой жёлтых солнечных лучей. Мартинов очутился в просторной комнате, потолок которой синел высоко над головой. Как казалось старику, его тело истончало до ужаса, оно глубоко утопало в перинах и пышных – как облака – одеялах. Почему-то подозрительно стесняло бедро и колено, немного чесалась рана. Одеяло вздёрнулось вверх, обнажив белоснежный бинт, который широкой лентой, прижимая вату к ноге, обнимал натруженные мышцы. «Дела…» – подумалось Мартинову. Его охватили сомнения, сможет ли он когда-нибудь в жизни расплатиться за такую доброту. Разумеется, врачевали не просто так, а за желанием достичь какой-то выгоды. Да, старик именно что засомневался, найдутся ли у него деньги, ведь сейчас всё стало платным: вверх по иерархии, прямо над твоей волей, стоит капитал. «Только и ждёт за углом чёрт, который ищет случая услужить. А ты потом за это будешь должен», – думал Мартинов.

      Проблеме с грозившим за спасение долгом выход нашёлся быстро: выскользнуть из дома незамеченным, пройти дворами и… Чёрт подери… Как давно прозвучал гудок? И сколько часов теперь нужно было отработать, по договорным условиям считая, что каждый пропущенный час равен двум сверхурочным? «Дела…» – второй раз подумалось Мартинову, и здесь решения никакого не находилось. А сможет ли он теперь работать? Старик слегка пошевелил пальцами ног. Колено вспухло и не сгибалось.

Он встал, совершенно деревянный, весь трясущийся, как саженец ясеня на ветру, придвинулся к двери. В коридоре было темно. Как сам коридор, так и спальня были со вкусом обставлены мебелью, которая везде была одинакового недорогого фасона. Но стиль был выдержан превосходно, резные ножки кресел и комода расходились узорами и будто бы постукивали резиновыми каблучками, отбивая три четверти. Не потому что всё ходило и шаталось, а потому что всё было здорово. Предметы оживали, словно вышедшие из сказок птицезванного малороса.

Спальней, приютившей в эту ночь Мартинова, оканчивался короткий коридор. По обе стороны располагались две двери прямо напротив друг друга. Обе были чуть приоткрыты и рассекали пространство полосками света. А в двух столбах золота уютно и медленно плыли немногочисленные пылинки. В самом конце – лестница, путь к спасению.

Вдруг одну из полосок света перекрыла тень. Мартинов втянул голову обратно в спальню, сердце его дрожало. В коридоре раздались громкие шаги. Будто реактивный двигатель заревел прямо над ухом, а затем, выплюнув клуб сгоревшего газа, заглох. Старик машинально поглаживал бока и не замечал, что рёбра перестали болеть, стоило ему всего одну ночь провести на облаке. Тревожно дождавшись тридцатого отстука сердца, Мартинов выставил половину лица в тень коридора. Редкие пылинки всё так же умиротворяюще плавали, то ведомые дыханием птиц-невидимок, то падающие в недра призрачных труб крошечного незримого заводика. Одной полосы света уже не было, а вторая прямо на глазах истончилась до полного исчезновения – двери закрылись.

Мартинов, зачем-то задержав дыхание, ринулся к тёмным лакированным перилам. Вдруг распахнулась левая дверь, из неё выпятился огромный тучный человек, держа друг на друге две явно тяжёлые коробки. Он повернулся в сторону спальни и только успел удивлённо разинуть рот, оголив широкие белые тумбы зубов, как Старик со всей силы натолкнулся грудью, опрокинув огромного незнакомца и всё содержимое коробок.

Все посыпались и покатились по полу. Из-за испуга, волнения и истощения от потери крови Мартинов только и успел сказать, что ему нечем будет «пла-платить», поэтому надо «б-бинты» подешевле. После чего сразу потерял сознание. Незнакомец, усыпанный журналами и книгами – они-то как раз и наполняли коробки, – опустил голову на мягкий ковёр и несколько секунд, улыбаясь, наблюдал, как золочённые солнцем пылинки стремительно уносятся от его дыхания куда-то вверх, к иссиня-светлому, чуть ли не небесно-голубому потолку.

Глава 5

– Дорогуша, разве это твоя блузка?

Напряжение задавило всех присутствующих. Вокруг сестры собралась стая волков, они осуждающе смотрят и рычат, скалятся. Каждый из них вор ещё больше, но почему-то сейчас они считают своим долгом осудить одну единственную бедную женщину.

Здание прачечной располагалось на территории отеля. Приземистое белое строение находилось на таких задворках, что страшно было и подумать. С возвышения, где стоял, непосредственно, сам отель, потоками стекала грязь во время ливней. Трава на склоне росла плохо. От подножия вела одна единственная тропа, булыжник которой уже терялся среди песчаника и мелких цепких кустарников. Давным-давно кто-то протянул на блоках от самого отеля верёвку, по которой можно было поднять и опустить корзину с бельём.

