Читать онлайн Сосед по парте бесплатно
«Вы же объясните мальчику…»
Я оставил самокат внизу и взлетел на свой четвертый этаж, совершая на крутых поворотах лестницы немыслимые прыжки и пируэты. Ванда с Родькой ждали меня у школы, и на все про все оставалось четверть часа: закинуть рюкзак, схватить ролики, крикнуть маме «Я до шести!» и добежать до школы. Ключ я держал наготове, чтобы с налету вставить его в скважину, но не успел он коснуться замка, как дверь распахнулась и прижала меня к стене. Из квартиры, держа в охапке постельное мамино бельё, выкатилась упругая, как горошина, Галя-чёрненькая и покатилась на свой третий этаж. Ошарашенный увиденным, я выбрался из-за двери и попал прямо под ноги старшей по подъезду Варваре Ивановне, по прозвищу Варвара-Гроза.
– Куда?! – сказала она басом и схватила меня за воротник.
– Пустите! – заорал я. – Мама!
Но вместо мамы на пороге появилась соседка Дора со шваброй в руках. Смуглое лицо ее было сейчас цвета подсохшей оливки.
– Ой, Кит, – сказала она. – Мамы нет. А сюда нельзя.
– Я его бабке твоей отведу. Дай ключи, – прогудела Варвара, обращаясь к Доре, и цепко ухватив меня за плечо.
– Да открыта у нас дверь. Только Вы же объясните мальчику.
– Объясню, – ответила Варвара и потащила меня в квартиру напротив. Там за дверью стояла Дорина мать престарелая Клавдия Ивановна Свижская, к имени или фамилии которой Варвара неизменно прибавляла слово «Мадам».
– Мадам Свижская, – обратилась она к соседке. – Присмотрите за мальчиком, пока Дора приберется.
При этом она сделала такое движение, как будто вталкивала в квартиру загулявшего кота, и я в грязных кроссовках, к ужасу Клавдии Ивановны, оказался прямо в центре персидского ковра ручной работы.
– В больнице твоя мать, – сказала Варвара, уже поворачиваясь спиной ко мне. – пока побудешь у Доры, а там видно будет.
Когда дверь за старшей по подъезду закрылась, Клавдия Ивановна, прижав левую руку к груди, правую вытянула перед собой и сказала дрожащим голосом:
– Никита, сойди, дружочек, с ковра! Дора только что почистила его манной крупой!
Ошеломленный всем происходящим, я посмотрел по ноги и увидел, что стою одной кроссовкой на спине охотничьей собаки, а другой на рогатой оленьей голове. Я сделал большой шаг и очутился на надраенном до блеска старом дубовом паркете.
– Что с мамой, Клавдия Ивановна? Почему – «в больнице»?
– Если ты не хочешь снимать обувь, мальчик, то можешь присесть вот тут на пуф, – сказала старушка. – и подождать Дору.
Она повернулась ко мне спиной и, делая маленькие аккуратные шаги, прошла в свою комнату.
Я выскочил на лестничную клетку, попытался открыть свою дверь, но она была заперта изнутри на задвижку, и Дора не откликалась. Тогда я бросился вниз к Гале-черненькой. Дверь открыла Анжелка, перевязанная на груди шерстяным платком матери. Она училась со мной в одной школе, только во втором классе, и обычно до шести часов была на продленке. Но сейчас Лика болела и портила выходной день матери своим нытьем: «Мам, мне ску-учно!»
– Мам! – позвала Анжелка. – К нам Кит пришел!
Галина вышла из ванны, вытирая на ходу покрасневшие руки, завела Лику в комнату и кивнула в сторону кухни: «Проходи, Кит!»
– Ты чего у Доры не остался?
– Она в нашей квартире закрылась. А бабка ничего не говорит. А почему Вы мамино белье стираете?
– Ну, положено так. Когда в больницу.
– А почему не в стиральной машине и в холодной воде?
– С чего ты взял, что в холодной?
– Так у Вас руки покраснели. А стиральная машина – вон, пустая.
– Дотошный ты Кит! Ну, положим, я перед стиркой всегда таким образом белье прополаскиваю.
– У твоей мамки все простыни в крови были запачканы, вот почему в холодной, – вмешалась Анжелка, выглядывая из комнаты.
– А ну брысь, злыдня! – закричала на нее Галина.
Я осел на стул.
– Почему в крови? – спросил я, еле ворочая языком. – Убили?!
– Типун тебе на язык. Женское это. Бывает у женщин в этом возрасте. Переливание крови сделают, и через неделю будет, как розанчик. Господи, да ты сам без кровиночки в лице.
И Анжелке:
– Уйди с моих глаз!
Дрожащей рукой налила мне воды из чайника.
– Выпей!
Я пил противно теплую безвкусную воду и весь трясся. Галина гладила и гладила меня по спине.
– Ты ничего такого не думай, обойдется!
Я встал.
– Ты куда?
– К маме на работу. У нее дежурство завтра.
– А может к Доре?
– Нет. Мне предупредить надо. Чтоб не ждали. А в какую больницу маму отвезли?
– Так кто же знает, сказали в дежурную. Пусть в библиотеке выяснят. Там же все грамотные.
Выходя из подъезда, я споткнулся о свой самокат, постоял над ним с минуту, а потом со всего размаху толкнул входную дверь и побежал.
«Пока мама болеет, тебе нужно жить у кого-то…»
Заведующая библиотекой, где работала моя мама, сразу же села за телефон и начала обзванивать больницы и узнавать, куда скорая помощь увезла «Ирину Ивановну Ивину 43 лет из дома 12 на улице Слободской».
Заведующую звали Марта Яновна, а за глаза – «наш климат-контороль», «Марта» «Декабрина» или «Мая» – в зависимости от месяца года и ее настроения.
Я в это время сидел в архиве, пил горячий чай из маминой китайской кружки с павлинами и жевал домашний бутерброд Кати из отдела периодики. Катерина, у которой в зале не было ни одного читателя, сидела рядом и теребила от волнения край клеенки. Она пришла в библиотеку, когда я учился в третьем классе, и была старше меня ровно в два раза. Теперь я стал на три года старше, а возраст Кати, по словам заведующей, не изменился.
Наконец Марта Яновна пришла в архив и рассказала мне все, что узнала. Я хмуро молчал, а Катерина спросила:
– А эта больница далеко?
– Во всяком случае не за МКАД-ом.
– А что такое реанимаци-он-ное отделение?
– Отделение интенсивного лечения!!! – уже раздражаясь, ответила заведующая. – А ты, Никита, что скажешь?
– Когда к ней можно?
– Не ответили.
– Тогда дайте мне, пожалуйста, телефон врача, я в мобильник забью. Вы ведь сказали, что маме звонить нельзя.
– Да, конечно, вот я здесь все записала, – она протянула мне листок. Рука была худая с выпуклыми венам в пигментных пятнах. Совсем как у тети Гали-французской со второго этажа, которая называла такие пятна «розами старости». И я впервые подумал, что Марта Яновна гораздо старше мамы, настоящая старушка. Раньше я этого как-то не замечал.
Подошла Серафима из отдела абонементов. Она не ела продуктов животного происхождения, летом в любую погоду ходила под японским зонтиком, панически боялась насекомых, но при всем этом отличалась здравым смыслом и даже некоторой практичностью.
