Читать онлайн Жизнь российская. Том второй бесплатно

Житьё-бытьё наше

Том 2

Книга первая

"Будни и праздники Василия Кулькова"

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел. Пред ним широко

Река неслася; бедный чёлн

По ней стремился одиноко.

А. С. Пушкин

«Медный всадник»

Жизнь, как она есть на самом деле

Часть первая

"Жизненные катаклизмы"

(Продолжение)

^{Глава 52}

"Поездка в отделение Пенсионного фонда"

Не будь сладок – иначе тебя съедят.

Не будь горек – иначе тебя выплюнут.

Лучше дважды спросить, чем один раз блуждать.

Еврейские пословицы

Автобусный этап долгого пути

Автобус двигался медленно, старательно объезжая припаркованные к тротуару вкривь и вкось автомобили. Те стояли и в два, и в три ряда, и более… словно так было разрешено правилами дорожного движения, разметкой и дорожными знаками.

Чехарда на улицах творилась полная. Какая-то неразбериха…

Хаос наблюдался… Вседозволенность… Сплошной беспорядок и кавардак…

Откровенный беспредел… Чудовищная безалаберщина…

Такая откровенная чертовски-дьявольская сумятица была с правой стороны рейсового городского автобуса. Настоящее автоуродство там наблюдалось в виде хаотичного нагромождения легковых и грузовых машин всевозможных марок и моделей.

Грамотные водители так себя не ведут.

Сведущие шофера по правилам машины ставят.

А с левой стороны движущиеся в попутном направлении машины беспардонно пытались всех обогнать. Вот наглецы… Вот нахалы… Вот хамы…

Шофера зычно сигналили, выдавливая из клаксонов диковинные звуки на все лады!

Моторы ревели, грозно и свирепо рычали, как будто напугать хотели или задавить участников дорожного движения. А некоторых непослушных и вовсе расплющить своими широкими колёсами… да и сожрать с потрохами: до винтика, гаечки и шайбочки!

Амортизаторы и рессоры злобно стучали, как будто зубами с голодухи лязгали!

Подвески противно скрипели! Скрип… скрип…

Тормоза неистово визжали, будто бы последний миг доживали!

Шины крутились, яростно и споро разбрызгивая мутную и гадкую, пенистую и маслянистую жижу по проезжей части.

Снежная каша серого цвета летела во все стороны!

Дым стоял коромыслом! Как радуга после дождя.

Бой в Крыму, всё в дыму, ничего не видно.

Так юморные люди говорят в таких диковинных случаях.

Но сейчас именно так происходило. Ей богу.

Обстановка как на войне гражданской… – все стреляют, взрывают, орут чего-то…

Грохот неимоверный стоит. Гвалт. Гром и молнии!! Громыхание и грохотание во все стороны разлетается… и наоборот, со всех сторон в центр сходится.

Чудно. Смешно. Но это так и есть.

Чудно и смешно, если говорить культурными и непредвзятыми словами.

А если честно подойти к этому видению, то кошмар неописуемый вершился в этом конкретном месте.

Водитель зелёного городского рейсового автобуса-гармошки, грозно размахивая увесистым волосатым кулаком, старался этим своим откровенно хулиганским действием остановить вероятных нарушителей дорожного движения.

Иногда, когда всё-таки ему удавалось оттеснить зарвавшегося лихача или автохама, шоферюга хрюкал носом и тыкал в воздух средним заскорузлым пальцем, выставив его скрюченной волосатой сосиской, и грозился им то в боковое стекло, а то и прямо в лобовое, выкрикивая при этом различные сочные полуматерные непристойности.

При этом он искусно крутил баранку, обмотанную голубой изолентой, и виртуозно лавировал в этом искусственно созданном сумасшествии.

Да. Таковы реалии современного городского общества. И с этим не поспоришь.

***

Сидячие места в два или даже в три раза переполненном салоне были сплошь заняты другими пассажирами, такими же простыми и ординарными, как наш примерный Кульков Василий Никанорович, направлявшийся в отделение Пенсионного фонда за справкой для поликлиники. Но те люди-пассажиры, которые теперь сидели на мягких сидушках, гордо развалившись как баре, были более раскованными и удачливыми по жизни; они были гораздо юркими, ловкими, шустрыми и пронырливыми.

Автобус тем не менее двигался по маршруту.

Шоферюга то матерился на кого-то, то хохотал отчего-то, то молчал двусмысленно.

Что у него на уме? Непонятно.

Теснота внутри неимоверная. Теснотища немыслимая. Горошинке негде упасть.

Василий Никанорович стоял в проходе, удачно зацепившись рукой за поручень, и озирался по сторонам. Время от времени он пытался что-то спросить у окружавших его людей. Но желающих подсказать не было. Ни одного. Кто-то просто молчал, глядя на него как баран на новые ворота; другие с явным пренебрежением отводили глаза в сторону; третьи вовсе либо не замечали его, либо сомнительно пожимали плечами, мол, хрен знает, где это находится, дескать, купи себе путеводитель и смотри в него в своё удовольствие; четвёртые нагло, нахально, даже слишком дерзко, посылали куда-то далеко-далеко от этого места… – типа на хутор бабочек ловить… или в какую-то дивную и чудную во всех смыслах неопределённость… в чуждую расплывчатость… в неясность… в мутность… в туманность… может, и далёкой астрономической Андромеды…

Некая сердобольная бабуля, божий одуванчик, с огромной обшарпанной со всех сторон брезентовой сумкой грязно-лилового цвета на хлипких скрипучих колёсиках сжалилась-таки над ним, над бедолагой, смилостивилась. Она в ответ на его очередной вопрос, когда он слёзным голосом упрашивал всех рассказать, где находится то, куда он едет… всё-таки подробно рассказала, как добраться до местного отделения Пенсионного фонда, с какой стороны входить в здание и в какой кабинет занимать очередь. Ещё некоторые важные подробности добавила… практического, так сказать, назначения.

Повезло Кулькову чуток. Удачно старушка ему попалась. Хоть и без полных вёдер она была, но зато с душой. Добрая она женщина… И душевная. Всем бы такими быть…

^{Глава 53}

"В холодном трамвае с замёрзшими окнами"

Человек должен жить хотя бы ради любопытства.

Еврейская пословица

У счастливых жизнь полна надежд,

у несчастных она полна воспоминаний.

Чарлз Роберт Мэтьюрин

Второй этап длинного-предлинного пути

Выйдя из автобуса, Василий Никанорович перебрался на трамвайную остановку. Ждать пришлось долго. Замёрз как цуцик. Продрог насквозь. Озяб до последней нитки. Как ледышка стал. Гопака плясал, чтоб согреться. Камаринского наяривал. Руками сам себя хлопал по телу. Прыгал как зайчик-попрыгунчик. В ладошки дышал.

Минут через тридцать-сорок прибыл, наконец-то, трамвайчик. Ох, и долго же.

Зато ретровагон. Миленький такой. Старого образца. Давнишних лет выпуска. Тридцатых годов прошлого столетия. Теперь модным стало такие раритеты выпускать на линию. Память, всё-таки, народная. Есть, чем людей удивить.

Вскоре он уже сидел на жёстком, холодном, крепко сколоченном деревянном диванчике и смотрел на замёрзшее окно. «Вот чёрт! Не видно ничего. Что делать? Как быть? Где едем? И в какую сторону?» Кульков пошарил в кармане, вынул монетку и принялся соскабливать ей со стекла плотную ледяную завесу.

Когда-то давным-давно Вася точно так же соскребал с закоченевших трамвайных и автобусных окошек лёд в далёком-далёком детстве, когда жил ещё в своём родном городе, когда ездил в музей, на ёлку в Дом пионеров, в кружок на Станцию юных техников, в кино, в театр, к друзьям и знакомым, потом в институт, а затем и на работу на холодном общественном транспорте. За пять копеек в автобусе и за три в трамвае.

Он вспомнил, что иногда, когда слой наледи на стекле был небольшим, то он дышал на него, чтобы тёплым воздухом отогреть льдинки и раздвинуть их пальцами.

А вот когда окно покрывалось толстенным слоем куржака, да ещё и заледеневало полностью твёрдым каменным слоем, то скоблить приходилось чем-нибудь жёстким, чтобы уж наверняка совлечь ледяное препятствие, – частенько монеткой или ключами от квартиры, которые всегда на связке в кармане или на шее болтались (на ремешке, на цепочке, а то и просто на длинной верёвочке, на шпагате, скрученном из суровых ниток).

Иногда и ногтями люди сдирали со стёкол непросвечивающий слой той изморози противной, когда та рыхлой и не слишком крепкой оказывалась.

Да… были раньше такие времена… Куда деваться… И это тоже было. Лёд на стёклах оконных. Ледок, осмотру мешающий. Да-да… было… Как же без этого…

Н-да, это точно, так и было… было… было… В памяти многое осталось…

А память наша священна. Она всесильна. Она непреодолима. Память чтить надо.

Так и сейчас, применив знакомый, годами испытанный метод, и заставив «слепое» стекло всё же просвечивать, Василий через очищенную небольшую мутноватую овальную амбразурку пытался рассмотреть строения, стоявшие вдоль дороги, но… окошко опять запотевало и тут же снова замерзало. Тогда он начинал заново яростно дышать на него и в который уже раз продолжал раздвигать в стороны подтаявшие льдинки или тереть стекло пальцами… рукавом… носовым платочком…

На какое-то мгновение оно становилось более-менее прозрачным, сквозь него начинали просматриваться смутные и неясные очертания домов, машин и людей, но вскоре наново покрывалось изморозью. И опять всё скрывалось из вида. Ну, точь-в-точь, как тогда… – в детстве далёком…

^{Глава 54}

"Воспоминания, чередой нахлынувшие на Кулькова"

О, детство! Как в нём удаётся,

Младенцем глядя из гнезда,

Увидеть то, что остаётся

Навечно в сердце, навсегда.

Валентин Гафт

Да-да! Как наяву виденье пред глазами его возникло!

Отдалённые воспоминания из давно минувшего замечательного прошлого крутой волной накатились на задумавшегося Василия Никаноровича. Они обрушились на него, на бедолагу мечтательного, на страдальца маявшегося сверкающим цветным калейдоскопом, чудной семицветной радугой, ярким мерцанием, нежной розовой зарницей… а местами даже и сплошным заревом бордово-красным… сверкающим и огнедышащим…

Воспоминания навалились всем своим весом, всей своей значимостью, всей своей тяжелью, всей своей былой важностью и эпохальностью.

События тех давно минувших дней возникали у него перед глазами, наслаивались одно на другое, множились и многократно усиливались, выстраиваясь в логический и хронологический ряд. Как и должно быть. Как полагается в таких случаях.

Жизнь в воспоминаниях производилась. Та, прошлая Васина жизнь… в которой чего только не было… чего только не случалось. И хорошее было, и плохое. Сперва у него хорошего больше происходило. Затем плохого… Плохое через край переливалось.

Одно крутилось за другим, в очередь на показ становилось. Одна сцена за другой выстраивалась. Как в кино. Как в театре. Афиш только не было…

Время шло… Жизнь летела… Минуты… секунды… миги…

И вот перед ним предстала целая панорама из его счастливого детства, из близкого сердцу края, из его родного и любимого города.

Василий полностью погрузился в то далёкое время, когда вот так же скрёб плотную изморозь, образовавшуюся на трамвайном стекле. И одна за одной вставали перед ним памятные ему картинки. С самого-самого начала… С азов… Почти с рождения…

Вспомнилось всё: как крохотным карапузом по полу на карачках он ползал; как бегал по травке-муравке и кузнечиков зелёненьких ловил; как из песка возводил башни, сказочные терема и замки; как нежился с мамой и папой; и многое-многое другое.

Как они жили сначала в одном городе. Таком маленьком… с деревянными домиками. А потом переехали в другой. Побольше. С каменными зданиями. И в только что отстроенную двухэтажку вселились. В новый дом.

Там он обрёл своих первых друзей.

Там он Толей встретился, с которым жил в одном доме, учился в школе в одном классе, с которым сидел одно время за одной партой, с которым до сих пор дружит.

Папа с мамой водили его в ту пору в кино. В театр. В музей. В цирк. В зоопарк. Зверинцем он тогда назывался. Летом все вместе ездили на речку. Купались. Загорали. Отдыхали. Веселились. Вокруг бабочки красивые порхали. Птички летали. Лягушки квакали. Кузнечики прыгали и радостно стрекотали. Плисочки вдоль пыльной дороги скакали. Кукушка в лесу куковала.

Он всё это видел, как наяву.

Вот он с друзьями играет во дворе в разные детские игры: в прятки, в догоняжки, в выжигалы, в лапту, в настольный теннис.

Вот в школу пошёл, в первый класс – учился читать и писать; пионером стал… потом комсомольцем.

Вася радовался: какие славные у него мама и папа. Замечательные. Родные и добрые. Умные и приветливые. Весёлые и счастливые. Благородные. И любимые.

Родители всегда называли его солнышком и золотцем. Они его любили, лелеяли. Особенно мама. Она в нём души не чаяла. Всё для Васеньки. Для Василька. Для милого. Для золотца любимого. Для солнышка. Для голубка.

Вспомнилось, как из-за такого любвеобильного отношения к нему мамы, соседские и школьные ребятишки называли его, даже дразнили, маменькиным сынком. Пальцами в него тыкали. Укоряли, что он такой.

А он, как и многие сверстники, бесконечно чувствовал себя по-детски очень и очень счастливым, он был рад, что всё у него хорошо и даже прекрасно. И мечтал, чтобы всегда его любили и лелеяли. Чтобы вечно был праздник. Чтобы продолжался он нескончаемо. Чтобы неизменно Вася был весёлым и беззаботным.

Мальчик ликовал, что хорошо ему живётся. Что его любят… и он любит. Что у него есть Папа. Что у него есть Мама. Что у него есть друзья. Что он вместе с ними ходит в одну школу. И что у него есть лучший друг Толя, с которым он живёт в одном доме и учится в одном классе. И что сидят они на уроках рядом, за одной партой. И что у него самая хорошая, самая умная и самая добрая учительница Наталья Васильевна.

Но не долго праздники продолжались.

Однажды родителей не стало. Ох, как жалко.

Сначала умерла мама. Любимая. И они с папой остались одни.

Потом появилась мачеха. Злющая… презлющая… его ненавидящая…

Затем не стало папы. А вместе с его смертью у него не стало вообще ничего, потому что квартира, машина и дача в одночасье перешли к ненавистной ему «мамаше».

Оказалось, что папаня написал такое завещание, по которому единственному сыну ничего не полагалось. Или это была некая папина прихоть… или злые старания мачехи… или ещё что-то…

Вася рос, взрослел… Учился, потом служил в армии, затем снова учился и работал.

Потом ему не повезло с одной женой. Следом с другой… Остались две дочки, которые растут без отца. Без него.

На вопрос «как это получилось?» – он не мог дать себе ответа.

