Читать онлайн И вот дракон вышел бесплатно

1

«Я твержу себе, что такие совпадения

происходят чаще, чем мы думаем,

что мы движемся друг за другом

по одним и тем же орбитам,

предначертанным нашим

происхождением и нашими надеждами».

Зебальд – «Кольца Сатурна»

«Итак не бойтесь их, ибо нет ничего

сокровенного, что не открылось бы, и тайного,

что не было бы узнано».

Евангелие от Матфея 10:26

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей съёмной квартиры на улицу и медленно направился к Патриаршим прудам. Целый день он просидел дома за просмотром американских фильмов, и вышел только, чтобы купить пачку сигарет. В наушниках играла песня одной известной рок–группы из 90–ых и, еле заметно покачивая головой в такт музыке, он напевал про себя выдуманные слова.

На Патриарших прудах было много веселых, одиноких, освещенных яркими витринами лиц, к которым молодой человек чувствовал нечто вроде брезгливости. Георгий, так его звали, обходил людей стороной, стараясь не встречаться с ними взглядом. Посмотрев на него, можно было даже подумать, что он известный человек и держится так от того, что боится быть узнанным.

Если бы он был откровенен со своим психотерапевтом, то тот (возможно, ошибочно) вынес бы диагноз – нарциссическое расстройство личности. Не то чтоб он был высокомерен или кичлив, совсем даже наоборот. С недавнего времени он стал больше закрываться в себе и проводить время в одиночестве. Воскресный поход к психотерапевту – одно из обязательных условий его холостой жизни. Ещё одним условием была учеба в лучшем вузе страны на кафедре, которой заведовал сослуживец отца. Но сам молодой человек не знал, чем он хочет заниматься в жизни. И хоть участь его отца была не так страшна, она его пугала.

С окончанием летней сессии жизнь перестала иметь четкий график – когда спать, когда есть, читать, с кем говорить и кому отчитываться – он был свободен и что делать с этой свободой было непонятно. Ему казалось, что от каждого его решения и слова судьба может невероятно измениться. От этого ощущения ему становилось страшно, и он решил ничего не делать. Тоже своего рода решение.

Гоша? – высветилось у него на экране телефона.

Недавно он повел себя некрасиво. Он поморщился от этого воспоминания и поставил телефон на «авиарежим». Над ним беспокойно зашелестели листья и с них упали капли недавно прошедшего дождя.

Георгий затянулся первой за день сигаретой, от чего он наконец–то позволил себе немного расслабиться и перестать тревожиться. Можно было возвращаться домой к своим брошенным мыслям. Мимо Георгия прошли поющие и танцующие кришнаиты, никто из прохожих не обращал на них особого внимания, настолько к ним все привыкли. За ними вприпрыжку бежала девочка с высунутым языком и разглядывала Георгия. Он улыбнулся ей в ответ, а она, застеснявшись, спряталась за своей матерью. Георгий проводил их взглядом, сел на скамейку и выключил музыку в наушниках – «Почему я не могу перестать думать о прошлом?».

Пока время идёт его можно чувствовать и измерять; когда оно прошло, это невозможно: его уже нет. Возможно, прошлое – это только воспоминание, которое мы носим с собой в своей коробке. Вы, наверное, скажите, что Георгий был эгоист. Но про себя вы как думаете?

– Гоша! Ты живой?

К нему подбежал его лучший друг Андрей с букетом белых гвоздик. Он учился с ним когда–то на одном курсе, но ушёл, посчитав, что университетское образование ему ни к чему. И вообще Фотография его больше привлекала, чем учеба в престижном вузе.

– Как видишь, – сказал Георгий и пожал ему руку, – Куда бежишь?

– Сегодня митинг будет у посольства …, вот я и подготовился, – сказал Андрей, показывая на цветы.

– А против чего митинг?

– Георгий Александрович, – пропел Андрей, – Ты в каком мире живёшь? Разве ты не слышал? Об этом все говорят.

– Да я как–то не интересовался.

– Там революция, власть прессует мирных демонстрантов. Кошмар! Это долгая история. Пойдём со мной и все узнаешь сам.

Андрей посмотрел на друга и уловил в нём какую–то перемену. И хотя они были лучшими друзьями, у них не было привычки говорить по душам. Словно это было чем–то противоестественным. Андрею иногда казалось, что их дружба односторонняя – что он с ним делится всеми своими переживаниями и мыслями, а свои Георгий оставляет при себе. Ему хотелось спросить, что случилось, но не стал. Он все равно не скажет.

– Если хочешь, можем выпить, – сказал Андрей, внимательно посмотрев на него.

– Хорошо, я плачу, – пробормотал Георгий и второй раз за день улыбнулся. Друг ударил его по плечу, и они пошли по направлению к посольству, находящемуся в соседнем переулке.

Неделю назад он сидел на той скамейке с угловатой девушкой. Её звали Ева. Их познакомил Андрей. Она была одета во всё черное, её глупая челка вопросительно торчала, она нервно поправляла её, но та всё же возвращалась на своё прежнее место. Чем она его заинтересовала? Она была честной с ним, но кроме того в ней было ещё что–то такое, от чего он не мог её забыть. Он запомнил до деталей тот вечер – её чёрные колготки, пухлые и соленые губы, тонкие запястья и большие глаза. Глаза грустного клоуна. Она сказала, что ей нравится его имя – Георгий, борющийся с драконом, мне кажется, что Вы – хороший человек. Почти Дон Кихот. Георгий думал о ней всю неделю и пытался свыкнуться с мыслью, что она не думает о нём так же много, как он о ней. И, кажется, что чем больше времени проходило с той встречи, тем сильнее ему казалось, что он упускает что–то важное.

Молчишь, и правильно, молчи.

Перед посольством стояло человек пятьдесят, они разговаривали между собой и вели себя вполне спокойно. Держали в руках либо цветы, либо плакаты. Их окружала нестройная цепочка полицейских, некоторые из них разговаривали и курили вместе с митингующими. Проезжающие мимо машины сигналили, а люди аплодировали им и свистели. Народ собрался довольно разнообразный – студенты, подростки и пенсионеры, интересующихся у молодых людей, что за митинг. И не дождавшись ответа, начинали рассказывать историю своей жизни. Георгий смотрел на них и думал о том, что, к сожалению, этот митинг ничего не поменяет. Все так же будет существовать несправедливость, злость и нетерпимость, гвоздики увянут, а люди уйдут домой с ощущением причастности к чему–то важному. Будут новые митинги, новые цветы и люди. И ничего не поменяется.

– Ты не видел Ташу? – сказал Андрей, оглядываясь по сторонам.

– Только не говори, что и она здесь, – сказал Георгий, выдохнув, и закатил глаза.

Таисия, Таис или просто Таша. Андрей был без ума от неё – она постоянно носила красный берет и красную помаду, была практически француженкой и жутким снобом. Она всех критиковала за плохой музыкальный вкус, мечтала о карьере дизайнера или кинодивы Анны Карины. В общем, она была красивой девушкой, хоть и немного странной. Георгий как–то переспал с ней по пьяни (о чём Андрей не знал, конечно). И Таша была сильно обижена на него за то, что он ей потом не писал, поэтому каждый раз при встрече она старалась его уколоть своим снобистским жалом.

– Ты всё ещё влюблён в неё? – равнодушно спросил Георгий, отыскивая в толпе красный берет.

– Нет, не влюблён, – рассмеялся Андрей, потирая шею, – Я просто хотел поговорить с ней.

– Ты добровольно готов слушать этот поток слов? Боже, кажется, я её вижу.

– Где? – Андрей широко улыбнулся и замахал гвоздиками: – Таша! Таша!

Таша закатила глаза и шепнула что–то на ухо своей подруге и протиснулась к друзьям.

– Что ты здесь забыл? – сказала Таша, осмотрев Георгия с ног до головы, – Совсем не изменился. Зажигалка есть?

– Конечно, – Андрей всучил цветы другу, перевесил свой рюкзак со спины на грудь и достал зажигалку: – Ты как? Давно тебя не видел.

– Я была в Италии на пленэре, – Таша затянулась сигаретой и натянула на себя воображаемый вуаль томной дамы, – Прекрасная страна. Особенно, Венеция. Я смотрела на церковь Санта–Мария–Делла–Салюте и думала о том, что оставила бы там свою душу. Если бы я выбирала свою смерть, то умерла бы в Венеции. Эстетический опыт, если вы понимаете, что это такое.

– Венеция! – сказал Андрей, оставаясь с рюкзаком на груди, и расплылся в улыбке, – Мечта!

– Да, – протянула Таша и свысока посмотрела на Георгия, – А ты что молчишь? Странно, что не язвишь. В депрессии что ли?

– Я так устал от твоей болтовни, что решил её просто не слушать, – сказал он и рассмеялся.

– Гоша, – Андрей наступил ему на ногу, – Мы скоро уже уйдем. Но… Я хотел сделать несколько кадров. Таша, если ты не против, я бы сфотографировал тебя.

– Только быстро.

– Вот, возьми гвоздики, – сказал Андрей девушке, потом умоляюще посмотрел на Георгия и забрал цветы, – Всего несколько кадров.

– Чао, – Таша подмигнула Георгию и ушла позировать в красном берете на фоне белых цветов. Хоть она на него и обижалась, видимо, хотела повторить ту ночь и надеялась, что Георгий поймёт этот намёк. Что ж, дураком он не был. Он просто ненавидел то, что ему доставалось без труда, в общем, что было легкодоступно.

Георгий наблюдал за разливающимся морем людей, которое становилось всё больше, и за своим счастливым другом, с любовью смотрящим на девушку. Видел бы он, какой он сейчас красивый, подумал Георгий. Влюбленные почему–то все красивые.

Таша заметила, что митингующие следят за ней, и надменно посмотрела на полицейских, чтобы лучше получился кадр. Выглядело всё это как–то постановочно и надуманно, а то, что «неслучайно», «специально» всегда насильственно. Так думают Поэты, а Андрей был похож на того, кто может так подумать.

Он крикнул Таис, чтобы она немного «пожила в кадре». И время разбилось на осколки – все события произошли за несколько секунд: она наступила на ногу рядом стоящего деда, тот сильно толкнул её в плечо, она закричала – «Воры и тираны» – и кинула букет в полицейских, толпа, приняв этот знак за призыв к действию, подняла своё вянущее оружие и стала кидаться им в полицейских, Андрей тем временем нажимал на спусковую кнопку затвора. Георгий не успел ничего осознать, как море подхватило и понесло его прямо к полицейским в касках. В следующую секунду он увидел, как к голове Андрея подлетает черная дубинка. Он хотел позвать его, но онемел от волнения. Он услышал, как что–то разбилось – и это был его телефон. Вслед за телефоном упал и он сам. Надеюсь, Андрей успел это сфотографировать, подумал он и от чего–то ему захотелось смеяться. Слишком нереальным ему это показалось. В его голове мелькнула мысль, что это кино, а он сидит в зале на мягком кресле и наблюдает за происходящим. Потом он почувствовал сильную боль, которая волной прошлась по его спине, следом ему заломили руки, подняли с асфальта и отвели к ПАЗику, который, словно лев, поглощал кровоточащих животных. А Георгий смеялся, сам не зная от чего.

2

Отец был в ярости, узнав о том, что сделал Георгий. «Я не буду его вытаскивать, – кричал он, стуча по дорогому столу из красного дерева, – Пусть сам выбирается! Я не позволю позорить свою семью!». Секретарша с каменным лицом, не вслушиваясь, поставила на стол чашку кофе без кофеина и застыла на месте в ожидании окончания тирады. Александр Валерьянович был вспыльчивым человеком и на работе к этому привыкли давно.

– Даша, – обратился он к секретарше, которую обычно он называл про себя монашкой или Шапокляк, – Ты его ровесница, скажи, чем он думал? Что у вас, у молодежи, в голове?

– Не знаю, Александр Валерьянович, – отчеканила она, – Документы на подпись у вас на столе. Вам что–нибудь ещё принести?

– Не знает она, – задумчиво сказал он и внимательно посмотрел на неё ещё раз, – Ладно, иди. И не пускай никого ко мне, я занят.

– Хорошо, Александр Валерьянович, – она понимающе кивнула, быстро засеменила к выходу и аккуратно закрыла за собой дверь.

Он заломил руки за головой, повернулся в кресле к окну и посмотрел на своё отражение, слившееся с панорамой Москвы. Самым страшным сном для него было опозорить свою фамилию – Феофанов. Он был одним из тех немногих людей, которые неистово чтят историю своей семьи. Он гордился своим происхождением, а в роду Феофановых были одни священники и дворяне. Его православие в четырнадцатом поколении возвышало его самого среди прочих простолюдинов. Ещё в 90–ых годах он стал интересоваться своими предками, составил древо и даже нашёл семейный герб.

В наследство от дедушки ему досталась казенная квартира на Кутузовском проспекте, которую он потом перепродал за большие деньги. На них он и сделал свой бизнес – купил у дальних родственников землю в Тверской области и сделал из неё свалку государственного значения. Может, от того, что всё его теперешнее богатство было связано с помоями, он был обеспокоен собственной чистотой. В 90–ые же он баллотировался в мэры Твери, но по одной только ему ведомой причине им не стал. А вместо этого обзавёлся там же ещё и Губернским рынком. Его дедушка, который тогда уже умирал от старости в кругу детей и родственников, завещал ему следовать семейным традициям и не дать никому опозорить их фамилию. Этот завет ещё никто не нарушал.

На самом деле Георгий был почти незнаком с родителями. Всё его детство они путешествовали по России и Европе и его воспитанием занималась одна бабушка, которая постепенно стала страдать слабоумием. Он запомнил мать, как красивую женщину в вечернем платье, которая целовала его перед сном в лоб, исчезала в ярком дверном проёме и оставляла его в темноте. Родители, наверное, думали, что ещё успеют заняться его воспитанием, когда он станет постарше. Но они опоздали.

Когда он повзрослел, у них, как всегда, не оказалось на него времени и они отправили его учиться в частную московскую школу. И там у него случилась первая паническая атака. Но тогда про это ничего не знали в России. Поэтому несколько месяцев Георгий провел в стационаре под наблюдением врачей. Сначала поставили подозрение на эпилепсию, но в итоге ничего не нашли и направили к психотерапевту.

Новый доктор сразу не понравился Георгию. Он догадывался, что тот регулярно нарушает врачебную тайну и обо всём докладывает отцу. Так что доктору он рассказывал только то, что тот хотел от него услышать. На счет следующих приступов родители случайно узнавали от репетиторов или хозяйки квартиры. Психотерапевт же уверял родителей, что он постепенно выздоравливает. И это их успокаивало. Они ощущали лёгкую вину за плохое состояние сына. И, стараясь не обращать внимание на это чувство, с каждым новым приступом давали ему всё больше денег на карманные расходы.

Александр Валерьянович, конечно, хотел, чтобы его сын был другим человеком. Здоровым. Во время ссор с женой, он иногда кричал ей, что она родила больного ребёнка и что это её плохие гены. Но Георгий был так похож внешне на его отца, что сомневаться в родстве не приходилось. Он осознавал, что ему просто не хочется нести ответственность за свои ошибки молодости. На работе он и так всегда был виноват во всех проблемах компании, быть виноватым дома ему не хотелось. Вообще, это гнетущее чувство он давно поборол в себе. Священник отпускал ему грехи каждую субботу и говорил, что с тех, кому много даётся, много спрашивается. Но Александр Валерьянович не любил, когда ему говорили то, что он в чём–то не прав. Пусть все выполняют свою работу – одни грешат, а другие исповедуют. Мир, может, только на том и держится, что на этой гармонии.

Может, в этом виноват мозгоправ? Он вообще отрабатывает те бабки, которые он ему даёт уже семь лет? Александр Валерьянович снова повернулся в кресле и, взяв телефон в руки, задумался, кому звонить. Жене? Ей лучше не знать. И не было сил сейчас её слушать. Он, честно говоря, почти никогда не готов был её слушать. Чем реже происходили их встречи и свидания, тем лучше. Чертов мозгоправ? Позже. Придётся звонить старым знакомым. Александр Валерьянович, нехотя набрал номер телефона, перекрестился и набрал побольше воздуха для разговора.

«Алё, да, да. Здравия желаю. Рад слышать. Да, давно мы с вами не виделись. Знаю, сообщили, сообщили. Шалит ребёнок, что с ним поделаешь? Что поделаешь… Супруга в порядке. Да, конечно, передам. Занимается своими выставками. Конечно, давайте выберем день и вместе пообедаем, я скрипача приглашу или Мацуева какого–нибудь. А что делать с Гошей? Ну пусть посидит ещё денёк, ему полезно будет. Супруге вашей привет передавайте. Добро, добро».

Александр Валерьянович положил телефон, закинул кешью в рот и запил его остывшим кофе.

– Даша! – внезапно крикнул он во весь голос.

– Да, Александр Валерьянович, – сказала девушка, просунув голову в дверь.

– Где бумаги на подписание, которые я просил тебя принести ещё час назад? Почему никто не хочет работать? Я ведь пойду проверю, чем вы там все занимаетесь.

– Они у вас на столе. Я приклеила стикеры, где вам нужно будет подписать. Вам что–нибудь ещё нужно?

– Забронируй стол в «Sky–bar» на четверых. И сделай мне новый кофе, этот остыл.

– Конечно, – сказала секретарша и, уходя, добавила: – Звонили из больницы. На счет вашего отца. Говорят, он при смерти.

– Знаю, знаю, – сказал Александр Валерьянович, разломал кешью в потной ладони и кинул её обратно в вазочку, –Подожди. Отец мой? А ты дело говоришь, Даша. Может сына моего отправить к нему в Калязин? Как думаешь?

Даша пожала плечами и ещё раз посмотрела на документы, которые нужно было подписать до конца дня. Она думала лишь о том, что хочет пораньше уйти с работы и успеть на свидание, перед которым ей нужно было ещё переодеться и накраситься. И если этот старый козёл снова её задержит, она снова останется одна. А в чем смысл тогда в этой унизительной работе и смешной зарплате, если она была несчастлива?

Все, чтобы было от неё надо – она исправно исполняла, так что не было нужды третировать её почем зря. И Александр Валерьянович махнул рукой, чтобы она могла идти.

Калязин – вот куда нужно отправить сына. Место, где он провел своё детство, где впервые поцеловался, подрался, украл и где заработал первую боевую рану. В общем, где он был собой. Малая родина. Хотя говорят, что в места любви лучше не возвращаться – нахлынут воспоминания, будешь искать прежние чувства и в итоге разочаруешься.

А вот его отца, Валерьяна, эти предрассудки не останавливали. После смерти жены, он уехал жить в их старый дом, восстановил фундамент, поменял загнившие деревянные дощечки, посадил множество цветов, превратив это захолустье в собственный рай на земле. Он уже давно болел. Александр Валерьянович предлагал ему оплатить лечение в Германии, Швейцарии или Израиле, но тот отказался, сказав, что заграницей, вдали от родного чернозёма, он быстро коньки отбросит, а здесь он ещё поживёт, тут он был счастлив. И в самом деле, глава семьи прожил с диагнозом больше пяти лет и теперь умирал почти в гармонии с собой.

Конечно, Александру Валерьяновичу самому надо было поехать попрощаться с отцом. Но он уговаривал себя, что не сможет потому, что у него «завал на работе, и сейчас ни до семейных обстоятельств».

Хотя на самом деле, ему было страшно. Страшно увидеть отца, его руки, его глаза, и не найти в нём главного героя из детства. Он до последнего отмахивался от дурных мыслей, надеясь, что этого никогда не произойдёт.

В этот момент Георгий тоже думал о смерти, прислонившись к холодной стене камеры: «Красивая смерть – странная фраза». Он попытался представить, какой она могла бы быть, и от этого у него сильно забурчало в животе и перехватило дыхание. Хотя, возможно, он был просто голоден. С этой мыслью он быстро провалился в сон, в котором никого, кроме него не было.

3

ОДА К ЖИЗНИ

Если вы вдохнёте полной грудью, то почувствуете запах леса, травы, мокрого дерева и земли после теплого летнего дождя. Не знаю, как у вас, но это ощущение у меня ассоциируется с жизнью и свободой. Георгий ехал в машине с опущенным окном и слушал лето, закрыв глаза. Время медленно перетекало, пекло солнце, в небе пели птицы – жить стало намного проще с Феназепамом. Георгий добавил бы, что жизнь стала возможной с антидепрессантами. Тревожные мысли перестали его беспокоить, несмотря на то, что иногда какие–то воспоминания и гул в ушах нарушали его сон, но всё же он их быстро забывал. От усталости он кивнул головой, медленно моргнул и снова глубоко вдохнул.

Радость, пламя неземное!

Слава фармацевтическим чудесам!

Александр Валерьянович удивился бы, увидев, как изменился Калязин за двадцать лет. Большая часть жителей этого скромного, узорчатого города уехала в Москву или в Тверь, иные потерялись в 90–ых или просто умерли. Российские деревни, возможно, скоро останутся лишь ещё одной страницей в книге по истории. И приедут на их места дачники с высокими заборами и громкой музыкой, когда умрёт последний праведник Фирс.

Но Калязин всё же не деревня, а уездный город. И для Георгия – это была другая Россия, он видел её впервые, и она ему очень нравилась. Волга, воздух, запах мокрого песка, одноэтажные и двухэтажные дома, белая колокольня по середине реки, утки, за которыми гонялись маленькие дети. Громко и радостно за ними бежала уличная собака, а утки от страха пытались взлететь. Георгий звонко рассмеялся, и собака повернулась в его сторону, и как ему показалось, улыбнулась в ответ.

Он медленно шёл по улице, которая вела к дому его дедушки, и смотрел на кроны деревьев. Теплое солнце, просвечивая сквозь темные листья, блестело и перекатывалось вместе с Георгием. Он смотрел и глубоко вдыхал, чувствуя, как расправляются его легкие под рёбрами. Чуть–чуть покалывало в груди, но ничего страшного. Голова кружилась от жизни.

Дом, в котором жили его предки, стоял рядом с Храмом Вознесения Господня почти у самой Волги. У входа лежала перевёрнутая зеленая лодка, с которой дедушка любил выходить на рыбалку, в окнах висели кружевные салфетки вместо занавесок, а над дверью крест. Небольшой палисадник и три яблони скромно расположились рядом с домом. Георгий постучался и поднял голову, засмотревшись на резной наличник.

– Господи, ты – Валерьянов внук? – сказала бабушка, удивленно выкатив глаза, – Как похож, только волосы черные.

– Гоша, – сказал он.

– Гоша, конечно. Ты меня, наверное, не помнишь, я тебя таким знала, – сказала бабушка, показав на пол, – Тётей Атей звал меня, за уши тянул и много бухтел, серьезный мальчик был.

Странно узнавать от людей, которых не помнишь, про прошлое. Есть вероятность, что они обманут и расскажут события, которые никогда не происходили. Но у Георгия было настолько благостное настроение, что он мог поверить во всё, что рассказывала эта бабка.

Её звали Ксения Владимировна. У неё была длинная седая коса, которую она любила заплетать вокруг головы, загорелые руки, пухлые пальцы и чёрные глаза. Она напомнила ему его родную бабушку, и чем больше Ксения говорила, тем сильнее ему мерещилось, что бабушка воскресла из мертвых. Ему хотелось обнять её, лечь головой к ней на колени и слушать.

Старушка усадила Георгия за стол и убежала на кухню. Он провел рукой по оранжевой, потёртой клеёнке, обводя пальцем прожжённые сигаретой черные дырки (насчитал их около девяти), и стал рассматривать комнату. Скоро вернулась Ксения Владимировна с большой тарелкой борща, в котором медленно тонул сметанный айсберг. Она села напротив Георгия и поставила голову на кулак, чтобы ей было удобно наблюдать за тем, как он ест.

– Какой же ты стал красивый, – сказала Ксения Владимировна и подвинула к нему корзинку с хлебом, – И как стал похож на деда.

Она снова встала со стола и, кряхтя, побежала в другую комнату. Толстый, разваливающийся альбом с фотографиями упал на стол рядом с тарелкой, Ксения Владимировна заговорщически взглянула на сытого путешественника и подмигнула, радуясь, что сейчас она будет говорить то, о чем она больше всего любила говорить. И что её вообще будут слушать. Многие фотографии Георгий уже видел до этого много раз. Когда–то они с бабушкой садились на старый диван, рассматривали карточки и рассказывали друг другу истории, тогда она говорила ему про себя, про семью, про черно–белых людей, про детство, но он уже ничего не помнил. Отчего детские воспоминания случайны? Почему ты не выбираешь те моменты, которые запомнишь до конца жизни? Как бы хотелось из этой реки вытянуть ещё одно неуловимое воспоминание.

– Я бы хотел пойти на рыбалку, – сказал Георгий, прервав рассказ старушки, который он не слушал.

– Ты можешь, конечно, – сказала она, удивившись его просьбе, – Только я ничего в этом не смыслю. Я сейчас поищу удочку. Если бы твой дедушка не болел, он бы тебя научил как рыбу удить. Что же вы раньше не приезжали? Он был один, всё время один. А твой отец–то где? Совсем его не ценит, а потом уже поздно будет!

– Вы ухаживали за ним последние годы, и мы вам очень благодарны, – сказал Георгий, – Вы дали ему больше, чем мы могли бы дать. Отец хотел помочь ему с лечением, но безрезультатно.

– Да не деньги ему были ваши нужны, а внимание. Мы же старики, мы с мыслью о смерти засыпаем и просыпаемся каждый день. Лечение предлагал, говоришь. Деньгами откупиться от отца хотел, вот что. Сидят в своих дворцах, только о себе и думают. Потому вы все и несчастные: и ты, и отец, и мать твоя. Разве я не вижу, что вы все несчастные?

Ксения Владимировна заплакала, держа в руках фотографию с испуганными лицами. Она снова вспомнила про свою жизнь, которую посвятила другим, про прошедшую любовь, про родителей. И ей стало жалко себя и свои годы. Она подняла лицо и заметила, что Георгий не замечает её слёз и смотрит в окно на лодку. Его отстранённость отрезвила её, она мотнула головой и собрала рукой все хлебные крошки.

– Я позову Никитича. Он часто выходил с твоим дедом на рыбалку. Он всему тебя научит, только денег ему не давай – запьёт.

Был уже седьмой час вечера, солнце медленно скатывалось к горизонту, на реке уже мелькала сверкающая дорожка, которая предвещала скорое наступление темноты. Небо готовилось к закату, сменяясь с голубой краски на желтую, оранжевую и красную.

Худощавый Коля–Коля–Николай Никитич с красноватым лицом стоял одной ногой в воде возле зелёной лодки, а другой держал её, чтобы она не уплыла. Он наматывал на руку веревку и исподлобья смотрел на неопытного рыбака. Ему было около шестидесяти лет и, честно признаться, выглядел он моложе своего возраста.

– Вот вы время для рыбалки выбрали, конечно, – сказал Коля, харкнул и сплюнул в воду, – Лучше всего на рассвете выходить. А сейчас и не знаю, что поймать получится.

– Ничего, мне для начала нужно научится работать веслом. Если не поймаем, то нестрашно, – сказал Георгий, натягивая дедовские сапоги, – Какие у вас рыбы водятся?

– Да всякие, – причмокнул Никитич, – Линь, лещ, судак. А окунь у нас какой красивый! Ловишь его, а он своими красными каблучками стучит, золотом переливает.

– Не жалко такую красоту есть?

– Что жалеть–то, – сказал про себя Никитич, проверяя лодку, – Красивая живность, конечно. Но даже Иисус рыбу ел и раздавал, а мы–то и подавно. Что про себя много думать?

– Коль, а ты верующий? – спросил Георгий, садясь в лодку, – И посты, наверное, соблюдаешь?

– Стараюсь. Да и привык я в Бога верить. По–другому жить не умею, – Колька Никитич потянул за собой лодку, запрыгнул в неё и стал грести, – Смотри, парень, здесь ничего сложного. Просто делай тоже самое, что и я.

– А о чем вы с Валерьяном разговаривали?

– С дедом твоим? – Никитич разрезал воду деревянным веслом и смотрел куда–то за горизонт, – Он не любит болтать. Я, честно говоря, боялся его по началу. Вид у него грозный, с этой сердитой складкой на переносице. Но потом привык. Ты, что, не гребёшь? Я, етить–твою, один надрываться буду? Давай, давай.

Они заплыли на середину Волги, легкий влажный ветер дул в спину, подгоняя лодку. Николай положил весло и опустил ладонь в прохладную воду. Кучевые облака, окрасившиеся в лиловый цвет, и силуэт рыбака походили на вырезанную аппликацию из бархата. Георгий тоже опустил руку в воду, протёр ею разгоряченное лицо и посмотрел на своё черное отражение. Где–то под ним плыли ровным строем переливчатые рыбы с красными плавниками, и как хотелось нырнуть ему тогда в эту реку. Дух захватывало от счастья, как мало, оказывается, ему было нужно для этого.

Вьюн над водой,

Ой, вьюн над водой

– Парень, – сказал Никитич и, кашляя, засмеялся, – Темнеет. Сегодня ловить нечего. Разворачиваемся.

– Как красиво, – сказал Георгий и, кажется, заметил на темном лице рыбака улыбку.

– Хватит нюни развозить, а то быстро замёрзнешь. Греби, давай.

Чуть правее по Волге за Горбатым мостом стоял дом Николая. Узнав шаги хозяина, большая лохматая собака Тиша лаяла во весь голос. Он грозно буркнул, чтобы она замолчала. Но та, естественно, не успокаивалась, а, наоборот, радостно запрыгала на задних лапах, ожидая ласки и лакомства. Лодку дотащили к воротам, перевернули и приказали Тише её сторожить.

– А Владимировна тебя искать не будет? – Коля–Николай бился плечом о дверь, пытаясь открыть её.

– Она знает, что я с тобой.

– Лишь бы она мне завтра мозг не пилила из–за тебя.

– Не будет. Я же никуда не исчезну.

– А кто вас знает, молодых. Стрельнёт что–нибудь в башку и потом ищи–свищи, – дверь наконец–то поддалась, и Колька Никитич облегченно выдохнул, – Проходи, разуваться здесь, рукомойник направо.

Его дом почти ничем не отличался от дома, в котором жил его дед в другой части города. Те же деревянные полы в прихожей, покрашенные несколько десятилетий назад, ковры, старая кровать с продавленной сеткой, нелепый золотой диван, который, видимо, был ему подарен, и пианино «Ласточка» в углу. Теплый и мягкий свет освещал стены, на которых висели репродукции с картинами передвижников – «Тройка», «Охотники на Привале» Перова и «Не ждали» Репина. Последняя репродукция находилась возле его кровати и занимала особое место в его доме и в жизни. Почти как икона, с которой он часто разговаривал.

В доме была приличная библиотека с советскими изданиями русской и зарубежной классики, книги по искусству на английском языке. Но Никитич не выглядел человеком, который мог их всех прочитать или, хотя бы, даже открыть.

Когда–то в этом доме жил кто–то ещё, дом остался незыблемым и запомнил его, будто песок ногу человека. Георгий провел по книжным корешкам пальцем, на котором остался толстый слой пыли.

– Если тебя что–то заинтересовало, то бери, – сказал Николай из–за его спины.

– Я пока не могу читать. Слова в голову не лезут.

– Понимаю.

Георгий открыл крышку от пианино и аккуратно прикоснулся к клавише. Инструмент прозвенел ноту, которая была похожа скорее на треск, чем на звук. Странно, когда инструмент, предназначенный для музыки, стареет и перестает петь. Но Георгию эта обстановка так нравилась, словно он находился в декорациях кино, или может потому, что знал – уйдёт и это станет ещё одним воспоминанием. Или потому, что действовал Фенозепам.

– Ты умеешь играть? – спросил Никитич, сев за стол, на котором уже стояли две чашки с горячим чаем, – Я давно не слышал, чтобы кто–то играл на этом инструменте.

– Нет, но всегда хотел, – Георгий, улыбаясь, подсел к нему и подул на чай.

– Горячий, осторожно.