– Никита, – сказала она. – Пока мама болеет, тебе нужно жить у кого-то или с кем-то из взрослых. Ты не подумал об этом?
Я посмотрел на нее и отвел глаза. Мне совсем не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал, о чем я думаю. Уж конечно я не собирался жить в каком-то чужом доме, но войти в мамину комнату, где Дора наводила порядок…
Неужели нельзя остаться в библиотеке и ждать, пока мама не вернется, и все будет, как раньше. Ведь это мой второй дом с того времени, когда не стало бабушки Мани. Я даже читать научился, запоминая большие буквы алфавита, которым помечали стеллажи и определяли порядок расстановки книг: А – Абэ, Азимов, Андерсен, Б – Барбюс, Блок и так до Я – Ясенского Бруно. А в третьем классе уже помогал записывать названия книг в формуляры. Тогда в библиотеке работала Марина – настоящая «плакса Миртл». Она была очень медлительной, и возле абонемента часто выстраивалась большая очередь. Марта Яновна сердилась, Марина уходила за стеллажи и начинала рыдать. А я садился на ее место и, пока она не успокаивалась, делал ее работу.
В библиотеке есть диван, чайник, микроволновка и книги. Что еще нужно?! Но об этом даже заикаться нельзя. Серафима скажет: «Можно, конечно…» А потом добавит ядовито: «Если в целях профилактики, рядом с библиотекой будут дежурить пожарники». А заведующая даже слушать не станет.
– А Катя может у нас пожить, пока мама не вернется? – произнес я, наконец, поворачиваясь в сторону Марты Яновны.
– Катя? Ну, это у неё нужно спросить. Но ты бы мог поехать со мной. Михаил Маркович был бы рад.
– Марта Яновна, – вмешалась Серафима. – И как это он будет из Вашего Бутова каждый день в школу ездить?! На такси?! Уж лучше к нам с мамой. Полчаса автобусом и тут. И мама всегда дома и всегда накормит. Не чипсами этими, которые инвалидом его скоро сделают, а настоящей домашней едой.
– Салатом из одуванчиков и «фальшивым зайцем», – фыркнула Катя.
– Я, конечно, рада за тебя, Катерина, что ты осилила, наконец, первый том Ильфа и Петрова, – язвительно сказала Серафима. – Но Никите в его возрасте нужно нормально питаться. Он же такой худой, что его в профиль не видно!
– А спать, где он у вас будет? Под столом в кухне? – парировала Катя.
Призрак комнаты…
– Так, девочки, давайте по местам, а я с Никитой пойду посмотрю, что там в квартире делается, и с соседями поговорю, – сказала заведующая официальным тоном. Оксана поправила пуговицу на своем синем рабочем халате с белым воротником и возвратилась в абонемент. А Катя еще немного постояла и повздыхала, пока Марта Яновна не посмотрела на нее особенным взглядом.
– Ну да, – перевела его для себя Катерина вслух. – На работе нужно заниматься своим делом.
И исчезла за стойкой абонемента.
– Ключи с тобой? – спросила заведующая, едва справляясь с одышкой, когда мы поднялись на четвертый этаж.
– У меня, – ответил я, не торопясь доставать их из кармана.
– Дай мне!
И стала перебрать связку с тремя ключами от почты и дверных замков.
– Этот от верхнего?
Я кивнул.
Заведующая неловко вставила длинный ключ в скважину, где он застрял и не проворачивался. Я молча стоял рядом, не проявляя никакого желания помочь.
В конце – концов ей пришлось выдернуть ключ из замка, что она сделал с явным облегчением.
– Послушай, Никита, а может мы сперва поговорим вашей соседкой, которая провожала маму в больницу?
Я кивнул, и мы позвонили в дверь Доры. Сперва я – коротко, потом заведующая – длинно.
Когда Дора поняла, кто со мной пришел, она взяла у Марты ключи, и минуты не прошло, как мы очутились в нашей квартире: Дора, заведующая и я как замыкающий.
Я любил, когда мама оставляла меня дома одного. На несколько часов, вечер или даже целый день. Вроде бы я занимался тем же, что делал при маме, и все же это было что-то вроде каникул. И еще… когда мама приходила, мы в первые минуты как бы менялись с ней местами. Я брал у нее сумку, целовал и бежал на кухню ставить чайник. А она говорила мне вдогонку, просительно так: «Можно мне кофе?» Я возвращался в прихожую и строго отвечал: «Только растворимый!» Года три назад это была такая игра, а теперь я чувствовал в такие моменты, что нужен маме по-настоящему. Но вот сейчас, переступая порог квартиры вслед за Мартой Яновной, я превратился в гнусного малолетку и готов был разреветься от того страшного и непонятного, что забрало из дому маму. Вслед за Дорой мы все сразу же гуськом прошагали в «большую комнату», где стоял мамин диван, и остановились. Дора повернулась к заведующей лицом и сказала:
– Я ей пижаму в сумку положила, а если ночнушку нужно будет, то у меня новая есть. Не покупайте.
– Да-да, спасибо, – вежливо-официальным тоном ответила Марта. – Мы завтра свяжемся, узнаем.
И мне:
– Никита, ты пойди разденься, а мы с Дорой… – она не договорила, не знала как быть с отчеством. Я не стал дожидаться окончания фразы, резко развернулся и вышел, а заведующая плотно закрыла за мной дверь. Пока снимал куртку, думал, что вот Дора убрала в комнате, и она стала чужой. Призрак комнаты… Совсем не по-маминому лежали подушки на сложенном диване, поменялись местами наши разнокалиберные стулья. Один из них был чем-то вроде тумбочки, и на нем всегда стояли всякие мамины флакончики, лежала записная книжка, блистеры с таблетками. А через спинку второго обычно был перекинут теплый платок или махровый халат. Теперь они парадно стояли спинками к окну, и сразу было ясно, что между ними целая эпоха. Один (для халата) бабушки Мани, венский – с двумя гнутыми дугами для спинки. А другой – икеевский – из прямых брусков. Как будто к простой некрашеной табуретке приделали спинку, похожую на помочи для детских штанишек с перекладиной между лямками. Так мама говорила. Кресло-кровать тоже повернулось не в ту сторону, и стал виден свисающий конец матраса, неприкрытый пледом. Только со «Стенкой» из книжных полок, встроенного гардероба и «барчика» для бокалов и чайной посуды никто не смог бы ничего сделать. Мой двоюродный дед собрал её сам, и она была прикреплена прямо к стене. Когда наш дом, наконец, расселят, она останется одна в пустом здании. И о том, что станет с ней дальше, мы с мамой стараемся не думать. В нашей «большой комнате» есть еще круглый раздвижной стол на толстой фигурной ножке, родственник венскому стулу, и четыре пуфа, подаренные Мартой, когда она переезжала на новую квартиру. Мне всегда казалось, что предметов в ней вполне достаточно. А вот теперь, когда мы стояли втроем на ее пороге, комната показалась на удивление пустой и… чужой.
Слава богу, с беспорядком в моей берлоге все было о' кей: Дора в нее не заглядывала. Я бросился ничком на диван и подумал: «Скорее бы они ушли. Все равно, кроме как «все будет хорошо», ничего не скажут». Но Дора с заведующей еще долго о чем-то говорили, а потом пошли на кухню. Наконец заведующая открыла дверь в мою комнату, но заходить не стала. Я поднялся.
