Читать онлайн Путешествие котуркульского крокодила. Начало бесплатно

Предисловие

В детстве мне приснился страшный сон. Все происходило напротив нашего дома в том месте, где старый соседский плетень расступался и делал неширокий проход к калитке рязановского домика. Мне снились два летчика (я почему-то был уверен, что они свалились с неба) в черной гестаповской форме. Один из них сидел на земле прямо перед входом Вовкиного дома, он был сломан, так как спина его была открыта, и там внутри были видны шестеренки и радиодетали. Второй «летчик-гестаповец» копался в спине напарника-терминатора и пытался его отремонтировать. Помню хорошо освещенный плетень соседского огорода, фуражки «иностранцев» с высокой тульей, их черные мундиры, начищенные сапоги и нас – деревенских мальчишек, обступивших пришельцев.

Пожалуй, это был самый яркий сон в моей жизни, который запомнился мне на всю жизнь. Возможно, что тогда в средствах массовой информации писали и говорили о сбитом американском летчике под Свердловском, и это событие обсуждалось взрослыми в моем присутствии. А, может быть, это был вещий сон и Lockheed U-2 летчика-шпиона Паурса сбили уже позже.

Кажется, что все это было буквально вчера, но как изменился мир вокруг. В том недалеком детстве белье стирали на металлических ребристых досках и выполаскивали его на берегу озера, а потом гладили его катальной палкой. Я видел этот рубель не только в музеях, а в работе наяву. Воду в дома носили в оцинкованных ведрах, висящих на коромыслах. Белье мама гладила утюгом, в который насыпали угли из печи. Пища готовилась на чугунной плите, а летом на керосинках и керогазах. Вечерами часто, когда отключался свет, читали и писали при керосиновых лампах. Вместо холодильников для хранения продуктов использовались погреба и ледники. В школах писали чернилами металлическим перышком, вставленным в деревянную ручку, а считать мы учились на счетах. Пассажирские вагоны по стране тянули черные паровозы, свистящие и шипящие, извергающие пар. Люди обходились без телевидения, мобильной связи и интернета. Мы учились жить в будущем, читая фантастические рассказы Брэдбери, Айзека Азимова и других авторов. Благодаря им нам удалось не сойти с ума от бесчисленных гаджетов, наводнивших наш новый мир и даже освоить часть из них.

Я редко читал предисловия к книгам, считая их скучными и не интересными. Возможно, что и мой пролог не заинтересует многих читателей, но все же хочу сказать несколько слов о событиях, предшествующих историческим фактам, описанным в настоящей книге.

Можно с уверенностью утверждать, что вероятность моего появления в этом мире была ничтожно мала еще и потому, что моим родителям пришлось пережить тяжелые времена блокады Ленинграда и Великой Отечественной войны. Мама в 14 лет, чудом избежав голодной смерти зимой 1941 года, уже в эвакуации тяжело заболела тифом и, все-таки, выжила и вернулась в Ленинград. Отец десятый класс проводил на крышах ленинградских домов и тушил зажигалки, сбрасываемые немецкими летчиками. Потом были краткосрочные артиллерийские курсы и фронт. Он несколько раз был ранен на донецкой земле, много раз мог погибнуть, но чудом выжил, после тяжелого ранения под станцией Лозовая, лечился в Богучаре и долгие месяцы в госпитале под Баку.

Ученые утверждают, что ДНК можно рассматривать, как сценарий или программу, записанную в ядре живой клетки и, что впечатления и переживания детства и юности оставляют маркировки, то есть эмоциональные потрясения оставляют после себя химические следы, которые вполне возможно генетическим путем передаются потомству. Глубокие переживания моей мамы, девочкой пережившую первую блокадную зиму и голодную смерть тети, не могли не повлиять на генетическую наследственность. А бомбежки на фронте в течение года и потеря почти всех друзей, с кем учился в ярославском училище, другие ужасы войны не могли не отразиться на геноме моего отца.

Преодолев голод, грязь и кровь войны, мои родители вернулись в Ленинград. Они встретились в ленинградском ветеринарном институте, несостоявшиеся из-за войны балерина и пианист и прошли вместе долгую жизнь, воспитали двух сыновей, увидели правнуков, успели освоить в 90 лет планшет Apple iPad и общаться по видеосвязи со своими родными, находящимися за много тысяч километров от них.

После успешного окончания института мой отец получил предложение работать в одном из совхозов в Ленинградской области. Но судьба свела его с директором техникума из далекого поселка в Северном Казахстане, и они вместе с мамой решили поехать в курортное место Боровое всего на три года и остались там почти на всю жизнь.

Я пишу эти строки, когда мое поколение уже стоит на краю обрыва и смотрит вниз, в пространство, затянутое туманом. Каждый год кто-то из нас делает туда шаг, и мы все отчетливее сознаем неизбежность своего ухода из этого мира и то, что мы на земле всего лишь гости и никому еще не удалось здесь остаться навсегда.

Желание писать у меня появилось сравнительно недавно. Сначала это были неопубликованные рассказы. Потом после ковидной красной зоны, где люди часто уходили из жизни, решил написать о своих бабушках и близких людях, чтобы оставить память. Я еще не успел издать книгу о своих родных людях, как наружу стала проситься новая книга о службе на флоте. Так родилась «Система». Я погрузился в воспоминания, в этот рай, который меня согревал внутри и не хочу до сих пор уходить из него. Мураками сравнивает свою память со шкафом со множеством ящиков. И когда он открывает один из них, то вдыхает тот воздух, видит ту землю и зелень деревьев. Вот и я в последние годы открываю ящички своей памяти один за другим.

Вот пятилетний я иду по Невскому проспекту между мамой и папой, держу их за руки, вдыхая летний воздух города моих родителей, ощущая полную свою защищенность. Я счастлив еще и потому, что позади детская больница Раухфуса на Лиговке и мне можно кушать мороженое, не опасаясь болезни горла. Какой-то высокий мужчина в белом костюме стучит меня по плечу свернутой газеткой. Мы останавливаемся.

«Это твой дедушка, Сашенька», – говорит мама.

Я впервые вижу своего деда. Он молод, красив, рядом с ним модно одетая женщина. В следующий раз я увижу его четверть века спустя.

Мне было восемь лет, когда мама вернулась из Ленинграда в Котуркуль с двухнедельным братом. Она переступила порог нашего деревенского дома на улице Школьной, держа в руках белый кулек, из которого на меня смотрели голубые глаза (совсем как у мамы) моего братишки, родившегося в ленинградском роддоме №6 имени Снегирева, а не на дверях котуркульского дома, как я.

А вот мне уже шестнадцать лет. Мы в Центральном парке культуры и отдыха в Алма-Ате висим вниз головой с моей одноклассницей Леной Поздняковой над зелеными шапками южных деревьев и клумбами благоухающих цветов. Аттракцион сломался именно в тот момент, когда наш красный самолет находился в верхней точке «полета» и теперь мы повисли на обтрепанных временем ремнях, врезавшихся в наши плечи, не ощущая сиденья под собой и до боли в руках вцепившись в металлические ручки, находящиеся по бокам.

Сравнительно недавно мне попалось на глаза стихотворение Сергея Юрского «Все начнется потом», где он говорит, что все, что происходит с нами, это к настоящему только прелюдия.

…Мы надеемся, ждем, мы мечтаем о том,

Чтоб скорее пришло то, что будет потом…

И, действительно, мы все время с душевным напряжением готовимся жить, но жизнь течет, а этот момент не наступает. Мы все больше смотрим, как люди играют в футбол или теннис, а не играем сами, мы смотрим по телевизору, как люди танцуют танго и боимся зайти на дансинг, мы убеждаем себя в том, что у нас нет ни денег, ни времени, чтобы научиться играть на саксофоне, мы готовимся начать ходить в бассейн. Вся жизнь проходит в приготовлениях, словно эта прелюдия не заканчивается никогда.

И только творчество позволяет ощутить полноту жизни. В тот момент, когда мы нарисовали картину, написали рассказ, собрали табуретку или сшили игрушку, мы приобщаемся к творчеству, мы реализуемся, созидаем, что-то внутри нас начинает расцветать, болезни отступают.

С тех пор, как я начал писать, моя жизнь изменилась, наполнилась новым содержанием, стала ярче, я стал более интересен окружающим (так мне кажется), появились новые знакомые. Я еще не писатель. Я только учусь, создаю свой ящик инструментов, много читаю, смотрю рекомендованные фильмы, каждый день пишу всего лишь третью свою книгу. И все-таки я писатель.

Для чего я пишу? У меня нет сильной жажды самореализации. Все это было в молодости на военной службе и в бизнесе. Жажда денег? Я не против, но вряд ли. Пока я пишу для себя. У меня нет желания кому-то что-то доказывать. Единственный педагог, который поставил на мне крест, как сочинителе, давно уже не с нами. Родители тоже ушли. Нет у меня и особой жажды саморазвития. Все происходит и так, помимо моего желания, если я ежедневно учусь у больших мастеров овладевать литературными приемами, смотрю фильмы и читаю литературу, как писатель. Возможно, мною движет желание выплеснуть эмоции и поделиться ими с кем-то, или пережить эмоцию заново.

Хорошо бы почувствовать себя пацаном и окунуться в конце мая в еще холодное котуркульское озеро на релке, где вдоль побережья растут старые сосны, выскочить с друзьями на берег и улечься на раскаленный песок, подгрести горячий песок и обеими руками прижать его к груди и смотреть на влажные и счастливые лица друзей, видеть, как капли воды стекают с их мокрых голов и дрожат они от холода, постукивая зубами. А потом, едва обсохнув, снова броситься в холодную майскую воду.

У меня нет жажды избавиться от прошлого, нет желания подражать кому-то. Нет жажды славы. Но есть жажда творчества, желание поделиться интересными историями, своим опытом и знаниями. Я не могу уже не писать. Идеи постоянно меня посещают, я записываю их в блокнот, потом они превращаются в рассказы, из которых складываются книги. Потом эти книги просятся наружу, и я никак не могу их закончить, бесконечно переписывая рассказы, проставляя их местами, вставляя в них метафоры или подыскивая сильные глаголы. Я буду бесконечно редактировать и править текст, пока не пойму, что эту книгу закончить невозможно. И тогда я оставляю ее, так как из меня уже рвется наружу новая идея.

Перед вами не автобиография, а мое путешествие. Оно еще не закончилось, но подходит к концу. Значит настала пора поделиться с читателями забавными и грустными историями и своими мыслями.

Раннее детство

Я родился в Казахстане в поселке Котуркуль, ныне Катарколь, в старом бревенчатом доме на обыкновенных комнатных дверях. Роды принимала акушерка по фамилии Крекер. Она потребовала для роженицы твердую ровную поверхность. И тогда отец снял с петель комнатную дверь, положил ее на кровать поверх панцирной сетки и накрыл простыней. Никто уже не вспомнит, в какое время суток это было. Однако в сельском совете зафиксировано точно, что это случилось 26 июня 1951 года.

В этот год была страшная морозная зима, в Европе с гор сходило множество снежных лавин, начало работать коммерческое цветное телевещание, на Корейском полуострове велись активные боевые действия, в Лондоне прошел первый в истории конкурс красоты "Мисс Мира".

1951 год – по славянскому календарю – год белого филина. Пишут, что, как правило, люди рожденный под этим символом – суеверны, мнительны, очень замкнуты, жизнь их полна загадок, стоит отметить, что из них выходят неплохие мудрецы, провидцы, экстрасенсы.

Я мало суеверен и, еще меньше мнителен, возможно, немного замкнут, в жизни никаких загадок, мудреца и провидца из меня не получилось, а экстрасенсом стала моя жена Людмила, которая тоже родилась в 1951 году. Вот она то развивала в себе экстрасенсорные способности и давала людям нужные и дельные советы.

В этом же году родились Федор Конюхов – знаменитый российский путешественник, поэт и композитор Александр Розенбаум, Александр Белов – знаменитый баскетболист, гроссмейстер Анатолий Карпов чемпион мира с 1975 по 1985 гг.

Я только однажды видел тот дом, старый, бревенчатый, не обшитый и не штукатуренный дом, в котором я родился на дверях. Дом был продуваем всеми холодными сибирскими ветрами, в нем ветхим было все: и крыша, и потолок, и пол, и рамы. Зимой в доме было холодно и мама, боясь за здоровье маленького ребенка, обратилась за помощью к директору техникума, попросила двух студентов, чтобы как-то утеплили этот казенный, очень холодный, отслуживший уже свое старый деревенский дом. «Нет! – сказал Савинов, – возьмите коровье говно, перемешайте с соломой, помесите ногами и сами, как моя жена, обмажьте дом». Так и сказал, не навоз или еще как-то, а грубо, нецензурно и даже оскорбительно для молодой женщины, приехавшей из Ленинграда. Но мама, по-моему, не обиделась на директора, возможно, время было такое и люди. После войны прошло всего лишь 6 лет, еще был жив Сталин.

В поселке Котуркуль, в котором я родился, существовала такая легенда. Однажды преподаватель котуркульской средней школы вышла к озеру подышать свежим воздухом и увидела плывущего крокодила. «Крокодил, крокодил!» – закричала она. Сбежались люди, спустили лодку, подгребли к крокодилу и, оказалось, что это обыкновенная коряга. С тех пор всех местных жителей, родившихся и выросших в поселке, называли котуркульскими крокодилами. Так часто называл меня отец.

Я прожил в этом поселке почти 18 лет, пока не поступил в 1969 году в военное училище в Ленинграде. И всю жизнь помнил своих братьев и сестер-крокодилов: Асафовых, Бердник, Боргуль, Вал, Габченко, Госсен, Дорониных, Долженко, Дорошенко, Задорожних, Ионовых, Мельник, Рязановых, Солониных, Степановых, Мукановых, Трифоновых, Фризен, Штандеевых, Шпрингер и единственную девочку-казашку в нашем классе Таню Бекенову. Казахов тогда в нашем поселке было мало. Котуркуль – казацкая станица с середины 19 века. И удивительно то, что в послевоенное время, когда я родился, и после начала перестройки, когда случился исход русских и немцев, и в наше время – всегда в поселке проживало примерно 3000 человек.

Неизменным атрибутом многих домов в нашем поселке были ставни, которые закрывались на ночь. Закрывались они изнутри дома. На поперечной металлической перекладине крепился штырь, который через отверстие в стене засовывался вовнутрь дома и закреплялся изнутри. Так дом превращался в крепость и защищался от воров, непогоды, чужих взглядов и камней, брошенных хулиганами.

Через год после моего рождения нас переселили в другой, более теплый, крытый новеньким шифером, отштукатуренный и выкрашенный белой известью дом. А старый дом вскоре разобрали по бревнышку и куда-то перевезли. Больше я о нем ничего не слышал. В новом доме у нас было две комнаты. В одной жили папа с мамой, а в другой я с бабушкой Маней. В третей комнате жили другие люди, у них был отдельный выход. Бабушка учила меня грамоте, кормила, гуляла со мной, читала книжки, рассказывала о своей жизни. Она владела семью языками. В три года я бегло читал, рано научился писать и считать.

Когда к нам приходили гости, маленькому Саше давали детскую книжку и просили прочитать несколько строк. Я читал, вероятно, достаточно бегло. Гости удивлялись и предполагали, что я выучил страницу наизусть. Тогда бабушка открывала текст на другой странице, и всякие сомнения у гостей исчезали. К школе я был подготовлен очень хорошо.

Я помню себя, наверное, с 2-х или 3-х лет, моих первых друзей, соседских мальчишек и девчонок, их родителей, наши безобидные игры.

Через один дом, у самой школы жил конюх Иван Иванович Дридигер. У него было трое детей: Эльвира лет шести, мой сверстник Ваня и совсем маленький кривоногий Витька. Эльвира часто появлялась у нас возле дома и тихим голосом говорила: «Komm spielen». «Что она говорит?» – спрашивал я бабушку. «Эльвира зовет тебя играть», – переводила моя образованная бабушка. «Можно я пойду к Ване?» – спрашивал я. Когда меня отпускали, я садился на свой красный трехколесный велосипед и крутил педали изо всех сил, стараясь не отстать от взрослой подружки.

У дома дяди Вани стояла двухколесная бричка, выкрашенная в голубой цвет, с одним металлическим сиденьем. Было огромным удовольствием забраться на эту двуколку и покачаться на рессорах легкого экипажа.

Сначала техникумская конюшня была у нашего дома, я часто видел, как Иван Иванович запрягает коней. С раннего детства я знал для чего служит хомут, дуга, подпруга, оглобли. Потом лошадей перевели в другое место, конюшню стали разбирать, мы играли в ней в прятки и воровали через полуразвалившееся здание мак у соседей Чирухиных, проникая на их огород.

Во дворе у Дридигеров мы играли с Ваней новенькими подковами, любили сидеть в седле, изображая из себя всадников. Вокруг нас бегал годовалый Витька на своих абсолютно круглых ножках. Бабушка говорила, что это рахит от нехватки витаминов. Иногда Ванька вставал и начинал крутиться вокруг себя, странно закидывая голову. «Что с ним?», – спрашивал я Эльвиру. «Он болеет», – отвечала, она. Потом я привык к Ванькиным выкрутасам. Его странные приступы быстро проходили.

      Редкая машина проезжала по нашим не асфальтированным деревенским дорогам, заросшим спорышом и гусиной лапкой. Бесштанная и часто сопливая детвора с утра до вечера в погожий день крутилась на улице. Опасность представляло только озеро, где можно было утонуть да белена, что росла вдоль заборов. Так что фразеологизм «белены объелся» знаком мне с раннего детства. Не однажды я слышал, что чей-то маленький ребенок попробовал семена белены, похожие на семена мака и отравился.

А Вы ели семена мака не магазинные, а прямо из подсохшей коробочки, что выросла в Вашем огороде или у соседа? У соседа вкусней. Если без спроса, то это называлось «загнать козла в огород».

Сорванную головку мака нужно потрясти, должен быть слышен стук сухих зернышек о стенки. Острым перочинным ножиком можно срезать верхушку коробочки или просто откусить и вытряхнуть темные мелкие семена себе на ладонь, а потом медленно высыпать содержимое ладони себе в рот и наступало блаженство. А какие пироги пекла бабушка из мака! Объеденье.

Что мы только не ели на улице в детстве! И ведь не голодали. А не могли пройти мимо цветущей акации, чтобы не полакомиться молодыми желтыми цветами. А паслён – этот черный родственник помидоров черри. А ведь не мыли, срывали с куста зрелые ягоды покрупней и в рот, и ни одного расстройства. Мы ели какие-то калачики, заячью капусту у озера на релке вместе с песком, дикий щавель и лук в лесу на луковой горке и, конечно, ранетки. Здесь не обходилось без «козла в огород» к частникам или в совхозный сад. Яблони росли не у всех. Это не морковка, которую можно вырвать из земли в любом огороде, вытереть об штаны и тут же съесть с хрустом. Яблочки собирали в подол рубахи, набивали карманы и бегом, чтобы никто не видел.

Против окон нашего дома стоял простенький домик на две семьи. В одной из половинок жила тетя Шура Рязанова с мужем и двумя детьми: Людмилой и Вовкой. Вовка был моим ровесником.

В другой половине, состоящей из комнаты и кухни, жил ингуш Ахмед с женой Зиной. У них было трое детей, с ними еще жил подросток – брат Ахмеда. Мы все вместе играли в огороде. Забора между участками не было. Иногда возникал конфликт. Обиженная дочка Ахмеда бежала к родителям и жаловалась. Эльвира бежала к отцу. Дети разбегались по своим территориям. На арену выходили взрослые и начиналась перебранка. С нашей стороны стоял один Иван Иванович, со стороны Ахмеда его супруга и многочисленные родственники. Все заканчивалось миром и через несколько дней мы снова все играли вместе, забывая про границы участков.

Но не всегда все заканчивалось благополучно. Рядом с нашим домом стояла саманная мазанка. В ней жила еще одна семья ингушей. Вероятно, это была молодая пара, у них был единственный сын примерно моего возраста по имени Гафур. Мы часто играли с мальчиком, я бывал у них дома. В их скромном жилище пол был не дощатый, как у нас, а глиняный.

Однажды я видел из окна сарая, как пьяный мужчина, пошатываясь, зашел в сеновал через прореху в заборе, потом вышел и направился мимо нашего дома по улице. Позже бабушка рассказывала, что какой-то парень зашел в дом наших соседей, потом из дома появился окровавленный отец Гафура. У него была серьезная травма головы. Выяснилось, что это была месть. Мужчину задержали и судили. Бабушку привлекли в качестве свидетеля. Оказалось, что пьяный мужик заходил в сеновал, чтобы открутить зуб от бороны.

Ингушей в поселке было много, в Казахстане они появились в результате депортации, но в конце пятидесятых почти все они вернулись на этническую родину.

Воду в поселке брали из колодцев или из озера. Для удобства на озере были сооружены деревянные мостки. Ближайший к нам колодец находился на территории школы, воду носили в ведрах на коромысле или возили во флягах на тележке, зимой на санках. Позже в поселке построили водокачку, и вода подавалась из скважины.

Для преподавателей техникума проблема воды была решена просто. По домам ее развозил водовоз. Фамилия водовоза была Шоль, он был из волжских переселенцев. «Wasser! Wasser!» – кричал водовоз, подъезжая на рыжей лошадке, запряженной в обледеневшие санки с бочкой. «О! Wasser! Шоль приехал», – говорила бабушка Маня и быстро одевалась. Если дома был отец, то выходил и он. Быстро наполнялись два металлических бачка, в которых у нас хранилась вода в холодных сенях. Моя работа заключалась в сбивании палкой с саней многочисленных сосулек. Рыжая лошадка косила глазом и, наверное, завидовала мне, одетому в теплое пальто и зимнюю шапку. В летнее время водовоз Шоль подолгу мог задержаться у нашего дома, чтобы поболтать с бабушкой на немецком или поговорить с отцом о политике и международном положении.

С Вовкой Рязановым и Борькой Фризеным мы и проводили все беззаботное дошкольное время. Вовкина мама тетя Шура боевая, полноватая, не лишенная привлекательности женщина запомнилась мне фразой: «Кушай, Сашка, сало! Будешь жирный, красивый». В ее доме всегда было соленое свиное сало, белое, толстое, в четыре пальца. А еще в доме хлебосольной тети Шуры я впервые попробовал пирожное хворост, изумительные хрустящие соленые белые грузди и сладковатую белую бражку. Вовкин отец казался гораздо старше тети Шуры. Ходил он медленно с палочкой и почему-то отклонившись назад. Наше любимое место отдыха летом было большое котуркульское озеро. Это одно из красивейших озер курорта Буробай, на берегу которого в сосновом лесу располагались несколько пионерских лагерей. Высокая песчаная коса, поросшая старыми соснами, делила озеро на две неравные части. Меньшая часть, заросшая камышом, в поселке называлась болотом и со временем совсем обмелела. Песчаная коса называлась релкой. Дно в этом месте озера было чистым, свободным от камней и пляж тянулся на сотни метров. Был и другой пляж, примыкающий к поселку, но он был в основном каменистый. «Куда пойдем сегодня, на релку или на камни?» – обычно спрашивали мальчишки перед купанием. Мне не разрешали без взрослых бывать на озере, но Вовка тайком бегал на озеро купаться. «Вовка, если утонешь в озере, домой не приходи!» – кричал Вовкин отец.

Сейчас эта фраза кажется избитой, но тогда она звучала искренне и была наполнена тревогой за сына.

Как-то тетя Шура заболела и слегла в больницу. Все хозяйство осталось на Вовкином отце: и корова, и куры, и поросенок. Без тети Шуры Вовкин отец впервые самостоятельно доил корову. Когда он зашел в дом после дойки, молока в подойнике было на дне, а из кармана старенького помятого пиджака вытекало парное молоко. Видимо, он, действительно, был гораздо старше своей жены.

Однажды в совхозном саду за болотом, который охранялся верховым сторожем мы, с мальчишками, разбившись на пары, «загнали козла» и наелись вволю ранеток. Я с товарищем спрятался в кустах за деревьями и ждал Вовку с другом, которые решили набрать в подол рубахи яблок и отнести домой. Вскоре мы их увидели, мальчики шли по тропинке, зажав в кулачках концы рубахи, заполненной дикими мелкими яблочками. Мальчишки о чем-то мирно беседовали. «А ну стоять!» – крикнул мой товарищ. Вовка от неожиданности высоко подпрыгнул, оба мальчишки отпустили концы рубашек, яблочки посыпались на траву, и уже в следующий момент, быстро оценив обстановку, Рязанов бросился на меня с кулаками. Я не ожидал такой реакции на безобидную шутку и еле отбился тогда.

      Соседский Вовка был крепышом, но я не уступал ему и давал сдачи, вот только однажды, когда все «аргументы» в нашей ссоре иссякли, Володя схватил, валявшийся на земле, ржавый кусок выхлопной трубы и двинул мне по носу. Так и оставил мне искривленную носовую перегородку на всю жизнь на память мой закадычный дружок и сосед – Вовка Рязанов.

      Еще одним моим другом детства был Борька Фризен. Рыжий, конопатый, физически очень сильный немец. Борька жил без отца. Нам он говорил, что отец погиб на фронте. Мы соглашались, хоть и понимали, что все мы родились через шесть лет после окончания войны. Маму Бориса звали Марта, а старшую сестру Катя. Жили они бедно, в маленьком глинобитном домике, совсем рядом со школой. Фризины держали корову, которую Борька обслуживал, и от того, наверное, был крепче нас, как-то взрослее. А еще у Бориса были родственники в Канаде. По-моему, это был мамин брат, то есть его дядя. Иногда из Канады приходила посылка с подарками, и мой друг становился счастливым обладателем супермашины с моторчиком, таких машинок в Советском Союзе тогда не делали. А однажды дядя прислал Борьке красивую зимнюю куртку с белым меховым воротником. Таких курток наша деревня не видывала. Каждый день Борька кормил корову, гонял к озеру на водопой и убирал в этой куртке навоз. Я не знаю, как сложилась судьба у Вовки, говорят, что он появлялся через много лет и спрашивал у моих родителей обо мне. А вот Борис стал физруком в школе и преподавал долгое время. Он, по-моему, так и не уехал из Казахстана, хотя многие его этнические собратья в девяностые подались в Германию в поисках счастья.

У нас всегда была корова, пока мы жили в простом деревенском доме и не переехали в дом городского типа. Корову доила бабушка. После дойки коровы бабушка приносила парное молоко в подойнике и наливала мне стакан. Бруцеллеза мы не боялись. Ведь родители были ветеринарами. В мою обязанность входило прокручивать молоко на сепараторе, отделять сливки от обрата. Сметана из сливок получалась густая, желтая, настоящая. Сепаратор был не электрический, а простой, механический с большой алюминиевой чашей сверху и ручкой для прокручивания молока. Я с раннего детства безошибочно и быстро мог собрать сепаратор, это мне доставляло даже некоторое удовольствие. После прокручивания молока в мою обязанность входило мыть детали сепаратора, вот это я не любил делать, воды проточной не было, воду приходилось греть на плите или кипятильником в ведре, затем наливать ее в таз и в тазу отмывать от жира каждую деталь, особенно досаждали чашки барабана, их никак не удавалось отмыть от жирного молока. И это, когда на улице солнце и под окном нашего дома ждут тебя мальчишки и зовут играть на улицу. «Са-а-а-ша!» – кричат мальчишки, у них в руках мяч. Нас ждет футбол на горке. Мы делимся на две команды и играем до темна, пока виден мяч. Иногда выручала бабушка. Она мыла за меня сепаратор или посуду, и я счастливый убегал играть. Однажды я так торопился, что свалился с крыльца и ударился лицом о деревянные ворота. Над глазом вздулась шишка, мать страшно ругалась и прикладывала холодную металлическую ложку к опухоли над глазом.

Травмы случались у меня периодически. Однажды я уселся за мамину швейную машинку и прошил себе иголкой палец. Другой раз я перевернул свой детский велосипед и раскручивал за педаль заднее колесо. Рука соскочила с педали и пальчик провернуло между цепью и звездочкой. В этот раз было больней. Пальчик распух и ночью я спал плохо.