Может, он в этом виноват… Его косяки… Возможно, это его прегрешения. Быть может, из-за этого у него и дальше жизнь не заладилась. Вполне вероятно, что именно из-за этого у него настал так называемый «гаражный» период – долгая-долгая жизнь в своём удалённом от города гараже и почти круглосуточная работа на своей машине. Таксовал. Как и многие другие. Как друзья. Было такое время. Работа по однообразному маршруту на стареньком «Москвиче»: гараж – вокзал – гараж. Сколько лет он так провёл? Целых десять… Немало!.. Может, это расплата?.. За его грехи. А возможно, это было кем-то «запрограммировано» ещё задолго до его рождения?.. Как? Почему? Почему так-то…

Неужели это предки его грешили? А он теперь расплачивается… Или всё-таки это его вина? Личная. А? Вот он и тащит теперь свой крест. Да ещё на голову давит какая-то тяжель тяжеленная… Шапка какая-то… чужая… на глаза налезла… смотреть мешает…

Что за шапка? Мономаха?? Его?? Ну и дела… Ну и ну…

Но… как уж есть теперь… так и есть…

Ничего уже не попишешь… Ничего теперь не изменишь…

Судьба такая… Судьбинушка… На роду, видать, так начертано.

Ох, и тяжела же… эта шапка Мономаха…

Как от неё избавиться? А?? Помоги… Господи… Прошу тя… Боже…

Но, честно говоря, не всё так уж плохо в его жизни. Случались раньше и случаются теперь более-менее хорошие дни. Без разных этих… финтимоний. А это уже удача. Пусть маленькая, но своя. Не хочется ему быть пессимистом. Оптимизм его больше привлекает. И увлекает за собой. Но, жизнь – есть жизнь… Разная она!! Вот и в жизни Василия чёрные полосы нет-нет, да и сменяются на белые. Не всегда так, конечно, но бывает… На смену гиблых, серых и тяжких будней иногда приходят чудные, весёлые и радостные праздники. Небольшие… но всё же праздники. А это уже кое-что. Но… через какое-то время опять всё меняется в худшую сторону. Суровые будни снова становятся во главу угла.

Се ля ви… Да-да. Такова наша жизнь…

***

Кульков много страдал в этой жизни. Хотел, даже мечтал, грезил, чтобы всё изменилось к лучшему. Трудился изо всех сил. Барахтался как мог. Как та лягушка в банке с молоком. Из сказки. И из его детства. И прыгал он… как тот кузнечик на лужайке. Как стрекоза носился. Как жучки, паучки, букашки. Как муравей пахал.

Старался Василий Никанорович выправить шаткое и невзрачное своё положение. Много молился. На коленях стоял… Просил… Умалял… Вот Бог и услышал его. Жизнь наладилась. Едва-два… Повезло, наконец-то. Чуть-чуть…

Встретил Тоню… – и жизнь вообще переменилась! В лучшую сторону.

Счастье привалило!! Да ещё какое! Второе дыхание открылось.

Он вновь обрёл чувство любви. И у них всё стало хорошо. И они любят друг друга. С самой той встречи. С тех самых пор. И тогда любили. И сейчас любят. Обожают друг друга. И в том городишке они с любовью относились друг к другу. С настоящей. С обоюдной. С трепетной. Каждый божий день парочка вместе. Как голубки. Как воркуши. Они и трудились там вместе. И домик строили вместе. И в огородике копошились тоже бок о бок. И хозяйство вели своё общее…

А теперь они москвичами стали. Вместе. Оба. Вдвоём. И у них опять всё хорошо.

Приболел вот только немного. Но ничего, поправится. Выправится. Выздоровеет. Лекарство льготное появится у него. Выдадут ему. Обязательно. После того, как справку из Пенсионного фонда раздобудет. Куда же они денутся. Врачи-то. Они же не совсем зверьми стали. Или этими… зверями… Выпишут. По закону. Лекарство ему нужно. Да! Положено же!! Бесплатное. Хоть какое. Любое. Всё в помощь, как никак. Он прорвётся… сквозь все эти заслоны чёртовы. Они прорвутся… С женой вместе. Перемелется – мука будет. Терпение и труд всё перетрут. И любовь сделает своё дело. Дай-то Бог!

Вот ещё бы нищету преодолеть. Побороть бы её. Из бедности выкарабкаться.

Уже надоела эта бедность коварная и нищета беспробудная. Ведь жить-то не на что. Копейки на работе получает. И пенсия копеечная. Копеешная! Так сказала бы тётя Нэля, соседка его давнишняя. Славная она тётечка. Добрая. Мудрая. Ласковая. Табак нюхает для остроты мышления.

^{Глава 55}

"Наваждения… наваждения… наваждения…"

Вы не можете убежать от собственного наваждения,

вы можете только перестать поддерживать его.

Нисаргадатта Махарадж

Незванно и нежданно навалились эти чёртовы наваждения

Кулькову плохо стало, как только его пенсия в глазах возникла.

Не сама пенсия, а её размер ничтожный и микроскопический.

Мизер! Так картёжники говорят при игре на деньги, при игре на интерес. Так и недовольные своей пенсией и зарплатой люди называют то, что в кассе получают или по почте, или на карту банковскую. И не просто они это слово, на ноль похожее, произносят, а со злостью! С особой злостью!! Со звериной!!

С ненавистью на всё происходящее в последнее… в постсоветское время!!

И со слезами на глазах…

Жаль им самих себя. И Родину, ещё недавно Великую… им жаль.

А ещё злы они. Ох, как они злы!! На всё, на вся и на всех. Абсолютно.

И на всё они способны. На самое-самое. Да-да! И это неоспоримо.

В такую минуту лучше не попадаться им под руку. А не то…

Сами знаете, что тогда будет.

Да… медведя лучше не тревожить, не дразнить его, спящего. А медведи – это люди наши… российские…

Они, люди наши, такие… если их раздразнить, если их раздраконить. Но сперва они просто злятся… На всех…

На себя они злятся. За то, что не сумели или не смогли получше устроиться в этом мире бушующем. В этой новой «демократической» жизни, как её теперь называют.

На власть они злятся, что она, наглая и подлая, бессовестная и беспардонная девица, так по-хамски «опустила» российских пенсионеров и тружеников, которые трудились всю свою сознательную жизнь, засучив рукава… совсем ещё недавно… и теперь трудятся от зари и до зари, от темна и до темна, не жалея живота своего, изо всех сил выполняя работу порой тяжёлую… даже каторжную… и копейки получая за это, всеми фибрами души стремясь хоть как-то выкарабкаться из нищеты этой беспробудной.

На общество люди злятся, что оно, чёрт бы его побрал, не способно противостоять этому наглому беспределу, который объявился в этом царстве-государстве после развала чудесного Советского Союза, после того, как почил в бозе великий Союз Советских Социалистических Республик.

***

В голове у Василия Никаноровича стали возникать образы великих людей древнего мира, которые умели сказать нечто по этому важному поводу.

Сократ вот умнейший из умнейших на горизонте появился.

Сократ другое говорит. Не говорит, а говорил.

Вот его слова: «Бедный человек не тот, у которого нет ни гроша в кармане, а тот, у которого нет мечты».

Прав, конечно, Сократ. Но, поспорить с ним можно. Даже нужно.

Потому как, господа-товарищи, мечта мечтой, а денежки денежками. Это вам любой и каждый скажет. К маме не ходи.

Олигархи теперешние не мечтали об этом, а в роскоши купаются. Денег у них… – куры не клюют. Миллионы! Миллиарды! Триллионы! Триллиарды!

Хотя… Марк Аврелий согласен был с Сократом насчёт мечты. Насчёт мыслей. Ведь мысли и есть мечта. «Твои мысли становятся твоей жизнью», – вот что он озвучил. Молодец римский император. Умница. Как и друг Толя. Они, Марк и Толя, даже в один день родились: 26-го апреля! А это что-то значит…

Это пророчество! Это мировое наследие!

А у современного представителя российского шоу-бизнеса мысли в скакунов превращаются. Вот и скачет он по жизни со своими сокровенными мыслями.

«Мои мысли, мои скакуны…» – несётся с экранов телевизоров песня. Также вперёд стремится и сам певец. К прогрессу. К хорошему… К мечте своей заветной…

«Мои мысли, мои скакуны…» – несётся с экранов телевизоров песня современного представителя российского шоу-бизнеса. Также вперёд стремится. К прогрессу.

Ленин тоже призывал: «Рабочего человека никто не освободит от нищеты, если он сам себя не освободит. А чтобы освободить себя, рабочие должны объединиться по всей стране, во всей России, в один союз».

Оппа! Что это за союз такой?

О! Вот какой… Пролетариат!

Жалко, что пролетариат куда-то делся… исчез… вымер… испарился…

Бороться за свои права некому теперь.

«Что делать?» – Чернышевский Николай Гаврилович. Российский литературный критик, революционер-демократ, философ-материалист, публицист и писатель, теоретик утопического социализма. Очень хороший человек! И мудрый.

«Кто виноват?» – Герцен Александр Иванович. Русский публицист-революционер, писатель, педагог, философ. Тоже хороший человек! Очень хороший.

Кулькову вспомнились слова мудрого и весьма толкового Мао Цзэдуна, бывшего китайского лидера: «Когда в джунглях нет тигра, царём становится обезьяна».

Интересно… что он хотел этим сказать? Что это за обезьяна у них во власти была? Или не была… Как это с нами связано? Или не связано…

Хотя… в этом что-то есть… такое… этакое… определённое… Неужели, правда? Неужели у них так было… Или… не было… У кого узнать?

В Советском Союзе царей не было. Зато там, кем 6ы ты ни был: токарь, пекарь, повар, учёный, военный, студент… ты знал, что за спиной у тебя страна, которая тебе всегда поможет. А сейчас у нас за спиной такие товарищи… которые нам не! товарищи, которые только и думают, как бы тебя унизить, обмануть, обобрать, уничтожить, с землёй сравнять и на тебе бы ещё и нажиться.

Ох, боже ж ты мой… Помоги и помилуй… Спаси и сохрани…

SOS! SOS! SOS! Спасите наши души!

***

Опять вопрос от Николая Гавриловича Чернышевского на слуху: «Что делать?» Вопрос 1863-го года. «Chto dеlat?»

И ещё подобный насущный вопрос от Владимира Ильича Ленина: «Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения». Произведение В. И. Ленина, написанное в конце 1901 – начале 1902-х годов. Напечатано впервые в 1902 году.

А делать вот что надо… Именно это.

Бороться с этим надо! Да-да! Бороться!

С воровством! С мошенничеством! С жульничеством!

С обманом! С ложью! С враньём! С демагогией!

Со взяточничеством! С казнокрадством!

С лихоимством и мздоизмом!

С изменой! С предательством! С подлогом!

А как?? Как бороться?? Ещё один маленький вопросик…

Твёрдо! Целеустремлённо! Неотвратимо! Немедленно!

В Древнем Вавилоне, например, за продажу некачественного пива казнили утоплением в нём же. Вот как надо действовать. Жёстко! Справедливо! Поучительно!

По утверждению Геродота в древней Персии делали для судей специальные кожаные кресла, сидя в которых они не могли брать взятки.

Вопрос: что за кресла такие интересные?

Ответ: «Так сказал Дарий. Затем царь поставил сатрапом Сард своего сводного брата Артафрена и вместе с Гистиеем отбыл в Сусы. Отана же он назначил начальником войска в Приморской области. Отец этого Отана – Сисамн был одним из царских судей. За то, что этот Сисамн, подкупленный деньгами, вынес несправедливый приговор, царь Камбис велел его казнить и содрать кожу. Кожу эту царь приказал выдубить, нарезать из неё ремней и затем обтянуть ими судейское кресло, на котором тот восседал в суде. Обтянув кресло такими ремнями, Камбис назначил судьёй вместо Сисамна, которого казнил и велел затем содрать кожу, его сына, повелев ему помнить, на каком кресле восседая он судит». (Геродот. История. Книга 5. Терпсихора. Глава 25).

О, как чудесно!! Вот как надо бороться!! Это же пример! Да ещё показательный!

Да, это правда, в древней Персии делали для судей специальные кожаные кресла, сидя в которых они не могли брать взятки.

Нет, не так это было. В Персии шах приказал обить кресло кожей, снятой с папаши взяточника, затем посадил в него сына этого судьи-взяточника. Но это был единичный случай, а остальных судей такая наглядная агитации убедила очень даже быстро!

Тоже неплохо… Разумно и действенно…

В Древнем Риме вовсю практиковалось надёжное и эффективное средство против разрастающейся коррупции: судья сидел в кожаном кресле из кожи предыдущего судьи, казнённого за взятки.

Да. Так и надо действовать. Может, изведём коррупцию таким фертом…

Если быть точнее об этом верном опыте, то речь идёт о древнеримских судьях, которые сидели на заседаниях на креслах, обитых кожей, которую вживую содрали с их предшественников-коррупционеров.

Замечательно! Вот как надо у нас бороться со всеми нашими коррупционерами!

Кстати, это страшное слово «коррупция» также придумали древние римляне.

Да, за не! правосудное решение, с такого вороватого и нечестного судьи сдирали кожу!! живьём!! и тут же натягивали её на данное кресло, чтобы следующий собственной жопой чувствовал, что с ним будет так же!! за не! справедливость.

Пардон, не жопой… а попой… Так будет культурней. Но жопой всё-таки лучше.

Ого! Мудрые люди были тогда… и не у нас… однако.

Точно! Сидя в таком кресле поневоле задумаешься, а стоит ли брать.

Вот если сейчас такой стиль по всей нашей стране внедрить, то в каждом втором кабинете будет по такому прекрасному креслу!

Да-да! Если не чаще…

Если бы брать (или не брать) взятки зависело бы только от кресла судьи (хоть и из кожи другого судейского взяточника), то во всех чиновничьих учреждениях они бы уже давно стояли.

А может… стоит, всё-таки, попробовать…

Да! Надо! Даже необходимо!

Конечно надо! Обязательно! И принудительно. С судей-взяточников, пойманных с поличным, надо сдирать кожу живьём и прилюдно и обтягивать этой кожей кресла для других судей и других официальных государственных лиц. Вот как надо делать! Вот как надо поступать, чёрт возьми… Чтобы они знали, на чём сидят.

Вот-вот. Эврика! Сейчас тоже надо бы таким фертом устраивать. Тогда бы и жизнь наша наладилась. И это есть истина.

Нет, не так. Не совсем так… к сожалению. Нашим судьям наплевать и растереть: и на предшественников, и на их кожу… хоть с зада, хоть с рожи… Глаза их бесстыжие…

Для примера глянем на их так сказать «работу».

Порядка тридцати процентов невинно осуждённых отбывают сроки заключения.

Во как! Во как они работают, черти полосатые. Во как они, судьи народные, свои липовые судебные вердикты выносят.

А посему вот что надо сделать…

Кресла, обтянутые кожей предыдущего вороватого судьи, который взятки брал, надо узаконить. Срочно. Немедленно.

Можно и по-другому бороться. Другими, так сказать, методами.

Нет! Только так! И не иначе.

Кресло из кожи предшественника – закон для госслужащего.

Для судьи!

Для прокурора!

Для следователя!

Для чиновника!

Для депутата!

Для сенатора!

Для министра!

Для премьера!

Для президента!

Вот тогда заживём!

Честно!

Справедливо!

По-человечески!

По-божески!

Срочно это надо внедрить!