– Здесь спокойно. У вас очень уютно.

Никитич молча прислонился к стене и внимательно посмотрел на собеседника, пытаясь разгадать, какой этот молодой человек на самом деле. «Что–то в нём от лукавого», – подумал он, закурив дешевую сигарету, и протянул её Георгию. Тот отказался, что Коля тоже счёл подозрительным.

– Что–то ты больно счастливым выглядишь, – сказал он и выдохнул дым, – Твой дед в больнице помирает, а ты по Волге катаешься, словно в отпуск приехал.

– Знаю, – сказал Георгий, – Завтра утром пойду вместе с Ксенией Владимировной к нему в больницу. Сказали, что выписывают.

– Выписывают? – рассердился Коля, стукнув кулаком по столу, – Они, что, его подыхать отправляют? Совсем совесть потеряли. А где отец твой?

– В Москве, наверное.

– Конечно, где ж ему, жулику, быть. Поди уже в народные депутаты подался. Ты, прости, если я тебя этим обижаю, но отец твой бандит и жулик. Он ещё ответит перед Богом за все свои грехи.

– Если он вас чем–то обидел когда–то, то простите его. Я могу сказать ему, и он вам вернёт всё, что должен, – сказал Георгий, наблюдая за тем, как лицо Кольки становится ярко–пунцовым.

– Иди с Богом, мальчик, – сказал Николай, поднявшись со стола, – И проводи деда по–человечески. Он достоин этого. А за лодкой приходи послезавтра, я её подлатаю немного.

Верная волосатая собака снова залаяла, когда отворилась входная дверь, подбежала к Георгию и обнюхала его ноги. Он потрепал её по голове и, посмотрев на силуэт Николая в дверном проёме, вспомнил маму и её тёмную фигуру перед сном. Через мгновение эта мысль развеялась и улетела в ночное небо, что Георгий и не успел заметить.

Он вышел за ворота, держа в руках дедовские сапоги, и пошёл по извилистой синей дороге, смотря на звезды. Впервые он видел такие крупные и чистые огоньки на небе. Спокойно шумела засыпающая листва рядом с ним. Он проверил карманы и не нашёл телефона – жалко, включил бы сейчас музыку. А почему у него не было с собой телефона, он не помнил.

«Ладно, – подумал Георгий, смотря на картину перед собой, – Сейчас важно только то, что происходит сейчас. Так вот она, какая, жизнь, на самом деле. Почему я раньше так много тревожился?».

Георгий постарался глубоко вдохнуть, чтобы как можно больше забрать этого свежего воздуха с собой, и в груди снова резко кольнуло.

Никакой любви, – пронеслось у него в голове, и он вспомнил Еву.

4

О НЕЛЮБВИ

Был четверг, и в бар пришло много людей – давали концерт. В основном музыканты пригласили своих друзей, так что были все свои. Этот бар открыли знакомые Андрея, и ходили сюда студенты и люди, которые как–то хотели связать себя с искусством. Вокруг разговаривали на высокие темы, о философии и другой ерунде. Андрей и Георгий пришли послушать музыку, выпить и познакомиться с красивыми девушками. Пели советские песни и песни из девяностых, все танцевали и подпевали музыкантам.

Тогда Георгий и познакомился с Евой. Его друг сказал ей, что она влюбится в него, ведь он тот ещё Ловелас, рассмеялся и ушёл искать свою печальную подругу в красном берете. Георгий ответил, что это неправда. Она сказала, что ей нравится его имя – Георгий, побеждающий Змея или Дракона, почти Дон Кихот. Как вы думаете, имя определяет твою судьбу? Почему–то она говорила с ним на Вы и иногда сбивалась, что было непростительно очаровательно.

Ева смотрела на людей, кружащихся вокруг них, и потягивала бокал с дешевым грузинским вином. Выглядела она измученной, видимо, думала о своих проблемах, и он почувствовал это.

– Неужели Вам нравится это место? Мне тут всё пытаются доказать, что это лучшее место на земле и сюда приходят лучшие люди.

– Врут. Меня же как–то пустили сюда, – Она рассмеялась, и это польстило Георгию.

– Да, меня тоже. Говорите красиво, но мне это не нравится. Я не верю словам.

– Почему ты вся в черном?

– Так получилось, – сказала она, посмотрев на свою одежду, – Иногда я чувствую себя слишком старой для таких мест. В окружении таких талантов и гениев – я обычный человек.

– Старой? – засмеялся он, но, заметив, что она отстранилась от него и ушла в свои мысли, сказал: – Забудь о том, что сейчас тебя тревожит, и насладись молодостью.

– С Вами я могу быть честной? – спросила она, смотря ему куда–то глубже, чем в черные капли глаз, – Может, я глупая? Скажите, что это так.

– Не бойся сказать глупость, – сказал Георгий и приблизился к ней, чтобы лучше слышать её голос.

– Я обычный человек, ординарный, ничем непримечательный. В моём роду не было ни дворян, ни интеллигентов, ни выдающихся личностей. Мои предки возделывали землю и молились Богу. Вот и всё. А мне хочется снова стать тем ребёнком, каким я была в детстве, который видел и чувствовал мир впервые. Этот ребёнок честнее и талантливее меня, – Ева говорила, перепрыгивая с одной мысли на другую, – Многие хотят быть особенными – одеваться не так, как все, иметь свой взгляд на жизнь и искусство. Я не ношу модную одежду, завишу от своих родителей и их воспитания. Если бы вы могли, что бы вы изменили в своем воспитании?

– Ничего, наверное. Я бы только хотел, чтобы моя мама больше проводила со мной время, – сказал Гоша, удивляясь тому, как он легко делится с ней своими мыслями, – Мне всё детство её не хватало.

– Спасибо, – сказала Ева и взяла его за руку, – Спасибо, что откровенны со мной.

– А ты? Чтобы бы ты изменила?

– У меня много претензий к моим родителям. Я бы хотела, чтобы они больше мечтали, когда были в моем возрасте. Знаете, они боялись мечтать. И я понимаю почему. Вы спрашивали меня, почему я вся в черном, просто я не умею хорошо одеваться. Не знаю, зачем мне выделяться, но, наблюдая за калейдоскопом индивидуальностей, я признаю себя ординарным человеком. Возможно, в этом нет ничего плохого. Ещё одна жизнь, ничем не отличающаяся от остальных. Простите, что загружаю вас своими мыслями. Вы пришли веселиться, а я гружу вас своей рефлексией. Поэтому людям тяжело со мной – мне легко загрузиться и уйти в себя.

Играла громкая музыка, люди пели и распивали алкоголь. Георгий смотрел на неё, слушал каждое её слово и чувствовал, что у него кружится голова.

– Не хочешь прогуляться?

– Да, – сказала она, улыбаясь во весь рот, – Это как раз то, чего я хотела.

Гремел розовый рассвет над домами, Ева и Георгий шли по пустынной улице, отсвечивающей небом, и тихо разговаривали, словно громкость могла нарушить условный договор между ними. Сели на скамейку, он спросил её, почему у неё такие красные губы, а она улыбнулась и сказала, что часто облизывает их, поэтому они рвутся и краснеют. Уши Георгия тоже стали краснеть, как её губы и как утреннее московское небо.

А потом они поехали к ней.

Он уловил в своей голове мысль, что хотел бы от неё ребёнка, такого же смешного, который почувствует этот мир впервые, как она рассказывала. И позволил себе то, чего не позволял до этого.

Они смотрели на потолок, вытянув и скрестив руки, за окном рассветало и синие лучи просыпающегося солнца падали на холодеющую постель.

– У тебя такие тонкие запястья, никогда в жизни таких не видел, – сказал Георгий, соединив пальцы вокруг её рук. Она повела плечом, наблюдая за его движениями. Скользнул луч между их ладонями, переместившись на ноги – это он опустил руки и обнял её, – На самом деле я очень хочу спать, ты не обидишься, если я отвернусь?

– Конечно, – сказала она, продолжая гладить его голову одной рукой.

– Спокойной ночи, – сказал он и повернулся на другой бок и постарался заснуть, потом добавил еле слышно: – Я тоже хочу быть честным с тобой, я не умею любить.

– Разве это нужно уметь? Это же так просто.

– Мне не хочется сделать тебе больно, – сказал Георгий и посмотрел на своё отражение в зеркале, которое было напротив кровати, – Мне так надоело играть и манипулировать. Я такой же одинокий, как и ты. Мы с тобой проснемся завтра и всё хорошее останется в дне вчерашнем. Ты станешь стесняться меня при встрече, а я буду избегать тебя.

Ева, ничего не ответив, подняла своё лицо к окну и с каждым его словом всё больше уходила в себя, в свою ракушку, потом отвернулась от него и, как ему показалось, стала дальше, чем прежде. Она заплакала тихо, почти не замечая своих слёз. Отчего–то он боялся дотронуться до неё, словно его прикосновение могло причинить ей боль.

– Почему ты плачешь? Я сказал что–то грубое? – он смотрел на её ушную раковину, на хрящи и изгибы и снова почувствовал, что у него кружится голова.

– Я такая глупая.

– Почему ты так говоришь?

– Глупая, вот и всё, – сказала она ещё тише, словно их мог подслушать дворник, распевающий песни на чужом языке, или соседка по квартире, которой не было дома, – Оставь меня одну, хорошо?

– Если я сделал что–то плохое, то прости меня.

– Ничего.

Он услышал, как она сама прошептала сама себе – «Никакой любви», бесшумно закрыл дверь, и пространство окончательно разделило их.

5

Всю ночь Георгию плохо спалось, навязчивые мысли слишком громко произносились в голове, переходили на крик, от чего у него звенело в ушах, словно скребли ногтями по доске. Он заснул, когда уже рассветало, и на утро едва мог вспомнить, что происходило с ним ночью. Его разбудила маленькая сизая птица, которая сидела на оконном наличнике и распевала Оду новому дню. Георгий едва открыл глаза, прикрываясь локтем от яркого света, и посмотрел на комнату, как будто впервые в ней оказался. Неожиданно прогремел колокольный звон, Георгий упал с кровати, испугавшись этой православной музыки.

В ту же минуту комнату заглянула Ксения Владимировна с озабоченным лицом:

– Что упало? – Она застала его смеющего на полу и поставила рука в боки: – Вы, что, пили вчера с Колькой?

– Доброе утро, Ксения Владимировна. Нет, не пили.

– А что на полу растянулся? Давай собирайся, будешь сегодня вместо меня деду своему помогать, – Георгий поднялся и сел на кровать, – Его уже привезли, он в соседней комнате. Так что не шуми, хорошо? Не стоит беспокоить его лишний раз.

– Хорошо, – Георгий кивнул головой.

– Умывайся и иди завтракать, а то уже двадцать раз все остыло. Я больше разогревать не буду.

С приездом деда Валерьяна в доме воцарилась какая–то странная атмосфера. Даже половицы перестали так истошно скрипеть, стараясь не мешать сну больного человека. В углу комнаты стояли высохшие резиновые сапоги – они тоже изменились за эту ночь, как будто хозяйская собака, которая, почувствовав неладное, поджала уши и наблюдает, грустно двигая бровями.

Самое страшное, было выйти из комнаты. Но, как говорят, тяжелее всего сделать первый шаг, а потом уже ноги сами пойдут. Так произошло и в этот раз.

На всю комнату пахло свежеиспеченными блинами, неравномерно шумела вода – это Ксения Владимировна мыла посуду на кухне. Георгий взял первый масляный блин, промокнул его в холодную сметану и посмотрел в окно, за которым шло немое кино – сияло солнце, бегали дети, гоняли гусей, а прихожане шли из церкви со службы.

– Каждое утро будут колокола звенеть? – спросил Георгий и откусил горячий блин.

– Считай, что это твой новый будильник, – Ксения Владимировна повернула кран и принесла чайник с заваркой, – Я ненадолго уеду в Тверь, тебе придется поухаживать за дедом. Никитич придёт и поможет тебе, если что, а вечером я вернусь. Так что не бойся.

– Ксения Владимировна, а вы давно Колю знаете? – спросил Георгий, вытирая замасленные пальцы о салфетку, – Почему он выпивает?

– Гоша, – она громко выдохнула и покачала головой, – Не от хорошей жизни, конечно.

– Мой папа имеет какое–либо отношение к его алкоголизму? – Ксения Владимировна испуганно посмотрела на него, стараясь уловить на сколько много этот молодой человек знает.

– Никто его не заставляет пить, – сказала она, потирая руками клеёнку, – У нас многие самогон гонят. Сам настоятель хреновуху делает. Так что, это заслуга всего Калязина и Господа Бога.

– Хорошо, Ксения Владимировна, – сказал Георгий, – Я сам у него спрошу.

– Георгий, ради Боги, не вороши прошлое, – сказала Ксения Владимировна, встав со стула, – Твой дед всю жизнь старался искупить вину за прошлое своей семьи, и заслужил того, чтобы оно ушло в могилу. Убери за собой тарелки и помой их, пожалуйста. И не входи к нему, пока Коля не придёт.

Сказав это, она перекрестилась перед дверью и ушла. А на душе Георгия остался какой–то тяжелый осадок, который можно приписать к тому, что он быстро наелся. Разве мы не имеем право знать о своей семье больше положенного? Или каким–то тайнам суждено умереть?

Оставшись один, Георгий подошёл к двери, за которой храпел дед, и прислушался к его неровному дыханию. На дверном косяке были нарисованы черточки шариковой ручкой, имя отца – Саша, бабушки – Валентина, деда – Валерьян, и года. Он мысленно представил их молодыми, дом полный смеха, детских вопросов и неспокойного ночного плача. Валя с короткой стрижкой режет салат, вытирает руки о фартук и дает сыну Саше сочную кочерыжку, а Валерьян чинит радио и пыхтит – черно–белая фотография, которую Георгий так часто когда–то рассматривал.

Теперь дед лежал в соседней комнате и спал с открытым ртом. Георгий хотел приоткрыть дверь, но не стал.

В оконное стекло постучались ветви яблони. Георгий с силой отодвинул шпингалет, случайно закрашенный белой краской, и отворил окно. Комната тотчас заполнилась свежим воздухом и звуками.

Он подумал о том, когда последний раз плавал в реке – точно, ему было пять лет и плавали они с бабушкой где–то под Москвой. И всё что он помнил с того дня, – зеленую воду, которая просвечивалась на солнце, как широко были раскрыты его глаза, невесомость и ноги бабушки. Тогда он чуть не утонул, бабушка еле успела вытащить его из воды. Ему потом рассказали, чем могло обернуться это плавание. В тот день, он впервые столкнулся со смертью. И мысль, что он когда–нибудь умрёт, поразила его. До этого момента, он не понимал и не знал о её существовании. Это ощущение перед спасением, когда время замедлилось, – Георгий редко вспоминал, хотя оно было одним из самых дорогих воспоминаний.

Скоро пришёл Николай с молодой девушкой, которой на вид было лет семнадцать. У неё была красивая конопатая кожа и короткое летнее платье, открывавшее её упитанные ляжки. Увидев молодого человека, она застеснялась и не смогла посмотреть ему в глаза. Она училась в местном колледже на медсестру и согласилась ухаживать за больным за символические деньги.

– Лада, – сказала она и протянула ему руку, продолжая смотреть ему в ноги, – Вы из Москвы, да?

– Да, – сказал Георгий и посмотрел на подозрительное красное лицо Кольки, – Из Москвы.

– Гоша, если обидишь девочку, ответишь за это своей головой, – сказал Николай, пригрозив ему кулаком, и пропустил студентку в дом.

Девушка открыла дверь в комнату деда и почувствовался едкий запах лекарств. Георгий стоял перед открытой дверью вместе с Колей и не решался войти. Он смотрел на мозолистые пятки больного, которые не покрывала простыня, и длинные желтые ногти на больших пальцах, пока молодая девушка кружилась возле кровати, не издавая ни звука, словно случайно залетевшая бабочка. Послышался шепот, бабочка подлетела к больному, чтобы расслышать просьбу, взмахнула крылом и включила радио. Заиграла песня Марка Бернеса.

Когда ж домой товарищ мой вернётся,

За ним родные ветры прилетят.

– Какое старьё. Проходи, товарищ, – Коля отодвинул дверь, будто шоры, открыв полную картину.

Валерьян лежал на кровати и наблюдал, улыбаясь, за девушкой, которая двигалась в такт музыке. По его хлещущему взгляду сложно было поверить, что он болен. Он тянулся здоровой рукой к её юбке, стараясь ухватиться за край.

– Да, ты, я смотрю, молодцом, – сказал Коля, подперев ему подушку, – Ты как собака. Всех нас переживёшь.

– Коля, а почему никто не ухаживает за садом? Где Ксеня? – Валерьян долго смотрел на своего Георгия, которого сразу не признал.

– Надо у твоего родственника спросить, – сказал Коля.

– А, ты мой внук, что ли? – сказал Валерьян и в его глазах исчезло веселье. Георгий кивнул и взял его левую руку, чтобы поздороваться, но она была податлива, как тряпка. Испугавшись, он выронил её и посмотрел на Колю.

– Осторожнее, – тихо сказала Лада, посмотрев в сторону Георгия.

– Где Ксеня? – задыхаясь, произнёс Валерьян и отвернулся, – Скажите ей, что я обижен на неё, она обещала ухаживать за садом.

– Она скоро вернётся, – сказал Георгий, смотря на его ступни, – Вам не холодно? Может принести носки?

– Я не чувствую ног, – сказал Валерьян и безучастно посмотрел ему в глаза, от чего у Георгия перехватило дыхание, – Я устал.

Зашипело радио, Георгий смотрел на деда, стараясь заметить в нём признаки родного человека. Что–то неуловимое похожее было в нем от него.

Неужели я тоже стану таким же? – пронеслось у него в голове, – И действительно смерть придёт?

– Отдыхай, ты нам здоровый нужен, – сказал Коля, взяв Георгия под локоть, и вывел его из оцепенения.

Они вышли из комнаты, с шумом закрыв дверь из–за сквозняка. Георгий ссутулился, став похожим на брошенного ребёнка, который остро почувствовал своё одиночество, от чего Коля невольно его пожалел. Он всё понимал. Шагнув к нему, он хотел сказать ему что–нибудь про рыбалку, но тот резко двинулся, убежал к себе и принёс дедовские сапоги. Поставил их возле двери и, продолжая смотреть на них, улыбнулся.

– Может выпьем?

В церкви было уже темно, когда Коля и Гоша зашли за хреновухой к священнику Илье. Он был молодым, красивым, чисто выбритым мужчиной с выцветшей татуировкой на руке и походил скорее на рок–звезду, чем на священнослужителя. Про него ходили разные слухи в городе – говорили, что он был известным музыкантом в Москве, что в девяностые был связан с какой–то криминальной группировкой, что был в бегах одно время, а потом ушёл в религию. И что он не священник никакой, а скрывается под рясой, чтобы его не упекли в тюрьму. Взглянув на него, можно было так решить. Многие любили его за эту легендарность и артистизм. Но Георгию он сразу не понравился.

Пришлось с ним даже торговаться за бутылку хреновухи. Илья всучил им две литровых бутылки по сниженной цене и благословил на вечер.

День был нежарким, так что устроились на берегу возле дома Кольки.

– А сегодня танцы будут у молодых, Лада говорила. Не хочешь пойти? – сказал Коля, закинувшись первой рюмкой, и громко ухнул: – Хорошая.

– Ты же сказал, чтобы я к Ладе не подходил.

– Не обижал, – поправил его Коля Никитич, – А тебе пить–то вообще можно?

– А тебе? – сказал Гоша, пережевывая домашний зеленый лук, – Один раз можно. Никто мне не запрещал.

– Я вообще не пьющий, но эта хреновуха слишком хороша, понимаю тебя, – Никитич засмеялся, выпил новую рюмку и растянулся на земле, – Мне бы твои годы.

– И что тогда? – Георгий тоже улегся поудобнее на земле, чтобы можно было смотреть на воду.

– Ух, – радостно дёрнулся Коля, – Я бы этой Ладке прохода не давал!

– А у тебя нет никого?

– Почему это ты так думаешь? – Никитич сделал загадочную гримасу и закрыл глаза, – Захаживают ко мне всякие дамы. Только они толстеют быстро, а эта ещё совсем зелёная.

– Ты был женат?

– Был, – Николай подлил себе хреновухи и Георгию, и, подняв рюмку, добавил: – Развелись давно, после смерти дочери жена уехала к родителям, устроилась в школу, вышла замуж снова за какого–то техника и, кажется, поглупела ужасно. И стала злой, как все училки. Да это давно всё было.

Георгий не знал, что ответить и выпил с ним, не чокаясь, и Никитич оценил, что тот его не допрашивает. Он склонил голову, почувствовав, что пьянеет, и отогнал от себя какую–то мошку.

– А ты? В Москве у тебя есть кто–нибудь?

– Нет, – сказал Георгий, задумавшись, – Мне кажется, что я любить не умею. То есть так, как должно. Не было щелчка. Понимаешь? Они все хорошие люди, и они мне симпатичны, но щелчка ни к кому не было. Не верю, что я вообще способен на любовь.

– Знаешь, я понял, что такое любовь, уже в моём возрасте, как ты заметил, пенсионном, – сказал Коля, поджав колени, и почесал старый комариный укус, – Любовь – это когда все просто, когда не хочется ни игр, ни страстей. Ты просто любишь и это всё, что от тебя требуется.

– Да ты философ, Николай, – сказал Георгий, облокотившись на камень.

– Пойми я это раньше, не настрадался бы так со своей дочерью, и оградил бы её от Саши, твоего отца. Моя девочка, – сказал он грустно, поднялся на колени и перекрестился, – Царствие небесное.

– Мой папа? Что он сделал? – Георгий почувствовал, как у него резко прихватило живот.

– Первая любовь, – сказал Николай, смотря куда–то перед собой и представляя картины из прошлого, – А они с детства с Ариной были знакомы. Приехал из Москвы такой весь на понтах, Саша уже был при деньгах. Она у меня красавицей выросла, модель. Ухажеров у неё была уйма. Стал он возить её на дорогой машине, вещи привозил из Италии, украшения дарил. Обещал ей помочь в Москве. Врал. А она влюбилась уже, как дурочка. Он уже с твоей мамой был, а Ариша не знала. Так вот забрал он её в Москву, квартиру ей снял где–то в центре. Она в институт ещё готовилась поступить. Но вместо подготовки ходила вместе с ним по ресторанам всяким, наркотики принимала, – Коля закашлял, пытаясь удержать комок слёз, потом добавил: – А твоя мама беременная ходила уже.

– Это было в девяносто восьмом?

– Да, где–то тогда, – Коля посмотрел на него стеклянными глазами и вернулся к своим воспоминаниям, – Мы с мамой почувствовали, что с ней что–то не так. Она не звонила почти. Присылала нам деньги через каких–то бандитов, что мне очень не нравилось. А деньги эти противны мне были, прикасаться к ним не хотелось. Знаю я каким способом они добывались. Саша тогда ещё в мэры Твери баллотировался, улыбался, красовался своей рожей поганой на всех экранах, – Коля допил первую бутылки хреновухи.

– Что было дальше? – спросил Георгий, не сводя с него глаз.

– Дальше, дальше, что? Ариша стала его шантажировать, что расскажет жене. А отец жены его каким–то крутым человеком был в Москве, профессор что ли. Короче, Саша сказал ей, что пусть только попробует. Не успела, умерла от передоза в каком–то клубе.

– Он?

– Говорили, что он откупился, дал ей несколько тысяч долларов, на них она купила себе убийственную дозу. Девочка моя. Я потом приехал, искал её по всему городу. А дед твой помогал мне, ездил со мной везде, – Коля не плакал, а кашлял, схватывая ртом воздух, потом успокоился и налился себе ещё: – Такое время было. Мы с мамой тоже виноваты были. А потом через неделю родился ты, Феофанов.

– Неужели, это мой отец, – Гоша схватился за голову, пытаясь переварить информацию. Потом его вырвало, Никитич громко заматерился от того, что весь измазался в его рвоте.

Он помог ему встать и умыться в реке. Отнёс его до дома, где их встретила беспокойная Ксения Владимировна. Она стала колотить его, но, заметив глаза Кольки, замолкла и опустила руку.

– Колька, – она поцеловала его в лоб, – За что же мы так много страдали? Что же за жизнь такая?

Уставившись в пустоту, он поднял плечи. И ушёл.

6

Всю следующую неделю Георгий учился ухаживать за дедом и общаться с ним. Казалось, что тот даже стал привыкать к его назойливому присутствию. На его вопросы он не отвечал и говорил лишь тогда, когда к нему заходила студентка Лада. Она, кстати, помогла Гоше достать телефон, хоть старый и разбитый, но работающий, с него можно было даже выходить в интернет и слушать музыку.

Фенозепам решил больше не принимать и бороться с тревогой своими силами. Стали возвращаться воспоминания и навязчивые мысли. Первые дни после того, как он отказался от таблеток, ему было ещё хуже, чем обычно. Психотерапевт сказал бы – синдром отмены. Но лучше быть ненормальным, чем бесчувственным.

Ненависть к отцу перемешалась с ненавистью к самому себе. Он ощущал вину за него и за себя. Наверно потому, что сам про себя плохо думал. Когда Ева сказала, что он хороший человек, ему было нестерпимо от того, как она была неправа. Тяжело было уживаться с ожившим скелетом из отцовского шкафа, но возможно. Чего только человеку не доводится терпеть и переживать. Он способен выживать, как таракан. Если вы когда–либо беспокоились о грядущем конце человечества, то это вас должно успокоить. Ной обязательно спасётся.

Несколько дней подряд Георгий пытался попасть к Коле, но тот никому не открывал. Георгий подолгу сидел возле его двери вместе с его лохматой собакой Тишей, которую он изредка подкармливал. Пытался даже выломить дверь, но она не поддавалась. Ксения Владимировна успокаивала его, говорила, что–де это уже болезнь, и никто его не вытащит, если он сам не захочет.

Лада тоже ходила вместе с ним к дому Кольки и просила его выйти. Так она стала всё свободное время проводить с Георгием. Ему нужна была дружеская поддержка и общение, и Лада сильно помогала ему. Постепенно она перестала его бояться, всё больше к нему привязываясь. Возможно, что свои страх и волнения она заменила влюбленностью, спутав эти чувства. А так часто случается. Но Георгию не хотелось портить общение, хотя и была такая возможность.

Достав телефон, он первым делом позвонил Андрею. Тот спрашивал, куда пропал, а, узнав, сказал, что приедет к нему на несколько дней и возьмёт с собой фотоаппарат. Куда ж без него.

– Ты бы знал какая заваруха была! – кричал Андрей в трубку, – Двенадцать суток хотели дать, но про нас написали в СМИ, мою фотографию печатали на обложках известных газет! Представляешь! И нас отпустили, Таис стала звездой.

– Не удивительно, – Георгий слушал друга и улыбался, понимая, как соскучился по нему: – А моё лицо попало на фото, надеюсь?

– А как же! Только фото с тобой нигде не напечатали, думаю, что твой отец постарался.

– Андрей, а помнишь Еву? Ты меня с ней познакомил на концерте.

– Еву? – подумал Андрей, – Конечно! Которая ещё вся в черном была

– Да, да, она, – Георгий вспомнил снова её лицо и глупую челку, которую она поправляла: – Как она, не знаешь?

– Говорят, ищет работу. Пока не получается.

– Можешь скинуть её профиль?

– Спрашиваешь, конечно. Гоша, ты лучше не трогай её.

– Почему?

– Не трогай и всё, хорошо?

– Как я до неё дотронусь? – Георгий рассмеялся в трубку, – Я просто хочу посмотреть профиль и всё.

– Хорошо! Хорошо! Скину! Ладно, мне пора бежать. Скоро увидимся.

– Привози теплые вещи, хочу попробовать выйти на рыбалку.

– Это что–то интересное. Возьму! Давай, пока.

– Пока.

Георгий перешёл по ссылке и на экране сквозь трещины высветилось её лицо. Он уже почти забыл, как она выглядит на самом деле. Какие у неё смешные уши, оказывается, и густые черные брови.

Где училась, родной город и любимые цитаты. Георгий улыбнулся этим глупым вырванным из контекста фразам и посмотрел на то, какую музыку она слушает. Странный джентельменский набор, но любопытный. Включил последнюю песню из её плейлиста в наушники, и взял маленькую лопату, чтобы возделывать сад деда. Теперь было намного лучше.

Из здания на Страстном бульваре выбежала девушка с сумкой на плече после собеседования на работу, которое она снова провалила. С вами свяжется мой секретарь, сказал человек, положив руку ей на колено, и протянул ей визитку, – Но, если что, ты можешь позвонить мне по этому номеру. Испугалась, руку не убрала, но визитку не взяла. И вероятность того, что её возьмут на эту желанную работу, теперь равнялась абсолютному нулю. Блин.

Она перебежала на красный свет – снова опаздывала на занятие с учеником, которого готовила к ОГЭ. Его мама уже звонила три раза. Чёрт, чёрт, чёрт.

Я уже подхожу, буду через 2 минуты, – написала она капризной маме, тут же наступила на лужу и распугала сытых московских голубей, расплескав на них воду.

Ева бежала вниз по Тверской, представляя себя Маргаритой. Каждый раз, когда она оказывалась на этой улице, в голове неудержимо возникал её образ – длинные черные волосы и желтые цветы. Несколько раз она даже специально покупала абхазскую мимозу у тёток, стоявших возле подземного перехода,и гуляла по Тверской, но никакого мастера не встречала.

Она летела по улице и смотрела, стараясь выхватить в толпе знакомое лицо, а когда поворачивала мимо бутиков с дорогой одеждой, улыбалась манекенам.

Как же ей мешало её филологическое образование.

Дверь ей открыл высокий и щуплый девятиклассник Петя со свежим прыщом на лбу, похожий на помидор черри, и пожал руку в знак приветствия. Он был воспитанным и симпатичным мальчиком из семьи музыкантов. И он её уважал, как настоящий мужчина. Правда, иногда Петя мог вести себя с ней странно: написать ей в ночи, принести ей конфеты, а на её день рождение он даже подарил ей коллекционное издание Дон Кихота, про которое она как–то ему рассказала. Еве было приятно, но старалась осторожно общаться с ним, чтобы не влипнуть в историю, как это обычно выходило.

Ей нравилось у них дома – библиотека, антикварные иконы и картины на стенах, старинный стол, за которым они занимались, и коллекция музыкальных инструментов. Здесь к ней были добры (все, кроме матери, которая, видимо, завидовала её молодости). И самое главное, в их доме всегда играла музыка. Так и сегодня из соседней комнаты доносились звуки скрипки – это отец репетировал Прокофьева. Ева извинилась за опоздание, заходя в комнату, и стала раскладывать учебники и тесты по ОГЭ.

На самом деле ему не нужен был репетитор, он хорошо знал русский и литературу и мог сдать и без помощи. Она ему нравилась, как взрослая и симпатичная девушка, которая могла поговорить с ним о литературе и о кино. Он иногда специально делал ошибки в контрольных, чтобы его мама не отказывалась от Евы. И кто захочет летом решать тесты и делать домашнее задание? Только неистово влюбленные ученики.

– Так сегодня поработаем над сочинением, – сказала Ева, протягивая ему раскрытую тетрадку с тестом, – Вы читали «Слово о Полку Игореве»?

– Нет, – виновато протянул Петя, смотря на то, как она пыталась восстановить дыхание после бега, – Может что–нибудь попроще?

– Герой нашего времени?

– Я люблю Лермонтова, это мой любимый поэт, – сказал Петя.

– И я его любила, – сказала Ева, следя за тем, как Петя аккуратно выводит ручкой слова, – Когда я была в девятом классе, постоянно повторяла про себя – «Взгляните на моё чело, всмотритесь в очи, бледный цвет, лицо моё вам не могло сказать, что мне пятнадцать лет».

Она рассмеялась, а Петя удивленно посмотрел на неё, словно она прочитала его мысли. Повёл скулами и вернулся к листку. Дура, думай прежде, чем говорить, – подумала она, стараясь натянуть на себя холодную маску учительницы. Они молча просидели пятнадцать минут, пока в соседней комнате отец мучительно повторял один тот же музыкальный момент и сердился на Прокофьева.