А еще я с детства сбивал масло в маслобойке. Наша маслобойка была деревянной и напоминала узкий бочонок из досок, стянутых тремя металлическими обручами. Вверху маслобойка закрывалась крышкой с отверстием посередине. Из этого отверстия торчала палка с крестовиной на конце. В крестовине были проделаны четыре больших отверстия. Я зажимал маслобойку между ног и колотил по сметане крестовиной до тех пор, пока она не превращалась в затвердевший кусочек масла. Это было достаточно скучное занятие. Ведь не телевизора, ни видеомагнитофона тогда не было.

Первую нашу корову звали Жданка. Я ее плохо помню, так как был совсем маленький. Вторую корову звали Майка, она была красной масти, у нее были черные круги под глазами и рога, загнутые вовнутрь. Майка была очень агрессивна, постоянно вступала в единоборства с себе подобными и неизменно побеждала. Зимой я гонял Майку на водопой. На озере, во льду недалеко от берега было прорублено несколько лунок, из которых коровы пили. Коров водили сюда на водопой почти со всего поселка, так что, когда мы появлялись с Майкой, одна или две скотины всегда уже пили озерную воду. Майка подходила хозяйкой и первым делом очищала себе пространство от конкуренток, откидывая взмахом головы ближайшую корову от лунки и угрожающе двигалась к другой. Редкая корова вступала с Майкой в единоборство, они словно чувствовали ее превосходство и, как правило, сразу сторонились и отступали. Если, все же, какая-нибудь буренка и решалась пободаться с Майкой, то поединок их длился не долго. Майка побеждала всегда.

Почти каждый год коровы приносили теленка. Его всегда ждали и к выходу бычка на белый свет стелили в углу прихожей дома сено. Отец приносил с мороза дрожащего теленочка, завернутого в старое одеяло и клал на сено. Ночью теленок начинал вставать, и будил всех, шумно падая раз за разом. К утру он уже стоял на своих шатких ножках и долго-долго писал тонкой струйкой. Бабушка Маня подставляла посудину, чтобы как можно меньше влаги попало на пол. Первой пищей теленка было молозево, которое появлялось у коровы незадолго до отела. Молозево гораздо гуще молока и имело желтый цвет. Если рождалась телочка, то ее обменивали на бычка, которого окармливали в течение года и забивали на мясо.

Помню, как бабушка приносила от курицы-наседки вылупившихся цыплят и складывала на газетку, постеленную на столе. Она оставляла меня сторожить еще влажных цыпляток, чтобы они не свалились со стола, а сама спешила к квочке, чтобы та не затоптала цыплят или хищница-кошка не сделала свое черное дело. Стол постепенно пополнялся новыми жильцами и уже через час-другой желтые обсохшие комочки начинали активничать, вставать и делать свои первые шаги, подходить к блюдцу с водой, а потом находился акселерат, который вдруг довольно быстро перемещался по газетке, доставляя мне беспокойство и держа в напряжении. Вскоре все заканчивалось, и цыплята переезжали в картонную коробку на полу, а дверь в комнату плотно закрывалась от кошки. Птичка для кошки – это еда, тем более для деревенской.

Через несколько лет мы будем жить уже в другом доме, у меня будет подрастать братишка Юра. Однажды утром он проснется и прибежит к родителям в кровать, пригреется там и заснет. Папа с мамой встанут и будут работать по дому, а Юра будет спокойно досыпать в их кровати. На улице было морозно и форточку родители не открывали, но над шкафом была открыта небольшая круглая амбразура для проветривания, которую закрывали на крышку. Вот в эту амбразуру и залетела с улицы синичка. Птичка сделала по комнате пару кругов и уселась на верхушку ковра над головой у Юры. Свидетелем проникновения в дом птицы оказалась рыжая кошка. Это была настоящая сельская кошка, не избалованная вниманием, исключительной задачей которой была ловля грызунов. Впрочем, вода и молоко у нее всегда были в ее мисках в углу прихожей. Я из соседней комнаты увидел, как что-то рыжее метнулось на родительскую кровать и в следующий момент повисло, вцепившись в ковер над головой спящего брата. Птица вспорхнула и тут же пересела рядом на ковер. Кошка бросалась на ковер раз за разом, пытаясь схватить синичку. Я вдруг услышал пронзительный крик проснувшегося Юры: «Мочалка! Мочалка!» На крик прибежала мама и полотенцем прогнала рыжую кошку. Она боялась, что кошка поцарапала младшего брата, но все обошлось. Птицу с трудом поймали и выпустили на улицу. А в амбразуру отец вставил моток стальной проволоки и птички больше к нам не залетали. Наверное, Юре не нравилась жесткая мочалка, которой его моют, возможно ему уже тогда читала бабушка «Мойдодыр» Корнея Чуковского.

А от бешеной мочалки

Я помчался, как от палки…

В возрасте 3-х лет я подхватил лишай от теленка или от кошки. Поражение кожи на волосяном покрове головы обнаружила мама и показала отцу. «Стригущий лишай», – поставил диагноз отец. И меня положили в больницу в районном центре. Больница находилась у самого въезда в Щучинск со стороны Котуркуля. В большой палате находилось человек десять взрослых и детей. Рядом со мной лежал какой-то мужчина, перебинтованный с ног до головы желтыми бинтами, он был похож на мумию. Еще живы были израненные на страшной войне солдаты.

Я все время плакал. Наверное, это простительно, когда тебе три года и ты впервые был оторван от мамы.

– Ты чего плачешь? – спрашивали меня медики и больные.

– Родителей жалко! – отвечал я, всхлипывая.

Каждое утро меня водили на экзекуцию. Медсестра сажала меня на свои колени и пинцетом выдергивала волосы из пораженного участка головы, мне было больно и у меня текли слезы. Казалось, что это длилось бесконечно долго. Потом она брала стеклянную коричневую банку с синтомициновой мазью, которую врачам привез мой папа, так как не было этой мази в больнице, и смазывала мне пораженный участок. Белая эмульсия приятно холодила голову, а легкий специфический запах говорил, что мои мучения на сегодня закончились.

Наша больница стояла на небольшом пригорке, рядом с дорогой, ведущей в поселок Котуркуль, никакой ограды не было, а была насыпь из отходов сгоревшего угля. Шлака было много, печки в больнице топились углем, а сгоревший антрацит высыпали в нескольких метрах от входа в лечебный корпус. Обе дороги, огибающие больницу на пригорке, вели в сторону железнодорожного вокзала. Иногда можно услышать протяжный гудок паровоза. Он был где-то здесь совсем рядом.

Мальчишки собирались со всех палат в стайку и ходили гулять во двор. Я был самым маленьким в этой группе. Мы во что-то играли. Запомнилось, что у кого-то из мальчишек был самодельный лук и стрелы. Наконечник стрелы был сделан из куска жести от консервной банки, он был очень острым. Выпущенная из лука стрела иногда впивалась в доску. Мне тоже дали выстрелить. Мой первый выстрел был неудачным, стрела упала, не долетев до мишени.

Я все меньше плакал, привыкал к неприятной утренней процедуре. Мне тогда было невдомек, что все две недели, пока я лежал в этой районной больнице, рядом со мной была моя бабушка. Она сняла комнату в Щучинске, каждый день приходила в больницу, общалась с медицинскими работниками, приносила для меня еду и наблюдала за мной исподтишка.      Шел 1954 год. По инициативе Н. С. Хрущёва при праздновании 300-летия Переяславской Рады полуостров Крым (Крымская область) передан из состава России в состав Украины в знак вечной дружбы русского и украинского народов. В США объявлено о том, что на Маршалловых островах успешно прошло испытание водородной бомбы, мощность которой более чем в 500 раз превосходила бомбу, сброшенную на Хиросиму в 1945 году. Пепел с испытаний американской водородной бомбы на атолле Бикини накрыл в открытом океане японскую рыболовецкую шхуну «Фукурю-мару». Все 23 члена экипажа получили критическую степень заражения. 26 июня, в день моего рождения – в Обнинске запущена первая в мире промышленная атомная электростанция.

17 сентября – создан советский ядерный полигон на архипелаге Новая Земля. На Тоцком полигоне (Оренбургская область) впервые в СССР состоялись войсковые учения с применением атомного оружия. Интересно, куда дули в то время ветра? В 1986 году много писали про радиоактивный дождь над Гатчиной, от которой до Чернобыля примерно 1000 километров, столько же от Оренбурга до моего поселка. Как любили мы бегать босиком после дождика по мокрой траве!

По прошествии более полувека, приехав на родину из другой страны, я всматриваюсь в строения на развилке Щучинских дорог, ищу глазами мою первую больницу и серую насыпь из шлака, но не нахожу. В городе давно паровое отопление, да и больницу уже отстроили новую многоэтажную. Неподалеку возвышается громадина профессионального лыжного трамплина, недалеко стоит указатель «Гольфклуб». Другой мир, другие времена. Вот только в ушах моих стоит тот волшебный свист черного паровоза и вспоминается едва уловимый запах синтомициновой эмульсии.

Бабушка Маня

Моя бабушка – Мария Кондратьевна Кириллова (Шишковская), мамина мама, родилась в 1896 году. Ее отец был военным и дослужился до генерала. Маша была младшим ребенком в семье, у нее были две сестры и брат. Ее маму (мою прабабушку) звали Мария Станиславовна Шишковская (Красинская). Жили они в Москве.

Во время русско-японской войны генерал-майор Шишковский К.К. был ранен снайпером в руку пулей "дум-дум" со смещенным центром тяжести. Ранение оказалось тяжелым. Он умер в 1912 году, когда Маше исполнилось 16 лет.

Старшая сестра бабушки Люся умерла при родах и это потрясло сестер Шишковских настолько, что Мария вышла замуж достаточно поздно, а средняя – Янина так и осталась одинокой до самой своей смерти в блокаду Ленинграда в 1941 году. Примечательна судьба брата бабушки – Богдана. Молодым офицером он воевал с японцами, был награжден орденом, а после войны закончил Михайловскую артиллерийскую академию в Санкт-Петербурге. После революции Богдан работал на Богородском снаряжательном заводе (в Электростали), в тридцатые годы до самой смерти он был главным инженером завода. Умер он в 1935 году от воспаления легких.

Мария Кондратьевна Шишковская вышла замуж за Кириллова Алексея Матвеевича. Родом он был из Вольска Саратовской губернии. В семье моего деда было семеро детей, двоих из них Алексея и Николая воспитала его бабушка. Говорили, что она была зажиточной, то есть жила в достатке.

После замужества бабушка Маня проживала с мужем в Санкт-Петербурге на Петроградской стороне в доме на большом проспекте. Этот дом описал в своих мемуарах художник Илья Глазунов. Бабушка Маня знала их семью. Двухкомнатная квартира Кирилловых находилась на пятом этаже. В квартире вместе с ними проживал родной брат Алексея Матвеевича Николай Кириллов со своей женой Антониной.

В 1926 году у Марии Кондратьевны родилась дочь Лена, моя мама. Рожать бабушка ездила в Москву, там проживали сестра Янина и брат Богдан, возможно, еще жива была ее мама Мария Станиславовна.

Крестила дочку Мария Кондратьевна в Базилике святой Екатерины на Невском проспекте. Шишковские были поляками католической веры.

      Кириллов Алексей Матвеевич в начале тридцатых работал в тресте и занимался разработкой силикатного кирпича. Летом 31-го он стал участником драки, в результате которой получил травму и вскоре скончался. Маме тогда было только четыре года. А деду не было и сорока. Похоронили его на Новодевичьем кладбище Ленинграда.

Бабушка Маня больше не вышла замуж. Она изучила бухгалтерское дело и работала в каком-то тресте до самой войны, пока ее организацию в 1941 году не эвакуировали из Ленинграда.

Потом была блокада города. Бомбежки, голод и холод. Осенью 1941 года у Марии Кондратьевны украли все продуктовые карточки. Это произошло в булочной недалеко от дома. Налет германской авиации произошел внезапно, без объявления. Бежать в бомбоубежище было поздно. На улице уже слышны были взрывы. Бабушка Маня стояла в коридоре булочной, прижавшись к какому-то шкафу. Вдруг раздался сильный грохот и треск ломающегося дерева. Шкаф упал на Марию Кондратьевну, придавив ее к полу. Помещение наполнилось пылью. Люди приподняли огромный шкаф, помогли ей выбраться из-под шкафа и подняться. Кто-то крикнул:

«Смотрите!» Все посмотрели на стену, где совсем недавно стоял шкаф. В развороченной стене отчетливо видна была неразорвавшаяся авиационная бомба серого цвета. Она прошила несколько этажей, проламывая перекрытия и стены старого купеческого дома и застряла в стене как раз за шкафом, у которого стояла Мария Кондратьевна. Бомба по какой-то причине не разорвалась.

Бабушку привели в чувство, помогли дойти до дома. А дома она обнаружила, что продуктовых карточек в сумочке нет. Это была катастрофа. Месяц только начинался и им предстояло прожить три недели без хлеба. Их неминуемо ждала голодная смерть.

Они умирали от голода в своей холодной комнате, лежа на кроватях, укрывшись всем, чем только возможно, безразличные ко всему и к смерти тоже. Первой умерла Янина. Перед смертью она просила горячий чебурек и сладкую конфету и обещала после этого уйти из жизни и не быть больше обузой. Но конфету ей не дали, не было ни конфеты, ни чебурека.

После смерти Янины очередь наступила для Марии, но в доме неожиданно появилась школьная подруга Лены, она собрала что-то из оставшихся вещей и принесла хлеб и черничный отвар. Это вернуло им какие-то силы. Мама с дочкой встали на ноги.

Лена прибавила себе полтора года и устроилась на фармацевтическую фабрику, разливала какую-то жидкость по бутылкам. За работу давали хлеб. Это позволило им дотянуть до весны.

Бабушка не любила вспоминать перенесенные испытания первой блокадной зимы, где она потеряла сестру и чудом уцелела с дочерью.

Летом 42-го они эвакуировались. Мария Кондратьевна с дочерью уходили по Ладоге на катере. Многие люди спустились вниз в каюту. Мария сидела на верхней палубе на своем чемодане и смотрела на немецкие самолеты, которые их бомбили. Страха не было, только безразличие.

Мама с дочкой ехали в Новосибирск к дальнему родственнику Юрию. Беженцы были размещены в товарных вагонах без каких-либо удобств. Им дали какой-то еды. И случилось страшное. Желудки блокадников отказывались от пищи, взбунтовались. Открылся жуткий понос. Люди выскакивали на остановках и садились под вагон все вместе: мужчины, женщины, дети. Не обращали никакого внимания друг на друга, не стеснялись, садились рядом и облегчались.

Поезд шел долго, часто останавливался, подолгу стоял. Возможно, они ехали целый месяц, а, может быть, и больше.

В Новосибирске по указанному адресу они не нашли Юрия. Пришлось вернуться на вокзал, где они прожили несколько дней. Спали сидя, вцепившись в свои вещи.

Как-то подошел мужчина и предложил ехать дальше вместе. Пригласил их пообедать в привокзальный ресторан или столовую. Рассовывая по карманам весь хлеб, лежащий на столе, он огласил свое условие: «Нам нужно породниться». При этом он многозначительно посмотрел на 14-летнюю Лену. В планы моей мамы не входило породниться с первым встречным мужчиной.

Выручила одна из попутчиц. Она предложила ехать с ней в Киргизию. Так Мария Кондратьевна оказались в поселке Михайловка, где первую ночь они с дочкой провели в хлеву, рядом с коровой. Когда корова мочилась, брызги летели им прямо в лицо. На следующий день в эвакуационном пункте их определили на постой в комнату к женщине, где она проживала с тремя дочерями.

Марии Кондратьевне выделили кровать, на ней она и спала с дочкой. Но позже в доме появился израненный солдат, они уступили ему свое спальное место. Их перевели в сени, на глиняный пол. Здесь дочка Лена заболела тифом. Ее положили в больницу, остригли наголо. Лена ничего не говорила, не могла. А позже училась ходить заново.

Вскоре после выздоровления дочери, Марии Кондратьевне предложили работу в качестве бухгалтера в психоневрологическом диспансере города Пржевальска.

После снятия блокады Ленинграда дочка Лена, закончившая к тому времени в Киргизии школу и поступившая в ленинградский ветеринарный институт, эвакуированный в Пржевальск, вернулась на родину в Ленинград вместе с институтом. А Мария Кондратьевна продолжала работать бухгалтером еще год, а может быть и больше. В Ленинграде их квартиру заняла Тоня с семьей. Ехать было некуда. Позже бабушка поедет в Электросталь к своей подруге и будет там жить несколько лет.

Судьба трех сестер Шишковских во многом схожа с судьбой чеховских сестер Прозоровых. Сестры не сопротивляются, они смиряются с тем, что происходит, возможно, они не живут в настоящем, у них есть прошлое – семья, отец-генерал, дом в Москве. Люся умирает при родах, Янина уходит из жизни в первую блокадную зиму, погибла бы и Мария с дочерью. Но в квартире появляется девочка по фамилии Прозорова (такая же фамилия, как и у чеховских героинь!) и спасает их. Во время блокады Мария с Яниной ложатся и ждут смерти, в то время как энергичная и безграмотная соседка Тоня, вместо подписи ставящая крест, бегала на передовую и ползала между окопами, собирала колоски ржи, рискуя быть застреленной, как с одной стороны, так и с другой.

В 1951 году Елена Алексеевна родила сына, то есть меня. Бабушка Маня оставила Электросталь и навсегда приехала к дочери. Время было послевоенное. Еще жив был Иосиф Виссарионович. Молодые родители работали с утра до позднего вечера. Так что моим воспитанием и обучением занималась бабушка.

Судя по фотографии раннее детство бабушки Мани проходило в Смоленске. Однако все воспоминания ее были связаны с Москвой. Конечно, я мог что-то забыть, но несколько эпизодов пронес через всю жизнь.

Вот она ест манную кашу из одной тарелки с братом. Каша горячая, Маша хочет подождать, чтобы каша остыла. Богдан предлагает разделить межой тарелку пополам и Маша держит ложку посередине тарелки, обозначив границу. Богдан честно ест только свою половину. Но жидкая каша растекается и, когда она остыла, от нее почти ничего не осталось.

Маленькая Маня рисует. Потом бежит к папе показать свой рисунок.

– Это лев? – спрашивает отец.

– Нет, это груша, – отвечает Маня.

Отец берет карандаш и подписывает рисунок "это груша, а не лев".

Пожалуй, самое яркое впечатление молодости у Марии Кондратьевны было связано с лошадьми. У генерал-майора Шишковского был экипаж, положенный ему по статусу. В тот день у Шишковских были гости, среди них много офицеров с разодетыми дамами. Перед домом стояла повозка с четверкой лошадей. Настроение у четырнадцатилетней Мани было приподнятое, она испытывала какое -то возбуждение от всего происходящего. Маша забралась в пустую повозку, взяла в руки вожжи и тут случилось неожиданное. Лошади понесли.

Маня не испытывала страха в этот момент, а только чувство восторга. Она видела себя со стороны стоящей в ландо в белом платье и с развивающимися на ветру светлыми локонами. Повозка неожиданно остановилась. Маня увидела впереди молодого красивого офицера, который крепко держал лошадей под уздцы. Потом этот офицер сделает предложение ее старшей сестре – Люсе. А через год после свадьбы Люся умерла при родах, ребенка тоже не удалось спасти. Папы в это время уже не было в живых.

Потом случилась революция. Как говорила моя мама, Шишковские были обедневшими дворянами. Поэтому об эмиграции речи не могло быть. А, может быть, они и не помышляли.

В квартиру врывались красные, обыскивали, искали белых офицеров. Под кровать не заглядывали, а просто тыкали острыми штыками несколько раз. Случалось, что власть менялась, приходили белые и проделывали то же самое.

Однажды после визита красных из сундука извлекли молоденького белого офицера. Служанка прятала там своего жениха. «Ты понимаешь, что нас всех могли расстрелять здесь на месте?» – спросила девушку Мария Станиславовна.

Летом, когда родители уезжали со мной в Ленинград, Мария Кондратьевна брала отпуск и уезжала к своей подруге Марусе Ветчинкиной в Электросталь. Муж подруги был известным ученым. В Электростали проживали и родственники Шишковские. Там Мария Кондратьевна оживала и, наверное, не очень хотела возвращаться назад в деревню с не асфальтированными улицами, суровыми сибирскими зимами, печным отоплением, коровами, курами и прочими атрибутами сельской жизни.

Она – дочь генерала царской армии – ежедневно доила корову, убирала за ней навоз, рубила топором головы курам, ошпаривала их, ощипывала, опаливала и потрошила. В поселке у нее были подруги. Она любила поговорить, выпить рюмку-другую. Неизменно посещала сельскую библиотеку, много читала. В пятидесятых годах она единственная в поселке выписывала газету "Советский Спорт". Мария Кондратьевна была страстной болельщицей. Любимая футбольная команда, за которую она болела, была «Динамо-Москва». Опытному футбольному комментатору Синявскому она предпочитала молодого Николая Озерова. Телевидения в поселке не было, все матчи слушали по радио. Перед матчем всегда звучал футбольный марш Блантера. Мы усаживались перед радиоприемником и слушали комментатора. Звучали имена Хусаинова, Симоняна, Нетто, Стрельцова, Яшина. «Го-о-о-о-л!!» – кричал из репродуктора Николай Озеров. Мы болели. В перерыве между таймами из абонентского громкоговорителя часто звучала песня, где в припеве были слова:

Русский с китайцем братья вовек…

Сталин и Мао слушают вас

Бабушка предсказала чемпионство Виктору Косичкину и Анатолию Карпову. В конце пятидесятых в поселке появится молодой преподаватель-физкультурник Павел Петрович Караганов. Он тоже выписывал "Советский Спорт". Их беседы могли длиться часами. Они были фанатами.

Зимой бабушка Маня возила меня на саночках в магазин, в библиотеку, в керосиновую лавку, если, конечно, не метель и не мороз. Однажды в поселке нам повстречалась пожилая казашка.

– С казахом гуляла? – спросила женщина на казахском языке, глядя на мою смуглую физиономию.

– Это мой внук, – ответила бабушка по-казахски.

Она была еще молода, высокого роста, худощавая. Даже, если по какой-то причине она уменьшила возраст в паспорте, а у меня есть такая версия, ей тогда было примерно 60 лет. Она неизменно боролась с морщинами, делая массаж лица роликовыми массажерами. После смерти бабушки на память мне остались два массажера с коричневыми ребристыми роликами на черных ручках, маленькая иконка в серебряном окладе и букетик засушенных бессмертников, прикрепленных к стене над столом.

Однажды отец нарисовал бабушку карандашом на листочке бумаги. Мария Кондратьевна возмутилась: «Женя, почему у меня здесь ничего нет!?» – Она показала на плоскую грудь на рисунке. Отец пририсовал грудь, но небольшую.

Бабушка Маня курила Беломорканал. Курить она начала после смерти мужа. Папиросы носила в обшлаге своего пальто. Я там и нашел их в феврале 1966 года, когда бабушки не стало. И тайно выкурил свою первую папиросу.

      Мария Кондратьевна знала 7 языков! Когда решался вопрос – отпустить ли меня в кино, то бабушка и отец переходили на немецкий. Но я понимал, что Das Kino это кино и замирал, прислушиваясь к их разговору, ожидая решения моей судьбы. Неизменно следовало условие – помыть посуду, это условие выдвигала строгая мама. А посуду нужно было мыть в тазу, в двух водах, а потом еще полоскать в холодной. Долгая песня, особенно для мальчишки. Выручала бабушка. Когда родители уходили, она мыла посуду, а я отправлялся в кино или играть на улице с друзьями.

Зимой, когда топилась печь, еду готовили на чугунной плите. А летом в дело шла керосинка, керогаз и примус. Навсегда у меня запечатлелся образ бабушки Мани, у керосинки, в прихожей нашего дома на улице Школьной, выпекающей пышки в кипящем масле. Сейчас скажут – нездоровая пища. Но было вкусно. Особенно, если они посыпаны сахарной пудрой. А как аппетитно они пахли!

Однажды бабушка мне сказала, что дед Алексей Матвеевич мечтал о своей фабрике. Он так и говорил, что если бы не советская власть, то у него была бы своя фабрика. Я запомнил. И в начале 90-х, оставив службу, окунулся в новое дело. Наша фабрика просуществовала почти 20 лет. Она успешно конкурировала с иностранцами на российском рынке. Но НЭП закончился, как и 70 лет назад.

Я хорошо помню, как бабушка читала мне книжки и рассказывала сказки и оперные либретто. А еще было одно стихотворение, которое я знал наизусть. В нем говорилось про парня, который вез в сыроварню молоко. Я искал это стихотворение в интернете, но не нашел. Стихотворение с трудом вспомнила мама, когда ей было уже за восемьдесят. Спасибо брату Юрию, он помог маме, когда память ее уже подводила.

По дороге, прямиком

Ехал парень с молоком,

Ехал в сыроварню, да вздремнулось парню,

Уронил он тут на дорогу кнут.

Шел навстречу почтальон,

Кстати, был услужлив он:

«Подыму потерю, выручу тетерю».

Сбросил он суму на кочку, и с кнутом вприскочку.

Сзади шел мальчишка, с книжкою под мышкой,

Увидал суму, дайка подниму,

Догоню зеваку, чтобы он не плакал.

На пеньке оставил книжку, да с сумой вприпрыжку.

Сзади шла хозяйка, кофта-размахайка,

На руке корзинка, шла хозяйка с рынка,

Увидала книжку, стало жаль мальчишку,

Думает, давай-ка догоню разиню.

Сбросила хозяйка на лужок корзину,

С книжкою хозяйка поплыла как чайка.

Оглянулся парень тут, видит: что такое?

За телегою бегут сразу трое.

Испугался паренек – жди беды затылку

И скорее наутек, приспустил кобылку.

Телега с разбегу пошла колесить

По кочкам вприскочку, по рытвинам в прыть.

Живо у бедняги опустели фляги.

Вдумалось хозяйке посмотреть корзину.

Видит на лужайке страшную картину:

Вороватые вороны растрепали макароны,

Расклевали яйца, кому это понравится?

Вскрикнула хозяйка, да что было силы

В воровскую шайку книжкой запустила.

Увидал мальчишка – стало жалко книжку,

Думает, давай-ка отомщу за книжку, и сумой в хозяйку!

Разорвалась тут сума, письма вылетели вон,

Не сошел едва с ума почтальон.

Тут уж перепалка превратилась в свалку

Надавали тумаков, насажали синяков

Кто кому?

Друг другу – в память за услугу.

Мы часто с бабушкой ходили в лес за грибами, у нее были свои любимые места. На квадратной полянке недалеко от дороги в районный центр Щучинск мы всегда находили белые грибы. А чуть дальше в районе каменного карьера, где стоял молодой сосновый бор, росли ее любимые рыжики. Она их солила. Для меня вкус соленого рыжика с детства ни с чем не сравнимый, просто божественный.

Бабушка очень не любила, когда кто-то притрагивался к ее большой чайной кружке ленинградского фарфорового завода. Кружка часто стояла на столе с остатками чая. Чай она пила очень крепкий с небольшим количеством молока. Бабушка говорила, что это чай по-казахски. Однажды она схватила эту кружку и в шутку замахнулась на меня за какую-то шалость и вылила на себя чай. Потом долго смеялась. Смеялся и я.

Мне было почти 13 лет, когда у бабушки случился инфаркт. К тому времени в поселке уже была больница, которая стояла на окраине села. Я навестил ее там. Кажется, в палате было четыре человека. Бабушка сидела на кровати в белой ночной рубашке, спрятав ноги под одеялом. Я присел на край ее кровати, держа в руках влажную от снега заячью шапку. «Мы видимся в последний раз, Сашенька», – сказала бабушка. Она смотрела на меня как-то отрешенно, словно уходила уже от нас или наполовину ушла. Слез в ее глазах не было. На следующий день пришел человек и сказал, что Кириллова умерла. Отец спросил: «Морг у них есть?»