Ни минуты промедления!

Ни секунды!

Да! Да-да-да!!! Вот этот миг… между прошлым и будущим…

Промедление смерти подобно!

Счастье нас ждёт… настоящее… общенародное…

Да! Для всех! Независимо ни от чего.

В Сингапуре давно догадались: кресло самое обыкновенное. Но за взятку смерть неминуемая. И всё!!! Получилось у них.

Да! В Сингапуре судьи взяток не берут!! И это показательно.

Точно. И казней там нет теперь.

Ага. У них так. А у нас… их, этих новоиспечённых юристов, столько наклепали, что лет этак на десять-двадцать-тридцать… непрерывных казней хватит.

Точно. Много их. Чересчур.

И казнь у нас запрещена законом. Так что… нам нужен какой-то иной вариант.

Да-да, не обязательно у нас такие уж все смертельные меры применять.

Конечно. Можно и в живых оставлять.

Чтобы сидел он в кресле, рядышком, за стеклянной перегородкой и с зашитыми белыми суровыми нитками карманами.

Только чтобы каждый видел, что лучше бы сразу расстреляли или с самолёта скинули, с борта корабля… в пучину морскую за содеянное… за взятки.

Да. Делали так иногда. Кое-где. Порой…

Можно ещё на бамбук посадить, он за сутки на метр прорастает.

Нет, это плохой способ. Человек за сутки на бамбуке обязательно помрёт.

Точно. Помрёт. Обязательно. Даже если он судья пожизненный.

Что тогда делать?

Не торопиться. Изучить всё повнимательней. Все плюсы и минусы перебрать, сравнить, проанализировать. Сперва так.

А теперь… теперь вперёд! На амбразуру.

Вперёд надо идти! К прогрессу. К хорошему. К настоящему. И с песней по жизни.

Пусть всегда будет солнце! Пусть всегда будет мама! Пусть всегда буду я!

Пусть всегда будет у нас:

От друзей – внимание!

От людей – доброта!

От родных – любовь!

От жизни – справедливость!

От судьбы – благосклонность!

От бога – здоровье!

И ещё…

Утром – думай!

Днём – действуй!

Вечером – благодари!

Ночью – спи! отдыхай!

Такие вот интересные мысли, будоражащие весь организм от макушки и до самых пяточек… бродили в вспухшей голове размышлявшего о жизни пассажира ретро-трамвая, пожилого больного человека, едущего в отделение Пенсионного фонда за нужной ему справкой. Ему хотелось, чтобы в Российском государстве всё было честно и справедливо. Ему это очень хотелось. Очень-очень. Он же патриот своей Родины…

^{Глава 56}

"Хождения, хождения, хождения…"

Дорогу осилит идущий…

Луций Анней Сенека

И вот… пеший отрезок пути остался… – заключительный

«Следующая остановка «Проезд Юных мичуринцев», – послышалось Василию Никаноровичу откуда-то издалека. Ого! Где-то он уже это слышал…

«Но почему «Юных мичуринцев», – удивился Кульков, – и почему «Проезд»? Она же, остановка эта, всю жизнь называлась «Улица Юного коммунара». Стоп. Или «Юных коммунаров». Ох, забыл уже, – продолжал нудно размышлять он, – а тут какие-то «Юные мичуринцы» появились невесть откуда. Что они, черти полосатые, себе позволяют?»

Кульков встрепенулся и посмотрел по сторонам: вагон трамвая, замороженные окна, стоящие и сидящие пассажиры; а объявление доносится из штатного динамика под потолком этого милого, но холодного и грязного, старого, изношенного долгим временем трамвайного вагончика.

«Фу ты чёрт, я же в Москве; не там… не в своём городе», – мгновенно сообразил он и вспомнил ту сердобольную старушку, которая говорила ему недавно, что выходить из трамвая надо именно на остановке «Проезд Юных мичуринцев».

Пассажиров было много в салоне. Одни сидели, другие стояли. Плотненько так.

«Заснул, что ли…» – мельком пронеслось в сознании уставшего Василия.

Он с диким ужасом подскочил с сидения, как трижды ужаленный пчелой, отпрянул от окошка, как четырежды ошпаренный крутым кипятком, живенько выпрямился и стал шустро продвигаться к выходу. Подгонял при этом себя и окружающих: «Быстрей… Ещё быстрей… Шибче… Скорей… Эй, посторонитесь… Эй, поберегитесь! Эй, расступитесь! Дорогу дайте опаздывающему! Живо! Уступите! Дайте прошмыгнуть… Прошу пардону… Разрешите пройти! Ну-ка!! Ну-ка!! Дозвольте пролезть! Позвольте выйти!»

Насилу к выходу продрался. Но в дверях застрял. С входившим человеком лоб в лоб встретился. Еле разминулись. С боем! Руки-ноги в ход пошли. Чья возьмёт. Боевая ничья в итоге. Полная гармония. Один в салон на коленках буквально вполз, за людей хватаясь, за руки чьи-то, за ноги, за юбки, за подвязки, за гачи, за хлястики. Другой сам выпал. Пинком под зад кто-то помог. Наружу кое-как выскочил, но не совсем удачно: пара пуговиц на куртке с «мясом» вырвались. Ой!! Где они? Неизвестно! Да и не до них… не до пуговиц сейчас… Лишь бы с трамвая сойти. Лишь бы на простор попасть.

***

И вот он на улице. Вывалился из транспортного средства кубарем. Очень даже удачно, не считая вновь ушибленного колена (того самого!) и разбитого в кровь носа…

Но остальное всё в норме. Повезло. Уже хорошо. Слава, тебе, господи…

Теперь сориентироваться надо: куда шагать, в какую сторону стопы направить.

Задумался… Припомнил… Обрадовался…

Дальше, по словам той миленькоой, добренькой, седовласенькой бабули, которая его ещё в автобусе надоумила, надо было пройти по ходу трамвая до первого светофора, перейти улицу, повернуть направо, метров через двести свернуть налево в арку и идти дворами, а там, мол, люди подскажут дальнейший путь. Там, дескать, недалеко.

Кульков так и пошёл, помня ценные указания старушки. Вперёд. И с песней…

Перекрёстки попадались, а вот светофоров он не видел, не встречал. Бабушка же, божий одуванчик, говорила, что надо идти именно до светофора. Но его впереди как не было, так и нет. Вон сколько уже пройдено. «Вот, бабуля, вот, божий одуванчик, вот чертовка старая, накосорезила, однако… Или специально отправила меня по ложному пути. Ну, бабуля… Ну, одуванчик… Чёртова бабуля…» – неприятно вертелось в голове.

Но Кульков шёл прямо. Шагал и шагал. Топал твёрдо и не сворачивая. Так, как ему было сказано. Он всегда верил людям. Вера должна быть постоянной. На то она и вера! Но всё же некоторые сомнения бродили в его воспалённой черепушке.

Сомнения эти сумасшедшие всё увеличивались и увеличивались в размерах. Они росли и росли… Они множились… множились… и множились…

«Как быть? Что делать?» – стукнуло неожиданно по мозгам. Ещё… Ещё… И ещё раз бабахнуло… Всё громче и громче. Всё сильней и сильней. Всё ясней и ясней. Всё напористей и настойчивей.

– Скажите… пожалуйста… – спросил на всякий случай Василий Никанорович у попавшейся навстречу другой юркой старушенции, – а как в Пенсионный фонд пройти?

– Дак ты, милок, не в тую сторону идёшь, – прошамкала беззубая бабка.

– Как это не в тую?..

– Очень даже просто. Не в тую!! В другую надыть топать.

– Да вы что говорите… Как же это, паря, случилось, что не туда куда надо меня понесло… – удивился Кульков и приуныл, голову повесил. Но уже через минуту зло и с остервенением подумал про ту, автобусную старушку, которая ему маршрут движения строила, и стал костерить её на чём белый свет стоит… но не вслух, а в уме: «Ну, ты и бабуля! Божий ты одуванчик… Или не божий… Дурёха! Гадина! Стерва колченогая! Что же ты отчебучила? Что натворила? Обманула меня! Специально мне наплела про светофор, арку и тому подобное».

Долго ещё Василий стоял, запрокинув голову в небо и размахивая во все стороны руками. Он был зол, он утюжил недобрыми словами недавнюю свою дряхлую попутчицу, которая путь ему обрисовала до пункта назначения. Потом спросил резко:

– А в какую другую??

– Дак тебе, милок, надыть назад иттить. И по другой стороне улицы, – добродушно продолжала милейшая и добрейшая богообразная старушка. – Потом надыть на светофоре перейтить улицу, повернуть направо, затем налево и дворами доберёсси… – закончила она и провела сухонькой своей ручонкой по морщинистому лицу, а свои мутные слезящиеся глазки, упрятанные в глубоких ямках-глазницах, привычно промокнула растрёпанным уголком добела выцветшего старенького до дыр заношенного головного платочка.

– Ха! Вот так так… Вот, оказывается, как…

– Ну да, милок. Точно так!

– Дак… Ничего не понимаю… Я же так и иду, как только вышел из трамвая.

– А ты, милок, на какой остановке-то… выходил из транвая?

– Как это на какой? На остановке «Проезд Юных мичуринцев»!

– Это понятно. А ты из центра ехал? Али с завода?

– Да из центра… вроде… Про завод мне ничего не говорили.

– Ну, ежлив ты из центра ехал, то зачем улицу-то переходил, касатик?

– Да не переходил я улицу. Как вышел, так и иду.

– Но ты же не в тую сторону идёшь…

– Дреманул, наверно, дедок, – подхватил тему заинтересовавшийся их разговором некий прохожий (мужчина в потёртом изрядно полушубке, облезлой кроличьей шапке и с видавшим виды солдатским рюкзаком за плечами), – вот и проехал до кольца у завода, а на обратном пути сошёл… Их же две остановки с таким названием. Одна – туда, другая – обратно. Так что, товарищ дорогой, смело переходи улицу и топай в противоположном направлении. Как раз и доберёшься. Понял? Дедушка…

– Спасибо! – промолвил Василий Никанорович, обращаясь к бабуле и случайному прохожему. Он понял, что действительно проспал и вышел уже на обратном пути, после трамвайного кольца с конечной остановкой. И случилось это из-за внезапно нахлынувших воспоминаний из детства. Вот… досада-то… Как жаль… Но… делать нечего. Ничего тут не попишешь… «Нечего на кого-то пенять, если у самого рожа крива…» – пришло ему в голову подходящее для такой ситуации выражение. Вася всегда был самокритичным. Во всяком случае, старался таковым быть. Поэтому он с благодарностью кивнул этим добрым людям и решительно направился к переходу.

«Неужели я так старо выгляжу? А?? Ишь… – дедком назвал, дедушкой. Мужик-то…» – поморщился Кульков, оглядывая и оценивая себя насколько это было возможно.

На другой стороне улицы он резво двинул обратным курсом, прошёл трамвайную остановку с названием про юных мичуринцев, дошёл до светофора… и дальше – как ему говорили. Вскоре Василий нырнул в арку и оказался во дворах.

«Как пройти в Пенсионный фонд?» – спрашивал он у всех подряд, пока не оказался перед огромным высотным зданием. Красивым его нельзя было назвать – обычный жилой дом, каких в Москве великое множество. Но вывеска висела – мама не горюй… Ох и ах. Красочная. Вся в огнях. И размером как «Девятый вал» Ивана Айвазовского. Даже чуток больше. Впечатлительно! И крыльцо шикарное. Мраморное. С блестящим ограждением. С набалдашниками на столбиках. С цепями. С висюльками. По бокам фонари вычурные. С вензелями. С ажурными загогулинами. И двери стеклянные. С ручками золотыми.

«Доброго тебе здоровьица, бабуля! – мысленно поблагодарил он бабушку из автобуса. – А то чёрт-те что наговорил про тебя. Икала, небось… божий одуванчик. Но не переживай. Спасибо тебе. За всё. Дошёл я. Добрался. До дворца пенсионного».

На крыльцо Василий Кульков поднимался осторожно. За хромированный поручень держался обеими руками. Крепко. Цепко. Хватко. Не грохнуться бы… А то уже бывало…

«И тебе тоже, здоровьица хорошего… Не болей, держись… – не забыл он и вторую старушенцию. Другую… на улице встретившуюся. Юркую такую… – И тебе спасибо! Бабуля славная… Огромное. За что? За то, что направила меня на путь истинный. Дорогу верную указала. Повернула меня в нужную сторону. А то шёл не в тую… в которую надо, придурок. И благодарность мою ещё тебе в придачу передаю. Не болей… И тебе, мужик с солдатским рюкзаком и в полушубке потёртом, тоже всех благ».

Кульков постоял на крылечке мраморном минут пять-десять… отдышался… в себя пришёл, помолился за успешное посещение сего значительного заведения… покрестился на удачу трижды… Затем решительно взялся за красивую прекрасную и основательно затёртую многочисленными посетителями золочёную ручку. Потянул на себя.

Огромная стеклянная дверь довольно легко подалась, без всяких скрипов и лишних завываний сдвинулась с места и широко распахнулась, открылась: входите, мил человек, заходите, добрый молодец, мы к вашим услугам, сударь, мы вам всегда рады, дорогой вы наш российский человек.

Странник удивился такому душевному гостеприимству, усмехнулся, про себя что-то думая, громко цокнул языком, как когда-то… давным-давно… в детстве своём далёком цокал от счастья, валом валившегося на него… и смело шагнул в дверной проём.

^{Глава 57}

"Двойное чудное везенье"

У коварного удача бывает раз, у искусного – два.

Пословица народа коми

Ого! Госпожа удача вдруг пожаловала в гости

Войдя в подъезд районного отделения Пенсионного фонда, Василий Никанорович прямым ходом направился к очереди, которая стояла справа. Очередь не особо большая по количеству людей, но и не маленькая. В общем, очередь – как очередь. Как и другие такие же, встречавшиеся на его пути.

Кульков спросил, кто последний.

Но ноль внимания на него. Вроде как его тут не было. Как-то не комильфо… Стыдно даже стало. Кульков покраснел как рак, как школьник у доски, который вышел для ответа, но забыл, что надо говорить, какие слова произносить… Вылетело всё из его дырявой головы…

Ещё раз спросил: «Товарищи! Вы что… глухие?? Кто последний из вас?»

Вновь ноль внимания. Даже не глянули на него. Никто. Ни справа, ни слева, ни те, которые прямо стояли. Даже местные дежурные персоны, в форменном обмундировании с пистолетами в кабурах на боку, не отреагировали. Они своим разговором были заняты.

Василий Никанорович опешил и задумался. Ему пришло в голову, что эти люди не хотят быть последними… в этом мире бушующем. Последними бывают лишь отщепенцы, твари, черти болотные, гады в прямом смысле слова и другие плохие люди. То есть, быть последним – это дурной тон в современном российском обществе. Да! Есть такое мнение. С космонавтов и лётчиков пошло такое странное поветрие и распространилось по всей стране мгновенно. Зараза всегда быстро расходится в любой среде. Липнет она к любому человеку. Ко всякому. Это доказанный факт. Общество не исключение. Оно же из людей состоит. Из тех человеков, к которым уже худое прилипло и присохло. Законы природы таковы. Последние в современном обществе – это моветон своего рода с некотрых пор. Одни, боящиеся всего, начали; другие, трясущиеся, продолжили. Нельзя быть последним. Ни в коем случае. Ни в коем разе. Хотя… хотя огромное количество таких персон в нашем государстве имеется… Да, они теперь именно последние… Самые последние!