Пока ученик думал о Печорине и Бэле, Ева рассматривала портрет прапрабабушки мальчика, который написал Петр Кончаловский – розовый фон и на нём маленькая девочка с короткой стрижкой под мальчика с ярко–желтым бантом, который был явно больше её головы. Она тоже была такой девочкой, только великие художники не писали с неё картин. Сто лет назад здесь, за этим столом сидели Кончаловский и Лентулов, пока её предки ковырялись в земле. Она снова почувствовала себя самозванцем в барском доме и постаралась больше не смотреть на картины.

– Ева Матвеевна, а вы замужем? У вас есть кто–то?

– К чему такие вопросы? Это как–то относится к Лермонтову?

– Вопросом на вопрос неприлично отвечать, – сказал Петя, протянув ей листок с сочинением, – Готово.

– Нет такого правила, Петр. У меня есть право не отвечать на такие вопросы, – сказала она и стала проверять его сочинение, – Интересно, почему вы обвиняете Печорина?

– Он не способен на любовь. И себя мучает, и других.

– Вы думаете, что не все умеют любить? – спросила Ева, на уме крутилось какое–то слово или воспоминание, которое никак не могло принять окончательную форму. У меня «дежа вю»?

– Не все, – подтвердил Петя, – Все хотят любить, но не все могут нести ответственность за это чувство. «Когда–нибудь он станет хорошим мужчиной», – подумала Ева.

– Слишком взрослая мысль, чужая как будто, – сказала Ева, и, снова посмотрев на сочинение, добавила: – Из вас вышел бы хороший психолог или писатель. У вас есть талант. Вам кто–нибудь говорил об этом?

– Спасибо, Ева Матвеевна. Я ещё стихи пишу, можно будет вам показать?

– Конечно, – Ева уже пожалела, что похвалила его, – К следующему разу прочитайте, пожалуйста, «Слово о Полку Игореве». Я знаю, что это трудно, но вы справитесь.

Петя радостно кивнул, вскочил со стула, чтобы помочь ей встать, и положил на стол конверт с деньгами, который оставила его мама. Почему–то ей было неудобно брать из его рук деньги. Отношения с ними вообще были какими–то неудобными. Чувствовала стыд, когда они были и когда их совсем не было. Петя помог надеть ей плащ и на прощание сказал, что пришлёт ей стихи в мессенджере.

В Москве она часто думала про своих родителей, особенно, когда встречала их успешных ровесников. Ей казалось несправедливым, что одним везёт больше остальных. Она считала своих родителей по–настоящему талантливыми людьми – мама была хорошим парикмахером в Сызрани (все родственники ходили к ней на стрижку), а у отца были золотые руки – хотя сейчас он нигде не работал.

Земля крепко держала их. Они настолько приросли к ней, что им было даже страшно подумать о том, чтобы попытаться вырваться из этого привычного мира, а другой берег Волги представлялся им или загробным царством или Америкой.

Когда она поступила на филфак в МГУ, они плакали. Единственная дочь в другом городе. Ради чего тогда всё это было – квартира и их знакомства, а кто будет ухаживать за могилами? Москва – это же чужой город, и ты никого там не знаешь. Тебя изнасилуют или, ещё чего хуже, увезут в Турцию, станешь пятой женой какому–нибудь султану. С Мариной тоже самое было, с маминой одноклассницей. Останься с нами, будешь помогать. Ты же не собираешься бросать нас?

Через некоторое время они привыкли к её отсутствию и уже с гордостью рассказывали друзьям, что их дочь учится в Москве. Хоть это и не было чем–то невероятным, друзей это впечатляло. А когда Ева закончила институт и её никуда не взяли, даже в детский сад, они снова стали говорить те же самые слова.

Но вернуться обратно в Сызрань для Евы было сравни самоубийству. Половина её одноклассниц успела бросить институт, родить и развестись. С мальчиками была похожая история. Хотя, на самом деле, Ева ни с кем из них не общалась хорошо и не знала, счастливы они или нет. Лишь однажды, когда она случайно встретила их на летних каникулах, они в один голос говорили ей ни за что не возвращаться. Ева понимала, что, если бы не уехала из родного города в семнадцать лет, потом ей было бы тяжелее решиться.

Да, среди её школьных друзей было много талантливых людей, как её родители. Их беда была в том, что они боялись мечтать. Словно это было чем–то невозможным. Она старалась их не винить потому, что понимала их страхи. Но жить так, как они, не хотела. И боялась этого больше всего на свете.

Ева не давала себе грустить и всегда пыталась найти выход, даже когда хотелось опустить руки.

– Ева, нам нужно поговорить.

Почему молчишь?

Это важно.

Я соскучился.

Блин, только не он.

– Я занята.

– У тебя есть полчаса? Мне нужно поговорить с тобой.

Ева? Всего на полчаса.

Приставать не буду.

Мне нужен ассистент на новый проект.

Ты же ищешь работу?

В девять на Камергере. Придёшь?

– Хорошо.

История, которую она всё пыталась завершить, но у неё никак не выходило. Марк Хромоногов, театральный режиссер, довольно успешный и женатый. Познакомились случайно на читке пьесы, он сам подошёл к ней. И внимание такого человека и его энергетика моментально влюбили её в него. Он умел говорить красивые слова и ухаживать. Да, была трагедия, когда она узнала, что он женат. Долго плакала и даже решила расстаться, но он пообещал ей, что они с женой скоро разведутся. И вот шёл уже третий год их странных отношений, которые никак не могли закончиться. Ева знала, что она не одна у него, и что он никогда не разведётся, но почему–то всё равно продолжала ему верить.

Когда она подошла к Камергерскому переулку, увидела, как он стоит возле нового памятника Станиславскому и Немировичу–Данченко и думает о своём великом. Высокий, лохматый, с серёжкой в левом ухе и в длиннющем плаще. Уже хотела развернуться и убежать обратно к своему трогательному Пете, как он окликнул её и встретил с распростёртыми объятьями.

Марк долго и крепко обнимал её, уткнувшись носом в шею. Снова говорил красивые слова и что–то мельком про новый проект, куда ему нужна была ассистентка. Она слушала его и понимала, что сдаёт позиции, – работать вместе с ним, что могло быть лучше. Может, они теперь будут проводить время вместе, и он познакомит её с новыми и интересными людьми. Лучшей работы и придумать нельзя было. Согласилась. Он приобнял её за талию и предложил прогуляться.

Ярко горели теплые летние фонари на фоне синего неба, освещая мокрую плитку. Играли уличные музыканты, Ева остановилась послушать их, он обнял её сзади и сказал, что соскучился. Она закрыла глаза и спросила себя, а счастлива ли она? И чем измерить это счастье? И, кажется, не знала, что ответить. Кто–то сфотографировал их и глаза на несколько секунд застелила пелена от внезапной вспышки. Марк тут же подошёл к фотографу и попросил удалить фото. Фотограф, улыбаясь, помахал Еве и сказал:

– Мы только сегодня тебя вспоминали.

– Вы знакомы? – сдержано спросил Марк, то ли сердясь, то ли ревнуя.

– Да, Андрей, мой друг, – сказала Ева и снова повернулась к фотографу, – С кем вспоминали?

– С Гошей, помнишь его? Я вас на концерте познакомил. Кстати, вы видели газеты недельной давности? – Андрей достал из своего рюкзака помятую газету, разгладил её на коленке и протянул Еве: – Вот здесь, если присмотреться, есть его лицо, справа, видишь, такое маленькое и размытое. Почти незаметно, конечно. Это моя фотография, на первой полосе напечатали, представляете! Деньги заплатили даже, за мои–то фото!

Она попросила оставить газету себе, поздравила его и, попрощавшись, пошла дальше гулять вместе со своим работодателем по освещенной улице вверх по Кузнецкому мосту.

7

Дед Валерьян умирал долго и мучительно. Все в доме старались облегчить его уход, но он так громко ругался матом, когда ему становилось хуже, что казалось, что они ничем ему не помогают. Бедной студентке доставалось больше остальных – она убирала его испражнения, меняла пеленки, умывала его, делала капельницы и уколы, а в свободное время бегала на практику в местную больницу.

Когда подходил очередной день к концу, они садились обессиленные за стол и в тишине пили чай с молоком и сухариками. Говорят, что трудные времена сплачают людей. Так и тогда, когда они сидели за столом плечом к плечу, наблюдая за тем, как испаряется горячий чай, они чувствовали себя лучше.

Никто не жаловался. Все с ужасом и надеждой ждали, когда это закончится.

Естественно, ни о какой рыбалке и речи быть не могло. Георгий не успевал осознавать, устал он от такой жизни или нет. В одну из ночей ему приснились родители, они сидели на каком–то торжестве. Мать в длинном вечером платье громко смеялась и не обращала на него внимания. Отец во главе стола миловался с девушкой, которая ёрзала на его коленях. Георгий заметил, что руки отца были в крови. Какие–то далекие родственники, прадедушки и прабабушки в дореволюционных костюмах беззвучно разговаривали между собой. Он встал со стола и позвал мать, но она не откликнулась. Он позвал отца, а тот, усмехнулся и продолжил миловаться с девушкой. Зажегся красный свет, изуродовав лица гостей, Георгий испугался и закричал, что он отрекается от своего отца. Все замолчали и уставились на него.

– Когда последний раз ты виделся с родителями? – спросила Ксения Владимировна, разламывая сушку руками, и проговорила про себя: – Зубы уже не те.

– Не помню, весной или зимой где–то. Я за вещами заезжал.

– Твой отец звонил, волнуется. Спрашивал, как ты и пьёшь ли таблетки, которые тебе прописали. Ты положи их сюда, на стол, чтобы не забыть.

– А про деда он не спрашивал?

– Я ему всё рассказала, а он сказал – что у него командировка срочная, и приехать не сможет, – Ксения Владимировна пристально посмотрела на лицо Георгия, – У тебя мешки под глазами. Я слышала, ты по ночам ходишь по дому, не спишь. В телефоне, наверное, сидишь.

– Не спится. А как там мама?

– Хорошо всё у неё. Ты устал?

В комнату зашла Лада и упала на диван рядом с Георгием, – Ну что? Как там?

– Уснул, – ответила Лада и положила голову на стол, – Сегодня ему лучше, не кричал.

– Да, загонял он вас молодых. Он всегда капризным был, – протянула Ксения Владимировна и удивленно подняла голову, словно ей пришла хорошая идея: – Сейчас только восемь вечера, может на танцы сходите? Отвлечётесь.

Лада тут же оживилась, посмотрела на Георгия и умоляюще сложила руки вместе.

– А если ему станет хуже? – спросил он.

– Не волнуйтесь, он сегодня больше буянить не будет. Я, если что, позвоню вам, – Георгий хотел возразить, но она махнула рукой: – Даже слушать не хочу. Иди, познакомишься с местными. А то взаперти сидите.

– Я никуда не пойду, – сказал Георгий, посмотрев на Ладу, которая уже подкрашивала себе блеском губы, – Лучше прогуляюсь вдоль Волги.

– Тебе не наскучило? – спросила Лада, причмокнув губами, и засмеялась: – Ну, ты и зануда.

– Ты, я смотрю, голос обрела. Не боишься меня больше?

– Злюка, – Лада обиженно надула нижнюю губу.

– Не ссорьтесь, дети, идите отдыхайте, каждый по–своему, – сказала Ксения Владимировна и шлёпнула полотенцем Георгия по плечу: – А ты не обижай девочку. Всё, идите.

– Что ты выгоняешь? Устала от нас уже? – спросил Георгия, наблюдая за её суетой.

– Ещё как. Мне тоже отдохнуть нужно, и деду твоему, – Ксения Владимировна поцеловала их в макушки, включила федеральный канал на телевизоре, по которому шла пропагандистская передача. Ведущий, широко расставив ноги, смотрел в объектив, сзади него была огромная фотография с толпой, разукрашенной в российский флаг: «Иностранные агенты подстрекают наш народ на беспорядки, но мы не поведемся на их провокации. Мы же не хотим вернуться в 90–ые?». Ксения Владимировна покачала головой, прислонив руку к щеке, и прибавила звук.

Когда они вышли на крыльцо, было ещё непривычно светло, несмотря на время на часах. Лада достала из помятого пластикового пакета каблуки, переобулась и впервые взглянула Георгию прямо в глаза, став ему вровень. Криво накрашенные губы смущенно улыбались ему.

– Проведешь меня до клуба?

Георгий подал ей свою руку, помог спуститься по лесенке, пока она непривычно ставила длинные ноги на землю. Они медленно шли по улице, и жители с интересом наблюдали за ними. Лада, замечая знакомые лица, кивала головой, словно боярыня.

– Не зазнавайся, – сказал Георгий и отпустил руку.

– Больно надо. Видели мы таких москвичей, – Лада по–детски показала ему язык и, шатаясь, продолжила свой путь.

– Как же ты танцевать на них будешь? – он снова взял её под руку.

– Приходи и увидишь. Ты ведь не хочешь весь вечер возле Волги провести? Комары закусают.

– Надоели мне эти танцы. Всё одно и то же.

– И почему ты всё время про рыбалку говоришь? Что мужчины в этом находят вообще? Скукота же смертная.

– Какой же ты ребёнок, – рассмеялся Георгий, не обращая внимания на то, что она говорила.

– А сам–то больно взрослый.

– У тебя есть жених? Или любовник?

– Ты, – протянула Лада и ударила его слегка пакетом по плечу, – Ты…

– Я? – он иронично показал на себя, – А меня предупредить?

– Нет, – громко засмеялась она, – Я не то… Ну ты и дурак, Гоша! Дурачина! Таких сыскать нужно.

– Лада, скажи, ты боишься смерти? Как часто ты о ней думаешь?

– Не смешно, – сказала Лада, стараясь не улыбаться, – Ты же несерьезно спрашиваешь?

– Конечно, несерьезно.

– Гоша, – Лада с озабоченным гримасой посмотрела на него, став ещё милее, – Ты из–за дедушки переживаешь? С ним всё будет впорядке, ему уже лучше. И на рыбалку вы вместе успеете сходить.

– А ты много мертвых видела? У вас же проходили практики в морге. Наверное, человеческое тело изучила уже досконально, все его мускулы, морщинки, прыщики и мозоли знаешь. А если меня мертвым однажды найдешь? Я иногда представляю себя в гробу и, знаешь, это такое странное ощущение. Родители, друзья может поплачут. А земля сверху придавит, и темнота наступит.

– Вот ты дурак, – закричала громко Лада, – Ты совсем больной!

– Но не бессмертный же.

– И слушать не хочу! Лучше бы ты молчал. Мы уже пришли, вот он клуб, – показала она пакетом в сторону.

Возле входа обветшалого здания ДК, из которого доносилась громкая популярная музыка, стояла большая компания местной молодёжи. Девушки пританцовывали на месте на таких же высоких каблуках, что и Лада, пили из банок энергетический напиток и смеялись. Одна из них заметила её и громко закричала:

– Кто это к нам пришёл! Ладка! Неужели!

– А это кто? – крикнула другая, – Это её хахаль московский, что ли?

– Эй, а ты любишь российский автопром? Испробовал его уже? – крикнул ему парень с сальной челкой.

– Ладно, я пойду, – сказал Георгий, отпустив её руку, – Мне тут нечего делать.

– Ну, хоть загляни на одну песню, – умоляюще сказала она, – Мои друзья давно хотят с тобой познакомиться. Ты им уже нравишься.

– Иди, я тебе только мешать буду, – он подмигнул ей, развернулся и быстрым шагом ушёл с места.

– Смотри, не замёрзни, – крикнула ему Лада вслед и проводила взглядом, пока он не завернул за угол. Потом присоединилась к подругам и сказала, подняв плечи: – Москвичи ненормальные.

Еще не встречалось места спокойнее на свете, чем деревенское кладбище. Это умиротворение может даже вас напугать. Тишина, сосны, запах леса и кресты. Но только не тревожьтесь мысли, что хотели бы здесь быть похороненными. Вам, по сути, будет уже без разницы.

В основном памятники здесь ухоженные, что неудивительно – весь Калязин присматривает за своими родственниками, друзьями или просто понравившимися могилами. На некоторых детских могилах, которым больше тридцати или сорока лет, всегда лежат свежие конфеты и печенья. Будьте готовы, что наткнетесь на пробегающего мимо школьника. Некоторые шайки любят бегать по кладбищу и собирать сладости.

Пока Георгий ехал в маршрутке, неожиданно вспомнил свой сон из детства, который, как ему тогда казалось, произошёл с ним на самом деле. В общем, он был на могиле бабушки и положил ей упаковку зефира, тут же подошла девушка, чем–то отдалённо похожая на неё, и забрала их себе. Долгое время он думал, что это было наяву, пока не понял, что никогда на могиле бабушки не был.

До кладбища он добрался на маршрутке, путь которой лежал от Первого роддома до Кладбища. Георгий громко хлопнул жёлтой дверью машины, от чего водитель громко обозвал его, развернулся и уехал. Видимо, обратно придётся пешком.

– Эй, парень, ты куда? – остановил его охранник, – Кладбище закрыто, утром приходи.

– Да я так, быстро, прогуляться.

– Иди гуляй в другом месте, – охранник насмешливо осмотрел Георгия, держась за ворота, – Не местный что ли? Из Москвы?

– Из Москвы, – подтвердил Георгий. При этих словах охранник подобрел и протянул ему руку. Он всё понял и дал ему тысячу рублей. Улыбающийся охранник загремел ключами и отворил замок: – Только быстро гуляй. И не шали.

– А вы можете мне помочь? Я ищу одну могилу, – сказал Георгий, заметив тьму, распластавшуюся перед ним.

– Я тебе ищейка что ли? – сказал охранник, почесав свой бок, – Через час будь у ворот или ночевать тебе на могиле.

Георгий зашёл в темноту и уже пожалел о своём решении. Ещё не поздно было вернуться назад к Ладе, он хотел оглянуться назад, но, вспомнив историю про Орфея, которая теперь показалась ему ужастиком, решил не оборачиваться. У него было немного времени на поиски могилы пока окончательно не стемнело.

Он в самом деле ощущал себя Орфеем. Словно он учавствовал в чьём–то фильме, правда, был не уверен в каком жанре он снимается.

По дороге его встречали молчаливые и черно–белые вечные жители. Он молча обращался к ним, спрашивая о той, кого искал, но они не отвечали ему. Сосны скрипели и качались над головой, кричали вороны, от чего Орфею становилось не по себе. Сейчас бы ему пригодился Фенозепам.

Неожиданная удача. Он сразу понял, что нашёл верную тропу, когда начались памятники мужчин в полный рост под два метра. Между ними спрятался аккуратный гранит с гравировкой лица красивой девушки и её имени – Лисицина Арина Николаевна. Видно было, что недавно кто–то прибирался на могиле: в подрезанной пластиковой бутылке стояли свежие цветы, гранит мокрый, а рядом с ограждением лежали ветки, которыми подметали сухие листья и иголки. Каменная красота девушки поразила Георгия. Её озорные лисьи глазки смотрели на него и смеялись. Отец, наверное, называл её Лисой.

Эвридика!

Он сел на скамью и попытался придумать разговор с ней. И на ум ничего не приходило. Возможно, стоило извиниться перед ней? За то, что живой, а она нет? Она, наверное, должна была ненавидеть зарождающуюся жизнь в его маме. Георгий чувствовал себя неловко и виновато перед её гранитным взглядом, словно он лишний и бравирует своей жизнью перед ней. «Я глупо поступил, что пришёл сюда, это ничего не исправит. Не воскрешу же я её», – подумал он.

Вдруг кто–то громко закричал, Георгий поднял голову и почувствовал, как сердцебиение участилось и сжались рёбра. Снова крикнули, а следом другой голос загоготал. Странно на кладбище слышать такие звуки. Постепенно голоса приближались, а вместе с ними и музыка.

У них в руках был фонарик и колонка, и они совсем не стеснялись своего присутствия в царстве мертвых. Один из них, заметив фигуру Георгия, что–то сказал остальным, и они подбежали к нему. Георгий остолбенел – бежать было глупо, они всё равно догнали бы его.

Приблизившись, ватага из черных призраков превратилась в обычную шайку подростков. Их было четверо – все они были стрижены под ноль пять, одеты в спортивные костюмы, а на майках рисовался потертый черно–жёлто–белый флаг. Старшему из них было от силы семнадцать лет, младшему, может, было тринадцать или четырнадцать. Они ослепили Георгия светом от фонарика, от чего тот нелепо зажмурился, и они загоготали.

– Что ты здесь забыл? – серьезно спросил Старший, осматривая его одежду, – Наркоман? Задвигаешь?

– Да, он точно торчок, такой дрыщавый, – быстро проговорил Младший, самый проворный, – Смотри, как его размазало.

– Спокойно, пацаны, я не употребляю, – сказал Георгий, широко распластав руки, – Я на могилу пришёл помянуть. Я неместный.

– Да, знаем мы вас таких, – протараторил Младший, – Ты не один такой, умный, сюда ходишь. Мы таких, как ты, ловим и выбиваем из них всю дурь. Мы за ЗОЖ.

– Подожди, – сказал Старший, остановив рукой Младшего, и снова серьезно посмотрел на Георгия, – Почему днём сюда не пришёл? Можно же было днём помянуть. А ты не похож на того, кто с дороги, значит, специально ночью пришёл.

– Пацаны, – повторил Георгий, пытаясь правильно подобрать слова, – У меня дед больной дома лежит, я ему помогаю. Давно хотел на кладбище сходить, но времени не было. Ксения Владимировна, вы же знаете её наверняка, отпустила меня на вечер погулять. Вот я и пришёл на могилу.

– А чья это могила? – спросил самый длинный и прыщавый из них, убавив музыку.

– Не знаю, – Младший, прищурившись, не сводил взгляда от Георгия, – Как–то не вяжется у меня эта история. Он вас облапошить хочет. Что мы нюни развозим?

– Я знаю чья, – сказал Старший, – дочки Коли Лисицына.

– Она же от передоза умерла, – вяло проговорил Длинный и громко усмехнулся, – Вот он и пришёл к ней торчать.

Старший взял его за руку, чтобы проверить их чистоту, но, заметив на них дорогие часы, причмокнул языком и посмотрел его ботинки. Потом его лицо на мгновение озарилось, и он сказал:

– Ты внук Феофанова?

Георгий кивнул.

– Сын того Тверского мэра недоделанного?

Он подумал и снова кивнул, зная, что это может обернуться против него. Шайка понимающе посмотрела друг на друга и зло засмеялась. Младший подошёл к нему вплотную и плюнул ему в лицо. Георгию прилила кровь к голове, и он зажал кулаки, стараясь сдержать свою агрессию. Драться ему точно было не выгодно.

– Помойный принц, сын короля Тверских свалок, – сказал Длинный, закатывая рукава, – Такого точно бить надо, даже если он не торчок. Мой папаня сильно от него пострадал, кинул его на деньги в своё время.

– Да, твой папка много здесь делов наворотил. Как ты только решился в нашу деревню приехать, – сказал Младший и ткнул локтем в живот самого молчаливого.

– Стойте, – сказал Старший и отвел ребят в сторонку, поручив Младшему охранять Георгия. Пока они о чем–то шептались и озирались в их сторону, Младший скакал вокруг Георгия и приговаривал: Тебе некуда бежать.

– А нам ничего за это не будет? – переговаривалась между собой шайка, – Его батя нас потом в тюрьму не загребёт? Меня мамка убьёт, если меня посадят. Ну ты и сыкло, Вася. Твой батя так настрадался от этого урода, тебе ещё и спасибо скажут.

Старший вышел из круга, шагнул к Георгию, уже прикрывая своё лицо, и, грубо схватив его за запястье, сказал:

– Выворачивай карманы. Гони деньги.

Георгий послушно вывернул карман и из него вывалилась проклятая упаковка с Фенозепамом. Черт. Все на мгновение застыли. У ватаги расширились глаза, они только раскрыли рты, чтобы что–то выкрикнуть, но не успели они это сделать, как Георгий оттолкнул Старшего, ударил его со всего размаха и побежал.

Ему казалось, что он никогда в жизни так быстро не бегал. Просто ему не пригождались быстрые ноги до этого момента. Он видел впереди заветные ворота и охранника, поджидающего его. Хотел крикнуть ему, но шайка, состоявшая из одних спортсменов, быстро догнала его, и самый Молчаливый, поравнявшись, сбил его с ног. Георгий больно споткнулся и полетел вниз. Шайка тут же схватила его за руки и за ноги, не давая ему двинуться. Старший с подбитым носом встал над его лицом и произнёс: Зря ты это сделал, пацан.

Георгий попытался брыкаться, но они намертво его держали. Он закрыл глаза и беззвучно засмеялся из–за мысли, как глупо он, наверное, сейчас выглядит и как Ксения Владимировна будет недовольна из–за синяков. Сжавшись, он приготовился к удару. Старший размахнулся и ударил его по лицу в ответ за свой разбитый нос, остальные подключились и стали пинать по животу и ногам.

– А, ну, марш отсюда, – закричал чей–то низкий голос, – Я вам сейчас такую взбучку устрою. Год на жопе ровно сидеть не сможете.

Георгий услышал, как они убежали, и чья–то крепкая мозолистая рука подняла его с земли. Голову и ноги жгло от сильной боли.

– Гоша, нельзя тебя надолго оставить. Можешь идти? Обязательно в какую–то историю ввяжешься. Уж лучше бы на рыбалку ночью выходил.

– Никитич, – сказал Георгий, хромая, и обнажил окровавленные зубы, – Я твой должник.

– Да куда уж там, – сказал Коля, поддерживая Георгия за подмышку, – Ксения Владимировна нас потом пуще исколотит. Почему тебе дома не сидится? А? Но, я смотрю, тебе не сильно досталось. Только не улыбайся, пожалуйста.

– Я рад, что ты вернулся, – сказал Георгий и махнул свободной рукой охраннику, который равнодушно смотрел на них, открывая ворота, – Добрейшего вечерочка!

– Москвичи, – пробурчал про себя охранник, провожая их взглядом.

В доме непривычно горел свет, Георгий заметил одним глазом неизвестную фигуру за окном, что показалось ему нехорошим знаком. Ксения Владимировна встретила их с озабоченным лицом, от чего у подбитых героев захватило и так стесненное дыхание, завязав его в клубок. Не может быть, подумал Георгий. Она недовольно поджала губы и пригрозила пальцем Коле, но сделала это как–то мягко. Значит, ничего страшного не произошло, резюмировал Гоша. Мгновенно к его носу прилетела мокрая ватка с перекисью, от чего бедолаге сильно захотелось чихнуть, но сдержался, чтобы не усилить свою ноющую боль.

– Я запрещу вам встречаться, – прошептала она Кольке Никитичу с Георгием, – Вы об черта споткнулись?

– Он меня спас, – Георгий прислонился к стене, придерживая ватку возле переносицы, – А почему ты шепчешься? Там кто–то есть?

– У нас гости, – сказала Ксения Владимировна и, исподлобья посмотрев на Кольку, подошла к нему и стряхнула с него грязь: – Снимешь, я тебе застираю, герой. Так ты спас его сегодня? Давай рубашку, проходите в комнату, я вас сейчас познакомлю.

На крае стула, сложив руки на коленях, сидела старая бабушка, которая казалась старее всех вместе взятых в комнате. У неё были черные изогнутые глаза, тонкий нос и совсем маленькие и аккуратные ступни. Она нервно разминала свои длинные пальцы и рассматривала комнату. Когда в комнату вошли, она надела очки и попыталась разглядеть лица. Ксения Владимировна подошла к ней и погладила её по плечу:

– Я вам рассказывала про них. Это Николай Лисицин.

– Помню, помню, – тихо сказала она и кивнула ему головой, – Который ухаживал за Валерьяном.

– А этот молодой человек Георгий – внук Валерьяна, – Ксения Владимировна показала на кровоточащего Георгия и неодобрительно покачала головой, – Споткнулся.

Бабушка поставила свои артритные руки на стол и опершись на них, чтобы встать. Медленно выйдя из–за стола, она подошла к Георгию, рассмотреть его поближе. Долго посмотрела ему в глаза и подтвердила: похож. Георгию стало неловко перед взглядом незнакомой старушки и протянул ей грязную руку.

– Надежда, старшая сестра твоего дедушки. Сводная, – произнесла она и трясущейся рукой достала из своей сумки фотографию, – Вот я, а вот наш отец.

– Первый раз вижу эту фотографию, – сказал Георгий, аккуратно забирая у неё помятый листок. Так странно ему было видеть лицо человека, про которого ему так много рассказывали, но которого никогда в своей жизни не встречал, – Герой войны. Мы ему всем обязаны.

На глазах старушки выступили слёзы, она медленно вернулась на своё место и тяжело, но без помощи, села на край стула. Ксения Владимировна и Никитич заговорщически друг на друга посмотрели.

– Тебе нужно в травмпункт, – сказала Ксения Владимировна, подойдя к Георгию, – Правда, если ты хочешь навеки испортить свою симпатичную мордашку, можешь никуда не идти. Сейчас же. Голова не болит?

– Не сильно. Мне так много хочется спросить у неё, – сказал Георгий и, двинувшись, снова вспомнил про свою боль в теле.

– Она устала, завтра, всё завтра, – сказала Ксения и добавила: – Поспишь на диване, хорошо? Она в твоей комнате расположиться пока что. Коль, что стоишь столбом, снимай рубашку, я её застираю. И, отвези, пожалуйста, его утром к доктору.

– Как он её принял? – тихо спросил Николай, снимая с себя грязную одежду.

– Нормально, нормально, всё завтра расскажу. Лучше, чем ты думаешь. Только не нравится мне это. Ты же знаешь, Саше это не понравится.

– Это его последняя воля, Ксень, – сказал Коля и повернулся к Георгию: – Идем.

8

Рано утром деду Валерьяну снова стало плохо. Его истошные крики разбудили весь дом раньше, чем зазвенели колокола в церкви, и испугали Надежду и Ксению Владимировну. Ему все тяжелее становилось дышать, его грудь нервно приподнималась, пытаясь придержать ускользающую жизнь в легких. Его зрачки поблекли и туманно смотрели вперёд в неизвестное новое пространство.

Скоро пришёл священник Илья в ослепительно белой рясе и с дипломатом и остался с умирающим наедине.

– Нужно вызвать врача, – сказал Георгий Ксении Владимировне, которая стояла возле двери и старалась сдержать рыдания, – Он мучается. Ему срочно нужна помощь.

– Отец Илья ему поможет, он исповедует его, – Ксения Владимировна покачала головой и перевязала платок на голове, который сегодня был грязно лилового цвета.

– Никитич, этот священник даже хреновуху делать не умеет, чем он поможет сейчас моему дедушке? Он задыхается!

– Не гневи, Бога, Георгий, – строго сказала Ксения Владимировна, – А то, он может наказать тебя за твои слова.

– Да вы совсем с ума сошли! – закричал Гоша, – Он умирает!

– Коля, выведи его на улицу. Пусть успокоится, – сказала Ксения Владимировна и, чуть смягчившись, добавила: – Ты устал. Мы столько дней ухаживали за ним, ты сам видел, что ему уже ничем не поможешь. А тебе бы самому не помешало бы причаститься.

Гоша наблюдал за происходящим и не верил, что это происходит на самом деле, он чувствовал, что сердце сильно сжимается в груди и он не может спокойно вдохнуть. Он знал, что банка с Феназепамом стоит на столе, и что одна таблетка ему поможет успокоиться, оставив его без лишних чувств и эмоций.

– Где Лада? – спросил он, взяв в руки на всякий случай банку с таблетками, и незаметно положил её в карман.

– Я ей звонила, не берёт трубку, – сказала Ксения Владимировна, обратив внимание на то, что у него начал дергаться глаз, – Отсыпается, наверное. Я позвоню в скорую, если тебе так будет спокойнее.