На похороны меня не взяли. Мороз был страшный и метель. После похорон были поминки. Собралось много народа. Бабушку в поселке уважали. «Шура, ты что Балтабаю борща налила? – сказал кто-то из присутствующих. – Он же со свининой есть не будет». Тетя Шура, быстро заменила соседу-мусульманину блюдо. Пили не чокаясь. Мать дарила бабушкины вещи. Деревенские пожилые женщины охотно брали блузки, юбки. Кто-то взял и кружку чайную ленинградского фарфорового завода, которую бабушка не разрешала никому мыть. Мне досталась иконка, в которую я спрятал бабушкину фотографию, сделанную для паспорта, отогнув усики металлического оклада. Это была единственная фотография, где она была изображена в преклонном возрасте. Потом иконка куда-то исчезла и у меня осталась фотография только молодой бабушки. В этом возрасте она была знакома с маршалом Тухачевским, и он оказывал ей знаки внимания.

В конце 80-х мы с отцом ездили из Омска в Котуркуль (Катарколь) и провели целый день на кладбище. Красили ограду, что-то выкладывали из мраморных плиток и цементировали. Помогал Коля Вихров, он провел с нами весь день совершенно бескорыстно. Позже на могиле бабушки я был только через 20 лет вместе с братом Юрием. Теперь это не Кокчетавская область, а Акмолинская. И поселок очередной раз сменил свое название.

Моя мама сохранила последняя фотография родной сестры бабушки – Янины Конрадовны (на французский манер ее звали Жанетта), которую она делала на паспорт. Это моя двоюродная бабушка, но я узнаю черты бабушки Мани. А еще у меня есть фотография, подписанная рукой Янины. Вероятно, предназначалась она брату Богдану, который учился в это время в Санкт-Петербурге, или еще какому-нибудь родственнику, я не знаю. Внизу написано: «Это Люся, это папочка, это Маня, это мамочка и я или Жанетта. Это, чтобы ты не ошибся». Я думаю, что написала она так потому, что скучала по родному брату, уехавшему из семьи.

Мне, к сожалению, не известно, на каком кладбище в блокаду похоронили мою двоюродную бабушку Жанетту. Так уж устроен этот мир, в нем никто не остается навсегда. Вот уж воистину мы здесь гости.

Поездки в Ленинград

Весь год родители откладывали деньги, чтобы в отпуске поехать к себе на родину в Ленинград. Меня они всегда брали с собой. В Щучинске (станция «Курорт Боровое») мы садились на скорый поезд Караганда-Москва, а в столице делали пересадку. Ехали, по-моему, трое суток, не меньше. Мама говорила, что в наше купе приходили посмотреть на меня со всего вагона. Что это за ребенок такой диковинный? Не кричит, не плачет, не бегает, не выносит мозг родителям и пассажирам. Они заглядывали в купе время от времени и смотрели на меня по одиночке или парами. А я часами мог сидеть на нижней полке, молча и сосредоточенно перебирать какие-нибудь мелкие игрушки или открытки.

По вагону ходили работники ресторана в белых одеждах и постоянно что-то предлагали. «Сметана можайская!» – кричал продавец на весь вагон. Появлялись какие-то странные молодые люди и молча предлагали игральные карты с обнаженными женщинами. Отец выходил на станциях и наливал кипяток в китайский термос. Я помню то время, когда Титаны стояли не во всех вагонах, на каждой станции из стены торчали два крана с горячей и холодной водой.

В Ленинграде мы останавливались на Литейном проспекте в комнате у бабушки Ани. Бабушка уступала родителям свою большую металлическую кровать с периной, а сама перебиралась на диванчик. Мне стелили на старинных резных составленных в ряд стульях рядом с кроватью. По утрам бабушка пекла булочки в духовке на кухне, и коммунальная квартира наполнялась ароматами корицы и ванилина. В комнате из маленького деревянного репродуктора звучала песня «О тревожной молодости» Пахмутовой и Трошин пел о том, что годы летят, как птицы. Для меня открывалась стеклянная баночка с черной икрой, на дне которой была приклеена картинка с рыбкой. «Ты должен съесть до рыбки», – говорила бабушка. Зарплата у родителей была не высокая, по 90 рублей, пенсия у бабушки – 57 рублей. Икру ребенку покупали на углу Пестеля и Литейного в булочной. Черная икра была дешевая. Позже в этой же булочной родители брали связку сушек к чаю на обратный путь.

Днем, пока папа с мамой бегали по магазинам и знакомым, бабушка водила меня в скверик Некрасова на Литейном проспекте, он совсем рядом с домом. Там я играл в песочнице. Бабушка говорила, что именно здесь у меня появилась подружка, с которой мы лепили куличи из песка. За забором сквера возвышалось мрачноватое здание какой-то больницы. Ну, с ней мне еще предстоит познакомиться через много-много лет.

Иногда родители водили меня в Летний сад, где тоже была песочница у памятника баснописцу Крылову. Помню прогулки по Невскому проспекту, первые поездки в Петергоф, фонтаны и Большой Дворец разрушенный и весь в лесах. Сюда судьба меня приведет после окончания школы, где я проучусь пять лет в военно-морском училище.

Всегда были запоминающиеся посещение тети Тани на Большой Подьяческой, обильный и вкусный стол и ее громкий голос: «Положите Сашке кусок торта побольше и с розочкой!»

Родители покупок делали много: и себе, и коллегам по работе. К концу отпуска деньги заканчивались. Я помню отца, идущего по перрону в Москве. В руках два чемодана, а еще по чемодану – на груди и на спине, связанные между собой ремнем. Он оставлял маму на Казанском вокзале с вещами, брал меня за руку и бегом в комиссионку. Где-то недалеко от трех вокзалов он находил комиссионный магазин и показывал оценщику свои часы. Я почему-то запомнил лицо продавца. Оно было уставшим, и, кажется, не выражало никаких эмоций. Часы он взял, у нас появились деньги на обратный путь.

Однажды нам удалось по пути в Ленинград побывать на ВДНХ. Родители восхищались фонтаном «Дружбы народов», а мне запомнился большой самосвал КрАЗ красного цвета.

Я не отличался богатырским здоровьем и переболел всеми детскими болезнями. Если я простужался, то отец ставил мне горчичники. Четыре бумажных прямоугольника с тонким слоем горчицы погружали в теплую воду, клали на мою спину и накрывали одеялом. Сначала было терпимо, спине становилось тепло, немного покалывало, но потом спина принималась болеть, и я начинал беспокоиться. Всякий раз отец применял один и тот же прием. Как только я просил избавить меня от мучений, отец заявлял, что я дослужился до лейтенанта, теперь нужно еще немного потерпеть и мне присвоят звание старшего лейтенанта. Я терпел, как мог, но, по-моему, до майора так никогда и не дослужился.

Но особенно меня беспокоило горло, я часто болел ангиной. Меня заставляли полоскать горло марганцовкой, делали орошение горла при помощи шприца и сооружали вокруг горла спиртовой компресс. В конце концов родители во время своего отпуска положили меня в детскую больницу Раухфуса. В больницу я не хотел, поэтому положили меня обманным путем.

В Ленинграде на каждом углу продавалось мороженое, но мне с моим слабым горлом мороженное не покупали. В тот день папа купил мне дорогой красно-белый игрушечный катер с моторчиком и с этим катером отвел меня в приемный покой больницы. Он сказал, что меня осмотрят и скоро мне разрешат есть мороженое, сколько влезет. Конечно, я начал реветь в приемном покое, когда сообразил, что меня надули и поместили в больницу.

В палате со мной было еще три мальчишки дошкольного возраста. С одним из мальчиков днем находилась его мама. По-моему, он был «маменькин сынок». Его тумбочка была забита конфетами и мармеладом. Сладости лежали и на тумбочке. Когда мама мальчика уходила на время домой, один из мальчишек снимал с себя трусы и бегал, подпрыгивая, по палате из угла в угол. В это время второй мальчик (его подельник), незаметно таскал конфеты с тумбочки соседа и прятал. Когда «маменькиного сынка» уводили на процедуру, мальчишки делили добычу, по справедливости. Не скрою, доставалось и мне.

Лето стояло жаркое, днем окно палаты было открыто. Часто за окном раздавался грохот железных трамвайных колес, иногда был слышен резкий звонок. Я выглядывал в окно и видел, как по Греческому проспекту идет трамвай и заворачивает к Лиговке. В стекле открытого окна, превратившегося в блеклое и неясное зеркало я увидел свое беззубое отражение, в этот день у меня выпал первый молочный зуб.

На второй день нас организовано отвели в большой и светлый зал, где сидело много детей, они рисовали и лепили из пластилина. Что-то вылепил и я.

На третий день меня отвели к хирургу и посадили на стульчик.

– Открой рот! – сказал хирург, – скажи Ааа!

– Ааа! – сказал я и лишился своей иммунной лаборатории, где должен был происходить тщательный анализ чужеродных агентов, проникающих в организм. Но тогда об этом не знали и удаляли всем подряд, как аппендицит младенцам во многих развитых странах. А потом оказалось, что это вовсе не рудимент, а важный орган иммунной системы.

После операции мне дали немного фруктового мороженного в бумажном стаканчике. Я, полусидя на кровати, съел деревянной лопаточкой четверть стаканчика вожделенного кушанья и, кажется, начал успокаиваться.

Еще через день меня встречали родители и бабушка Аня.

– Ты ел мороженное? – спросила бабушка.

– Да, – сказал я.

– А сколько тебе дали?

– На дне стаканчика, – сказал я.

– Какие негодяи! – сказала бабушка. – Я им три стаканчика мороженого передала. Съели все сами! Подлецы!

В этот день мне родители купили эскимо в серебряной фольге за 11 копеек.

Шел 1956 год. В этом году Мао Цзэдун на совещании ЦК Коммунистической Партии Китая поставил перед КНР задачу за несколько десятилетий стать первой державой мира и «превзойти Америку на несколько сот миллионов тонн стали». В январе вышло секретное постановление Совета Министров СССР «О работах по созданию искусственного спутника Земли», состоялся первый концерт Элвиса Пресли в Лас-Вегасе, а с конвейера Горьковского автозавода сошла первая партия автомобилей ГАЗ-М-21 «Волга». На Адмиралтейском заводе в Ленинграде был заложен первый в мире атомный ледокол "Ленин".

Однажды мы шли с родителями по Литейному проспекту, я держал за руки папу и маму. Все волнения позади, я чувствую себя защищенным и счастливым. Мне почему-то хочется идти на прямых ногах, не сгибая колени. Мама делает мне замечание, просит не дурачиться. Но я вновь перестаю сгибать колени и иду на прямых не согнутых ногах. Вдруг я слышу сзади женский голос: «Бедный мальчик!» Мама резко останавливается и пристально смотрит на меня. Мне этот взгляд не нравится, он не сулит ничего хорошего. «Ты слышал, что сказала эта женщина?! – спрашивает мама. – Она решила, что ты инвалид и у тебя вместо ног – протезы! Я говорила, чтобы ты прекратил валять дурака?!» Настроение у меня испортилось. И зачем я дурачился? Все было так хорошо. Да, триггер тогда опрокинулся. Случилась еще одна маленькая психологическая травма.

Когда мы гуляли по городу с отцом, и я начинал уставать и хныкать, отец предлагал игру. Мы часто играли с ним в эту игру в Ленинграде и не один год. Правила игры были просты. При встрече военных мы говорили «солдат» или «матрос» и считали, кто сколько наберет. Папа всегда считал матросов, а я – солдат, и, конечно, выигрывал всегда я. Не смотря, что Ленинград – морской город, военных в защитной форме на улицах северной столицы было больше. Вот такая незатейливая хитрость моего отца позволяла мне получить положительные эмоции и протопать еще несколько километров без нытья и жалоб на уставшие ноги. Но однажды произошло событие, помешавшее мне одержать очередную победу. Мы шли от Летнего сада по улице Пестеля в сторону дома. Я уже устал, и отец предложил мне поиграть в солдат.

– Мой солдат! – кричал я, показывая на какого-то офицера.

– Мой матрос, – тихо говорил папа, кивая в сторону морского офицера, идущего по противоположной стороне улицы.

– Мои солдаты! – показывал я пальцем на двух рядовых в красных погонах.

Сначала, как всегда, все шло хорошо, я выигрывал с небольшим перевесом. Но, вдруг не доходя до угла Литейного проспекта, нам стали встречаться группами офицеры в черных тужурках. По Литейному проспекту и вовсе шли десятки моряков в сторону Невского проспекта. Вероятно, перед днем ВМФ в Доме офицеров проходило торжественное собрание. И в тот день мне очень не повезло.

 В один из приездов в Ленинград мы случайно встретили на Невском проспекте моего деда. Он был в белом костюме, в руках газета, свернутая в трубочку, рядом модно одетая женщина. Взрослые недолго о чем-то поговорили, дед пообещал, что купит мне лошадку на колесах и вышлет к нам по почте. Мне эта идея понравилась.

– Мама, а почему мы никогда не ходим к дедушке в гости? – спросил я.

– Потому, что дедушка проиграл в карты папину квартиру в этом доме, – сказала мама и показала на дом на углу Невского проспекта и улицы Маяковская.

Я долго ждал обещанную лошадку, но посылка в Котуркуль так и не пришла. В следующий раз я увидел своего деда почти тридцать лет спустя. Однажды после работы моя жена Людмила приехала с хрустальной вазой.

– Я нашла твоего деда! – сказала она.

– Каким образом? – удивился я.

– А это подарок тебе на свадьбу, – сказала Людмила и протянула мне вазу.

На вазе было выгравировано "Дорогому внуку Саше в день свадьбы. 1981 год". Свадьба у нас была в 1972 году. Выяснилось, что к Людмиле в аптеку у Аничкова моста пришел пожилой человек с рецептом. Она обратила внимание на фамилию и внешнюю схожесть с моим отцом.

– У вас есть внук Саша? – спросила она.

– Да! – сказал дед.

Через несколько минут он ушел из аптеки, а вернулся через пару часов уже с подарком, на котором была сделана гравировка. Так вместо лошадки я получил хрустальную вазу с дарственной надписью. А через несколько лет мой дед ушел из жизни. Нет в живых и моей первой жены Людмилы. Вот только ваза хранится у меня и напоминает мне о квартире на Невском проспекте, проигранной в карты, да и вообще о страстях человеческих.

Однажды отец показал мне в Ленинграде дом, где жила его школьная подруга Инна и сказал, что после блокады она покончила жизнь самоубийством, бросившись с крыши. Позже у него в книге воспоминаний я прочитал про историю их школьной любви и драматическую развязку. Мне удалось сохранить книгу Мольера, подписанную Инной и подаренную отцу незадолго до ее смерти.

Было бы несправедливо не сказать в этой главе о бабушке Ане – папиной маме. Ведь мы приезжали каждый год к ней в ее комнату в коммунальной квартире в доме 33, где в прежние годы жили Константин Федин и Сергей Есенин с Зинаидой Райх. Бабушка всю жизнь прожила в коммуналках с тех пор, как лишилась квартиры в центре города, купленной ее отцом. Характер у бабушки был тяжелый. С ней трудно было жить в одной квартире. Часто вспыхивали ссоры с соседями, но позже выяснилось, что соседи то ее любили. При всех сложностях характера она была щедрой и отзывчивой. Я иногда встречал в городе бывших жильцов коммуналки на Литейном проспекте, уже разъехавшихся по своим отдельным квартирам. Неизменно с улыбкой бывшие соседи справлялись о ее здоровье и передавали привет. Но это будет потом. А сейчас, когда сын с семьей приезжал в Ленинград из далекого поселка в отпуск, Анна Августовна останавливала на Литейном всех знакомых и громким голосом объявляла: «Вы знаете, ко мне Геня приехал, из деревни, там в 10 вечера свет выключают и на улицах грязь по колено!» Говорила она так или что-то в этом роде, но всегда эмоционально, звучно. Она делилась своей радостью с жильцами дома, с продавцами в булочной, с дворником, с почтальоном. Однажды на Литейном проспекте при мне какая-то женщина шарахнулась от нее со словами: «Простите дама, я Вас не знаю!»

Соседями бабушки Ани были Леша и Нина Смирновы – рабочие завода "Большевик", у них была маленькая дочка Света. Позже эта семья переедет в один дом с бабушкой на Народную улицу. Другими соседями были Лева с женой Лилей.

Коммуналка была наполнена специфическими запахами, состоящими из смеси кошачьих (кошек я у них никогда не видел), карбофоса, которым травили клопов, и еще чего-то непонятного. Клопы были у всех. Маленький диван, на котором позже мне доводилось спать, неизменно награждал меня укусами этих коричневых плоских созданий. «У меня нет клопов! – говорила бабушка Аня, – это Лева подбросил, они от него идут. А у меня нет клопов!»

Интересно, почему клопы и тараканы ушли из нашего города? Клопам перестала нравиться наша кровь? Тараканам не нравится наш хлеб? Изменился химический состав моющих средств и клея для обоев? Но что-то произошло! Они исчезли. Важно, чтобы мы не были следующими.

Бабушкина сестра Татьяна была младше бабушки на десять лет, она запрещала называть ее бабушкой. Для всех родственников она была тетей Таней. Когда безвременно умерла их мама, прадед сошелся с цыганкой – певицей из варьете. Дети не приняли мачеху. И, если старшую Анну отец быстро выдал замуж, то Татьяна оставалась в семье и открыто выражала свою неприязнь к избраннице отца и в результате была лишена наследства. Первого сына Юрия Татьяна потеряла в блокадную зиму 1941 года. Потом родился Виктор. Отец моего двоюродного дяди Виктора Михайловича погиб на Ленинградском фронте. После войны Татьяна вышла замуж за младшего брата Михаила, вернувшегося с войны невредимым. Так появился на свет второй мой двоюродный дядя – Анатолий Сергеевич. Виктор работал мастером на Балтийском заводе, а Анатолий закончив консерваторию, играл в оркестре ленинградской филармонии. Тетя Таня была энергичной и предприимчивой до преклонных лет. Она одевала всех родственников в дефицитные вещи из Гостиного двора и Пассажа, помогла приобрести своим сыновьям добротные кооперативные квартиры. Тетя Таня была хлебосольной и всегда с размахом и щедро угощала гостей. Она ушла из жизни в 87 лет, пережив бабушку Аню на тринадцать лет.

В школе знали, что я каждое лето бываю в Ленинграде и моя первая учительница Зоя Прокопьевна иногда поднимала меня и просила рассказать о городе. Я с удовольствием рассказывал своим одноклассникам о самом глубоком метро, о трамваях с деревянными лавками, об автоматах с газированной водой за три копейки и, конечно, о большом выборе мороженого на улицах Ленинграда. В нашем районном центре мороженое было одного сорта. Оно продавалось в вафельных стаканчиках и накладывалось продавцом из жестяного бачка. Стоило такое мороженое 13 копеек и 20 копеек, если с горкой.

Сегодня, спустя много десятков лет, в моей памяти всплывают картинки прогулок с папой и мамой в Центральном парке культуры и отдыха, катание на каруселях, смешные мартышки в ленинградском зоопарке и концерт в Летнем театре Измайловского сада, где уже пожилой конферансье Петр Муравский смешил публику с гитарой в руках. Он так и не сыграл ничего на струнном инструменте, а в конце объявил зрителям, что носит ее (гитару), потому что так модно сегодня, ходить с гитарой.

Я хорошо помню, что первый туалетный столик мамы был собран из чемоданов накрытых белой скатертью. Сверху на горке чемоданов стояло небольшое настольное зеркало, рядом возвышалась коробочка духов «Красная Москва», лежала пудреница, помада, что-то еще и стоял красный стеклянный жук на проволочных латунных ножках – мамина брошка, которую она никогда не надевала. Жук был куплен мамой в Ленинграде. Видимо папа предвидел, что мама не будет носить эту брошь, может быть даже отговаривал делать эту покупку. И вот теперь он украшал мамин туалетный столик сконструированный из старых чемоданов и накрытый белой тряпицей с элементами вышивки. Жук, как имя нарицательное, сопровождал нас всю жизнь. Папа так называл вещи бесполезные, не нужные с его точки зрения. «Лена, это «жук», говорил он, когда хотел отговорить мать от покупки.

Кажется, в начале 60-х в одной из поездок в Ленинград родители купили себе добротный спальный гарнитур, состоящий из большой кровати с двумя приставными тумбочками, платяного шкафа и туалетного столика с пуфом. В контейнер положили еще четыре венских стула и круглый стол, предварительно открутив у него ножки. Контейнер шел долго, в целом вся мебель дошла благополучно, только в столешнице обеденного круглого стола от дорожной тряски чем-то твердым было протерто углубление. В спальной на новом туалетном столике появился красный жук. С этой мебелью родители прожили несколько десятилетий. В Омск из Казахстана переехал только туалетный столик с овальным зеркалом, жука на нем уже не было.

Моя память записала и сохранила много информации о прошлом и теперь, спустя много лет, воспоминания, эти потревоженные живые существа, начинают оживать, раня и согревая меня одновременно.

Красная школа

Первого сентября 1958 года бабушка Маня отвела меня в первый класс средней школы. На мне была коричневая вельветовая курточка на молнии с двумя накладными карманами на груди и темные брюки. Между нашим домом и школой было всего два деревенских дома – в первом жил Володя Рязанов, а во втором, у самой школы, Эльвира и Ваня Дридигер. В доме напротив, тоже у самой школы жил Боря Фризен с мамой и сестрой.

Ванька в школу со мной не пошел из-за болезни. Вскоре Дридигеры переехали в другой поселок. Позже мне сказали, что Ваня умер. Вместе со мной в школу пошли мои друзья Боря и Володя. Нас сразу же разлучили. Бориса определили в класс «А», а меня в класс «Б». Вовку же вовсе не взяли в первый класс, сказали, что ему еще нет 7-и лет, он плохо подготовлен к школе и отправили его в детский сад. Но это нам не мешало продолжать дружить, в свободное время играть в мяч, чижика, лапту и пускать по весне самодельные кораблики по бурно текущим по деревенским улицам ручьям.

В первый день бабушка встретила меня после занятий у школьной калитки с теплой курткой в руках. Наверное, по деревенским меркам я был чрезмерно опекаем. Цацкалась и ухаживала за мной не мама, которая работала порой до позднего вечера и не отец, а бабушка. Меня так и прозвали взрослые соседи "Цаца", а от них и детвора подхватила. Это обидное прозвище просуществовало совсем не долго. На смену ему пришло новое – "Цыган", уже не такое обидное и просуществовало оно достаточно долго, почти до конца обучения в школе.

Котуркульская средняя школа в те годы представляла собой большое Т-образное бревенчатое здание. В этой одноэтажной школе размещалось десять классов, учительская с кабинетом директора, различные подсобные помещения. В школе учились в две смены. Здание было выкрашено в темно красный цвет, видимо, поэтому и называли школу красной. Вход был организован с основания буквы Т. Несколько ступенек, и мы попадали в коридор. По обе стороны коридора находились классные комнаты. Наша комната была второй справа. Отличался наш класс от других тем, что все три окна были без промежутков между собой, образовывая одно большое окно.

Первую мою учительницу звали Зоя Прокопьевна Дворянинова. Это была высокая черноволосая женщина, строгая и красивая. Она учила нас читать и писать, считать на счетах, чистописанию, арифметике и родной речи. Сидели мы за партами, пахнущими свежей краской. Черная столешница имела углубления для ручек и чернильниц и часто была покрыта шрамами от перочинных ножей наших многочисленных предшественников. Когда учительница входила в класс, мы вставали, чтобы приветствовать ее, откидывающиеся крышки столешниц громко хлопали.

Зоя Прокопьевна проработала с нами четыре года и ушла к новым первоклашкам. Мы подарили ей репродукцию картины Карла Брюллова «Гибель Помпеи», которую купили в сельском универмаге. Картина нам очень понравилась. У нее был слегка подпорчен багет у рамы, наверное, от долгого хранения в котуркульском магазине. Деньги собирали братья Задорожные Саша и Коля. Скидывались по пятьдесят копеек. На эти деньги можно было сходить десять раз в кино на детский сеанс и два с половиной раза на взрослый сеанс. После покупки картины у нас оставались еще деньги. Доброжелательная продавщица посоветовала нам купить кусок черного бархата. Позже мы увидели наш дополнительный подарок на шее у учительницы, Зоя Прокопьевна носила его в качестве шарфика и, кажется, он очень был ей к лицу.

До середины шестидесятых годов в школе было печное отопление, печки топились углем, и большая куча угля лежала в школьном дворе. Однажды во время перемены я пробежался по этой куче и был наказан директором Петром Андреевичем Смоляком. Директор поставил меня к стенке в школьном коридоре, и весь остаток перемены я стоял у стены и страшно переживая. Это было первое наказание в моей школьной жизни. Вскоре директор сменился. Пройдут годы. Однажды мы – старшеклассники приедем в Боровое, чтобы сразиться с местными школьниками в баскетбол. Ночевали мы перед игрой в местном интернате. В шкафу, стоящем рядом с кроватями, на видном месте лежал горн. Мы по очереди стали упражняться. В репертуаре был один сигнал – побудка. У всех получалось фальшиво. Вдруг открылась дверь и в помещение вошел абсолютно седой пожилой мужчина. Это был Смоляк, бывший директор нашей школы. Он велел нам оставить горн в покое. Наверняка он знал, что мы из котуркульской средней школы и являемся бывшими его воспитанниками, но разговора по душам тогда не получилось. Либо он не был склонен к воспоминаниям, либо мы постеснялись.

Уборщицу звали тетя Феня. Воду для мытья полов она грела своеобразно: раскаляла в печке трак от гусеницы ДТ-54 и, вытащив его железными клещами из печки, бросала в бочку с водой. Бочка стояла здесь же в коридоре у самого входа. Раскаленная до красна железяка со страшным шипением входила в воду, к невысокому школьному потолку поднимались клубы белого пара. Вода становилась теплой.

Прошло время и в школу провели водяное отопление. На месте кучи угля построили баскетбольную площадку. Из школьного коридора убрали металлическую бочку, и тетя Феня больше не радовала детей своим шоу с деталью от тракторной гусеницы и железными щипцами. Она по-прежнему мыла полы куском мешковины, которым мы получали иногда по спине за оставленные следы на свежевымытом полу.

В дальнем коридоре школы, образующем верхний элемент буквы Т проходили школьные вечера. Здесь во время перерывов дети водили хоровод, играли, танцевали и пели "Калинка-малинка моя…" В этом же коридоре проходили занятия по гимнастике. В помещении стояли брусья, турник и конь, лежали маты. В этом спортивном зале-коридоре мы отчаянно резались в настольный теннис, здесь мы иногда смотрели кино и концерты художественной самодеятельности. Именно здесь мы увидели кинокартину «Римские каникулы» с обнаженной Одри Хепберн.

 В школе мы пользовались тоненькими тетрадками в косую линейку и клеточку, стоимостью 2 копейки. На последней обложке можно было увидеть правила октябрят, торжественное обещание пионера, слова гимна Советского Союза и таблицу умножения. В каждую тетрадь была вложена промокашка – своего рода салфетка для впитывания излишек чернил с листа.

Писали мы ручками со стальными перышками и пользовались чернильницами-невылевайками. Перышко вставлялось в деревянную ручку, с металлическим держателем. Оно было сделано из стальной пластинки, свёрнутой в трубочку с одной стороны, и сужающегося кончика с другой. Этот кончик был разрезан вдоль так, что при нажиме слегка расходился в стороны. Прорезь заканчивалась круглым или продолговатым отверстием. Пёрышко обмакивалось в фиолетовые чернила (учителя пользовались красными чернилами), которые наливалась в чернильницы. После макания пёрышка в чернильницу, небольшое количество оставалось на нём и их хватало для написания нескольких слов на бумаге, затем пёрышко снова обмакивалось в чернила. При нажиме, кончик пера расходился, и линия становилась шире. Для современных школьников это в диковинку, но ведь Пушкин писал гусиным пером. И как писал…

Все начальные классы мальчишки увлекались игрой в перышки. Нужно было поддеть своим пером перышко соперника и перевернуть его. Потом еще раз. Если удалось, то перо твое. Так и ходили с коробками игровых перьев в портфеле.

