Читать онлайн Долгая жизнь камикадзе бесплатно

…совершалось все так, как всегда во сне, когда перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце.

Ф. М. Достоевский. Сон смешного человека

1

Приземистая комнатная стремянка напоминала большую терку. Сидя в плюшевом квадратном кресле, она думала: оттепель сменится гололедом, проступят грубые снежные морщины в окрестных дворах, неказистые скамейки; прибабахнутые гномы потащат праздничную стеклотару, оскользаясь, костеря каждую разбитую бутылку. «Никогда не знаешь, – посетила Женю странная мысль, – когда видишь человека в последний раз?»

Дни, думала она, погружаясь в снежное марево за окном, дни – смурные вахтеры, которым нечего сторожить, дни – перевертыши, калеки на тележках, которых Иосиф, помазанный кровью, выселял после войны из Москвы и Ленинграда, чтобы не крали народный оптимизм. Дни, клопами выкусывающие душу… сквозняки изо всех углов, как из советского чемодана.

Черная галка мелькнула куском размахровившейся тряпки.

С телефонного аппарата свисала аккуратная сосулька трубки на белом рычажке.

Она резко поднялась, но движение затормозилось, она замерла среди своей разрухи, какие-то бумажки, обрывки, на столе пишущая машинка с открытым забралом; скрипучим столом надо было управлять, как корабельным рулем, иначе он издавал протяжный, сипловатый звук. Новый или старый год, какая разница? На нее смотрела комната, не удостоенная елки. Перемахнуть бы, как через забор, через тридцать первое декабря.

Холодная квартира с пыльными ребрами батарей, льдистая дорожка за окном, редкие, беспомощные кусты являли собой кристалл, сферу, разрезанную по вертикали балконной дверью. Раздался коротенький пугливый звоночек в дверь, так озорует школьник и убегает лестничным маршем. Окинув себя взглядом в зеркале, она пошла в прихожую, щелкнула замком. На коврике топталась немолодая плечистая тетка в теплом платке, тесном пальто, наступала косоватым взглядом, уточкой носа, всем бугристым, невыразительным лицом.

– Я Клавдия Ильинична… с Балчуга… соседка. Узнала?

«Как же не узнать? – Что-то махнуло в голове обрывком бельевой веревки. – Сколько не виделись? Годков шесть».

– Женя, ваша мама умерла. Преставилась Тамара Александровна, – хотела было повторить с подвывом, закатив мушиные глазки, но, не видя у Жени ничего, кроме изумления, прошла на кухню и плюхнулась на стул, расстегнулась.

Из-под съехавшего платка лоснились жирные волосы, под вязаной кофтой свисали колоколами груди.

– Тамара умерла? Когда? – выдавила из себя Женя, «мать» у нее все равно бы не получилось.

– Вчерась и скончалась, – Клавдия шумно вздохнула, принялась рассказывать. – Сердцем она слабая была, сама знаешь, – неприятно обхватила тяпкой руки Женино запястье, – а тут, говорит, в груди у ней давит, мы аккурат на кухне сидели, вот как с тобой, я пирог сладкий испекла, так она только надкусила и с табуретки – на пол, мама ваша. – Клавдия перевела дух. – Лежит, губы в креме, я к ней кинулась, думала, дурно стало, а она не дышит. Это ж надо, в свой день рожденья отошла! Хорошо хоть не мучилась. Боже ты мой!

Клавдия ладонями закрыла скуластое лицо. На самом деле, сквозь ее замурзанность, затрапезность просачивалась сермяжная, небрезгливая привычка к смерти, к обмыванию трупов, мало ли к чему. Она выжидала.

Странно вспомнилось, как Клавдия, табельщица, фабричная тетка, вошедшая в тот возраст, когда баба – ягодка опять, хвасталась на кухне: «Мое дело, известно что, семерки ставить, кто с обеда запозднится, я сразу начальнику цеха доложу. Все они у меня тут!» – Она сжимала свой увесистый кулак.

– Мы ж с ней, с матерей твоей, столько лет рядком, душа в душу. Ну скорую вызвали, а толку что? Говорят, тром… тромбо… – поперхнулась Клавдия, – эмболия, – словно репку за хвост вытащила незнакомое слово.

В форточку потянуло холодом, в свинцовой изморози раскачивались на ходулях дома.

– Где она? – сказала Женя, как в колодец.

– Вот у меня записано. – Клавдия повернула к ней застиранное лицо, извлекла из кармана серый клочок. – В Институт репродукции человека ее отвезли. И адрес тут. Это от вас недалеко, в Черемушках. – Я знаю, вы не ладили, но похоронить-то надо, – выразительно взглянула на Женю; в крапчатых глазах проблесковым маячком мелькнуло что-то потаенное, даже радостное. – Управишься ли до Нового года, сегодня уже двадцать девятое? – деловито спросила она. – Если не в землю, сжигать будешь – может, и успеешь. – Клавдия отвернулась: – Ты позвони, как все оформишь.

Еще пяток минут просидели, не глядя друг на друга, потом Клавдия поднялась.

– Ну ладно, если ничего не предлагаешь за то, что я к тебе приехала, сообщила, хоть на дорогу дай.

Женя тоже встала, принесла деньги. Клавдия переложила бумажки за пазуху, засеменила в прихожую. Некстати Женя вспомнила, как лет десять назад Клавдия допытывалась у нее, что такое сексуальная революция. «Ну раньше попросту трахались, а теперь под знаменем». – «Это где ж, в Красном уголке?» – насупилась, не поверила Клавдия.

Жене казалось, Тамара бессмертна, чудилось в ветвистых закоулках и осклизлых коридорах, на темном пустыре, где выло детство на луну.

Еще не очень понимая, что ей дальше делать, бросилась к телефону. Нет, номер коммуналки она не забыла.

– Женька, – хрипло пророкотала трубка, словно они перезванивались только вчера.

Вспомнились воспаленные глаза, поеденный молью свитер – Тая, еще одна соседка. Квартирная дверь с чумной клавиатурой звонков, застоявшиеся помойные ведра на лестнице, выходящей в никуда, в свищ, в люк на крыше…

Что-то засопело, цыркнуло.

– Ничего, это я от конфорки прикурила, чайник со свистком. – Всё так, враз – и не стало. Да не верь ты Клавке! Ни одному слову. Тамара детей чужих нянчила почему, ты думаешь? Деньжат скопить. Клавка к ней приставала, ты работай, Тамара, денег ой как много понадобится, заботиться обещала, уход, то да сё, если сляжет, если парализует. Как кому? Ей и завещала, наверное. Я не считала сколько, но точно ей. А законная наследница ты, слышишь? Может, тебя позлить, наказать, ты ведь знаешь, какая Тамара была. Вот так – ей завещано, а ты хорони, – злорадствовала Тая, переведя дух после глубокой затяжки. – За вещами-то приезжай, одежда, там, золотишко кое-какое, не то эта сорока… сама знаешь, – запальчиво сказала на прощанье.

«Какие вещи? Пропахшие избытой жизнью тряпки… потускневшее колечко, пустой медальон?»

Странно, смерть Тамары, давно ставшей ей получужой, смерть как данность, со свинским упорством подрывающая корни жизни, сжигала ее холодным огнем, перечеркивала каракули бытия, ничего не оставляя на потом.

Женя впопыхах собралась, надела берет, накинула куртку. На лестнице громыхал тяжелый рок, то ли колонки пробовали, то ли праздновали с опережением, смаковали заморское музыкальное зелье, как при царе Петре табак или соль.

На улице завивалась поземка, набычился подбитым глазом фонарь. Забинтованный проспект, казалось, жадно хватал жабрами воздух. Черное жало, игла большой стрелки в уличных часах словно замерла на месте, мелко подрагивая от летящего на стекло снега. Остановленный Женей «москвич» с неприметным водителем ехал как бы сам по себе, раздвигая капотом внезапно поваливший мокрый снег. Так хотелось вжаться в кожаную спинку, стать незаметной, невидимкой, а ведь всегда мечталось жить причудливо, взахлеб, изумлять своей неожиданностью. Городские огни выхватывали клювами куски темноты, серая белизна облепляла в ее замутненном сознании квартиру на Балчуге, их с Тамарой последнюю встречу почти год назад, ничего не прояснившую, только все окончательно запутавшую. Время, казалось, пощадило лицо Тамары, лишь обвело углем жесткие, смотрящие в пустоту глаза. «Легкая смерть, губы в креме…»

Институт репродукции человека, с белозубьем окон, напоминал научный городок. Женя не стала спрашивать пролетевшую мимо тетку в телогрейке, надетой на халат, похожую на взлохмаченную сову: «Где у вас тут морг?» Впечатление было такое, что вся эта разбухшая бухгалтерская книга, корпуса и домики, одна большая мертвецкая.

Женя потянула на себя дверь с табличкой «Патолого-анатомическое отделение». Удивляла елочка в чистенькой приемной, серебристые щупальца гирлянд, мишура на стенах; неповоротливая армада жизни продолжала свое плаванье. Умер – шмумер, лишь бы здоровеньким был! Разве что Деда Мороза не хватало. И он появился, юркий, решительный, волосы, стянутые на затылке, убегающие к вискам глаза делали его похожим на молодого бультерьера.

– Здравствуйте, – с холодной ласковостью улыбнулся он.

– К вам привезли Юргину Тамару Александровну, я ее дочь Юргина Евгения. – Женя достала из сумочки, рассеянно вертела в руках паспорт… – От чего она умерла?

– Тромбоэмболия легочной аорты.

– Ее можно было спасти?

– Навряд ли. Даже в условиях стационара. Что называется, мгновенная смерть, – вкрадчиво пояснил он. – У нее же была тяжелая стенокардия.

Свежекрашенные стены, нелепая елка, как мохнатая завеса… а там… в шаговой доступности, в страшных холодильниках, на прозекторских столах – располосованные и наспех зашитые, с выпущенной ледяной кровью, как рыбы. Мир смерти.