Кульков на всякий случай, надеясь на удачу и успех, перефразировал свой вопрос. Теперь он спросил по-другому: «Товарищи! Дорогие! Кто крайний?»

Снова никакой реакции. «Что за фигня…» – мелькнуло в мозгах.

Он ещё повременил чуток: может, не расслышали… очередники…

Стоял ожидаючи… С нетерпением зыркал по лицам присутствующих…

Не дождавшись ответа, переспросил ещё громче, почти проорал: «Господа! Прошу ответить! Кто из вас самый крайний в очереди к работникам сего учреждения на текущий жизненный момент? Не молчите!! Мне это очень важно. Мне надо справку у них взять для полуклиники! А то лекарства льготные там мне не выдают…»

И о! Чудо случилось! Ответил дедушка с окладистой седой бородой. Не прямо ответил, а кивнул: мол, я крайний… Тот стоял у стены, опёршись на трость. Василий Никанорович занял за ним и поклонился для пущей важности. Старых людей он уважал с детства. А седых дедушек и бабушек просто боготворил. Тем более, что этот старец дедулю родного напомнил.

Перед дедом тусовался молоденький парнишка. «О-о… Ничего себе… Вот даже как. Оказывается, и такие юнцы сюда ходят… – с огромным удивлением и изумлением подумал ошарашенный Кульков. – И стар, и млад. Неужели этот пацан тоже пенсионер? Как-то непонятно всё это. Надо будет разузнать, спросить у кого-нибудь».

Запомнив и того, старого, и другого, молодого, он принялся ждать своего часа. Сидячих мест не было. Народу стояло человек пятьдесят-шестьдесят. Не более. Немного, по местным меркам. Но и не мало, вообще-то.

Часа через полтора-два охрана у дверей пропустила его в коридор, где он, быстренько отыскав нужный отдел, опять спросил:

– Кто последний в шестой кабинет? Ой, сорри… Кто крайний??

На этот раз у дверей было всего четыре человека, он пятый. «Везёт!» – радостно промелькнуло в голове уставшего посетителя, набравшегося уже громадного опыта по стоянию, сидению и ожиданию в очередях.

Но случилось так, что слово «везёт» рано у него в мозгу мелькнуло. Откуда-то подошли ещё шесть человек.

Они заявили, что их направили сюда из другого кабинета. Мол, их заверили, что тут, в шестом кабинете, их примут без очереди, потому что они уже два часа стояли там, в тринадцатом, за справкой, на основании которой в этом кабинете им должны выдать другую, которая для получения лекарства.

Очередники всполошились, стали расспрашивать нежданных пришельцев: почему так… может, и им тоже сперва другую справку надо получить… ну и так далее.

Пришельцы заверили, что нет, мол, вам не надо, потому что у них и у этих разные категории. Дескать, что не всем нужны предварительные справки, а только им.

Очередники успокоились. Поняли в чём дело. Пропустили вперёд пришельцев.

Народ российский такой… добрый… ласковый… Побузит, побузит… – да и успокоится… С древности так повелось. Испокон веков.

Не прошло и часа, как Кулькова пригласили. Вышедшая женщина, за которой занимал он, многозначительно кивнула ему на дверь. Понятно! Можно входить! Ура!

В служебном помещении находилась очень привлекательная и соблазнительная дама – вся в золотых кольцах, серьгах и многочисленных цепях. Она гордо восседала за центральным столом и по всей видимости являлась начальницей этого отдела.

По обе стороны от неё, у противоположных стен, располагались ещё два стола поменьше, за которыми над казёнными пенсионными бумагами корпели две молоденькие девчушки. На их пальцах тоже что-то блестело и искрилось.

Все три стола были оснащены новейшими иностранными компьютерами с большими плоскими экранами, а в углу на отдельной тумбочке приютились ксерокс, принтер и сканер.

В другом углу огромной комнаты стоял массивный металлический шкаф с документами. Рядом примостился небольшой столик-буфетик с электрическим чайником, чашками, кружками и другой нужной для еды и чая посудой.

У левого стола на стуле сидел посетитель.

Василий Никанорович направился было прямо к начальнице, но она его опередила, указав авторучкой на стол, стоявший справа.

Кульков машинально изменил направление движения, расстегнул куртку, снял шапку, приземлился и изложил светленькой симпатичной девушке тему своего визита:

– Мне надо справку в полуклинику о том, что я нынче не отказывался от льготных лекарств.

– Ну вот, Изольда Генриховна, опять за справкой, – девчушка отчаянно перевела взор в сторону своей командирши. Она была то ли обиженной, то ли униженной, то ли оскорблённой. Не понять… Хоть у самого Достоевского спрашивай… – Это же всё есть в компьютерной базе. И в поликлиниках это знают. И в горздраве знают… – продолжала она протяжно ныть и трепетно верещать с явной горечью в голосе.

– Выдай, Людок. Чего уж теперь… Мы же для этого сюда поставлены.

– Ваши паспорт и страховое свидетельство, – девушка смотрела уже на просителя.

Тот вывалил на стол все документы, какие захватил из дома. Барышня взяла то, что ей нужно, и уставилась в монитор. Через каких-то пару минут готовая справка чудесным образом выползла из принтера.

– Люда, сделай ему два экземпляра. Может, ещё куда понадобится, – скомандовала Изольда Генриховна своей подчинённой.

Вторая такая же справка незамедлительно появилась вслед за первой.

Ура! То, что надо! Супер!

Девушка по имени Люда шлёпнула печати на оба экземпляра и передала их на подпись своей руководительнице.

Всё! Справки готовы!

Кульков никак не ожидал такой расторопности и такого тёплого приёма.

Ох! Как он был рад. В ладоши хлопал. Как дитя малое… как ребёнок…

Слова благодарности сами вылетели из его уст: «Спасибо! Спасибо вам огромное!»

Повезло ему несказанно! Да! Это так. Не напрасно молился и крестился.

Ох, как же это хорошо… Всегда бы так… и везде…

Через мгновение Василий Никанорович, довольный собой и жизнью, выходил из кабинета номер шесть с такими важными и нужными ему документами.

В голове его крутилась славная мысль: написать их начальству благодарственное письмо. Похвалить сотрудниц за их вежливость, добросердечность и оперативность.

Да-да! Надо написать. Надо не забыть это сделать. Обязательно.

С такой думкой одухотворённый человек покинул офис Пенсионного фонда.

Вот повезло так повезло. В жизни так не везло. Нигде и никогда.

Это точно. Дважды повезло! Даже две справки дали! Удачно!! Два раза!

Вот какой он ловкий…

Вот какой умный…

Вот какой он настырный…

Вот какой он успешный…

Вот какой он везучий…

Так папа раньше говорил.

И мама тоже.

Вот как хорошо! Всегда бы так… и везде…

На обратном пути к трамвайной остановке он только дважды притормаживал и спрашивал у прохожих, как к ней пройти, – дорога стала ему уже немного знакомой.

^{Глава 58}

"Отдых скоротечный"

Все мы под Богом ходим.

Русская поговорка

Думы разные, мысли беспокойные

Антонина была ещё на работе, когда Кульков вернулся из похода в Пенсионный фонд. Вояж туда оказался очень удачным, но продолжительное по времени путешествие и нахлынувшие положительные эмоции, которые в последнее время встречались очень и очень мало и весьма-весьма редко, выбили его из колеи, он устал.

Василий быстренько скинул сырые ботинки с белёсыми следами от химических реагентов, повесил на вешалку меховую свою курточку, на тумбочку кинул шапку с шарфом и перчатками… и шмыгнул в комнату полежать на диване, а то притомился от сегодняшних передвижений, топтаний, стояний и ожиданий.

До того он устал, что аж в животе рези жуткие появились и колики со спазмами по всему телу больному расползлись. От самого подреберья с находящимися там сердцем, лёгкими и другими внутренними органами и ниже… до паха…

В паху сдавило так, будто бульдозер тяжёлый карьерный проехал там туда-сюда и обратно… да ещё гусеницами с траками острыми железными развернулся пару раз на триста шестьдесят градусов. Неприятно было и больно. Хоть волком вой. Хоть на стены лезь. Хоть штукатурку грызи. Хоть ногтями её царапай. Хоть в омут кидайся. Хоть под паровоз бросайся. Хоть со скалы в пропасть сигай. Хоть что с собой делай…

Одно успокаивало, утешало и радовало – его чёртовы хождения закончились положительным результатом: дали, наконец, справку. Даже две справки!

Спасибо им, замечательным женщинам из 6-го кабинета районного Пенсионного фонда. Спасибо огромное этой дивной бесподобной красавице Изольде Генриховне и её юной прелестной старательной помощнице милой Людочке с прелестными конопушками на белом личике и ярко накрашенными красными губками-бантиками.

Перебирая в памяти пережитое за эти дни, Василий Никанорович пришёл к выводу, что мир всё же не без добрых людей, несмотря на сплошной коварный негатив, царящий в последнее время в его многострадальной стране.

«Нет, не всё так уж плохо…» – уговаривал себя Кульков, развалившись на диване. Он гнал прочь из головы те нехорошие моменты и явления, которые жить мешали ему, в частности, и народу, в целом.

Пожилой седовласый человек, пенсионер по старости, Вася по имени, Никанорович по отчеству, по папе родимому, пытался быть удовлетворённым, весёлым, оживлённым, беззаботным и беспечным.

Ему очень понравилось, как с ним, с больным человеком, обошлись в том местном отделении Пенсионного Фонда Российской Федерации.

Его приняли как великого гражданина! Как заслуженного деятеля! Как всеми уважаемую личность! Как всем известного активиста! Как воротилу! Как пророка! Как царя! Как короля! Как принца! Как вип-персону! Как Мессию! Как помазанника Божьего! Как настоящего человека с большой буквы. Не как скотину безродную…

На этой идеалистической волне простой российский старший охранник вздохнул полной грудью, почувствовал себя гордым, счастливым и свободным, слегка отвлёкся от этих нехороших реалий. Отошёл он от действительности. Сел в лодку с парусом, отплыл от берега крутого и отправился в свободное плавание.

Душа рвалась наружу. На приволье. На простор.

Василий тут же перенёсся куда-то туда… в даль дальнюю… в мечту свою заветную, в другое измерение, в светлое и манящее будущее.

Ему показалось, что он там, на широком русском просторе, на раздолье, на вольнице… лихо и вольготно скачет по степи, сидя в удобном кавалерийском седле, навстречу своим добрым мечтаниям, своим грёзам, своим чётко сформулированным и обусловленным целям.

«Эх… как же… бляха-муха… хорошо-то!..» – кричал он во всё горло, то и дело пришпоривая красного коня. Шибче! Ура! Быстрей! Скорей! Успеть чтоб… к той хорошей жизни… к счастливой… На всю степь широкую орал он, Вася-Василёк. Головой крутил. Языком цокал. Как тогда… как в детстве… Щёлкал. Сильно. Ядрёно. От нёба самого… Прилеплял язык к нёбу и отдирал от него резко. Хорошо у него получалось. Звонко. Хлёстко. Аукал он. И гигикал. Громыхал. От одного края и до другого… От этого берега и до противоположного… От степных мест и до горных… От равнины и до вершин высоких… Далеко-далеко… Туда… В неизвестность… До горизонта самого…

«Ах… как хорошо… Эх… как здорово… Ух… как скусно…» – вопил он.

Но вдруг откуда-то снизу… от земли от самой… кто-то пнул его под зад коленом, потом в лицо подковой лягнул, заржал, как дикая лошадь Пржевальского, но как-то зло, ехидно и желчно, и тут же попытался выдернуть за уши из уютного седла, в котором ему так было хорошо, удобно и комфортно.

Кульков никак не ожидал такого гнусного пассажа. Чего-чего, но только ни этого…

Кто-то… какой-то гад… хочет его лишить этой прелести… Свободы… Счастья…

Но вот кто? Кто это? Кто этот шалопай? Кто этот раздолбай? Кто этот разгильдяй?

«Эй, ты! товарищ! Ну-ка, отзовись!! Ну-ка, покажись, открой морду лица своего!»

Но никто не отзывается… никто не показывается… То ли боится, то ли стесняется.

«Эй, ты!.. приятель!! Не прячься! Выходи на свет божий!»

Но никого нет… Никто не появляется… Не признаётся… Не сознаётся…

Что делать?! Как быть!? Может, он не один там…

«Эй, вы все!! Чего вам надо?? Чего пристали?? Отчепитесь!!»

Но… не отчепляются… А наоборот – за волосы теперь они его держат… крепко.

Василий в комок весь сжался. Как ёжик. К коню прилип – не отодрать. Ноги под брюхом хотел сцепить, но не удалось… – коротки, ноги-то… Вот зараза… Да и руки тоже коротки и корявы. Да! корявы. Руки, как крюки! Не слушаются они…

Что делать!! Как же быть, всё-таки… О, Боже… Подскажи… Будь ласка…

Пенсионеру вдруг в голову мысль добрая втемяшилась: с конём слиться, спаяться, в нём спрятаться, там… внутри… как в Троянском…

«Да! Спасибо! Так и сделаю! Я сейчас…»

Но, не получилось, не срослось… – нехристям и антихристам каким-то фертом удалось всё же седока горемычного заполучить: за уши его, бедолагу, прямо из седла выдернули… из кавалерийского вынули… Да так сильно, что лопухи эти красные чуть не оторвались от тяжёлой головы.

«Да… Хорошего, вообще-то, в этой жизни совсем мало, одни мытарства кругом сплошные…» – остепенился бывший бравый седок и сник.

И он в реальность вернулся. В действительность воротился. В свою гиблую жизнь возвернулся. Не солоно хлебавши… Не удалось ему кавалеристом побыть. Хоть на часик, на минуточку, на секундочку. И конь красный ретивый ускакал куда-то… в неизвестность.

Всё. Нет больше коня.

И Вася уже не седок. Да-да. Не седок он.

Не красный он кавалерист. И не о нём былинники речистые ведут рассказ.

Не борец он за народное счастье.

Не творец хорошей жизни.

Не создатель лучшей доли.

А кто он тогда? Кто??

Никто. Нечто. Ноль без палочки. Вот кто…

Да… Все мы под Богом ходим… Истинно…

Кульков в детство тут перенёсся… – в то время… в прошлое… в былое…

В его воображении вновь стали возникать разные картинки из минувшего, из того, из пережитого, из давно прошедшего, но не забытого.

Эх… сколько же он сам выстрадал за свою жизнь, сколько перенёс лишений, унижений и невзгод. Да… было такое дело…

Но ничего, прошёл он этот путь тернистый, не сломался, не согнулся, не спился, не озверел, не скурвился, остался жив, остался человеком.

Так ему, во всяком случае, казалось.

Так ему уже и снилось, лёжа на мягком диване.

^{Глава 59}

"Подробный отчёт супруга"

Много всего говорится, да не всё в дело годится.