В школе первые годы на чистописании нас учили писать с нажимом, каллиграфически правильно. В 1968 году, когда мы закончили школу, реформа отменила чистописание, и даже младшие школьники стали писать шариковыми ручками.

У каждого школьника был деревянный пенал, в котором хранили и носили с собой ручки с перьями, карандаши и ластик. Чернильницы-непроливайки часто носили в специальных мешочках привязанными к ранцу или портфелю. Но многие их клали просто вовнутрь портфеля. Конечно, чернильницы иногда проливались, ведь мы, не редко дрались своими портфелями. И тогда тетради, книжки и дневник заливали фиолетовые чернила. Чернила попадали и на руки, и на одежду.

В красной школе пионервожатая одела мне на грудь первую звездочку октябренка. Моя первая звезда была деревянной и обтянута красной тканью. Лишь потом появились пластмассовые звездочки с портретом маленького Ленина. В этой школе меня приняли в пионеры. Мы давали клятву пионера и обещали горячо любить свою Родину. В школу я ходил в красном галстуке. Я могу и сейчас правильно его повязать. У меня было два галстука, один из простой ткани, а второй из шелковой. Шелковый галстук я не любил, узелок на нем получался тоненький и плохо развязывался, позже я посадил на него чернильное пятно, которое не отстирывалось. У меня сохранилась фотография, на которой я в школьной форме армейского образца, в фуражке и с красным галстуком на груди. Галстук шелковый. Это я по узлу определяю. Чернила я тогда, видимо, еще не успел посадить. Правда фотография черно-белая, хорошо бы отдать специалисту по Фотошопу, чтобы сделал фотографию цветной. Заодно выровняет мне белый воротничок, а то я его косо пришил, это был мой первый опыт. Я, как сейчас помню, мама сказала: «Пришивай воротничок сам, пора учиться». Вот я и пришил. Если бы она знала, что мне предстоит пять лет пришивать воротничок в военном училище, наверное, сама бы пришила. Да, специалисту по компьютерному дизайну нужно еще ремешок на фуражку «вернуть», где-то я успел его потерять. Не уставная получается фуражка без ремешка.

На заседании пионерской школьной дружины мы обсуждали, чьим именем ее назвать. Нужно было выбрать между двух героических мальчишек. Я голосовал за Володю Дубинина, что сражался в катакомбах Керчи. Но большинство отдали голоса за Леню Голикова – псковского партизана.

 В 14 лет я стал членом ВЛКСМ. На смену галстуку пришел маленький комсомольский значок с барельефом В.И.Ленина. Потом была коммунистическая партия, но это уже не в красной школе.

Однажды я после школы не пошел домой, а отправился с друзьями в клуб на дневной сеанс. Сельский кинотеатр находился в центре поселка в здании бывшей церкви совсем недалеко от нашей школы. Шел фильм «Репортаж с петлей на шее» снятый по книге, написанной в нацистской тюрьме чехословацким журналистом Юлиусом Фучиком. Мест не было, и мы с товарищем сидели на полу на школьных портфелях между первым рядом и экраном. Я измаялся от неудобной позы и в конце решил присесть на портфель, поставив его торцом или боком на пол, и тут школьная ручка впилась мне в ягодицу острым металлическим перышком. Концовка фильма была испорчена. Но имя журналиста и название его книги я запомнил на всю жизнь.

В школе мальчики носили серую форму военного образца. Девчонки – коричневые платья с черными или белыми передниками. Каждый год осенью школа нас встречала торжественной линейкой и запахом свежевыкрашенных парт.

 Регулярно за туалетом случались драки. Они происходили не спонтанно, на поединок соперники вызывали друг друга. На зрелище собиралась посмотреть ребятня из разных классов.

Однажды братья Задорожные поссорились с Сашкой Кауцом. Сашка был старше нас и сильней физически. По-моему, он был второгодник. Разбирательство должно было происходить за туалетом после занятий. Я очень хотел посмотреть, но нужно было идти заниматься с репетитором – баянистом. Все ставили на Кауца, но, каково было мое удивление, когда на следующий день Кауц смущенно признал, что Задорожнята вдвоем одолели его.

В школе у меня появились новые друзья. Одним из них был Шурка Шишкин. Мускулистый, невысокого роста – он был отъявленным сквернословом и талантливым коучем по ненормативной лексике. Мой запас слов в короткое время существенно обогатился. К этому времени я уже умел плавать, но Шурка научил меня нырять глубоко и с открытыми глазами. Он умел уходить под воду вертикально вниз и подолгу находиться под водой. Уже в училище ко мне пришло известие, что Шишкин замерз в тракторе. Заснул, наверное. А Северный Казахстан – это та же Сибирь. Морозы бывают сильные и особенно они беспощадны к пьющим мужикам.

Морозы не так страшны, как метель. Порой мело так, что в собственном огороде можно было заблудиться. Белым-бело вокруг и ничего не видно в метре. Сугробы в нашем поселке случались с человеческий рост. В метель занятия в школе отменялись. По радио из района сообщали об отмене занятий и наступало счастье на пару дней.

Однажды во время перемены Зоя Прокопьевна попросила меня зайти в класс. В классе кроме меня и учительницы находилась еще одна девочка по имени Надя. Это была высокая девочка из ингушской семьи, она казалась старше нас, может быть это так и было. Зоя Прокопьевна положила на учительский стол коробочку со счетными палочками. «Саша, это твои счетные палочки?» – спросила она. Я узнал свои палочки, купленные мне родителями в Ленинграде. В коробке были пластмассовые палочки двух цветов: прозрачные и оранжевые. Таких в классе не было ни у кого. Часть палочек была почему-то поцарапана, словно их терли песком.

– Да, это мои, – сказал я.

– Надя, ты зачем взяла чужие счетные палочки? – спросила Зоя Прокопьевна, строго глядя на девочку.

Надя молчала. Я чувствовал себя неловко и вовсе не испытывал обиды или огорчения. Я подумал, что мне не нужны были эти палочки, я даже не обнаружил пропажу, ведь я давно хорошо считаю и могу обходиться без них. Я тогда и не сообразил, что мне нужно было сказать учительнице, что я подарил эти палочки девочке Наде, что они ей нужней. Я просто стоял и переживал, может быть, даже больше, чем одноклассница. Мне еще предстоит прочитать «Отверженные» Виктора Гюго и сделать для себя открытие.

Когда мы пришли после каникул во второй класс, Нади уже не было. Почти все ингуши вернулись к себе на родину. По-моему, осталась только одна семья пастуха. Уехали соседи: Ахмет с Зиной и детьми, уехал и мой дружок Гафур.

На место Ахмета в половинку пятистенка въехала семья Овечкиных: мама с сыном. Толик был повзрослее меня, но все же влился в нашу команду и часто играл с нами. Любимым местом для наших игр был техникумский сеновал, огороженный высоким (так нам казалось) плетнем. Это была территория детского счастья. На сеновале хранилось сено в стогах, на котором мы играли, безбожно разваливая стога. А еще там стояли старые сломанные автомашины и комбайны, которые мы старательно доламывали.

Толик был, как казалось моей бабушке, отъявленным хулиганом. Это он научил нас таскать карбид с хозяйственного двора техникума и начинять им стеклянные бутылки, набив их травой, чтобы карбид сразу не соприкасался с водой. Мы взрывали эти бутылки летом и зимой, прячась от взрослых. Овечкин был начитан, в его руках однажды загорелся даже металл – кусок сломанной дверной ручки. Как он это сделал, я не пойму до сих пор. Но каково было мое удивление, когда на одном из школьных вечеров ведущий концерта объявил, что сейчас прочтет стихи своего собственного сочинения ученик четвертого класса Анатолий Овечкин. И на сцену вышел наш «сосед-хулиган» в желтой футболке с коротким рукавом и прочитал что-то лирическое и трогательное, а небольшой наш школьный зал-коридор долго аплодировал и вызывал юного поэта на сцену, чтобы он прочитал что-нибудь еще.

Как-то мальчишки из нашего первого класса на переменке решили посоперничать с второклассниками. Мы агрессивно ворвались в их классное помещение и затеяли там потасовку. Что послужило причиной конфликта, я не помню. А помню, что мне достался в соперники мой сосед – Саша Чирухин. Сразу скажу, что пока мои крепыши (дети трактористов и внуки казацких атаманов) теснили соседский класс, мой кудрявый дружок классически сделал мне подножку и уложил на лопатки. Сашка уселся на меня сверху, и я понял, что мой сосед сильней меня не только в шахматной игре.

Еще до школы я часто бывал у Саши дома. Дом Чирухиных стоял рядом с нашим и соприкасался огородами. Его отец работал завучем в зооветеринарном техникуме, а затем директором этого учебного заведения. Саша был старше меня на один год. Это был серьезный мальчик с задумчивым лицом и такими же как у отца Ивана Александровича каштановыми вьющимися волосами. У Чирухиных был мотоцикл с коляской темно синего цвета. Сашин отец увлекался рыбалкой и охотой. Мы с другом любили забираться на сидения мотоцикла, Саша впереди за рулем, я сзади на удобном кожаном сиденье и изображать, как мы едем, издавая звуки похожие на урчание двигателя.

Однажды мне довелось побывать в чирухинской кладовой, где с потолка на крюках свисали окорока и стоял необычно густой запах сыровяленого мяса. У нас в семье такой культуры не было. Мы не коптили и не вялили рыбу или мясо.

Летом во дворе у Чирухиных всегда разгуливал крупный пестрый петух, поклевывая зернышки и деловито обхаживая и топча куриц. Мне говорили, что петух бывает агрессивен. Но я не придал этому значения, ведь петух, а не гуси или индюки, которые в большом количестве жили у соседей-ингушей и постоянно гонялись за мной по улице. Но однажды я зазевался, пестрый петух споро подбежал ко мне и больно клюнул в живот. Я испугался и разревелся.

Сашкин отец Иван Александрович был, наверное, жестковат в воспитании сына. Однажды я обнаружил своего друга второклассника в кустах сирени, старательно удаляющего из дневника страницу, на которой красовалась крупная двойка, поставленная его учителем.

– Ты зачем это делаешь? – спросил я.

– Если отец увидит, то выпорет ремнем, – сказал Саша.

Через год Чирухины уедут куда-то на юг Казахстана. Мы переберемся в их «директорский» дом. Наша семья проживет в этом доме девять лет и все эти годы пышный куст лиловой сирени в углу огорода будет мне напоминать о моем друге раннего детства.

Я встречусь с Сашей только однажды. В курсантские годы я разыщу его в омском студенческом общежитии. Мой школьный товарищ был худ, ямочки на щеках и такие же каштановые вьющиеся волосы. Мне показалось, что Саша не очень доволен нашей встречей, он был неулыбчив и никак не выражал своих эмоций при встрече с земляком.

Он жаловался, что родители его чрезмерно опекают, присылают посылки с продуктами, а он отправляет их обратно. Меня это удивило.

– Они же заботятся о тебе, – сказал я. – А ты своим поступком их обижаешь, наверное.

– Не хочу ни в чем от них зависеть, – сказал Саша.

Он отвернул угол своей постели, и я увидел не матрас, а доски, лежащие поверх панцирной сетки.

– Это зачем? – спросил я.

– Йогой увлекаюсь, способствует хорошей осанке и характер формирует, – ответил он.

Мне почему-то вспомнился герой романа Чернышевского – Рахметов. Для полного сходства не хватало только гвоздей.

Больше с Саней мы не виделись. Позже от родителей я узнал, что драматически сложилась судьба у Ивана Александровича. Бывший директор зооветеринарного техникума, фанатично преданный своему делу, Чирухин старший задумал построить свой сельскохозяйственный техникум и пользовался поддержкой в ЦК КПСС Казахстана. Дело, кажется, шло неплохо, но случилась перестройка и финансирование прекратилось. Тогда Иван Александрович начал вкладывать свои средства, стремясь закончить свой проект. Но деньги быстро закончились, а Иван Александрович потерял зрение.

Его сын и мой первый учитель шахмат Чирухин Алесандр ушел из жизни рано, в 54 года. Я не знаю, как складывалась его судьба, где он жил и работал, была ли у него семья. В памяти у меня остался неулыбчивый кудрявый мальчик с умными не по возрасту глазами и доски под простыней в студенческом общежитии.

Однажды произошло событие гораздо более неприятное и опасное, чем прошитый палец на швейной машинке или травма велосипедной цепью. Во время летних каникул случился сильный ливень с грозой и шквальным ветром. На улице было темно, как вечером, молнии сверкали одна за другой, их яркие вспышки сопровождались устрашающими раскатами грома и казалось, что гроза совсем рядом и вот-вот проникнет к нам в дом и случится что-то страшное. Бабушка отогнала меня от окна и усадила рядом с собой на кровать и читала вслух какую-то книжку. Через полчаса ливень закончился и долго еще лил обычный дождь, ветер стих, молнии еще сверкали где-то на горизонте и совсем не страшно, гроза громыхала далеко и все тише, небо прояснилось, стало видно, что на улице еще день, а не вечер, мутные ручьи уносили избытки воды куда-то в сторону озера, оставляя на дорогах лужи.

Мне разрешили выйти на улицу, одев резиновые сапоги. Мальчишки собрались у Вовкиного дома. На плетень, как раз в том месте, где не так давно в моем сне явились с неба летчики-терминаторы и на земле сидел робот-гестаповец, был хаотично намотан толстый стальной провод, свисавший с ближайшего столба электропередачи. Видимо, сильный ветер порвал провода, натянутые между столбами. Видно было, что от столба, стоящего у школы провода тянуться не к опоре, стоящей в соседском огороде, а идут вниз к забору. Кто-то из взрослых, поднял с земли и закрепил провод на заборе до прибытия электромонтера.

Мы часто видели в поселке, как монтер с помощью металлических кошек забирается на деревянную опору, обязательно страхуя себя цепью и крепит белые фарфоровые ролики к столбу, а потом накручивает на них провода с помощью инструмента. Мы тоже забирались на эти деревянные столбы, серые от времени, по-моему, их в пятидесятые даже ничем не пропитывали. Вместо монтерских кошек мы брали стальную проволоку, обматывали ее вокруг столба, закрепляли, делали небольшую петлю для ноги, засовывали туда стопу, обнимали столб двумя руками и ползли вверх до роликов, подтягивая ногу с проволочной петлей в момент крепкого объятия столба. Никакого страховочного монтерского пояса с цепью у нас, конечно, не было.

Я не знаю, какую цель я преследовал тогда, когда двумя руками ухватился за один из витков еще мокрого от дождя провода. В тот же момент я почувствовал сильные удары током, сознание мое померкло, и я упал на мокрую землю. Жесткий провод, крепко накрученный на плетень, отцепился от моих рук. Детвора подбежала и подняла меня, подошел кто-то из взрослых, все стали осматривать мои поврежденные руки. В том месте, где ладони соприкасались с проводом, видны были глубокие порезы, из которых сочилась кровь. Я был испуган и у меня болели руки. Мимо дома с коромыслом на плечах шла Катя Фризен, старшая сестра моего друга Бориса. Она подошла и поставила передо мной цинковое ведро, наполненное водой. Я думаю, что тогда ей было лет 14.

– Что, больно? – спросила Катя, – опусти руки в ведро.

– Нет, – сказал я, – не больно.

Я опустил ладошки в ледяную колодезную воду. Сильного кровотечения не было, видно было только что от рук к поверхности воды розовой змейкой поднималась кровь. Я успокоился, и меня отвели домой.

Жизнь в красной школе не прекращалась и после занятий. Вечерами школьные педагоги вели кружковую работу. Я записался сразу в три кружка: на физкультуру к Куленову Булату Шакеновичу, на фотодело к Адаму Павловичу Шоль и на математику к Цой Евронье Никитичне. Отец иронизировал, цитируя строки из стихотворения Агнии Барто: «За кружок по рисованию тоже все голосовали… драмкружок, кружок по фото, это слишком много что-то». Я думаю, что сейчас я бы выбрал еще и кружок по рисованию.

Евронья Никитична Цой неулыбчивая, умная и строгая женщина практиковала в том числе программируемый опрос на каждом уроке математики, раздавая в начале урока вопросы всем учащимся и увеличивая, конечно, для себя нагрузку. Постепенно она приучила нас, что в начале каждого урока будет тотальный опрос и готовиться нужно к каждому ее уроку. Жаль, что она мало преподавала в нашем классе.

Адам Павлович Шоль преподавал немецкий язык. В молодости он лишился обеих ног в результате обморожения. На работу он ездил на мотоколяске. Такой автомобиль снимался в кинофильме «Операция Ы». Шоль с трудом выбирался с помощью костылей из крытой брезентом кабинки и, переваливаясь с боку на бок, поскрипывая деревянными протезами, шел к школе. Адам Павлович был очень начитанным эрудированным человеком. На уроках он неизменно грубовато острил и улыбался белозубой улыбкой. Не смотря на свои ограниченные возможности Адам Павлович ездил на велосипеде и сопровождал учащихся школы в другие города на экскурсию. На занятиях по фотоделу наш учитель в меньшей степени занимался вопросами композиции, а учил нас правильно настраивать ФЭДы и Смены, пользоваться увеличителем, фотобачком и глянцевателем, готовить из химикатов проявитель. Цифровой фотографии и принтеров в то время не было.

Куленов Булат Шакенович был не только гимнастом, но и боксером. Красная школа из-за отсутствия спортзала не позволяла заниматься игровыми видами спорта кроме настольного тенниса. Вот мы и лупили друг друга по лицу в боксерских перчатках и резались в пинг-понг. С Булатом мы поездили по району на соревнования по баскетболу и даже заняли призовое место в областном центре.

Несколько слов про мой неожиданный «бюллетень», когда я впервые не пошел в школу. Дело было зимой, и мы каждый день топили печку и готовили еду на чугунной плите. Бабушка часто пила свой любимый чай по-казахски – крепкий, с молоком и обязательно горячий. Так что чайник все время стоял на плите. Вот и в тот раз эмалированный чайник зеленого цвета только что вскипевший, стоял на самом краю плиты, на беленом кирпичике. Я что-то рисовал и затачивал карандаши маленькой точилкой. Устройство для заточки карандашей было несовершенно, инструмент часто ломал грифель, приходилось затачивать карандаши вновь и вновь. Намусорил я тогда на столе, на полу и решил подмести пол. Я подошёл к плите, у которой, прислонившись ручкой к беленым кирпичам, стоял обычный сорговый веник. Одной рукой я взял металлический совок, которым выгребали золу из печки, а другой потянул за ручку веника. Неожиданно с плиты на пол упал чайник с кипятком, обдав мою стопу горячей водой. Оказалось, что чайник на треть стоял на ручке веника, так его поставила бабушка, чтобы он не выкипал на раскаленной плите. Досталось тогда бедной бабушке Мане от ее дочки, мама порой была резка в выражениях. Время тому виной, пережитое в блокаду и эвакуацию или наследственность – не знаю. Но мне было тогда бабушку жаль, ведь виноват я сам. Отец очень часто повторял: «На флоте бабочек не ловят!» Начинал он службу семнадцатилетним во время войны в кронштадтском морском медицинском училище. Наверное, там его научили. А я «поймал бабочку» и ошпарил себе ногу. На подъеме стопы вздулся большой водяной пузырь, и я не ходил три дня в школу. Вот такой у меня получился первый больняк.

Чем занимались мы вечерами, когда уроки сделаны и до сна еще есть время? С бабушкой мы играли в настольные игры, читали книжки, я лепил из пластилина или собирал конструктор, прикручивая бесчисленные болтики. Любимым занятием было просмотр диафильмов, это заменяло мне современные мультфильмы по телевизору. По вечерам бабушка любила разложить пасьянс на столе. У нее была специальная колода атласных пасьянсных карт небольшого размера. Она радовалась, когда пасьянс сходился и огорчалась, если ее карточная игра в одиночку не складывалась.

Теплым осенним днем в нашей единственной средней школе поселка проходил вечер отдыха. На небольшой сцене прямо в коридоре школьники плясали, пели, играли на баяне, декламировали стихи. Наконец, из зала-коридора убрали стулья и начались танцы. Актриса Сазонова запела из школьного динамика, висевшего у входа в учительскую, про старый забытый вальсок и девчонки закружили друг друга в танце. Деревенские мальчишки вальс танцевать не умели. Для тех, кто не хотел танцевать, в классных помещениях были организованы разнообразные увлекательные игры. Я молча наблюдал за танцующими старшеклассниками, когда меня позвала пионервожатая и предложила сыграть в шахматы с кем-нибудь из ребят. Отец научил меня кое-каким дебютным началам, а главное – избегать простейших ловушек в самом начале игры. Школьные друзья играли слабо и часто пропускали даже детский мат. Я без желания согласился и пошел в учебный класс. В помещении класса парты были сдвинуты к стенке и поставлены друг на друга. Здесь еще стоял запах краски от свежевыкрашенных парт к новому учебному году. На образовавшейся площадке стояли зрители или болельщики примерно моего возраста. В конце класса на табуретке одиноко лежала раскрытая деревянная шахматная доска и почему-то без фигур.

Моим соперником оказался мальчишка годом младше, его звали Амантай.

Пионервожатая – девочка взрослая, из старших классов, объявила правила игры. Оказывается, нужно было всего лишь расставить шахматы на доске. И кто это сделает быстрее, тот и победил. Я был немного разочарован, так как недавно отец показал мне новый дебют, и я хотел попробовать его применить, но все оказалось гораздо проще.

Шахматные фигуры лежали у противоположной стены класса и игрокам необходимо было по одной фигуре перенести их на доску, каждому свой цвет, преодолев всякий раз метров восемь туда и обратно ровно шестнадцать раз.

Ко мне подошел высокий и худой Витька Махинько из параллельного класса.

– Сейчас тебе Амантай покажет, как нужно играть в шахматы, – сказал Махинько, кривя губы.

– Так не нужно играть, а нужно бегать, – сказал я.

– Сейчас наш Тигран Петросян покажет тебе класс, – продолжал с саркастической улыбкой длинный Витька. – Давай, Шура, я за тебя болею.

По команде мы побежали, сопровождаемые подбадривающими криками болельщиков. Я хватал фигуру и, добежав до доски, аккуратно ставил ее на свое место. Я твердо помнил, что «королева любит свой цвет», рядом король, потом слоны, дальше кони и с краю должны стоять две ладьи. Ну, а перед фигурами выстраиваются в рядок восемь пешек.

Юркий Амантай так резко стартовал с очередной фигурой, что пару раз свалился на пол, но тут же вскакивал и бежал дальше. Однажды он, ставя фигуру на доску, уронил ее и чуть не опрокинул всю партию. Я проиграл совсем немного, всего несколько метров и поставил последнюю пешку на доску, когда торжествующий соперник уже закончил свой бег и стоял, улыбаясь улыбкой победителя у табуретки с шахматной доской. Старшеклассница назвала имя победителя, но вдруг Махинько сказал, что у Амантая шахматы стоят неправильно. Все посмотрели на шахматную доску Искакова, посмотрел и я. Мои черные фигуры стояли двумя ровными рядами, готовые к поединку. Белые же фигуры Амантая находились в полном беспорядке, занимая почти половину доски, вкривь и вкось, без намека на какую-либо упорядоченность. Пионервожатая поспешила объявить меня победителем. Мой соперник обескураженный и расстроенный стоял над шахматной доской и с недоумением смотрел на две черные нитки моих шахматных фигур. Скорее всего Амантай не умел играть в шахматы, поэтому и не знал место фигур на шахматной доске. Зато он быстро бегал и уверенно чувствовал себя в уличной драке и однажды выручил меня, но это случилось через много лет, когда детство уже было позади.

 С середины шестидесятых красная школа стала мала для котуркульской детворы. Старшие классы расселяли в филиалы (обычные деревенские дома) и пристройки.

В 1968 году десятый класс распрощался с родным красным зданием средней котуркульской школы навсегда. Нас перевели в старый корпус техникума, освободившийся после переезда студентов в новые многоэтажные корпуса. Именно здесь мой сосед и друг детства Вовка Рязанов влез когда-то через открытое окно в учебный класс к студентам, стащил стеариновый муляж яблока. Пропажу обнаружили, опросили всех малышей и вычислили виновного. Вовка вернул яблоко, оно оказалось надкушенным.

Из выпускных экзаменов я запомнил сочинение, когда мы бегали в деревенский уличный туалет и читали шпаргалки, спрятанные недалеко в бревнах. Я кажется писал что-то про Ленина. Наиболее яркие воспоминания связаны с экзаменом по истории. Историю нам преподавал Астафьев Михаил Афанасьевич – участник гражданской войны. Он был мужчиной в возрасте, ноги его плохо держали, коленки были полусогнуты и, когда он рассказывал нам новый материал, то часто опирался двумя руками на указку, поставив ее на стол или переднюю парту. Указка иногда скользила по парте, Михаил Афанасьевич на мгновенье терял равновесие, но быстро выпрямлялся и снова продолжал свой рассказ. У историка Астафьева был шрам на кончике носа, поговаривали, что в бою нос отрубил ему белогвардеец шашкой, а потом нос пришили. Думаю, что врали, но шрам был.

Михаил Афанасьевич был мужем нашей директрисы – Анны Михайловны Николаевой. У них был синий «Москвич», который водил Михаил Афанасьевич, а Анна Михайловна сидела рядом и руководила. Однажды Анна Михайловна посадила меня с одноклассниками на заднее сиденье своего автомобиля и куда-то везла по центральной асфальтированной улице, наверное, на какие-то работы. За рулем сидел Михаил Афанасьевич. Машина медленно двигалась по главной улице поселка.

– Газку, Мишенька! – говорила Анна Михайловна, – газку!

– Притормози, Мишенька, здесь потише, – говорила Анна Михайловна.

Накануне, перед экзаменом отец долго мне рассказывал про историю, уделив особое внимание новой экономической политике. Он знал не понаслышке об отмене НЭПа, так как в Питере раскулачили его зажиточного деда.

Удивительно, но в экзаменационном билете мне попался вопрос именно о новой экономической политике, пришедшей на смену военному коммунизму. Пока я готовился к ответу, Михаил Афанасьевич вышел на перекур, а его сменила директор школы и географ Анна Михайловна. Пока Мишенька курил, я обрушил поток информации на директрису, приводя пример за примером, упомянул своего прадеда и нашего земляка Мельника, деда моего одноклассника, который при раскулачивании оставил дом, сельскохозяйственное оборудование и бежал с семьей на Алтай ночью от ареста. Ответив на все вопросы, я вышел из класса. За дверью меня ждал историк.

– Ты хорошо отвечал, – произнес Михаил Афанасьевич.

– Спасибо, – сказал я, испытывая благодарность папе за урок.

– Но я не со всеми твоими выводами согласен, – неожиданно сказал учитель истории.

Возможно у семьи Афанасьевых были свои счеты с кулаками Мельниками.

Территорию красной школы окружал невысокий забор, кусты акации и какие-то высокие лиственные деревья. Позже, когда мы стали уже взрослыми школьниками, во время летних каникул по заданию директора школы я с группой одноклассников под руководством учителя по рисованию Виктора Семеновича строили новый забор с бетонными столбами. Мы собирали камни со всей округи, готовили раствор из цемента и песка, учились устанавливать опалубку, заливали жидкий бетон, ждали пока он встанет, потом белили готовые столбы, устанавливали новенький штакетник. В поселке давно уже многоэтажная кирпичная школа, красная школа сгорела, а забор через полвека местами стоит на прежнем месте, очерчивая территорию той старой школы, в которой учились многие тысячи котуркульцев, моих земляков. Вот такой мы с друзьями оставили себе рукотворный памятник.