Но ведь сразу, целиком, она читала в какой-то затрепанной толстой книге и у нее холодела спина, душа не отлетает, расщепляется на эфирное, физическое тело… и каждое тело меркнущей, распадающейся души орет от боли, только никто этот крик не слышит. Женя посмотрела на увесистую дверь, где вершился анатомический театр, вела свою партию подвижная пила, мертвенно потрескивала кожа, зубило лихим кастетом раскраивало череп.

Как сказала Тамара, однажды побывав в санатории, «меня там улучшали».

Смерть рушит все изнутри, как бульдозер старый дом, пропитанный былым, опутанный клубком выгоревших страстей, крушит, вызволяя на свет панельные квадратики еще не обжитых сот.

Голова люто кружилась, стальная дрель вонзалась в мозг, Жене казалось, будто она приподнялась над желтым линолеумом, над глянцевым полом, словно самый продвинутый (задвинутый) йог, левитируя; к ней летели по касательной слова бультерьера в халате, а на стене, в клетке, распевала сумасшедшая канарейка.

Канарейка ее доконала.

– Надо бы сделать заморозку… – добрался, глухо ударился в нее голос – железная рельса, отделявшая живых от мертвых.

Она не запомнила, оставила ли ему деньги, и это потом гнобило ее, ведь она даже не попросила выписать справку, не определилась, что делать ей дальше, так и выскочила под свист птички в тепло зимнего дня; так Тамара выскочила из лазейки на Балчуге, рассыпалась головешкой по снегу. «Смерть с косой не досужий вымысел, вот она со скальпелем, с орудием производства, смерть – мужчина, а не старуха-попрошайка». Вдруг открылся непреклонный ужас смертельного действа. «Бабушка… двенадцать лет назад… вязкая, непроясненная смерть, как сырая штукатурка, шлепками падающая со стены. Наверное, перед концом, в последний момент все проносится в бешеном ритме, – судорожно думала Женя, – и чем хуже, пакостнее была жизнь, тем порой сильнее человек за нее цепляется. Каменный панцирь мертвого тела обманчив, тихим родничком плещется в нем жизнь, душа ведь сразу не умирает, мается в отсыревшем гробу, растут волосы, ногти, растут мысли, тело продолжает чувствовать, если есть посмертные мытарства, вряд ли это самое легкое».

Ноги несли ее неизвестно куда, впереди желтело метро «Профсоюзная», стерлось чувство реальности. Если верно, – где-то вычитала Женя, что Земля – живое существо, похоже, и Москва живая, старый опытный зверь. Пожирающий своих детей Минотавр, недаром они с одной буквы.

Старичок Москвичок сидел на фанерном ящике, как заправский бомж – драный тулупчик, папироска прилипла к сморщенным губам, фантом с цигаркой. Никто не знал толком, откуда он появился. Ведь всегда, в любое лихолетье, кто-то спасается даже с тонущего корабля, хотя пишут: погибли все. Как? Это уже другой вопрос. Во рву, при массовом расстреле, один да выживет. Вот так. А уж на поле боя не досчитаться бойца – проще простого. Зато потом живут они без возраста, почти не стареют.

Куда бредешь, человек, раздвигая занавеси сумерек? Атласное белье снега, детский пушок на кустах – обман все это благолепие! Острая ветка сверкнет бандитским пером, другая повиснет сломанной костью. В черной небесной дыре появится неучтенное созвездие, тринадцатый знак – Змееносец; имеющий глаза да увидит, имеющий уши услышит.

2

Женя стояла под фонарем, забинтованным снегом, курила короткими, быстрыми затяжками. Студеное дуло зимы обжигало. Холодное тело Тамары, томящееся в ящике вселенского морга.

Она колебалась, она не хотела. Но потянула на себя дверцу телефона-автомата, похожего на остановившийся лифт. В запотевшее стекло нечетко увидела свое бледное асимметричное лицо с русой прядью, выбившейся из-под берета. Вошла в этот антикварный ларец, испещренный клинописью номеров, где застоявшийся воздух разлук превратился в комок спрессованного времени.

Набрала ничем не примечательные цифры: 373… – номер отца. Он отозвался быстро. Аппарат стоял на полке за его дверью в коммунальном коридоре. Она теперь звонила нечасто, могла это сделать раз в полгода – ничто бы уже не изменило их спекшихся отношений.

– Тамара умерла, я только из морга. Я приеду.

– Приезжай, – без всякого выражения сказал отец.

Женя вытащила из пачки вторую сигарету. Женщина, курящая под фонарем, выставленная на общее обозрение, всегда уязвима для двусмысленных, то есть вполне определенных предложений, даже работяга, едва стоящий на ногах, окинет скотским взглядом. В желтых кольцах дыма зимние одежды как бы спадали с улиц, проявляя летнее обличье московских окраин, в пыльце и пыли, в дребезжанье трамваев, в робких соловьиных трелях – тех кособоких улочек давнего, еще не разросшегося города, которые были его неотъемлемой частью, грубой солью, а может быть, и сутью. Многие из них она знала наизусть, как крепкого замеса впадающие в душу стихи, пила горячий настой разогретых солнцем дворов вприкуску с белым липовым цветом. Бахрома акаций, сердолик маргаритки, светящийся из песчаного ската за оградой заброшенного кладбища, поросшего крупным лопухом; так хочется пробраться туда, там и в жару прохладно среди поваленных замшелых памятников, в прутьях есть дыра, ей, восьмилетней, как дунуть, ничего не стоит пролезть в проем, но не пускает страх.

В детстве время течет иначе, не так, как в тюряге – день за два, но упрятанное за решетку школьных уроков, оно выпускает на волю особый ресурс, уводящий от раскрашенной, плоской контурной карты к объему, сфере. Она любила зубчатые тени, переход, любила следить, как мягко переливаются времена года – теплым вареньем в банки, мечтала подкараулить осенний улет птиц: на закате гомонят над стадионом, собираются в крылатый табун, а утром, когда идешь в школу с запятнанным чернилами портфелем, их и след простыл, они же не самолеты, чтоб оставлять белую дорожку в небе, проспала. И с этого дня начиналось время осени. Притиснутые друг к дружке прокопченные дома осыпал листопад, она кружила в лиственных спиралях, как в кольцах Сатурна, выведшего на парад шестьдесят уродливых карликов[1]. А под дождем, неожиданно теплым, петляла, засыпая на ходу, лягушка, неизвестно как попавшая в город.

Женя нырнула в метро, не различая ни одного лица; грохот поездов нес ее вперед слепо, безоглядно. Она вышла из нового стеклянного кубика станции, люди у метро, остановившиеся в своем движении, напоминали неказистые советские скульптуры, немые даже в обоюдном разговоре. Шла, скользила по утрамбованному снегу, прислушиваясь к звукам, которые издавало ее тело: скрип замшевых сапог, трение швов куртки о шерстяной жилет, тело выпало из грубой скорости. Хмурый отцовский дом, предназначенный на слом, стоял в самом начале проспекта.

Шестипалое дерево у подъезда как заснеженный мексиканский кактус со свечами рук.

Звонить не пришлось, навстречу шмыгнула мачеха в дурацкой меховой шапке – рязанщина, счетовод, в плохоньком пальтеце, накинутом на оглоблю тела. Злые жучки глаз полоснули по ней на лестничной клетке. Мачеха всегда настраивала отца против нее, наверное, с раннего детства, когда еще женихались, посещали ее в детском саду летним выходным, с кульками ягод. «Чем же она его взяла, затронула и продержалась при нем столько лет? Детьми не шантажировала, их просто не было, детей-то совместных. Отец, разведенный с Тамарой, был бездомный, подвальный. Ничего, Бог подаст. И подал – вставали ежедневно в шесть утра, как пролетарии, трудились за копейки…» Мачеха поздоровалась сквозь зубы, Женя подумала: может, отец выставил, отослал, чтоб не вязалась, чтоб не разговаривать в ее присутствии. Она не понимала стержня, смысла их нынешних отношений – озлобленная покорность со стороны мачехи, которая словно в насмешку звалась Любовью, Любовью Васильевной, и отец, погруженный в трясину пенсионерского существования.

– Что ж она у тебя в обносках ходит? – подкалывала Женя родителя. – Неважно, как человек одет, важно, что внутри, – с укоризненной улыбкой отвечал отец. – А в душе у нее все хорошо, не то что у тебя.

Внутри, думала Женя, у мачехи банка с пауками.

Она давно не приезжала, не была в небольшой прокуренной комнате с самодельными книжными стеллажами, скрывающими дешевые розовые обои. Склонив к страницам длинный, острый нос, отец сидел за полированным столом в чистеньком свитере, так искусно заштопанном, что не выглядел изношенным; Женя не помнила, чтобы отец когда-нибудь сшил костюм на заказ, шевиотовая сине-черная пара из «Москвошвеи» уже в своем названии таила что-то безнадежно-советское. Сидел, обложившись журналами (он их заботливо переплетал), видно, обдумывал письмецо какому-нибудь автору. Получая иногда ответы, он неизменно хвастался, вертя бумажный листок в сухих птичьих пальцах. Читатель-библиоман, уйдя на пенсию, он мог полностью предаться этому удовольствию, прерываемому лишь ночными дежурствами на прежней работе, где он теперь сторожил, свернувшись калачиком на стульях, ибо дивана в проходной не было.

Женя присела в старенькое кресло, собственноручно обитое отцом.

– Как же это произошло? С Тамарой? Как же матушка отправилась в мир иной? – спросил, уставившись на Женю бесцветными нестареющими глазами. Но было видно, любопытство распирает его.

– Тромб попал в легкое. Наверное, и понять не успела.

«Как сказать ему, что у всех у нас билет только в один конец и оттуда никому не вернуться… Он только наморщит свой гоголевский нос, дескать, это не значит, что ей можно было так относиться к нам, близким людям».