В прачечной рядом с окошком, куда приходила корзина, висел отполированный до блеска электрический звонок. Если бы дьявол имел физическое воплощение, то это был бы не пудель или змея, это был бы этот дурацкий звонок. Он не умолкал весь день, вернее умолкал только тогда, когда прачки были завалены до отказа работой. И даже в такое время он принимал для себя забавным вызвонить пару коротких трелей, после которых в окошко приходила до кучи ещё одна корзина.

– Девочки, – сказала какая-то полная женщина за сорок. Женщины за сорок, особенно глупые, почему-то очень любят говорить «девочки», – вот вы знали…

– Что? – спросил лодырь надзорщик, которого наняли для того, чтобы следить за качеством выполнения работы. Он целыми днями просиживал то в прачечной, то в каморке слесаря.

– Да не перебивайте же! – и она расхохоталась, потому что перед надзорщиком хохотали все женщины-работницы. – Читала я в журнале, что электрические стиральные машины могут полностью заменить человека в стирке. Они и стирают, и споласкивают, и отжимают.

– Отжимает другое устройство, – заметил умный надзорщик.

– Да-да, он так и называется: «Отжиматель». Вы только представьте, как было бы хорошо поставить здесь эту машинку.

– А то и две! – сказала высокая худощавая женщина с бесцветными, торчащими во все стороны волосами.

– А то и две.

– Глупости, – сказал мужчина. – Эта машинка будет стоить целое состояние. Пока дешевле платить четырём прачкам, будут использовать четырёх прачек.

– Вы такой умный, Стефан, где же вы так выучились? – спросила с придыханием блондинка.

– Академия, – он погладил круглый живот, – армейская.

И где-то у кипящего крахмала некрасивая женщина тихо проговорила, словно бы для себя:

– Будут использовать прачек… Как это грустно звучит. Будто к машине более уважительное отношение.

Хоть это и было сказано тихо, но все обратили внимание на затуманенный, кипящий душный угол. Сестру почему-то не любили даже в среде рабочих. Всё можно было бы объяснить тем, что утомлённым людям необходим предмет, на котором выместилась бы обида. Необходимо обвинить одного единственного человека во всех бедах мира, а потом жадно подмечать каждый его промах. Играет большую роль внешность, ведь больше верится в подлость некрасивых людей.

После осуждающего молчания, пятидесятилетний мужчина завёл новую тему:

– Знаете, что вчера арестовали какого-то богатого постояльца?

Все в прачечной вскрикнули.

– Но Стефан, разве об этом можно говорить?

– Вам я разрешаю, – самодовольно протянул надзорщик. Но тут же добавил: – Не всем.

И все посмотрели в затуманенный угол, где некрасивая женщина отвернулась к осыпавшейся от сырости стене.

– О чём это я… Ах, да, постоялец. Прогуливаюсь значит я по саду, где подстригали траву. Там подстригать-то нечего, но хозяин сказал – значит надо. Так вот, по саду, я… А тут идёт этот… – мужчина вспоминал слово, помахивая рукой в воздухе, – франт. Во! франт. Не сам идёт, конечно. Его ведут под конвоем.

– Вы так красиво рассказываете! – более чем искренне восхищалась высокая женщина.

– Мне приятно, но не перебивайте, пожалуйста. Ведут этого франта, а он орёт про какое-то пламя, которое никому не загасить…

Тут раздалась трель электрических молоточков, надзорщик поморщился.

– До чего же громкий звонок.

– Иногда из-за рабочего шума может быть и не слышно, – сказала некрасивая женщина, распахивая окошко для белья. Даже эта фраза, почему-то, никому не понравилась. Ни одно слово из её уст никому не нравилось, от её голоса надзорщик морщился почти также, как от звонка. Полная женщина даже сказала:

– Девочка, сделай-ка одолжение, разбери корзину. Только молча, – и улыбнулась, посмотрев на остальных в прачечной. – Стефан, франт, – вопрошающе произнесла она.

– Да-да, продолжайте, пожалуйста, – сказала вторая.

Стефан немного отдышался, и было это странно, потому что он не сделал ничего, что могло бы перебить дыхание. Тем не менее, надзорщик несколько раз раздулся, сдулся и продолжил:

– Идёт… Идёт и кричит. Про пламя, про революцию, – женщины вскрикнули, а надзорщик продолжил: – Что всех удивляет, особенно меня: это ведь не дурачок из нищих – это был дурачок из богатых.

– Разве могут славные мужья из богатых сословий…

– Дамы, успокойтесь. Не зря я служу уже тридцать лет, мне сразу же всё стало ясно.

Сестра принялась перетаскивать жестяную ванну, что создавало скрежет, грохот и раздражение бездельников.

– Милочка, пожалуйста, – сказала толстуха.

– Помогли бы.

– Тебе надо, вот ты и работай… Стефан, не обращайте внимание, она всегда такая.