– Никитич, дождитесь врача, – сказал Гоша, – Я сбегаю к Ладе, чтобы она помогла дедушке, а ты следи за священником. Не доверяю я ему.

– Все будет в порядке, – Никитич положил Гоше руку на плечо, видимо, хотел его подбодрить, но тот отшатнулся от него и убежал.

– Пойду к Надежде, она так неспокойно спала эту ночь, бормотала что–то про себя, – сказала Ксения Владимировна, отойдя от двери, – Бедный Гоша, переживаю за него, взгляд у него какой–то нездоровый.

Никитич взял со стола зачерствевшую булку, посмотрел на часы и сказал:

– Нужно позвонить Саше, пусть приезжает проститься с отцом. И поставь чайник, я со вчерашнего утра ничего не ел.

Синий предрассветный Калязин пугал Георгия своей пустотой и тишиной – словно он остался последним выжившим человеком на земле. Он, спотыкаясь, бежал по песчаным улицам и будил сторожевых собак. Их лай подгонял и отрезвлял его, помогая ему в одиночестве преодолеть этот путь. Ему было страшно опоздать, хотелось вернуться и сесть возле дедушки, чтобы следить за его дыханием. Но ещё хуже было не оказать ему помощь, которая так требовалась в тот момент. В кармане трещали вместе с бегом таблетки в банке и напоминали Георгию о своем существовании.

Этот воздух пусть будет свидетелем —

Дальнобойное сердце его —

И в землянках всеядный и деятельный —

Океан без окна, вещество.

Странно, почему на ум пришли именно эти строчки? Бывает, что из памяти внезапно выплывают кем–то случайно сказанные слова. Георгий смотрел по сторонам, думая, откуда он их мог знать и почему именно в этот момент они ему вспомнились. Что там было дальше? Что–то про звезды, вроде бы. Георгий поднял голову и, прищурившись, посмотрел на небо, где догорала серебряная Луна, и пытался вспомнить причину своих мыслей. И почему ему казалось это таким важным, он не мог себе объяснить.

Возле дома Лады стояла незнакомая девятка с наклейками на заднем стекле – «На Берлин» и флаг Российской империи с рычащем медведем по середине. Из машины негромко играла музыка, «Медлячок» Басты, а из приоткрытой двери свисали женские ноги. Георгий медленно подошёл к машине и заглянул в лицо их обладательницы. Это была не Лада. Девушка испугалась, заметив Георгия, пошатнулась и медленно покачала головой. Видимо, её тошнило.

– Ты подруга Лады? Мне она нужна, – сказал Георгий, чувствуя ускользающее время, – Это срочно.

– А, это ты, москвич, Гошан, – медленно проговорила девушка, – Жалко, что не пришёл в клуб, мы тебя ждали.

– Да, да. Лада дома?

– Она занята, – усмехнулась девушка и показала на дверь, – Только не ревнуй. А, может, поможешь мне, принесёшь воды?

Проигнорировав её вопрос, Георгий подбежал к двери, которая была открыта, и зашёл в дом. На самом деле, он понимал, в каком неудобном положении он застанет Ладу. Но сейчас ему совсем не хотелось думать об этом, возвращаться без неё значило бы, что он просто потерял время, прогуливаясь по Калязину. Заметив тусклый свет в одной из комнат, он подошёл к дверной щёлке, постучался и громко закричал:

– Лада. Ты мне нужна, срочно. Дедушке стало плохо, он умирает.

За дверью тут же притихли и знакомый мужской голос тихо произнёс:

– Кто это?

– Это Гоша, из Москвы который. Я рассказывала тебе, – ответила Лада мужчине.

– Ты думаешь, что это нормально, что он припёрся в четыре утра к тебе домой?

– Лада, – умоляющим тоном сказал Георгий, – Мы теряем время. Дедушке плохо.

– Иду, секунду, – ответила Лада Георгию и прошептала мужчине: – Ты слышал? Отпусти, мне нужно одеться. Отпусти, говорю.

Георгий отошёл от двери, прислонился к стене и положил руку в карман, чтобы нащупать Фенозепам, который он всё ещё мог принять.

До чего эти звёзды изветливы:

Всё им нужно глядеть – для чего?

Вспомнил. Их читала ему Ева, она рассказывала ему про Мандельштама. Он запомнил название стихотворения, которое потом несколько раз прочитал в интернете. Вот и запомнились ему эти строки в попытке понять, кто такая Ева. Сколько уже времени прошло? Первые дни он так остро чувствовал её отсутствие, а теперь всё реже вспоминал о ней. Словно этого и не было вовсе. Георгий глубоко вдохнул, стараясь вытащить из памяти слова Мандельштама, разжевать, словно таблетку, и успокоиться.

Лада смущенно вышла из комнаты, поправляя прическу и боясь посмотреть Георгию в глаза. Следом за ней уверенно вышел молодой человек с подбитым носом, хоть он и не удивился, заметив Георгия, постарался сделать вид, что они незнакомы. Да, это был тот самый главарь банды, Старший, который его ударил на кладбище.

– Я вас подвезу, – сказал он и вызывающе схватил Ладу за талию, – Раз уж так срочно.

Они ехали в тишине по каменистым дорогам, и только подруга Лады мычала и грустно охала, когда машина подпрыгивала на кочках. Через зеркало заднего вида молодой человек наблюдал за Георгием, хоть его лицо было трудно различить в темноте, большие глаза ярко сверкали, словно автомобильные фары. Новый скачок и подруга беспомощно упала на плечо Георгия. Почувствовав запах желудочного сока и перегара, он зажал нос, боясь последовать плохому примеру подруги. Старший, заметив эту сцену, громко рассмеялся и тут же остановился, – Лада ударила его по плечу: «Смотри на дорогу».

Когда Лада с Георгием зашли в дом, священник Илья сидел на диване вместе с Никитичем и, аккуратно держа кисти своих рук на краю стола и чуть наклонившись, что–то тихо ему говорил. Не поздоровавшись с ними, Лада быстро помыла руки, стряхнула остатки воды и побежала к дедушке. Георгий вопросительно посмотрел на Кольку, а тот неуверенно поднял плечи.

– Где скорая? – спросил он, – Вы звонили?

– Да, сказали, что едут, – ответил Никитич, – Садись с нами. Тебе воды или чего–нибудь покрепче?

– Справлюсь как–нибудь, – сказал Георгий и заглянул в комнату дедушки.

Снова увидев его желтые ноги, Георгий подумал о том, что ничего не чувствует. Ни жалости к этим ногам, ни сожаления. Ещё полчаса назад он был уверен, что его сердце разорвётся от тревоги, но сейчас ему было безразлично на происходящее вокруг. Словно что–то оборвалось внутри. Дед Валерьян лежал на старой деревянной кровати, исписанной шариковой ручкой десятки лет назад, и бессмысленно смотрел на дверь, где стоял Георгий. Он беззвучно открывал рот, как будто рыба, и звал его к себе.

– Гоша, – сказала тихо Лада, не смотря на него, – Он, видимо, что–то хочет сказать. Подойди ближе, не бойся.

Георгий сел возле него на пол и взял его за руку. Какой–то слабый импульс в руке говорил ему о том, что человек этот всё ещё жив и хочет что–то сказать. Но он ничего не говорил, они просто смотрели друг другу в глаза, словно они могли понять друг друга.

– Саша, – тихо произнёс Валерьян, заглатывая воздух, и из его глаз потекли слёзы, – С–А–Ш–А.

– Да, папа. Это я, твой сын, я здесь, – сказал Георгий и поцеловал его в остывающую руку. Валерьян улыбнулся и сжал его руку, вложив все оставшиеся силы в это рукопожатие.

Ещё несколько минут Валерьян смотрел в очертания людей, рассыпающиеся в частицы, а потом умер. Через полчаса приехала скорая помощь, констатировала смерть и увезла тело в морг.

Георгий остался один сидеть на кровати дедушки, вдыхая подушку и одеяло, пропахшие потом – последнее, что оставалось от его ускользнувшего существования. И уснул.

Ничего ему не приснилось тогда. Ничего.

Этот воздух пусть будет свидетелем

9

– Да?

– Гоша, привет! Прости, что не приехал, как обещал, тут такая заваруха в Москве.

– Андрей?

– Да, да, это я! У меня новый телефон, тот разбили на митинге. У нас тут, на Трубной, каждый день митинги проходят, и я просто не могу приехать к тебе пока что. Столько хороших кадров! Ты бы их видел! Кстати, меня на выставку хотят в Париж пригласить, представляешь!

– Ясно.

– Мог бы и порадоваться за меня. У тебя как дела? Рыбачишь, да?

– Нет, совсем не до этого.

– Голос какой–то отстранённый. Я тебя обидел? Прости, чувак!

– Всё в порядке.

– Давай, возвращайся уже. Как дед?

– Умер вчера.

– Гоша, блин, прости… Если тебе нужна поддержка, я могу приехать.

– Все порядке.

– Точно?

– Точно. Прости, но мне нужно идти, не могу говорить.

– Хорошо. Если будет совсем… не очень, ты звони.

– Спасибо.

– Будем на связи.

– На связи.

Самый главный спектакль в жизни человека, а точнее в его смерти – это похороны. Родственники, друзья и враги, соседи, дети знакомых, никому неизвестные бабки – в этом спектакле всем распределены свои роли и костюмы.

День выдался нещадно жарким – в доме пахло пропотевшими телами и цветами, которые театрально лежали возле гроба. Ксения Владимировна встречала гостей, вытирая слёзы, и ругалась шепотом на Валерьяна: «Выбрал день, чтобы умереть. В самый душный за всё лето. В этом весь твой дед, Гоша».

Родители приехали, когда в доме было уже тяжело вздохнуть. Мать в больших темных очках и черной вуали трагично кивала незнакомым людям, пока отец пожимал руки старикам и делал вид, что узнавал их. Каждые пять минут у него звонил телефон и он, делая знак рукой собеседнику, уходил на улицу, чтобы ответить на звонок.

Возле гроба стояло несколько рыдающих бабок, которые гладили и целовали Валерьяна. «Возьми его за ноги, если тебе страшно», – сказала одна из них Георгию, который прятался в углу комнаты. Мать в черных очках подошла к гробу, поднесла свою изящную белую руку к желтым ногам Валерьяна и поправила брюки, которые слегка задрались. От неё пахло её любимыми духами и этот аромат из другого мира был так неуместен в этой духоте, что Гоша закрыл лицо рукой, чтобы его не стошнило. Одна из бабок решила, что он пытается сдержать слёзы, и зарыдала ещё громче.

Несмотря на непрекращающийся плач и толпу людей, в доме было странно тихо. И Георгий предпочел бы остаться за кулисами в этом спектакле. Все смотрели на него и его родителей, оценивая сколько слез ими вылито и как велико их горе. Он замечал, как их обсуждают и как его сравнивают с дедом, и чувствовал острое отвращение ко всем людям, собравшимся здесь. Все они пытались перебороть друг друга в актерской игре – и он никому не верил.

«Как похож», – говорили они, улыбались ему и кивали головой. Другие подходили, прижимались своей потной щекой к его щеке и повторяли те же утешительные слова. Георгий, чувствуя их сальный запах, прикрывался рукой и пытался не дышать. «Как переживает», – перешептывались они, возвращаясь на свое место.

Священник Илья ходил между людьми, подавая некоторым руку для поцелуя или благословления, и останавливался у икон, чтобы помолиться. Он явно чувствовал себя приглашенной звездой на спектакле, хотя ему никто не аплодировал. Увидев мать, которая тоже выделялась на фоне деревенских зрителей, он подошёл к ней и стал ей рассказывать про то, что у них в церкви давно не было ремонта и нужно поменять плитку.

Лада осталась с Надеждой в это утро, все боялись, что ей станет плохо от духоты и у неё не выдержит сердце. Они обещали присоединиться к труппе уже после похорон на поминках.

Александр Валерьянович, гуляя по дому, в котором не был уже больше двадцати лет, искал следы прошедшей его жизни и старался не смотреть в сторону комнаты, где лежал его отец, он рассматривал стены и думал о чем–то своём. Заметив сапоги возле двери, он застыл на месте и взглянул на Ксению Владимировну, собираясь у неё что–то спросить. Но у него снова зазвонил телефон, и он вышел из дома на улицу. И Георгий, оставив плачущих бабок и потных гостей у гроба, пошёл следом за ним.

А сад Валерьяна благоухал под июльским солнцем. Ветер с Волги слегка колыхал листья и распустившиеся цветы, можно было подумать, что этот спектакль ему померещился, и что, если приглядеться, он поймает в окне вечный взгляд деда, который всегда так сильно переживал за свой сад.

Служебная машина Александра Валерьяновича стояла недалеко от входа. Водитель, бывший военный, заметив сутулую фигуру Георгия, убавил музыку в салоне и вышел, чтобы поздороваться. Его рябое и морщинистое лицо переливалось на солнце, от чего Георгию показалось, что он на мгновение заглянул в его боевое прошлое. Хоть он и был старше его отца всего лет на пять, его глаза были глазами древнего человека. Георгий пожал его крепкую мясистую руку и спросил сигарету.

– Соболезную, Георгий Александрович, – спокойно сказал водитель, протягивая ему сигарету.

– Спасибо, – Георгий кивнул, – Есть зажигалка?

– Конечно, – сказал он и закурил вместе с ним.

Пока они молча курили возле машины, пока тлели сигареты у них в руках, Георгий пытался посмотреть на ясное небо, в надежде отыскать хоть одно худое облачко, но не смог даже разомокнуть глаза, настолько ярко горела в это утро Звезда. Он подумал о том, насколько человек ничтожен. Умер дед, и для космоса это ещё одна смерть в калейдоскопе смертей. Хотя, возможно, для него не существует смерти и одни элементы перетекают из одних состояний в другие, тем самым продолжая свои жизни в иных формах? От долгого взгляда на солнце, у Георгия перед глазами всё вмиг стало фиолетовое, защекотало в носу, и он чихнул.

– Будьте здоровы, – сказал водитель хриплым голосом и вернул Георгия на землю.

– Вы не встречали отца? Я, кажется, видел, как он выходил из дома.

– Да, по телефону говорит, – сказал водитель, показал головой в сторону Волги и добавил: – Где–то там.

А Александр Валерьянович ходил кругами по пляжному берегу и нервно про себя бубнил, держа в руках пиджак, который его заставила надеть в это утро жена. Вот она, Катя, как специально, хотела опозорить его перед людьми. Он высоко поднял руки, пытаясь проветрить вспотевшие подмышки, но, почувствовав острый запах своего тела, съёжился и опустил их. Да ещё на работе не могут понять, что ему сейчас не до них! Неужели он даже с отцом нормально проститься не может?

Он подумал о том, как хоронили его мать и мурашки пробежали по его спине несмотря на то, что ему было очень жарко. Он вспомнил её лицо и то, как пытался сдержать слёзы, и как злилась жена, что ей пришлось отменить важную встречу. Да, они давно уже не любили друг друга.

Раньше она казалась такой недосягаемой, ангелом, который случайно ему достался. И в тот день он разочаровался. Хотя Екатерина догадывалась про его измены, она упорно делала вид, что ей ничего не известно. Так было удобно. Ему хотелось, чтобы она устроила истерику, заревновала или изменила сама. Чтобы между ними хоть что–нибудь происходило!

Вот и сейчас она в черный очках играет перед деревенскими бабками печальную Офелию. Иди уже в монастырь, если ты так этого хочешь. А я ещё жить хочу! Я ещё не хочу умирать. Моя жизнь только начинается.

Умер Валерьян. В голове не укладывается. Теперь сирота. То есть следующий на очереди.

А что я в итоге успел сделать? Может, я мог бы ещё детей родить. Это Катя не может, а я ещё могу. Пусть Гошу воспитывает.

«Да, – почесал голову он, задумавшись, и увидел сына возле машины, – Что сказать ему? Каким он человеком вырос? Есть ли у них какие–нибудь общие темы?».

– Гоша! – закричал Александр Валерьянович и быстро пошел ему навстречу. Худой сын недоверчиво посмотрел на него и ехидно улыбнулся, от чего Александр Валерьянович стал беситься, – Ты что, куришь? О чем ты думаешь вообще?

– Не знаю, – Георгий поднял плечи.

– Это вредно. Легкие себе прокуришь, – Александр Валерьянович презрительно посмотрел на водителя и поставил руки в боки, открыв желтые пятна на рубашке. Тот понимающе кивнул и вернулся в машину, а Георгий, продолжая курить сигарету, молчал.

– Что? – спросил отец, – Тебе смешно?

– Нет, папа.

– Я сказал: брось сигарету.

Теперь на самом деле Георгий громко рассмеялся и швырнул бычок в сторону церкви, от чего Александр Валерьянович ещё больше взбесился. Провоцирует, хочет, чтобы я вышел из себя, – подумал про себя отец и стал хрустеть костяшками пальцев, чтобы успокоиться.

– Тебе всё шуточки. А я тебя из тюрьмы вытащил. Ты бы знал, что мне для этого пришлось сделать. Где спасибо?

– Я тебя об этом не просил, – сказал Георгий, – Посидел бы со всеми и вышел.

– А обо мне ты подумал? Ты вообще о ком–нибудь думаешь, кроме себя? Я мог таких проблем от тебя нагрести!

– Так и говори, что тебе неудобно иметь такого сына, как я.

– Вот всё ты переворачиваешь, как мать твоя, – закричал Александр Валерьянович и стал размахивать руками, – Я не понимаю, чем я тебе насолил? Лучший вуз страны, квартира на чертовых Патриках, мозгоправ, шмотки! Хоть кто–нибудь так старается, как я? Да я жопу рву ради вас.

– Поэтому ты не приехал проститься с дедом? – сказал Георгий и посмотрел на лицо отца, которое ему казалось таким чужим в этот момент.

– Я… – неуверенно сказал Александр Валерьянович, – Твоя мама…

– Ты мне противен, – сказал Георгий и плюнул на землю. Повисла тяжелая и душная пауза между отцом и сыном. Лицо Александра Валерьяновича окрасилось багрянцем, он еле сдерживался. Георгий не мог объяснить себе, почему ему это нравилось. Словно ему самому становилось легче пропорционально тому, как злился и краснел отец. Он предчувствовал, что произойдёт и ждал этого удара. Ему хотелось, чтобы он ударил его.

Через секунду выбежала Ксения Владимировна на улицу:

– Вы что тут кричите? В доме всё слышно. Сейчас начнётся вынос. Быстро в дом.

Георгий ещё раз посмотрел на отца, оценивая, насколько сильно он задел его, повел скулой и медленно ушёл за Ксенией Владимировной в дом. А тот остался один стоять в растерянности и думать: Кто он такой вообще, мой сын?

В тени кладбищенских деревьев, несмотря на жару, было прохладно. Между соснами в тишине гуляли тени, блики солнца и воздух. Георгий вышел из машины и, столкнувшись снова с запахом нагревшейся смолы, почувствовал, что начинает терять равновесие. Он взялся за ближайшую железную ограду и попытался вдохнуть. Взволнованная Ксения Владимировна подошла к нему и спросила его, нужна ли помощь.

– Ну и денёк сегодня, – сказал Георгий, – То жарко, то холодно.

– У тебя нет температуры? – Ксения Владимировна прислонила губы к его лбу, чтобы проверить, и сделала это так же, как бабки, когда целовали Валерьяна, – Давление у тебя, наверное, скачет. Ой, Гоша, что я наделала! Ты Никитича не видел?

– Что случилось?

– Ох, – она посмотрела за спину Георгия, где шла процессия, и показав ему на вырытую могилу, которую невозможно было разглядеть за цветами, прошептала: – Знаешь, у твоего деда была одна просьба перед смертью. Как же тебе это сказать…

– Ты хочешь сказать, что это разозлит моего отца?

– Боюсь, что да, – сказала Ксения Владимировна, – Ты должен его как–то к этому подготовить. Уже жалею, что подписалась на это дело. Это всё дед твой и Надежда… Господи, кажется, все подходят. Идём, я всё тебе потом расскажу.

Когда плачущая и вздыхающая процессия во главе с священником Ильёй уже приблизилась к яме, воцарилось неловкое молчание. Раздался глухой смешок, бабки стали перешептываться между собой и украдкой поглядывать на отца, который нерешительно стоял между заброшенных могил и венков. На деревянном кресте были написаны другие фамилия и отчество – Валерьян Евгеньевич Яровой.

– Господи, помилуй! – зарыдала самая активная плакальщица и трагично схватилась за сосну, изображая страдание, – Валерьянушка, на кого ж ты нас покинул!

Отец, очнувшись от шока, повернулся к Ксении Владимировне и вопросительно показал рукой на крест. Она быстро засеменила к нему и что–то прошептала ему на ухо. Зрители притихли, чтобы услышать о чем они говорят. Зашумели кроны деревьев и солнце, словно прожектор, осветило место действия.

– Нет, нет, мы так не договаривались, – повторял Александр Валерьянович, качая головой, и стал ходить кругами между могилой и гробом. Георгий снова почувствовал, что у него начинает кружиться голова, он нашёл глазами маму, которая в это время стояла в стороне от всего действия и смотрела в телефон, приподняв черные очки.

– Александр Валерьянович, но это правда. Это его последняя воля, – проговорила Ксения Владимировна, следуя по пятам за кружащимся отцом.

– Извините, – сказал один из могильщиков, – Мы можем продолжать? А то у нас уже следующие похороны через полчаса, нам ещё закапывать.

– Мой отец под этот крест не ляжет, – сказал сквозь зубы Александр Валерьянович, – Он – Феофанов, а здесь написано Яровой! Какой, к черту, Яровой?

– Матерь Божья, помилуй нас, – закрестились бабки, услышав про лукавого.

– Нам сказали написать так, мы сделали, – сказал молодой могильщик, подтягивая большие штаны, – Все по договору. Давайте вы после похорон решите, Фефанчиков он или нет?

– Феофанов! – закричал отец, размахивая руками в воздухе, – Феофанов! Вы меня все доконать решили?

– Ну, я так и сказал, – приподнял плечи могильщик, стараясь скрыть свой смех.

– Как я устал. Боже, разве я это заслужил? – отец схватился за голову и снова посмотрел на крест, – Уберите эту дурацкую табличку от моих глаз подальше.

– Как хотите, – сказали молодые люди и дернулись с места, но Георгий остановил их.

– Что?

– Пусть останется так, – сказал Георгий, – Это была его воля, папа.

– Его, значит, – сказал Александр Валерьянович, и его лицо снова залилось багровой краской, – А может это твоя идея, сыночек? Всё сделаешь, чтобы меня из себя вывести окончательно. Ты совсем рехнулся!

– Александр Валерьянович, – умоляюще прошептала Ксения Владимировна, схватившись за руку отца, – Всё Валерьян это. Вы же знаете…

– А я уже ничего не знаю и не понимаю! Своему сыну я противен, а отец решил, что он теперь Яровой. Вы меня хотите в могилу свести, следом за ним?

– Господи, вот москвичи сумасшедшие, – прошептали бабки.

– А вы вообще кто такие? – закричал отец, услышав о чём шепчутся зрители, – Вы кто такие? Я вас всех первый раз вижу, плакальщицы недоделанные.

– Извините, – недовольно протянула бабка, – оскорблять себя никому не дам.

– А меня, то есть, можно? Всем меня можно оскорблять, пользоваться мной, тратить мои деньги ещё и унижать при этом? Гоша, ты нахера это всё придумал? Это же всё ты, признайся. Ну, что я тебе сделал, мы же всё для тебя! Всё! И вот как ты расплачиваешься! Почему ты молчишь?

– Мне нечего тебе сказать, – ответил Георгий, – Дай мне похоронить дедушку достойно. Успокойся.

– Успокойся! И кто же тут ещё из нас должен успокоиться! Хорошо, хорошо. Как всегда, всё должен делать я сам, – сказал Александр Валерьянович и стал вырывать крест из земли.

К нему подбежали Ксения Владимировна и Георгий, пытаясь помешать ему, но он их отталкивал, поскальзываясь, падал в землю, а оголтелые зрители кричали:

– Мамочки, они же сейчас все вместе в яму упадут!

Георгий схватился за крест, не давая отцу вырвать его, а Ксения Владимировна кричала и плакала, прося их остановиться. Бешенный отец пытался оторвать руки сына от креста, но ничего не получалось, он даже укусил его за плечо. К ним подбежали зрители и стали оттаскивать их друг от друга, могильщики, хохоча, снимали всё на телефон. Тут Георгий оступился на краю могилы и повис на падающем кресте, от чего все застыли на месте и ахнули. На секунду воцарилось всеобщее молчание.

Последнее, что он запомнил, перед тем упасть на глубину двух метров в обнимку с крестом, это лицо мамы, которое ничего не выражало. Она безучастно смотрела на него, сняв очки, и её красивое черное платье развевалось вместе с ветром. Её губы едва двинулись, сложившись в два слова – «Какая пошлость».

10

Екатерина никогда не хотела детей. Когда она познакомилась с Александром Феофановым, ей едва исполнилось восемнадцать лет. Это не было любовью с первого взгляда. Просто решила, что ей тоже нужен кто–нибудь. Главная причина была в том, что ей хотелось насолить своим родителям–академикам, которые душили наставлениями и правилами. В семье было не принято обнимать друг друга, целовать, называть уменьшительно–ласкательными именами – они говорили, что это пошлость, и что «в нашей семье такого не будет». Только слово семья им не очень подходило.

Александр Феофанов – был самым подходящим избранником из всех ухажёров. Невоспитанный, целеустремлённый, страстный – в общем, полная противоположность женихов, которых пытались сосватать родители. Какой случился «скандал», когда неотёсанный Саша с внешностью бандита зашёл в квартиру академиков. Хоть родители, как настоящие интеллигенты, не кричали и не выгнали жениха, строго настрого запретили с ним видеться. «Он не из твоего круга. Ты нас разочаровываешь. И для этого мы тебя растили?», – говорили они.

На следующий день Екатерина ушла из дома к нему – и они не стали её останавливать. Посчитали, что это слишком по–мещански.

А она так быстро забеременела, что все едва успели осознать, что с этим делать. Аборт делать запретили, решили – надо рожать. Сашу и Катю наспех поженили, чтобы избежать «позора». На свадьбе было немного людей: родители и партнёры по бизнесу Феофанова.

Всю беременность Екатерина не могла привыкнуть к меняющемуся телу. Теперь их было двое: она и ещё кто–то внутри. И он уже ей не нравился – диктовал ей, что есть и когда ходить в туалет, её тошнило от любимых сладких духов, от запаха сигарет, от стирального порошка. Временами ей казалось, что она сходит с ума. Но самый большой ужас для неё был от осознания, что прежней жизни после родов не будет.

Она не хотела этого ребенка и этой жизни. На протяжении всей беременности она пыталась вызвать выкидыш – падала с кровати, бегала по лестницам, сидела часами в бане. Однажды Саша заметил её лежащей без сознания на полу в туалете – она напилась таблетками, которые нашла в домашней аптечке. Её увезли в частную больницу и откачали. Но на вопросы, почему она это сделала, не отвечала. Новоиспеченный муж раздражал её. Она ненавидела его за то, что он сделал с её телом и жизнью.

Саша слышал что–то про послеродовую депрессию и решил, что это она. Он пытался ей помочь, но безуспешно. Ему были непонятны её выходки и называл это – проблемами белых людей. Но сам он так устал от грузной и холодной жены. Поставил ей сиделку, а сам с головой ушел в бизнес.

За несколько дней до родов, когда Екатерине совсем стало неудобно передвигаться и спать, когда ей было настолько ненавистно собственное тело и человек в нём, она познакомилась с Ариной Лисициной.

Девушка сама её нашла, рассказала, что они с Сашей любят друг друга и что он должен принадлежать ей. Екатерина долго рассматривала сверкающие рыжие волосы девушки, красивое и стройное тело, раскосые глаза, и спросила:

– А от меня тебе что нужно?

– Отпустите его, он с вами несчастен будет, – Арина взволнованно накручивала волосы на палец.

– Несчастен? – Екатерина подошла к зеркалу и посмотрела на отражение своё и рыжей девушки, – Любишь Сашу, говоришь?

Арина кивнула.

– Сколько тебе лет?

– Восемнадцать.

– Ровесница, значит.

– Я думала вы старше, – сказала Арина и засмеялась.

– Приехала из деревни в Москву и думаешь, что понимаешь что–то больше остальных.

– Вы зря так говорите, – Арина достала заготовленную бумажку из сумки и повертела ей в воздухе, – Я могу сделать так, что про вас узнают всю правду. Мне Саша рассказал откуда у него деньги. Каким образом они ему достаются, и кто ему эти деньги даёт.

Арина тряслась всем телом и не могла успокоить свои руки, которые жили своей жизнью. Она прятала свои глаза и вообще выглядела довольно пугающе. «Под наркотиками что ли?», – подумала Екатерина, разглядывая её. Ей стало любопытно, чем закончится это странное знакомство.

– Если ты думаешь, что я его держу, то ты ошибаешься, – Екатерина аккуратно села на стул, театрально придерживаясь за спину, и показала на живот: – Хочешь, и его забирай. Ребёнка, мужа моего, даже родителей забирай.

– Я не шучу.

– Я так устала, Арина, – сказала Екатерина, поглаживая живот, – Я сделала большую ошибку и теперь расплачиваюсь за неё этой беременностью.

– Мы можем с тобой пойти в одно место, – сказала Арина.

– Зачем?

– Я помогу тебе, а ты мне.

– С чем? С этим что ли? – Екатерина показала на живот, и девушка кивнула.

– Да, – раздраженно ответила Арина, – Я тоже ненавижу того, кто у тебя внутри. Это должно было быть у меня. У меня! Ты ведь хочешь этого, да? Избавиться от этого?

– Я хочу вернуть себе себя, – сказала Екатерина

– Только мне надо заехать в одно место перед этим делом. Путь ведь неблизкий.

– Сейчас? А у тебя деньги–то есть?

– Не волнуйся, теперь у меня достаточно денег, – Арина показала на пачку долларов, перевязанных оранжевой резинкой, – Прощальный подарок от Саши.

Они поехали в Night Flight, на Тверскую. Рыжеволосая Арина, смеясь, рассказывала своей напарнице про то, что там бывают одни иностранцы. Шведы и финны – скучные, американцы – грубые и неотёсанные, ничем не отличаются от русских, англичане – скромные и их легко развести, а к итальянцам лучше не приближаться – влюбят и обманут сами. Возле входа стояла длинная очередь из желающих попасть внутрь. Арина в шубе своей новой подруги подошла к секьюрити и протянула несколько долларов за вход. Они недоверчиво посмотрели на беременную Екатерину и нехотя открыли двери, громкая музыка мгновенно оглушила девушек. Странные люди танцевали и пытались перекричать музыку.

– Вы с Сашей ходили сюда? – спросила Екатерина.

– Да, да, – отвлечённо ответила Арина, смотря по сторонам, – Мне нужно в туалет, носик припудрить. Подождёшь меня? Я быстро?

Девушка с золотистыми рыжими волосами убежала в туалет, толпа стянулась и заиграла очередная клубная музыка. Все вокруг сверкало и переливалось, а в животе ребёнок снова стал пинаться и упираться ногами в почки. Екатерина отошла к барной стойке, села на стул и попыталась успокоить человека внутри себя. К ней подошёл смуглый брюнет, протянул свою руку с золотыми часами и погладил по коленке, и от неожиданности она дернулась. Он улыбнулся ей своими неестественно белыми зубами и показал на живот.

– Три сотни, – сказал мужчина с каким–то смешным акцентом.

– Что? – Екатерину слепили его белые зубы.

– Я знаю цену, – сказал он и показал на живот.

– Вы меня с кем–то спутали, – сказала Екатерина, разглядывая его масляные черные волосы, – Итальянец.

– Пятьсот бакс, белла, – сказал мужчина, – Ласт прайс, цена последний.

Он дотронулся до волос Екатерины, которые спадали ей на плечи, и быстро залепетал на своём языке. А внутри неё ребёнок истошно сопротивлялся громкой музыке. Екатерине стало смешно от того, в какую нелепую ситуацию её занесло. Этот мужчина её совсем не привлекал, но он так непристойно рассматривал её тело, что она никогда ещё не чувствовала себя такой неприлично красивой.