Дом на улице Школьная

Мы приехали с братом на родину в Казахстан, всего на три дня. Это была уже другая страна. И пусть Юра родился не в Котуркуле, а в Ленинграде, но с малых лет он рос здесь на целинной земле, делал свои первые шаги, ходил в местную школу, влюблялся, мечтал, учился играть на фортепьяно, гонял шайбу. Мы оба с ним котуркульцы.

Летом 2019 года районный центр Щучинск встретил нас хорошей погодой. Вместо старого железнодорожного вокзала желтого цвета я увидел современное здание из стекла и бетона. На площади перед вокзалом нас ожидал микроавтобус от боровской гостиницы. «Сервис, как в Ларнаке! – сказал я. – Если водитель будет в белых перчатках, как токийский таксист, то я остаюсь здесь жить».

Водитель был без перчаток. Рядом с ним сидел еще один мужчина, азиатской внешности, видимо, старший на машину. Он помог нам занести чемоданы, и мы тронулись. В центре Щучинска автобус вдруг резко затормозил. Наши жены, и чемоданы попадали на пол и на нас. «Собака перебегала дорогу! – сказал старший на машину, сидящий впереди, – водитель не хотел ее давить». Мы снова поехали. За окошком автобуса промелькнуло белыми колоннами здание горного техникума. Город, казалось, стал меньше. Вот и развилка, поворот на Боровое, осталось километров двенадцать.

Утром к гостинице приехал Сергей Борисович. За рулем новенького микроавтобуса сидел молодой водитель. Мы тепло поздоровались, через несколько минут Сергей Савельев вез нас в наш родной поселок, который, конечно, почужел за прошедшие десятилетия своими народившимися и приехавшими новыми жителями, новыми незнакомыми строениями и ушедшими из этой жизни друзьями и наставниками.

– Куда поедем в первую очередь? – спросил Сергей Борисович, – Нас уже ждет стол.

– Посмотрим наши дома и на кладбище к бабушке, – сказал я.

– Хорошо, – сказал Савельев.

Я смотрел на Сергея Борисовича и силился узнать в этом солидном мужчине предпенсионного возраста того мальчишку, что случайно попал в кадр, когда нас десятиклассников фотографировал кто-то на фоне клуба на память в далеком 1968 году. У меня перед глазами стоял Савельев старший – преподаватель шестидесятых годов, отец Сергея Борисовича.

Мы подъехали к дому, в котором я вырос и пошел в школу. Перед входом в дом не было сарая, его снесли и появился тамбур, выкрашенный ярко синей краской. Старый шифер на крыше давно не меняли. Неужели он полвека лежит? Тогда он помнит меня. А дороги! Боже, они такие же раздолбанные со следами колеи кое-где и поросшие травой по обочинам! Вдруг вспомнилось, как мы с Юрой в составе делегации от нашей компании, лет 15 назад, были на выставке во Франкфурте. Остановились тогда в частном доме, переоборудованном под гостиницу на окраине какого-то поселка. Нас было много и перемещались мы на микроавтобусе. Завтраки были скромные и в воздухе частенько попахивало силосом. Но дороги… Дороги в поселке были выложены новенькой тротуарной плиткой и канавы по бокам для стока воды тоже были вымощены качественной немецкой плиткой. Ранним туманным утром мы стояли с братом во дворе дома и, наверное, любовались новеньким немецким дорожным покрытием. По узкой улице к концу поселка брел одинокий немец в плаще с капюшоном защитного цвета, как у почтальона Печкина.

– Улица узкая, – произнес задумчиво Юра. – Как же здесь развернуться?

– Как, как, – сказал «почтальон Печкин» на чисто русском языке, – взять и развернуться.

И пошел невозмутимо дальше в горку, в сторону видневшегося леса.

 Через дорогу от нашего старого дома стоял небольшой рязановский дом. Уж он точно помнил меня, здесь у соседки тети Шуры я пробовал свою первую бражку белого цвета и хворост, посыпанный сахарной пудрой, и соленые белые грузди из бочки. Тетя Шура научила нас с Вовкой примечать в лесу бугорок или целую семью, то есть сразу несколько выпуклостей на лесном насте из старых полусгнивших листьев. Только бы не наступить! Потом осторожно нужно снять старые листочки, а под ними появлялись белые грибы со вдавленными шляпками – грузди.

Мы сфотографировались с братом на фоне дома. Из синего тамбура выглянула молодая казашка и вопросительно посмотрела на нас. «Мы жили здесь когда-то давно, – сказал я, – извините». Хозяйка вернулась к себе домой. А мой взгляд останавливается на столбе в огороде перед домом. Вот здесь у этого столба отчитывал меня, совсем еще маленького, директор Каскенов Абиш Анафьевич. И было за что. Я в тот день случайно утопил соседского котенка. Я не хотел, я только играл с ним, взял в руки, а он поцарапал меня, мне было больно, и я отшвырнул его на сено за стенку строящегося коровника. Я точно помнил, что там всегда лежало сено. Зачем туда поставили бочку и наполнили ее водой? Он попал в эту бочку и сразу, наверное, утонул. Я даже не знал, что случилась беда. И до вечера бегал по улице. А вечером соседка тетя Лида обнаружила мертвого котенка и плакала. Я тоже плакал, но не от того, что меня все ругали, а потому, что мне было жалко котенка. Вот такой у меня случился первый грех, когда мне не было и трех лет.

Однажды морозной ночью бабушка разбудила меня и велела быстро одеваться. Пока она помогала мне сонному, я сквозь туман дыма видел, как какой-то мужчина ломом крушит нашу печь, и кто-то бегом носит воду и льет на стену, к которой примыкает печь и комната наполняется паром. Мы горели.

На неделю мы с бабушкой поселились у маминой подруги – Надежды Ивановны Вихровой, пока последствия пожара не были ликвидированы и печник не выложил новую печь.

Тетя Надя была родом из Богучара, в этом городе в 43-м отец лежал в госпитале до отправки в Баку. Из разговоров взрослых я понимал, что Надежда Ивановна ждет мужчину из заключения. Она часто появлялась у нас дома на Школьной и могла подолгу о чем-то говорить с мамой. Но мама не склонна была сплетничать или проводить время за досужими разговорами. «Извини, Надя, – говорила мама, – я буду стирать». В центре комнаты ставилась табуретка, на нее мама водружала таз с горячей водой и начиналась стирка. Позже в этом доме у нас появилась первая стиральная машина «Рига» с резиновыми валиками для отжима белья. Это был крупный шаг к коммунизму, до которого оставалось каких-то 20 лет.

Юрий Иванович освободился в 1955 году, отсидев 10 лет. Это был темноволосый и худой мужчина с большими хрящеватыми ушами. На улице он иногда садился на корточки и мог так подолгу сидеть, куря папиросу. Вскоре у них появился сын Николай. Надежда Ивановна долгое время руководила студенческим хором, хорошо играла на фортепиано и учила играть моего брата Юрия. Она пережила обоих своих своих мужчин, не дождавшись внуков.

Я вспоминаю старую мамину черно-белую фотографию, где на песчаном берегу котуркульского озера сидят две совсем молодые женщины в легких платьях, и толстощекий карапуз пытается поднять одну из них, ему наверняка хочется купаться, а мама говорит с тетей о чем-то важном и не хочет вставать с песка. Релка на фотографии пустынна, не видно ни одного сельского жителя, только сосны выстроились в ряд по обоим сторонам дороги. Тогда до выхода из заключения дяди Юры оставалось еще года два, не меньше.

По улице, на которой остановился наш микроавтобус, перед старым домом ходили наши соседи – Ахмет и Зина. «Ахмет идет! – говорила бабушка, глядя в окно, – скоро Зинка появится». Зина шла следом, соблюдая дистанцию.

Как-то в поселке начались перебои с хлебом. Нет, это не было связано с карибским кризисом. Кризис случился позже осенью 1962 года, когда мы уже жили в директорском доме на улице Карла Маркса. События, о которых я хочу написать, произошли несколькими годами раньше, мы жили еще на улице Школьной, и я учился, наверное, во втором классе.

Я помню, как пожилой мужчина, тогда он мне казался дедом, идет с мешком за плечами мимо нашего дома и отец, называя его по имени, спрашивает зачем ему столько хлеба.

– Просят кормить будешь? – говорит отец.

– Нет, отвечает мужчина, – насушим сухарей со старухой на зиму.

Хлебный магазин находился в центре села, я часто бывал там. В магазине продавались буханки хлеба двух сортов: черный за 20 копеек и белый за 28 копеек. Я не знаю, привозили этот хлеб из района или пекли в селе. Пекарня в поселке была, там одно время работала Марта Фризен – мама моего друга детства Бориса. Мы проникали с Борькой во двор пекарни через дырку в заборе. Мать выносила нам большие краюхи хлеба из помещения пекарни, и мы с большим удовольствием съедали еще горячий вкусный хлеб, не оставляя ни крошки.

Вскоре в магазине перестали выдавать хлеб мешками, разрешалось покупать в только одну буханку белого хлеба и одну черного. С тех пор покупка хлеба стала моей обязанностью. Каждый день по утрам, а занятия в школе у меня были во вторую смену, я шел к магазину, занимал очередь и проводил пару часов в давке. Потом победителем нес домой в авоське положенные пару буханок хлеба.

Однажды, нагулявшись и наигравшись с ребятами, я сидел на подоконнике этого дома и смотрел на улицу, где под жердями у самого края густой и зеленой картофельной ботвы лежал кожаный волейбольный мячик, который я оставил после игры с мальчишками в футбол.

– Саша, сказала мне мама, – занеси в дом мяч.

– Я за ним наблюдаю, -ответил я.

Так возникло крылатое выражение «я за ним наблюдаю», сопровождающее меня всю мою жизнь.

Когда я уже к вечеру вышел за мячом, то его не нашел. Мяч исчез. И жерди, и картошка были на месте, а мячик укатился куда-то, словно колобок. Это был новый кожаный мяч, старого образца, когда резиновая камера вставлялась в кожаную оболочку. Камера надувалась насосом или ртом, сосок камеры сгибался, перевязывался и заправлялся в кожаную оболочку. Потом оболочка шнуровалась кожаной тесьмой и кончики ее тщательно прятались. Целая наука.

Вечерами бабушка показывала мне диафильмы. Из коробки извлекался проектор, на стену вешалась простыня и выключался свет. С помощью ручки прокручивалась пленка, в нижней части каждого кадра был текст, который нужно было прочитать. Когда я был совсем маленький, этот текст мне читала бабушка, потом я научился читать сам. Иногда в гости ко мне приходили мальчишки, мы коллективно просматривали любимые диафильмы. Пленка диафильма хранилась в серебристой металлической или цветной пластмассовой баночке. На каждой баночке была этикетка с названием фильма. Некоторые названия диафильмов я помню и поныне. Это поучительный диафильм «Начал дело, так кончай его», драматический рассказ Л.Н.Толстого «Акула» и другие. Новые фильмы можно было купить в магазине «Культтовары» в центре поселка или в районном центре. Выбор был небольшой, но как приятно было увидеть баночку с новым незнакомым названием. Поиск новых диафильмов был похож на охоту, поиск груздей в лесу.

Когда я подрос, то сам мог включать диапроектор, заправлять пленку в держатель и просматривать диафильмы. Диапроектор ставился на стол, под него подкладывалась книжка, чтобы луч с изображением направлялся немного вверх. Короткий шнур не дотягивался до розетки, и мы подключали аппарат к специальному патрону, который назывался почему-то «жулик». Над столом висела простая лампочка освещения без абажура. Она предварительно была выкручена когда-то, на ее место вкрутили патрон-жулик, а потом снова вкрутили лампочку. В «жулике» было две розетки, куда можно было подключать электроприборы.

Как-то раз, мне захотелось посмотреть диафильмы. Мне тогда уже было больше трех лет, и я умел читать. Я достал коробку с разноцветными баночками, в которых хранились диафильмы и стал их рассматривать. Возможно, я выбрал китайскую сказку «Братья Лю» про смелых мальчишек, не горящих в огне и не тонущих в море. Бабушка была занята по хозяйству, кормила кур или поросенка, готовила еду или мыла посуду, и я решил не дожидаться ее. Я забрался на стол, но не смог дотянуться вилкой до «жулика». Тогда я поставил на стол табуретку и повторил попытку. Наверное, это было мое первое в жизни подключение потребителя электроэнергии к сети. Мой палец случайно коснулся штырька вилки, я ощутил удар током и свалился с табуретки сначала на стол, а затем на пол и больно ударился. Я не помню, плакал ли я, но очень испугался – это точно. Меня впервые ударило током и болели ушибленные места. Хорошо, что родителей не было дома.

Жизнь продолжала преподносить мне уроки и готовить меня к длительному путешествию. Вслед за прошитым пальцем на швейной машинке «Tikkakoski» и ударом током при подключении диапроектора к «жулику» произошел еще один неприятный случай. Дело было зимой. Мы с бабушкой пошли в библиотеку, которая в середине пятидесятых располагалась сразу за школой в обычном бревенчатом доме. Бабушка Маня одела свое синее пальто с цигейковым воротником и обшлагами коричневого цвета, серые валенки и взяла с собой черную каракулевую муфту для согрева рук. В нашей деревне с муфтой могла пройтись только бабушка Маня. Я тоже влез в валенки и встал на лыжи, маленькие детские лыжи с примитивными креплениями, состоящими из кожаного кольца, куда вставлялись валенки и резинки прибитой к деревянной лыже, чтобы не соскальзывала обувь, потом взял алюминиевые палки, и мы пошли по белому хрустящему снегу.

В библиотеку я не стал заходить, остался на улице и вскоре мне стало скучно. Бабушка явно задерживалась. Мне бы зайти в дом, но я продолжал стоять у заснеженного крыльца и скучать на морозе, потирая варежкой щеки и нос. В какой-то момент я перевернул палку и посмотрел на острый стальной штырек, торчащий внизу. Я не знаю, что меня побудило на дальнейшее действие, но я вдруг лизнул стальной наконечник лыжной палки. Язык мой тотчас прилип к металлу, я испугался и оторвал палку от языка. На самом кончике штырька остались следы эпителия белого цвета, язык заболел, и я взял в рот комок снега.

Эта была прививка. Больше я никогда в жизни не прикасался языком к металлическим предметам на морозе.

В пять лет мне купили настоящие коньки, не снегурки, которые привязывают к валенкам, а настоящие на черных ботинках, которые почему-то назывались «дутыши». Только они были взяты мне на вырост, 35-го размера и нога моя в них болталась, не спасли даже две пары шерстяных носков.

Каток в середине пятидесятых в Котуркуле еще не заливался, и детвора каталась на коньках по льду замерзшего озера. Зима преображала наше любимое котуркульское озеро, где мы купались и рыбачили летом. Морозные ветра сдували с заледеневшего озера снег, обнажая потрескавшийся прозрачный лед, превращая его в идеальную поверхность для катания на коньках и игры в хоккей. На озере не было никаких раздевалок, в лучшем случае можно было найти деревянные ящики из-под вина, на которые мы садились и одевали коньки, сняв обувь или привязывали к валенкам снегурки. Хоккейной коробки не было, поле было очерчено валиками снега. Мы играли в русский хоккей, гоняя плетеный оранжевый мячик изогнутыми клюшками или, вовсе, палками. Иногда жесткий мяч попадал нам в лицо, образовывая специфический кровоподтек в точечку. Однажды подо льдом мы увидели черного жука, который не спеша передвигался, шевеля лапками. Мы легли на лед и с удивлением смотрели на живучее насекомое плывущее под прозрачным покровом в зимнюю стужу.

Новые дутыши в тот день я одел дома и сопровождаемый бабушкой Маней пошел в них по заснеженной улице мимо сеновала в сторону озера. Мы и не прошли два дома, как у меня заболели ноги. Коньки были мне очень велики, и я еще пару лет катался на снегурках.

В этом доме традицией было появление подарков утром в день моего рождения. Когда я просыпался, они лежали на табуретке у моей кровати. Это были не дорогие подарки, но я радовался и новой коробке пластилина, и пластмассовой обезьяне. Однажды мне подарили детское ружье с мишенью-уткой, которая переворачивалась при попадании пыжа. Ружье нужно было согнуть и вставить в ствол пыж в виде пружинки. Когда ружье складывалось, стальная пружина растягивалась и при нажатии курка вылетала из ствола. Игра на многие годы была любимым развлечением моих дошкольных товарищей.

Кажется, в этом доме я был по-настоящему счастлив. Когда я еще был счастлив потом? Может быть, в день первого свидания с большеглазой девочкой, которая мне очень нравилась с пятого класса? Или в тот день, когда мы впервые, взявшись за руки, прошли с ней по поселку на глазах односельчан и одноклассников? С уверенностью могу сказать, что я был очень счастлив, когда у меня рождались дочери. Это были самые счастливые моменты в моей жизни.

Во время учебы в первом классе я стал просыпаться по ночам и даже вскакивал на постели. Отец давал мне настойку валерианы, и я успокаивался до утра. Родители связывали мои ночные приступы с занятиями баяном, которым я занимался в школе у молоденькой учительницы, которую звали Светлана. Девушка, возможно, была неплохой баянисткой, но очень нервным преподавателем. Я часто получал по рукам во время уроков, если перевирал ноты и выслушивал ее грубую брань. Возможно, она хотела сделать из меня великого музыканта, но Паганини из меня не получилось. Я прекратил ходить к Светлане на уроки баяна и по ночам пил валериану.

Ощущения, которые будили меня по ночам были настолько яркими, что помнятся мне до сих пор. Мне казалось, что я несусь где-то с огромной скоростью в огромном пространстве, испытывая что-то вроде невесомости. Словно я начинал чувствовать, как с огромной скоростью несется земной шар по эллиптической орбите вокруг Солнца или наша Солнечная система в Галактике. Уже гораздо позже, начитавшись фантастики, я пытался проанализировать свои ночные видения и понять, виновата ли здесь гравитация или дело всего лишь в детских обидах.

Отец отвез меня в Щучинск, чтобы показать специалистам. В поликлинике меня осмотрели, постукали молоточком по коленкам и дали большую стеклянную банку для анализов, видимо, кроме поллитровки у медсестры ничего не нашлось. Меня отвели в какую-то полутемную комнату, напоминающую кладовку, где я должен был написать в банку. Странно, я почему-то оставался в пальто и с шапкой в руках. В кладовке я слегка промахнулся и оросил банку сбоку. Вернувшись к врачу, я поставил банку на сидение стула, обитое дерматином. Врач увидела, что банка мокрая и воскликнула: «Что ты делаешь!?» Я поднял банку, увидел мокрый круг на стуле и вытер его своей кроличьей шапкой.

Вскоре мои полеты во сне прекратились и никогда больше ко мне не возвращались.

В 1959 в июне у меня появился брат. Рожала мама в знаменитой «Снегиревке» на улице Маяковского, а не на дверях деревенского дома, как меня. Юра – ленинградец, как и мои родители. В конце пятидесятых папа с мамой еще планировали вернуться к себе на родину. Они мечтали о доме на карельском перешейке и откладывали деньги. Но павловская реформа 1991 года, когда все сбережения, хранящиеся в Сберегательном банке, превратились в пыль, поставила точку на их мечтах. Разве что в девяностые, однажды, по просьбе родителей я смотрел несколько квартир на Пушкинской и Маяковского. Тогда они в последний раз вернулись к идее переезда в Санкт-Петербург, но вскоре мечта окончательно превратилась в химеру.

Через две недели после родов мама переступила порог дома на Школьной, неся в руках белый сверток с малышом. У меня восьмилетнего, уже взрослого мальчишки, закончившего первый класс школы, появился голубоглазый маленький братик. Из Ленинграда мама летела самолетом и попала в грозу. В салоне ТУ-104 было немного пассажиров, и мама бегала от иллюминатора к иллюминатору, любуясь разрядами молний. Когда самолет вместо Кокчетава приземлился в Омске, летчики поздравляли пассажиров со вторым рождением. Можно предположить, что моя мама не понимала всей опасности и драматизма того перелета с маленьким братом. Но есть другой эпизод, характеризующий Кириллову Елену Алексеевну. В восьмидесятые я заболел, лежал в госпитале, сильно похудел, и врачи не могли поставить мне верный диагноз. «Вы для меня загадка!» – сказала лечащий врач. Родители были обеспокоены моим состоянием, они приехали в Ленинград, мама готовила мне обеды и как-то сказала: «Возможно, у тебя язва? У меня тоже, наверное, была язва желудка. Однажды у меня так сильно болел живот, что в глазах темно было. Я взяла медный таз и прижимала его к животу, так всю ночь с тазом и просидела. А утром пошла на работу».

Через год Юра сделал свои первые шаги, начался удивительный этап в его жизни, когда он начал самостоятельно перемещаться по дому, где ему грозила много опасностей. Бабушка была уже слаба и не могла в полной мере следить за малышом. Приходилось мне присматривать за младшим братом. Июнь шестидесятого был жарким, как и все летние месяца в нашем поселке с резко континентальным климатом. Летом на улице масса соблазнов, мальчишки играют на сеновале, пропадают на озере, гоняют на горке мяч до темна. А мне приходиться сидеть с малышом, кормить его, высаживать на горшок и следить, чтобы он не порезался или не засунул мамину заколку в розетку.

И вот мальчишки стоят под окном и зовут играть. Я не выдерживаю, маленький Юра отправляется в картонную коробку, подпирается табуретками и я, насыпав игрушек в этот импровизированный загон для ребенка, а манежей тогда еще не было, убегал на улицу погонять мяч с пацанами, хоть ненадолго.

Когда я возвращался домой, меня встречал улыбающийся карапуз со следами вареной картошке на лице. На дне коробки пластмассовые игрушки лежали вперемежку с картофельным пюре, истоптанным босыми маленькими ножками.

Бабушка как-то испекла бисквитный торт в электрической чудо-печке. Он был очень вкусным. Торт мне понравился, и я попросил бабушку испечь еще раз. Но она вдруг предложила мне испечь торт самому, и я согласился. Этот рецепт живет во мне боле шестидесяти лет. В детстве я много раз пек бисквит из 12 яиц, брал 12 ложек сахара, белки отделял и ставил в холодильник «Саратов», желтки растирал с сахаром почти до бела в большой медицинской ступке, затем извлекал белки из холодильника и взбивал их венчиком до получения белой шапки, потом медленно и аккуратно вливал их в желтки, осторожно помешивая. Муку в размешанные яйца я всыпал через деревянное сито. Далее добавлял ванильный сахар, возможно, что-то еще, у бабушки было великое множество всевозможных натуральных ароматизаторов. Тесто выливалось в чудо-печь, накрывалось крышкой, и печка подключалась к сети. Готовность бисквитного коржа поверялась длинной деревянной палочкой. Суши тогда в нашей деревне не продавались, так что палочку приходилось выстругивать самому. Если при прокалывании коржа на палочке теста не оставалось, то бисквит готов. Его нужно было остудить, разрезать пополам и смазать кремом. Крем делался из сметаны от нашей коровы. Яйца бабушка приносила из собственного курятника. Покупались только мука и сахар.

Однажды я испек бисквитный корж и приступил к последней стадии изготовления торта. Горячую крышку от чудо-печки я положил на пол. В это время мой годовалый братишка, научившийся недавно ходить, бодро подошел к крышке, нагнулся и прикоснулся к ней своими ручонками. Он мгновенно оторвал свои ручки от горячей крышки и с удивлением смотрел на ладошки. Крышка, видимо, успела остыть и ожога не было. Я испугался и быстро убрал крышку на стол. Мы с братом оба получили урок. А в моей памяти остался маленький толстячок, в ползунках и кожаных пинетках, удивленно смотрящий на свои обожжённые ладошки.

Как и во всех крестьянских домах тогда у нас не было душа, а только умывальник в углу да помойное ведро. У многих моих друзей, проживающих в собственных домах были бани на участке. Но мы жили в ведомственных домах, принадлежащих зооветеринарному техникуму, а при них бань не было. Все преподаватели ходили мыться в баню при техникуме. В эту баню, куда я ходил с папой, был вход с хоздвора, который находился на нашей улице, ведущей к озеру. В помывочной стояла большая деревянная бочка с горячей водой, в которую был врезан кран. Возможно, бочка была не так и велика, но мне маленькому она казалась тогда огромной и страшной, поскольку в ней был кипяток. Мы ходили сюда с папой каждую неделю в мужской день. В раздевалке белье вешали на крючки. Молодому преподавателю Борису Заболотскому коллеги что-то из одежды спрятали. Он искал и был расстроен. Они все были тогда потрясающе молоды: и прошедшие войну, как мой отец, и не успевшие побывать на фронте. Участники боевых действий часто носили военную форму, как, например, Ворковский дядя Коля. Вместо руки у него был черный кожаный протез. Его жена тетя Вера была дружна с моей мамой, а сын Женька – мой сверстник, часто бывал у нас в гостях, мы играли с ним. Бывал и я у них в доме, у Женьки были интересные дорогие игрушки, и я завидовал ему.

Позже в поселке построят совхозную баню. Она стояла от почты в сторону болота. В бане были фанерные шкафчики и каждый мог положить вещи в свой персональный коричневый шкаф. В помывочной сельские жители демонстрировали свои незатейливые наколки на теле. Культурист Витя Семенов носил цинковый тазик с водой на ладони вытянутой руки. Мужики сидели на лавке, отдыхая после парной, и мирно беседовали. «Если у мужика струя режет, как автогеном, то он здоров! – говорил грузный дядя Витя Грязнов, – а если слабо течет, значит нет здоровья». У нас тогда струя резала, как автогеном. Мальчишки соревновались иногда, кто дальше пустит струю. Побеждал всегда Вовка.

С бабушкой мы часто ходили болеть за совхозную команду. Стадион был на окраине села у дороги в сторону Степняка. У футболистов была красивая форма. Трибун не было, все болельщики стояли по периметру поля. Позже футбольное поле перенесут на другой край поселка к березовой роще с кривыми пляшущими деревцами, совсем рядом с домом моего одноклассника Леньки Бузинова.

 Нам мальчишкам нравилось играть в футбол, но хотелось почитать о технике и тактике игры, но никакой литературы в школьной библиотеке о футболе не было. «Напишите Никите Симоняну! – сказала бабушка Маня, – может быть, он вам и посоветует какую-нибудь литературу». Молодой Симонян, блестящий форвард, был тогда назначен главным тренером Спартака. Мы с мальчишками написали «на деревню дедушке». Отец посмеялся и оказался прав. Симонян не ответил, возможно, письмо не дошло, да и не его это была работа – отвечать деревенским мальчишкам на письма.

В пять или шесть лет я заболел свинкой, у меня опухли щеки, паротит приносил мучительную боль, и я не спал всю ночь. Папа до утра сидел рядом с моей кроватью, и я держал его за руку. От этого мне становилось спокойней и легче. Я и сейчас ощущаю эту руку.

Я благодарю судьбу за то, что у меня был отец. У моей мамы не было отца, он рано погиб. Не было отца и у моего папы, вернее, он был, но его не было рядом, и он не занимался воспитанием своего сына. Не было отца и у моего друга детства Бориса Фризена. А у нас с братом был папа и мы его потеряли совсем недавно. Он попал на войну мальчишкой и в двадцать лет стал инвалидом, чуть не потеряв ногу. Он ходил прихрамывая, одна стопа его была неестественно развернутой, голеностоп не гнулся. Но это не мешало ему играть со мной в футбол и настольный теннис. Начитанный, с хорошим чувством юмора, мне кажется, он мог бы стать художником. Я помню, как в этом доме на Школьной он нарисовал карандашный рисунок: обрывистый берег моря, белый парус, домик на берегу и одинокое дерево рядом.

Однажды, когда заработал интернет и были опубликованы списки ветеранов отечественной войны, отца вызвали в комиссариат. Военком долго расспрашивал отца о его боевом пути. И только тогда, когда отец назвал фамилию командира дивизии, в составе которой он воевал под Славянском, военком открыл сейф и вручил ему медаль «За боевые заслуги». Наградной лист был подписан секретарем Президиума Верховного Совета СССР Георгадзе в 1947 году. Отец, по-моему, гордился этой медалью больше, чем орденами. Ведь тогда ему удалось спасти сотни жизней.