Русская пословица

А в ответ Тонины волшебные пирожки

Время шло неумолимо. Скакало.

Оно всегда вперёд стремится. Шагает. Бежит. Щёлкает. Торопится куда-то. Назад никогда не ходит. Назад – это неестественно.

Кульков спал. Всё пересмотрел. Всю свою минувшую жизнь увидел. От самого детства далёкого и до сегодняшнего реального дня крутилось в голове. Эпоха целая…

Уже в который раз он смотрел это во сне. То в порядке возрастания, то в обратном. Как бы время назад закрутилось. Против воли. Против законов природы.

Сны – его привычное состояние. Хочет он этого или не хочет. Как по заказу к нему всё предыдущее возвращается. Особенно в последнее время всё это ему снится.

Вот что-то новое появилось перед ним. Он заулыбался во сне, чмокать губами стал громко, облизываться. Какое-то вкусное и ароматное предстало. И оно благоухало…

Василий во сне метался от смачных аппетитных запахов, доносившихся из кухни. Там колдовала Тонечка, жена его. Она уже возвратилась с работы и хотела порадовать своего ненаглядного его любимыми пирожками с капустой.

Василий Никанорович чуял те чудесные запахи… но не мог проснуться… Или не мог, или не хотел. Поди, разберись… Но что-то мурлыкал он… тихо… по-детски…

Сон забрал его к себе, крепко держал… и не отпускал…

Перед Васей мелькало его детство прекрасное… с праздниками вечными… А праздники он любил и желал в них участвовать во что бы то ни стало. Вот он и продлевал для себя счастливые моменты… Зачем просыпаться??

Антонина не стала будить супруга, она знала, что он и так умаялся, посещая который день свою «полуклинику», а сегодня у него ещё состоялся вояж в отделение грозного, таинственного и роскошного, судя по фотографиям в газетах и журналах, Пенсионного фонда. В народе многое говорили про этот фонд: и хорошего много, и плохого. Плохого больше. Чего только люди не трындели про него… Народ подпрыгивал от тех известий. Чего только не болтали в стране… Людей будоражило. Восстания даже готовились в некоторых регионах по закрытию этого зловредного фонда. Тонечка от мужа надеялась правду узнать: как там… в фонде том… дела обстоят… Что он, чёрт рогатый, из себя представляет. Как людей там обслуживают. Как относятся к ним работники. Говорят, что работники фонда миллионы получают и в золоте ходят… Но это потом, после того она спросит, как Васенька милый проснётся. А пока пусть спит сладко… любимчик…

Она плотно закрыла дверь в кухню и занялась готовкой.

Антонина Саввична старалась не шуметь, и это у неё получилось. Но с запахами она не смогла совладать, да и не было у неё такой затеи. Чудные ароматы, исходившие от любимых её мужем пирожков, которые она вынула из духовки, вмиг разлетелись по всей квартире и заполнили всё воздушное пространство.

И вот… настал час пик… Глазки открыл Васенька родненький…

К столу… пожалуйте… Всё готово уже… муженёк сладенький…

И вот… супруги трапезничают…

Вечер прошёл за сказочным чаепитием и красноречивым отчётом Василия о своих сегодняшних славных похождениях.

Он взахлёб рассказывал жене, пересказывая по нескольку раз наиболее интересные моменты своего вояжа: как шёл через парк, как ехал на автобусе, потом на ретротрамвае, как снег соскребал с замёрзших напрочь стёкол, как на льдинки отчаянно дышал, как уснул нечаянно, как проехал нужную остановку, как грешил на бабулю, которая ему дорогу в автобусе объясняла, как потом он всё-таки добрался до Пенсионного фонда, как в очереди стоял, как на скамейке сидел у шестого кабинета, как ждал мига, когда пригласят, как зашёл туда через некоторое время. Но самое главное – это как прекрасная Изольда Генриховна его приняла. Да-да! Чудо чудесное! Да-да! Диво дивное! Прелестно она его приняла! Как царя! Как короля! Как Всевышнего! Как Бога! И как красавица Людочка его обслужила великолепно, с любовью выписывая так нужные ему справки.

– Хорошие люди мне сегодня встренулись… – радостно закончил рассказ супруг.

– Ну и ладненько, – согласилась с ним довольная Антонина, подкладывая румяные пирожки. Спустя минуту, как будто что-то вспомнив, спросила: – Вася! А правду говорят, что в Пенсионном фонде всё чуть ли не из золота сделано? А здание мраморное. Что зарплаты там у них огромные. И что работникам хорошо живётся. Лучше, чем остальным российским гражданам.

– Я, милая моя, не знаю… Ничего такого мне про это неизвестно.

– Наша заместительница главного бухгалтера, Зоя Казимировна Куклева, до этого там работала. В их учреждении. Так она много чего интересного про этот Пенсионный фонд нам порассказывала. И выглядит Зойка как куколка. Вся в золотых украшениях. С головы до ног она обвешана. Как фараонша старинная.

– Это, Тонечка, наверное, в центральном здании так. В головном офисе. Я тоже много слышал об этом. Идёт такая молва в народе. Говорят… люди-то… Я же ходил в одно из многочисленных отделений этого состоятельного денежного Фонда, которое обслуживает пенсионеров нашего городского округа и района. Поняла? Находится оно в обыкновенном жилом здании на первом этаже. С виду – неприглядное. Так себе. Как и сотни других. Обычная высотка. Но крыльцо хорошее, мраморное, с никелированным ограждением. Вывеска огромная. Широкая. Красочная. Как плакат первомайский. Фонари как на Старом Арбате. Двери шикарные. Из стекла зеркального, из толстого. И внутри побогаче, чем в нашей районной соцзащите. Я бы не сказал, что шибко там роскошно, но евроремонт – приличный. Даже более, чем приличный. И обстановка соответствующая. Про их зарплаты ничего сказать не могу, а вот про самих работников… Да. Заметно. По их виду можно предположить, что нехило они там живут, не перебиваются с хлеба на воду, как основная масса наших простых пенсионеров. И выглядят все на пять. Я бы даже сказал: на пять с плюсом. Или на все шесть. А вот насчёт золотых украшений… Да, Тонечка. Твоя здесь правда. Там все, от мала и до велика, обвешаны побрякушками: и кольца, и серьги… цепочки с кулонами… браслеты… А у Изольды Генриховны колье отменное. С камнями драгоценными. Как у Марии Медичи. Я такое в кино на царицах видел. На королевах. На императоршах. Императрицах! Значит, правильно люди про это говорят… Про великолепие! Про богатство! Про роскошь! Про изысканность!

– А кто она такая?

– Медичи-то? Она эта… Как её… Ну, в общем… королева…

– Нет. Та. Другая. Изольда…

– Ах… эта… Она начальница отдела, что справки выдаёт…

– Всего-то… А я думала…

– Стоп! Что ты думала?

– Да так… ничего…

– Не юли, моя дорогая. Давай! Колись!

– Вася. Ты чего докапываешься? Я же просто так сказала.

– Ничего не просто так. Ты с каким-то умыслом это произнесла. Давай! Говори!

– Васька! Тебя на мякине не проведёшь. Всё-то ты, дорогуша, знаешь, обо всём догадываешься… Чуйка у тебя отменная. Как у Шерлока Холмса. Как у Пуаро. Как у…

– Да, – перебил жену супруг. – Я такой! Но ты мне зубы не заговаривай. Давай! Сознавайся! Что хотела узнать… Или просто чего хотела…

– Ладно. Теперь не отстанешь. Пуаро и есть Пуаро. Ладно. Слушай. Вот бы мне туда. Вот что мне захотелось…. Справки те выдавать…

– А что… Резонно! Я не против. Но… Но не так-то просто туда попасть, милая.

– Я так и думала. Не всем удаётся… Далеко не всем… Что ж, отставим пока.

– Хорошо.

– Что… хорошо… Чего же тут хорошего?

– Ну… это такой оборот речи. И ничего иного. Просто слово! Ну ты пойми, что…

– Ладно-ладно. Не оправдывайся. Не надо. Не сочиняй. Не придумывай. Уговорил ты меня. Поняла я. Что ж… Ничего не поделаешь. Ждать буду другой оказии.

– Это очень хорошо, что ты меня поняла. Это здорово, когда супруги понимают друг друга. А если с одного слова понимают, то это вдвойне приятно. Даже в тройне.

– Вот и славненько, милый. Прости меня, пожалуйста…

– Не надо, дорогая, лишних слов. Одно могу сказать тебе: хорошие люди мне сегодня попались. Душевные… Всегда бы так случалось…

– Это точно, Вася. Повезло тебе. Несказанно.

– Вот и завтра тоже повезло бы… Я так хочу. Всё идёт к этому. Удача вдруг замаячила на горизонте. Я так рад…

– Я тоже, милый мой, рада! Плясать охота! Песни радостные петь! Целовать тебя бесконечно! Повезёт тебе, – заверила мужа супруга, – непременно повезёт. – Тоня хотела поднять ему и так хорошее настроение ещё выше. – Обязательно повезёт! Я молиться за это буду! Творца нашего просить! Пусть тебе сопутствует удача. Фарт! И люди хорошие и отзывчивые почаще встречаются. Я, Василёк, желаю тебе этого! От всей души.

– Спасибо, Тонечка моя дорогая!! Ашот Карфагенович тоже хороший человек.

– А кто он?

– Мой лечащий врач. На доктора Айболита похож. Хи-хи… Копия!!

– Ничего себе… Постой-ка… А ты, однако, мне о нём что-то раньше рассказывал.

– Ага. Так и было. В тот ещё раз рассказывал. А теперь уточнить хочу кой-какие моменты интересные. Детали некоторые тебе озвучить. Сперва про Айболита и Ашота Карфагеновича. Близнецы они! Как будто от одной мамки рождены. Так и есть. Копия! Лицо одно и то же. И по специальности медицинской они схожие… Мне кажется…

– Стоп. Что тебе кажется??

– Мне кажется, Тонюсик, что он, Ашот-то, доктор мой лечащий… сам-то из этих… Как их… Ну, зараза… из башки выпало… Вот! Вспомнил! Из ветеринаров он.

– Стоп! Как это?? Как это из ветеринаров?? Почему, милый? Почему ты так решил?

– Мне так показалось, дорогая. Померещилось. Какие-то лошадиные термины он постоянно произносит и в рот то и дело мне заглядывает – зубы смотрит. Тпру!

– Стоп!! Стоять!! я сказала… Ты чего, Вася? Рехнулся?? Почему тпру???

– Не боись! Не спрыгнул я с ума. Со мной всё в порядке. Нормальный я. Так доктор сам себя в тот раз остановил. Когда разошёлся шибко.

– Как это?? Поясни… Васенька…

– Очень даже просто. Тпру – и всё. Поржал ещё немного. Как конь ретивый.

– Ого! Ну и дела там у вас… Комедия сплошная. Или Трагедия… Ветеринары… Зоотехники… Биологи… Ботаники… А как ты к нему попал-то? К ветеринару этому?

– Тётя Глаша с Петровной меня к нему направили.

– А кто такие тётя Глаша и Петровна? Тоже конские врачи?

– Ох… Тонюсик… я же тебе не успел про них рассказать. Не шути так дерзко. Они хорошие люди. Тётя Глаша – это обычная уборщица в полуклинике. Знатная тётка. Огонь. Уважаемая всеми. И мной тоже. Она пожилая… почти древняя старушка. Но добрая. Хоть и деревенская. Да, вот что ещё хотел тебе сказать. Очень интересно. Это она встретилась мне на крыльце, когда я в первый раз туда пошёл. С ведром полным она тогда выходила.

– С водой… что ли?

– Почему с водой. С помоями…

– Как… это… с помоями?.. Ты чего несёшь?..

– Ну, ведро она выносила, а в ведре вода налита, которой она полы мыла. Ведро полное было. По самые края. Плескалось даже. А я в это время на крыльцо поднимался. Вот мы и встретились с ней в первый раз. Примета же такая есть: если встречается тебе баба с полным ведром, значит… – хорошо это.

– Ну, положим, там не про помои говорится.

– Тонечка! Но помогло же… И тётя Глаша помогла. И Петровна потом.

– А что хорошего в том, что ты в первый день на приём не попал?

– Хорошего здесь нету ничего. Это верно. Спору нет. Но я же не попал к врачу не из-за неё. А из-за других нехороших людей. Из-за отпетых разгильдяев, охламонов и иных разных плохих людей. И из-за другой нечисти. Из-за законов дурацких. Правил там всяких… инструкций… положений… установок… – тоже идиотских.

– Понятно. Про это мне понятно. Даже больше, чем понятно. У нас везде так. Куда ни глянь. А Петровна кто такая? Про Петровну твою мне ничего не! понятно…

– Да подожди ты с Петровной. Я тебе про тётю Глашу ещё не всё рассказал. Вот когда во второй раз у меня пролёт с записью к врачу получился, то они мне обе помогли. Ну, не совсем пролёт, конечно, а просто записался я на другое число, которое меня никак не устраивало, а эта тётя Глаша познакомила с Петровной, которая и направила к этому Ашоту Карфагеновичу. К Ильясову. К доктору Айболиту. Если бы не Петровна, ну и тётя Глаша тоже, то я бы до сих пор к врачу не попал. А уже он, доктор этот, направил меня за справкой в Пенсионный фонд. Потому что без справки такой мне лекарства бесплатные никто бы не выписал. И не выпишет никогда. Теперь понятно?

– Да. Теперь понятно. Вроде бы… Только непонятно, а зачем они все куда-то тебя направляют? И посылают? А почему не лечат?

– Ну, а это мне, дорогая моя ненаглядная супружница, и самому непонятно! И я не знаю, почему так происходит. Законы, видать, такие идиотские. И порядки. Но завтра Ашот Карфагенович обещал выписать, наконец-то, мне льготные снадобья. Добрый он человек. Отзывчивый. Душевный. Порядочный. Поэтому с утра пойду к нему.

– Хорошо, Василёк. Я рада за тебя, что получается. Понемногу, правда.

– Спасибо, милая. Я тоже безумно рад, что что-то стронулось… снялось с якоря, в движение пришло. Правда, не всё, не везде и не так, как это должно быть.

– Ты про что, Василёк? Вид у тебя какой-то нездоровый. Ой, прости, дурость сморозила. У всех больных людей вид нездоровый. Всегда так. Они же больные…

– Да я не про это. Я про очереди. Там, в Пенсионном фонде, тоже очереди очень огромные. Многолюдные! А очередники какие-то беспутые… Или беспутные… Какие-то не такие: то ли они все там глухие, то ли тупые, то ли ещё какие…

– Как это? Ты про что, Василёк…

– Глухня там полная в очередях! Или всем начхать на всех. Кое-как добился за кем мне в очереди быть. Несколько раз, Тонюсик, спрашивал, а в ответ тишина. Словно это не я, а невидимка! Ты представляешь? Я сперва изумился. Потом удивился. А в конце вообще обозлился. Чуть не послал их всех… А ещё…

– Стоп! Тпру! Как говорит твой доктор Айболит. Ну ты и разошёлся… Куда это ты их хотел послать? А?? Васенька…

– Туда! Куда надо! Куда всех посылают! Ферштейн?