Из ниоткуда появилась рыжеволосая Арина и русским матом объяснила итальянцу куда ему идти.

– Я же говорила не связываться с ними, – сказала Арина, отводя подругу от барной стойки, – Нужно протиснуться к ди–джею.

Загипнотизированная толпа поглотила девушек, окружила их вплотную, что казалось невозможным выплыть из этого озера. А Екатерине всё тяжелее давались движения – опухли ноги и болела спина. Рыжая нимфа, ничего не замечая, танцевала возле своей подруги и взмахивала волосами. Она дергалась и извивалась возле неё, пока резко не остановилась, как вкопанная.

– Тебе плохо? – спросила Екатерина и дотронулась до её плеча, но та ничего не ответила, – Арина! Что с тобой?

– Я, – только вымолвила она и медленно согнулась к земле.

– Тебя тошнит? Нам нужно на воздух, срочно! Пропустите, – закричала Екатерина и попыталась сдвинуть девушку с места, но та упала и уже ничего не говорила.

Толпа расступилась, музыка продолжала играть, и только итальянец с белыми зубами продолжал смеяться и бормотать на своём языке.

Через неделю появился Георгий. Роды были тяжелыми, акушер грубо и хладнокровно приказывал Екатерине тужиться и терпеть мучительную боль. Ей казалось, что её разрывает на части и что она умрёт. Оказалось, что пуповина обвилась вокруг горла ребёнка и акушером пришлось сделать надрез, чтобы помочь ему не задохнуться. Все кричали вокруг Екатерины, а она теряла сознание, не в силах больше вынести эту боль. Спустя двенадцать часов наконец–то ребёнок родился и издал свой первый плач. Его положили к новоиспеченной маме на грудь и поздравили с рождением мальчика. Страшный красный человек посмотрел слипающими глазами на неё, и она ничего не почувствовала к нему, кроме отвращения.

11

gate gate pāragate pārasaṃgate bodhi svāhā

Всю ночь Ева не могла заснуть. На часах значилось четыре часа ночи – глицин и мелаксен, индийские палочки, медитация и классическая музыка были уже испробованы и ничего ей не помогало. Она нервничала перед первой репетицией Марка, где она должна у него быть ассистентом.

Она так боялась разозлить его, показаться глупой и опозориться. Прокручивала в голове самые плохие сценарии, вспоминая по пути самые стыдные моменты из своей жизни, когда она ошибалась или когда ей отказывали, и ей становилось ещё хуже.

Прожужжал телефон, Ева постаралась не обращать на это внимание, но спустя минуту всё же посмотрела, кто ей написал. Яркий свет ослепил глаза, которые уже успели привыкнуть к темноте, и сон окончательно улетучился.

«Ева Матвеевна, извините, что так поздно. Я вам обещал прислать свои стихи, вот…».

Ева заблокировала телефон, не прочитав творчество своего ученика, и, разозлившись, повернулась на другой бок. Всё, теперь точно никакого сна. А до будильника осталось всего четыре часа.

«На что я трачу свою жизнь!» – промелькнуло у неё в голове.

Она постоянно думала о смерти, возможно, поэтому у неё была повышенная тревожность в связи со страхом утраты времени. Не то, чтобы её пугало то, что будет с ней после смерти. Может быть, ничего и не будет, ведь мы даже не успеем расстроится из–за этой несправедливости. Дело в другом.

До неё окончательно дошло, что она смертная, только на первом курсе, Ева тогда читала книгу по истории – переворачивала страницу, и умирали цивилизации, сгорали города, эпидемии убивали сотни тысяч людей, а на бумаге оставались только несколько имён. Все умирали и когда–нибудь твоя очередь настанет. И вместо того, чтобы воспользоваться этим единственным шансом, ты проводишь его не с любимыми людьми, занимаешься тем, что ненавидишь – тратишь, тратишь время.

«Да сколько можно думать!» – сказала она вслух, бессильно выдохнув, и со всей силы ударила свою подушку.

Решила совсем не ложиться в эту ночь, включила лампу возле кровати и открыла «Дон Кихота», который ей подарил Петя. Прочитав страниц десять, Ева устала, закрыла глаза и уснула.

Марк Эмильевич Хромоногов назвал свой спектакль «Бодхисаттва». Сюжет строился на истории Будды и шекспировского Гамлета. Только современная одежда, живая музыка и минимум декораций. Режиссер хотел, чтобы это было где–то между кабаре, античной трагедией и Брехтом. В общем, как говорят, получалась большая сборная солянка.

Несколько недель они обсуждали как построить пьесу, какие сцены включать в сюжет, а какие лучше выкинуть. Ева не спорила с Марком, старалась, во всяком случае. Великий режиссер смотрел в окно и диктовал ей свои мысли, а она их переводила на язык литературы. Удивительно, но, как коллеги, они друг друга понимали лучше, чем как любовники. Но, как только она почувствовала, что её слушают и уважают, как личность, их «любовная» связь прекратилась.

Но Ева не задумывалась об этом, ведь они никогда ещё так много не проводили вместе. Потом как–то случайно вскрылось, что она не единственная его любовница. Каждый день после обсуждения к ним его дожилась на улице актриса, которая, естественно, играла девушку главного героя в его спектакле. Она старалась показать Еве, что у неё больше прав на него – «какой же ты у меня талантливый», «любимый, ты вчера забыл у меня свою шапку». Так же девушка применяла известную женскую хитрость – пыталась набиться в подруги к Еве, приглашала её как–нибудь прогуляться, делилась с ней историей великой любви с Марком. Можно подумать, какая пошлость и клише – режиссер и актриса. Но это ничуть не задело Еву. Оказалось, что ей больше нравится быть с Марком друзьями, нежели любовниками. Теперь он её слушал и в этом было больше любви, чем в телесном соединении. Так что Еве было безразлично с кем он спит.

К началу репетиции Ева всё же опоздала. Слушала во сне мелодию и думала, что за чудесная музыка сфер – хотя, на самом деле, это звенел беспощадный будильник.

– Договаривались же пораньше встретиться. Я хотел тебя представить труппе, – Марк затянулся сигаретой на режиссерском кресле, смотря на сцену, где сидели артисты.

– Марк Эмильевич, – проговорила Ева, стараясь найти в сумке инсценировку, – Пробка была ужасная. Ещё такая жара выпала, всю ночь не могла уснуть.

– Ладно, на первый раз поверю тебе. Но на репетиции опаздывать нельзя – ты же мой ассистент, понимаешь?

– Я вас поняла, Марк Эмильевич.

– Хорошо выглядишь сегодня, – буркнул Марк, несмотря на неё, и громко произнёс: – Ну что? Начнём!

Всё оказалось не так страшно, как представляла Ева. Все влюблённо слушали режиссёра, а на неё почти никто не обращал внимания. Она чувствовала гордость за него, красивый и умный мужчина сидит рядом с ней, все смотрят на него, а он прислушивается к Еве. И себя она ощущала неким серым кардиналом, никто ведь не догадывался, что они читают её слова.

Много говорили о Будде и о его воплощениях, как они проявляются в сюжете. Артистка, претендовавшая на звание Первой любовницы режиссера, ревностно наблюдала за ним и еле сдерживала свои эмоции. На тех, кто был не согласен с ним, она недовольно цыкала и говорила, что они ничего не понимают.

Сюжет – молодой человека из обеспеченной семьи, который всю жизнь прожил в золотой клетке и не видел настоящего мира. И родители его, как могли, охраняют от страданий и горя. Однажды на пути ему встречается больная девушка, нищий, отшельник и умирающий. И тут он начинает осознавать, что такое бытие и смерть. Всё это перемежается индийскими сутрами, которые поют музыканты. В общем, не самый оригинальный сюжет. Трансцендентная чепуха. В конце все умирают.

Прочитали первую сцену по ролям и стали спорить о том, что такое страх смерти. И почему для Будды было важно прервать круг сансары. Потом вспомнили Христа и воскресенье, и разговор совсем зашёл в тупик.

– Так, – задумчиво сказал Марк, и артисты прекратили споры, – Я предлагаю вам к завтрашнему дню подготовить мне этюды, хорошо? На тему – «Быть или не быть». Хорошо? Кто он современный Гамлет? Мне кажется, что это любопытно. Есть вопросы?

Артисты неуверенно переглянулись, пытаясь решить, кто из них хочет задать вопрос.

– Марк Эмильевич, можно я добавлю, – сказала Ева, заметив замешательство на лицах актёров.

– Конечно, конечно, – сказал режиссер и, облокотившись на спинку стула, посмотрел на Еву.

– У Тургенева есть интересное рассуждение о Гамлете и Дон Кихоте. Он говорит о том, что все герои литературы делятся на эти два типа. Хотя, конечно, можно было бы с ним поспорить об этом. Почитайте. Вот, – Ева взяла записную книжку, где была выписана цитата Тургенева, – «Сочувствует ему всякий, и оно понятно: почти каждый находит в нем собственные черты; но любить его, повторяем, нельзя, потому что он никого сам не любит»[3]. Любит ли наш персонаж, это ещё большой вопрос.

– Да, да. Как говорил мой мастер: предлагаемые обстоятельства у Гамлета – его дядя убил отца и женился на матери. Спасибо Ева, – Марк одобрительно улыбнулся своему серому кардиналу и рукой показал артистам на него: – Мой ассистент и соавтор инсценировки, Ева. Если что, обращайтесь к ней. Я ей полностью доверяю. Как вы поняли, она жутко умная.

Серый кардинал, почувствовав всеобщее внимание, застенчиво заулыбался.

– До завтра!

Жизнь наконец–то налаживалась. Она не тратила время, во всяком случае, страх смерти отступил куда–то. Все происходило так, как должно было происходить, и от этого ей стало так хорошо. По вечерней Москве гуляли толпы людей. Хоть и предчувствовалось, что скоро наступит осень, а следом долгая зима.

Марк предложил прогуляться. Говорят, чтобы работа шла лучше, нужно больше отдыхать. Ева согласилась.

– А кто ты по национальности? – неожиданно спросил Марк, остановившись возле красного светофора, – На русскую ты непохожа. И имя твоё тоже.

– Вроде бы русская, – неуверенно сказала Ева.

– Ты, что, не знаешь про своих предков?

– Родители особо ничего не рассказывали, а из родственников никого в живых не осталось, кто мог бы поделиться, – загорелся зеленый свет, и они перебежали дорогу, – А ты?

– Моя мама заядлая театралка, – рассмеялся режиссёр, – Как понимаешь, другого выбора в профессии у меня не было. Я еврей наполовину, немного поляк, немного украинец и русский. Вроде бы турецкие корни тоже есть.

– Завидую, – сказала Ева, рассматривая лицо Марка, слепившееся из разных национальностей, – У меня ничего интересного.

– А ты поспрашивай, обязательно какой–нибудь Иосиф найдётся, – он рассмеялся и показал ей на дом: – Здесь жил мой прадед, на третьем этаже, кажется. Ниже этажом жил его брат, он был известным адвокатом, говорят, дружил с Мандельштамом.

У Евы захватывало дух, когда москвичи рассказывали ей истории про их город. Она смотрела, запрокинув голову, на красивый каменный дом, украшенный лепниной и табличками с известными умершими жителями. Ей представлялось, каково это было жить здесь сотню лет назад и быть знакомой с поэтами Серебряного века.

– Этот воздух пусть будет свидетелем, – медленно произнесла Ева и снова почувствовала обиду за весь свой род: – С самим Мандельштамом! Ну надо же!

– Их потом расстреляли, прадеда и его брата, – сказал Марк, – За контрреволюционную деятельность. Дед потом всё жизнь расплачивался за это, «сын врага народа».

– Ты его застал?

– Нет, умер рано от сердечного приступа, не дождался, когда союз рухнет и его отца реабилитируют.

– Да, печально, – медленно произнесла Ева и подумала о своих предках, которые прожили размеренную жизнь и умерли своей смертью.

– Знаешь, что печально? Что про это уже все забыли! Про ГУЛАГ, расстрелы, ссылки, Большой Террор, печальный Сандромах. Настал девяносто первый год и прошлое, как будто, исчезло. Как будто это не мы убили семьсот тысяч человек в тридцатых годах, и другая страна у нас. Понимаешь теперь, о чем я хочу сделать спектакль? И к чему этот Будда?

– Кажется, да. Знаешь, я об этом никогда не задумывалась. Получается, мои предки тоже как–то виноваты в этом?

– Ну смотри. Допустим, они жили в деревне, да? Рядом с ними жила зажиточная семья, кулаки, как тогда говорили. Их раскулачили, наверняка, весь скот в колхоз, а их в Магадан или ещё куда–нибудь. И все молчали, боялись, что им тоже достанется. Понимаешь? Вот в Германии все по–другому. Им с детства внушают вину за то, что сделали их бабушки и дедушки. Я считаю это правильно.

– А себя ты считаешь виноватым?

– Ева, самое главное про это помнить. Ты знаешь, что у нас сейчас митинги проходят? Слышала об этом?

– Помнишь Андрея? Мы его ещё на Кузнецком мосту встретили. Так вот, он сейчас много фотографий с митингов выставляет.

– Вот, да, – Марк немного расстроился, вспомнив об этом случае, но быстро вернулся к теме разговора: – Мы с тобой, по сути, несём ответственность за то, что происходит сейчас в стране. В конституции написано, что народ – это единственный источник власти.

– Не смеши, – сказала Ева и, увидев скамейку, представила Георгия, с которым целовалась несколько недель назад.

Она застыла на месте, задумавшись, и предложила сесть здесь, чтобы это воспоминание затерлось, смешалось с другим человеком и исчезло.

– Ты сегодня, конечно, была очень красивая, – сказал Марк, поправляя её отросшую челку за ухо.

– А как же твоя актриса? – без вызова сказала Ева и по–дружески толкнула его в плечо: – Она так смотрела на тебя. Думаю, что она влюблена.

– Лучше не говори мне об этом, – Марк скривил лицо и показал язык, – Скукота, понимаешь. Этот сценарий уже давно известен. С тобой всё по–другому.

– Конечно, – рассмеялась Ева, – Снова говоришь красивые слова. Я же филолог, меня не купишь этим!

– Слова – это твоё слабое место, Ева, – Марк подмигнул и со звуком чмокнул её в ухо.

Она рассмеялась и оттолкнула его. Они шуточно начали драться, но потом кто–то громко окликнул её. Это был Андрей, рядом с ним стоял похудевший Георгий с раной на носу, его впалые глаза долго не могли отвести от неё взгляда. Так неожиданно было встретить его живого наяву. Она пыталась успокоиться, чтобы не раскусили её волнение, но она не умела притворяться.

– Какая маленькая Москва, всё же, – сказал Андрей и поздоровался с Марком, – А мы в бар идём. У друзей снова будет концерт, приходите.

– С радостью, – сказал Марк, смотря то на Георгия, то на Еву.

– А я вспоминал тебя недавно, – сказал Георгий, – Ты как?

– Всё хорошо, – сказала Ева, чувствуя, как у неё трясутся руки, и она никак не собраться с мыслями, – Мы вот спектакль ставим, Бодхисаттва, называется. Марк – режиссёр.

– Круто! Позовёте на премьеру? – спросил Андрей.

– Если будут места, – задумавшись ответил Марк Эмильевич.

– А Георгий недавно из Калязина вернулся, – гордо сказал Андрей и, оценив всю неловкость ситуации, быстро проговорил: – В общем, присоединяйтесь. Скоро уже начнётся.

– Увидимся, – сказал Георгий и пожал её руку.

Они ушли, оставив Еву и Марка на этой скамейке, и вместе с ними улетучилось какое–то радостное ощущение лета и свободы. Ева сцепила свои руки в замок и начала говорить всё, что приходит в голову, чтобы отвлечься и скрыть свой испуг.

– Всё в порядке? – спросил Марк, приобняв её за плечо.

– Да, просто подумала о том, что ты сказал про Мандельштама и твоего деда. Как же это всё несправедливо.

– Врешь, конечно. Ну ладно, – сказал Марк, – Хочешь, пойдём на концерт, про который твои друзья говорили? Потом–то у нас совсем не будет времени для отдыха.

– Пойдём, – сказала Ева и решилась встать со скамейки.

Иногда человек чувствует одиночество, даже когда окружен людьми. Вокруг Георгия веселились люди, пели и радовались последним теплым дням. Ему, может быть, и хотелось присоединиться к ним, он даже склонен был к этому и рассчитывал, что отвлечётся от того, что происходило тогда в его голове.

Но он думал только о том, что узнал от Надежды перед самим отъездом.

«Я никак не могу избавиться от этих воспоминаний, – повторяла она, – Мою мать повесил собственный отец. За что я должна была пережить такое?».

Теперь от этих мыслей не мог избавиться он сам.

Мой дед убил человека?

«Он был полицаем. Он многих людей убил».

Надежда показала ему на фотографию со своим отцом:

«Когда я поступала в институт в Москве, случайно встретилась с ним. Он сидел с сыном, твоим дедом, и новой женой. Живой, в отличии от моей матери. Я позвала его по имени. Видела, как он испугался. Его жена сказала, что я обозналась. Потом я его больше не встречала. Мне–то в детстве рассказывали, что он погиб на войне. Но, видимо, он просто присвоил себе чужое имя, такое часто тогда случалось».

Как же Георгию хотелось, чтобы сейчас пошел дождь. Господи, как же ему хотелось этого!

Он в Москве и, вроде бы, всё вернулось на свои места. Как будто ничего и не происходило. И с ним как будто ничего не произошло на самом деле, и эти дни с умирающим дедом не поменяли его. Перед ним сидел Андрей, рассказывал ему какие–то истории и заговорщически толкал его локтем в бок. Георгий смотрел на друга, стараясь вникнуть в смысл его слов, но ничего не слышал.

Было душно и в воздухе стояла вонь гноя и разложения, как будто бар был заполнен трупами. Он взялся за горло, чувствуя фантомное удушение – не хватало воздуха и при этом невозможно вдохнуть.

Он увидел, как зашла Ева, как она нервно отвернулась к своему собеседнику и что–то сказала.

Посмотри на меня, – звал он её мысленно, – Посмотри на меня.

Почему–то ему казалось это таким важным. Казалось, что ещё одно мгновение и он бы завыл, но что–то останавливало его. Её спутник поправлял ей глупую челку и шевелил сухими безжизненными губами.

А она растянулась на барной стойке и закрылась локтем от взгляда, который чувствовала макушкой, спиной, всем своим телом. Её разрывало на двое – на Марка, рассказывающего ей историю, и на Георгия, наблюдающего за ней.

Её напугал его взгляд, что–то с ним происходило. Она наполнялась его состоянием, как сообщающийся сосуд. Как бы ей хотелось помочь ему, вытянуть из него тревогу, забрать себе.

– Что случилось? Ты кого–то встретила? – спросил Марк и оглянулся по сторонам, – На кого ты смотришь?

– Прости, я немного устала, – Ева закрыла лицо руками, – Мне хочется уйти.

– Конечно, если тебе некомфортно.

– Нет, нет, давай останемся. Я не знаю.

– Да что с тобой?

– Кажется, что я упускаю что–то.

Мимо них прошла, пританцовывая, высокая худощавая девушка в красном берете и с красной помадой. Она свысока посмотрела на Еву, удивившись про себя, как эта мещанка попала в это место, потом приблизилась к Георгию, что–то прошептала и увела его из бара, пока Андрей безмолвно улыбался ей.

Георгий уехал вместе с девушкой в красном берете. И пошёл дождь.

12

За окном мерно шумел дождь. Казалось, что он шумел повсюду – по карнизу, в голове Георгия и по всей Москве. Рядом с ним лежало белое обнаженное тело девушки. Она повернулась к нему и посмотрела своим кошачьим взглядом из–под накрашенных ресниц.

– Таша, я плохой человек?

– Очень плохой, Гоша, – засмеялась Таша, – Негодяй!

– Шутишь?

– Нет, – сказала Таша, растянувшись на постели, – Все про тебя говорят, что ты никого не любишь.

– И это меня делает плохим человеком?

– Бессмысленным. Но не волнуйся, я тоже плохая. Такая же, как и ты, поэтому нам с тобой так просто и хорошо.

– Наверное, ты права, – задумался Георгий, посмотрев на красивое тело Таис, – Я плохой человек.

– Да не переживай ты из–за этого! Живи моментом, другой возможности уже не будет. Кстати, а что это была за девушка, на которую ты так упорно смотрел?

– Ревнуешь?

– Нет, я же знаю, что ты ни в кого не влюбишься.

– Тогда это не имеет никакого смысла.

– Твоя правда, – сказала Таис и потянулась к нему, чтобы поцеловать, но он отвернулся.

– Я сказал, что это не имеет никакого смысла.

– Ты про что? – Таис широко раскрыла глаза, испугавшись, а потом опомнилась и серьёзно посмотрела на него: – Что ты имеешь ввиду?

– Я закажу тебе такси.

– Почему? – Таис схватила его за плечи, – Ты можешь объяснить, почему?

Но Георгий молчал и улыбался.

– Ты – придурок, Гоша! Со своими гребанными тараканами: вошь ты или право имеешь. Сейчас с тобой потрясающая женщина, которая готова для тебя на всё, и её ты хочешь выставить за дверь?

– Таис, давай без драм. Спасибо за всё, но сейчас тебе лучше уехать.

Нагая она вскочила с кровати и яростно схватила валяющуюся одежду на полу, но первым делом, конечно, нацепила на себя яркий красный берет.

– Такси ждёт тебя у подъезда, номер – ноль два шесть. Запомнишь?

– Ты – слабак, Гоша, – говорила она, одеваясь, – Просто картонка, даже со своим чувствами разобраться не можешь. Ты же знаешь, что Андрей влюблён в меня и понимаешь, как ему будет больно, когда он об этом узнает.

– Что ты выдумала? Хочешь рассказать ему?

– Он вчера уже всё понял сам, идиот! Ты понимаешь?

Таис с ненавистью посмотрела на него ещё раз, поправила головной убор и сказала уже без злобы:

– Почему ты такой чёрствый? Разве кто–нибудь из нас сделал тебе зло?

– Нет, – он поднял плечи и ушёл на кухню, не проводив её до двери.

– Ну, ты и скотина, конечно, – крикнула она громко на весь дом, – Фак ёр селф, Гоша. Слышал? Чао!

Да, если бы Георгий не врал своему психотерапевту, тот бы давно смог помочь ему. Может, это и могло иметь какой–то смысл несмотря на то, что ему становилось смешно, при одном упоминании Фрейда и его комплекса Эдипа. Психотерапевт же, Виктор Петрович, вместо сеансов просто воевал с ним, вытягивая из него хоть какую–нибудь информацию. За то, что Гоша попал в июле в участок, доктору сильно прилетело от Александра Валерьяновича. «Я за что тебе плачу бабки?» – кричал на него бизнесмен, а тот старался как можно спокойнее отвечать, что он видит прогресс и что сейчас опасно отказываться от терапии.

Но как лечить пациента Г. он теперь не знал. Уже больше семи лет они вели беседы, и кажется, что теперь к своему пациенту требовался новый подход. Виктор Петрович задумался о том, что Г. переносит на него роль отца, с которым у него вечная борьба. С матерью вообще много проблем – та, видимо, не хотела этого ребёнка. Ранняя беременность, сепарация, нереализованность и нежеланный ребёнок, к которому у неё так и не проснулись материнские чувства. Бабушку он воспринимал, как маму – её смерть тоже сильно повлияла на пациента Г. Брошенный ребёнок. От сюда страх близости и боязнь потери, Г. по возможности избегает ситуаций, где его ждёт отказ.

Виктор Петрович и раньше это знал про пациента Г. Но что–то в нём поменялось, это точно. И это наконец–то может стать первым шагом к выздоровлению.

На самом деле от Виктора недавно ушла жена к мужчине, который младше её саму на пятнадцать лет. И он сильно переживал из–за этой несправедливости. Он думал, что это он, когда состарится, уйдёт к молодой девушке, но почему–то ни одного предложения не поступало. «Я всегда была о тебе лучшего мнения», – сказала она на прощание, чем сильно задела доктора. «Если ты меня любишь, зачем тогда уходишь к этому мальчишке? Давай всё обсудим», – говорил он ей, а она качала головой: – «Слишком поздно, Витя». Как он, психотерапевт, мог не заметить в ней эти перемены?

В дверь постучалась секретарша и сказала, что пациент Г. пришёл и ждёт его в коридоре. Виктор Петрович, натянув профессиональную улыбку, надел очки–пустышки и попросил пригласить пациента в кабинет.

Как только Георгий зашёл, доктор на мгновение потерял самообладание. Вид пациента был хуже, чем обычно – легко было не заметить в нем перемены, но у Виктора Петровича был наметан глаз, несмотря на всё, он всё–таки был специалистом.

– Соболезную, – сказал доктор, протянув руку для приветствия, – Я знаю, что у вас умер дедушка недавно. Вы с ним стали довольно близки.

– Спасибо, – равнодушно сказал пациент Г., усаживаясь в слишком удобное кресло.

– Ну, что, – доктор хлопнул ладонями по коленям, он старался поддерживать хорошее настроение и не смотреть на экран телефона, дожидаясь сообщения от жены, – Рассказывайте, что произошло с вами в этот месяц, пока мы не виделись.

– Ничего особенного, – сказал пациент Г.

– Ага, – доктор сделал запись в дневнике: «Моя жена мстит мне за что–то, это точно», – Вы сделали КТ головного мозга? У вас есть подозрение на сотрясение?

– Всё в порядке, – сказал пациент и отдал ему документы из больницы.

– Хм, – доктор задумчиво посмотрел на томографию и подумал: «Бессердечная, что же теперь со мной будет. Она же половину нажитого захочет отсудить». Потом помотал головой и вернулся к терапии, – Как так случилось, что вы на похоронах упали в яму?

Георгий выдохнул, представив, как долго будет протекать этот час, и внимательно посмотрел на Виктора Петровича. Уже семь лет они каждое воскресенье мучили друг друга и никакого толка в этом не было.

– В этом нет никакого смысла, – наконец–то сказал пациент.

– Извините, что? – доктор улыбнулся: «Это что–то новенькое».

– Нет смысла, говорю. Да вы и сами всё это знаете.

– В чем нет смысла? В жизни? – по–доброму и снисходительно сказал ему доктор, – И что вас натолкнуло на эту мысль? Я вас предупреждал не брать в руки Сартра, а вы, видимо, меня не послушались.

– Я его не читал. Мне кажется, что я всегда это знал, но понял только недавно.

– И когда это «недавно» наступило? – сказал доктор, заинтересовавшись, стараясь не спугнуть его откровенность.

– Не важно.

– Если не важно, может, скажете?

– Я просто увидел себя со стороны, свою жизнь. И понял, что без меня всем было бы куда проще. Вам, допустим, моим родителям и всем остальным тоже.

– Вам надоело жить? – доктор снял очки–пустышки, – Вы понимаете, что я имею право сказать об этом в специализированную службу, ведь это потенциальная угроза жизни?

У Георгия зазвонил телефон в кармане брюк, он мельком посмотрел и сбросил звонок.

– Кто это был?

– Андрей.

– А почему не взяли трубку?

– Я ему потом перезвоню.

– Вернемся к разговору, – сказал доктор, мысленно принимая решение, как вести себя с пациентом Г.

– Я уже всё сказал, мне нечего говорить.

– Вы не выйдете из этого кабинета, пока я не удостоверюсь, что вы не причините себе вреда, это уже моя доля ответственности. Я, как лечащий врач, должен вас обследовать.

– Если я вас напугал, то извините, – пациент расплылся в улыбке, – Трудный месяцок вышел, понимаете? Я очень устал.

– Ваша мама звонила мне на днях, – сказал доктор, наблюдая за реакцией пациента, – Она за вас очень переживает. Говорит, что вы поменялись сильно, поругались с отцом и тот на вас очень зол. Из–за чего, как вы думаете?

– Из–за правды, которую отец не хочет признавать.

– А вы эту правду признали?

– Я? – пациент Г. задумался, повернув голову на бок, – Я тоже эту правду не признал. Пока что.

– И что теперь вы будете делать с этой правдой? – спросил доктор.

– Я… добьюсь того, чтобы она перестала быть тайной. Ведь она часть меня, я, может, только начинаю осознавать, кто я такой на самом деле.

– И это будет иметь смысл?

– Определенно. Так и передайте Александру Валерьяновичу.

Что такое правда? И как важно нам знать правду о себе и своих предках, об истории своей родины? И где эта правда?

Георгий весь вечер провёл в интернете, разыскивая больше информации про Евгения Ярового. И нашёл его на сайте посвящённому жертвам Большого террора среди палачей той несчастной деревни. На его счету было несколько сотен расстрелянных.

Русский, партийный, рост выше среднего. Пленен, погиб под Будапештом.

Но по документам Ярового в братской могиле лежит другой человек – Феофанов Максим, имя которого его предок присвоил. Интересно, каким был тот человек? Как он выглядел? И кто плакал, когда он не вернулся с фронта?

Им овладело странное чувство – ему хотелось капаться в этих кровавых документах, дойти до самой черной страницы. Он открыл на сайте галерею расстрелянных на Коммунарке, где под каждой фотографией была написана краткая биография – имя, возраст, место проживания и работы, национальность, образование, партийность и статья. Чаще всего попадалась статья пятьдесят восьмая.

Он нашел и своих однофамильцев – их было больше ста человек. Расстрелянные, ссыльные. Возможно, что кто–то из них мог быть его дальним родственником.

Георгий смотрел на эти лица, и многие из них казались такими знакомыми, как будто их он встречал на улицах или в институте. Киномеханики, переводчики, инженеры, простые рабочие, священники, писатели, математики, студенты – все они были так похожи на него самого, что становилось страшно.

За что?

Почему?

Сколько у людей могло быть ещё счастливых дней впереди?

Это были лучшие умы страны. И их убили. А кто остался?

Я.

А что делал отец в девяностые? И за что его так ненавидят в Калязине? Георгий вбил в поисковике его имя, решив найти правду. Хотя знал, что если начнёт искать, то найдёт скелетов в шкафу, с которыми потом невозможно станет жить.

Статья «Король Тверских свалок» рассказывала о бизнесе Феофанова Александра Валерьяновича и о том, на чем выросло его богатство в девяностых. Одна журналистка в 1998 году провела расследование – ходила легенда, что пропавших без вести людей можно найти в земле под отходами на свалке. Инсайдер рассказал ей, что криминальные группировки платили ему за площадку для совершения «казни», и отец делал вид, что не знает, что там происходит. После публикации статьи на свалке произошёл невероятный по масштабам пожар, и тогда сказали, что из–за аномальной жары. А сама журналистка погибла исчезла, и как писали уже в другой статье, что её пытались ограбить, но случайно убили, а где–то написали, что она утонула. Журналистку звали Лиана.

Если это всё правда, то, что теперь делать, Георгий не мог понять. Отец и прадедушка – одна кровь, его кровь. В голове отец разделился на двух разных людей – на Папу и на Александра Феофанова из статьи.

Сколько людей должно было погибнуть, чтобы родился он? Сотни! Георгий на мгновение представил всех этих людей, стоящими за его спиной, и ему стало страшно. Перехватило дыхание. Оставшись наедине с призраками, Георгий почувствовал панический страх. Он хотел знать правду, но пока не мог её осилить без чьей–либо помощи.

Георгий весь затрясся, отчаянно хотелось даже не плакать, а выть от боли.

Непослушные пальцы с трудом набрали номер Андрея и ему ответил женский голос:

– Гоша!

– А с кем я говорю?

– Приезжай скорее к Андрею, скорее! Это Ева! Мы ещё на концерте… Неважно! Он, он… Господи!

– Что случилось?

– Господи, быстрее приезжай! Он заперся в ванне, говорит, что не хочет больше жить. Пытался повеситься. Приезжай, пожалуйста, мне страшно. Я боюсь, что он что–то с собой сделает.

– Еду! Пиши, если что. Я мигом.