Мы покинули улицу Школьную, которая давно уже носила имя нашего земляка чекиста Абильхаира Досова, сели в автобус и проехали два небольших деревенских квартала. Нас ждал следующий дом детства на улице Карла Маркса.

Дом на улице Карла Маркса

Чирухины уехали из этого дома на юг Кахахстана и директором техникума назначили Валентина Харитоновича Ким. Он не стал переезжать в директорский дом и предложил этот дом моему отцу. Мы переехали на один дом подальше от школы и настолько же поближе к озеру и к центральной улице, единственной асфальтированной улице в поселке, которая называлась – Ленинская. Дом, как и предыдущий, был бревенчатый, штукатуренный, беленый и крыт шифером. К дому примыкал просторный двор с железой и ржавой от времени крышей. Из двора можно было попасть в дом, в сарай и к дощатой уборной в огороде. Каждую лето в огороде появлялся стог сена, который корова за зиму съедала почти полностью. Дергать это сено с помощью специального крюка и кормить Майку было моей обязанностью.

В наш старый дом на Школьной въехали новые преподаватели Геннадий Алексеевич Шлагин и Майя Петровна Миронова. У них было двое детей: Коля и Лена. Старший Николай был моим сверстником, мы подружились и вместе проводили время пока он не уехал в Новосибирск учиться в десятом выпускном классе.

 В новом доме нас окружали новые соседи. Против нашего дома жила семья Степановых. Хозяйку звали Лена, у не была серьезная травма ноги, поэтому ходила она с палочкой, переваливаясь с бок на бок. Вместе с Леной проживала пожилая мама и дочка Надя. Белокурая Надя часто бывала нашем доме, она дружила с моим братом и любила с ним играть. В восемь вечера у Степановых закрывались ставни на окнах. Они ложились спать. Зато поднимались они с первыми петухами.

Наискосок от нашего дома жили Мукановы. Пожилой казах Муканов летом ходил в теплом стеганом халате, зимней шапке с лисьим мехом и кожаных сапогах. Ходил он медленно и наклонившись вперед, с палкой за спиной, засуну за эту палку свои руки. В семье Мукановых было четверо детей. Старшая жила в Алмате-Ате, вторая Катя была старше меня на четыре года. Третьим был Женя он был на год постарше, и самый маленький Пшук был немного помладше меня. Возможно Пшук это аналог русского Паша, не знаю, но мальчика так звали друзья и родные. Ходила легенда о том, что родственники по какой-то причине затянули с обрядом обрезания и приступили к этой процедуре, когда мальчик уже вырос. Он вырвался и убежал из дома. Так и остался Пшук необрезанным.

Большой и тёмный Мукановский двор манил нас соседских мальчишек таинственными атрибутами потомственных скотоводов, запахами кожи, кумыса, курта и жареных в масле бурсаков. Мы бессовестно поедали румяные бурсаки и кислый сухой сыр курт.

Однажды я случайно увидел, как Женькина мать ставила себе пиявки на язык. Небольшая пиявка, плавающая в банке, на наших глазах превратилась в огромного червяка насосавшегося крови. Туберкулез был частой болезнью в простых казахских семьях. Не обошел он и наших соседей.

 Как-то летом перед поездкой в пионерский лагерь , проходя обследование в районной поликлинике, я услышал как врач-рентгенолог сказала моему отцу: «Как хорошо у мальчика зарубцевался очаг туберкулеза!» По-моему, родители мои были в шоке. Возможно это была ошибка. Но много лет спустя, когда я заболел орнитозной пневмонией, пульмонолог спросила меня, не болел ли я туберкулезом.

Не смотря, что Женька был старше нас на год, мы разноплеменные друзья несколько лет были неразлучны – Борис Фризен, Коля Шлагин, Женя Муканов и я. Вместе играли, вместе мечтали. Женя и Коля мечтали стать летчиками. А я с Борисом хотели стать моряками. Похоже, что детская мечта сбылась только у меня.

 Одно из любимых мест наших игрищ была горка – возвышенность в 100 метрах от наших домов и недостроенное каменное здание пожарной части. Долгострой затянулся на несколько лет и позволил нам вволю насладиться этой «ничейной» территорией.

Однажды ранней осенью мы сидели вокруг костра в этом недостроенном здании.

– Эх, хорошо бы картошки напечь, – сказал я.

– Надо загнать козла, – сказал Женя.

На нашем языке это означало «забраться в чужой огород и украсть».

– И к кому мы будем загонять козла? – спросил Коля.

– Ко мне в огород, – сказал Женя.

Мы перешли улицу и в мукановском огороде подкопали несколько кустов картофеля, не вырывая ботву, выбирали только крупные клубни. Через полчаса мы палочкой выкатывали из углей черные картофелины и, обжигая пальцы, очищали их, беспрестанно дуя на них и на обожженные пальцы. Мы с большим удовольствием съели неочищенный до конца от сажи картофель и уже через час счастливые и чумазые гоняли мяч.

В день моего рождения, когда мне исполнилось 11 лет, старик Муканов сделал мне потрясающий подарок. Он посадил меня на лошадь. По казахским меркам я сел на лошадь очень поздно. Женька, например, стал наездником в пять лет.

Седла на лошади не было, она была пегой масти и очень толстая, как оказалось, жеребая. Я должен был съездить на кобыле к озеру, то есть на водопой. Мне помогли забраться на лошадь и дали в руки поводья. Кобыла пошла сама, она хорошо знала дорогу к озеру. Когда мы пересекали асфальтированную Ленинскую, я увидел пожилую женщину, идущую по обочине. Она шла по тротуару, если можно так назвать утоптанный участок земли, проходящий параллельно главной магистрали. Наши пути пересекались. Я, как воспитанный пионер, потянул поводья и остановил кобылу, желая уступить пожилой (так мне казалось) и полной женщине дорогу. Женщина тоже остановилась, в руке у не была авоська с продуктами, видимо, она шла из магазина домой. Наверное, это была первая лошадь в жизни сельской женщины, которая уступила ей дорогу. «Плохая лошадь! – сказала женщина и не спеша прошла перед нами.

Я благополучно доехал на жеребой до озера и тут случился небольшой казус. Дойдя до кромки воды, лошадь неожиданно для меня наклонила голову и стала пить. Я чуть не свалился вниз через голову кобылы. Спасло меня от падения в воду только то, что я успел ухватиться за гриву лошади. Кобыла напилась, и мы тронулись в обратный путь. Моя первая поездка благополучно закончилась. Вскоре кобыла ожеребилась и рядом с ней стал бегать забавный рыженький жеребенок.

Между нашим домом и ленинской улицей жили дед и бабка Пушкаревы. Дед был из казаков. Я видел однажды, как он в подпитии в фуражке и синих штанах с красными лампасами поднимал коня на дыбы. Из огорода Пушкаревых к нам через щели в ветхом заборе пробивались длинные усы тыквы и к осени среди кустов нашей картошки красовались большие оранжевые плоды. Но мы никогда не брали соседскую тыкву. В нашей семье ее не ели почему-то. Это сейчас по прошествии многих лет я научился готовить тыквенный крем-суп с имбирем, кедровыми орешками и чесночными гренками. А, впрочем, вариантов великое множество. Мой знакомый турок говорит, что тыква – это десерт. Значит я умею готовить десертный крем-суп.

 Иногда сосед Пушкарев появлялся в нашем доме, садился на порожек и просил отца налить стопку спирта. Семья у нас была непьющая, но спирт для компрессов был всегда. Отец наливал стопку и предупреждал, что это не разбавленный медицинский спирт. Пушкарев молча выпивал, крякал и, поблагодарив отца, сразу уходил. Сейчас он мне отдаленно напоминает героя актера Юрского из кинофильма «Любовь и голуби».

Однажды дед Пушкарев исчез. Он не появлялся в доме трое суток. Его жена обратилась в районную милицию. На четвертые сутки дед выбрался из своего подпола, где он сидел в темноте, пил самогонку и закусывал сметаной.

Итак, мы переехали в директорский дом, где до нас жили Чирухины, а еще раньше Каскеновы. Может быть, и Савиновы жили, но этого директора я не помню, маленький был.

Колю Шлагина определили в параллельный класс, но после занятий мы часто играли вместе. Мой новый друг был неугомонным придумщиком и изобретателем. Вокруг него всегда что-то горело и взрывалось. В баночке из-под валидола мы пробивали отверстия, засовывали туда туго скрученную фотопленку и поджигали. Самодельная ракета взмывала высоко в небо, оставляя за собой дымный след, а потом падала на соседскую крышу, и с шумом носилась там, стуча по ребристому железу.

Мы постоянно взрывали бутылки с карбидом, обворовывая сварщиков, набивая карманы своих штанов кусочками твёрдого и дурно пахнущего вещества. Частые взрывы и летающие осколки от бутылок из-под вина заставляли волноваться хозяек ближайших домов. Колю они прозвали «Шайтаном», а мальчишки подхватили это прозвище, и оно на долгие годы прилипло к моему товарищу.

Геннадий Алексеевич Шлагин, Колин отец, был мужчина видный и строгий, внешне он был похож на композитора Яна Френкеля, такой же усатый и был он мужиком рукастым. Его Москвич-401 наполовину был переделан его собственными руками, и Колька гордился своим отцом. Однажды Шлагин старший помог нам собрать большую деревянною машину. Колеса тоже были деревянные из кругов, отпиленных от бревна, и поэтому неровные. Сиденье мы обтянули кожзаменителем, положив туда стекловату для мягкости. Вместо руля в руках у нас были два рычага, поворачивающие переднюю ось. И возили мы друг друга по очереди на этом автомобиле целыми днями. Мы катали друг друга пока не развалились колеса, пока не порвалось сиденье и стекловата не оставила болезненные следы на наших ягодицах.

Шесть лет мы вместе встречали коров после пастбища, играли в настольный теннис, футбол, баскетбол, влюблялись в одноклассниц, дрались с мальчишками и между собой, увлекались музыкой, фотографией и радиотехникой. Лето мы проводили в пионерлагерях. Купались в озере, играли в спортивные игры, ходили в походы. В пионерском лагере мы научились работать на кинопередвижке Украина, получили удостоверение киномеханика.

В школе у мальчишек иногда вспыхивали ссоры. Отношения выходили выяснять после уроков к уличному туалету, где летом зеленела густая изгородь из акации.

В одном из таких поединков участвовал мой друг. Соперником Коли был Генка Климов по кличке "Рогатка". Звали его так потому, что пальцы на его руках были сросшимися от рождения и образовывали две уродливые рогатки. "Клим" был физически силен и слыл отъявленным драчуном. Со стороны Коли это был мужественный поступок. Завсегдатаи мальчишеских дуэлей наверняка знали климовскую манеру вести поединок, но для нас это оказалось неожиданностью. Клим бил наотмашь, да так сильно и быстро, что Колька не успевал увернуться. Кроме того, климовские «рогатки»» не сжимались в кулаки, и его грубые уродливые конечности доставали соперника на таком расстоянии, на котором никакие нормальные руки не должны были доставать. Лицо у Кольки покраснело от многочисленных ударов, но он не сдавался и давал Генке сдачи при первой возможности. Клим не ожидал такого отпора от новичка и, явного преимущества не получилось.

Пройдет несколько лет, и они столкнутся вновь. Но прежде два лета подряд мы садились с Колькой на велосипеды и ехали в лес, где отрабатывали на поляне броски через бедро и через себя, руководствуясь тоненькой книжкой "Борьба самбо". Тренировались на совесть, до синяков, бросали друг друга по очереди на траву, падая иногда на жесткие корни деревьев, выступающие из земли. И вот, как-то раз вечером на центральной улице, которая в народе называлась просто "грейдер", Климов оскорбил Николая при девушке. Колька бросил его через бедро на асфальт и у Генки оказалась сломанной рука.

Надо сказать, что они не стали врагами. Я сам видел, как Клим при встрече первым протягивал моему другу руку. Видимо, уважал соперника.

У нас была традиция. В день рождения мы ходили друг к другу в гости без приглашения. Я к Коле ходил поздравлять зимой, он ко мне летом. Шли обязательно с подарком и чаще всего это была книга, которая подписывалась на форзаце. С Колей часто приходил двоюродный брат Виталий. Мы пили чай с конфетами и обсуждали свои мальчишеские дела.

Вот и сейчас на моем столе лежит синий фотоальбом с изображением бронзового конькобежца на обложке. На форзаце надпись:

– Саше в день рождения от Коли и Виталия. 26 июня.

В альбоме мои фотографии. В основном – детские. Собирала их мама.

Одним из серьезных наших увлечений была радиотехника. И, если в спорте я еще мог конкурировать с другом, то здесь он был явным лидером. Мы собирали радиоприемники, усилители, генераторы. Все это работало и доставляло нам огромное удовольствие. Мне памятно все: магия разноцветных радиодеталей, запах канифоли, блестящие шарики расплавленного припоя. Наши дома находились в поселке недалеко друг от друга. Нужно было преодолеть всего один соседский огород и перейти улицу Карла Маркса. Мы прибили к заборам несколько высоких жердей и натянули между нашими домами медную проволоку от бобины. Я уже и не помню, хватило ли нам одной катушки зажигания или пришлось сращивать провод, но в этот вечер у нас заработал персональный телефон. К медному проводу были подключены обыкновенные наушники, второй конец которых мы присоединили к батарее отопления. Для вызова использовалась плоская батарейка. Если в телефоне возникало пощелкивание, значит абонент вызывает на разговор.

У бабушки Мани этот гаджет вызвал почему-то легкую тревогу. В первый же вечер мы никак не могли расстаться с другом, находя все новые поводы для общения. И, наконец, чтобы успокоить Марию Кондратьевну мы решили учить совместно уроки.

 "Высоко в горы вполз уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море. Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень…

Я "Песню о соколе" помню почти наизусть до сих пор благодаря изобретению моего друга.

Увлечение популярной музыкой и радиолюбительством соединилось в одном явлении, которое можно назвать радиохулиганством. Наш поселок стоял далеко от аэродромов и радиохулиганство почти не преследовалось. Простенькие генераторы на лампе 6П3С были у каждого третьего школьника нашего возраста. Это нехитрое устройство между собой мы называли "шарманка". На средних волнах звучал позывной радиохулигана, а затем модная музыка, которая иногда специально искажалась подергиванием кассеты на магнитофоне, чтобы не записал конкурент. Один мой одноклассник уехал после школы на юг России и вышел в эфир, после чего попал под суд. Там было строго с этим.

В том месте, где углами сходились огороды наших соседей Гуминых и Пушкаревых, можно было перебраться через забор на территорию участка, где стоял легендарный техникумский спортзал. Говорят, что это высокое каменное здание построил в одиночку один ингуш. Камень добывали в карьере, что находился в лесу недалеко от поселка. В этом месте мы с бабушкой собирали рыжики, которые ей очень нравились.

В зимнее время этот отштукатуренный и беленый спортзал с высокими большими окнами был нашим любимым местом для проведения досуга. Здесь мы играли в баскетбол и волейбол, болели за наших боксеров, устраивали вечера танцев. В этом спортзале Павел Петрович Караганов пытался сделать из меня гимнаста, но гимнаста из меня не получилось.

Я продолжал ходить в красную школу, куда меня часто сопровождали собаки, которые знали, что у Сашки всегда в портфеле для них припасены кусок хлеба или даже косточка. Однажды одна крупная дворняга похожая на овчарку прожила у нас во дворе целый месяц и каждый день сопровождала меня на занятия. Позже она внезапно исчезла. Майя Петровна Миронова подарила нам черного щенка ньюфаундленда. Мы назвали его «Пиратом». Я построил ему будку, утеплил ее, как мог, и кормил каждый день. Мы подружились. Через год из маленького щенка вырос огромный мохнаты зверь. Зимой Пират возил меня и Юру на санках в качестве ездовой собаки. Я уже не помню, как была устроена упряжь, но летал наш пес по деревенским улицам с огромной скоростью. Однажды он выпрягся и подбежал ко мне играя и не давая себя ухватить за ошейник. Продолжая играть, он подбежал к проходящей мимо женщине и встал на задние лапы, положив передние ей на плечи, не проявляя никакой агрессии. Я только запомнил, что собака оказалась на голову выше прохожей. Женщина от неожиданности или от страха упала на снег. История имела резонанс. Я был наказан тремя днями без прогулок. Пирата посадили на цепь до весны. Когда сошел снег мне разрешили выпускать собаку побегать в огороде. Но Пират стал гоняться за курами, ловить их и наступать лапой на горло. Любимые бабушкины леггорны стали улетать через забор, спасаясь от мохнатого душителя. Но убежать удавалось не всем. Собаку снова посадили на цепь.

В поселке мне случалось видеть беспризорных собак. Одна из таких бездомных часто прибегала к Пирату. Однажды отец сказал, что у Пирата идет слюна и это один из симптомов бешенства. «Это его подруга заразила вирусом!» – сказала мама. Пришел кто-то из опытных коллег-ветеринаров. Вердикт консилиума был однозначным. У Пирата серьезное вирусное заболевание. Отец застрелил Пирата и отвез на скотомогильник. Больше у меня собак никогда не было.

Однажды в этот дом отец принес старую списанную классную доску черного цвета и у нас во дворе появился «теннисный стол». Угол доски был подмочен, покоробился и шарик, попадая на это место часто менял траекторию непредсказуемо. Но такой пустяк не мог помешать нам с мальчишками наслаждаться пинг-понгом. Крытый двор не мешал нам играть в непогоду. Я не стал мастером спорта, но любовь к настольному теннису пронес через всю жизнь.

Почему-то в моей памяти сохранился эпизод, где я, придя с улицы, застал у нас в гостях тетю Машу Зимину. Время стерло ее черты. Но, вероятно, это была еще молодая женщина. Тетя Маша была женой единственного на весь поселок доктора. Доктор Зимин был худой и высокий, целыми днями он ходил по Котуркулю, обслуживая тысячи сельчан. Мне видится его образ в длинном пальто и шляпе, возможно, это уже моя фантазия. Однако точно помню, что в руках у доктора всегда был коричневый саквояж и курительная трубка во рту с профилем Мефистофиля. Мне кажется, что профиль на трубке был очень похож на профиль нашего земского врача. Доктора звали Петр Петрович. Я хорошо помню, как доктор Зимин приходил к нам в дом, ставил свой саквояж на стул и извлекал из него свои медицинские принадлежности. Стетоскоп холодил мне спину. Вечером папа будет ставить мне горчичники, и я дослужусь до капитана.

Позже в нашем поселке появилась амбулатория, а потом открыли больницу. Но я там был только однажды, когда навещал бабушку.

А мама с тетей Машей Зиминой в тот вечер о чем-то живо беседовали. Мама показывала балетные па. Она подпрыгивала и, высоко взлетев, била ножкой о ножку в воздухе. Балетная школа по прошествии двадцати лет еще жила в ней. А тетя Маша учила меня танцевать чарльстон. Они были еще очень молоды.

Наша классная руководительница Мария Тапаевна Бекенова решила нас посадить так, чтобы за каждой партой сидел мальчик с девочкой. Меня вполне устраивал мой сосед по парте, но строгая учительница была непреклонна. По ее команде мальчишки и девчонки рассаживались на новые места. Дошла очередь и до меня. Мне было предложено сесть за вторую парту в среднем ряду с новой нашей одноклассницей Валей Федоровой. И тут я струсил и отказался сесть с ней рядом. Учительница настаивала, она обладала твердым характером, но и я был непреклонен. Эта девочка нравилась мне. Я, кажется, впервые испытал такое сильное влечение к противоположному полу. Но, вероятно, я еще не был готов к оказанию знаков внимания и ухаживанию. Почему-то вспомнилась шуточная фраза: «Мама, у нас в садике есть девочка, она мне нравится. Когда был тихий час, я хотел её поцеловать, но она лежала далеко, поэтому я в неё плюнул».

Нет, я не плевал в девочку. Но показывать свои чувства очень стеснялся. Пройдут годы прежде чем мы возьмёмся с ней за руки и дойдем до скалы, стоящей у дороги из Котуркуля в Щучинск, которая называлась «Прощальная сопка». Говорят, что до этой скалы казачки провожали своих мужей на войну.

Тайно от родителей я сделал наколку тушью на левой кисти руки. Время стерло с руки имя моей первой любви, осталась только едва заметная точка, как напоминание о чувствах далекой юности и незавершенном гештальте.

В теплые июльские дни мы с моим другом Колей Шлагиным иногда ложились спать в палисаднике на раскладушках под открытым небом, где подрастали молодые клены, посаженные отцом и росли незатейливые мамины цветы. Иногда между раскладушками стояло ведро, в котором прятался будильник, заведенный на четыре утра. Так рано нужно было вставать, если мы шли на рыбалку. Но чаще мы просто лежали на свежем деревенском воздухе и глазели в глубокое звездное небо. В эти минуты и часы у нас «сносило крышу» от попытки осознать бесконечность времени и пространства. Мы оба любили фантастику, читали научно-популярную литературу и наши разговоры могли длиться часами.

– Ты представляешь, Саша, наши ученые смотрят в мощные телескопы во вселенную и видят там то, что было в прошлом, – говорил мой друг.

– Ну да, – соглашался я, – ограниченная скорость света приводит к большим временным задержкам.

– Скажи, сколько времени свет летит от Луны? – спрашивал меня Николай.

Он любил экзаменовать.

– А сколько километров до Луны? – говорил я, – и я скажу какое время движется до нас от нее свет.

– Больше 350 тысяч километров, – говорил Коля.

– Значит свет летит чуть больше минуты, – говорил я.

– Правильно! – говорил Коля. – А Солнце мы видим таким, какое оно было восемь минут назад.

– А другие звезды? – спрашивал я, – они ведь гораздо дальше.

– До других звезд нашей галактики годы световых лет, – говорил мой школьный товарищ, – а до других галактик и вовсе миллионы световых лет.

– Значит сейчас какие-то гуманоиды видят в свои мощные телескопы динозавров на нашей планете, – говорил я.

Иногда дождь прерывал наши «полеты в космическом пространстве», и мы переносили раскладушки во двор под железную крышу и засыпали под барабанную дробь ночного дождя.

В этот дом на улицу Карла Маркса иногда приходила посылка от бабушки из Ленинграда. Посылочный ящик был подписан знакомым почерком. Фанерная крышка открывалась с помощью ножа с небольшим скрипом. В ящике неизменно лежали мандарины. Каждый фрукт был аккуратно завернут в белую бумажку, чтобы не испортились в пути. Комната наполнялась насыщенным цитрусовым запахом. В 1965 году бабушка Аня единственный раз приехала к нам в далекий поселок Котуркуль. Десять дней она провела, не выходя из дома, с ужасом взирая на потоки воды после ливней и не асфальтированные улицы, по которым без резиновых сапог пройти невозможно, на бездомных собак, сбивающихся в стаи и странноватых местных жителей, совсем не похожих на жителей Литейного проспекта.

Микроавтобус подвез нас к дому на улице имени знаменитого немецкого философа, который никогда не бывал в нашем поселке и даже не знал о его существовании. Дом почти не изменился: двор закрыт на те-же серые дощатые ворота, те же голубые ставни на окнах. Только клены постарели. Самый высокий отец назвал Сашей, а другой, поменьше, Юрой. В жизни все наоборот.

Здесь перед воротами осенью появлялась машина со стволами срубленных деревьев, которые нам с отцом предстояло распилить, а потом расколоть и уложить в поленницу во дворе

– Как ты будешь входить в дом, если в нем засели немцы?» – спрашивал отец, стоя перед воротами этого дома.

– Открою калитку и буду стрелять очередями из автомата, – отвечал я.

– Нужно сначала бросить во двор гранату, – говорил отец.

В нем жила война. Она не оставляла его до конца жизни. И всю жизнь его мучил вопрос: «Почему он остался жив, а они погибли?»

Мы фотографируемся с братом на фоне зеленых кленов с нашими именами и садимся в автобус. Нам предстоит проехать дорогой, по которой в феврале 1964 года в мороз и метель бабушку Маню повезли в последний путь. Я прощаюсь с домом, в котором прожил 9 лет и уезжаю, наверное, навсегда.

Леса, озера, поля и горы

Слух пронесся по поселку, мол в магазине списали целую машину старых просроченных консервов и отвезли куда-то в лес. Наша четверка друзей узнала откуда-то место «захоронения» банок и устремилась к цели в лес за южное болото в сторону заброшенного кирпичного завода. Я называю болотом это небольшое озеро на краю села, превращающееся осенью в кочковатое болото, иногда полностью пересыхающее, а весной вновь разливающееся, с земляными берегами истоптанными копытами коров, так как стояло оно на пути деревенского стада, ежедневно идущего с пастбища откуда-то из-за ближайшего леска со стороны Вахтерской поляны.

Мы с друзьями часто встречали коров из стада. Уходили из дома на окраину села пораньше, чтобы всласть насладиться свободой. На обочине проселочной дороги густо росла конопля, ближе к осени ее листочки подсыхали, и мы наслаждались вкусным семенами запрещенного ныне растения. В моде тогда были кепки. Они были у всех мальчишек. Этот головной убор мы и использовали для получения семян конопли. Технология была проста. Фуражка бралась в правую руку, и пожухлая листва снималась в нее вместе с семенем, одним движением руки снизу-вверх вдоль стебля. Затем содержимое кепки пересыпалось из одной руки в другую и ветер уносил желтовато-коричневые листья, оставляя в руке чистое сероватое семя. Если ветра не было, то набирали воздуха побольше в легкие и дули изо всех сил. Веяли и тут же поедали чрезвычайно вкусное и полезное зерно. Мы и не подозревали тогда, что это растение всегда приносило людям пользу. Оказывается, коноплю находили в египетских гробницах и захоронениях скифов.

В лесу мы играли в баши, догоняя друг друга, забираясь на молодые березы и, рискуя свалиться, спускались вниз на пружинящих гибких стволах, спасаясь от погони. Во время уборочной поджидали солдат-водителей с пучком морковки в руке, надеясь обменять ее на пилотку с красной звездочкой, а если повезет, то и на кожаный ремень с латунной бляхой.

Преодолев поляну, мы наткнулись в лесочке на группу конкурентов. Несколько мальчишек рылись в опилках, которыми была заполнена большая яма. Опилки были свежие, еще не потемневшие от дождей и ветров, это значит, что мы безошибочно вышли на цель. Первыми нашли банку мы.

– Окунь-терпуг в томатном соусе, – прочитал Колька на этикетке.

– Давай, я открою, – сказал я и достал припасенный перочинный ножик.

Почему-то в жизни меня всегда тянуло открывать банки и бутылки. Порой делал это я виртуозно, мог открыть консервную банку острым перочинным ножом, сохранив идеальный край крышки, но случались и казусы. Первую бутылку водки с дозатором я расковырял так, что стыдно вспомнить, но результата добился. Как-то я прочитал, что мама Никиты Михалкова учила его в детстве развязывать узлы, а не разрезать. По-моему, это даже произвело на меня впечатление. Я вспомнил, что всю жизнь разрываю полиэтиленовые пакеты, в лучшем случае делаю надрез, чтобы достать морковку. И какое-то время я контролировал себя, пытаясь развязывать узлы, но потом природа взяла свое. Наверное, поэтому я и не стал режиссером. Однажды во дворе нашего дома на улице Карла Маркса мне попалась брошюра с тарифами. В ней была сводная таблица с зарплатами различных специальностей. Помню, что против должности инженера стояла цифра 90 рублей. А самая большая сумма стояла в строке против должности режиссера – 300 рублей. С тех пор я захотел стать режиссером. Но получилось так, что стал только инженером.

В тот вечер мы от души наелись рыбных консервов и даже не отравились. А ведь могли. Нашим конкурентам тоже досталось. Никто не остался в обиде.

Много лет спустя, уже в военном училище, пропустив ужин из-за затянувшегося зачета, я открывал перочинным ножом рыбные консервы и воткнул лезвие ножа в руку. Шрам остался на всю жизнь. Он по сей день напоминает мне о неудачном зачете по «Электронным и ионным приборам».