– В холодильнике все есть. Катерина придет – поужинаете, – сказала она твердым голосом. – А дальше видно будет.
«Ну хоть какие-нибудь родственники у вас есть?»
Не успел я отойти от двери, как в нее позвонили. Я думал, Марта забыла что-нибудь – очки, перчатки. Но это была тетя Наташа с первого этажа, и в руках у нее была кастрюля, обернутая полотенцем. Она быстро прошла на кухню, поставила кастрюлю на плиту.
– Оксана борщ с грибами сварила, а я завтра – с мясом. Ты дома будешь ночевать или пойдешь к кому?
– Дома. Ко мне Катерина придет, с маминой работы.
– Она у вас в прошлом году жила, рыженькая такая? Да?
– Ну да, жила.
– Так пусть обеды не готовит. Я, значит, завтра свой борщ принесу на два дня. А потом Джамиля плов сделает. И ты давай все делай, как при маме, дом держи в порядке. На ночь носочки снимешь, постираешь мылом, высушишь на батарее. В больнице сейчас долго не держат, но дней на десять маму оставят.
– Теть Наташа, а что это у мамы такое… я видел, как Галя-черненькая бельё стирать уносила.
– Маме сколько, уже за сорок? Что у девочек каждый месяц бывает, так об этом даже мой Сашка с первого класса знает. И ты в курсе. А у взрослых немного может нарушаться.
– Просто так?
– Ну, может, подняла что тяжелое. Или нервы какие. Неприятность. А она в себе держала. По всякому бывает.
Тетя Наташа вздохнула, помолчала, а потом вскинулась, как бы внезапно вспомнила что-то очень важное:
– Послушай, Никита, а у вас хоть какие-нибудь родственники есть? Дядя, тетушка, двоюродные… (она произнесла, «двоюрОдные)?
Я покачал головой.
– А ты как будешь ее навещать, все-таки спроси. Может чего-то она до времени не рассказывала, о ком-то, кого до тебя знала и кто мог бы вам сейчас помочь. Если мама в больнице… задержится, тебе, Никита, опекун понадобится. Полагается так… до четырнадцати. Так лучше бы из маминых близких.
* * *
Маму перевели в общую палату на третий день, и разрешили ее навещать. Все эти три дня я представлял себе, какой ее увижу, думал, о чем скажу, и все в моей жизни разладилось. Пока о маминой болезни никто не знал, я еще держался. Но наша Варвара-Гроза знакома с матерью Аньки Вощаковой, и та сообщила обо всем классной. Началось всеобщее внимание, и меня понесло. Я огрызался и грубил по любому поводу. Ванда сказала, что я озверел, и перестала со мной разговаривать. Родька, после моего очередного «отстань!», пожал плечами и покрутил пальцем у виска. Катерина вечером пыталась меня развлекать, звала смотреть какое-то «мыло» по телику. Я не нашел ничего лучше, как сказать ей, что это дерьмо в нашем доме не смотрят. Она ничего не ответила, но телевизор выключала, сняла с полки первую попавшую под руку книжку и села читать. Судя по обложке, это было «Былое и думы». Ну, просто в точку!
Родственников у нас не предвиделось, но один близкий в «былом» у мамы был. В общем, оставил я Катерину наедине с Герценом, завалился у себя в комнате на диван и стал сыпать соль на рану и вспоминать, как я с ним познакомился.
Незваный гость
Я в тот день прибежал домой, открыл дверь, бросил рюкзак на пол и с порога позвал: «Мам!». Никто не ответил. Но я точно знал, что она должна быть дома! Я рванул на кухню и застыл. У стола стоял мужик в черном джемпере и джинсах. Высокий, накачанный с короткой стрижкой. Повернул голову. Глаза молодые, темные, а волосы серые от седины.
– Нету мамы, скоро придет, а ты, значит, Кит? Ну, здравствуй!
Никогда в жизни в нашей квартире мужиков не было. В библиотеке все женщины. А в подъезде постоянно живут только двое мужчин: я и Симон Александрович, муж тети Гали-французской со второго этажа. И у меня такое чувство… ну, как будто он мне соперник, что ли. Вот стоит чужой на моей территории.
– Что молчишь? Что тебе от мамы надо? Куда спешишь?
Так заговорил со мной, как будто мы давно с ним знакомы. И я вдруг, как идиот, ответил: «В музей!»
– Мама знает?
– Да.
– Деньги нужны? Сколько?
И я опять, как под гипнозом: «Сто!»
Он руку в карман джинсов засунул и вынимает деньги. Не кошелек, а просто бумажки какие-то скрученные. И протягивает сто рублей. А я беру и убегаю. И так мне паскудно на душе. Шишкарев меня спрашивает после экскурсии:
– Видал археоптериксов?! Это значит у Савельевой не попугайчики, а три потомка динозавров в клетке живут!
А я не то что археоптериксов, я скелета мамонта как бы и не видел. Все думал, что это за мужик. А вдруг он бандит! Как меня зовут знает, а себя не назвал! Но вспомнил, что на столе две тарелки стояли и возле одной мамина чашка. И все равно, деньги эти отвратительно так лежали в кармане. За билеты родители платили заранее, а эту сторублевку я на развлечения хотел потратить. Шишкарев купил мороженое у метро. Ванда говорит мне: «Кит, у меня двадцатки не хватает. Заплати за двоих». А я не могу к этой проклятой бумажке прикоснуться. Ванда: «Ты что? Жлоб? Ты же за деньгами домой бегал!». «Не было там никого», – отвечаю. И, что странно, не стал звонить маме. А что еще «странней» – она мне не позвонила! Кит в стране чудес!
Поднялся я к себе на этаж, вынул ключи, прислушался. Тихо. Тут у Доры дверь начала открываться. Я быстро ключ в замок, прошмыгнул в переднюю и тихо дверь прикрыл. И чувствую – в квартире никого. Не раздеваясь, прошел в кухню. А там никаких следов, что кто-то был и что-то ел. Вот только возле мойки стоят три чашки. Не две, а три. Мамина, моя, и еще та, что тетя Галя-французская подарила.
И сразу же мобильник в рюкзаке зазвонил. Вот почему от мамы звонков не было!
«Я с Лешей никогда не поссорюсь»
– Наконец! – сказала мама и прямо в трубку вздохнула с облегчением. – Ты где? Почему не отвечал?
– Я дома, – сказал раздражено. – а вот ты где? У тебя же выходной!
– Серафима заболела, приду после семи.
– А что за мужик у нас дома был? Он кто?!
– Алексей…Алексей Николаевич. Школьный друг.
И с досадой какой-то: «Мужик! Тоже нашел определение! Ладно, поговорим, когда вернусь».
Я разделся и обошел всю квартиру. Чужих вещей не было. Я вздохнул с облегчением: как пришел, так и ушел! А радоваться, между тем, было рано. Мужик этот, «школьный друг», заявился к нам почти сразу после прихода мамы. Ввалился, держа в руках огромные пакеты, и сразу же мне их протянул:
– Давай, Никита, неси на кухню.
А маме:
– Арин, я еще в одно место забежать должен, вернусь часа через два. Не поздно? Может, ключи дашь?
– Дам, но ты не волнуйся, мы в это время еще не спим, – и отдала ему МОИ ключи!