– Ну, все мы смертны, – фальшиво произнес отец. – Помянем, как говорится…

Взвил подвижное тело, потянулся к буфету, задравшаяся штанина обнажила родимое пятно повыше щиколотки – очертание Ямайки… – когда-то улыбалась Женя. Он извлек из-за стекла матовый графин и стопки. Тут только Женя заметила аккуратно, как в магазине, нарезанный сыр, колбаску на тарелках с цветочками, батон в хлебнице.

– Я пить не буду. Еще не похоронили…

– Дело твое.

Он опрокинул стопку, но к закуске не притронулся, затянулся папиросой.

– Но что-то у нее осталось, не могло не скопиться за столько лет? И кому это теперь? – спросил с очевидной провокацией.

Они сидели вдвоем под желтой тыквой абажура, но вездесущая мачеха присутствовала третьей, всё-то они с ней обсудили, пока Женя ехала.

– Вклад она завещала соседке, Клавдии, кажется. Ты ее не знаешь.

– Вот пусть соседка и хоронит, – он ткнул костлявым пальцем в Женю, – раз не дочери, и не занимайся этим, слышишь? Она тебе чужой человек, посторонний. Сколько она всякого натворила? Забыла? – распалял себя отец.

– Как к родителям твоего мужа, Димки, ходила! Как тебя полоскала…

– Завидовала нам. Все равно развелись. Чего уж теперь?

– Тебе скоро сорок, – менторствовал отец, – а ума, смотрю, как не было, так и нет.

– Что ж, ты ей и мертвой простить не можешь? Забыть? – вышла из себя Женя. «Вот и чти отца своего… Анатолия Алексеевича…» – Не одно же плохое у вас было?

Обычная стычка разрасталась в ссору, не предвещая ничего хорошего. Ее набухшие, покрасневшие глаза уперлись в книжные полки. «Все, наверное, прочел, и не по одному разу. Не в коня корм!»

– Да, не забуду никогда! Не смогу простить, – яростно кричал отец, наливая новую стопку. – Как она меня выгнала, вместе с твоей бабкой. В партком ко мне бегала, дуреха… Ты хоть понимаешь, что такое остаться без прописки?

«И так всегда, одно и то же. Вот она, мутная лава памяти».

Женя выбралась из-за стола, пошатываясь, прошла к двери. «Что еще? Какие взаимные обиды они выльют друг на друга?»

– Ты словно не моя дочь! – зло говорил отец, что звучало смешно при их почти фотографическом сходстве. – Башка у тебя повернута.

В коридоре, на вешалке Женя нащупала свою спортивную куртку, а под ней воронью шубейку мачехи. Она бы не полезла тучной Тамаре, ее матери. «Мать-и-мачеха – некрасивые цветки, неуклюжее, растопыренное растение».

– Позвони, когда хоронить будешь, – услышала она за спиной отцовский голос, пустой, тусклый, как треснувший воздушный шарик. – Сходи на Балчуг, узнай – какой соседке завещано, как и что, не будь фефелой.

«Ну да, посещение Балчуга, этого пролетарского Балыка».

– Как ты себе это представляешь? Я даже справку не выписала, – добавила, помедлив, Женя.

– Да? – довольно усмехнулся отец.

– Тамара еще в морге лежит. Неудобно.

«Что ему говорить, что каждый получает билет только в один конец».

– А где ей быть? Скажите, неудобно…

Отец вышел проводить ее до двери.

– Помни, что я тебе сказал. – Он погрозил ей пальцем, как ребенку. – Пусть соседи гребаные раскошелятся. – Досадливо махнул рукой. – Эх, мало тебя жизнь била…

«Это ее-то мало била? Живого места нет». Женя вышла из подъезда, окунулась в густеющий зимний сумрак, синевато отливающий сталью. «Зачем пришла, на что рассчитывала? На какое понимание, сострадание? Если у него вообще отсутствует этот орган. Одно фразерство!

«Трюмы детства, полные слез… они выпадают крупными кристаллами на стенах неотапливаемой уборной в деревянном флигеле, кажется, прирастают крупными льдышками к разбитым ступеням. Снежная королева из сказки и снеговик с дырявым ведром на голове, с детской молочной бутылочкой вместо носа – чем не пара? Подумаешь, маргинальный брак!»

Мчатся тучи, вьются тучи… Химеры воздуха лепили, вызволяли из своих глубин щетинистых, ущербных существ, и слышалось – мелкий рогатый поскуливал в промерзшей щели, глядя на Божье облако, подбитое атласным светом: «Ты же сам меня таким сделал, я – падший ангел!» – зная, что не по чину ему, что хвост и уши оторвут в его Подзаборной.

3

Дед Москвичок сидел на своем ящике неподалеку от стекляшки метро. «Странно, – подумала Женя. – Я же видела его совсем в другом месте, как же он перемещается? Вместе с ящиком?» Ладошка в дырявой рукавице тянулась в темноту, словно просила на пиво или покурить-подурить. Так и сидел, осыпаемый метелью. «Ах вы, куколки, козочки мои», – сказал бы он про пухлые снежинки, если бы не был молчуном, не привык держать язык за зубами, так, на всякий случай.

Дед Москвичок держал в памяти многое, и это было его тайной, о чем и понятия не имели, те, другие, вокруг него, потому что однажды открылся для него некий коридор.

Так он коротал время, которое было для него бесконечно и бездонно. Очень многое он помнил, что и не с ним случалось, а вот детства своего, семьи – не помнил. Но что с того? Когда в необъятной памяти толкалось множество людей, можно сказать, целые эпохи. Был он тогда смердом, а кем же еще дозволено ему быть? Но еще и соглядатаем, зорким да цепким. К примеру, а было ли татаро-монгольское иго, как стало потом считаться? В то смутное время брался налог с дохода, с имущества, вот и весь ясак, о том и в летописях сказано, да не разобрались в них вовремя. Жили по-соседски, бок о бок русичи и монголы, на их тянге было выбито достоинство монеты по-русски и по-монгольски, где это слыхано, чтобы на языке врага выбивалось? Батый, согласно летописи, был голубоглаз и светловолос – видно, жернова мололи без устали. А что жгли города и храмы, разве князь на князя не шел войной, оставляя одни пепелища? И битва на Куликовом поле – под большим вопросом, в смысле места. На стороне Тохтамыша сражались и русские князьки; летопись говорит, свидетельствует: с обеих сторон полегло по нескольку тысяч, Димитрий восемь дней хоронил павших, а где их останки? В Спасовом монастыре, на Москве, есть такой большой могильник, примерно, четырнадцатого века, Ослябя с Пересветом похоронены отдельно от других. Так, может, и битва имела место в Московии?

А Орда никуда не делась, Русь – ее прямая наследница. Как в большой кадушке, все перемешалось, сколько татарских слов пришло, сколько общих детей появилось.

Старик смутно помнил языческое капище среди болот, там, где нынешняя «Кропоткинская», а болото в те далекие века называлось «чертом».

Ой как давненько это было, когда еще не встало первое деревянное городище, поименованное Москвой. Совсем не ясно, откуда проявилось это чухонское слово. Помнил на Чистолье дворы опричников, пыточные избы, где не давали духу просто изойти из тела искромсанного, а делали этот исход мучительным, многодневным. А потом в голове его застряло, как уже в новые времена на Пречистенке царь Николай Первый повелел подготовить место – снести женский Алексеевский монастырь для невиданного по величию и роскоши будущего храма, нареченного Христом Спасителем. Игуменья Иулиана приказала приковать себя к срубу, пылая очами, выкрикнула проклятье: «Быть сему месту пусту!» И что же, сбылось проклятье монахини, аккурат через девяносто два года, в 1931-м! Как люди православные сказали: «Был храм, потом хлам, а теперь срам!» Как же не срам, когда устроили бассейн. Только плавай не плавай, а грехов не смоешь, коростой пристали они к сердцу.

Как же такое быть могло, что Москвичок узрел все эти давние давности, он и сам не знал, ответить бы не смог, выходит, каким-то чудесным образом раздвинулся для него коридор времени!

Москвичок не всегда был старым летами. В дни Октябрьского переворота, в семнадцатом, помнится, сидел он в монопольке и пил водку. Там он частенько сиживал, и был даже у него в помещении отъеденный угол, где он, подмешивая к беленькой пиво, грыз корочку со снетком. Если ты вышел из простецкой, пьющей среды, она ни за что тебя не выпустит, когтисто схватит, иначе придется забыть свою родню, дальних и близких, стать сукиным сыном! Многие тогда глушили белую, чесали языками, что творится в Питере, словно сами обитали за тридевять земель, в уютной водочно-пивной бухте. Телевизор еще не придумали, газеты не всем попадали в руки, потому крепко верили устному слову, молве.

Вдруг двери с шумом распахнулись, ввалились какие-то гаврики, стали опрокидывать столы.

– Товарищи! – стараясь перекричать гвалт, надрывался один в потертом бушлате, сухопутный морячок. – Записывайтесь в народную дружину!

Ох и допекли Москвичка эти «товарищи»! Мастеровой человек, он не чувствовал никакого классового родства с нечистыми на руку горлопанами; кричи не кричи, а так повелось, что каждый за себя, не будоражила его идея мирового братства. «Завлекают, как попы, – мелькнуло в голове, – только те кадилом и крестом, а эти – кулаком и маузером. А что накалякают, набрешут, оказывается, чушь собачья». Впоследствии, погостив во многих временах, в своем-то уж разобрался.