Где-то далеко за озером, за лесами все мое детство я видел гору, на которой мне не удалось побывать ни разу. Гора была абсолютной лысой, без растительности на своей вершине, хотя вокруг ее окружали леса. Она так и называлась в народе «Лысуха». Однажды мой школьный друг Толик Ионов сказал мне, что ему удалось дойти до этой горы и он с товарищами даже обнаружил у подножия какое-то примитивное жилище. Гора не маленькая, она возвышается над уровнем моря метров на 600. На карте она обозначена, как гора «Лысая».

После окончания училища, находясь в отпуске, мы прилетали с женой Людмилой к родителям в Котуркуль. Наш путь лежал во Владивосток к новому месту службы. Но прежде нам нужно было побывать в Красноярске у ее родителей. Вылетали мы из Щучинска на У-2. Зеленый «Кукурузник» должен был нас доставить до Омска, а там мы должны были пересесть на АН-10.

В Щучинске самолетик сел на наших глазах прямо на поле, местами поросшее травой и быстро остановился, прочертив на земле кривую железным штырем, который торчал в хвосте вместо колеса, подняв при этом фонтан пыли. Шлейф земли и пыли за самолетом меня тогда насторожил. Я впервые был пассажиром «Аннушки», салон внутри был похож на автобусный и дверь за нами закрыли на обыкновенный крючок. Второй пилот сразу раздал пассажирам бумажные пакеты зеленого цвета. Старшего пилота я не видел, а только слышал, но это позже. Самолет быстро взлетел, заложил вираж и взял курс на Омск.

Я стал с интересом обозревать родные места с высоты птичьего полета. Мы оставили за бортом большое Щучинское озера и быстро приближались к моему поселку, который по моим расчетам должен был находиться где-то справа. Мое внимание привлекла гора, возвышающаяся посереди лесного массива с абсолютно свободной от растительности вершиной. «Лысуха» – определил я. Я стал всматриваться в поверхность горы, ища глазами какое-то ветхое строение, о котором говорил мой товарищ, но ничего не находил. Вокруг, насколько хватало глаз простирались зеленые хвойные леса. Но я знал, что скоро лес закончится и начнется степь.

Вдруг самолет качнуло, он накренился вправо и начал проваливаться в воздушную яму, дверца в кабину распахнулась, в салоне отчетливо прозвучал мат командира. Кто-то воспользовался пакетом из плотной зеленой бумаги. Я успел увидеть в иллюминатор под собой выпуклую поверхность горы без единого кустика.

С слов командира «Аннушки» стало ясно, что он доверил управление молодому помощнику, а тот заснул за штурвалом и мы чуть не свалились в районе Лысой горы. Видимо, командир взял управление на себя, и до места мы долетели без единой воздушной ямки. Так я и не побывал на «Лысухе», а ведь мог бы, если бы свалились..

Котуркульское озеро было большим, километров семь по периметру. Почти вплотную к озеру везде подступал смешанный лес. Берег был песчаным, а в одном месте завален крупными серыми валунами. С камней рыбачили, купались, на них загорали, а иногда на них писали краской свои имена. Вокруг озера было несколько пионерских лагерей. Пионеры ходили строем, по утрам их будил горн, они делали зарядку, купались исключительно организовано, а иногда ходили в соседний лагерь играть в футбол. Когда мы с Колей подросли, нас определили в старшую группу пионерского лагеря. Лагерь находился за озером в сосновом лесу. Пионервожатый Слава поднимал четверых мальчишек после отбоя, в том числе и нас с Колькой, и приводил в беседку на посиделки. Вскоре в беседке появлялись четыре девчонки из старшей группы. Слава называл это «дружить». Девочки казались старше нас, я это вижу по сохранившимся фотографиям, они были вполне оформившимися маленьким женщинами. Мы о чем-то говорили минут двадцать, на этом «дружба» заканчивалась, появлялся Слава и разводил нас по палатам.

В том месте, где деревня подступала к озеру, было много лодок. Лодки использовались в основном для рыбной ловли, сделаны они были из досок, смолились гудроном и поэтому были черными, тяжелыми и страшноватыми. Они привязывались цепью к дереву или металлическому колу, глубоко забитому в песок. На цепь одевались сиденья, в которых посередине была проделано отверстие. Весла часто забирали домой, но иногда и они через уключины крепились цепью и закрывались на замок. Красивые и дорогие лодки встречались редко.

В озере водилась рыба: окунь и чебак. Позже, в конце шестидесятых запустили линя, карпа и леща. Бамбуковое удилище было редкостью, срезали палку в лесу, вместо поплавка пробка с гусиным пером. А с лодки рыбачили на донку. Свинцовое грузило внизу, чуть выше несколько крючков с наживкой. В руках короткая удочка, а порой сразу две: в правой руке и в левой. Длина лески должна быть такой, чтобы грузило лежало на дне, а леска была натянута. В этом случае рука чувствует малейшее прикосновение рыбы к наживке. Незабываемое ощущение дрожи в руке при клеве, нужно вовремя подсечь иначе сорвется. Чтобы ловить на донку, необходимо время от времени резко поднимать ее, отрывая грузило от дна, чаще всего именно в этот момент рыба цепляется за крючок.

Однажды меня взял с собой на рыбалку с лодки Леонид Павлович Коковин. Широкоплечий и светловолосый молодой преподаватель был заядлым рыбаком и охотником. Родом он был из Ханты-Мансийска. Леонид Павлович ходил быстрой уверенной походкой, энергично двигая плечами. Я с друзьями, кажется, невольно подражал ему, широко шагая и работая плечами. Леонид Павлович был нашим учителем. Он учил нас рыбачить. А еще он учил нас побеждать. Когда наши пути давно уже разошлись, и ему было за семьдесят, я узнал, что Коковин летал в Милан на первенство мира по лыжам среди пенсионеров и занял там призовое место.

Рыбачили мы на донку. На рыбалку выходили до восхода солнца, когда солнце еще пряталось за горой Толубейкой. Жил в этих местах когда-то хан Толубей, вот в его честь и назвали гору. Леонид Павлович сажал меня на корму, задавал ориентир и долго греб двумя веслами, направляя лодку к противоположному берегу. Наконец, мы останавливались в каком-нибудь известном ему рыбном месте и бросали якорь. В качестве якоря чаще всего использовали старый трак от гусеницы трактора, иногда это был просто камень. Если долго не было клева, мы меняли место. Бывали мы и в самом дальнем углу озера, заросшем камышом. Это место называлось Курьи. По утрам почти всегда здесь курился густой туман. Из этой заболоченной части озера брала начало речушка, которая текла в сторону Воробьевки и дальше к боровскому озеру.

Мы уже успевали поймать несколько окуней, когда из-за горы поднималось, отдохнувшее за ночь солнце, разливая свой свет по озеру, прибрежным лесам и просыпающемуся поселку.

Иногда у нас заканчивались дождевые черви или клев был плохой, тогда Леонид Павлович брал курс на песчаный берег релки поросшей старыми соснами. Мы вытаскивали лодку на берег, брали железную кошку на веревке и через песчаную косу шли ко второму озеру, которое называли болотом из-за заросших камышом берегов. Здесь мой учитель находил пространство свободное от камыша и забрасывал кошку. На берег не спеша выползал большой пучок зеленых водорослей, в которых копошились маленькие зеленые креветки, которые здесь называли бармашами. Мы набирали в банку будущую наживку, и рыбалка продолжалась.

Помню, что с первой рыбалки мы вернулись только к ужину с полным ведром рыбы. На берегу нас ждала и волновалась мама.

Однажды папа повез меня с моим другом Борисом в Боровое. Это была незабываемая поездка. Боровое (с 2005 года – Бурабай) – курортный поселок в Казахстане, расположенный между двух озер Боровое и Большое Чебачье. Второе название курорта – «казахстанская Швейцария», присвоенное ему из-за сходства рельефа с альпийскими ландшафтами и особого микроклимата.

 По одной из легенд Аллах дал казахам этот уникальный оазис посреди пустыни за то, что большая часть их земель является степью.

Бурабай находится всего в 16 километрах от нашего поселка. Это одно из красивейших мест Казахстана с живописными озерами, горами, покрытыми лесом. От нашего котуркульского озера хорошо виден Спящий Рыцарь (гора Жеке-Батыр по-казахски) и самая высокая гора Синюха. Высота Синюхи – 947 метр над уровнем моря. К этой горе мы и поехали тогда. Ехали мы автобусом. Автомобиль «Москвич» появился у папы значительно позже, когда я покинул отчий дом и служил в армии.

В Боровом мы много фотографировались на старенький отцовский ФЭД. Отец взял напрокат лодку и катал нас по озеру Боровое вокруг скалы Сфинкс (Жумбактас) казавшуюся нам то злобной старухой, то молодой женщиной. Над озером нависала таинственная скала Окжетпес. Папа рассказал одну из легенд этого удивительного места.

"В давние времена жил в степи один бай. Были у бая сыновья и красавица дочь. И полюбила девушка красивого, но бедного акына-певца с прекрасным голосом, виртуозно игравшего на домбре. И для бедного певца стала девушка дороже жизни. Понимая, что бай никогда не даст согласия на брак с безродным акыном, молодые решили бежать. Долго бежали они по степям, но братья девушки настигли их, когда они отдыхали на берегу озера. Жестокие сыновья бая выпустили стрелы и одна из них попала в сердце молодого певца. Девушка протянула руки к заходящему солнцу и попросила превратить её в камень, потому что жизнь без любимого не имела смысла. Всевышний, видя её искреннее безмерное горе, выполнил её просьбу. Так на озере появилась скала «Жумбактас».

О самой известной скале Бурабая – «Окжетпес» сложено множество легенд. В одной рассказывается о гордой пленнице, которая, не желая становиться женой одного из врагов, сказала, что выйдет замуж за того, кто попадет из лука в ее платок на вершине скалы. Победителей в этом состязании не было, а девушка бросилась со скалы в озеро. Название Окжетпес означает «не долетит стрела.»

Ярко светило солнце, мы купались с Борисом рядом с удивительными скалами, овеянными легендами, фотографировались у скульптур, стоящих у входа в санатории, покупали мороженое в деревянном ларечке у остановки за 20 копеек (с горкой) и пили лимонад из зеленых бутылок прямо из горлышка. Несколько часов у нас был один папа на двоих.

В школе я увлекался баскетболом. Наш учитель физкультуры Куленов Булат Шакенович был гимнастом, он великолепно и подолгу крутил солнце на турнике и загонял нас на гимнастические снаряды систематически. Но ему были не чужды и игровые виды спорта. Так он нас пристрастил к баскетболу. И разъезжали мы с ним по району, соревнуясь с другими школьниками, довольно часто, однажды даже в областном центре заняли призовое место. Но в тот раз на соревнования в районный центр Щучинск нас повезла учительница биологии Зоя Сергеевна.

В команде был Саша Татарчук, мальчик старше годом меня, именно он впервые в жизни назвал меня Шура, а не Саша. Еще с нами был друг моего раннего детства светловолосый и конопатый Боря Фризен, замечательный спортсмен. В команде также был мой одноклассник и самый близкий друг, с которым я много лет просидел за одной партой, бесстрашный Толик Ионов. В команду пионерской сборной входил и Николай Шлагин, с которым меня связывали долгие годы дружбы. Всех не упомнишь.

В тот вечер мы проиграли. Встреча состоялась на уличной площадке какой-то школы. Начали мы хорошо, сначала Татарчук забросил из-под кольца, затем у меня получился «трехочковый», правда тогда за дальние броски трех очков не давали. Но потом что-то пошло не так. Соперник начал грубить, судьи закрывали глаза на их постоянные пробежки, Булата Шакеновича явно не хватало. Нужно было протестовать, проявлять характер. После матча мы даже подрались немного с соперником. А соперник был из местных.

Утром по расписанию у нас была следующая игра. Ночевать нам предстояло в школе-интернате, до которого пройти нужно было всего несколько сот метров. Уже темнело, к тому же небо заволокло плотными облаками, собирались дождь и гроза.

Дождь начал накрапывать и превратился в настоящий ливень, когда мы дошли до церкви. Храм окружал высокий плотный забор, к нему мы и прижались, спасаясь от мощных потоков воды, падающих с неба. Конечно, мы промокли насквозь, но все-же церковный забор и старые деревья, растущие у забора, нас спасли.

Неожиданно мы услышали удары о доски забора. Тогда все подумали, что это местные мальчишки, участники потасовки на спортивной площадке и их друзья, желая отомстить, бросают в нас камни. Наша небольшая группа вместе с учительницей биологии стояли у высокого забора и крутили головами в поисках нападавших. Но никого не было видно. По плохо освещенной асфальтированной улице мимо церкви медленно ехал зеленый грузовик. Неожиданно машина остановилась напротив нашей группы, из нее выскочил шофер и что-то угрожающе прокричал нам. Но через секунду он ругнулся, схватился за голову и заскочил в кабину. Грузовик постоял несколько секунд и тронулся. В этот момент мы все увидели, как в лучах фар прыгают по асфальту небывало крупные белые ледышки града. Версия с нападающими хулиганами отпала. Это град стучал по забору и по кабине грузовика, и загнал водителя в кабину. Досталось и нам, стоящим у церковной ограды. Церковь помогла нам, но не избавила полностью от травм. У меня болело плечо и особенно беспокоила стопа, на которой выросла шишка и образовался синяк.

Закончились ливень и град, но начал громыхать гром и сверкать яркие во все небо молнии. Мы поспешили в сторону интерната, но впереди нас ждало новое испытание. На поперечной улице была вырыта траншея под трубы отопления и в полной темноте многие из нас оказались в этой яме по колено в воде.

Дождь продолжал идти и первое, что мы увидели, выбравшись из ямы с водой, это ярко освещенный двор какого-то частного дома и много людей в нем, детей и взрослых. Гроза приближалась, дождь снова усилился и нас позвали во двор совершенно незнакомые люди. Во дворе под кровлей нам вынесли ведро воды. Мы по очереди пили холодную колодезную воду из металлического ковшика и смотрели через открытый проем двора на черное небо, изредка перечеркиваемое яркими изломанными молниями. После разряда молнии всегда гремел гром.

– Было три секунды, а теперь десять, – сказал Татарчук.

Гроза удалялась. Вдруг кто-то закричал:

Смотрите, смотрите!

По небу несся огненный шар.

– Шаровая молния! – сказала Зоя Сергеевна.

Желтый шар плавно скользил над одноэтажными домами маленького города, едва не касаясь шиферных и железных крыш, освещая все вокруг и потрескивая электричеством. Огненный шар исчез внезапно, словно провалился, наступила темнота, и только редкие молнии удаляющейся грозы иногда освещали окраину Щучинска.

– Еще одна! – крикнул кто-то.

Все посмотрели на улицу. Точно такой-же огненный шар летел над домами по той-же траектории, быстро и тихо, едва не касаясь верхушек домов, но вдруг раздался треск, огненный шар, словно ударился обо что-то твердое и рассыпался на мелкие искры, сразу же погас свет в доме и везде вокруг. Наступила полная темнота.

Гроза ушла куда-то далеко, дождь еще продолжал идти, но мы пошли по темной улице, освещаемой редкими зарницами в сторону интерната, где нас ждал поздний ужин при свете керосиновых фонарей и металлические кровати с чистым бельем. Вскоре включили свет. Кто-то сказал, что молния ударила в громоотвод электростанции.

На следующий день мой друг Борис Фризен был неудержим на баскетбольной площадке и результативен под чужим кольцом. Соперник ничего не мог с ним поделать. Татарчук сказал, что Борька подзарядился от шаровой молнии. Мы тогда выиграли с большим отрывом, но в область поехали другие, наши вчерашние обидчики.

В конце девятого класса наша учеба «механизаторов» подходила к концу. Нам предстояло сдать зачет по вождению трактора, а весной практика на совхозных полях и экзамен. Нам выдадут удостоверения тракториста-комбайнера широкого профиля.

На зачете по вождению трактор завелся у меня с первого раза. Он жутко затарахтел, задымил и не заглох, как это случалось раньше.

– Проедешь до перекрестка и обратно, сказал преподаватель Щуплецов,-держись посередине улицы и никому забор не снеси, повнимательней.

– Можно я с ним, – сказал Колька и, встав на гусеницу, забрался ко мне в кабину.

 Мы уже несколько раз водили трактор с преподавателем и кажется были у него на хорошем счету. Сегодня мне впервые предстояло проехать метров сто самостоятельно. Дороги нашего поселка были не асфальтированы, со следами колеи после дождей и травой по обочинам. В распутицу по ним и на грузовике было трудно проехать. Я взялся за рычаги и медленно отпустил муфту. Трактор тронулся, залязгав гусеницами. Улица была пустынна. У рязановского дома трактор облаяла маленькая злая дворняга. Она подбегала совсем близко к гусенице и громко лая, показывала зубы.

– Давай побыстрее, Сашка! – сказал Коля, – прибавь газу.

– Я жму до упора, – соврал я.

– Можно обратно я поведу? – спросил Коля.

Ему хотелось проехать мимо своего дома с ветерком. На горке я остановил трактор и уступил место водителя другу. Коля уже водил отцовский «Москвич» и вообще был более решительным архитипом. Он нажал на педаль газа и трактор резво поехал, но не обратно, а в сторону молодой березовой рощицы на окраине села, стволы деревьев которой были причудливо искривлены. Рядом с рощей находилось футбольное поле. Вдруг Колька остановил трактор у какого-то дома. Рядом с забором была насыпана куча угля.

– Сейчас развернусь, – сказал Коля и потянул рычаг на себя. Трактор развернулся на месте, сравняв кучу угля с землей. Из дома выскочила женщина, крича и размахивая руками.

– Шайтаны! – кричала женщина.

Дальше я не слышал, а трактор, грохоча уже бежал мимо недостроенной «пожарки», повернул направо к школе и, спускаясь с горки, завернул к Колькиному дому. У дома трактор заглох.

– Почему она кричала? – спросил Коля.

– Ты уничтожил все ее запасы угля на зиму, – сказал я.

Трактор не хотел заводиться. На обед пришел отец Коли – Геннадий Алексеевич, и сразу же завел нам трактор. Я сел за рычаги и поехал сдаваться Щуплецову.

Во время весенней посевной нас отправили в бригаду. Поселок окружали несколько механизированных бригад и баз. На базах находились молочные фермы. Там жили семьи животноводов, дети учились здесь до 8 класса. Потом их отправляли в центральную усадьбу, где они заканчивали десятилетку и проживали в интернате. Мы их звали «базинские».

Итак, я и несколько одноклассников оказались в тракторной бригаде, где нас закрепили за опытными наставниками. Ночевали мы, конечно, дома, но по утрам нас привозили на полевой стан. С первого дня меня обязали боронить вспаханное поле. Сзади к трактору была прицеплена система из зубастых железных борон, которыми разбивались крупные комки земли, земля готовилось к посевной. Поле, по которому мой трактор таскал бороны, находилось слева от дороги сторону озера Жукей и города Степняк. Оно было черное от чернозема и с небольшой низиной посередине. В низине стояла вода, скопившаяся после дождя. В этой луже я и застрял. Попав в заболоченный участок поля, я продолжал давить на газ, а нагруженный трактор, потеряв твердую опору, вращая гусеницами, стал рыть себе яму, погружаясь все глубже и глубже.

Заметив неладное, ко мне через все поле бежал тракторист-куратор. Оставив свой трактор, он бежал в мою сторону и что-то выкрикивал, размахивая руками. Я остановил свое погружение только тогда, когда услышал, что кричал бегущий ко мне механизатор. В его речи в основном присутствовала ненормативная лексика. Думаю, что этой истории не дали огласки, только потому, чтобы не упрекнули наставника в плохой работе со стажером. А прославился я совсем по другому случаю.

Через день мне предстояло перегнать в поле ДТ-75, припаркованный на полянке у самой бригады. Я довольно быстро завел трактор, сел на место водителя и поехал вперед, как мне казалось в сторону дороги, ведущей к полю. Ехал я, подминая под себя кустики и молодые деревца.

«Как в танке», – подумал я, получая удовольствие от силищи, которую мне школьнику доверили наставники. Мне было приятно управлять мощной машиной, способной ездить по бездорожью. Но вот, мне стали попадать деревья потолще, которые я уже не решался давить, а стал объезжать, все глубже и глубже проникая в лес. А дорога все не появлялась. Когда прямо по курсу мне попалась довольно крупная сосна, я остановился и вышел из трактора. Осмотревшись, я понял, что ошибся. Мне нужно было изначально повернуть трактор на 180 градусов и выезжать на дорогу. В результате я только удалялся от дороги. Единственным выходом было – движение назад по проторенной просеке до начальной точки. Я стал пятиться назад, повторяя маневры, которые уже проделал, объезжая деревья. Парковочного радара тогда еще не придумали, на тракторе не было даже зеркала заднего вида. Я сидел на жестком сиденье, вывернув до отказа шею и смотрел в заднее стекло. Наконец появился просвет, и я выбрался на заветную полянку из порушенного лесочка. Теперь нужно было развернуть трактор и ехать вперед. Я чувствовал себя опытным трактористом, у которого руки и ноги работают автоматически, быстро и уверенно. Я резко сдал трактор назад с одновременным поворотом на одной гусенице, разворачивая нос к дороге. Сзади что-то звякнуло, совсем не громко на фоне рычащего дизельного двигателя и лязганья гусениц. Я остановил машину, вышел из кабины на гусеницу и спрыгнул на землю. Обойдя своего железного коня, я увидел тонкую осинку упирающуюся в помятый отражатель задней фары. Стекла на фаре не было. Мелкие осколки валялись на траве у меня под ногами. Совсем юное деревце отомстило мне за своих родственников, растоптанных железными траками. А на поляну уже спешили трактористы, свободные от смены, посмотреть на мастер-класс начинающего механизатора.

В нашей школе была традиция, каждый год на заработанные всей школой деньги на сельскохозяйственных работах ученики девятого класса ездили на экскурсию в какой-нибудь большой город, где многое можно было увидеть и узнать интересного. Такими городами могли быть Москва, Ленинград, брат мой Юрий ездил в Пятигорск. Моим же одноклассникам предстояло путешествие в Алма-Ату – столицу Казахской советской социалистической республики.

Алма-Ата нас поразила своими высокими заснеженными вершинами Заилийского Алатау, гигантскими валунами на окраине города, напоминающими о недавней трагедии на озере Иссык, унесшей сотни жизней и потрясающей историей гибели двух солдат, спасших детей ценой своей жизни. Нам показывали это место на спуске горной дороги, упирающейся в решетку парка. Здесь бензовоз, управляемый одним из старослужащих солдат, потерял тормоза и несся вниз. Его друг стоял на подножке, размахивал гимнастеркой и кричал, чтобы люди уходили с дороги. Они рассчитывали врезаться в ограду парка и остановить машину среди кустов и деревьев, но через дорогу организовано шли дети и водитель отвернул бензовоз. Они оба погибли, а дети остались живы.

На спортивный комплекс Медео нас не пустили, несколько месяцев назад здесь были произведены мощные направленные взрывы, строилась огромная противоселевая дамба.

Сначала мы жили в школе и ходили на экскурсии. С нами был учитель -Виталий Щуплецов, учивший в школе нас вождению гусеничного трактора. Потом мы жили в горах в палатке, ночевали в спальных мешках. Солонин Саша, Вася Толмачев, я и Коля Шлагин – четыре мальчика и десять девочек. Колька рвался выше в горы, он хотел увидеть снежного барса. И убежал однажды один, вернулся через несколько часов с диковинным цветком алого цвета, сказал, что почти дошел до снега, но барса не видел.

Кажется, Вася Толмачев читал стихи Сарыма Кудерина про черного альпиниста, держа в руках тоненькую брошюр:

Ближе, ближе, вот уж рядом

Замер мерный звук шагов.

У обоих страх во взглядах,

Леденеет в жилах кровь…

Девчонки говорили, что им страшно.

Погожим июльским днем я стоял с моей одноклассницей Леной Поздняковой в городском парке Алма-Аты в очереди на посадку на аттракцион. Лена была высокой девушкой с большими серыми глазами, длинными ресницами, пухлыми губами и множеством коричневых веснушек на лице. Она была очень высокой и не дружила с девчонками, а водилась только с мальчишками. Лена была боевая, физически сильная, смелая и могла дать сдачи любому обидчику. У нее был образованный, высокий и красивый папа, кажется, он был похож на актера Маркова, но у папы не двигались ноги. Он с трудом ходил при помощи костылей и ездил на трещащей и дымящей инвалидке. А еще Ленкин папа крепко пил, и, возможно, Ленка была такой боевой от того, что иногда приходилось вступаться за маму. Однажды мама забрала Ленку с братом и ушла от него.

Парк южного города был наполнен какими-то незнакомыми запахами цветущих кустарников и цветов, наш северный край был лишен таких ароматов. Популярная Эдита Пьеха пела со столба про прошедшее детство. Мы о чем-то мирно беседовали с Леной, стоя в хвосте очереди, когда за нами пристроились парочка темнокожих парней. Негров в нашем поселке никогда не было. Мои одноклассники, подошедшие следом, да и местные отдыхающие до неприличия бесцеремонно разглядывали смуглые лица и худощавые фигуры иностранцев. Две пары красных самолетов, вращая пропеллерами, с ревом летали по вертикальному кругу. Подошла наша очередь. Одна пара самолетов остановилась, и пока из кабины выбирались парень с испуганной девушкой, другая пара висела вниз головой. Я с опаской посмотрел на обтрепанные ремни защитного цвета, которые снял с себя молодой человек. Через несколько секунд мне предстояло доверить свою судьбу именно этим ремням.

Совсем недавно в нашем районном центре произошел трагический случай в городском парке на аттракционах. Это тоже были самолеты, только они летали по кругу, поднявшись над землей. Ночью молодой дежурный милиционер решил прокатиться на таком самолете, во второй самолет сел пожилой сторож, который предварительно установил на таймере время полета. Поговаривали, что оба «пилота» крепко выпили перед полетом. Самолеты, следуя программе, медленно начали набирать скорость и подниматься на штанге вверх над землей. Через десять минут аэропланы должны были «совершить посадку», но автоматика дала сбой. С ревом самолеты кружили до утра, мешая спать гражданам в ближайших домах.

В шесть утра, реагируя на звонки обеспокоенных жителей, приехал наряд милиции, остановил полет серебристых МИГов и извлек из кабин чуть живого блюстителя порядка и бездыханное тело сторожа. Сердце пожилого человека не выдержало столь продолжительного полета.

Эта история еще жила во мне и я, наверное, побаивался незнакомого аттракциона. Но разве мог я показать это своей однокласснице? Я сел на переднее сидение самолета, а Лена села за мной. Я накинул на плечи потрепанные ремни и приготовился к полету.

– Саша, у тебя ремни целые? – спросила меня Позднякова.

– Они слона выдержат! – сказал молодой парень, обслуживающий аттракцион, помогая Ленке одеть ремни.

– Такие же, – сказал я, – выдержат даже слона, не бойся.

– Мне наплевать на слона, – сказала Лена, – главное, чтобы меня выдержали.

Мы поехали. Самолетик поднялся в верхнюю точку и остановился. Мы с Ленкой висели вниз головой, надорванные ремни впились в наши плечи и удерживали нас от падения. Внизу под нашими головами в самолет садились темнокожие парни, они о чем-то сдавленно говорили на неведомом мне языке. Еще через несколько секунд мы полетели, красные самолетики завертелись вокруг металлической оси, делая мертвую петлю и всякий раз, когда самолет находился в верхней точке, казалось, он застывал на мгновенье, ремни впивались мне в плечи, а задница отрывалась от сиденья, и я молил господа, чтобы поскорее начиналось пикирование.

Внизу в очереди пестрели модными рубашками навыпуск мои одноклассники. Колькина очередь была следующей.

– Саша, сейчас вместе будем летать! – прокричал мой товарищ.