Через пятнадцать минут Георгий уже стоял возле двери коммунальной квартиры на Покровке. Ему открыла столетняя бабка, она равнодушно посмотрела на него и крикнула: «Люда, это татарчёнок пришёл». И, споткнувшись о спящую кошку, Георгий влетел в коридор.

На полу возле двери плакала Ева, а бабка, не обращая на неё внимания, взяла с собой кошку и медленно ушла на кухню. Увидев Георгия, Ева в испуге поднялась с места и рассказала о ситуации. Час назад ей позвонил Андрей, чтобы попрощаться. Она прибежала к нему и нашла его лежащим на полу без сознания с веревкой на шее. Испугавшись, что он мертв, она нащупала пульс и поняла, что он живой. Андрей очнулся от обморока и, увидев её перед своим лицом, зарыдал. Он попросил перенести его в ванну и быстро закрылся, чтобы завершить начатое дело.

– Он говорил что–то про Ташу и тебя, – прошептала Ева.

– Андрей! Андрей! – закричал Георгий, пытаясь открыть замок в двери, – Это я, давай без дураков, открывай дверь!

– Уйдите, оставьте меня одного, – зарычал Андрей нечеловеческим голосом, – Гоша! Как ты мог? Я же люблю её!

– Ничего не было, – Георгий посмотрел на Еву, которая тотчас отвела взгляд, – Ты же знаешь, что я её терпеть не могу.

– Она мне всё рассказала Гоша! Что вы переспали с ней ещё полгода назад на мой день рождения! На мой день рождения! Ты тогда сказал, что просто вам в одну сторону было в такси ехать, и я тебе поверил, Гоша!

– Ничего не было, повторяю, – Георгий ёжился от того, что врёт, – Да она та ещё стерва, думаешь, что у неё других не было? И тебя одного она ждёт?

– Что ты делаешь? – тихо произнесла Ева, – Андрей, родной, выходи. Если хочешь, я приготовлю тебе что–нибудь. Потом погуляем, на улице прекрасная погода.

– Никому я не нужен, – сказал себе Андрей, – Зачем вы меня хотите спасти? Прогуляемся, а потом вы уйдёте и все будет так, как раньше. Я не могу больше жить, мне так тяжело.

– Всё, хватит, – сказал Георгий и стал выбивать дверь плечом.

На третий раз старая деревянная дверь поддалась и отворилась. Андрей лежал в ванне – на шее у него краснел след от веревки, а его глаза залила кровь. В руке его было лезвие, он наспех пытался порезать вены.

– Стой! Нет, – закричала Ева и бросилась к нему, пытаясь его остановить. Но всё же он успел полоснуть себя один раз. Полилась кровь, и он закричал от боли и испуга, что у него получилось. Георгий снял с себя майку и затянул её жгутом чуть выше раны.

– Вызывай скорую, – закричал Георгий и посмотрел на свою окровавленную руку, которая мертвой хваткой держалась за Андрея. В голове нарастал навязчивый гул.

– Больно, как больно, – стонал Андрей.

Ева достала телефон и дрожащими пальцами набрала телефон скорой, пока Георгий пытался привести в чувство Андрея, который постепенно терял сознание:

– Смотри на меня, – Георгий пытался перекричать гул в голове, – Ну ты и натворил делов! Не засыпай, хорошо? Теперь жить будешь у меня. Я тебя не брошу, не бойся.

– Прости, прости, – повторял Андрей, – Я так жалею. Мне так больно! Моя рука, моя спина…

Скоро приехали фельдшеры и увезли Андрея в больницу. А бабка стояла в стороне и гладила кошку, которая отстранено наблюдала за происходящим: «Люда, Люда, а кто это убирать будет?».

13

С недавнего времени Александр Валерьянович стал баллотироваться в депутаты Московской думы. Никто не сомневался, что он эти выборы выиграет, обойдя стороной все проверки ФСБ. Никто и не вспомнит, что он был как–то связан с криминальными группировками. Все те, главари из девяностых, уже давно стали депутатами и мэрами, так что эти связи Александру Валерьяновичу только помогали.

В архиве ФСБ Георгию отказались выдавать дело Ярового Евгения. Так он наткнулся на организацию, которая восстанавливает документы и любую информацию про репрессированных и расстрелянных. Потом он узнал про место Сандромах. Георгий несколько дней подряд читал имена и фамилии, приговоры и даты смерти. И не мог смириться с тем, что один человек может считать, что имеет право убивать другого.

На доме уже несколько лет висело четыре таблички с именами расстрелянных, которые жили в этом доме. И он впервые заметил их. Стал искать в интернете информацию про них.

Он впитывал, проглатывал эти числа и буквы и чувствовал, что его тошнит от перенасыщения.

Георгий старался каждый день звонить Андрею. Тому хоть и приходилось затрачивать на обычный разговор много сил, был благодарен, что про него не забывали. Голос у него был невыносимо грустный – ему было тяжело в больнице, но он старался этого не показывать.

Жалко было Андрея, сказали, что компрессионный перелом позвоночника, и оставили ещё на неделю в больнице, чтобы сделать ему операцию. Видимо, он получил травму, когда неосторожно упал с веревкой на шее.

Больница всегда производила угнетающее впечатление на Георгия. Запах старости и болезни, харканья и кашель пациентов в вонючих коридорах. И Андрей, попав туда, стал другим человеком.

А Георгий не мог найти в себе мужества, чтобы приехать к нему. Он считал себя виноватым. Он предал своего друга – ведь он знал как тот влюблен в эту дурочку. Но разве ему можно было объяснить, что та не достойна его чувств? Никому не нравится признавать себя предателем. Даже Иуда повесился, понимаете?

Никакой любви, – сказала тогда Ева.

Мираж странной девушки снова предстал в его голове. Почему так сложно было вспомнить всего человека целиком, а не по отдельности? Он собирал по деталям её лицо и тело, но образ все равно не складывался. Он прокручивал про себя кинопленку их первой встречи – как смотрела на него, как она целовала и как лежала нагая в постели. Пытался услышать её голос, он в какой–то миг пробивался, но тут же терялся и забывался. Эта неуловимость наводила его на мысль, что он совсем её не знает. Но все же он никак не мог отделаться от одной идеи – она ему нужна. Вот всё, что он мог себе сказать.

До премьеры спектакля, как всегда, это случается, почти не оставалось времени. Нервничали все, кроме Марка Эмильевича, который, к всеобщему удивлению, оставался спокоен. Если какая–то сцена казалась ему сырой, он мог оставить репетировать артистов до глубокой ночи, не продвигаясь вперёд по пьесе, и не обращал внимание на напряжение и сплетни, которые обсуждались за кулисами.

А Еве казалось, что их ждёт провал, в котором она будет виновата. Она всё время думала о Георгии, искала его в лицах прохожих, ей казалось, что в любой момент он появится из земли. Он снился ей, преследовал её в мыслях, его имя повторялось ею так же часто, как верующими имя Христа. Оказавшись рядом с ним всего на несколько минут, ей теперь не хватало его присутствия. Но как же глупо и не вовремя они встретились. Она так ярко переживала это зарождающее чувство в себе, что казалось, что она может его ощутить на вкус. И от этой мысли ей так становилось страшно – она знала за собой, как ей легко влюбиться в свою мечту, а не в реального человека.

На Марка Эмильевича и его «Бодхисаттву» совсем не оставалось сил. И режиссёр стал замечать: как она стала отдаляться от него, как её глаза перестали искать его взгляд, как она подолгу смотрела в пустоту, думая о своём. Это раздражало и злило его, и, чтобы привлечь её внимание, он стал издеваться над ней.

Поэтому режиссёр стал груб и беспощаден со своим ассистентом. Всего один его надменный смешок мог унизить любого человека на подмостках. Отчего–то таким умным и уверенным он не мог быть нигде, кроме сцены.

А в Москве стояла невероятная жара, пышущая зноем. Новый рекорд за сто с чем–то лет. Прохожие плавились не только на солнце, но и в тени. И выходить на улицу без лишней надобности мало у кого было желание. Но репетиции ни в коем случае нельзя было отменить, до премьеры оставались считанные дни. Поэтому и сегодня Ева разозлила режиссера тем, что в зале было душно:

– Я что многого прошу? – очень высоким голосом говорил Марк, почти не смотря в её сторону, – Ева, ты понимаешь русский, что ли? Будет смекалка работать? Повторяю, пусть здесь проветрят.

– Марк Эмильевич, я им говорила, – ответила Ева, вытирая тыльной стороной ладони пот над верхней губой.

– Зачем я нанимал тебя, если я один делаю всю работу? Не расскажешь? – Марк безучастно посмотрел на неё, как будто она была человеком с улицы, – Я тебя не узнаю, Ева.

– Извините, Марк Эмильевич.

– Ты же не влюбилась? – спросил Марк, снова переменившись, словно Бог Янус, взял её за руку и приблизил к себе, – А то я буду ревновать. Никаких отношений до премьеры.

– Мне плохо. Можно я пойду домой?

– Иди, Ева, иди! – сказал режиссёр Марк, – Только не мешай рабочему процессу!

На ней было лёгкое желтое платье, которое рябило и светилось в глазах прохожих. Она шла, задрав голову, и, кажется, первая из москвичей заметила надвигающуюся тучу на небе. Грянул гром, поднялся ветер, и она скрылась на остановке, придерживая своё платье.

С Рождественского бульвара текла веселая толпа. Они обсуждали митинг, который третью неделю проходил на Трубной.

– Что они делают? – спрашивал один из молодых людей, – Они же избивают собственный народ.

– Видимо, в нашем менталитете склонность к самоубийству, – сказал другой только кучерявый человек, на его груди блестел брелок «Press», – Омоновцы на самом деле наши ровесники, им лет по двадцать не больше. Мне кажется, что они ничего не понимают.

«Расходитесь. Информируем вас, что данное мероприятие незаконно, в связи с 54–ым федеральным законом…», – говорил один из полицейских в мегафон.

Старик в очках с большой диоптрией встал рядом с Евой на остановке и стал пристально рассматривать очертания её фигуры, которую облегало желтое платье. Цокнув, он присел на скамейку и зашуршал пластиковым пакетом.

– Не подскажешь время? – наконец–то сказал старик, пережёвывая собственный язык.

– Четыре тридцать.

– А ты тоже бунтующая или так гуляешь одна? Ждёшь кого?

– Жду, когда ветер утихнет.

– Ты долго здесь простоишь тогда, – сказал старик и вернулся к той теме, которую хотел обсудить: – Вот, что они бунтуют? Разве они не знают, как плохо нам жилось в девяностых? Или им родители не рассказали? А я помню Москву, когда она совсем неспокойная была.

Ева пожала плечами.

– У меня на сберкнижке в девяносто первом году было много денег. Достаточно, чтобы прокормить себя и свою семью. И они превратились в ничто. Понимаешь, никому из государств не нужна сильная страна, как Россия. А Советского союза все страны боялись. Времена Брежнего были самыми счастливыми годами моей жизни. Что молчишь?

Старик недовольно чихнул и подошёл ближе к Еве, решив, что она его не услышала.

– Ты себе уши заткнула что ли?

– Нет, думаю о своём, – сказала Ева.

– А, ну думай, думай, а то никто из вашего поколения думать не умеет, – сказал старик и, бурча, присоединился к толпе, чтобы найти более разговорчивых собеседников.

А Ева побежала через лужи вверх по улице, пока не начался ливень. Какая–то тревога торопила её домой, словно могло произойти что–то необратимое, если она опоздает.

14

Когда вода уже беспрерывно падала на землю, Ева, промокшая насквозь, подбежала к дому и увидела Георгия, который ходил кругами возле её подъезда.

– Гоша! – крикнула она, проглатывая капли дождя. Они скрылись под навесом, дрожа от холода.

– Что–то случилось?

– Случилось, – сказал Георгий, стараясь не смотреть на её кожу, покрывшуюся мурашками.

– Андрей?

– Он поправляется, всё благодарил за то, что ты спасла его.

– Ты тоже там был, – Ева говорила медленно, подбирая каждое слово, – Ты его спас.

– Неправда, – сказал Георгий, неосознанно схватившись за свое горло: – Знаешь, ещё вчера я ненавидел отца настолько, что мне его убить хотелось.

– Убить? За что?

– Послушай меня внимательно, я долго в себе копил эти мысли, которые не могу больше носить в себе. Я могу тебе их рассказать, ты же выслушаешь меня?

– Да, конечно, – зубы Евы так громко стучали, что почти заглушали шум её собственных мыслей.

– У каждого человека есть темная сторона, в котором живут его дьяволы и страсти. Я сказал, что хотел убить отца. Раньше мне казалось, что во мне говорит жажда справедливости, но я ошибался. Понимаешь? Я узнал на что вытворяли мои предки и, не знаю гены ли это или что, но во мне живёт это насилие. Оно во мне заложено. Моральное, физическое, неважно. Я пытался бороться, но, может, стоит принять это в себе? Может, мне станет легче?

– Ты пытаешься оправдать зло, – сказала Ева, – Это идеология, а не философия. Убивать людей – это зло. Меня пугает, как ты говоришь про банальное зло. Словно хочешь стать Богом.

– А разве в тебе нет ничего плохого, за что бы ты себя ненавидела?

– Есть, но разве можно долго ненавидеть самого себя?

– А любить можно? – Георгий больно схватил её оледеневшие руки и подтянул к себе.

– Не знаю, я не знаю.

– А мне теперь стало всё так ясно. Я решил заглянуть на темную сторону. И сколько там всего скрыто, с ума сойти! Сколько во мне страхов и желаний, я их старался искоренить в себе, но они никуда не ушли, лишь укоренились.

– Почему ты решил заглянуть туда? На эту тёмную сторону?

– Потому что мне невозможно жить так, как я жил раньше. И поэтому я решил снова с собой познакомиться.

– Но это не ты. Пусть в тебе и есть это темнота, но в тебе же есть и свет. Эти страсти не должны владеть тобой полностью.

– Ты не знаешь меня.

– Ты не должен принимать это. Ты не твой отец.

– Мы не можем понимать друг друга.

Георгий приблизил её к себе ещё ближе. Он посмотрел на капли дождя, которые медленно текли по её испуганному лицу, и постарался поцеловать её, но она оттолкнула его и отбежала, вытянув вперёд руки.

– Прости, – сказал Георгий, развернувшись к ней спиной, – Я уйду, если хочешь.

– Ты меня пугаешь.

– Я все не могу перестать думать, почему ты сказала тогда – «никакой любви», – произнёс Георгий.

Она подняла голову и закрыла глаза. Небо уже очистилось от туч, дождь теперь просто моросил. Он посмотрел на слипшуюся черную челку Евы и аккуратно её поправил, ожидая, что она ему скажет. Сердце готово было вырваться из его тела, он чувствовал комок в горле и как трясутся у него руки. Так уже происходило с ним не раз и вот начиналось снова.

– Я не знаю, что делать со своей жизнью. Несколько дней назад у меня умер дед. Он долго болел и тяжело умирал. Я ухаживал за ним, за его садом и в этом был какой–то смысл. Не знаю, любил ли он меня. Но мне так важно было находиться с ним рядом. Вот он умер. И я не знаю, что мне теперь делать.

Ева посмотрела на него своими большими клоунскими глазами и через мгновение они в ужасе округлились.

– Что с твоим лицом? – спросила Ева, её голос звучал глухо, словно она говорила через стену, – Ты весь белый.

– Я тебя не понимаю, – медленно произнёс Георгий, и мир стал вращаться перед его глазами.

– Ты пил? Скажи, что с тобой?

Георгий бессильно качнул головой и постарался устоять на месте. Рука попыталась отыскать банку с таблетками, которой не оказалось в кармане. Зазвенело в ушах, он закрыл лицо руками, пытаясь остановить этот звук, а Ева испуганно наблюдала за ним, пытаясь быстро решить, чем ему помочь.

– Гоша! Ты весь синий, Боже… Что мне сделать?

– Ма–ма, – сказал он, задыхаясь, и взялся за горло, – Нет воздуха.

***

– Так значит, у него было сотрясение? – говорил чей–то незнакомый голос, – А обследование он проходил?

– Я только слышала от его друга о сотрясении, и больше ничего.

– А это вы нашли у него в кармане.

– Таблетки выпали у него из кармана, когда он потерял сознание. Это ведь не наркотики?

– Упаковка от Фенозепама, это сильные антидепрессанты. Но за содержании банки я не могу отвечать, там может быть что угодно, – деловито сказал мужчина, – Тем не менее, антидепрессанты ни в коем случае нельзя совмещать с алкоголем. А судя по алкотестеру – он был пьяным.

– Я не пил, – сквозь сон сказал Георгий.

– Проснулись, молодой человек? – сказал снова незнакомый мужчина и дотронулся до плеча Георгия, – В больницу поедете?

Георгий с трудом раскрыл глаза и увидел над собой фельдшера.

– Георгий Александрович, ведь так? – фельдшер посмотрел в свой планшет и недовольно покачал головой, – Вставайте потихоньку и поедем.

– Зачем?

– Есть вероятность кровоизлияния. Девушка сказала, что у вас было сотрясение, – сказал фельдшер и взял в руки свой чемодан, – Вам необходимо обследование. Как давно вы принимаете Фенозепам? У вас имеется рецепт?

– Все в порядке, я совершенно здоров, – сказал Георгий фельдшеру, – В больницу не поеду.

– Уверены?

– Вы меня слышали.

– Доброго вечера. Уговаривать вас не буду. Смотрите, чтобы потом всем миром не собирали вам деньги на новые мозги, – сказал фельдшер и сердитый ушёл.

Обессиленная Ева упала на диван рядом с Георгием и закрыла лицо руками. Потом глубоко вздохнула, затряслась и зарыдала.

– Не переживай, – Георгий погладил её по голове, – Ничего страшного. Я понимаю, ты перепугалась. Теперь всё будет хорошо, я обещаю.

Он приобнял её, закрыл глаза и представил, как они плывут в лодке рядом с дедом по Волге и как под ними плывут рыбы с красными плавниками.

– Уедем в Калязин?

– В Калязин? – переспросила Ева, подняв своё заплаканное лицо.

– Отыграйте премьеру, а я сделаю обследование. Потом уедем на Волгу. Я тебя с такими прекрасными людьми познакомлю.

– Кто ты, Гоша? Сначала Андрей вешается, потом ты приходишь к моему дому и говоришь, что хотел убить отца. Падаешь в обморок, а теперь предлагаешь уехать в Калязин! Чем ты болен?

– Я полностью здоров, – сказал Георгий и попытался встать с дивана, но у него всё ещё кружилась голова.

– Не верю. Помнишь, что ты мне рассказывал час назад? Или нет? Видел бы ты свое лицо – белое, как у мертвеца… Боже, как же ты меня напугал.

– Прости, что увидела меня таким. Но ты должна мне верить.

– Почему? Ты врал своему лучшему другу. Почему я должна тебе верить?

– Я устал врать. И не хочу. Особенно, тебе. Мне казалось, что ты поймёшь меня. Я всегда был честен с тобой и не использовал тебя. Мне казалось это важным. Ведь ты чувствуешь то же самое, что и я.

– То же самое – это что? Чувства?

– Скажи, что я неправ.

– Но почему ты тогда уехал с другой девушкой? Почему ты исчез тогда, не искал меня? Если знаешь, что я чувствую, почему спрашиваешь, почему я тогда сказала – «никакой любви»?

– Хотел, чтобы ты сама это сказала.

– Хорошо. Тогда, тогда, – сказала Ева, собираясь с силами, – Почувствовала что–то такое, отчего мне будет тяжело отказаться. Магию какую–то. Словно мне открыли тайну. И как же стало страшно.

– Что ты это всё придумала, да?

– Что уже ничего не будет иметь смысл без этой магии.

Георгий взял её за руку и сжал в своей. Он разглядывал её тонкие запястья, пока его сердце неистово билось, а тело полыхало огнем.

– И что мы теперь будем делать?

– Теперь всё будет хорошо, – ответил Георгий и поцеловал её.

15

Перед отъездом Георгий решил уладить все дела. Впервые за долгое время ему было легко на душе. Кто–то любил его. И он больше не боялся этого. Он представлял свою будущую жизнь – Еву с отросшей торчащей челкой, Андрея с рюкзаком и фотоаппаратом на груди, как они будут выходить на середину Волгу вместе с Никитичем и смотреть на закат, есть горячие блины Ксении Владимировны и как он наконец–то научится рыбачить.

Первым делом Георгий зашёл в отдел кадров в институте, чтобы забрать документы. Женщина преклонных лет недоверчиво протянула ему обходной лист, соскребая с зубов остатки обеда. Она, нехотя, поставила ему печать в листе и косо посмотрела на свою подругу за соседним столиком. Видимо, он прервал их разговор.

– И куда вы переводитесь? – спросила подруга с причёской пуделя.

– Пока не знаю, – ответил Георгий.

– Что нынче за молодежь пошла. Ничего они не знают. Всё в своих компьютерах сидят, – недовольно сказала женщина, посмотрев на подругу, и та понимающе кивнула, – Вот документы, распишитесь здесь.

– А мой Кеша совсем другой, – сказала подруга, – Он в их интернете даже не сидит.

– Твой Кеша – святой, – сказала женщина и снова посмотрела на Георгия: – Вам что–то её нужно? Можете идти.

На прощание Георгий послал дамам воздушный поцелуй и под смех вышел из кабинета. Он посмотрел на часы в телефоне – спектакль вот–вот должен был начаться, и он опрометью побежал вверх по Мясницкой улице в театр.

Небольшой зал был полностью забит людьми – предпремьерный показ, так называемый, прогон на зрителя. Ева снова одетая вся в чёрное нервно ходила между рядов, неловко приветствуя каких–то знакомых театралов. Пришёл даже её ученик Петя, он стоял возле своего ряда с большим букетом пионов, и некогда красный прыщик остался только розоватым рубцом на лбу мальчика, и он придавал ему какую–то особую красоту. Ученик мысленно признавался в любви своему репетитору и нервничал вместе с ним, несмотря на то что тот его даже не заметил.

Георгий сел на откидной стул по середине зала. Он смотрел на лица, окружавшие его, и испытывал такую приятную тоску по ним. Они нравились ему – скучающие, весёлые, заносчивые, наивные, старые, молодые. Рядом с ним сел Петя с букетом, который не помещался ему на колени. Георгий улыбнулся и ему.

Появился режиссёр, Марк Эмильевич, и гул затих. Он вышел на подмостки. Ева встала рядом со сценой, поправляя новые балетки, которые натирали ноги. Марк Эмильевич оглядел зал, держась за серёжку в ухе, и поклонился. Зрители аплодировали ему, он поднял руку, призывая к тишине.

– Добрый вечер, друзья. Сегодня у нас предпремьерный показ нашего спектакля «Бодхисаттва». И перед тем, как мы начнём, мне хотелось бы сказать пару слов о нашей работе. Мой прадед Хромоногов Иосиф Александрович был выходцем из небогатой семьи фармацевтов – жена, двое сыновей. Не знаю о чем он мечтал и даже боюсь представить, чтобы не соврать вам. В тридцать восьмом году его арестовали на глазах у его семьи и увезли на Лубянку. Им сказали – десять лет без права переписки. На самом деле, на через неделю после ареста его расстреляли. Для того времени это не было чем–то необычным. Многих арестовывали, ссылали в Сибирь, в Якутию, на Север или на Колыму. Почти в каждом доме насчитывалось несколько десятков бывших жильцов со схожей судьбой. Были и те, кто доносил на них за анекдот, зависти, необычного акцента или ссоры на коммунальной кухне из–за грязной посуды. И мы потомки тех, кого заключали под стражу, и тех, кто заключал. Думаете, что–то изменилось с тех времён и мы искупили грехи и стали чище? Не уверен. Думаете, что девяностые остались в прошлом и мы встали с колен, как любят говорить в телевизоре? Вы смеётесь. Видимо, тоже, как и я, не верите в это. Да, скажите вы, это правда, и что нам с этим делать? Жизнь и смерть моего прадеда не оправдывает и не делает меня лучше и благороднее потомков людей, которые его расстреляли. И то, что мой отец не был бандитом в девяностые не делает меня святым. Мы не выбираем в какой семье родиться и с какой национальностью. Это просто случай родиться евреем, русским или немцем. Мы обязаны говорить о трудном прошлом, вскрывать травмы нашего народа. Самое главное – не молчать. Боюсь, что придёт час и нам придётся сделать другой, свой выбор – подписываться на коллективных письмах или нет, выходить на митинг, голосовать, делать донос и т.д. Кто знает, какое будущее ждёт нас. И это будет ваш выбор – остаться Сиддхартхой или стать Буддой. Об этом наш спектакль. Я не хотел читать проповеди или нравственную речь, но как, видите, не удалось. Спасибо. Приятного просмотра.

Зал неуверенно хлопал в ладоши, как будто это было противозаконно, и перешёптывался. Погас свет. Громко заиграли барабаны. Георгий прирос к креслу и, как ребёнок, наблюдал за происходящим не сцене. Даже шуршащий букет Петра не мешал ему.

Главный персонаж в простой серой одежде, похожей на тюремную робу, сидел возле дерева и весело пел. В это время, подпевая герою, незаметно подкралась девушка с венком на голове и в такой же робе. Загудела труба и герои, словно актеры немого кино, стали что–то показывать друг другу. Георгий, ничего не понимая, продолжал следить за героями.

На сцену вышел нищий и первый заговорил. Тут же на их фоне загорелась черно–белая фотография с людьми в робах, которые копают котлован. Георгий пытался присмотреться к стёртым лицам и что–то внутри него хотело закричать в тот же момент, но он сдержал это желание, зажав руки в кулаки.

Потом вышел второй человек с покрытой седой головой и горбатой спиной, но уже в монашеской рясе серого цвета. Он поправил свою шапочку на голове и тоже заговорил. На фоне загорелась вторая фотография, которая уже была больше предыдущей и уже ложилась на лица главных героев. На ней были люди в бушлатах и ватниках, а сзади них красным высвечивались слова – «Труд – есть дело чести, дело славы, дело доблести и героизма». Красный прожектор медленно набирал свет на лице главного героя, оставляя девушку в черно–белой темноте.

На носилках вынесли третьего человека, и он уже ничего не говорил. Только его рука сползла, свисла над землей и появилась третья фотография – братская могила с неизвестными людьми. Застучал метроном и чей–то монотонный голос произнёс:

Этот воздух пусть будет свидетелем –

Дальнобойное сердце его –

И в землянках всеядный и деятельный –

Океан без окна, вещество.

Георгий почувствовал, как рёбра снова сжимаются и не дают ему вздохнуть. Он снова видел умирающего деда, его безжизненную руку и холодеющую постель. И о чём он только думал в тот момент?

Будут люди холодные, хилые

Убивать, голодать, холодать,

И в своей знаменитой могиле

Неизвестный положен солдат.

Невозможно. Невозможно! Георгий закрыл лицо руками, но перед глазами продолжали стоять фотографии покалеченных, убитых и крест деда с его настоящим именем – Валерьян Евгеньевич Яровой.

А сам он, Гоша, что, если бы он родился в другое время?

Хотелось бы считать себя хорошим человеком. Но он понимал, что только обстоятельства помогают ему оставаться человеком. И то – до поры. А с чего начинается расчеловечивание? С какого поступка? Смог бы я убить человека? – спросил наконец–то он про себя. Но, к ужасу своему, он побоялся ответить. Как же он надеялся, что судьба убережет его от этого.

С чего начинается банальное зло?

В кармане лежал Фенозепам. Можно было выпить подряд несколько таблеток и уснуть, чтобы больше не слышать и не видеть актёров и воспоминания. Он достал упаковку и сжал в руке.

Рядом с ним всхлипнул мальчик с огромным разваливающимся букетом. Мальчик закрыл лицо локтем, стараясь сдержать слезы. Задрожав, он сполз вниз по креслу и заплакал.

Георгий убрал таблетки и взял мальчика за плечо.

16

Александр Валерьянович решил провести поминки по отцу в ресторане своего друга, полковника ФСБ в отставке. Приглашенные в основном были депутаты, военнослужащие, бизнесмены. Исключением был один священник Илья, которого привезли специально из Калязина, чтобы провести литургию. В общем, сбор гостей походил скорее на очередное светское мероприятие, нежели на поминки по усопшему.

В центре зала стоял мольберт с огромной черно–белой фотографией хмурого Валерьяна. А внизу курсивом были написаны слова – «Земной путь краток, Память вечна». Священник Илья задумчиво смотрел на портрет, перебирая в руках четки и что–то приговаривая. Он незаметно следил за бизнесменами, прикидывая в уме кому можно будет искупить грехи в обмен на помощь храму, а кому предложить поставку церковной хреновухи.

Александр Валерьянович встречал гостей за столом. К тому времени он уже выпил по сто граммов коньяка вместе с Ильей, поэтому его лицо уже было немного розовым и веселым. До этого он встречался с важными людьми, которые уверили его, что с выборами в думу проблем не будет.

«Депутат Феофанов, – повторял на разный лад про себя Александр, закидывая в рот каперсы, – Это не мусор какой–то, это новое дворянство. Элита, твою мать!».

Потом в зал зашёл сияющий полковник с погонами военного чиновника с антикварной шпагой в руках, видимо, решил, что это день рождения, а не поминки. Неловкая ситуация была быстро замята, Александр Валерьянович заявил, что любимым фильмом его отца был «Три мушкетёра». Шпагу обсуждали ещё около получаса, пока один бизнесмен маленького роста не стал рассказывать про свою коллекцию погон. По его словам, самую большую в мире. И теперь они, перебивая друг друга, хвастались своими музейными ценностями, а про усопшего никто не вспоминал. В этом золотом зале жизнь не думала о смерти.

Когда на поминки пришёл Георгий, гости радостно его встретили. Они обнимали его, предлагали выпивку и изумлялись тому, какой взрослый:

– Похож на деда! Так же хмурится! А какой красивый и серьезный. Хороший преемник у тебя Саня. Настоящий Феофанов, ни с чем не спутаешь. Не стесняйся, ну что ты!

Александр Валерьянович всё ещё был обижен на сына за его выходку на кладбище. Но сор из избы выносить не любил, поэтому вида не показал. Особенно, при важных гостях. Георгий, заметив пустой стул, спросил:

– А где мама?

– Опаздывает, как всегда, – искусственно засмеялся Александр Валерьянович.

– Придёт твоя мама, – подхватил пьяный гость маленького роста и поднял бокал, – Ну, что! Хочется сказать тост! Александр Валерьянович, дорогой, такие люди, как ты, конечно, большая редкость.

– Взаимно, Иван Христофорович!

– Александр Валерьянович, – гость поднялся со стула и, покачивая головой, продолжил тост: – Ты для нас большой пример чести и благородства. Вот сколько мы друг друга знаем, страшно посчитать, ты ни разу не подвёл меня. А это так редко сейчас встречается, правда. Сколько гнид нам с тобой помешать пытались. Помнишь? Ну, плохое к ним бумерангом вернулось. Но сейчас не об этом. Я всё заговариваюсь. Вот твой сын какой стал, просто твоя копия! Желаю тебе, Георгий, чтобы ты радовал своего отца. В общем, здоровья и счастья!

Александр Валерьянович, не утирая слёз, вскочил со стула и обнял маленького бизнесмена. Закинул две рюмки хреновухи и поцеловал его в обе щеки. Священник Илья довольно закивал, наблюдая за тем, как проходит поминки, и перекрестился.

В этот момент зашла Екатерина. Как всегда, в маленьком черном платье, больших очках и с ярким шелковым платком на шее, чтобы скрыть свой возраст. Расчувствовавшийся Александр Валерьянович бросился к ней и хотел обнять, но та брезгливо отстранилась, почувствовав запах спирта.

– Любовь моя пришла! Ну, теперь в полном составе, – сказал Александр Валерьянович, сделав вид, что не заметил, как с ним ведёт себя жена.

– Вижу, что вы уже хорошо помянули Валерьяна, – сказала Екатерина, снимая очки, и улыбнулась: – Отец Илья, я так рада, что вы приехали.