Подслеповатые домишки рабочей слободы вздрагивали от хлопков выстрелов. На площадь перла сплошной лавиной толпа, в глазах рябило. Утром с почерневшего, уже почти зимнего неба накатили холодные струи, будто огромное полчище летучих мышей распустило рукастые крылья, нацелило разящие копья. Влекомый человеческой массой, как черной бурлящей волной, он сразу не понял, что люди спасаются от погони. Не увидел за своей спиной конника. Очнулся Москвичок уже на земле, хотя прийти в себя вряд ли бы смог – копыто заехало ему по голове, а ведь мог превратиться в лепешку. Он тяжело поднялся, отирая кровящую голову, площадь уже опустела, рядом, на выбитых плитах, ничком лежали несколько человек, им повезло меньше. Закат багровой простыней колыхался над вздыбившимися булыжниками. Согнувшись в три погибели, держась за бока, Москвичок побрел к шинку у Рогожской заставы. Кишка пудовой гирей подкатывала к горлу, это неверно говорят про нее – тонка. Он хотел «полечиться», да утроба не принимала, побоялся, вывернет, так и сидел по-сиротски в уголку, сжавшись в кулачок, перед стаканом остывающего чая. Какие-то разлапистые тени, похожие на коряги, облепили скользкие лавки у столов. Может, бесовня квасила в своих шинках? «Бес, он, конечно, насмешник над родом человеческим: смолоду еще слыхивал, загодя тот присматривает себе душу, чтоб, не ровён час, вытянуть клещами для куражу или потрафить своему дьявольскому начальству. Но не больно этому верил, поплоше всё: бес, что притаился, скрючился за твоей спиной, не гнушается тырить по мелочам, еще как не против выпить и закусить, особливо на халяву. Ясно, они никакие не хозяева жизни, соглядатаи, не ее повелители».

Но ряди не ряди, не к добру это – екнуло сердце под ребрами, быть беде: или облава, или еще что скверное.

Синее вздувшееся лицо нестерпимо болело; он в страхе поднялся, попятился к выходу. Открыл дощатую обшарпанную дверь и… обомлел, стал часто креститься, глазам своим не поверил, вернее, сначала ушам. Над улицей стоял тревожный гомон, гулко и противно брякал колокол, земля вся шевелилась, как живая, по бокам ехали конные с секирами в старинных высоких шапках, а на громыхающих подводах везли связанных стрельцов. В широких розвальнях – прямо сидела она ни дать ни взять орлица, боярыня Феодосия Прокопьевна Морозова. Не в летах, статью и лицом не старая, как представлял Москвичок, да и многие потомки, а светло-русая красавица с гордым, незамутненным взором.

Похмельный сотник повернулся к Москвичку и обомлел не меньше, чем тот, от невообразимого вида, одежки пришлого человека, уже пришпорил коня, но никак нельзя было ему отлучаться от узников, сгрудившихся на соломе, тронутых морозцем, но не раскаявшихся, непреклонных.

Ясно, куда их везли, – на казнь! Потому что в конце длинной, тяжко колыхающейся улицы виделось Лобное место! Живая земля Москвы поглощает своих детей, поглощает и колышется, колышется и поглощает. Батюшки святы! Москвичок заплакал, закрыл синюшное, распухшее лицо. Расставив по-лягушачьи ноги, один из стрельцов низко парил над улицей. «Святый Боже, Святый Крепкий…» – шептал Москвичок побелевшими губами. Сначала он решил, что обидчик государев висит, пронзенный пикой, но тот – живехонек, трепыхаясь руками и ногами, набрал высоту, улетая все дальше от своего крестного пути. Причем летуна заметил только он, другие его просто не видели. «Значит, убег, спасся! Не могло такого быть и в стародавние времена, это у меня мозги помутились, коняга тогда на площади, башку зашиб», – кумекал он, даже не представляя, что его ждет впереди.

«Как же мне было дозволено, выпало узреть подобное?» – в ошеломлении думал Москвичок.

И он сиганул со страшного места, от большой крови.

Похоже, в роковые моменты истории Время накреняется, проявляя, обнажая свои разломы, наподобие земной коры, открывает шлюзы, затягивая в бесконечный поток, сокрушая одноколейку человеческого разума.

Десятилетия и века ошалело перемешались в голове Москвичка, как полки, дивизии и роты, кивера и буденовки с замороженным крабом звезды. Ему казалось, он бежит, расталкивая локтями комковатый воздух, а на самом деле он бултыхался, как неумелый пловец, как кура (это уж какое сравнение вам больше по душе) в бульоне времени, ненадолго выныривая, чтобы зарядить пушку перед Бородинской битвой углядеть француза и самого одноглазого фельдмаршала. То он оказывался в равелине – чур, меня! чур! – проверить на крепость веревки для приговоренных; вешают всегда на заре, потому как стыдно в лицо солнцу смотреть. Внутри своих скитаний Москвичок боялся даже рот раскрыть: догадаются, что он не оттуда, накостыляют, а может, и того хуже.

В этом невообразимом плаванье он порой и облик людской утрачивал, чтоб потом влезть в дубленую человеческую шкуру, взять свое. Крыской бегал по разбухшему платью княжны Таракановой, когда в темницу напустили воду. Темноволосая, изморенная голодом девица вжалась в стену кельи, словно высокий рост мог ее спасти от подступавшей погибели; Москвичок не видел своего пружинистого хвоста, шерстистых круглых ушей, не ощущал себя крысой, он хотел одарить княжну последним приветом жизни, погладить белую тонкую руку, вцепившуюся в ворот платья, но обреченная девушка, не в силах побороть неумолимую смерть, с отвращением оторвала прыткие коготки от жадно дышащей груди.

Голубком он опускался на дюжее плечо молодого царя Петра (который хоть и родился в Москве и забавы да кунштюки в Немецкой слободе устраивал с куражной девицей Анной Монс, но столицу не жаловал), даже памятку ему на мундире оставил, а чего тут морщиться? Ведь сказано в Книге книг, в Библии, – всё нечистота и мерзость.

Москвичок не припоминал, чтобы в своих умопомрачительных странствиях он спал, скорее всего его личное пространственное время, являя диковинный калейдоскоп людей и событий, текло достаточно быстро; но иногда, среди коротких передышек, над ним смыкались шатром высокие, пушистые ковыли, ростом с большое дерево, а голубое днище неба прогибалось остроугольным конусом, он никогда не знал, куда его занесет, что с ним произойдет потом.

Однажды он очнулся на берегу большой, глубокой реки, и некто седой, в длинной белой рубахе, кто говорил вроде бы и по-русски, но почти ничего он не понимал, другой язык, древний, дал поцеловать икону, хотел окунуть его в светлую воду, покрестить…

«Нельзя, нельзя второй раз!» – замахал руками Москвичок. «Ты крещался?» – изумленно спросил старик седобородый. Это был, как потом он додумался, князь Владимир – который пред тем убил родного брата, лишил падчерицу девства, а потом пошел крестить народ.

Низко по небу летели стерхи. Стемнело быстро, был, как догадался Москвичок август, потому как с высоты на землю падало множество звезд. Увидишь звезду – загадай желание, а о чем он мог попросить? Чтобы скорее закончилось его прямо-таки нечеловеческое существование, чтоб не превращался он больше во всякую всячину, ни в летучих, ни в прыгучих. Так задумался он, радуясь звездному дождю, и тут спина под истертой рубахой покрылась мурашками – дымно вспыхивающий комок (безобидный с виду), похожий на шутиху, спланировал ему на руку, вцепился в Москвичка рачьими клешнями и повлек за собой.

…Так он оказался среди травянистых деревьев и перламутровой воды, булькающей радужными пузырьками, подобрался к самым истокам, похоже, к началу Бытия. Узрел полупрозрачных людей – можно было смотреть сквозь них и видеть стены с непонятными мигающими кнопками, – колдующих над тусклым желе, посадочным материалом, из которого, выходит, и зародилась жизнь на Земле. Но что-то зациклилось, дало сбой, непоправимое – случилось, Время как бы остановилось, линейное движение не было нарушено, произошла глобальная остановка. Он торкался между ними, сначала не разумел певучий язык, но потом в его сознании застучал дятлом невидимый толмач. Хоть все мозги выкрути, как грязное белье, не прояснялась непомерная сложность, недоступная его пониманию. «Прозрачные» рекли, что Солнце не первейшее и главное небесное светило, а гигантский реактор, и он не может работать бесконечно.

«“Начертай мене в книге животней…” А как же Адам и Ева? – всколыхнулось в памяти Москвичка. – Если бы не ослушались, не вкусили змейского яблока, тогда Господь Бог или кто-то делал бы за них новых людей из такой вот серой гадости или из невесть чего? Из волоска или ногтя создавал? Как говорится, плюнул, дунул – и готово. Ведь без греха нет человеческого рода, все на плотской усладе держится. – И еще одна очевидность растопырила его головенку: – Ни вечного блаженства, ни встречи с Ним, строгим, но милосердным алчет человеческая природа, не жизни по правде, а земного бессмертия она хочет. Только вот зачем? Эта пустая гордыня? “Царствие мое не от мира сего”», – царапнули сердце строгие слова, все ж три класса приходской школы он окончил. Его тянут чуть ли не за руку сюда, на Землю, да если б Его Дух витал среди нас, разве творили бы люди то, что делают, – безбожное, бесовское?

В какую единицу оцифрованного Времени… прекратились странствия Москвичка. Особых уроков он для себя не извлек, человечество вообще, похоже, не извлекает никаких уроков. Ошпаренной рыбой он был выброшен в тридцатые годы двадцатого века, наверное самого мистического в России. На сковороду, в этот неузнаваемый город, понял Москвичок, шмякнулся он окончательно, других дорог, путей не предвидится. На него словно была наложена магическая печать – забыть обо всем произошедшем, увиденном, постараться забыть. Как и всякому бомжу, ему было что порассказать, но если бы он поведал свою одиссею собратьям, они бы могли измутузить его. Он сидел на фанерном ящике, а мимо проходили люди, не обремененные мудростью. Сам Москвичок на человека теперь мало походил – лицо как облупившаяся штукатурка, маленькие слезящиеся глаза. Подобно ржавому ножу в заплесневшее масло, он вошел в мир московских бродяг (а их Царствие Божие!), всеми презираемых, забиваемых на свалках.