Мама стала разбирать пакеты, а там чего только ни было: от картошки до товаров всего гастрономического отдела.
– Мам, он что, ночевать у нас будет? – спросил я, хотя ответ был понятен.
– Ну да, пока в командировке. Поставим кресло-кровать у тебя в комнате. Мы же с тобой там неплохо размещались при бабушке Мане.
– Вообще-то, я это плохо помню, и, все-таки, одно – это мы с тобой, а другое – я с чужим человеком.
– Алешка не чужой! Мы с ним десять лет на одной парте просидели.
– ТЫ – просидела, а не Я!
– Кит, ну что ты дикий какой-то. А если бы к тебе Родька приехал, он что был бы твоему сыну чужой?!
– Ну, знаешь, к тому времени, когда у меня будет сын, мы с Шишкаревым тысячу раз поссоримся, и я видеть его не захочу!
Мама вздохнула, обняла меня за плечи и стала целовать куда-то за ухом. Терпеть этого не могу! И я стал выкручиваться: «Мам, не надо!». А она обиделась и сказала:
– Я с Лешей никогда не поссорюсь. Придется тебе, Кит, не быть таким эгоистом и немного потерпеть.
В этот день «школьный друг» пришел, как обещал, в половине десятого. Я из своей комнаты не вышел, а они с мамой устроились на кухне, пили чай и разговаривали. В половине одиннадцатого мама заглянула ко мне и задала дурацкий вопрос, которого я не слышал со второго класса:
– Кит, ты уроки сделал?
Я оторвался от монитора и хотел ответить соответствующим образом, но за ее спиной стоял этот… Алексей Николаевич, и я промолчал. Она поняла мое молчание правильно и сказала примирительно:
– Ладно-ладно, но ты ложись, уже поздно.
И они опять пошли на кухню. По дороге…этот… сказал:
– Он что, как я?
– Ничего подобного, – почему-то возмутилась мама. А он ответил:
– Значит, тебе повезло.
Кресло в моей комнате уже стояло. Я лег в постель и стал думать, ждать мне, пока этот школьный товарищ будет укладываться спать или нет. В закрытом пространстве с чужими людьми я спал только в поездах. Если в купе попадались мужики или тетки, которые храпели, – это было ужасно. И я всегда старался поскорее заснуть, пока они меня не опередили. С другой стороны, как-то неприятно было знать, что кто-то чужой будет видеть тебя спящим. Раньше я не думал, как выгляжу во сне. Может, у меня рот раскрыт или еще что-нибудь со мной происходит. А теперь забеспокоился. Решил, что буду читать и ждать. Взял с собой «Хоббита», но, на всякий случай, повернулся лицом к стенке.
«Ты представить не можешь, как я ему рада»
Когда я проснулся, было четверть восьмого, и я вспомнил, что забыл настроить будильник. Кресло стояло, как вчера, а на нем стопкой лежало чистое бельё. Похоже, никто его не раскладывал. Не одеваясь, я на цыпочках пробежал на кухню. Мама сидела за столом у окна и маленькими глотками пила кофе. На плечах – белый вязаный платок бабушки Мани. Из окна ужасно дуло. Деревянные рамы во всем доме были с такими щелями, что как ни заклеивали и ни затыкали их ватой или поролоном, задувало так, что огонь на газовой плите исполнял пляску святого Витта. Но никто, кроме Симона Александровича, так и не вставил у себя в квартирах пластиковые окна. Все десять лет моей сознательной жизни жильцы нашего подъезда сидели на чемоданах и готовились к расселению.
«Каждому свое! – говорила Галя-черненькая. – Симону Александровичу дороже здоровье, а мне деньги. В новых домах все окна пластиковые».
– Он ушел? – спросил я и перегнулся через мамино плечо. Мне нравился запах кофе.
– Угу, – прогудела мама. И я побежал умываться. Все равно, пока мама не выпьет свой кофе, она и слова не скажет. У нее давление низкое, и только после второй чашки мама оживает, как бабочка после зимнего сна. Начинает двигаться, крылышками махать. И не успел я умыться, как чайник уже свистел, а на тарелке лежал омлет.
– Мам, ты сегодня как всегда? А этот?
– Ки-ит, – протянула мама с обидой. – Ну, почему «этот»? Не хочешь по отчеству, можешь звать «Алексей», он не обидится. Ты представить не можешь, как я ему рада.
Я ничего не ответил. Что бы я сказал? Что при этом мужике я себя в доме гостем чувствую? Так мне и самому непонятно, почему так. Он мне ни в чем не помешал. Вот даже сто рублей дал. Придумывай теперь, как мне ему их вернуть! Я весь урок биологии сидел и план разрабатывал: то ли мне через маму ему бумажку эту отдать, то ли как-нибудь положить и сказать, спасибо, мол, но не пригодилась. Не в руку же совать! «ИнАфузория» в это время про малярийных комаров рассказывала, как их от безвредных отличить. Класс все время развлекался. Кто-то жужжал, кто-то трясся в малярийном ознобе. А Ванда повернулась ко мне и спрашивает:
– Кит, у тебя с воображением хорошо?
– Ну?
– Представь, что грызешь лимон.
– С какого бодуна?
– Ну, представь.
Не хотел я ничего представлять, но от одного слова «лимон» у меня сразу же оказался полный рот слюны. Пришлось губы рукой вытирать.
– С воображением у тебя все хорошо, – сказала Ванда.
– Зато у тебя с соображением плохо, – ответил я и толкнул ее линейкой в спину. Она взвизгнула так, как будто это был удар рыцарским копьем. И Инна Ивановна, конечно, сразу же набросилась на меня, как сапсан на добычу. А кончилось все тем же:
– Не носишь галстук, то хотя бы пуговицы на рубашке застегивай! А то сидит здесь, как свободный художник, расхристанный весь!
Нашла образное словечко!
Форма у нас в школе вполне пристойная: бордовые джемпера или безрукавки безо всяких опознавательных знаков и темные брюки. Но вот обязательно нужно носить светлую рубашку и галстук. Я сразу же заявил, что удавов и бабочек носить на шее не буду. Первой четверти прошлого года мне хватило, чтобы договориться со всеми учителями, кроме ИнАфузории. А она по-прежнему сражается со мной при каждом удобном случае.
Опять «Чужой в доме»!
Когда дверь в нашу квартиру открылась после одного поворота ключа, я понял, что «Чужой в доме» (кстати, старые детективы, которые так любят пересматривать мама и Марта, – это та-акая скука!). Я тихо открыл дверь и почти бесшумно проскользнул внутрь, но незваный гость наш уже стоял на пороге кухни, засунув руки в карманы облегающих джинсов и смотрел на меня, наклонив голову.
– Привет, Никита.
– Здравствуйте, – пробубнил я, стягивая со спины рюкзак, и одновременно снимая кроссовки.
– Давай, – он протянул руку к рюкзаку.
– Не надо, – я размахнулся и забросил его прямо в свое бунгало. С одной стороны я не нуждался в помощи, с другой – непривычному человеку не рекомендовалось разглядывать мой потертый бэг с автографами половины класса.
Очутившись в своей комнате, я принялся размышлять, что делать с дверью: закрыть ее сразу или оставить открытой на некоторое время, а потом прикрыть. Но когда я решился и потянулся к ручке, этот Алексей Николаевич, уже появился на пороге.