– Ферштейн-ферштейн… Только не надо так делать! Никогда! Понял?

– Понял. Извини. Больше не буду. Честное слово.

– Ну и ладненько. А ещё что? Ты ещё что-то сказать хотел.

– А ещё они там все не любят слово «последний». «Крайнего» им подавай!

– Да, мой дорогой. Я тоже заметила такие изменения в обществе. Они от этого слова «последний» шарахаются, как чёрт от лампады. Ой, прости. От ладана. Так будет правильнее. Они почему-то перестали его употреблять в своём лексиконе. Где надо и где не надо, где можно и где не можно эти новомодные «знатоки» русского языка… всегда вставляют почему-то слово «крайний» вместо обычного слова «последний».

– Это точно! Хоть стой, хоть падай…

– Не надо, Вася, падать. Стой на ногах твёрдо.

– Я так и делаю. И говорю «последний», когда оно действительно последнее. А «крайний» – когда оно действительно крайнее.

– Молодец, Вася-Василёк! Я горжусь тобой, мой рыцарь!

– Тонюсик! Со мной работает один мужик. Так он вместо рыцарь говорит лыцарь.

– Разные люди на свете белом. Одни грамотные… другие безграмотные…

– Вот и я про то. А ещё я хотел…

– Стоп! Может, закончим на этом, дорогой. Некогда мне, родненький.

– Нет-нет. У меня ещё есть кое-что… Послушай. Это интересно.

– Лады. Уговорил. Продолжай.

– Когда я зашёл в здание Пенсионного фонда, то там очередь огромная стояла. Я спросил, кто последний, потом кто крайний. Но мне никто не ответил. А вот когда я крикнул очень громко, то дедок седой мне кивнул, мол, он крайний…

– И что тут интересного?

– Ну вот… сама смотри. Дед тот тоже не хотел последним быть. А на слово «крайний» откликнулся. Видать, дедок этот тоже суеверный. А к слову «последний» у него предвзятость! Фобия у него, у старика этого.

– Почему ты так решил?

– Ну вот… сама смотри. Я два раза спросил, а он никак не отреагировал. Потом только… на фразу «кто крайний» отозвался. И то только после того, как парнишка его в бок толкнул и на меня указал. Только после этого старик головой мотнул.

– Вася! Он же глухой! Он же тебя не слышал! Это же как дважды два!

– Да? Ты так думаешь?

– Я не думаю. Я уверена. На все сто. Глухой старик тот. Вот и всё.

– Вообще-то… да… может такое быть. А мне казалось…

– Креститься надо, когда кажется…

– Но… я… это… как бы… Мне… это… Как сказать-то…

– Ну всё. Хватит воду в ступе толочь. Мне делом надо заниматься. А ты сейчас посмотри свежие газеты, я сегодня их купила. Они там, в прихожей лежат. На тумбочке. Я посуду пойду мыть. Ворох целый скопился. А потом и спать будем укладываться.

– Спасибо, моя дорогая. Ты так заботишься обо мне… Как никто другой.

– Ладно-ладно, не подлизывайся. А как же иначе. По-другому нельзя.

– Слушай-ка… милая. Может, Ашоту Карфагеновичу завтра пирожков отнести? За доброту его… За отзывчивость… За сердечность… Ну и за лекарственное средство…

– Не знаю, что тебе ответить.

– Почему?

– Утро вечера мудренее…

– Да! Точно! Ты права, как и всегда, любимая моя голубка.

^{Глава 60}

"Раздумья о жизни"

Много думается, мало сбывается.

Русская пословица

Вспоминая далёкое прошлое

Супруги позанимались немного своими делами, каждый своим: он читал, зевал и телевизор смотрел; она посуду мыла и шмон в шкафчиках наводила. Вечер длился, к ночи приближался. Часы на стене тикали: тик-так… тик-так… тик-так… Маятник неумолимо качался: вправо… влево… вправо… влево… вправо… влево…

Затем Тонечка милая с Васенькой дорогим отдыхать направились. Оба. Время настало. Да и делать как бы уже нечего. Да и спать охота.

Всё они переделали! Напились досыта, наелись до отвала. Наговорились вволю. Много чего они обсудили за чаем, за пирожками вкусными и сытными.

День был весьма насыщенным, наполненным содержанием. Новостей куча.

Голова забита под завязку: располным полна коробушка. Да ещё после этого кой-чем поупражнялись: газеты, журналы, телек; посуда, порядок, чистота.

Теперь с божьей помощью и на боковую можно. Баю-баюшки-баю… не ложися на краю… И зевота их одолела. Как у известного Федота: «Опасная зевота напала на Федота. С Федота на Якова. С Якова на всякого». Так и у них: Вася зевнул, Тоня за ним; Тоня рот раскрыла… Вася вслед рот чуть не разорвал… Такая вот опасная штука – эта зевота.

Но всему бывает конец. Вот и зевота у супругов кончилась.

Тонечка повернулась на бочок, ладошку под щёчку засунула и сладко засопела… уснула, бедняжка… Спи, милая… Отдыхай… Завтра рано на работу…

Василий долго лежал под одеялом, в уме перебирая произошедшее. Вскоре и он закемарил, тело его расслабилось, но мозг продолжал работать, переваривать то, что не успел за день переработать. Вот и сейчас… он лежал, а в голове кавардак. То ли ещё думалось ему, то ли мерещилось, то ли уже снилось. Не понять.

Перед глазами замелькали картинки из прошлой жизни. Всякие разные…

Вот он ещё молодой. Зелёный. Юный. Прыткий. Тут – повзрослел. Учёба, работа, женитьба, развод. Снова женитьба. Опять развод. Коллизия в стране. Распад государства. Вася выкинут на все четыре стороны. Выживай, хорёк, как можешь… как знаешь… Вот он без работы. Без жилья. Без денег… Это происходило ещё в их родном городе, когда у него продолжалась затянувшаяся на целых десять лет им наречённая «гаражная жизнь». В гараже своём каменном жил: спал, мылся, брился, питался, отдыхал, маялся. Мечтал. Молился. Существовал… Надеялся… За неимением ничего лучшего. Рядом с машиной. Со стареньким своим другом «Москвичом».

Как-то на рынке он встретил Тоню. Случайно. Ни гадал, ни думал. Та стояла за прилавком и торговала продуктами питания. А Кульков забежал туда купить чего-либо из съестного. Жрать захотелось… Спасу нет… Глаза их пересеклись. Искорка пробежала. Они разговорились… Познакомились.

Тоня работала в качестве индивидуального предпринимателя, и ей в то время как раз нужен был водитель с личным автомобилем для перевозки товаров. Так Василий стал исполнять обязанности персонального шофёра, экспедитора и грузчика в дополнение к автоперевозкам своих пассажиров. Их служебные отношения постепенно переросли в дружеские, которые со временем стали ещё глубже. Вася стал ночевать у Антонины.

Жизнь налаживалась.

Две Тонины дочки не сразу приняли нового «папашу». Сперва в штыки! И зубы показали. Мол, чего тебе, незнакомец, надо. Шёл бы, ты, дескать, своей дорогой, мужик посторонний, полем катился… или лесом по тропинке бежал… И чем дальше от нас, тем лучше. Нам-де и без тебя хорошо. Нам-де тебя не надо. Мы, мол, сами с усами. Не нужен, дескать ты нам.

Василий же шибко и не навязывался. Не лез им в душу. Не качал права. Не ставил себя в пример. Не поучал их. Не трындел. Не всучивал девчонкам свои законы и правила. Был самим собой. И их не трогал. Боже упаси… Свят, свят, свят…

Однажды он предложил своей Тоне построить маленький совместный домик на той самой высоченной горе, где стоял его каменный гараж со стареньким «Москвичом». От города на некотором расстоянии это всё располагалось. Аккурат у посёлка Авиационного завода. На свежем воздухе. Среди сосен. С видом на долину славной реки Уды, на степи, на горы, на хребты. К тому времени ему удалось оформить небольшой участок земли под жилищное строительство в составе всё того же гаражного кооператива.

Из «гаражников» насобиралось человек двадцать-тридцать, которые нуждались в жилье, и они организовали жилищное некоммерческое товарищество. Василий Кульков тоже стал членом этого товарищества. Даже заместителем председателя.

Тонины дочки, увидев, что скороспелый «папаша» вовсе не претендует на их с мамой квартиру, изменили к нему своё отношение. К тому же, Василий Никанорович слыл компанейским товарищем, по-отечески относился к девушкам, ненавязчиво помогал им советами или рассказывал что-то полезное для них, да и знал он много интересного.

Первая очередь строительства в виде маленького домика из бруса вскоре приняла своих жителей. Понемногу появлялись пристройки, веранды, террасы второй очереди. «Москвич» был заменён на «Жигули». Васина никчёмная жизнь перешла в позитивную фазу. Антонина Саввична и Василий Никанорович расписались в Загсе и стали законными супругами. Навеки! До гробовой доски. Такие слова сказали они друг другу.

И вот они получили постоянную регистрацию в своём отдельном доме. Обставили мебелью. Провели спутниковое телевидение. Во дворе выросла уютная банька. В огороде картошечка, капусточка, лучок, редиска. Что-то на грядках, что-то в построенной теплице. Свои помидорки, огурчики, перчики. Цветы ласкали глаз. А они… супруги… любили друг друга. И радостно им было. И не скучно. И всё у них было хорошо… Ну и слава Богу…

Тонины дочки довольны. Василий и Антонина тоже.

В народе говорят, что нет худа без добра. Или наоборот. Вот и в тот раз…

Тонин отец жил где-то в другом городе, и она никогда с ним не общалась и даже не поддерживала никаких отношений. Да и не знала, где тот находится и что с ним. С тех самых пор, когда он бросил их с мамой и уехал незнамо куда. Алиментов они никогда от него не получали. Писем и вестей тоже. Тоня своего папу совсем не помнила, знала лишь, что он оставил ей только отчество – Саввична. При жизни мать ей совершенно ничего про него не рассказывала. А когда её не стало, то и спросить не у кого.

Так и жила она… ни мамки… ни папки… ни мужа… Только две доченьки…

Хорошо, хоть Василий повстречался в один прекрасный день. С ним хорошо.

Так и жила она дальше… с Васенькой… любимым…

Жили они… не тужили… По-всякому было…

Работали… По-хозяйству копошились… Ничего не загадывали…

И вот однажды, а случилось это ровно в одну из пятниц, когда по телевизору шла замечательная передача «Поле чудес», совсем нежданно-негаданно для себя Антонина Саввична получила уведомление о том, что её родной отец Полонский Савва Григорьевич, проживающий в городе Москве, скончался и оставил ей всё своё движимое и недвижимое имущество. Известие это ошарашило её настолько, что в первое время Тоня потеряла даже дар речи; такого развития события: мрачного, с одной стороны, и радостного с другой, она вообще не предполагала. Не думала. Не ждала. У Антонины Саввичны даже и в мыслях ничего подобного никогда не возникало. Да и не могло быть, ведь папаша для неё никто, он навсегда был вычеркнут из её жизни, для неё его просто не существовало в природе.

«Видно, совесть у папаньки проснулась в последний момент. Или подсказал кто. Значит, он всё-таки думал обо мне…» – завертелось в голове женщины.

Но, так или иначе, у неё в руках находится официальный документ на наследство. С печатями гербовыми. И она оказалась единственной преемницей своего неожиданно проявившегося из небытия родителя.

Так Тоня стала обладательницей трёхкомнатной квартиры в чудесном спальном районе столицы. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Или «Поле чудес» подсобило.

И Антонина с Василием вскоре стали москвичами… жителями столичного града.

Супруги обустроили квартиру на свой лад. Кое-что привезли из своего домика, самое необходимое, самое дорогое, самое сердечное и душевное. Кое-что прикупили здесь, в столичных магазинах. Всё что надо для семейного очага, для домашнего уюта.

Теперь они живут в первопрестольной.

Дружно живут. Слава тебе, Господи…

Вот ведь как в жизни бывает…

Чудеса! Да и только…

^{Глава 61}

"Проблемы в раздевалке"

Если не можешь кусать, не показывай зубы.

Еврейская пословица

«Мы шапки и шарфы не принимаем!»

Наутро Василий Никанорович опять пошёл в поликлинику.

Теперь уже со справкой из Пенсионного фонда. Даже с двумя справками.

В руке держал пластиковый пакет солидного размера. А в нём лежали горяченькие вкусненькие ароматненькие поджаристые пирожочки с яблоком, капустой, яйцом, рисом и тёртой на тёрке морковкой (штук десять-пятнадцать-двадцать… а то и больше), бережно и с любовью упакованные любимой женой Тонечкой по всем правилам кулинарного толка. Она их тщательно и скрупулёзно завернула сперва в новенький плотный пергамент и в толстые огромные бумажные салфетки, потом в большущий прозрачный целлофановый кулёк затолкала (сперва в один, затем в другой с разворотом в другую сторону, потом в третий опять с разворотом, чтобы зев одного кулька всегда в дно другого упирался), чтоб воздух холодный не проникал к горячим пирожкам, загнула и защипала края последнего, чтоб воздух вообще внутрь не проходил, сверху аккуратно укутала в толстенное махровое полотенце, очень бережно и дважды в тёмную полиэтиленовую плёнку замотала и липким красным скотчем закрепила по всем сторонам крест-накрест, как куколку, а поверх всего этого навороченного тщательно и с особой любовью обернула красивым, разноцветным, вышитым русской гладью, маминым столешником из волшебной льняной ткани. Чтобы не остыли! так мужу сказала умелая и заботливая Антонина Саввична. Молодец, Тонечка! Она чётко знает, как надо с пищевыми продуктами управляться, тем более с пирожками горячими. Чтоб они не охладились… чтоб горяченькими едоку достались… чтоб как бы с пылу… чтоб как бы с жару… Чтобы человеку они понравились…

Колено у Василия от долгой ходьбы немного разработалось, ныло уже поменьше. Сносно. Не так сильно, как в первый день. Горло болело так же, но он, больной человек, стал понемногу к этому привыкать (время лечит, так в народе говорят). В тяжёлой же бурлящей голове отчётливо и нахально «шумели поезда», но Кульков упорно крепился, он же мужик, а не кисейная барышня из Смольного института; а мужикам не надлежит раскисать, да и к доктору он уже скоро попадёт – осталось-то всего ничего. Дышать было ещё немного трудновато, но он терпел, старался вдыхать через обёрнутый вокруг лица мохеровый шарфик. Кашель и насморк донимали, приходилось кашне слегка открывать. Изредка «работал» носовым платком, который жена в карман затолкала. Он шёл как и всегда чеканным шагом: ать-два… левой, ать-два правой… Левой! Левой! Левой! Правой! Правой! Правой! Всю жизнь он так ходит. Привык за много лет. С армии начал таким макаром шагать. В армии всему научат. Армия – школа жизни.