Сначала его тянуло посмотреть подземную Москву, бомжи туда не заглядывали, боялись, что их замкнут люком, не выберутся. Вопреки ожиданию, нового он для себя не открыл: увидел город-перевертыш с островами кирпичной кладки, с зубцами, уходящими в прелую, вязкую землю.

Спал Москвичок без сновидений, все ему было по хрен, через губу. Поняв, что он вечен, что бессмертье свистит в его дырявом кармане, он ощутил небывалую усталость, а позже неизгладимый страх. Через несколько десятилетий, промелькнувших совсем незаметно, он стал бояться жужжащей снегоуборочной машины, которая может смести его грязным снежным комком. Но все равно чему быть, того не миновать, думал он в своем метафизическом, а по сути, простом бытии: пусть как в старой сказке крутится веретено, девица неизбежно уколет палец и надолго впадет в сон.

4

Женя кружила в заколдованном лесу фонарей, в логове искусственного света, не разбирая дороги, среди мелкой снежной стружки, осыпавшей ей плечи, словно на поляне, и неподвижные лопасти городских светильников набухали чем-то густым, багровым, как глазные яблоки, являя совершенно иную, полузабытую картину над ней, маленькой, огромные маки, исчертившие острыми стеблями низкую голубизну, – первое, что она помнила в жизни. Выветрились, исчезли из памяти неласковые казахстанские зимы, перепонки высохших кустов, осталась только плоская лепешка-степь с красными тюбетейками маков. Детство – это выключенность из времени. Здесь пережила эвакуацию ее разрезанная (не только войной) семья, кусок семьи, похожий на вязкий, непропеченный хлеб. Под Семипалатинском, вблизи Делигена, где не так уж нескоро прогремят взрывы ядерных полигонов, перемалывая оранжевыми жерновами цветочную пыльцу, саму пыль. «И спадет вторая печать», и покажется людям, что солнце – не зажженное когда-то над ним пламенное светило, а гигантское и страшное нечто…

Но все будет после, когда она уедет отсюда в Москву, инфернальный город, обрушивший Спасителя, Его храм. А Он пощадит безбожную столицу в октябре сорок первого.

Величественно шевелились мясистые цветочные гребни, степь будто присматривалась к Жене, не скупясь на подсказки. Большущий жук, зверь крылатый, такого нельзя прогнать, должен улететь сам, взялся передними лапками за усы, вынул локаторы и поставил их на предохранитель. Женя без страха наблюдала за невероятным жуком; неверно, что маленький ребенок бестолков и непонятлив – да, речь его бедна, косноязычна, но он способен вобрать в себя многое, запечатлеть в кристалликах памяти.

Женя вспомнила, как мечтала о двойнике, не о близнеце, она видела этих глупых баламутов, близняшек, а именно о двойнике, чтобы он без слов понимал ее, а она могла приручить его, и таким мог бы стать усатый, умный жук.

Четыреста тысяч лет назад, когда, летя с бешеной скоростью над Землей, сгорела одна большая, яркая планета, время повернуло вспять, оно и сейчас иногда дает сбой, но люди не замечают этого.

Многоярусная звездная анфилада повисала по вечерам над поселком, когда ветер пригонял из степи сумрак, быстро разраставшийся в непроглядный темный лес, и тогда звезды свисали с его ветвей хрустальной росой, тишина разбивалась о твердую, сухую землю и все поднебесье наполнялось стрекотом крошечных швейных машинок – цикад.

«Бабуля, кузнечики живут на небе?» – изумленно спрашивала Женя. «Как же они могут туда попасть? В траве прыгают». Ее крупные узловатые руки прижимали Женину голову к впалой груди, керосиновая лампа освещала грубую геометрию жизни, угловато расставленную мебель и бабушкино загорелое лицо с бороздками морщин, в обрамлении прямых седоватых волос. Бабушка была генератором тепла в этой прохладной комнате. С темнотой, отпахав свое в заповеднике, она усаживала Женю на крепкие колени в мужских штанах и начинала шелестеть замусоленными страницами, приговаривая: «Книжки – сладкие коврижки». Читала нараспев про Кота Котовича, мудрого дядюшку Римуса и всякую сказочную всячину.

«А если кролики такие умные, зачем ты их убиваешь?» – с осуждением спрашивала Женя. «Ну, придумала! – отворачивалась Надежда Николаевна, ее бабушка. «Не придумала! – Женя не отступала. – Я видела, как ты им вилку в нос суешь». – «Неправда, они от старости умирают».

Потом, когда Женя стала старше, уже в Москве, в отвоеванной утлой комнате с потрескивающей буржуйкой, бабушка, вздохнув, признавалась: «А как бы ты росла, здоровья набиралась без молока, без крольчатины? Для тебя и разводила».

Тамара, мама, скользила безучастной тенью в ее детстве, Женя уже тогда мало вкладывала в это слово. Мать читала ей редко, быстро выдыхалась, неохотно отвечала на вопросы. Если бы Женя была постарше и могла оформить свои мысли… Тело матери словно окутывал густой, терпкий флер – смятая картонная коробочка с пудрой «Кармен», душный одеколон в неуклюжем флаконе… Нет, в ней таился какой-то изъян, или Жене это только казалось? Тамара укладывалась рано, спала на шатком топчане, нервно вздрагивая во сне. Жаркими летними днями Женя, почти без ее надзора, предоставленная сама себе, сидела в обмелевшем желтом арыке, наблюдая за серыми жирными мошками; не все, опускаясь, удерживались на тусклой, шелестящей воде, некоторых вода сразу же уносила, это потому, что они не умеют плавать, думалось Жене. От сиденья в прохладном арыке на ногах высыпали цыпки, быстро расползлись со щиколоток по голеням.

«Ты никудышная мать! – резко выговаривала бабушка дочери, стискивая толстое запястье Тамары. – Глаза бы мои на тебя не смотрели, околачиваешься дома, так запустить ребенка…» – «А ты при ней куришь, обкуриваешь папиросами», – невпопад огрызалась мать.

Тамара, загребая пыль засаленным шелковым платьем с узбекским узором, здесь многие ходили в таких, водила канючившую, упирающуюся Женю в поликлинику – приземистый барак с потрескавшимися стенами. Молодая казашка, врач от всех болезней, не в пример суетливой русской фельдшерице из эвакуированных, на дежурстве привыкла спать сидя, с прямой спиной, с полузакрытыми глазами, словно обретаясь в нирване. Для восточного человека нирвана – в скольжении над временем, реальное обретение покоя. Русской душе такое непонятно, она всегда мается.

Многодетная соседка татарка Сагадет с нежно-смуглым лицом, похожим на серп луны, – вот-вот должен был вернуться с фронта ее муж, – приносила Жене угощенье, перамеч, тонкий колобок с мясной начинкой в середке. Бабушка благодарно махала руками: «Ну что вы! Спасибо!» А Сагадет неизменно ставила тарелочку им на окно. К сожалению, Женя не могла играть с ее чумазыми ребятишками, те совсем не говорили по-русски.

Женя, предвоенный ребенок, уже знала, что та, большая война, окончилась, но шла другая, в Японии, и там воюет ее отец. Он не пишет дочке писем, потому что находится далеко, за горами, за морями.

«Когда папа приедет?» – докучала она постоянным вопросом, словно догадываясь, какая ущербная, никчемная у них семья, хватаясь по привычке казахских детишек за Тамарин подол. «Пристала как банный лист!» – отмахивалась Тамара и отворачивала крупное лицо, нависшее над располневшим телом. Она потом часто повторяла по разным поводам присловье про банный лист, и Женя всегда морщилась.

Самой большой радостью для нее было, когда бабушка брала с собой «на объезд». Казалось, над поселком занималось привычное утро: звонко перекликались петухи, на заборе сидели черный и белый коты, как фото – негатив и позитив, на самом же деле, день таил в своих розовых недрах несказанное, прекрасное. Потому что за расшатанными воротами заповедника, пощипывая траву, их ждала Настя, чудо-лошадь, сильная каурая кобыла с чутко прядающими ушами и густой холкой. О, священный запах лошади! Бабушка подсаживала Женю, сама одним махом, как заправский наездник, устраивалась в просторном седле, брала в руки поводья. Женя, чуть ли не визжа от радости, обхватывала ладонями бабушкину спину, и с этого мига, с этого парадного выезда все преображалось – лесная посадка, еще не в полный голос распевающие птицы, далекие синебородые холмы. Бабушка, биолог, лесник, не уставала рассказывать ей, какие тут растут деревья, водятся зверьки и пернатые. С годами подзабылись бабушкины рассказы, остался низкий грудной голос, блики на листьях, сгусток незамутненного счастья.

Такого в Москве быть не могло, и, прикасаясь потом кровоточащей памятью к угасшим дням, Женя уже в свое взрослое время думала: неужто совсем ничего в остановившейся картине – в зеленых арках ветвей, в журчащей молитве ручьев – не предвещало советского апокалипсиса: выжженную бородавчатую землю, детей, облученных в материнской утробе? Ведь предзнаменование таится в сетчатке небесной, в искривленном стебельке, в трухлявом дупле – как научиться считывать, как предугадать?

Женя отошла уже далеко от отцовского дома, видела, что протаявшая тропа ведет на пустырь, и не повернула к метро. Из какой небесной подворотни завихряется, вьется этот бесконечный снег? Апельсиновый свет одинокого фонаря казался неестественным, и сам он – загримированным, сутулым актером, еще слегка в образе, усталым.

Ночная рубашка снега свисала с куста, это она будто разгуливает в неглиже, до поры невидимая никому. Чудилось: закроет глаза и увидит красные подковки, всполошенные крылья (а птицы и состоят из крыльев), загогулинки, запятые – все то, что мерещится, полувидится, в несколько минут, отделяющих от сна, когда выключаешь свет, лежа, смежая сквозящие ночной теменью веки.