– Я поставил суп в микроволновку. Переоденешься – давай за стол.
Прямо «буря и натиск», как говорит наша русичка, когда мы активно на чем-то настаиваем.
– Я маму подожду, – сказал я, как мне показалось, весьма категорично.
– С мамой ужинать будешь, а сейчас поторопись, а то опять придется все разогревать, – ответил он, как будто оглашая решение суда.
* * *
Когда мы молча ели грибной суп, я ужасно злился на себя. Ну почему я ему подчинился, этому мужику! Я ведь демонстративно включил комп и еще раз отказался. Так нет! Он встал у меня за спиной и сказал «давай скорее». И как-то так сказал, что я, как идиот, потащился в кухню.
Грязную тарелку я поставил в мойку, сказал в пространство «спасибо» и направился к себе. Потом я закрылся в комнате и до прихода мамы сидел, как на иголках. Слышал, как он возится на кухне, похоже моет посуду, и ждал, что в любой момент гость этот может войти и сунуть нос в мои дела. Поэтому я стал набирать реферат о комарах. Дело в том, что ИнАфузория, разобравшись со мной, объявила, что завтра вместо технологии будет ее урок, и, в наказание, мы с Вандой должны написать работу о комарах. Я открыл википедию и узнал, что, кроме малярийного, существует еще 2.999 видов этих кровопивцев, и они живут с мелового периода. Поскольку вряд ли они досаждали цератопсам и тираннозаврам, я стал искать, чьими же вампирами они были. Похоже им достались пра-пра-мышки и какие-то наши далекие предки-приматы, которые начали разделяться с утконосами. Хорошенькое дело! Наши предки все погибли, а комары в первозданном виде заполнили весь шарик да еще изводят человеческий род лихорадками! Тут мне захотелось пересмотреть «Парк Юрского периода». Я закончил реферат и нашел «Затерянный мир». О незваном госте я совершенно забыл и опомнился, когда услышал в коридоре мамин голос. Я выглянул из комнаты. Мама снимала сапоги, а рядом стоял этот… одноклассник, держа в охапке ее пальто и сумку. Обычно мама раздевается сама, а сумку у нее забираю я. А теперь я был как бы третьим лишним. Ну, я молча закрыл дверь и возвратился к столу. «Юрский период» пришлось вырубить и заняться уроками.
Лермонтов. Слава богу, «Песню про купца…, то есть про царя» и семейные ценности уже закончили. Русичка ушла в отпуск, и у нас новый учитель. На завтра «Осень», «Молитва», «Когда волнуется желтеющая нива» и любимое стихотворение. «Ниву» прочитать на одном дыхании невозможно. Это же одно предложение в четыре строфы. Я как будто спускался по крутому склона в овраг, набирая воздух перед каждым «когда», как перед уступом. «Когда…, Когда… Когда…и, наконец, «Тогда». Остановился и выдохнул. Потом я приготовил коробок, чтобы попробовать, хотя бы одну строфу написать обожженной спичкой, как Лермонтов в каземате, но тут в комнату вошла мама. Она обняла меня сзади и прижала мою голову к своей холодной щеке.
– Как ты, Кит?
Я постарался вывернуться.
– Ма-ам! Не надо! Все нормально!
– Ты голодный?
– Мы суп поели.
– Молодцы. Сейчас ужинать будем.
С чего это она? Не обнимаемся мы обычно! Такие отношения у меня только с бабушкой Маней были! Вот все в маме было в тот день какое-то другое Как будто ее подменили! Она суетилась, говорила искусственным голосом, как наши девчонки, когда они выставлялась перед кем-то. Все делала будто на показ! И я думал, скорее бы этот Андрей Николаевич убрался восвояси! Не нравился мне этот театр!
Ночные разговоры
Среди ночи я проснулся. В доме напротив горело только несколько окон, и я понял что очень поздно. Луна была почти полная, и в полутьме можно было различить стопку постельного белья на разложенном кресле. Я вышел в коридор. В кухне горел свет. Через стеклянную дверь, затененную сверху настенным календарем, была видна мамина спина, прикрытая пуховым платком. Что-то скрипнуло, звякнуло, и я замер. Потом раздался мамин голос. Обычный, только усталый.
– Он сказал, что я обманулась: вечно девственная гурия – худшее, что можно было пожелать в его возрасте.
Незваный гость наш при этих словах шумно выдохнул и стукнул по столу. Что-то упало и покатилось.
– Лешка, не трогай! Обрежешься!
Видно было, как мама отклоняет в сторону чужую руку, протянутую над столешницей.
– Скотина! Какая же он скотина! – громко выругался мамин одноклассник.
– Тише, разбудишь Никиту! – испугалась мама.
Я проскользнул в свою комнату и нырнул в постель. Кто такие «гурии» я разумеется, знал. Это прекрасные девушки из восточных сказок. И непонятно было, почему наш гость так возбудился.
Когда я проснулся, никого в комнате не было, а на собранном кресле лежала аккуратная стопка измятого белья.
Днем мы с маминым одноклассником тоже не встретились. После уроков я только ненадолго появился в доме, чтобы переодеться, перекусить и успеть к четырем часам в бассейн. Пока джемпер одной рукой стягивал, успел в гугле набрать «гурии это». На всякий случай. Когда закончил одеваться, взглянул на монитор… А там, в ВикиИсламе, та-а-кая картинка 72 девственниц! Я даже оглянулся, вдруг я не один в квартире! И надпись там соответствующая была.
Я всю дорогу до бассейна пытался вспомнить поточнее слова, сказанные мамой ночью, и сложить их в одну фразу. Теперь мне казалось, что в ней должно быть, что-то важное для меня. Но у меня не получалось. Я так увлекся этим, что, «спасая» кирпичи со дна, чуть сам не утонул.
В этот вечер наш гость пришел, когда я читал в постели книгу, которую мама принесла из библиотеки, как «списанную», 1940 года издания. Он зашел ко мне в комнату, поздоровался и присел на край дивана. Я поджал ноги и отодвинулся к стене. Мамин приятель это заметил, но ничего не сказал, а протянул руку и развернул книгу так, чтобы увидеть обложку.
– «Поселок Тру-ля-ля», – прочитал он вслух. – Я думал, ваше поколение такими книгами не увлекается. А мы Джека Лондона очень любили. «Время-не-ждет» я сравнительно недавно перечитывал. Впрочем нет, по твоим меркам давно, лет пять назад. Мы в тот год на заимке в тайге неделю прожили. Выехали на охоту, а тут завьюжило. Ветер слушали, грелись у печки и нашли в растопке книгу без обложки. Спасли.
– Мы – это кто? – спросил я исключительно из вежливости.
– Четыре технаря из НИИ.
– А-а-а-… протянул я.
– А ты думал бородатые трапперы, – он засмеялся. – Но одного из этих парней когда-то порвал медведь, а у тех двоих, что его спасли, – после отморожения не хватало пальцев на ногах. Так что и они знали цену жизни и дружбы.
– А Вы… – начал я.
– …был четвертым.
Он задумался, а я испугался, что он начнет рассказывать какую-нибудь душещипательную историю. Но он помолчал недолго, а потом встал и вышел.
Когда я проснулся среди ночи, кресло было разложено и поверх белья накрыто пледом. Из-за плотно закрытой двери в кухню, как и в прошлую ночь, доносились голоса. Я сделал, что хотел, спустил воду, но, судя по всему, они не обратили на это никакого внимания. И я задержался в коридоре.