– Да-да, со странностями, – подхватила вторая.

– Дайте мне уже дорассказать, в самом-то деле!

– Продолжайте, продолжайте, – засуетились бездельницы, поглаживая плечи надзорщика.

Стоявшая на плите кастрюля начала выкипать, печь зашипела и поднялся непроглядный туман. Сестра кинулась от одного дела к другому, попутно собирая с верёвок отжатые сорочки и кидая их на катки.

– Значит, продолжаю. Этот аристократ не сошёл с ума, его не ударили по голове и не заставили под угрозой жизни вести себя, как опасный баламут. Не-ет, здесь что-то другое, – надзорщик прищурился и натянул щербатую ухмылку. – Всё дело в том…

Сестра с металлическим стуком расставляет на плите утюги.

– Дело в том…

Скрипят катки, трещит звонок.

– Дело в том, что…

Со скрипом открываются створки окошка, сквозняк, ворвавшийся в комнату, вздымает пузырями белые-белые вещи, развешенные повсюду.

– … этот франт – шпион!

– Ах! – вскрикнули женщины, а сестра открыла на-полную вентили с холодной водой. – Как же так, как же так?!

– Вот увидите, на завтра уже объявлен суд. Там-то и зачитают список всех его грехов. Замечали, что в наше время к смертной казни только шпионов и приговаривают?

– Да-да, – сказала высокая женщина, накручивая локон бесцветных волос. – Да закрой ты уже окно, глупышка! – сказала она сестре.

– Это как раз и говорит о том, что государство наше своё дело знает. У нас в стране вообще плохих людей нет! Все преступники – это подонки, заброшенные из других стран. Читали, что в И*** происходит? Им-то есть чему завидовать…

Все умолкли, было слышно только мерное потрескивание огня в топке. Казалось, что начинался дождь. Погода уже с самого утра портилась, солнце застилали холодно-серые тучи. А теперь ещё и ветер игрался с листвой за окном.

– Что-то нашу беспокойную перестало быть слышно, – сказал надзорщик. – Что ты там делаешь?! Ну-ка, вытащи руки из-за спины. Что это? Дорогуша, разве это твоя блузка?

– Я… я… – заговорила некрасивая женщина, вот только слов уже никаких не находилось.

Да, она хотела украсть эту проклятую вещицу. Ей надо было хоть иногда навещать брата, но делать это в старом платье до одури не хотелось. Тогда-то сестра и подумала, что она достойна большего. Она работает за троих, а получает за одного. А может быть и того меньше. Может быть, ей выплачивают ставку на семь десятых, а остальное изымается налоговой, хотя деньги даже не успели дойти до рук некрасивой женщины.

– Меня не волнует, что ты сейчас скажешь, – почти что с откровенным удовольствием проговорил надзорщик. – Собирайся-ка со мной. Будем тебя судить на глазах всего отеля. А потом тебя выгонят. Считай, что на тебе уже стоит клеймо воровки. Раньше за такое отрубали руки.

Если раньше за такое отрубали руки, то теперь же за такое отнимали жизнь. Убивали тем, что лишали возможности работать, зарабатывать, тратить.

– Послушайте, Стефан, – сказала блондинка. – Можно вас на одну минуточку?

Удивлённый надзорщик вышел прямо за прачкой на промозглый холод. Они долго что-то обсуждали, но сквозь открытые окна доносились только жалкие обрывки слов, которые перебивались порывами ветра и стуком раскрытых створок окна для белья. Толстая женщина всё это время не сводила глаз с сестры, а та, даже не поднимая взгляда, рассматривала щели в полу. Доски здесь все изогнулись и разошлись, споткнуться здесь было проще простого. Под глубокими морщинами напряжённо двигалась мысль, она бежала, взлетала, металась в пространстве черепа от стенки к стенке. Сестре было обидно вот так попасться. Ведь воруют же другие. Много воруют. Может быть даже не ради благой цели, а чтобы напиться или поразвлечься. А ей нужны были даже не деньги, просто хотя бы небольшой приличный элемент одежды. У хозяйки этой блузки, наверное, целая комната отведена под гардероб, где ломятся под весом шёлковых платьев створки шкафов. А у сестры ничего нет, только коробочка с парой-тройкой вещей, из которых у одной уже не было рукава – пущено на нитки.

– Уф, – надзорщику пришлось выдохнуть, чтобы протиснуться в дверной проём, прямо за ним вошла блондинка. – Что могу сказать. (К толстой женщине) ты ничего не видела. (К воровке) Слышала? Ни-че-го не было.

Он по кругу обошёл всю прачечную, оглядел утюги на плите, будто бы пересчитав их. Потом отпрянул от живой кастрюли с кипящим крахмалом. Надзорщик стряхнул с себя это событие, опять посмотрел на прачек, словно взглядом проговорив: «Ничего не было!» После этого сказал:

– Пора мне, девочки, – служба!

И вышел.