Все гости обернулись к священнику и потянулись к его рукам, чтобы с ним поздороваться. Отец Илья с благодарностью посмотрел на Екатерину и неловко встал с места:

– Братья и сёстры, вы пригласили меня, чтобы провести литургию по усопшему Валериану. Я молился за него все сорок дней. Что значит молиться? Молиться – это кричать, кричать от боли. Жизнь идёт и каждый из нас теряет людей. Очень много теряем. Смерть некрасива, её невозможно объяснить. И что остаётся после смерти? Ничего больше не существует. Только ты и Господь. Нам голо, нашей душе и сердцу. Мы молимся, кричим, а не поём. Мы хотим осмыслить больше, чем нам дано. Если это вообще возможно осмыслить. Александр, я старался облегчить вашу печаль, старался помочь Валериану все сорок дней своей молитвой. На сколько это возможно. Помолимся.

Пьяные гости подошли к священнику, кто–то из них упал на колени и стал просить прощения у большой фотографии Валерьяна. А Георгий смотрел на мать, чувствовал её духи, смешавшиеся с ладаном, и не мог понять, что происходит. Слова священника Ильи поразили его, и ему было стыдно, что он судил его по себе. В то же время он наблюдал за ползающими бизнесменами и ему было противно от пьяных слез и слов. А священник стоял спиной к ним и громко пел, почти орал, молитвы.

Александр Валерьянович тоже плакал. И Георгий видел это и не верил ему.

Закончилась молитва, все в молчании вернулись за стол и выпили по рюмке за усопшего. Их лица выглядели блаженными, словно им отпустили грехи прошлого и будущего. Можно было продолжать застолье.

– Папа, – сказал Георгий, нарушив тишину, – Ты боишься смерти?

– Я стараюсь не думать о ней, – сказал Александр Валерьянович, вытирая сопли, и посмотрел на реакцию гостей.

– А я постоянно об этом думаю. Каждый день. Про дедушку и про его жизнь и смерть других людей. Мне иногда кажется, что я трачу свою жизнь. А мне не хочется её тратить.

– У меня тоже были такие мысли в твоём возрасте, – сказал Александр Валерьянович и обернулся к гостям, чтобы прекратить разговор с сыном, от которого он чувствовал себя неловко: – Иван Христофорович, лучше расскажи нам как ты льва в Сахаре встретил. Не все знают эту историю.

– Мы с Феофановым решили поспорить на деньги, кто из нас… – было начал бизнесмен, но Георгий перебил его:

– Папа!

– Го–ша, – недовольно протянула Екатерина, – Ты пьяный.

– Я хочу сказать. Признаться вам. Вы тоже должны увидеть эти документы, – сказал Георгий и положил на стол синюю флешку, – Дело в том, что мы Яровые, а не Феофановы. Это, конечно, ничего не решает в моей жизни. Ты всё ещё мой отец, а я твой сын.

– Как это понимать, Александр Валерьянович? – сказал полковник.

– Я всё знаю, папа. И про тебя тоже.

– Про меня? – Александр Валерьянович сжал в руке рюмку, стараясь сдержать свой гнев, – Ты про меня ничего не знаешь, сынок.

– Что там? – спросила Екатерина, смотря на флешку.

– Документы про отца деда Валерьяна. Про то, чем он занимался, сколько людей убил. Во время войны он украл документы и присвоил себе чужое фамилию и имя – Евгений Феофанов. Он не герой, как он нам рассказывал.

– Откуда у тебя это? – Екатерина смотрела на сына, словно впервые увидев его. Она вспомнила, как держала его на руках и как его губы искали её грудь.

«Неужели этот молодой человек – мой сын?» – пронеслась мысль в её голове.

– Нашёл на сайте посвященному Большому террору и политическим репрессиям.

– Это иностранные агенты, – процедил сквозь зубы военный, – Посягают на нашу священную историческую правду, пытаются переписать прошлое.

– Неправда! – сказал Георгий, – Большой террор – это не выдумка!

– Вы ещё слишком молоды, – сказал военный, – И к тому же не служили. Я бы вам объяснил другим языком, но не при даме.

– У вас какие–то проблемы с женщинами? – ехидно сказала Екатерина военному и подняла бокал: – Говори, Гоша. Что ты знаешь про отца?

– Про папу, – повторил Георгий, пододвигая флешку к отцу, – Я читал статью. Про свалки и про то, как ты зарабатывал.

– Нехорошо, молодой человек, – сказал бизнесмен и покачал головой, – Копать на своего отца, нехорошо.

– Гоша, – тихо сказал Александр Валерьянович с лицом, покрывшейся пунцовой краской, потом стукнул по столу рюмкой, в дребезги разбив её, и закричал: – Какого хрена, ты говоришь всё это? На поминках по моему отцу! Павлик Морозов хренов. И что ты будешь делать с этими документами? Шантажировать меня собрался? Против меня пойти захотел? Можешь попрощаться с квартирой, учебой. Я тебя в такую глушь закину, на кровавых коленях меня умолять будешь простить. Но будет поздно. Ты меня заколебал. Вот, где ты сидишь.

– Мне ничего от тебя не надо, папа. Я забрал свои документы из института, – сказал Георгий и повернулся к Екатерине: – Мама, поверь, я знаю, что делаю.

– Что в этой статье написано? Там враньё сплошное! Шлюха какая–то меня подставить хотела, понимаешь?

– Как её звали, – сказала Екатерина и незаметно убрала флешку в сумку, – Как её звали?

– Кого? –Александр Валерьянович посмотрел на жену и перешёл с крика на шепот: – Ты про кого?

– Эту шлюху, которая написала статью, – спокойно сказала Екатерина, разрезая варёную курицу: – Я жду.

– Там было написано – Лиана, – сказал Георгий, – Она хотела отомстить отцу. И я знаю, кем она была на самом деле.

– Правда? – Екатерина съела кусок вареной курицы с вилки и посмотрела на гостей, которые ждали того, что она скажет.

– Это бред какой–то, – сказал Александр Валерьянович, – Я её не убивал. Слышишь, Катя, не убивал я никого.

– Как я устала от этой пошлости, – сказала Екатерина, подняла голову и посмотрела на расписанный потолок, – Отец Илья, извините нас за этот цирк.

– Не извиняйтесь, – сказал священник и громко произнёс, словно собирался прочитать новую проповедь: – Прощение Господа…

– Я знаю, что мой муж не убивал её. Потому что статью написала и опубликовала я.

– Мама? – Георгий хотел взять её за руку, но как же это было непривычно.

– Ты? Ты! Ты! – Александр Валерьянович резко поднялся с места, словно он увидел что–то страшное, и показал на неё пальцем. Потом внезапно громко засмеялся и схватился за голову, – Вся моя жизнь – это сплошной обман. Моя семья – это сборище предателей и обманщиков. Вы думаете, что вы лучше меня? Как бы не так! Ты – та самая сука, которая написала про меня статью. Жена, собственная жена. Да откуда тебе было знать всё это?

– Честно? Арина оставила мне один прощальный подарок от тебя. Помнишь такую? Документ, в котором всё прекрасно описывалось. Мне было плевать на вселенскую справедливость, я просто хотела отомстить тебе.

– Тогда какого хрена ты прожила со мной двадцать долбанных лет? Я же тебя на руках носил, за ангела почитал! Тебя, тварь такую!

– Не знаю, – сказала Екатерина и подняла плечи: – Может, мне просто было скучно.

– Мама, папа, – тихо заговорил Георгий, – Остановитесь. Прошу вас.

– Остановиться? – Александра Валерьянович схватил сына за воротник и поднял со стула: – А чего ты хотел этой выходкой добиться? Чтобы восторжествовала справедливость? Но запомни раз и навсегда – Кто сильнее, тот и прав. Вот так.

– Я любил вас, – произнёс Георгий, – Всё, что я хотел, чтобы вы меня тоже любили. Вот и всё.

Александр Валерьянович отпустил Георгия и вышел. Остальные гости неуверенно стали собираться и прощаться с Екатериной и Георгием. Расстроенный священник перекрестился перед портретом и, качая головой, тоже вышел. И Екатерина последний раз посмотрела на своего сына и постаралась улыбнуться. Видимо, ей хотелось что–то сказать ему, но никаких слов не нашлось. И тоже ушла.

Отец стоял на улице и нервно курил стрелянную у прохожего сигарету. Он смотрел на тлеющий сверток и представлял, как двадцать лет назад горела та свалка, под которой было похоронено, замуровано четверть Тверской области. С того дня ему страшно было видеть огонь, он пугал его своей беспощадностью и как без разбора стирает с лица земли всё, что ему попадётся.

К Александру Валерьяновичу подкрался маленький бизнесмен и по–дружески положил руку на плечо:

– Ну и денёк. Я, пожалуй, тоже пойду. Валерьяныч, не хворай.

– Иван Христофорович, – сказал отец, повернувшись, – Сделай одолжение.

– Без проблем. Что нужно?

– Организуй моему сыну службу в армии. И закинь его куда–нибудь подальше.

– Хорошо, – грустно выдохнул маленький бизнесмен и протянул ему руку: – Будет сделано.

17

Пятый раз за день Ева ехала по синей ветке метро, в руках у неё лежал раскрытый ежедневник, а на бумаге блестело слово «Нелюбовь». Ева смотрела на него, обводила ручкой каждую букву, от чего рябило в глазах. Почему в этом несуществующем слове, родившимся в трясущимся вагоне, было больше силы, чем в настоящем чувстве?

Напротив неё сидели пассажиры метро, они качались в такт вагона и смотрели в разные стороны, боясь поймать случайный взгляд друг друга. Литературой привитая любовь к маленькому человеку приучила Еву смотреть на людей, как на персонажей. Она мысленно отстранялась от них и в то же время к ним проникалась. Отчего–то ей больше всего нравилось наблюдать за стариками. Напротив неё сидел дедушка с клюшкой и пластиковым пакетом с фотографией Гавайев. На нем была огромная фетровая шляпа, которая при движении задевала причёску рядом сидящей женщины. Каждый раз она недовольно поправляла свою прическу, подглядывая в чужой блокнот рядом сидящего мужчины.

Ева посмотрела на этого мужчину и поймала его взгляд на себе. Ей стало неловко, словно на неё направили камеру с увеличивающей линзой, и она сама оказалась на месте наблюдаемой. Тут же движения её стали искусственными. Еве пришлось встать с места и выйти из кадра на станции Арбатская.

Всё, вроде бы, было хорошо. Но тревога так и не ушла из её жизни. Оставшись одна в тишине, она снова уходила головой в свои страхи и хотелось бежать куда–нибудь от самой себя.

Она подозревала, что это могла быть депрессия. Но ей не нравилось это слово. То ли она его недостойна, то ли оно преувеличивало её состояние. Больше всего ей нравилось слово – Тоска. Вот оно точнее всего описывало её русскую грусть по Настоящему.

Странно, но в этом она была не одинока. Все больше и больше попадались на пути ровесники, которые страдали от похожего гнетущего чувства. Боязнь траты времени, страх перед будущим, апатия, панические атаки. Болезнь века? Другие сказали бы, что людям искусства нечем заняться, вот и впадают во всякие расстройства. Да, возможно, люди, которые смотрят на мир под микроскопом, острее воспринимают изменения в его устройстве. Но депрессия, как психоневрологический вирус, ворует всё больше и больше душ.

А что, если эти чувства не врут? И эти люди, правда, предчувствуют что–то страшное? Говорят же, что в прошлом веке главной болезнью был невроз. Может такое быть, что двадцатый век стал его следствием? Что же будет итогом нашей болезни?

Ева вспомнила лекции по зарубежной литературе и философии в институте. Такого не случалось, чтобы какая–либо эпоха возникала сама по себе. Всегда причина и следствие. Просвещение предрекло французскую революцию, а разочарование в ней родило романтизм. История наших предков определила и нашу судьбу? Наши родители с их характером и воспитанием отталкивались от своих родителей и так до бесконечности. Хотя бы поэтому хочется копаться в истории своей семьи, чтобы разобраться откуда появился ты сам.

Она подумала о Георгии и его противостоянии с прошлым. И вспомнила про своё первое впечатление о нём – Дон Кихот борющийся с ветряными мельницами. А ведь, правда, он всё больше на него стал походить, а она на воображаемую Дульсинею. Чем дольше она думала об этом, тем больше она находила параллели между живым человеком и персонажем. Как же мешало ей филологическое образование!

Пока эти мысли крутились у неё в голове, она уже успела дойти до дома режиссера, подняться на этаж и нажать на звонок. Оставив на последней мысли закладку, она вернулась в реальность.

Марк Эмильевич выглядел красивее, чем обычно. Длинные бежевые джинсы, свободная белая рубашка и красная кепка без козырька на голове. К тому же от него пахло духами и вином. Он как–то странно посмотрел на неё и приблизился к её лицу. Ева тотчас зажалась и отпрянула. Из кухни доносились музыка и чей–то незнакомый голос.

– Марк? Всё в порядке?

– Проходи, мы как раз начали обсуждать будущий проект, – Марк приобнял её и крикнул: – Эдик, выходи знакомиться.

Вышел щуплый мужчина низкого роста – он был чем–то похож на актера французской Новой волны. Он застенчиво махнул им и вернулся на кухню.

– Эдик, мой друг и оператор нашей картины, – сказал Марк Эмильевич и достал из шкафчика чистый бокал, – Он был на премьере и ему понравилось. Предлагает снять фильм по этому материалу. Естественно, многое придётся поменять, но мы думаем в одном направлении. Что уже хорошо.

– Здравствуйте, Эдуард, – Ева протянула руку и назвала своё имя.

– Может сразу на ты перейдём, – сказал Эдуард, разглядывая Еву, – Так вы сценарист?

– Она не только сценарист, но и моя верная правая рука, – Марк подлил вино Еве и незаметно для друга положил руку на её коленку, – Иногда мне кажется, что она читает мои мысли. Настоящий клад, в общем.

– Спасибо, Марк Эмильевич, – Ева отодвинула его руку и выпила.

– В общем, история у нас остаётся прежняя – Бодхисаттва и Гамлет. Мне нравится предложение Эдика на счет место действия – это должна быть старая Россия, какая–нибудь глубинка. С дореволюционным кладбищем, настроение должно быть почти фаустовское, понимаешь, о чем я?

– Да, интересно, – Ева достала записную книжку и под написанным словом в метро написала: Сиддхартха и Яшодхара, Гамлет и Офелия, Фауст и Гретхен.

– Но всё это должно быть мягче, не навязанной ассоциацией, – Марк всегда чесал лоб, обхватив всю голову, когда думал, и махал руками, когда входил в возбуждение, – Я не хочу, чтобы была какая–нибудь поганая moralité, нужно больше провоцировать зрителя на какие–нибудь неприятные для него эмоции и оставить финал открытым.

– И кого вы видите в этой роли? Нашего актёра со спектакля? – спросила Ева, – Мне кажется, что в нем должно быть что–то клоунское, может, мим. Молодой Адасинский, Жан–Луи Барро или Джеймс Тьерри.

– Мне нравится эта идея. Тьерри ближе. Да, он должен быть каким–то поломанным, голым нервом.

– Покалеченным. Он должен быть покалеченным, почему–то в это так легко влюбиться.

– И откуда она такая? – воскликнул Эдик и посмотрел на режиссера: – Почему ты раньше её не показывал? Она дело говорит!

– А я что говорю, – довольный Марк осушил бокал и налил себе ещё: – Я уверен, что у нас всё получится. И сотворим мы настоящее чудо, обещаю.

– Мы уже выпили бутылку, – произнес Эдик и заговорщически подмигнул Марку: – Я сбегаю за новой, а вы дождитесь и без меня не целуйтесь.

Остались одни. Марк Эмильевич, режиссер и гуляка, многозначительно молчал. На улице какой–то разнорабочий запел грустную песню на своём языке, слышались его шаркающие в такт ноги и поднимающийся ветер. Марк подошёл к окну и зааплодировал ему. В ответ на это певец крикнул – «Спасибо, братан»

– Уже вовсю пахнет осенью, – сказал Марк Эмильевич, – А я ещё арбуза ни разу не поел.

– С меня арбуз! – засмеялась Ева, – Марк, спасибо за работу Я так давно об этом мечтала.

– Ты рада?

– Когда артисты вышли на сцену и я увидела, как зрители на них смотрят, у меня перехватило дыхание – я не могла поверить, что всё происходит на самом деле.

– И это только начало. Ещё продакшн, поиск локаций, сценарий, – сказал Марк, подсаживаясь к Еве, – Ты как?

– Тревожно как–то, – сказала Ева.

– Из–за съёмок? Всё будет нормально, ты быстро научишься.

– Нет, не совсем, – Ева поправила челку и посмотрела в окно, – Кажется, что за мной в метро следил мужчина. Может, это и глупость, какая–то.

– Почему за тобой должны следить?

– Не знаю. Надеюсь, я не схожу с ума, – рассмеялась Ева, – Последние дни были такими тяжелыми и у меня просто заканчиваются силы.

– Можно обнять тебя?

Как только Марк обнял её, она плавно отодвинулась и подумала о том, скоро ли придёт оператор с новой бутылкой.

– Ты, что, боишься мужчин, Ева? – Марк снова включился в роль режиссера, встал с места и протянул ей руку: – Что с тобой? Мы же не чужие люди. Ну же.

Режиссер снова обнял её и полез целовать уши и шею:

– Я скучал.

– Нет, пожалуйста, – Ева встала и отошла от него, – Не начинай.

– Почему нет?

– Я влюблена в другого, Марк.

– Мне в это слабо верится, – Режиссер вернулся в своё кресло и пренебрежительно показал на Еву: – Докажи мне, что влюблена.

– Как я могу это доказать? Глупость какая–то, Марк.

– Почему же? Если ты меня убедишь, что это всё по–настоящему, я от тебя отстану. Обещаю, – сказал Марк без доли иронии в голосе.

Ева вернулась на место и громко выдохнула:

– Я не знаю с чего начать.

– Представь, что мы разбираем пьесу. Говори о них отстранено, как будто о персонажах.

– Что ж, – Ева посмотрела в стену, собираясь с мыслями, – Они встретились не вовремя, понимаешь? Героиня была слишком занята своими маленькими проблемами, у неё не хватило сил и мудрости понять, что происходило тогда с Героем. Он говорил обидные, как ей казалось, слова. Но он не хотел обидеть. Возможно, герой впервые за долгое время кому–то открылся. Но сочувствовать ему было так больно, что она предпочла закрыться в себе. Так было проще.

– И что было дальше?

– Потом была жизнь, – сказала Ева, – Она вернулась на прежнее место, как будто встречи и не было. Но она постоянно думала о нем. И надеялась, что он хотя бы иногда вспоминает и её. А потом они снова встретились. И это уже не казалось случайностью – их вторая встреча. Почему–то ей всё время хотелось его спасти. Как будто над ним висел страшный рок…

– Так во что же она влюбилась тогда?

– Я не знаю, Марк. Я что–то чувствовала. Не могу объяснить, – Ева закрыла лицо руками, стараясь сдержать слезы.

– Ну что за мотив – «что–то»? Ева! Может, ты просто была голодна? Это чувство спасателя твоё вечное. Это же не любовь, ты же понимаешь? – с доброй усмешкой сказал он, сев возле её ног, – Ты красивая, ты знала?

– Марк, отпусти меня пожалуйста, – сказала Ева, продолжая держать руки у лица.

– Милая моя, запуталась, – сказал Марк, – Хорошо, что ты мне рассказала о своих переживаниях. Я тебя понимаю. Но также вижу, что этот парень просто играет с тобой, пытается показаться не таким как все, странным и необычным. Парень первый раз откровенничал… А моя душа всегда нараспашку, когда мы разговариваем. Скажешь неправда?

– Марк, ты столько раз меня обманывал.

– Но ты же знала, что я боялся тебя ранить, поэтому и врал. Между нами всё по–настоящему, мы знаем друг друга, как никто другой, – Марк гладил по её коленям, пытаясь заглянуть в глаза, – Я развёлся с женой. Ты ведь не знала? Это всё закончилось. Мы будем делать теперь всё что хотим!

– Почему я?

– Милая, милая, – стал успокаивать её Марк Эмильевич: – Это судьба. Мы же с тобой одной крови, Ева. Я, когда увидел тебя, сразу это понял.

Режиссер отнял её руки от лица, которое теперь не выражало ничего кроме покорности и безразличия. Пока он целовал её, она думала о Калязине, о горячих блинах и красных рыбках на дне Волги. Ветер раскачивал открытое окно и с каждым новым поцелуем всё громче дребезжало стекло в раме. Ева ясно поняла, что не поедет в этот город. А красивая была мечта.

Потом Марк взял её на руки и перенёс на диван, напротив которого висело потёртое зеркало. Она увидела своё отражение, и оно не вызвало в ней ни жалости, ни презрения. Это была Ева с другой стороны. Приятно познакомиться.

18

В больнице времени будто не существует. Оно делится на проверку температуры с утра, завтрак, таблетки, обед, процедуры и ужин. Пациенты же вечные декорации. Если доктора нет в больнице, значит ночь или воскресенье. Есть любимые медсестры, есть жестокие, все они сменяются раз в три дня. За ночь может прозвучать «К Элизе» Бетховена до десяти раз – это ненавистный звонок о прибытии нового пациента.

На оконном карнизе часто скапливаются голуби – пациенты щедро делятся с ними хлебом. Но лучше на них долго не засматриваться, а то сочтут сумасшедшим и сдадут медсестрам. Если у кого–то поднимается температура – чураются как прокаженного.

Это в детских отделениях ощущение пионерского лагеря, во взрослом же то ли чистилища, то ли бомбоубежища.

Когда заходят люди с воли, с материка, так сказать – повод для новых сплетен, но, если в больнице карантин, то быть скандалу. Но они здесь не редкость, так же как цветастые махровые халаты у бабулек.

Андрей устал от этого места, от своей немощи и оторванности от прежней жизни. На ежедневных проверках давления или экг – врал о своём самочувствии, говорил, что здоров, как бык. Но из–за компрессионного перелома, ходьба давалась ему с трудом и болью. Правда, чем больше он доказывал и лгал врачам, тем лучше ему становилось на самом деле. Видимо, он и сам в это поверил.

Теперь ему как никогда хотелось любить и быть любимым, почти как солдату. Снились сны о прекрасных дамах – все, в которых когда–либо был влюблён. Перечитал старые переписки, почистил телефон, дочитал книгу. Он не мог ума приложить что ещё делать и как досидеть свой срок в больнице.

Но наконец–то к нему должен был прийти гость. Что стало большим событием для его палаты. За месяц это был второй посетитель. Первым был незнакомый журналист с модной прической и в короткой кожанке, он вежливо разговаривал с Андреем, задавал ему вопросы о фотографии. И в конце сделал ему предложение, от которого он не смог отказаться.

Георгий стоял на пороге больницы. На плече у него висела большая спортивная сумка с продуктами, сигаретами, и игровой приставкой. Последние события поменяли его, придавав ему решимости. Поэтому он поспешно приехал в больницу, исполнить дружеский долг и загладить вину.

Он наконец–то перестал бояться. До этого он избегал мест, в которых его настигала тревога, и людей, из–за который он себя ненавидел. Но теперь все изменилось. Новое мышление выбросило его в океан и, кажется, он понял, как дышать под водой.

Его друг был очень рад его приходу. Кажется, что обида забылась. На её место пришла благодарность за спасение и долгожданные сигареты. Он выехал к нему на инвалидном кресле, задумав разыграть друга – изобразив умирающего. Но обманывать он не умел, его выдавал еле сдерживаемый смех. Георгий приказал ему встать и идти, и Андрей по велению чуда пошёл. Потом всё же вернулся в кресло, ноги ещё были слабыми. Несмотря на жару, он был одет в водолазку, которая скрывала синяк от веревки на его шее. Георгий заметил его, но ничего не сказал.

Они решили прогуляться по лесу и подышать воздухом.

– Бабка звонила, злится, что я вещи с Покровки всё ещё не забрал. Сказала, что раздаст все книги соседям, а остальное выкинет. Пусть её кошке не ладно будет, – рассмеялся Андрей, – Как она себе представляет, что я их заберу?

– Я помогу. Будешь жить у меня, – сказал Георгий, – Вообще, я хотел бы забрать тебя и уехать вместе в Калязин. Там дом, Волга. Ты бы фотографировал…

– Спасибо, Гош, – рассмеялся Андрей, нервно теребя ручку у сумки, – Но я не смогу. Понимаешь, мне операцию назначили, тут доктора мной занимаются. Нужна реабилитация. А в Калязине кто будет?

– У меня теперь есть опыт. Я тебе буду помогать. К тому же у меня знакомая медсестра. Там живёт.

– Ты уж меня извини, Гоша, но странные у тебя идеи. Звучит так, как будто вы меня в последний путь собирать будете, – сказал Андрей, – И к тому же у тебя последний год учебы в институте. Сдался тебе этот Калязин.

– Знаешь, – рассмеялся Георгий, – я ведь забрал документы из института. Теперь у меня будет много свободного времени.

– И что теперь будешь делать дальше? Не можешь же ты вечно копаться в прошлом?

– А может и буду. У меня столько материала собралось. И не только о моей семье. Я читал о ГУЛАГе. Есть организация, которая помогает репрессированным и детям врагов народа. У них много подопечных. Мне хочется сделать что–то важное, понимаешь? Мне это необходимо. Ты со мной? В Калязине есть люди, которым я бы хотел помочь. Ты будешь их фотографировать, снимать с ними интервью.

– Гоша, я не знаю, – сказал его друг.

– Хорошая мечта, – выдохнул Георгий и добавил: – Хоть и недостижимая.

– Почему ты так думаешь? – Андрей посмотрел на часы в телефоне и огляделся по сторонам.

– Чувствую, что не вернусь туда. И Ева пропала. Мы с ней вместе должны были поехать. Ждал вчера возле её дома, но она не пришла. Встретил соседку, та сказала, что Ева уехала обратно к родителям.

– Честно, я не удивлён, что она так поступила.

– Почему?

– Прости, но тебе сложно соответствовать. Я всегда боюсь сказать тебе что–то не то, хотя ты меня ни разу не осекал и не осуждал. Иногда мне кажется, что ты сделан из другого материала, нежели все остальные люди. Тебя заботят совершенно странные идеи. Ты невероятный, как будто тебя вообще не должно было быть на свете. Но каким–то чудом ты всё–таки появился и существуешь. Можешь надо мной смеяться, но это правда. С тобой невозможно дружить.

– Да, – задумчиво сказал Георгий и посмотрел на кроны деревьев, которые медленно раскачивались вместе с ветром. На небе ползли темно–синие тучи, загораживая оранжевое солнце.

– Прости, Гоша, – сказал Андрей и закрыл лицо, пожалев о сказанном, – Если я вякнул что–то лишнее. Это так обезболивающее на меня действует – пьянит и развязывает язык.

– Я не злюсь, Андрей. Ты прав. Мне тоже иногда кажется, что меня на свете не должно было быть. Видимо, случился какой–то просчет. Что за человек? И, вообще, я плохой друг. Хочу извиниться перед тобой. Я тебе соврал про Ташу.

– Не надо, – Андрей увидел за спиной у друга вдалеке людей в форме и в испуге затрясся.

– Нет, правда, – начал Георгий, но Андрей его перебил:

– Понимаешь, Гоша. Он ведь обещал оплатить мне операцию… Я совсем бедный, слабый, вообще нет денег, – проговорил Андрей, извиняющимся тоном, – А он мне угрожал, что я не выйду отсюда никогда. Гоша…

– Не верю, – сказал Георгий, – Ты не мог так поступить. Как же… твоя вера в справедливость?

Андрей нехорошо рассмеялся и посмотрел на друга, будто прощаясь с ним навсегда:

– Я давно понял, что справедливости не существует.

Георгий промолчал в ответ. Пока незнакомые мужчины подходили к их скамейке всё ближе и ближе. До окончательного столкновения оставалось меньше минуты. Андрей ждал, что друг закричит на него, сбежит, что они поссорятся навсегда. Но Георгий только громко выдохнул и тихо сказал:

– Я тоже слабый, Андрей. Я не сержусь. Заслужил, во всяком случае.

Неприятное чувство одолело Андрея, и он вспомнил главную причину, из–за которой он решился на такой поступок.

– Ты все из себя хорошего строишь. Даже противно слушать. Но я знаю, кто ты на самом деле – самолюбивый эгоист, который всем только боль причиняет так, как сам ничего не чувствует.

– Боль? Я тебе…

– Неужели ты не замечал? – Андрей тряссясь от злости и обиды, – Я чуть не повесился! Зачем ты спас меня? Таша меня такого никогда не полюбит. Никогда! Как ты не понимаешь?

Георгий смотрел вперед в ступоре и не мог понять, что он чувствует и думает. Голова никак не могла осознать, что эти слова были правдой. Он почти не слушал друга, который продолжал оправдываться и его голос становился все громче, иногда срываясь на вопль.

– Я и не соврал никому. Ты же меня до самоубийства довел. Я просто сказал им всё, как было. Так что моей вины перед тобой нет. А твой отец, в отличии от тебя, пытается помочь мне. Он оплатит лечение.

Когда к ним подошли двое мужчин в форме и представились, Андрей замолчал и даже не посмотрел на них. На душе отчего–то было так гадко, словно он проглотил тяжелый камень. Сомнение на мгновение посетило его голову, но, почувствовав резкую боль в позвоночнике, решил, что поступает правильно по отношению к себе.

– Феофанов Георгий Александрович? Пройдемте с нами, – невнятно произнес один из полицейских и взял Георгия под руку.

– А этот? – спросил другой, указав на Андрея.

– Вы кто?

– Я написал заявление, – сказал тихо Андрей и добавил почти про себя: – Оставьте меня уже в покое.

Георгия привезли в отделение, провели с ним допрос. Но он ничего не мог им сказать. Ему не верилось, что это происходит с ним на самом деле. Словно это кто–то другой шел по коридору, сидел в кабинете и отвечал на вопросы.

Его запугивали тюрьмой и тем, что его никуда не примут на работу после срока. В какой–то момент они заговорили тише и мягче и предложили ему альтернативу – армию.

– Давай по–хорошему, никому не хочется лишней работой заниматься. Всего годик отслужишь, а там и отец твой успокоиться, простит тебя. В армии дедовщины уже нет давно. Станешь настоящим мужчиной. А от тюрьмы сложно отмыться, парень.

И он согласился и расписался на повестке. Его забрали люди из военкомата, потом провели необходимое обследование, которое показало, что он годен к службе.

19

– Меня как–то настораживает, что мы быстро нашли финансирование для нашего фильма, – сказала Ева, просматривая бумаги, – Ты не знаешь, кто это?

– Со мной связались через посредника, так что не знаю, – сказал Марк, застегивая чемодан, – Я спросил, чего они хотят от нас. А они ответили, что просто благотворительность и всё.

– Надо поговорить с продюсером, вдруг нас хотят обмануть, – сказала Ева и подошла к Марку, – Ничего не забыл?

– Вроде нет, – Марк поцеловал её в лоб и в нос: – Я давно не был так счастлив. Рад, что ты согласилась.

– Как сядешь в поезд – напиши. И не замерзни там, на Севере, – сказала Ева и похлопала его по плечу, – Ты нам ещё понадобишься.

– Жалко, что ты не смогла поехать. Что будешь делать? Не сбежишь от меня?

– Ты первый сбегаешь, Марк, – Ева взяла его за руку, – Пока.

– Ну, пока, – Марк вышел за дверь и помахал ей.

Летнее безумие закончилось и погода, следуя календарю, с первых чисел сентября ухудшилась. Листва на деревьях в одну ночь окрасилась в желтый. Небо, затянувшееся тучами, и сильный северный ветер не оставляли надежду на бабье лето. Если бы Ева не была сосредоточена на своих мыслях, она бы смогла заметить изменения в природе и в лицах прохожих.