Она совершенно не помнила, как ранней осенью сорок пятого они возвращались в Москву, как шаляпинским басом гудел паровоз, в подводной лодке памяти зияла пробоина.

Что же произошло тогда, осенью-зимой сорок первого, когда враг, немец, не смог взять Москву, хотя был совсем рядом? Словно какая-то иррациональная сила, непроницаемая стена помешала ему. Барьер из странных частиц нейтрино, которые десятилетия спустя безуспешно искали и не нашли. Но жизнью движет не логика, а метафизика.

Когда, наверное, кончились все войны, и была доедена вся тушенка, отец, папа, кого она не могла вообразить по фотографии, так и не приехал к ней. В Москве они поселились вблизи большегубой сизой реки, в шестиэтажном доме рядом с трамвайным депо, в одной из двух отгороженных от остальной квартиры комнат. Кругом высились плечистые корпуса, заслонявшие студенистое небо в извилистых фабричных дымах; а живет ли вообще здесь солнце? Она постоянно слышала непонятные разговоры, что надо отбить свое жилье, а пока их приютили какие-то знакомые, хмуроватый Виктор Андреевич, его жена, говорливая Маруся с дочерью, высокой девушкой – аспиранткой. Выходит, жизнь продолжалась вопреки всему, и где-то, неясно где, за окнами, еще недавно заклеенными крест-накрест газетами, вершилась наука. В тесном коридорчике с велосипедом на стене черноглазая Маруся весело и бойко говорила Жене:

– Я научный работник по физкультуре. Физическая культура это стержень здоровья в нашей стране. Разве мне можно дать мой возраст? Утренняя зарядка способна сделать все: вылечить без лекарств, сделать человека сильным, жизнерадостным. Посмотри на себя в зеркало: какая ты дохлая и спина колесом. Ноги на ширине плеч, вдохнуть! – командовала она. – Присесть – и-и… глубокий выдох. Ноги на ширине плеч! – продолжала она петь спортивную осанну. – Пальцем правой руки достать левое ухо!

– А пяткой левой ноги достать – правое ухо, – дерзила Женя.

Делать зарядку ей было скучно, а бабушка не настаивала. Она устроилась на какую-то ночную работу, и Женя укладывалась без нее. Тамара ложилась рано, ворочалась на неудобной раскладушке, что-то бормотала, иногда вскрикивала в беспокойном сне, Женя пугалась ее, спящую, – освобожденные от заколок, разбросанные по серой наволочке волосы Тамары утрачивали угольную черноту, становились дымчатыми, обволакивали еще молодое лицо с толстой кожей и щеточками ресниц. Словно какие-то темные волны качали Тамару и несли ее вдаль. Женя, зарабатывая ангину под открытой форточкой, разглядывала полузанесенные трамваи за окном, наверно, они разговаривают о своей трамвайской жизни, думалось ей, кого сегодня везли… «Помнишь, – говорил один, в ледяной кольчуге, – ту бабу, ты еще отрезал ей ноги на прошлой неделе, так я ее сегодня вроде опять видел». – «Она уже не баба, – отвечал второй, красномордый, а целая бабка, целехонькая, оказалось».

Женя ложилась лицом на большую книжку с картинками, смежала веки, читать она еще не умела, только знала некоторые буквы. Белые птицы, как войлочные шляпы, садились на кусты… Ей виделось, как «…в то хмурое утро Принц, как ему было велено, отскоблил кастрюли, помыл полы, а мачеха эта жирная каракатица с ее крючконосыми дочерьми все не унимается, грозится, что завтра он будет чистить уборную, совсем беспросветная жизнь, и тогда он сбежал от них… в сельский клуб, танцевал с Золушкой, с перепугу потерял с ноги валенок, а она нашла обувку и полюбила его…»

БЕСТИАРИЙ. Верблюд никогда не плюет в душу, в крайнем случае отмечает плевком опротивевшее человеческое лицо, жестокость в червивой улыбке. Большегубая морда, иссеченная ветрами пустыни, выпуклые, всезнающие глаза историка. Двугорбое чудище, терпение и упрямство беспредельной войны. Один огромный курган над Россией, другой дымный горб – над Японией, где, вопреки всему, весной сорок пятого полыхнула розовым, зацвела сакура…

Этого монстра, дракона беды вызволил на свет Тот, кто уединенно жил на острове Патмос, и не стоит, бесполезно выуживать намеки на Цезаря в Откровении Иоанна, это такое же никчемное дело, как искать муху в простате. Он слепил свое видение из пламени закатных облаков, вычленил из сонма ангелов с трубами, выпустил его в мир. В каком-то смысле он пустил его по миру, потому что, когда зверь Апокалипсиса оказался в земных пределах, он был похож на подбитый танк, на спустивший воздух дирижабль. Закорючка хвоста напоминала поверженный вопросительный знак. Сотрясая прутья клетки, в которую его заключили, зверь прижимал к впалой чешуйчатой груди, словно карточки лото, три шестерки, но это не возымело действия на клеточном уровне. Дожидались эксперта. Зверь смердел (как геенна огненная), к тому же эта ущербная тварь с головой млекопитающего оказалась говорящей и такое понесла – что видела Христа и трапезничала со святыми, несмотря на их вопли «Изыди!». На третий день, намаявшись без еды, зверь прохрипел утробным голосом: «Да накормите же меня! Человеком! Я вам еще многое поведаю». Но люди устали от пророчеств. Повалил крупный снег, превращая дракона в пингвина. Постепенно он сросся со стеной снега, полностью растворился в ней. Сгинул. «Был и нет», – как сказано в Откровении. Возможно, полетел дальше предрекать и науськивать. Апокалипсиса (в очередной раз) не случилось. Но долго искрила пустая клетка и сотрясалась, как в пляске святого Вита.

5

Юсио Танака, двадцатидвухлетний летчик из отряда камикадзе, в это раннее апрельское утро встречал свой смертельный рассвет. Плоское солнце над розовым горизонтом было похоже на розовую филиппинскую черепаху, – в голове Юсио наряду с гибельной четкостью предстоящего роились обрывки видений, и он не помнил, побывал в детстве на Филиппинах с отцом или это было продуктом его снов. Все уже было не вполне реально.

Розовая филиппинская черепаха, вышедшая на охоту.

Он и сам хотел принести себя в жертву, иначе бы не стал камикадзе. Двенадцать молодых летчиков, выстроившихся на плацу, и командир отряда казались ему серо-зеленой бороздой на фоне маленьких пальм Йокогамы. Суровость и краткость его предназначения, боевого задания вступали в явное противоречие с детской голубизной материи неба. Юсио подумал о старшем брате Мацумото, сражавшемся в Квантунской армии, брат будет с гордостью вспоминать о нем.

Он знал, что наутро умрет, но прощание с женой, потонувшее в жа́ре последних объятий и уже бессмысленных слов, оказалось неимоверно тяжелым. Ее кукольное лицо, ночная рубашка, залитая слезами. «О тебе позаботятся, – хрипло говорил он. Ты… ты не будешь знать горя». Он поднял на руки годовалого сына, прижал к гулко бьющейся груди заспанного его; отросшие мягкие волосики щекотали щеки. В отряде поощряли женитьбу камикадзе, ведь в браке рождаются дети, таким образом они успевали оставить потомство.

Когда Юсио был ребенком, в Йокогаму приезжал театр кабуки; аляповатые маски показывали, являли волшебство, великолепие смерти.

Их, предоставивших жизнь родине, никуда не выпускали из этого «вольера». Еще Кун Фу-цзы[2] говорил: будь верен выбранному пути. Но как тускло, однообразно текли дни, лишь иногда под дробь барабана исполнялись танцы в честь Будды, полные неистовых прыжков. Считалось, что во время поминовения являются души усопших, вылетают из пещеры облаков. «Мистической птицей Чору», – вздохнув, подумал Юсио. Патриотический дым на мгновение покинул его сознание, и манящее жальце жизни мягкой бритовкой резануло его. Как не хотелось оглохнуть на птичье пенье, не видеть чуть покрытые шапкой лепестков сердечки цветов, превратиться в ничто. Но Юсио подавил в себе минутную слабость. «Я до конца выполню свой долг», – непреклонно подумал он и смахнул локтем легкую паутинку, слетевшую ему на волосы с циркульного пальмового листа.

Коренастый капитан, похожий на обожженный в печи сосуд, отделился от своих обреченных юнцов и обхватил Юсио традиционным прощальным объятьем. Когда капитан говорил, два клыка, если смотреть сбоку, заметно выступали.

– Ты умрешь за землю Ямато[3], во славу императора!

– Слава императору! – подхватили голоса на плацу.

Быстрыми шагами, стараясь идти твердо, Юсио подошел к самолету, заправленному, как положено, для полета в одну сторону, щелкнул дверцей кабины, опустился на сиденье. Махнуть рукой не полагалось, он же не на прогулку отправлялся и не на обычное задание. Негромко взревел мотор, как бык при виде матадора, шустро забегали стрелки приборов. Разбег был совсем небольшим, и вот уже он качается в смертельной люльке, в давящем на лоб шлеме, не глядя по сторонам, упершись глазами в карту. Впрочем, и без нее он знал, разведка доложила, где находится цель, бороздит воды вражеский эсминец. Непроницаемый и неуязвимый стальной ящер, казалось с небольшой высоты, идет зигзагом, вспенивая кормой сердоликовую воду. Юсио не воспринимал этой зловещей красоты. Сейчас он начнет снижаться, не стоит идти на второй круг. Сейчас он отдаст жизнь за императора, врежется вот сюда, он уже наметил, в металлический овал палубы. Юсио подхлестывал себя, превращаясь в бесстрастный и неразборчивый механизм смерти. Он предвосхищал, как взрыв от удара разрежет, раскроит эсминец пополам и он никогда уже не ощерится, гордый и независимый; упоение мести как бы отодвигало собственную неминуемую гибель. Но все случилось совсем не так, иначе. Он не заметил мощную зенитку, по нему открыли огонь. О чем думает камикадзе в последние секунды своей жизни? Да ни о чем – ни об исполненном долге, ни о своих близких, провалившихся в тартарары. Комбинезон на нем задымился. Обломки сбитого самолета, этого уродца, никому уже не нужная полуда, металлическая чешуя – сыпались в воздухе, влекомые притяжением маслянистой воды, и сам Юсио, такой же бестрепетный в шипящем брезенте комбинезона, стремительно падал в глубину, в прохладу, способную остудить молодые глупые порывы, приравненные к долгу.