Шагал Кульков уверенной поступью… с гордостью за себя и с великой надеждой на скорейшее улучшение и безоговорочное выздоровление…

Да. Надеждой надо жить на всё хорошее, на всё прекрасное. В обязательном, так сказать, порядке. На всё и на вся. На своё здоровье особенно. Это же здоровье! Без него ни туда и ни сюда. Без здоровья ты никто. Так… ноль без палочки. Беречь его надо. И людей слушать надо. Люди плохого не скажут. На Бога уповай. Да и сам не плошай. Так в народе нашем говорят. В общем, без надежды никуда. Ни туды! И ни сюды! Если по-простому выражаться. Если простыми русскими словами проблему озвучивать. Надеяться всегда надо. Это же надежда! Она последней умирает… Она последняя инстанция! Не крайняя, а именно последняя. Надежда впереди планеты всей рулит землянами. Все надеются. Да. Все. До единого. От мала и до велика. Все национальности. Все народности. На всех континетах. Надежда – мой компас земной. Так в песне поётся. Вот Кульков и пел.

***

В поликлинике Василий разделся, протянул гардеробщице куртку, шапку и шарф.

– Мы шапки и шарфы не принимаем! – услышал Кульков от женщины в годах, которая стояла за барьером и ждала, когда он перестанет ей их протягивать. – Вон тама руцким языком написано! – куда-то в сторону с желчью на устах махнула она рукой.

– Как это не принимаете? – недовольно взвизгнул Василий. – Вчера же принимали! Я же сдавал вам вчера! И куртку, и шапку, и шарфик этот! Вопросов не было…

– Не вчерась, а позавчерась принимали. Вы что-то, гражданин, путаете. Али врёте бессовестно. А сегодня не принимаем! И вчерась не принимали! Распоряжение такое есть. Начальство нам указало строго-настрого. Читайте вон тама! По-руцки тама написано!

– Да… точно. Я был позавчера… Извините, пожалуйста…

Василий Никанорович не стал спорить. Бесполезно это. Сдал куртку (ладно успел сунуть перчатки в карманы – никто не заметил), получил номерок и подался на третий этаж, в кабинет номер пятьдесят семь, к врачу-терапевту Ильясову Ашоту Карфагеновичу.

Он шёл к очень хорошему доктору. К Айболиту.

Он нёс ему такой нужный и важный официальный документ из Пенсионного фонда о том, что не отказался от лекарственных средств в этом году.

Посланный женой для врача пакет со смачными и благоуханными горяченькими пирожками крепко держал в руках.

А врач сегодня должен (он же обещал!) выписать ему льготные лекарства. Любые: таблетки, микстуры, ампулы… пилюли, мази, снадобья… Лишь бы помогло в лечении.

И чтобы быстро… День… два… От силы три…

И чтобы бесплатно ему выдали эти лекарства. Согласно закону…

Шёл Кульков проворно. Спешил. Почти бежал. Торопился. Чтобы успеть.

Запыхался Василий Никанорович. В груди сдавило. За сердце хотел схватиться, но не смог: одной рукой за перила держался, во второй пакет с пирожками… Руки заняты. А в них груз очень ответственный. И не ему предназначенный. Ему велено донести и из рук в руки передать. Лично. Доктору. Врачу. Медику. Эскулапу. Ашоту Карфагеновичу. Товарищу Ильясову. От всей души, так сказать. Вам, дескать, от нас… горемычных…

Кое-как Кульков на третий этаж вскарабкался. Чуть не помер. Раз пять или шесть на ступеньках спотыкался. Но не упал. Бог помог. И вера во всё хорошее.

Еле-еле до кабинета дотащился. Чуть не околел. Ногами еле шаркал. Но надежда вела его к цели… как та ниточка Ариадны… как звезда путеводная…

Дыхание почти остановилось. Рот раскрывал… как рыба из воды вытащенная…

Сердце чуть из груди не выскочило. Ещё немного и выпрыгнет, зараза… Господь подсобил. Грудь сжал своими невидимыми руками… и приказал до цели добраться.

Кульков – послушный малый. Есть! прокричал он в уме. И дальше стал топать.

А вот и кабинет… Тот самый… Недавно он тут был…

А вот и табличка с циферками… «57» Успел… Дошёл… Слава тебе, Господи…

И надпись на двери знакомая: «Врач-терапевт высшей категории Ильясов Ашот Карфагенович». Вот хорошо-то как… Добрался… У цели уже… Всё… Прибыли…

К доктору стояло человек пять-шесть, не больше. Ерунда, в общем.

Василий занял очередь и принялся ждать.

^{Глава 62}

"На приёме у доктора Ильясова"

Давно обещанное – ещё не подаренное.

Еврейская пословица

От ворот поворот

Ашот Карфагенович хорошо помнил больного Кулькова Василия Никаноровича. Сразу узнал. По зубам. По щербинке на одном из них. По крутому лбу с седыми волосами на висках. И по крепкой спине от загривка и до самого кобчика, от эпистрофея до репицы, по словам искушённого в медицине эскулапа. Медик отлично помнил, что посылал этого нескладного бедолагу, этого еле дышащего пожилого пациента в Пенсионный фонд за справкой. Он даже помнил, что сказал больному в тот раз. Он сказал, что без этой справки не сможет выписать ему лекарства. Мол, без неё никак! Дескать, поторопиться надо.

Но он никак не думал, что этот товарищ (или господин) принесёт эту бумагу так скоро и что принесёт её сразу именно ему, доктору, врачу лечащему.

Справку-то надо сначала зарегистрировать в кабинете статистики, вклеить её в амбулаторную карту и только пото-о-ом уже вместе с картой и вклеенной туда справкой прийти к врачу. Вот тогда он бы и выписал ему лекарства.

А так… без соответствующей справки… из соответствующего медицинского кабинета… он не может этого сделать. Никак не может! Никоим образом. Вообще никак. Так – это непорядок. Не по закону. Не по уставу. Не по инструкции. Не по правилам.

Такие жуткие и неприятные слова он и сказал этому больному, когда тот зашёл к нему в кабинет, отстояв в шумном коридоре очередь, хоть и небольшую.

Кульков оторопел. Дар речи потерял. Пот его пробил от макушки и до пят.

– Так что, уважаемый вы наш больной, зарегистрировать сей документик надо! Без этого, голубчик вы наш, ничего у нас с вами не получится, – покручивая выпавший из-под шапочки кудрявый волосик, невозмутимо закончил произносить ужасные слова доктор ошарашенному пациенту, почти умершему.

Тот стоял, за стенку одной рукой держался, другой за сердце. Не знал, что сказать в ответ. Через минутку насмелился, набрал воздуха побольше и выдавил из себя кое-как:

– Но…

– Вы что-то сказать хотели? Вообще-то вы свободны. Мне некогда. Можете идти.

– Но…

– Что?? Вы ещё здесь??

– Но… Позвольте! Но… но… но как же так-то…

– Ох, какой же вы неугомонный и непонятливый. Да ещё наглый и нахрапистый. Вас в дверь, а вы в окно. Ну, нельзя же так. С виду такой культурный человек. А на деле…

– Но… Но… Но вы же… Вы же обещали… в тот ещё раз.

– Обещай – не обещай, а закон – есть закон. Уважать его надо. Порядок соблюдать. Устав блюсти. Инструкцию выполнять. Мы же люди подневольные. Сами понимаете.

– Но…

– Ну вот, опять но, снова но. Не надо нокать, пациент. Не запрягли ещё. Сперва запрягите, а потом и нокайте сколько хотите. Этим дело не исправить. Это не я придумал, товарищ вы мой дорогой. Это сверху спущено. Начальство так нам приказало. Понятно?

– Ага, понятно… – промямлил пациент. На автопилоте он сказал, неосознанно.

– Ну вот, наконец-то. Лёд тронулся. Давно бы так…

– Ага, – ещё раз для чего-то выдавил из себя Кульков. Он не хотел верить, что ему отказали, что его попросту под зад коленом хотят выпнуть из кабинета. Но он был в шоке. Он ничего не соображал. Он был где-то там… далеко от этого места… в космосе летал…

– А с начальством спорить бесполезно. Беду можно накликать. Да ещё какую… Безвозвратную… Выгнать могут за непослушание. За неисполнение законов, правил и инструкций. В три секунды вылетишь к свиньям собачьим. Ой! Пардон. К чертям. К ним. К этим. К чертям собачьим. А то и ещё дальше. Выпрут и глазом не моргнут. Понятно?

– Ага, понятно… – опять для чего-то промямлил Василий Никанорович, а доктор продолжил свои нудные нравоучения, свои длинные разглагольствования.

– Начальство и есть начальство. Для этого оно и поставлено над нами, грешными. Начальство командует. Начальство приказывает. А мы исполняем. Вам понятно, товарищ больной? Вам всё понятно? – Не услышав ответа, Айболит далее стал излагать. – Ни я, ни вы – не исключение. Мы же не боги! Так что… уважаемый вы наш… товарищ… извольте в кабинет статистики сходить. Ясно?? Как и положено. Всё в рамках закона.

– Но…

– Никаких но, гражданин хороший. Понятно? Но пасаран тут не пройдёт. Это не тот случай. И место явно не то. Ясно? И перепалка между нами тут не нужна. Она ничем не поможет. Ясно? Поэтому никаких но! Таково правило медицинских учреждений. Вам понятно? Таково правило! Не нами оно придумано. Поэтому смело шагайте в кабинет статистики. Смело, товарищи, в ногу! Ать-два! Ать-два! Как только у них всё оформите, сразу ко мне заходите. Без очереди! – произнёс врач в завершение разговора. – Только поторопитесь, а то у меня приём скоро закончится.

^{Глава 63}

"Кабинет статистики"

И лёгкая ноша тяжела, если далеко нести.

Еврейская пословица

Хождения продолжаются

Делать нечего. Раз доктор сказал, что сперва надо справку зарегистрировать у статистов, прежде чем к врачу на приём идти, значит так и надо делать. Если начальство приказало, то не стоит перечить ему, нет, не стоит сопротивляться, не стоит рыпаться и хорохориться, не стоит права свои качать. Доктор плохого не посоветует. Ведь он доктор, а не хмырь какой-то с маслобазы, не ирод он царя небесного, не чёрт болотный. Слушать надо доктора, врача лечащего, тем более Айболита. Он же всё популярно объяснил. На закон указал. На устав. На правило. На инструкцию. На распоряжение начальства. А с начальством нельзя нам, сирым, бедным и больным спорить. И не подчиняться нельзя. Ни в коем случае. Ни при каких невозможностях. Ни-ни!! Проблем только на свою задницу наживёшь. А их, проблем, и так хватает. Лишние нам не нужны. На фига они нам? Спина и так мокрая. От сих пор и до сих. От эпистрофея и до репицы, как доктор определил. Хоть выжимай её, спину-то. Да-с. Так-с.

Пришлось идти в кабинет статистики. А куда деваться-то… Деваться некуда. Мы люди подневольные! Мы исполнять законы, уставы, правила и распоряжения должны! А начальство нам приказывать! На то оно и начальство. Для этого оно и поставлено.

«Вот врач какой хороший – без очереди потом примет, – радостно пронеслось в голове у Кулькова новое обещание Ашота Карфагеновича Ильясова, – все бы доктора и врачи такими добрыми рождались. Вот бы жизнь хорошая была бы».

И Василий Никанорович зашагал дальше и выше. На четвёртый этаж. Пешком по лестнице. Шапку надел прямо на голову, чего её в руках-то держать… а шарфик повесил на шею, чтобы он не мешал ему: пусть тут болтается. Одной рукой, свободной, Кульков крепко держался за поручень, в другой осторожно нёс пакет с пирожками – впопыхах забыл отдать доктору. Не возвращаться же… Времени-то в обрез… Поспевать надо.

Кое-как поднялся по лестнице. Спина колом стоит, в колене ноет и режет, в сердце боль страшная, руки затекли, спасу нет, в голове сумбур, в душе вой то ли собачий, то ли свинячий, то ли ещё какой.

Настроения вообще никакого!

Да ещё пирожки эти чёртовы… мешают и болтаются из стороны в сторону… как маятник у часов, как это… как его… как то… как не то… как не знай что…

***

У кабинета статистики на скамеечке сидела молодая красивая женщина в короткой до не могу юбке с высоким разрезом, в капроновых чулках телесного цвета; и в ажурных, в сеточку, в шибко модных, сверху напяленных. Красота неимоверная! Так и смотрел бы на неё вечно: с утра раннего и до следующего утра… Каждый божий день бы смотрел.

Рядом с красотулей этой ногасто-жопастой, на краюшке скамейки примостилась какая-то сирая бабка с маленьким щербатым сопливым мальчиком на коленях. Она тоже, как и Кульков, держала при себе какие-то бумаги и, как оказалось, тоже ожидала приёма.

«Хоть здесь народу мало», – шумно перевёл дыхание запыхавшийся пенсионер, в который уже раз машинально скосив глазёнки на ядрёные сочные бёдра вальяжной молодухи, приветливо и завлекающе выглядывающие из-под тесной-претесной (вот-вот лопнет) узкой юбки. Момент ещё тот… Нервический. Дыхание замерло. Само оно стихло. В горле чем-то режущим и давящим перехватило. Вроде как кто-то ножиком полоснул по гортани или руками крепко схватил и сжал глотку намертво. Чуть не задохнулся. Сердце сперва остановилось. Застыло. Перестало биться. Как будто помер. Но нет, пронесло. Или сам справился. Или Бог помог. Смилостивился. На этом свете жить оставил. Слава ему и спасибо огромное! Через миг оно, сердечко милое, разбушевалось там… внутри… во всю ивановскую, раскочевряжилось не на шутку, готово было даже выпрыгнуть к чертям собачьим из той тёмной тесноты наружу и разорваться тут же надвое или натрое. Это веселилось оно… что помогло человеку выжить, что ещё дало один шанс. Да… шутки плохи с сердцем в такие моменты. Про глубокий до чрезвычайности разрез на подоле юбки женской и говорить нечего: у мужика (он же мужик, а не кто-то другой) тут же в головушке буйной яростно и неистово разыгралась феерическая интимная фантазия с красочными картинками, а внизу живота сперва приятно заторкало, зателепалось, а потом зажгло нестерпимо. Даже дым валом повалил. Да-с… Так-с… Именно… Хоть пожарную машину вызывай и бешеной струёй из брандспойта заливай. Вася-Василёк сидел, выл как волк одинокий на луну ночную, страдал и маялся. Всё передумал. Насилу успокоился. Но через минутку наново впал в беспамятство. А как не впасть, коли рядом молодка сидит с такими волшебными формами, с такими ножками в чулочках в сеточку… Ногу на ногу смело закинувши… задравши одну до неприличия. Да ещё разрез на юбке… до этого… как его… до самого-самого… Грех говорить, до чего… До нутра женского…

***

Через некоторое время из кабинета выполз хроменький тщедушный дедушка с палочкой, а туда вошла (вплыла) красавица-молодка, раскачивая аппетитным упругим задом. В коридоре осталась бабушка с пацаном, за ней Василий. Но грудастая и ногастая молодейка сразу выскочила обратно и обратилась к старушке:

– Вы, бабуля, заходите. Я за карточкой своей сбегаю в регистратуру. – Потом она повернулась к Кулькову и предупредила: – Я сейчас подойду… А вы, дяденька, за мной тогда будете. Хорошо? Чего молчите? Язык проглотили? Ну и ладно. Я быстро! Я скоро!