– Если я и жалел о чем-то, – произнес с паузой между словами мужской голос, то только о том, что оставил тебя и Пашку – двух неприспособленных к жизни идиотов – без присмотра.
– Ну, да, – тихо засмеялась мама, – самый мудрый из адыгов! Тебе ли не поучать других.
– Вспомнила! И с чего физик дразнил меня этим «адыгом»?!
– Ну как же! Смуглый, грива в кудрях, глаза, как угли! Черкес! Дитя гор! Он любил тебя, дурака! Говорят, когда узнал, что ты в университет не стал поступать, чуть не плакал. Старик к тебе привязался, а ты…
– А я… Я виноват во всех земных грехах… – сказал наш гость, как будто прочитал строчку из стихотворения.
Они замолчали, и я затаился. Решил, что уйду, когда они опять заговорят и меня не услышат. Но тут началось самое интересное.
– Кит спрашивает об отце?
– Спрашивал, потом перестал.
– Но ведь придется что-то ответить.
Я даже дышать перестал. Года два назад мама сказала: «Ты просто поверь мне, что это был хороший человек. Но есть люди, которым семья не нужна. Он уехал, и я не знаю куда». Неужели сейчас ответит?!
Молчание было очень долгим, а потом наш гость сказал:
– Но мне ты можешь ответить, почему я не узнал о ребенке тринадцать лет назад?
– Это бы что-нибудь изменило? – ответила мама с вызовом.
– Представь, могло.
Мама не то засмеялась, не то закашлялась.
– Леша, дай закурить.
– У меня в куртке… – не договорил фразу мужской голос, и через стекло стало видно, как наш гость поднимается со стула.
Я метнулся в комнату и накрылся с головой. Но долго не выдержал, стал под одеялом задыхаться. Сердце колотилось так, как будто я только что пробежал стометровку.
«А что, если он мой папаша?»
Мама редко курила. Если только с Мартой после библиотечный посиделок по случаю чьего-то дня рождения. А дома – никогда. Значит, очень волновалась. Потом я стал думать о «прочерке». А что, если он мой папаша? Стал вспоминать, как мама мне сказала: «У МЕНЯ нет человека ближе» или «У НАС…?» И еще: «Хороший человек, но семья ему не нужна».
Понятно уже, что она считает хорошим и этого своего «соседа по парте». Мне, кстати, он что-то там о тайге рассказывал, но о своей семье – ни слова. Ни разу не сказал, «а вот моя или мой». Но со мной разговаривал, как будто мы родственники! Я долго вертелся в постели, думал, что так и не усну, но закрыл на минуту глаза, а когда открыл, то услыхал будильник.
В школе Ванда все время тормошила меня и махала перед лицом ладонью: «Очнись!» А я и вправду как будто жил в параллельном мире. Как в «Шестом чувстве». Не то я привидение среди живых людей, не то я – живой, а вокруг меня призраки.
Последним уроком была химия. Мы невзлюбили химозу сразу же после первого урока. Ванда заявила, что она настоящая Долорес Амбридж. Я думаю, этим Ванда в очередной раз хотела напомнить Родьке, что она действительно прочитала «Дары смерти», и он остался ей должен два шоколадных батончика. Кстати, я предложил им для проверки не очень сложный тест на знание всех семи книг о Гарри Поттере, и они с Родькой набрали одинаковое количество баллов – шесть из десяти. После этого Шишкарев сказал: «Фиг вам я буду читать эту хрень!» Так что, боюсь, Ванда своих батончиков не дождется.
Во время опроса меня пронесло, и, когда химоза стала объяснять нам как умственно отсталым детишкам, что держать руку в пламени спиртовки, как Муций Сцеволла, не надо и не стоит пробовать на вкус стиральный порошок, я совершенно отключился. Очнулся я оттого, что меня трясли за плечо. Я открыл глаза и уткнулся взглядом в некое подобие украшений каменного века, которое химоза, таскала на жилистой шее как вериги. Говорят, что в старших классах она демонстрировала эти бусы в качестве коллекции уральских минералов.
– Приятных снов, Ивлев, – нависая надо мной пропела она с иезуитской интонацией. – Но, боюсь, завтра на практическом занятии тебя ждет неприятное бодрствование.
* * *
После уроков Ванда потащилась в музыкалку на сольфеджио, а Шишкарев с мамашей – к зубному врачу. Я позвонил маме и выяснил, что дома никого нет. На всякий случай, я все же обошел всю квартиру и, вернувшись в прихожую, поставил замок на предохранитель. Потом я улегся на диван и включил OS-ты Морриконе. Под «Музыку, Которая Заставляет Плакать Мою Душу» я стал размышлять, что было бы, объявись в моей жизни Отец. Под «Крёстного отца» – стал представлять в этой роли нашего незваного гостя. А когда запела труба из «Шерифа» – пришел к выводу, что не нужны мне никакие перемены, и расслабился.
Что с того, что у Ванды есть папаша-водила, который не помнит, в каком классе она учится. А Родькин богатенький фазер от своих щедрот разрешает старшему сыну проводить пару недель летом вместе с детьми от новой жены. Ванда, в сухом остатке, своего отца стесняется, а Родька – так просто ненавидит его. Нет, проблем от этих папаш больше, чем пользы. И мне «хороший человек», который «в семье жить не может», – тоже не нужен. Меня все в моей жизни устраивает. И если у нас с мамой нет майбаха и мы не ездим летом на Канарские острова, то не потому что у нас неполная семья. У Ксюхи из параллельного отца тоже нет, но все это она имеет. Ее мать – хозяйка косметических салонов. Только я с Ксюхой точно не поменялся бы местами. Наблюдать, как твоя мамаша девочку из себя строит и с учителями заигрывает, – хуже не придумаешь.
Потом я стал думать, а какой МОЯ мама смотрится со стороны. Аскольд Сергеевич однажды сказал:
– Вам, Ирина Ивановна, очень подходит Ваша фамилия… ИВИНА. Люблю я это дерево за особую его красоту: гибкость, женственность и трепетность.
Мама тогда рассмеялась и спросила:
– Так кому же Вы все-таки делаете комплимент: иве-плакучей или мне?
А Аскольд Сергеевич поклонился и сказал совершенно серьезно:
– Обеим, голубушка.
В библиотечном кружке
Тут до меня дошло, что через полчаса у нас занятие с Аскольдом Сергеевичем и я опаздываю! Позвонил Ванде, попросил сбросить на мэйл решение по алгебре и побежал в библиотеку. Даже поесть не успел.
В прошлом году староста библиотечного актива, бывший театральный художник Аскольд Сергеевич предложил организовать театрально-художественную студию. На общественных началах. Вообще-то студия – это громко сказано. Получился кружок на шесть человек. Но мне там нравится. Первым мы поставили кукольный спектакль «Маша и медведь» и выступили с ним в Центре детского развития «Росток», который находится в том же здании, что и библиотека. Я несколько месяцев ходил, перемазанный клеем и обвешанный прилипшими бумажками. Но получилось очень натурально, к тому же я так рычал за медведя, что малыши визжали от восторга. Сейчас мы готовим «Ночь перед Рождеством» и будем выступать в колледже, откуда три наших участника – Настя, Кристина и Колян. Четвертый участник – юное дарование Виктория семи лет, племянница Марты. Пятый – гардеробщица Прасковья Ивановна или «бабушка Прыся» для Вики, а шестой – я. Мы со студентами занимаемся куклами и декорациями, Прасковья Ивановна шьет костюмы, а Вика постоянно тиражирует эскизы медвежьего домика на лесной поляне. Во время занятий Аскольд Сергеевич включает проигрыватель, и мы слушаем классику. Он считает, что музыка развивает нашу фантазию, которую убивает телевидение и гаджеты.