Она не видела ни дедушку с горбатой спиной с его маленьким серым пуделем, который, чувствуя своего хозяина, медленно шел перед ним, ни подвыпившего молодого человека, державшего одну руку в болотной куртке, словно Наполеон, а другой окурок дотлевающей сигареты. Раньше ей было свойственно видеть в людях их особенности – теперь же одна серая масса проплывала и обволакивала её со всех сторон. Это чутье, такое же органичное для неё как обоняние или осязание, было утеряно.

Если бы она не была сосредоточена только на своих мыслях, то наверняка заметила бы, что прошла мимо бульвара, по которому они с Георгием гуляли летом, и что скамейку убрали. Она летела на автомате, ноги сами вели её куда–то, пока она размышляла. А она думала только о себе и своей новой роли.

Ева сама не могла вспомнить, как оказалась в кафе. Она рвала и крутила салфетки, обдумывая сценарий будущего кино. Даже когда к ней кто–то подсел, она не сразу почувствовала, что теперь не одна.

– Ева Матвеевна? Я вас не отвлекаю?

– Простите, – безучастно сказала Ева и подняла голову. Перед ней сидел её любимый ученик: – Петя!

– Я здесь сижу уже пять минут, думаю, как к вам подойти. Вы даже посмотрели на меня. Не узнали, видимо.

– Простите, Петя, я пытаюсь вымучить сценарий, но пока не получается.

– Я вам помешал?

– Нет, – Ева отложила исписанные листки и посмотрела на ученика: – Как у вас дела? Как родители?

– Ева Матвеевна, разве вы не знаете?

– Не знаю что? – сказала Ева и взялась за шею, – Не пугайте. Все живы, здоровы?

– Все живы, – произнёс Петя и осмотрел посетителей кафе.

– Не говорите загадками, прошу.

– Помните летом были митинги на Пушкинской? Мы с отцом тогда вышли на улицу, он спешил на репетицию в консерваторию. Подземные переходы перекрыли, и мы не могли перейти на другую сторону Тверской. Так нам пришлось идти с толпой к следующему переходу. Папа опаздывал и злился на меня. Я обиделся и убежал от него, за что очень сильно теперь себя виню. Папа побежал за мной. Силовики заметили, что он бежит, и решили, что он в чем–то виновен. Они его догнали, повалили на землю, стали избивать…

– Боже, – сказала Ева и внезапно почувствовала себя виноватой перед ними.

– Я видел всё сам, своими глазами. Они его повязали и увезли вместе со всеми задержанными. Его обвиняют в том, что он ударил полицейского и указывал людям, куда идти.

– Петя, – Ева взяла его за руку, – Нужно написать петицию или, я не знаю, подать апелляцию.

– Спасибо, Ева Матвеевна. Петицию уже подписали многие деятели культуры. Нам помогает хороший адвокат, но почему–то папу до сих пор держат. Как только его выпустят, мы уедем из страны. Я не хочу бояться за своё будущее.

– И куда?

– Закончу школу экстерном, и мы уедем в Германию или Канаду. Надеюсь, что папу быстро выпустят, – Петя сжал её руку в своей, – Я буду скучать по вам, Ева Матвеевна.

– Я тоже, – сказала Ева, – Ты хороший человек. Твои родители должны тобой гордиться. У тебя будет великое будущее, я в это верю.

– Спасибо, – сказал Петя и обнял её на прощание, – Мне нужно идти. Нельзя оставлять маму одну на долго, она сильно переживает.

– Конечно, – Ева поднялась вместе с ним, – Не пропадайте.

– Я буду присылать вам открытки, – сказал мальчик, выходя из кафе, на прощание помахал ей через витрину и ушел.

Снова оставшись одна, Ева огляделась вокруг себя – затяжной сон закончился и мир из черно–белой раскраски постепенно стал набирать цвет. Первым делом она почувствовала запах свежемолотого кофе. Он показался ей настолько ярким и насыщенным, что защекотало в носу и захотелось чихнуть. За соседним столиком кто–то засмеялся – и таким противным был этот звук, что зазвенело в ушах.

Её сознание путалось, давало сбой – она не помнила как тут оказалась, даже свою жизнь за последние несколько недель она не могла воспроизвести в голове. Если бы кто–нибудь спросил её, где она была вчера – то растерялась бы и соврала.

Познакомившись с теневой стороной своей личности, она не могла вырваться из мыслей и найти своё место. Новая роль сместила прежнюю Еву, и поэтому возвращаться было уже некуда. Но самое главное – ей нравилась эта теневая сторона, она чувствовала власть над Марком. Ей доставляло удовольствие делать ему больно – и чем больше он реагировал на её атаки, тем больше она срасталась с этой ролью. Но сама она ничего не чувствовала, и, что главное, воплотился её большой страх – из её жизни ушла любовь.

Она вышла на улицу и впервые заметила, как всё поменялось. Листья на деревьях, лица людей, цвета, звуки и даже воздух. Прежнее ощущение медленно возвращалось к ней, пробивая новое место в её сознании. Жизнь существовала и помимо её забот и переживаний. И сколько всего происходило в мире в то мгновение! Как она могла так долго этого не замечать?

Навстречу ей плелась плачущая женщина. Она держалась обеими руками за свою кофточку и тряслась от рыданий. Чужая человеческая боль потрясла Еву. Ей хотелось побежать за ней, успокоить. Но рядом прошёл другой человек с сгорбившейся спиной и взглядом, выдававшем его скрытое горе, и отвлёк её от женщины. В каждом, без исключения, даже в детях, она теперь замечала травмы и незатянутые раны. Люди истекали кровью на её глазах, а улицы были залиты страданиями.

Вроде бы по драматургии – это должно было стать поворотным пунктом или озарением, которое поменяло её жизнь. Но так не бывает, это неправда. Секундная ясность сменилась вдохновением. Ева вернулась в кафе, взяла ручку и записала свои мысли, которые как ей казалось, должны принадлежать главному герою.

«Жизнь не остановить», – были его последние слова.

Но где же был Георгий?

20

День в Калязине, как и во всем северном полушарии, сократился с приходом осени. Дачники уехали, дворец пустовал без дискотек, даже купаться в реке уже было холодно. Только один Коля–Коля Николай раз в два дня заходил в Волгу после бани, чтобы остудиться

Ещё два месяца назад он закодировался, чем сильно обрадовал Ксению Владимировну. Но жизнь без алкоголя оказалась невыносимо скучной и однообразной, вот он и придумал себе программу на каждый день – с утра зарядка, пробежка возле берега, столярничество, баня и сад Валерьяна.

Сам бы он никогда не решился на кодирование, да и лишних денег у него как–то не водилось. После смерти Валерьяна, его единственного друга, Коля так страшно и тяжело запил, что в один день чуть не сгорел в собственном доме. Уснул пьяным с зажжённой сигаретой в руках. К его счастью, соседи вовремя услышали лай собаки, заметили черный дым, валящий из окон его дома, вызвали пожарных и скорую. Сгорела вся старая библиотека, диван, кровать, рисунки на стенах, даже пианино. Только лодка Валерьяна, собака Тиша и сам Коля уцелели.

Он тогда здорово напугал Ксению Владимировну, что в доме закончились годовые запасы корвалола. Она винила себя – ведь она была единственной кто, мог его спасти, но ничего для этого не делала. Целую неделю Ксения Владимировна не могла отделаться от этого ощущения и перед сном помолилась перед иконой, посоветовавшись с Господом Богом, как ей лучше поступить. Ночью ей приснился Валерьян и наказал ей потратить оставшиеся деньги с похорон на спасение Коли. Что и было сделано.

С тех пор Ксения и Коля съехались. Они старались не придавать значения их новой совместной жизни. Боялись признаться, что теперь счастливы и больше не одиноки. Они всё же любили друг друга. И может смерть общего друга им доказала это.

К тому же у них кроме друг друга никого не было.

Иногда к ним заходила Лада, которую они воспринимали её как собственную дочь. Как–то она даже познакомила их со своим ухажером, тоже студентом медицинского колледжа. Коля–Николай со всей отцовской ответственностью допрашивал молодого человека о роде его деятельности, о планах на Ладу. После непростого допроса, новые родители одобрили выбор своей дочери и дали своё благословение.

Да, это была семья. Хрупкая, зыбкая, но семья. И они, как могли, берегли свой союз, так как боялись, что первая буря его разрушит. Или что Коля снова запьёт.

На улице стояла хорошая погода – редкое осеннее солнце ненадолго осчастливило горожан своим появлением. Коля взял из гаража инструменты и тоже вышел на улицу, решив построить рядом с садом теплицу, чтобы у них всегда были свежие овощи. Работал медленно, чтобы растянуть время и вдоволь погреться на солнышке. Каждый час Ксения Владимировна выходила на крыльцо с термосом горячего чая и незаметно оставляла его возле Коли. Волосатая собака беззаботно спала на солнце пузом кверху и дергала левой ногой.

В это время мимо дома проходил священник Илья, которого не было в Калязине с похорон. Куда он пропал, никто не знал. Ходили легенды, что его украли люди из криминального прошлого и заставили расплатиться с долгами или что скрывается в Европе от тех же бандитов. Но появление Ильи тут же развенчало эти слухи. Он выглядел теперь ещё загадочнее и привлекательнее, чем обычно: новая машина, припаркованная возле церкви, дорогой костюм и часы на руке.

– Готовитесь к зиме, Никитич? – сказал Илья, поправляя своё кашемировое пальто, – Слышал про вас и очень рад. Бог вам в помощь.

Коля даже не посмотрел на него и ничего не ответил, продолжая сверлить.

– Какие же наши горожане гордые, – сказал Илья, обидевшись на молчание, – Даже на исповеди никто себя виноватым не считает. Бабки в церкви постоянно жалуются на друг друга. Разве это по–христиански?

– Отец, что ты хочешь? – разозлился Николай, с силой бросив дрель, – Иди куда шёл и не мешай.

– А я попрощаться зашёл. Меня в Москву переводят, – Илья ждал возгласы удивления или хотя бы ехидный комментарий, но Коля снова ничего не ответил, – Всё благодаря семье Феофановых. Александр Валерьянович собирается открыть часовню рядом с Москвой–сити.

– Скатертью дорожка, – пробурчал Коля, не смотря в его сторону.

– Ну что за народ, – Илья махнул рукой на него, – Ничего вы не понимаете.

На крыльцо снова вышла Ксения Владимировна и, увидев священника, ужаснулась. Она решила, что он хочет всучить Кольке хреновуху или ещё что покрепче. Деланно улыбаясь, Ксения подбежала к Илье и поцеловала его руку.

– Вы уже уходите? – тревожно сказала Ксения, поглядывая на Кольку, – Столько ещё дел надо переделать до зимы, окна переклеить, теплицу построить…

– Уверен, что все успеется. Благословляю тебя на это, – сказал Илья, положив руку на голову Ксении.

– Спасибо, отец, – сказала она, наматывая платок на голову.

– Да, ещё кое–что, – сказал Илья, словно вспомнив что–то, – Говорят, Георгий сбежал из армии.

– Господи! – Ксения закрыла лицо руками, – Он же где–то в Карелии был?

– Как это? – Колька положил инструмент на землю и первый раз посмотрел на священника, – Разве так можно?

– Конечно, нельзя, – рассмеялся Илья, – За дезертирство и посадить могут.

– Откуда знаешь? – спросил Коля и вплотную подошёл к Илье.

– Александру Валерьяновичу сообщили буквально неделю назад. К сожалению, его ещё не нашли. А ночи–то уже холодные. Бог знает, жив или мертв, – Илья посмотрел на испуганных стариков, потом перекрестился, глядя на небо, – Будем молиться.

Вот и грянула первая гроза, разделив молодоженов. Коля–Николай ушёл в себя и перестал разговаривать с кем–либо. Загружал себя работой на весь день, чтобы без сил свалиться на кровать. Но сон всё равно не посещал этот дом. Ни Ксения, ни Колька не могли успокоиться. «Вот дурак, неужели ему так плохо было?» – думал ночами Николай. В голову лезли самые тревожные сценарии о его службе, из сердца иногда вырывался вой отчаяния. Но он ничем не мог ему помочь.

Ксения Владимировна же почти всё время проводила или в церкви, или у новой знакомой, гадалки Мириам. Молодая женщина владела почти всеми известными видами ворожбы и колдовства. И была в почете у большинства жителей, к ней шли, когда не оставалось даже надежды. Она брала фотографию маленького Георгия и раскачивалась из стороны в сторону, пытаясь узнать о его местонахождении. Мириам несла непонятный набор слов – «Река, камыш, сова, паук, земля, шпалы, подсолнухи». Но самое главное, что Ксения Владимировна меньше тревожилась, ведь Мириам уверяла её, что он живой.

Но чем больше проходило времени, тем меньше у них оставалось сил, чтобы ждать исхода этой истории. Если бы они поделились друг с другом своими переживаниями, им стало бы легче.

Николай видел в тех редких снах, когда ему получалось уснуть, свою дочь и Валерьяна. И как он узнаёт о её смерти. Другие сны ему не приходили в ночи.

Но неожиданно случилось чудо.

Ветер бушевал в эту ночь. Ксения спала впервые за долгие дни тревог, молитв и колдовства. Тускло светил фонарь в окно, ложась дрожащей дорожкой на половицы. Николай смотрел на эту полоску и пытался успокоить своё сердцебиение. Внезапно он услышал, что щелкнула входная дверь и аккуратно захлопнулась. Колька приподнялся, пытаясь разобраться, показалось ему или нет. Но дверь оглушительно хлопнула ещё раз.

Коля Никитич, чертыхаясь, выбежал из комнаты, разбудив Ксению, и увидел следы грязи на полу и ковре. Он кинулся к крыльцу, но на улице никого не было.

– Коля! – истошно закричала Ксения Владимировна.

– Что случилось, Ксюша? – Коля с ужасом увидел плачущую Ксению Владимировну, – Что–то украли?

– Сапоги, Коля! Сапоги Валерьяна!

Радость и паника смешались в одно чувство. Было ясно, что это значит, и они оба прекрасно это понимали.

Георгий здесь.

На следующий день старики решили, что им встречаться с ним будет небезопасно. Его всё же искали и хотели привлечь к суду.

– Ну, не лучше будет ему сдаться? – прошептал Коля, размешивая ложку мёда в чае. Почему–то им казалось, что их может кто–то услышать, поэтому старались говорить как можно тише.

– А если его там избивают? Я слышала много печальных историй об армии, о том, что некоторые мальчики даже руки на себя накладывают, Господи прости, – Ксения Владимировна перекрестилась.

– Если он сбежал из–за каких–то тяжелых обстоятельств, то его могут и не посадить. Кстати, Илья уже уехал, не знаешь? Если он пронюхает, что Гоша здесь, сдаст его отцу.

– Господи, неужели Саша способен испортить жизнь своему собственному сыну?

– Ксюша, – Коля покачал головой, – Ты наивна, как молодая девушка. Надо уговорить Гошу прийти с повинной.

– Поговори с ним, – тихо сказала Ксения Владимировна, – И что–нибудь теплое возьми. Он, наверное, замерз. Бедный мальчик.

В черном доме Николая Никитича после дождя обвалилась крыша. На месте кафеля и половиц расползлась огромная лужа, в которой плавали дощечки, пепел и опавшие листья. Возле каменной стены, единственной оставшейся конструкцией от жилища, спрятался хлипкий шалаш – дорожный знак, покрышка, порванный рекламный баннер накрытый сверху, как палатка, и выцветший венок с кладбища, служивший подушкой.

Увидев этот уродливый пейзаж, Коля сначала даже не поверил, что это – тот самый дом, в котором он прожил большую часть жизни. Даже лохматая собака заскулила, глядя на хозяина. По его команде она прыгнула в лужу и доплыла до хлипкого убежища. Потом встряхнулась и походила вокруг, поджав уши. И, поймав носом знакомый запах, Тиша громко гавкнула. Из шалаша в ужасе выпрыгнул в лужу бритоголовый парень. Он закрылся локтями, скрывая своё лицо. Коля бросился к нему и стал поднимать его:

– Господи! Гоша!

Он отнял руки от головы.

– Коля, Николай, сиди дома, не гуляй, – тихо напел Георгий, тут же поперхнулся и раскашлялся.

Собака Тиша, чувствуя, что нельзя громко лаять, прыгала и крутилась на месте.

Успокоив свой кашель, Георгий поднялся на ноги и погладил собаку, которая не могла нарадоваться возвращению доброго человека. Коля осмотрел его: армейские штаны, кожаная курка не по размеру, бритая голова и рыбацкие сапоги. Его возраст всё ещё выдавали мальчишеские повадки. Но поймав взгляд, Коля испугался, заметив перемену в его глазах. Что они видели? И что ему пришлось пережить за это время?

Георгий протянул ему руку и странно улыбнулся. И они поприветствовали друг друга, как два старика.

– Возьми одежду, Ксения передавала, – едва смог вымолвить Коля.

– Веришь ли ты в судьбу, Коля? – сказал Георгий, вытянувшись во весь рост, и взял одежду, – Я и не надеялся, что дойду до Калязина. Но мне это было необходимо сделать.

– Гоша, что же ты набедокурил? И что же ты теперь будешь делать? – злость неожиданно проснулась в Николае, как обычно бывает у перепуганных родителей из–за проделки детей, где они могли пострадать.

– А что же ты натворил, – Георгий показал глазами на обугленные стены, потом виновато опустил голову и замолчал, пытаясь яснее сформулировать свою мысль: – Раньше мне казалось, что судьба ведёт меня к лучшему. Но теперь я никак не могу избавиться от ощущения, что допустил роковую ошибку и ничего уже не изменить.

– Ты ещё можешь исправить эту ошибку! Какие твои годы! – сказал Коля, – Если ты сдашься, объяснишь, что были отягчающие обстоятельства… Тогда тебя не посадят. Не сломаешь себе жизнь… у тебя же всё впереди.

– Нет, Коля, – Георгий посмотрел в глаза Николая и всеми силами пытался донести до него смысл слов: – Разве ты не понимаешь, что я не мог поступить по–другому?

– Над тобой издевались? – спросил Николай и внимательно посмотрел на него, заметив, что тот оставался до ужаса спокоен.

– Я не помню, – сказал Георгий и снисходительно улыбнулся.

– Тебе нужно выспаться и умыться, – Николай почесал шею, задумавшись, харкнул и сплюнул в лужу, – Мы тебя незаметно проведём в дом. Отоспишься, потом решим, что делать. Тебя кто–нибудь видел вчера ночью?

– Уверен, что никто, – сказал Георгий и в мгновение снова превратился в мальчишку: – Я так давно не спал на мягкой кровати! Боюсь, что сразу умру от счастья.

– Типун, тебе на язык, – Николай пригрозил ему кулаком и подозвал собаку к ноге: – Я схожу за тачкой и привезу тебя домой. Только не высовывайся, ради Бога.

– Слушаюсь, – сказал Георгий, подбежал к своему убежищу, но остановился: – Коль, ты же меня не сдашь отцу?

– Отцу? – удивленно сказал Николай, – Ишь, чего удумал! Шиш этому мудозвону!

«Господи спаси и помоги»,– думал всю дорогу Николай Никитич. Он настолько быстро шел по направлению к дому, что собака еле за ним успевала. С ней вообще происходило что–то странное: она страшно выла, кружилась и норовила укусить Никитича.

– Да, что с тобой происходит? – недовольно шикнул на неё Никитич, отгоняя её от себя, – Кому сказал! Молчать!

Но собака продолжала скулить. Колька только замахнулся на неё со злости, но остановил себя. Несчастливое предзнаменование. Он решил, что собака предчувствует что–то нехорошее и нехотя отпустил её обратно. Тяжело не поддаваться предрассудкам и суевериям, особенно, в тревожную минуту.

И предсказание тотчас стало сбываться. С удивлением Колька обнаружил возле дома несколько пазиков и дорогую черную иномарку, припаркованную у входа. С водительского сидения выглядывал мужчина в костюме, на его лице покрытым рябью подозрительно сложилась улыбка. Он вышел из машины и представился.

– Николай Никитич, ведь так? – сказал мужчина, поправляя пиджак, – Вас ожидают в доме.

– Понятно, – сказал Коля, осматривая входную дверь, – Где служил? Ты же военный, да?

– В горячих точках, – подтвердил мужчина.

– А сына своего бы ты туда отправил?

– У меня дочь, Слава Богу, – сказал мужчина и посмотрел на часы, – Николай Никитич, вас ждут.

– Конечно, – Коля мысленно перекрестился и сжал руку в кулак.

Зайдя в дом, Коля услышал грубый мужской гогот. За столом сидели священник Илья, майор–военком и перепуганная Ксения Владимировна, пока Александр Валерьянович ходил по комнате и что–то громко рассказывал. Увидев, как в комнату вошли, он распростёр руки и радостно воскликнул:

– Николай Никитич! Не прошло и часа! А мы тебя везде искали. Где же ты был?

– В больнице.

– Правда? А Ксения сказала, что ты уходил за наживкой.

– Она меня неправильно поняла.

– Конечно, конечно, мы вам верим, Николай Никитич, – сказал военком, пытаясь подавить смех, – Садитесь рядом с нами.

– Отличная идея, – подхватил Александр Валерьянович, – У нас с собой хреновуха есть. Разобьём на четверых.

– Я не пью больше.

– Обижаете, – сказал Военком.

– Как так! – сказал Александр Валерьянович, размахивая руками, – А где ваше знаменитое Калязинское гостеприимство?

– Николай закодировался, – сказал священник, – Ему нельзя. Выпьет – умрет.

– А вы нам ещё живым нужны, – рассмеялся военком.

– Похвально, похвально, – сказал Александр Валерьянович, – В твоём–то возрасте!

– Вы всё равно садитесь, – сказал священник Илья, – Искушать вас не будем. Морально нас поддержите хотя бы.

– Правильно, правильно, – поддержал Александр Валерьянович и, положив руки на плечи Николая, усадил его на стул.

Все посмотрели на них, ожидая что будет происходить дальше. И даже стрелка на часах оглушительно трещала, разрывая время на части. Лучистые глаза Ксении Владимировны, не отрываясь, смотрели на Колю, как будто она пыталась ему передать свои мысли.

– И чем мы обязаны вашим приходом? – спросил Коля, оторвав свой взгляд от глаз Ксении.

– Ирония судьбы, знаешь ли, – сказал Александр Валерьянович, оглядев собравшихся сверху вниз, – Ты же знаешь, что Гоша сбежал. Он в ваших краях не появлялся, случайно?

– Нет, Александр Валерьянович, – сказал Коля, сдерживая нарастающее отчаяние внутри себя.

– А вот и неправда, – сказал военком, – Вашему батюшке вчера доложил какой–то пацаненок, что видел его на кладбище.

– Да как же он мог дойти до наших краёв? Его часть за тысячу километров от нас.

– Николай Никитич, – голос военкома теперь звучал строго, без тени прежнего веселья, – И не такие расстояния они готовы пройти, чтобы избежать наказания.

– Так ты видел его, Коля? – ещё раз спросил Александр Валерьянович.

– Вы хотите, чтобы вашего сына посадили? А как же депутатство?

– Депутатство? – рассмеялся Александр Валерьянович, багровея от злости и алкоголя, – Да все накрылось медный тазом! Мне дали понять, что из–за его выходки на поминках мне не пройти проверки, и депутатом я никогда не стану!

– Саша, твоё прошлое всем известно. И с кем ты братался, и кого выгораживал. Все помнят, как ты в мэры выдвигался и чем тебя потом отблагодарили, – сказал Николай, держась обеими руками за край стола, как будто пытался сохранить равновесие.

– Это всё выдумки, Коля, – Александр Валерьянович говорил, озираясь на военкома, – Никаких доказательств не было. И кто из нас не делал ошибки? Мир не черно–белый, Коля! Там много оттенков!

– Абсолютные подонки мне на пути всё же встречались, Саша. Поверь моему возрасту.

– И я один из них, да? – сказал Александр Валерьянович, покачивая головой, – Соглашусь, я не святой. Но могу поклясться, что страшных грехов за моей душой нет. В отличии от Георгия, которого ты так пытаешься защитить.

– Это же твой сын, Саша. Как ты можешь так говорить?

– У меня нет сына. Он умудрился поменять свою фамилию на Яровой–Феофанов! Ты думаешь, что его избивали в армии? А что, если я тебе скажу, что это он издевался и унижал молодых пацанов. Одного еле успели достать из петли.

– Не верю, – сказал Николай и снова посмотрел на Ксению, которая беззвучно лила слезы над столом.

– Придётся поверить. Им занялась военная прокуратура, вот он и бежал, – равнодушно сказал военком, протирая свои золотые часы.

– Мне жаль, – сказал священник Илья и протянул Коле руку, – Если вы знаете, где он, вы должны сказать.

– Какой он мне сын после этого? – медленно проговорил Александр Валерьянович, отвернувшись от всех, – Это не человек даже.

– Разве можно так говорить про родного сына? – Коле хотелось закричать, но он держал себя из последних старческих сил.

– Мой отец тоже меня ненавидел, – сказал Александр Валерьянович, – Так что переживёт как–нибудь.

– Сашенька, – взревела Ксения Владимировна и упала на колени перед ним, – Он любил тебя! Он звал тебя перед смертью! И просил прощения у тебя! Прости отца, ради Господа Бога, прошу!

– Не смей, – тихо сказал Александр и чуть не упал к ней на пол, – Не может быть! Звал меня?

– Это правда, – сказал Николай.

– Нет, вы же врете! Хотите меня заставить пожалеть этого монстра! – закричал Александр, – Но почему же вы мне на похоронах этого не сказали, а? Почему? Вы же видели, что со мной происходило. Даже если это так… Что это меняет?

– Ты нужен своему сыну, Саша, – сказал Николай, вставая со стула.

– Александр Валерьяныч, – сказал военком, – Что делать–то будем?

Послышался истошный крик с улицы. Мужчины выбежали на крыльцо и запах гари обжег их нос и горло. Происходило что–то странное: женщины в истерике бегали по двору и неразборчиво кричали, выли собаки, пока напуганные дети плакали. Николай увидел молодого человека, пробегавшего мимо дома, и остановил его:

– Что случилось?

– Кладбище горит, – проговорил он, – Говорят, кто–то поджёг.

– Господи помилуй, – прошептал отец Илья и стал молиться, покачивая головой.

– Александр Валерьяныч, – сказал военком, надев на себя фуражку, – Нужно уезжать.

Но Феофанов промолчал. Он как будто не расслышал про кладбище, не почувствовал запах гари и не видел хаоса, который происходил вокруг него. Дым расстилался над Волгой, поглощая другую сторону реки и колокольню. Постепенно дым стал подходить к ногам Александра Валерьяновича.

Он мог поклясться, что осязал его в то мгновение, и что в тумане на мгновение увидел отца.

Он мог поклясться, что отец пришёл, чтобы он смог с ним проститься. Хоть и лицо отца показалось ему таким странным. Отец стоял по середине реки и грустно смотрел на него.

Он мог поклясться, что это был его отец. Саша нерешительно поднял руку и помахал ему. Отец крикнул ему: «Прости меня». И Саша простил его. Мираж рассеялся в тот же миг, оставив после себя только смутную надежду, что смерти не существует.

Собака Тиша лаяла и прыгала на задних лапах, пока Георгий тянул за собой зелёную лодку. Дедовские сапоги так скользили по траве, что он несколько раз упал на землю, чем напугал Тишу. Спина сильно ломила от непривычной тяжести, ноги зудели, обе ладони были в занозах – при каждом неосторожном движении задетый нерв давал разряд и тело вздрагивало. Но он не чувствовал боли, голова была совершенно пуста от мыслей и чувств.

Наконец–то он дошёл до берега. Когда он сел на песок и облокотился на ребро лодки, тело обмякло от усталости. Он снял с правой ноги сапог и вытащил из него фляжку и полупустую упаковку Фенозепама. Собака легла рядом с ним и просунула морду под подмышку. Она жалобно заскулила, поджав уши.

– Не волнуйся, дружище, – сказал Георгий и убрал таблетки во внутренний карман, – Жизнь не остановить.

Тиша выдохнула совсем по–человечьи, как будто всё понимала. Она ткнула его носом в бок и села в ожидании его команды.

Времени оставалось не так много. Голова кружилась от бессилья, хотелось спать, и Георгий глубоко вдохнул, чтобы собраться с духом, и глотнул из фляжки на дорожку. Это немного помогло. Он встал с места, перевернул лодку и вытолкнул её на воду. Собака смотрела за тем, как он заходит в реку и уходит всё дальше и дальше. Она нервно стала бегать по берегу и лаять ему вслед. Но Георгий не оборачивался.

Собака решительно прыгнула в воду и поплыла за лодкой, но вскоре вернулась обратно, встряхнулась и завыла.

Георгий так и не научился грести, весла тяжело поддавались ему, к тому же рукам было непривычно больно. Он старался вспомнить уроки Никитича и лодка, хоть и качаясь, наконец–то стала идти по верному направлению. Хорошо, что на пути не попадались многочисленные водовороты, а то его бы точно выбросило из лодки. Единственная сложность была в преодолении речного порога, в том месте, где Жабня впадает в Волгу.

И вот течение большой реки поймало лодку, Георгий затащил весла внутрь. Изнемогший он лег рядом с ними и вдохнул полной грудью. Вокруг было спокойно. Сон, преследовавший его несколько недель, начинал сбываться, и Георгий предчувствовал его окончание.

Он попытался залезть во внутренний карман, но пальцы онемели и пришлось их размять, чтобы они его послушались. Оставалось ровно столько таблеток, чтобы сделать это мгновение предельно прекрасным. Георгий проглотил их разом и запил содержимым из фляжки. Тепло разлилось по горлу и животу, уняв дрожь.

Он посмотрел слипающимся глазами на небо и увидел нечеткое очертание солнца, пока серый туман надвигался на зеленую лодку и постепенно усыплял её пассажира. Теперь Георгий был счастлив, всё происходило так, как должно было происходить – и он никак не мог этому противоречить.

Закрыв глаза, он представлял, как под ним проплывают рыбы с красными плавниками и как они прячутся на дно в затопленном городе. Он видел улицы и дома, прежних обитателей, каменную брусчатку и вывески с дореволюционной орфографией. Люди выходили из своих жилищ и приветствовали его, словно дирижабль. У них были другие лица – красивые и необременённые печалью.

Время соединилось воедино – прошлое вернулось и стало будущим. Гоше казалось, что и он сам стал выше, сильнее и намного старше. Он пытался докричаться до жителей затонувшего города, но они застыли как на групповой фотографии. Рядом с деревянным покосившимся домом стояли мужчина в кожаной куртке, женщина с короткой прической и маленькая девочка. Они единственные не приветствовали дирижабль. Гоша пригляделся к ним и заметил, что у ребенка красный нос, дрожащая нижняя губа и размазанные сопли на щеках. Он, не отрываясь, смотрел в глаза Георгия и беззвучно плакал.

И чем дольше Георгий приглядывался к этим лицам, тем страшнее ему становилось.

Надежда!

Конечно, это был его прадед с его первой семьей.

Внешне его прадед, Евгений Яровой, был удивительно похож на него самого. Та же плоть и кровь. Но почему он выбрал такой путь? Из–за страха смерти или он так пытался выжить? Кого винить в том, что произошло, и как поступить ему самому?

Георгий ненавидел прадеда и то зло, которое он причинил. Зло от вседозволенности и безнаказанности. Он и был тем самым драконом, которого Георгий пытался победить. И как бы ему не хотелось, он понимал, что не может и не должен прощать это своему предку. Хотя бы во имя своей чести и совести. Всё же лучшее, что можно сделать для мира – это оставаться настоящим Человеком.

Милосердие – величайшее достижение человечества. Оно, возможно, одно из немногих вещей, которое помогает не перестать верить в спасение. Права была Ева, сравнив Георгия с Дон Кихотом. Может быть, он и есть тот Дон Кихот, который борется с ветряной мельницей.

Но он хотя бы попытался.

Гулко прозвенел колокол на всю Волгу, укрытую туманом. Георгий поднял свою голову к небу и вздохнул полной грудью.

Жизнь не остановить.

Были его последние слова.