Достаточно долго он вообще ничего не соображал, ведь считается, что при гибели сознание отключается, и только что-то немыслимое, неимоверное выталкивало Юсио на поверхность, помогало всплыть.

Волны вынесли его на песок, он лежал на животе, вода вылилась из легких. Юсио озирался по сторонам сумасшедшими глазами, и если бы кто-то сказал, что он попал в расщелину Времени и поэтому выжил, он бы не поверил и не понял этих слов. В то, что он жив, все равно никак не верилось, потому что было невозможно. Он мог ощупать свое тело, потрогать руки, ноги, голову, но что-то затормаживало его – нереальность происходящего, случившегося с ним, он все еще ощущал себя шарообразным моллюском в раковине тела, бессмысленными толчками всплывающим, чувствовал в носу и во рту жесткую, едкую, соленую воду. Юсио не знал, сколько прошло времени, пока он решился оглядеться по сторонам. Низкое утреннее солнце неожиданно быстро взмыло в казавшемся твердым серо-голубом небе, явилось в паутине спутанных мыслей, взлетело, растеряв розовое оперение, налившись крепкой желтизной. Юсио вздрогнул. Он разделся донага, развесив на когтистых, укоризненно смотревших на него кустах, лейтенантскую форму, армейское белье. Одежда высохла неожиданно быстро, что тоже было невероятным, ведь она густо напиталась морской солью. Юсио лежал на песчаной кромке тихо трепетавших волн, словно выводивших робкую мелодию. Было очевидно, что это не Йокогама или что-то похожее на нее: никаких субтропиков, ни одного тропического дерева с маслянистой влажной листвой. Невдалеке, там, где кончался берег, угрюмо высилась роща с близко стоящими стволами с провисшими, словно замершими, ветвями. «Куда меня угораздило попасть? Куда вынесла зубчатая, как щепа, волна – меня, кто должен был при всех обстоятельствах погибнуть, мгновенно и мучительно умереть?» Как в бредовом сне, он вспомнил сверкающий белизной вражеский эсминец, будто со стороны увидел себя падающим факелом, летящим в бездну. «Я нарушил присягу, я предал императора, родину… – обожгло его, – я должен был погибнуть, а я невероятно, непростительно жив». Японцам вообще-то несвойственно испытывать чувство вины, совсем иное – невыполненный долг. «Куда меня занесло? – задыхаясь, думал Юсио. – Теперь мне идти под трибунал. Но пока, пока… до суда, – он снова ощупал свои руки, ноги, – живой! Каким-то чудом спасся… без единой царапины. Почему?» Кровь приливала к вискам от громыхавшего в голове вопроса. Он потом разберется, если сможет… Раздумывал он медленно, как во сне, одеваясь. Форма высохла, теперь в комендатуру, в расположение ближайшей части и сдаться. Все объяснить? Но кто ему поверит, при нем нет никаких документов, и полетного листа, ничего, оружия тоже при нем нет. Он дезертир, и все тут – развернул самолет и не выполнил свой долг. Суд, а потом расстрел… несмываемый позор. Или затеряться? Прикинуться рыбаком, пропасть в хаосе проигранной войны? Никто и не хватится, не до него. Потом найти свою жену, сына. На нем позор, но все же не такой, ведь он не виноват, что сбили его самолет.

Неожиданно стало темнеть, почему так рано? Много вопросов он задаст своей судьбе. Юсио оделся и зашагал к роще, ему не хотелось оглядываться на притулившееся к берегу море. На своего спасителя. Деревья с сучковатыми, просоленными стволами как бы расступались перед ним. Юсио сначала шагал, а потом почти бежал под порывами неизвестно откуда нагрянувшего ветра. В неизвестной страшноватой местности, только бы избавиться от хаоса в гудящей голове, сознавая, что его сила и правда на темной дороге в полуосмысленном напоре движения. Серые холмы воздуха летели, еле поспевая за ним. Эпос его жизни.

Роща внезапно оборвалась, образуя вытянутую поляну, поросшую саблевидными метелками травы, с единственным, похожим на большого шмеля, домишком; за покосившейся калиткой, в мутном окне он разглядел беззащитный огонек ночника. «Судьба ведет, не бросает меня, – Юсио с шумом выпустил воздух из легких. – Что бы там ни было, все лучше, чем одному».

Он решительно потянул на себя калитку, она болталась на одной петле. Пошатываясь, он сделал несколько шагов к дому, дернул неплотно закрытую дверь; в полутемной комнате, стены отливали антрацитом, на узкой солдатской кровати (неужели здесь квартировала часть? – съежился Юсио), упершись головой в тростниковую подушку, лежала молодая женщина с худым, несформировавшимся телом, похожая на девочку. Юсио не понимал, что с ним творится. Услышав шорох его шагов, она вскинулась на травяном матрасе, ночник у изголовья осветил ее тонкое лицо, вспыхнувшее радостью. Пригладив волосы, женщина было протянула к нему руки, но они тут же беспомощно повисли, а лицо стало пепельно-серым.

– Я приняла тебя за своего мужа, пора ему быть со мной, – тихо произнесла она.

Юсио не понял ее слов, не вник в них, не испугался мужа женщины, который может появиться. Ему было все равно. Выплыв, как чудище, из морских глубин, он пока не чувствовал себя вполне живым, и жгучее желание, внезапно опалившее его тело, – все стерпеть и забыть! – было укусом жизни. Он чуть не сшиб ночник, так влекло его к ней, к ее неразвитым грудям и мальчишеским бедрам. Юсио ожидал сопротивления, хотя бы легкого, боялся, что женщина закричит, позовет на помощь, но ее угловатое тело, так и не дождавшееся запропавшего мужа, приняло его с отчаянной тоской одиночества.

– Откуда ты? Как с луны свалился! – тихо спрашивала она между жаркими объятьями.

Что мог он ей ответить? Что его движение было обратным – не с неба, а почти со дна морского.

– Что это за место? Ты давно здесь? – Юсио впитывал губами ее обветренный рот.

– Недавно, я даже не знаю, где мы… – Он тоже не знал. – Тут были солдаты, – сказала она растерянно.

Он все понял, но его страсть не утихала. За спиной раздался детский плач. Женщина поднялась, но вскоре вернулась, он почувствовал на ее сосках сладковатый привкус молока, как у собственной жены, ему стало не по себе.

– Ты убежал… – Она обняла его за шею. Юсио помолчал, он не может ей открыться, неизвестно, в каких войсках ее муж? – Ему уже пора быть со мной… странно как-то.

«А то, что он, Юсио, всплыл, как подводная лодка, не странно?» Заснули они только под утро. Юсио очнулся первым. Какая дырявая ночь, иначе не скажешь, как старое покрывало. В одном из ее карманов укрылись они, как летучие мыши. Странная ночь. Мгновенно наступила, и вот уже ее и в помине нет. Улетела как черная фея Нобу.

Протирая заспанные глаза, женщина вышла на крыльцо.

– Там, недалеко, – она показала рукой, есть дом, он пустой. Найди его и живи, спрячься – никто не узнает.

Ее силуэт, словно вылепленный из жидкого тумана, растаял. «Не попрощался, даже имени не спросил и себя не назвал, – вздохнул Юсио. – Но так оно лучше: было и сплыло. Все рассеется в клочьях тумана». Юсио вспомнил свою юную жену. Кроме нее, у него была всего одна женщина – платная, за деньги. Вернется ли он в привычный мир? Увидит ли их? Навряд ли. Если не пуля у расстрельной стены, значит, колючка спецлагеря. Что ей скажут? Юсио Танака пропал без вести? Скрылся в неизвестном направлении? Еще оставят без пенсии.

7

Вслед за коротким летом в России наступает безбрежье снега. Как черт в ледяной ступе, как поезд-экспресс, ярый снегопад нес свой мутный вал из Ленинбурга в Москву, из Москвы в Ленинбург, едва отдышавшийся от блокады, с треснувшим, разбитым мрамором занесенных садов, с настороженными львами, сжимающими шары в каменных лапах.

Смирительная рубашка снега перекрывала подступы к ребристым лестницам, протоптанным дорожкам с сонными бакланами фонарей. Парение долгого сна над жизнью, бдением, полным шипенья и трепыханья, воркотни моторов и сцепленных механизмов, слёз и зубовного скрежета.

В субботний день они с бабушкой отправились к тетям, и там она впервые увидела отца. По льдистому асфальту скользили громоздкие ящики автобусов, не очень тепло одетые дети скатывались с горки на дерматиновых портфелях, этом атрибуте школьной жизни, которую совсем скоро ей придется пригубить, как вязкий молочный кисель, остывший и поэтому плотный на языке.

Утром, заплетая бестолковые Женины косички, бабушка вкрадчиво сказала:

– Мы поедем к тетям, и ты увидишь своего папу.

Женя вскочила со стула, – это было невероятно! Собираясь, одеваясь во все чистое, Женя заметила обжигающее обидой лицо матери.

– Ну узнаете, чем это для вас обернется… – выкрикнула она у порога с отчаяньем. – Полу́чите!

– Не обращай внимания, – махнула рукой бабушка.