Пенсионер очнулся от завороживших его видений, лихорадочно тряхнул головой, нехотя пожал плечами и с нетерпением стал ждать, когда выйдет бабка. Ему думалось, что она быстро там сделает свои дела, и он успеет войти в кабинет раньше, пока та красавица-молодуха ногастенькая и глазастенькая ходит за своей историей болезни. Но старушка «застряла» у статистических работников надолго. Вот чёрт… Что же там творится… Что там деется… Вот старуха какая вредная… Специально, шалава, там сидит… мне во вред. Вот вредина… Вот гадина… Вот стерва стоеросовая… Вот змея подколодная…

Кульков смотрел на дверь, прожигая её насквозь острыми и горящими как уголья глазами. И шевелил мозговыми извилинами, стараясь вычислить причины такой долгой задержки. Он бормотал что-то вполголоса, с дьявольским нетерпением перебирая массу различных вариантов. Но… ничего путного в голову не приходило, кроме: «Чего она там колупается!? Старуха эта… Изергиль… Вылезла бы уже быстрее эта баба Яга. И чего это она там делает… Чего вошкается? Сколько можно там сидеть! Ну скоко моно… А то сейчас вдруг возвернётся та деваха чудная… грудасто-ногасто-жопастая, с карточкой своей, и опять ждать надо будет. А так, я зашёл бы туда сразу после старухи – всё быстрее прошёл бы процедуру эту! Мне же к терапевту ещё успеть надо… к Ильясову Ашоту Карфагеновичу, к милому доктору Айболиту. Он же приём заканчивает… Он же ждёт меня… Он же обещал мне лекарства выписать… О, Боже… помоги… сделай милость…»

Бог услышал молитвы – бабка вышла, кое-как выползла. Вот она! И мальчонка с ней рядом топает, за руку держится, громко шмыгая носом и подбирая второй ладошкой висящие до пола сопли. Платка носового у него не было. Кульков хотел ему свой дать, но вспомнил, что тот в куртке остался, там… в кармане где-то… с перчатками вместе… Да и времени уже не было соплякам всяким помогать. Цейтнот полнейший бал правил.

Василий Никанорович быстро просвистел в кабинет сразу за ними. Как олень заскочил. Как лось. Как барс. Как рысь. Бесшумно. Осторожно. Но всё же вероломно. Вломился Кульков. Запрыгнул как конь, как жеребёнок резвый, как молоденький козлёнок. И тут же плотно дверь за собой закрыл.

Всё! Успел! Удачно вышло. Никто не помешал.

Вот и отлично. Вот и прекрасно! Молодец! Удалец! Всегда бы так.

***

В небольшой комнате находились две женщины в белых халатах. Одна, которая постарше, в очках и с каланчой пожарной на голове, высокомерно восседала в дальнем углу справа. Другая, без очков и помладше, бледненькая, тоненькая как тростиночка, худенькая, сухонькая, рыженькая, густо конопатенькая и с длинной косо обрезанной фиолетовой чёлкой на впалом лбу, сидела за другим столом, что стоял сразу при входе.

– Гражданин! Вы почему одетым в кабинет вошли! – услышал Василий из угла. Оттуда на полном серьёзе чванливо произнесла та, которая была постарше, в очках и с чрезвычайно высокой странной причёской. Она грозно уставилась диковинными очками с отсвечивающими линзами на вошедшего: – Гражданин, гардероб у нас на первом этаже. Идите и разденьтесь!

Кульков опешил. Он мгновенно растерялся, совершенно не зная, что ответить на такое идиотское, по его меркам, изречение. Василий внимательнее всмотрелся в то место, откуда услышал эту невероятную несуразицу, эту нелепицу, пытаясь получше разглядеть спесивую начальницу кабинета статистики. Из угла блестели только очки. Всё остальное расплывчато рябило и смутно просматривалось… Или у посетителя в глазах помутнело…

Но вот что-то там, в самом конце комнаты, скрипнуло и слегка зашевелилось.

Пациент резко мотнул головой и напряг зрение. Ну-ка… ну-ка… что там…

Хозяйка высокой причёски и круглых очков с ярко блестящими стёклами всё так же сидела на стуле с невозмутимым видом и надменно глядела на него. Каланча из жидких волосёнок была, по всей вероятности, укреплена чем-то жёстким изнутри. Может, проволокой железной, медной или алюминиевой, пластмассовой безделушкой типа ракеты детской, этажерки игрушечной или ещё чем-то таким стойким и мощным… или… или обыкновенной деревяшкой, подходящей для этого. Иначе бы она просто не устояла.

Женщина, положив руки на стол, смотрела вроде бы на Василия Никаноровича, но её странный и ужасающий взор был устремлён куда-то чуть выше и намного левее головы стоявшего перед ней мужчины. В общем, она смотрела вовсе не на него, а совсем куда-то в сторону. Василий невольно повернулся в направлении её взгляда, – может, там кто-то другой находится… Нет. Там никого нет. Не видно. Только белые стены, да сестричка в беленьком халатике и с дурацкой фиолетовой чёлкой, нависшей над узким бледным лбом.

Кульков не мог понять, как ему поступить в данном случае, как разговаривать с человеком, который смотрит непонятно куда, только не на него. Их глаза вообще ни разу не встретились. Даже не пересеклись в окружающем пространстве. Толстые стёкла её очков увеличивали так, что за ними виднелись огромные чёрные зрачки в радужном обрамлении и красные прожилки по белому полю. Но смотрели они – мимо… Мимо Васиных глаз. Мимо лица. Мимо его самого. Мимо посетителя. Мимо пациента. Ого! Вот как! Вот это да! Параллельный взгляд! Вот так так… Васе стало не по себе, холодок по спине пробежал, и он отвернулся. При этом, однако, успел разглядеть, что одно стекло в её очках было очень толстое, а второе – ещё толще.

– Вы что, не слышите меня? Я вам русским языком говорю: идите и разденьтесь!

Василий Никанорович опять-таки не понял, к кому она обращается и с кем она тут разговаривает. И почему она всё так же смотрит куда-то влево от него. Что это такое? Он снова инстинктивно проследил за её взглядом, но там опять никого не было. На всякий случай обескураженный происходящим человек огляделся вокруг, посмотрел по другим сторонам – там тоже никого. Только он, Кульков Василий Никанорович, который зашёл в этот кабинет для того, чтобы им справку предъявить. Да их двое, в халатах белых.

Кульков стал анализировать, почему эта упрямая вредина, эта гадина, эта мымра, эта чёртова статистическая начальница с океанским маяком на голове ему так сказала, почему она отправляет его в раздевалку; он же сейчас стоит здесь без верхней одежды. Как и положено. Почему она это делает? Почему она настаивает на этом? По! Че! Му! Да-да, с какой такой стати. Ведь это же она именно его отправляет раздеться! Да-да! Его! Пациента! Больного человека! Кулькова Василия Никаноровича! Старшего охранника! Его, недавно раздевшегося в местном гардеробе, отправляют опять (или снова) раздеться в том же самом гардеробе! Ахинея какая-то. Зачем? Для чего? Невозможно понять… Его, раздетого, стоявшего тут с двумя замечательными справками, отправляют раздеваться! Да-да! Раздеваться! Именно! Его! Кулькова! Именно его! Кроме него нет посетителей в этом кабинете… Ни-ко-го!! По-че-му она это делает… По! Че! Му!

Внезапно его осенило! Будто в бок кто торкнул со всей силы. Зубы даже лязгнули. Василий мгновенно осознал, что на голове у него шапка, ведь он её специально напялил, чтобы руки стали свободными, когда шёл сюда. Его аж мороз по спине пробил. Мурашки пробежали по всему телу. «Вот придурок… Вот идиот… Вот олух царя небесного! Как же это я её не снял…» – выругал он себя родимого последними словами и быстренько стянул головной убор, буквально его сорвав, чуть ли не с волосами.

Но женщина в очках опять повторила то же самое. При этом она снова смотрела куда-то мимо. Тётенька ещё раз язвительно промолвила, чтобы он немедленно сходил в раздевалку и там разделся. И… чтобы не перечил…

Василий Никанорович вновь опешил после таких несуразных слов, после такого её безапелляционного утверждения. И он не знал, что ей ответить. Будто бы язык проглотил. И никак не мог понять, для чего это ему нужно раздеваться… для чего ему надо на эту вешалку идти. Для чего? Для чего? Для чего? Всё это как-то нелепо смотрится. Несуразно. Несообразно. Гадко и противно до чёртиков. Странно как-то. Анекдотично. Да-да. Так. Именно. По-дурацки. По-идиотски. А идиотом очень обидно себя чувствовать…

На всякий случай очумевший Вася-Василёк пошарил рукой ещё раз по голове, затем по плечам, по шее, по груди, – наткнулся на висевший мохеровый шарф и тут же сдёрнул его с великим ожесточением, мысленно выматерив себя во второй раз.

Всё. Он чист. Как ангел. Теперь к нему не за что было придраться. Верхней одежды на нём не было. Никакой. Вообще никакой. Ни-ка-кой!!

– Вы что, гражданин, терпение моё испытываете? Я вам уже четвёртый раз говорю: идите и разденьтесь! Неужели вам непонятно! Вы что? Тупой? Идите и разденьтесь! Ну я уже не могу. Вы не слышите меня? Сколько можно вам это повторять! – Гадкие гнусности из угла продолжились.

Кульков оказался в нокдауне и плохо соображал: зачем это надо той, которая… в очках… и с каланчой… Зачем!! Он же и так раздетый, то есть… без верхней одежды… Шапка с шарфом в руке… Куртка с перчатками там… в гардеробе… на вешалке висит.

Вася закатил глаза в недоумении, глянул на всякий случай на медсестру, которая помоложе, и которая сидела за другим столом, у двери.

Та тоже была удивлена и даже обескуражена тем, что сказала её руководительница. Девушка только улыбалась как малахольная и смотрела то на вошедшего мужчину, то на свою старшую сослуживицу. И, видимо, тоже ничего не могла понять.

– Как это раздеться? – Василий Никанорович ещё раз попытался уточнить, что это она имеет в виду насчёт раздевания. – Догола… что ли?.. Я же и так раздетый…

– Вы что, хамить мне ещё будете?! Идите и разденьтесь!!! Пока не разденетесь, я с вами разговаривать не буду!

Кульков опять потерял дар речи…

– Мария Ильинична, он же раздетый. Это шарф у него просто на шее висел. И он его снял. И шапка в руке. Вот! Видите? В руке шапка!! А это… Это… Это же пиджак! Это же не пальто… и не куртка… – произнесла тут молодая, внимательно и с интересом разглядывая посетителя. – Это же френчик на нём одет… обычный такой… как и у других пациентов. – Сестричка старалась разрядить неприятную накаляющуюся обстановку и всё говорила, говорила и говорила. Об одном и том же. Снова да ладом: – Это же не пальто у него, а пиджак… Вы поняли?

– Зина! Ты, пожалуйста, не учи меня жизни.

– Мария Ильинична! Я не учу. Я же…

– Ну, я всё сказала! – скоропалительно выкрикнула начальница, сверкая очками и перебивая подчинённую. – Пусть идёт и раздевается!.. – произнесла она, как отрезала.

Молодуха сначала опешила от такого разворота событий. Тень обиды скользнула по её лицу. Но, глянув с сожалением и угрызением совести на растерянного посетителя и на невозмутимую, строгую и едкую свою руководительницу, открыто косившую глазами куда-то в самый дальний верхний угол комнаты, не удержалась, звонко прыснула со смеху себе в раскрытые настежь ладошки и отвернулась прочь.

Она пыталась совладать с собой, но хохот, всё нарастая и усиливаясь, вырвался наружу: «Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!!»

Её начало трясти и колотить: «Хо-хо-хо!!» Бить и подбрасывать: «Хи-хи-хи!!»

Девушка выскочила из-за стола и стремглав выбежала из кабинета в коридор, корчась, давясь и извиваясь от безудержного гоготанья, визга и воплей. При этом она ещё умудрилась движением руки (пальчиком) выманить за собой онемевшего и охреневшего, в ужас пришедшего пациента. Тот, как пёсик на поводке, послушно и незамедлительно вышел вслед за ней.

***

Там, в коридоре, её опять периодически трясло, лихорадило, колотило, кидало из стороны в сторону. Ржала она… как конь боргойский… Давилась хохотом.

Смех донимал, допекал, докучал, всё больше захватывая бедняжку в свои объятья.

Её всю трясло, выворачивало наизнанку от размётанных по лицу фиолетовых волосиков и до самых розовых пяточек, которыми она без устали отплясывала чечётку.

Смотреть на девушку было страшно.

Она рыдала. Ревела. Стонала. Стенала. Визжала. Улюлюкала. Подпрыгивала. Ногами топала. Руками махала. Глазами по сторонам сквозь чёлку страшно зыркала. Лицо своё девчачье корчила. Гримасы менялись одна за другой.

Медсестра собой не руководила, не могла совладать с собой. Чёрт ею руководил. Или дьявол. Может, сам сатана… или сама… Или ещё кто…

Жалко сестричку медицинскую. Очень даже жаль…

И помочь ей ничем невозможно. Вообще ни! чем и не! чем.

Слёзы смыли тушь, пудру и румяна. Прыщи вспухли и вылезли наружу. Розовая кожа приняла свой естественный цвет – бледно-зелёный фон с тухлым сине-жёлтым оттенком. Волосики на верхней губе взбунтовались и встали дыбом.

Зина пыталась угомониться, утихомириться, но ничего не получалось. Нет, нет и нет. Никак не могла она успокоиться. Ни! как! Сколь ни старалась.

В который уже раз приступ дичайшего до одури хохота случался с ней.

Опять смех. Вновь ржание. И снова гогот и топот.

Девчонку корчило и подбрасывало. Она была не в себе.

Корёжило и крючило её. Винтом заворачивало. Спиралью. Буравчиком. Штопором.

Конопушки девчушкины, этой милой бедняжки, густо рассыпавшиеся по её уже весьма раскрасневшемуся до пылающего цвета лицу потемнели настолько, что даже стали огненно багряными и очень-очень ярко выраженными. Как у клоуна циркового.

Кульков сжался в комок. Прислонился к стене. И так стоял, рассеянно наблюдая за происходящим. Ему было жалко девушку. И в то же время страшно, хоть прячься.

Медицинская сестричка всё пыталась и пыталась успокоиться, но… у неё никак это не получалось. Несколько раз замирала на миг, но… заново принималась хохотать, только взглянув на обескураженного пациента. Наконец ей удалось-таки справиться со смехом, и она, едва отдышавшись, устремилась к нему со словами:

– Вы, дяденька… не обращайте на неё внимания… Она… она сегодня что-то не в себе… Какая-то не такая она сегодня… Да-да. Не такая она, как всегда. Она добрая. Она хорошая. Я, дяденька, даже не знаю, что это с ней случилось… Простите её… Извините нас… Ну, пожалуйста… Прошу вас…

Тут девушка опять расхохоталась. Мелкая дрожь (как дробь свинцовая) вновь стала бить её по трепетному телу. Гогот сызнова овладел бедняжкой. Чёлка разметалась по лбу. По лицу бурно текли слёзы… водопадом ниагарским они на пол падали…