Иногда он просит изобразить в рисунках то, что мы представляли, когда звучала та или иная пьеса. Не всегда то, что у нас получается, его радует. Когда мы прослушали «Сладкую грезу» Чайковского, Настя и Вика изобразили «валентинки», Колян – торт со свечками, я – эскимо, а Вика – большущую конфету. Ну, мы с Коляном, разумеется, прикалывались, но девичья половина абсолютно искренне пыталась запечатлеть в акварели свои мечты. Потом пришел черед «Карнавалу животных». Тут было получше. Девчонки изобразили рыбок в аквариуме и Лебедя, Колян – куриное семейство с цыплятами, а я – слона. Конечно, самой завораживающей пьесой был для меня «Аквариум», что я и постарался скрыть всеми доступными мне способами. В результате Аскольд Сергеевич был во мне разочарован, зато мама все поняла и, посмеиваясь, шепнула мне на ухо: «Ты бы лучше «Персонажа с длинными ушами» изобразил!»
После занятий мы с мамой вернулись домой вместе, а вскоре явился и наш гость. В каждой руке он держал связку плоских коробок. Оказалось – это пицца. Четыре варианта!
– Я же не знал, что вы любите!
– И мы должны будем питаться ими всю неделю? – спросила мама довольно ядовито.
– Нет, съедим, сколько сможем, а остальными будем торговать на вынос, – безмятежно ответил «сосед по парте».
Мама вздохнула, взяла у него коробки и понесла на кухню.
– Ладно. Отнесу завтра в библиотеку.
Пока этот мамин Лёша-Алёша раздевался, я соображал, как мне себя вести: отказаться от ужина или (ради мамы, разумеется) попробовать, что он там принес. Сегодня в школе, как обычно по пятницам, были постные щи и рыбные биточки. За все годы я не видел никого, кто бы проглотил хотя бы один из этих серых комочков по собственному желанию. Так что, несмотря на все мои душевные терзания, есть мне очень хотелось, к тому же пиццу я люблю. В общем, к концу ужина нераскрытой остались только одна коробка.
Я отвалился от тарелки сытым и сонным, переписал в тетрадь то, что прислала мне Ванда – наш математический гений, прочел по диагонали текст по истории и завалился в постель. Ничего нового из биографии мамы и ее школьного друга я в эту ночь не узнал, потому что не просыпался до сигнала будильника. Я этот сигнал, часто меняю. У меня в детстве «Открой глазки» был, «Петухи» и много еще чего. А в этом году «Имперский марш».
«Сосед по парте» и «соседи по столу»
Завтракали мы втроем, и я все думал, как бы незаметней убраться из дому, чтобы мамин одноклассник за мной не увязался. Но не успел я натянуть куртку, как наш гость уже стоял у двери одетым. Как только за нами захлопнулась дверь подъезда, из дома напротив выбежал Шишкарев и направился к нам.
– Приятель? – спросил мамин «сосед по парте».
Я кивнул.
Поравнявшись с нами, Родька засопел и сказал: «Здрасть!»
– Здравствуй!
Наш гость протянул ему руку:
– Алексей Николаевич. Будем знакомы.
– Шишкарёв, – ошарашенно ответил Родька, отвечая на рукопожатие, и стал потихоньку уподобляться помидору. Но, собственно говоря, как он должен был себя назвать, если все семь лет в школе у него не было другого имени.
– Футболист? – спросил «Алексей Николаевич», рассматривая наклейки на Родькином рюкзаке.
– Не-а, – «выразительно» ответил Шишкарев и совсем засмущался.
Тут из-за угла выбежала Ванда.
– Про футбол – это к ней, – сказал я, выручая приятеля. И сказал истинную правду. Дело в том, что я единственный в нашей компании, кто может раз пятьдесят набить мяч и знает пару финтов типа обводки, но футболом не интересуется. Мне бы просто погонять мяч. Недолго. У меня выносливости не хватает. А вот Шишкарев бредил футболом еще с детского сада. Но в пятом классе при отборе в секцию, он смог прыгнуть с места только на сто сантиметров, ни на сантиметр больше, и остался за бортом. Зато он знает все известные клубы мира и владельцев «золотых мячей» за последние десять лет. Что же касается Ванды, то ее двоюродный брат, девятилетний прыщ Макс, занимается в футбольной секции. Так вот он и его папаша регулярно посвящают все семейство Вишневских в футбольные новости. И не успел я и глазом моргнуть, как мы с Шишкаревым уже плелись хвостом за Вандой и маминым одноклассником, которые темпераментно обсуждали успехи Аршавина в «Арсенале» и что светит нашей сборной на «Евро-16».
Мы попрощались с нашим гостем у автобусной остановки и вошли в школьный двор.
– Прикольный мужик, – сказал Шишкарев, оглядываясь.
– Классный дядька, – поддержала его Вишневская. – Он кто, родственник?
– Из Новосибирска, – ответил я уклончиво.
«Прощайте, ребята, был рад с вами повидаться!»
«Сосед по парте» пробыл у нас еще три дня. Но я так и не узнал, продолжились ли их с мамой ночные посиделки. В бассейне были зачетные занятия, я ужасно уставал и, как ни старался подольше не засыпать, отключался едва касался головой подушки. Один раз я проснулся за час до сигнала будильника и единственный раз увидал нашего гостя спящим. Он лежал, охватив руками подушку. Тихо. Но когда раздался «Имперский марш», кресло было уже собрано. Ко мне с расспросами он не лез, и я понемногу стал к нему привыкать, хотя мне не совсем нравилось, что мама в его присутствии становилась какой-то… несамостоятельной, что ли. Он приносил продукты, мыл посуду и накрывал стол к ее приходу. Одно меня радовало: судя по всему, папашей мне он не был.
Мамин одноклассник покинул нас неожиданно: встал после вечернего чая, вышел в переднюю, потом вернулся уже одетым с сумкой на плече и сказал совершенно буднично:
– Прощайте, ребята, был рад с вами повидаться!
Мама так и застыла у раковины с чашкой в руке.
– Леша…
Он улыбнулся, но как-то невесело, и исчез за порогом.
А мама опустилась на стул, не выпуская из рук мокрую чашку, и застыла. Шумел водопад из крана, но шаги на лестницы были долго слышны, а потом хлопнула дверь в подъезде. И всё…
* * *
Когда наш гость приехал, я все боялся, что он будет совать свой нос в мои дела. Но получилось так, что он меня почти не замечал. И представьте, я этому не радовался. Мне было почему-то досадно. А тут еще Ванда говорит:
– Этот твой… из Новосибирска… чем-то на тебя похож. Руками так же размахивает. И ноги…
Я вскинулся:
– Что еще с ногами?!
– Чего ты? Длинные!
– Ну, ты даешь! Прям вот так за один раз все разглядела!