Я успел молча помахать рукой в ответ и тут случилось неожиданное. Наш самолет остановился и застыл в воздухе в самой верхней точке. Электродвигатель перестал работать, он сломался или оказался обесточенным. Мы висели с Леной вниз головой на старых ремнях защитного цвета и думали, наверное, об одном и том же.

– Ты как? – спросил я Лену.

– Пока вишу, – сказала она, – сиденья под собой не чувствую.

– Я тоже, – сказал я.

– Эй, вы собираетесь чинить аттракцион, – закричала сзади меня висящая вниз головой Лена.

– Сейчас запустим, – отвечал снизу мужской голос, – потерпите еще немного.

– Может быть, помощь нужна, – услышал я знакомый голос Коли Шлагина.

Колька был рукастый, как и его отец. Пройдут годы, и Коля станет ученым в области электротехники, будет возглавлять отдел в научно-исследовательском электротехническом институте Новосибирска.

Сколько мы так висели, я не помню. Казалось, что вечно. Рядом продолжала вращаться вторая пара самолетов. Наконец, двигатель заработал, наш самолет плавно спустился, и мы с Леной оказались на земле. Через пятнадцать минут, благополучно отлетав, ко мне подошел мой друг Колька.

– Слушай, Саша, – сказал Николай, – я тут парашютную вышку видел. Пойдем спустимся?

Я отрицательно покачал головой.

– Чего ты? – спросил Колька.

– Я высоты боюсь, – ответил я.

Из серебристого колокола, что висел на столбе в парке негромко доносилась песня в исполнении Марка Бернеса:

…Не подводите пока что итога

Самая светлая наша дорога

Всё ещё впереди, всё ещё впереди

Горе забудется, чудо свершится

Сбудется то, что покуда лишь снится

Всё ещё впереди, всё ещё впереди

У нас, действительно, было все еще впереди: и служба в армии, и любовь, и дети, и внуки. Судьба развела нас – одноклассников по разным городам и даже странам, приготовив каждому свои испытания, и мы жили в предвкушенье, что чудо свершится, как в песне и не сразу поняли, что чудо – это сама жизнь и наша дружба, и те старенькие аттракционы и все-все, что с нами происходило и происходит в этом мире.

Глава 9

На стене моей комнаты на даче среди репродукций Борового с видами Синюхи и Окжетпеса висит старая чёрно-белая фотография. На фотографии несколько моих одноклассников на фоне длинного одноэтажного здания клуба, выкрашенного в белый цвет гашеной известью.

Слева на фото самый высокий – Миша Латышев. Физически очень сильный, черноволосый, в темном коротком плаще и в белой рубашке, он был старше нас и появился среди нас после восьмого класса. Миша был «базинский». Я пишу это слово в кавычках, потому что на нашем языке это означало – человек с базы. Сельскохозяйственные базы окружали наш поселок Котуркуль (ныне Катарколь), они располагались в нескольких километров от поселка, в них жили трактористы, комбайнеры, овощеводы. Это были своего рода хутора для сельскохозяйственных рабочих. Их дети учились там же в небольших школах до восьмого класса, а потом, чтобы закончить десятилетку, ребята приезжали в поселок и жили в интернате.

Миша писал стихи. Он писал о природе и о любви. Мне казалось, что его стихи очень похожи на произведения Есенина. Но в поэзии я не разбирался. В моем окружении никто не писал стихов, и никто нас этому не учил. Наша Красная школа была совсем не похожа на пушкинский лицей. Но все равно она была замечательной. И пусть сгорела давно, но в наших сердцах она стоит и будет стоять пока мы живы. И живы с ней все директора: Смоляк, Николаева, Полонский и завуч Сергей Дмитриевич Дворянинов, и наша первая учительница Зоя Прокопьевна, и строгая учительница математики Цой Евронья Никитична, и лукавый физкультурник Куленов Булат Шакенович, и безногий учитель немецкого языка Шоль Адам Павлович и уборщица тетя Феня с половой тряпкой из мешковины.

Снимок, что висит у меня на стене, фотограф снимал от школьного уличного туалета. Здесь после уроков часто проходили дуэли деревенских мальчишек, публично выяснявших свои отношения. Здесь украдкой курили старшеклассники, да и не только старшеклассники. Отсюда начинался мой путь домой из школы, всего какие-то двести метров мимо сеновала, огороженного коричневым плетнем и домов Гуминых и Рельке. А дальше на Карла Маркса 27 наш дом с кустами сирени и бузины в огороде, молодыми кленами, посаженными отцом, бабушкиными любимыми настурциями и большим крытым двором, который принадлежал, наверное, еще кулаку Мельнику.

Слева второй на снимке – Саша Мельник. Он учился в параллельном классе и только в последнем десятом классе, когда два класса объединили, мы оказались за одной партой или столом (я уже не помню). Его мама, Матрена Тимофеевна, была классным руководителем у моего брата Юрия. Старший брат Саши – Леонид Павлович заканчивал физико-математический факультет и преподавал в техникуме. Братья были внуками атамана Мельника, который вынужден был покинуть родину, когда закончился НЭП и власти стали преследовать работящих и зажиточных крестьян.

В выпускном классе мы вместе с Сашей учились на заочных курсах в одном ленинградском вузе, когда готовились поступать в институт. Потом наши пути разошлись. В памяти осталась только рыбалка на котуркульском озере и баня у них во дворе. У нас своей бани не было. Мы всегда жили в казенных домах и ходили с отцом каждую неделю в общественную баню. А у Мельников была своя, пусть маленькая, но добротная с изумительным паром от раскаленных камней. Однажды Сашка напарил меня, обдал ледяной водой, потом еще раз отходил вениками. Домой шли по морозу в одних трусах, держа одежду в руках. И я совсем не чувствовал холода.

Дома нас ждали домашние пельмени со сметаной и стопка водки. Для меня это был шок. Крутой пар, по морозу голышом, стопарь. Потом меня уложили в разобранную постель и я, кажется, заснул на некоторое время.

Мы приехали с братом в Катарколь в 2019 году. Нас хлебосольно встречал Сергей Савельев, он тогда был директором техникума, вернее, тогда уже лицея. Проехали по поселку, побывали на кладбище, потом сидели за столом. Я спрашивал про друзей, называл имена: Мельник Саша, Толмачев Вася, Женя Муканов. В ответ звучало только одно слово – умер, умер, умер. Я больше не стал спрашивать.

Понятно, что мы здесь гости, и что здесь еще никому не удалось задержаться больше отмеренного. Но все же было грустно.

Рядом с Сашей стою я. Ну, обо мне вся эта книга, поэтому пойдем дальше. А дальше Витя Махинько по кличке «Махно». Высокий и худой, язвительный Витька. Его мама – тетя Маша подстригала меня с раннего детства, так как парикмахерской в поселке не было, а в район ехать далеко, да и стричься дороже. Вот отец и водил меня к тете Маше Ванюковой. Ее машинка немного кусалась, приходилось терпеть пока на голове не образуется ненавистный мне полубокс. Тогда в моде были уже битловки. В училище тоже стригли коротко, так что словно и не уезжал я от тети Маши.

Виктор, как и Саша, учился в параллельном классе и ближе познакомились мы в девятом и десятом классах. Нас объединяла любовь к баскетболу и настольному теннису. А еще Витя запомнился мне своим увлечением изречениями мудрых людей. У него под мышкой часто можно было видеть толстую книгу с цитатами великих. Так он получал дополнительное образование. Однако начитанность, ему не мешала разбить в классе учебником форточку в зимнюю пору и сказать: «Холодина какая в классе, невозможно заниматься! Пошли все в кино на дневной сеанс!»

Моя первая попытка поступить в ленинградский вуз оказалась неудачной. Я вернулся домой в Котуркуль и засел за учебники, чтобы повторно поступать на следующий год. Витя нашел меня в клубе перед киносеансом и предложил сходить с ним после кино в женское общежитие.

– Туда же мужиков не пускают, – сказал я.– Здесь строго.

– А мы по пожарной лестнице и в окно, – сказал Виктор. – Девчонки откроют.

– Да ты что! Свалюсь еще, – сказал я.– Нет, я по лестнице не полезу.

– Хорошо, – сказал Махинько, – я скажу девчонкам, и они пришлют к тебе одну недотрогу. Сидит уже год в общежитии, никуда не ходит.

Дул холодный осенний ветер. Я ждал у входа в общежитие «Юность», подняв воротник пальто и пряча руки в карманах. Редкие студентки выходили и входили в общежитие, с любопытством поглядывая на озябшего парня. Из общежития вышла «черкешенка Бэла» с удивительно красивым лицом, и я «пропал» до самой весны, даже до лета пока военком не обрил мою голову и не отправил меня на долгих 20 лет служить родине.

По прошествии многих лет мы с моим сокурсником и давнишним другом Андреем Кудряшовым вместе с женами отдыхали в Арабских Эмиратах. Андрей с курсантских лет сохранил любовь и привязанность к легководолазному делу. Однажды он уговорил нас, ехать через всю страну к Оманскому заливу, чтобы заняться дайвингом с профессиональными тренерами. Я тогда совсем недавно перенес тяжелое воспаление легких и у меня сохранялись проблемы с дыханием, не горели желанием погружаться под воду и наши жены, но Андрей был неумолим. «Саша, там на коралловых рифах водятся скаты, тигровые акулы, мурены!» – сказал Андрей. И мы поехали.

В Фуджейре мы с Андреем попали в руки молодых инструкторов. Два парня были из Франции, а две миловидные девушки – англичанки. После заполнения анкеты меня забраковали и не допустили до тренировки. Перенесенная орнитозная пневмония не позволила мне погружаться под воду. В то время я испытывал приступ удушья даже при виде маски подводного пловца. Мы с Ольгой и Татьяной некоторое время наблюдали за тренировками нашей многонациональной группы. Я обратил внимание, что рядом с Андреем одевает гидрокостюм мужчина с «котуркульским лицом», он удивительным образом мне напоминал кого-то из земляков. Понятно было, что он русский, так как Андрей свободно переговаривался с ним. Лицом он отдаленно напоминал мне Виктора Махинько, но Витя был очень высокий, а у этого парня рост был средний. Андрей был немного выше его. Когда гидрокостюмы были уже одеты, мужик похожий на Махно полез рукой куда-то вниз в штанину гидрокостюма. На лице его появилась гримаса досады и недовольства. Его губы шептали нецензурные слова. О проделывал манипуляции рукой, словно что-то хотел нащупать в районе своей ягодицы.

Вскоре катер увез наших пловцов в сторону коралловых рифов и теплых волн Индийского океана. А я с женщинами пошел купаться.

Андрей вернулся счастливый. В тот раз ему не удалось увидеть скатов и акул, но было много других диковинных рыб, и он искренне радовался, что не сел на морских ежей задом, которых на дне было великое множество.

Ты знаешь – сказал мне Андрей, – со мной под воду погружался твой земляк из Котуркуля. Он все ругался, что понесло его, старого дурака, в такую даль, да еще под воду, когда можно было остаться у себя в Котуркуле и рыбачить с лодки на озере.

– А где он? – спросил я.

– Они с женой куда-то спешили, – ответил Андрей.

– Он не назвал свою фамилию? – спросил я. – Не Махинько?

– Нет, не назвал, – сказал Андрей. – Он курильщик заядлый, а зажигалку оставил в кармане плавок под гидрокостюмом. Извелся весь без сигареты.

Я теперь понял, почему мой земляк так старался забраться вовнутрь гидрокомбинезона. И, конечно, жалко, что мы не успели поговорить с ним о нашем родном поселке.

На фотографии правее Виктора Махинько стоит Виктор Деревяженко. У Вити почему-то было прозвище «Армян». Я не знаю, почему у него была такая кличка, но мой друг охотно на нее отзывался. Мужественное волевое лицо Виктора украшал большой рот с губами французского актера Бельмондо. Он был упрям и задирист, иногда попадал в уличные истории и никогда не сдавал назад.

Я только однажды мельком видел его родителей и, кажется, никогда не бывал у него дома. Однако Виктор часто бывал у нас, любил слушать музыку, прокручивая на проигрывателе радиомагнитолы свежий журнал «Кругозор» с виниловыми пластинками – этот необычный родник отечественной и зарубежной музыки. Витю отличала детская непосредственность. Он мог прийти к нам домой, когда меня не было и подолгу сидеть у нас в комнате, читать какую-нибудь книжку или слушать музыку.

Витя учился не блестяще, впрочем, как и большинство мальчишек нашего класса. Широкоплечий, с хорошо развитой мускулатурой, Деревяженко не увлекался спортом и не играл с нами в баскетбол или настольный теннис. Но он, как и многие мои друзья, любил фотодело и немного радиотехнику. Его часто можно было услышать на средних волнах под известным всем позывным, передающим популярную музыку для своих поклонников. Говорят, что радиохулиганство привело Виктора на скамью подсудимых где-то на юге, куда он уехал с родителями после окончания школы.

Мы ни разу не встретились с Виктором, о чем я искренне сожалею. В старших классах он много фотографировал. Как мне хотелось бы посмотреть на эти фотографии, когда мы были еще совсем молоды, полны мечтаний, планов, влюблены и любимы!

Так получилось, что на моей старой фотографии рядом стоят три парня с одним именем Виктор. С Трифоновым Витей я отучился все десять лет в одном классе. Мы с ним не были особенно дружны и сошлись только в конце нашей совместной учебы. Я ему сделал генератор на лампе 6П3С, который подключаясь р радиоприемному устройству позволял излучать радиоволны в средневолновом диапазоне. Позывной у Витьки был «Варнак». Почему он назвал себя беглым каторжанином или вообще злодеем и разбойником, я не знаю. Но сидел он в эфире часами, бесконечно повторяя свой позывной и крутя популярную эстрадную музыку.

Однажды бегая по горке у поселковой «пожарки», где парковались красные машины, мы столкнулись с Витькой лбами да так, что искры посыпались из глаз. Мой товарищ почесал лоб и побежал дальше, а у меня вздулся болезненный мешок над глазом. Мое извечно больное место, страдало всегда в первую очередь: то об ворота ударился лбом, спеша на гулянку с мальчишками, то толстым стеблем подсолнуха засветил себе под глаз, ломая его о жердь.

В старших классах Виктор был активным участников туристических походов на боровские горы, где мы вместе с товарищами покоряли Синюху и Окжетпес, жили в палатке и ужинали у костра. Однажды с Витей случилась беда. Он получил ожоги от паяльной лампы. Обстоятельства я уже не помню. Мы ездили к нему в больницу в районный центр. У него на лице и на руках видны были следы ожогов.

На фотографии осталось два моих, наверное, самых близких школьных товарища, с которыми я проучился все десять лет в одном классе «Б». Тут я позволю себе нарушить очередность изложения и сначала скажу о последнем в строю Саше Солонине. Саша был отличник или почти отличник, так как в нашей среде круглыми отличницами были только девчонки. С Александром Солониным меня объединяло в начальных классах общее занятие баяном у учителя музыки, а впоследствии увлечение настольным теннисом. Однажды мы гоняли шарик по столу, как Форест Гамп долго, не давая ему упасть. Учитель физкультуры Куленов Булат Шакенович воскликнул: «Вот!! Вот так нужно!» И он взял нас на соревнования на первенство района. В Щучинске неожиданно выяснилось, что один из игроков должен играть азиатской хваткой. Я, конечно, умел играть «пером», но гораздо слабее, чем обычной хваткой. Я проиграл тогда какому-то мальчишке. На этом моя карьера теннисиста закончилась. Но мы продолжали любить настольный теннис и проводили время в коридоре красной школы за теннисным столом почти каждый день и даже по воскресеньям, залезая в закрытое на замок помещение через форточку. Кто-то заметил нас, влезающих в окно, сообщил директору, нас отругали и наши тренировки прекратились.

У Саши рано ушла из жизни мама. Ей было всего лет сорок. Жарким летом гроб установили на территории техникума для панихиды. Несколько школьников были наряжены для рытья могилы. Нас было четверо. Мы по очереди забирались в яму и вгрызались в мягкую землю. Участок под могилу был отведен на месте бывшего, давно заброшенного, захоронения, где не было ни оградки, ни холмика. Время от времени нам попадались останки людей. Черепа почему-то были маленькими, словно детские. Мы складывали кости и черепа в одно место, чтобы потом предать их земле.

Это были первые мои похороны. На похоронах Саша плакал. Домой я ввернулся в сумерках и совершенно разбитым.

Летом после окончания девятого класса мы с Сашей в составе группы ездили на экскурсию в Алма-Ату. Это была удивительная поездка. Нас, будущих десятиклассников, было человек пятнадцать. Четыре мальчика, остальные девочки. Как только мы вышли из вагона поезда, нас поразили высокие горы своими заснеженными вершинами. Таких высоких гор в районе нашего поселка не было.

Сразу после окончания десятилетки Саша женился на однокласснице и уехал в Кокчетав. Некоторое время мы еще встречались в боровских горах, но потом я уехал в Ленинград, и мы никогда больше не виделись.

С Анатолием Ионовым мы много лет просидели за одной партой. Сначала мы сидели с ним за последней партой в самом углу. Через некоторое время Толик исчез, нам сказали, что у него порок сердца и он лежит в больнице. Кажется, что моего друга не было в школе около полугода. Все это время он лечился. Вылечили его настолько хорошо, что он впоследствии стал мастером спорта.

Толик был смелым и решительным парнем. Он не был задирой или хулиганом, но обладал обостренным чувством справедливости и постоянно кого-то защищал и дрался. Однажды Сашу Солонина ударил у клуба какой-то пьяный хулиган. Ионов моментально отправил его в глубокий нокдаун. В поселке у него хватало недоброжелателей, не смотря на большой клан Ионовых. Случалось, что он ходил вечерами провожать девушку с молотком в кармане и в старых футбольных бутсах с деревянными вставками в носах. Большеглазый и широкоплечий, он был настоящим Доном Жуаном нашего поселка. Ему даже пророчили раннюю смерть за его лихой нрав, смелость и бесконечные поединки. В шестнадцать лет он свалился с параллельных брусьев из стойки на руках и сломал себе нос, а заодно и брус. Так школьные брусья до конца нашего обучения и простояли сиротливо с расколотой одной жердью и изогнутой трубой внутри.

Толя был младшим ребенком в семье. У Федора и Веры Ионовых было четверо сыновей и дочка. Я знал еще только одного Владимира, он был на четыре года старше нас и учился в Ленинградском кораблестроительном институте после армии одновременно со мной. Я разыскал его в общежитии корабелки, и мы иногда предавались воспоминаниями о родине за бутылкой портвейна. Однажды мы вместе с Владимиром побывали в Омске у младшего Толика, моего одноклассника. Гуляли всю ночь, а утром Анатолий сдавал зачет по кроссу и даже обогнал своего тренера. Я обратил внимание, что в тумбочках студентов физкультурного института было полно водки. «Это валюта, – объяснил Толя. – Ночами мы разгружаем баржи, и хозяева рассчитываются с нами товаром, который мы разгружаем. Ну, а мы меняем водку на продукты и все остальное.» Толя никогда не был любителем выпить. Он предпочитал спорт.

Толя прекрасно бегал на лыжах, любил гимнастику, играл в русский хоккей, мог присесть бесчисленное количество раз. Не удивительно, что он стал профессиональным конькобежцем. Мы вместе с ним с пионерских лет играли в баскетбол. В команде были Саша Солонин, Витя Махинько, Боря Фризен и Коля Шлагин. Всех не вспомню, конечно.

Наш учитель физкультуры Куленов Булат Шакенович был мастером спорта по гимнастике. Уроки гимнастики у нас тоже были, но мы больше любили баскетбол. Нам не было еще и 14 лет, когда мы объездили с учителем весь район, принимали таких же мальчишек у себя в Котуркуле и добились права ехать на первенство области в Кокчетав.

В областном центре нас поселили в интернате, условия были вполне приличные. Но первая же игра, которую нам суждено было увидеть ввергла нас в уныние. Рослые мальчишки из Валихановского района встречались со сверстниками из Рузаевки. Рузаевские парни сражались, как львы, они демонстрировали незаурядную скорость, меткие броски из-за штрафной площадки, потрясающую технику ведения мяча и сыгранность в команде. Некоторое время они вели в счете и нам показалась, что игра сделана, но произошло нечто, что изменило ситуацию на баскетбольной площадке. Ребята из Валихановского района, в основном рослые казахи, вдруг изменили тактику и стали бросать издалека в прыжке. Низкорослые соперники не могли блокировать бросок и мячи один за другим точно попадали в корзину, не коснувшись кольца. Несколько высоких «казачков», так их называл Булат Шакенович, неожиданно стали прыгать, стоя спиной к корзине, поворачиваться в воздухе и метко бросать. Соперник растерялся. Похоже, что не только мы видели впервые подобную технику. Наверное, наш учитель уже тогда понял, что перед нами два фаворита и рассчитывать нам можно было только на третье призовое место. В первый игровой день мы с трудом одолели какую-то команду. Утром следующего дня нас с большим отрывом обыграли рослые казахи. Мы ничего не смогли противопоставить их феноменальным броскам по кольцу. После обеда мы отчаянно сопротивлялись мальчишкам из Рузаевки, но тоже проиграли. Оставалась одна игра.

На следующий день на стадионе в Кокчетаве проходил официальный матч по мотоболу. Мы ничего подобного никогда не видели. Ревущие мотоциклы, огромный мяч, самоотверженные вратари. Мы и забыли, что до обеда у нас игра. Зрелище было настолько захватывающе, что казалось очевидным, что баскетбольную встречу нужно перенести. Кажется, нам так и сказали, поэтому, рассредоточившись по периметру стадиона мы с интересом наблюдали, как лопаются один за другим мотобольные мячи от ударов мотоциклами. В самый разгар матча наш наставник Куленов обежал поле и потребовал, чтобы мы явились на баскетбольную площадку. Мы нехотя подчинились, у Булата была тяжелая рука, однажды он залепил пощечину какому-то озорнику прямо на уроке, правда это было исключением. Наверное, наш учитель физкультуры читал Макаренко.

С недоумением глядя на учителя, мы построились на площадке. Появился судья. Стадион взревел, кто-то забил гол. Мы по команде прокричали «Физкульт-привет» отсутствующему сопернику и пошли досматривать мотобол. По полю по-прежнему носились ревущие «ковровцы», мотоциклисты, израсходовав все имеемые мячи, доигрывали баскетбольным мячом, который казался несуразно маленьким.

После окончания матча, проходя мимо баскетбольной площадки, мы увидели растерянных соперников. Они, видимо, были уверены в том, что игра переносится из-за мотобола. Так мы заняли третье место благодаря энергии и предприимчивости нашего тренера. И мне дали грамоту, которая куда-то пропала, как и все грамоты за хорошую учебу и примерное поведение. А баскетболистом я не стал, моя карьера закончилась в котуркульской средней школе, в бревенчатом здании, выкрашенном в красный цвет.

В мой первый зимний отпуск мы с Толей отправились поездом из Котуркуля в Омск, встречались там со студентами ветеринарного института Старосадчевым Колей, Мельником Мишей – нашими земляками. Тогда не обошлось без выпивки. И на обратном пути мы проспали станцию пересадки – Петропавловск, и выскочили в 2 часа ночи на станции Петухово. Было морозно. В крошечном и пустом здании вокзала стояло несколько скамеек и автоматические камеры хранения. Через небольшое зарешеченное окошко кассирша объяснила нам, что поезд на Караганду будет только утром. Когда бы я еще побывал на станции Петухово? Но тогда помог случай. Мое путешествие по этой жизни только начиналось.

Когда мы учились уже в выпускном десятом классе, мы с Толей решили купаться в озере до тех пор, пока оно полностью не покроется льдом. Так и ходили весь октябрь на релку, окунались в ледяную воду, а потом, не одеваясь, бегом в сельскую баню мимо ионовского дома. Однажды уже по снегу прибежали в плавках, держа одежду в руках, а баня закрыта по какой-то причине. Обломались. Побежали к Ионовым пить чай и греться. Иначе, заболели бы.

Помню, как однажды ждал я Толика у него дома. Собирались мы с ним куда-то идти. Отец его Федор сидел на лавке у стола в исподнем распаренный после бани.

– Хорошие у тебя усы, Сашка, – сказал Толин отец, – ладный из тебя офицер получится.

– Вот еще! – сказал я. – Военная служба не для меня.

А потом оказалось, что Федор Ионов был прав. Напророчил.

Через несколько месяцев Толин отец умер. Мы сидели с другом в комнате с занавешенными зеркалами. Его мама Вера (я не знал ее отчества или забыл) принесла нам пельмени. Мы, густо посыпая их душистым черным перцем, с аппетитом ели. Пельмени были вкусные. Я не помню, выпили мы тогда или нет, но от второй тарелки пельменей не отказались.

Пока я учился в военном училище Толя иногда писал мне, делился своими успехами в спорте. Иногда мы встречались во время моего отпуска, но потом наступил длительный перерыв в наших отношениях. Я уволился из Вооруженных Сил, начал заниматься своим делом и вот однажды в середине девяностых мне позвонил в офис друг мой школьный Анатолий Ионов. Разыскал как-то меня. Мы работали тогда с Ольгой почти без выходных и отпусков, так что вечерами засиживались в офисе. Толя приехал к нам на Загородный проспект и с порога заявил: «Какой ты старый!» Я опешил. Я вовсе не считал себя старым. Мне было 45. Надо отдать должное Толе, он был сухощав и энергичен, такой же широкоплечий и большеглазый.

Ольга в то время помогала режиссеру Бортко в сборе денег для завершения фильма «Цирк сгорел…». В тот вечер режиссер был у нас в офисе. Мы сидели на кухне в бывшей коммунальной квартиры на Загородном проспекте. К нам присоединился мой сослуживец Иванов Марьян и кто-то из работников офиса. Неожиданно выяснилось, что при съемках «Афганского излома» оператором у Бортко был тесть Марьяна. «Хороший был мужик», – сказал Бортко. Мы сидели за столом рядом с Толей, как в далеком детстве за одной партой и говорили о своем. Выяснилось, что Толя привез в Санкт-Петербург из Тюмени жену показать врачам. Их дочка в этом году поступила в университет. Спорт он оставил и занимается строительством, у него своя фирма. Остановился он в гостинице Октябрьская.

Мы шли в сумерках по Свечному переулку в сторону Лиговки.

– Какой у вас красивый город, сказал Толя, показывая на причудливую решетку сада Сан-Галли.

– Да, – сказал я, – город очень красивый.

На следующий день мы с Ольгой куда-то уезжали. С Толей я больше не виделся. По прошествии четырех или более лет, когда мы вернулись из командировки, я нашел у себя на столе бутылку коньяка.

– К Вам приходил посетитель – Ионов Анатолий Федорович, – сказала секретарша. – Вот, оставил презент.

– А телефон не оставил? – спросил я. – Что-то сказал?

– Нет, – сказала секретарша, – хотел пообщаться с Вами, но вы были в Германии.

Я взял со стола бутылку коньяка и положил ее в портфель. Выпью пятого января, подумал я, в день рождения друга. Так и сделал.

Иногда я поездом еду из Санкт-Петербурга в Омск. Там последние годы перед кончиной жили мои родители, там они похоронены. В Омске живет мой брат Юрий, его дети и внуки. Незадолго до прибытия в конечный пункт назначения, когда поезд останавливается в Тюмени, я выхожу на перрон и вглядываюсь в лица пассажиров и встречающих, надеясь увидеть сухощавую фигуру своего друга, его открытый смелый взгляд. «Какой ты старый!» – скажет друг мне при встрече. На этот раз он будет прав. Но чуда не происходит. Поезд трогается, остается позади вокзал. Я силюсь вспомнить образ моего одноклассника. Но тот, что приезжал в Санкт-Петербург в девяностых почти стерся из моей памяти, зато отчетливо помню моего отважного школьного друга из шестидесятых, крутящего солнце на брусьях, решительно и самоотверженно действующего на пожарах и готового, не задумываясь, прийти на помощь любому обиженному и незащищенному.