– А я его раза три встречала, когда из музыкалки шла. Он первым здоровался. Мы о защитнике Жиркове говорили. Ну, что ему выносливости не хватало. Как тебе, между прочим.
– Ты с ума сошла! – взвился я. – С чего это вы меня обсуждали. Кто тебя за язык тянул?!
Ванда демонстративно отошла от меня и пальцем у виска покрутила:
– О тебе это я сейчас сказала. Мы тебя и не вспоминали, с чего это ты дергаешься!
Ну, я сразу же сдулся, но Ванда еще пол дня старалась в мою сторону не смотреть.
«Главное в человеке не внешность, только…»
После отъезда «соседа по парте» я спросил маму:
– Ты только с… Андреем Николаевичем дружила или еще с кем-нибудь?
– С Пашей. Павликом Шубиным.
– А с девочками?
– У меня не очень получалось. Нет, хорошие отношения со многими были, но дружила с Лешкой и Пашей.
– Но Ванда с нами подружилась, потому что она некрасивая. Девчонки над ней смеются. А ты ведь была… нормальная, красивая даже.
– Ну, знаешь! – возмутилась мама. – Ванда будет очень интересной женщиной, а вот эти ваши кукольные красавицы, которые над ней смеются, превратятся в обычных клуш.
– Да нет, – стал я оправдываться. – Я же понимаю, что главное в человеке не внешность, только, как же Ванда с ее шнобелем станет красоткой?!
– Боже, Кит! Какой еще «шнобель»?! У Ванды прелестное живое личико! У неё чУдные глаза, рот выразительный, высокие скулы и нос хорошей лепки. Это сейчас нос великоват, но пропорции скоро изменятся!
Я ничего не ответил. Только плечами пожал. Глаза у Ванды действительно чудны́е, как у совы, а рот… О таком говорят «рот до ушей, хоть завязочки пришей». Про скулы я не понял, где они у нее, а нос никак не может стать меньше! Но для меня все это не имеет никакого значения. Как мне совершенно неважно, Шишкарев красивый или нет. Я с ними в разведку готов пойти и порву любого, кто их обидит. И точно знаю, они так же ко мне относятся. И все же красивые девчонки – они сразу красивые. Вот Даша Вольская из девятого. Я когда в «Тамани» прочитал о том, как редко у нас встречаются «правильный нос и маленькая ножка», то сразу мысленно представил Дашу. Вот у нее все это есть. И правильный нос, и маленькая ножка. И вот она идет по коридору, где полно людей, и никого не заденет, не сделает ни одного неловкого движения. А Ванда, если на этаже будет хоть один человек, обязательно его толкнет, а то и с ног сшибет. Не нарочно. Она жуткая дылда, и кажется, что рук и ног у неё как-то больше, чем надо.
После отъезда нашего гостя я еще какое-то время заходил в квартиру с осторожностью: кто его знает, вдруг вернулся и взял запасные ключи у Доры. Но со временем я стал вспоминать «соседа по парте» все реже. Какое мне было до него дело. У меня свои «соседи по… столу».
* * *
Тут я вернулся мыслями в настоящее. В общем, получается, что у Ванды и Шишкарева полно теток, дядек и кузенов всех возрастов. И только у нас с мамой самый близкий человек – сосед по парте! А если мама в больнице задержится, я что же – попаду в приют?! Жесть!
Мама возвращается домой!
После того, как маму из реанимации перевели в общую палату, я каждый день навещал ее вместе с Мартой или еще с кем-нибудь из библиотеки. В первый раз, когда мы с Мартой зашли к ней в комнату, там было еще три тетки. Две лежали, а третья – в какой-то жуткой хламиде, сидела на кровати и ела из пол литровой банки коричневое месиво. Мне прямо плохо стало. Марта это заметила и развернула меня к тетке спиной, лицом к маме. И мне стало еще хуже. Незнакомое бледное мамино лицо состояло из высокого лба и огромных глаз, окруженных темными кругами. По губам как будто кто-то прошелся серой помадой. Волосы были стянуты на затылке резинкой и казались темными и влажными. А вообще они светлые пушистые, и летом она, как одуванчик. Тут мама улыбнулась и стала похожей сама на себя.
Потом мы уже в холле встречались. Мы с мамой прятались под «пологом пьяной пальмы», которая росла в огромной желтой кадке, а Марта охотилась за лечащим врачом. Пальму подпирал толстый деревянный кол, но мне все равно казалось, что она вот-вот рухнет. Зато там стоял уютный диванчик, который мы разворачивали к окну. Я все время спрашивал маму: «Тебе уже лучше? Тебя скоро выпишут?» Мама отвечала «Скоро! Скоро!», но глаза у нее были печальные.
Я притащил маме ту книгу Хэрриота («Из воспоминаний сельского ветеринара»), в которой он рассказывает, как впервые оказался среди Йоркширских холмов. Она такая интересная и веселая, что помогает лучше любого лекарства. Поэтому я в прошлом году принес этот томик Ванде, чтобы ее развлечь, а она говорит: «Мне-то зачем это пособие для ветеринаров?! Ты Шишкареву отнеси». Они тогда вместе грипповали. А потом Ванда отдавать книгу не хотела. Пришлось насильно ее забирать. Но Шишкарев на Хэрриота и смотреть не стал. Услыхал, что он ветеринар и заявил: «Звериный или нет, главное – врач. Значит будет пороки в людях выявлять! Нужны мне эти люди в образах хамелеонов или наоборот! Меня на литре русичка этим задолбала!» Пришлось мне книгу унести домой. Было обидно. Ведь Хэрриот, прежде всего, доброту в людях искал. Ему самому в молодости от многих фермеров доставалось из-за их дремучести. Но он им все прощал за то, что они любили своих животных. И смеется Хэрриот прежде всего над собой, когда попадает в нелепые ситуации.
Через десять дней маму выписали. Марта привезла ее домой на такси, когда я был в школе, и вечером мы, как всегда, уже сидели в кухне, и я рассказывал ей наши школьные новости. Не все, конечно. Славы богу, не в первом классе.
Я, дурак, думал тогда, что все ужасные волнения этого года благополучно закончились и первые несколько дней после маминого возвращения спокойно жил своей жизнью. Пришла врач из районной поликлиники и продлила мамин бюллетень. Катерина принесла деньги из кассы взаимопомощи, и мы с ней купили все продукты по маминому списку.
В первые дни после уроков я со всех ног мчался домой, который с маминым присутствие опять стал неприступной крепостью, в которой я был неуязвим для всех бед мира. Единственно, что меня тревожило, – это мамин взгляд. Если я заставал ее не за какими-нибудь домашними делами, а просто сидящей на своем диване, она смотрела перед собой каким-то невидящим взглядом, и не сразу реагировала на мое появление. Но уже неделю спустя я уже не летел домой сломя голову, а мог зайти к Шишкареву посмотреть на новые вагончики для железной дороги или погонять с ребятами мяч возле школы. Тут и случилась расплата.
Я заявился домой после того, как мы с парнями бегали в «Дубравку», парк недалеко от школы, смотреть на тренировку конных полицейских. Вошел в переднюю и замер. Дверь в мамину комнату была закрыта и из-за нее доносились голоса нескольких женщин, которые что-то живо обсуждали. Из кухни высунулась Катерина и поманила меня рукой.