Не обратить внимания Женя не могла. Они шли рядом по переулку – бабушка в совсем не зимнем пальто, великоватом для ее щуплого тела, и внучка в поеденном молью капоре, в кротовой шубке, надставленной чем попало («это тети тебе справили перед эвакуацией, что бы мы делали без них!»). Бабушка остановилась – туже обмотать ей шарф вокруг воротника.

– А какой мой папа? – Женя вырывалась из бабушкиных рук, ей всеми силами хотелось приблизить долгожданную встречу.

– Сама увидишь.

– А почему она осталась дома? – спросила Женя о матери.

– Они разошлись в разные стороны. Так просто все не объяснишь, да ты еще и не поймешь.

– Пойму! – решительно замотала головой Женя. – Война же кончилась. Я хочу, чтобы мы жили вместе.

– Мало ли чего ты хочешь! Это невозможно, Женюлик, – добавила уже мягче.

Женя действительно не понимала. Сколько радостных песен разносилось из черного репродуктора, как встречали вернувшихся с фронта!

Она стала расспрашивать о тетях.

– Разве у тебя есть еще дочка?

– Никаких дочек, кроме тебя, у меня нет, – грустно улыбнулась Надежда Николаевна. – Тетя Вера и тетя Оля – сестры твоего деда, дедушки Саши. Я тебе говорила о нем, да ты не помнишь. Он умер давным-давно, совсем молодым, когда тебя еще и в помине не было.

– Как не было? – удивилась Женя. Ей казалось, она была всегда, просто, это давнее время забылось, выветрилось.

Теперь она слушала бабушку вполуха, потому что ее мысли целиком занимал отец.

– Запомни, тетя Вера и тетя Оля – замечательные люди, они никуда не уехали из Москвы. Тетя Вера – глазной врач, окулист известный, оперировала под бомбежками, ее наградили орденом. Голову нужно склонить перед такими, – с пафосом в голосе говорила она.

Они вошли в метро «Красносельская».

– А мой папа у них живет?

– Нет, он приходит за глазными каплями, ему свежие нужны.

– Откуда ты знаешь? – недоверчиво спросила Женя. Отца и все, что касалось его, она уже считала своей собственностью.

– Я им позвонила. Они все ждут нас, Толя тоже. Папа, – тут же поправилась она. Надежда Николаевна обхватила Женю и поставила на страшную движущуюся лестницу, отливающую стальным блеском.

Они вышли из метро и пересели в длинную серую колымагу переполненного автобуса. Покатили через вытянутый заснеженный мост, «Каменный», – сказала бабушка, под ним щетинилась клубами еще не вставшая на зиму Москва-река. А вверху, над мостом, в перистом небе, выписывали кренделя дымы МОГЭСа. Здесь, на Болотной, вершился когда-то старорусский бокс, кулачные бои; с холодного голубого неба взирал на них Высший Рефери. Спустя несколько лет бабушка прочитает ей «Песнь о купце Калашникове» – наказал своего обидчика бесстрашный купец; но ничто не творится без воли Божьей. Замоскворечье, похожее на замерзший пряник, открывало ворота в извивы своих дремотных улиц. Женя и не представляла, глядя на опушенную снегом россыпь домов, что где-то существует подобная красота! На Ухтомской, на рабочей окраине, где она сейчас обитала, такого и в помине не было – там стояли пожухлые желтовато-серые здания, неприглядные, как грибы, оставшиеся зимовать в лесу. Правда, бабушка успела ее сводить на Красную площадь, но ничего ошеломляющего она там не почувствовала: то ли погода была хмурая, то ли давил квадратный Мавзолей, с которого не так давно сняли военную маскировку. Ничто не согревало. Чешуйчатый Василий Блаженный, зубчатая стена и красавицы-башни слишком явно демонстрировали свое величие; Женя ощутила себя мелочью, козявкой, это прошло только лет в двенадцать. Холодный перезвон курантов казался звоном разбитого стекла.

Распахнутые ворота памяти перенесли Женю на угол Малой Ордынки и Пятницкой к тяжело стоящему на асфальте дому, словно замок с башенками, с закругленными сверху окнами; она видела такие на картинках к сказкам братьев Гримм и, конечно, не представляла, что будет иметь к нему какое-нибудь отношение, а позже недолгое время жить там. Дом был двоякий, двуликий, как ее знак Близнецы, потому что с Пятницкой, там черный ход, – дом был обыкновенный, красновато-наморщенный, как пьяноватая физиономия.

Женя только и могла потрясенно охнуть. Бабушка потянула на себя массивную парадную дверь, и они стали подниматься по широкой каменной лестнице с полированными перилами, мимо узких стрельчатых окон. Ничего похожего Женя не видела в своей скудной реальности.

Они взобрались на четвертый этаж – ее пятидесятипятилетняя бабушка, замученная одышкой курильщика, и востроглазая худенькая девчонка – вся ожидание.

Бабушка позвонила. В полутемную прихожую, отделенную стеной от небольшой коммуналки, вышла сухонькая женщина с седым пучком, похожая на старого мышонка.

– Женечка, – засветилась она, прижимая ее к серому платью и расстегивая узловатыми пальцами шубку на ней.

А за хрупкой спиной уже выросла старшая сестра Вера, выше, грузнее, тоже с седым пучком, но пышным, высоким.

– Наша девочка, внученька! – произнесла грудным взволнованным голосом, и Женя почувствовала, как бабушке это не понравилось.

И еще – уловила еле ощутимый запах, когда они втроем окружили ее в тесной прихожей, гормон старости. Женя не знала, что старость пахнет.

Как она будет рваться к теткам, к этому оазису в жалкости, затхлости своей жизни, вызывая ревность у бабушки. Но сейчас переливы чувств трех старых женщин мало занимали ее. Ей не так уж запомнилась первая встреча с тетками; ртутный шарик, комочек души завороженно рвался к другой встрече.

В не такой уж большой, очень уютной, полукруглой комнате с пианино, зачем оно, Женя пока не знала (сколько потом она видела роялей с откинутым лакированным забралом, похожих на дорогие гробы), за столом сидел молодой блондин – с крупным носом на розовом лице, с тонкими поджатыми губами, ему очень шла лейтенантская гимнастерка. Подтянутый, легкий, он вскочил со стула, заулыбался:

– Вот моя доченька! Дай-ка я посмотрю на тебя, Женек! – Он поднял Женю, вместе с распиравшим ее счастьем, и усадил к себе на колени, потом он редко делал это. – Я тебя видел в последний раз, когда тебе было полтора года, ты меня, конечно, не помнишь.

– Помню, – соврала она, уверенная, что сказала правду.

– Не говори ерунду! Да расплетите вы ей эти крысиные хвостики.

– Волосы будут лезть ребенку в лицо, – пробормотала бабушка.

А Женя, она теперь сидела на стуле, прижавшись к отцу, нисколько не обиделась на его замечание, ее восхищало в нем все: голубые водянистые глаза под незаметными бровями, тонкий, жесткий рот, орден на гимнастерке.

Сахарные щипцы памяти выхватили из сумрака прошедших лет маленький сверток, отец развернул его на скатерти, извлек маленькую вязаную сумочку-муфту со смешной ушастой кошкой.

– Вот тебе мой подарочек из Японии, ни у кого такой нет.

«Как она к нему попала?» – недобро думала впоследствии Женя, став взрослой. А сейчас она восхищенно теребила красный шерстяной шнурок.

– Папа, – не терпелось спросить, – ты с немцами в Японии воевал?

– Не с немцами, а с японцами, – отец достал папиросу из портсигара. – Да, мы раскололи косоглазую самурайскую башку.

– Почему косоглазую?

– Ты что, их азиатское племя не видела? – Он засмеялся и потянул пальцами уголки глаз. Тетя Вера поморщилась.

– А как ты сражался с… самураями?

– Отчего ты думаешь, – строго сказал отец, попивая чай из старинной чашки с пастушком и пастушкой, – что я имею право рассказывать тебе?

– Это военная тайна?

– Ну да.

Бабушка стеснялась обкуривать Олю и Веру, а он делал это спокойно, видно, считал, что ему, как фронтовику, все позволено.

Бабушка с тетками, казалось, нарочно ушли на второй план, образовав невидимую нишу, где Женя вдоволь могла наговориться со своим папой. Но никакого душевного разговора не получалось, он словно умышленно сохранял дистанцию.

Об этом она вспоминала сейчас, когда кончились фонари, всякие проблески жизни. На бесконечном пустыре своего сегодняшнего существования. Тоненькие кусочки сыра, домашний торт… О чем разговаривали? Как будут жить после войны, скорее всего, о спектаклях, тогда все были театралами, и первым ее отец Анатолий Алексеевич. Ей запомнилось, как он уходил, как она собачонкой кинулась за ним и спрашивала в прихожей, освещенной тусклой лампочкой:

– Ты еще придешь? Мы с тобой увидимся?

– Конечно. Но уже не здесь, – отвечал он непонятно-уклончиво.

А она тянула в полутьме к нему руки, как, впрочем, и потом, всю грядущую жизнь.

8

…Пустырь, уходящий в никуда, с проблеском фонарей, больше не удручал Женю. Так очевидно было равнодушие природы, лепящей мраморные изваяния из снега, обещающей в будущем потоки весеннего света, доброй и участливой до поры; безразличие хирурга, мгновенно отрекающегося, если помочь уже не в силах, когда из краснощекого теплокровного он превращается в непроницаемого ящера. Природа – профессионал. Но если не пенять на ее строгие, неумолимые законы, может открыться, случиться беспримерное (безразмерное) путешествие во времени, не воспоминание, а срастание и слияние с ним. Так Женя ухватила время за его ахиллесову пяту, спрыгнула с невидимого трамвая, и теперь существовала, жила в тесном дворе, в узком переулочке возле Уголка Дурова, рядом с гиблой Марьиной Рощей, где в притоптанную землю были вкопаны, скорее похожие на дровяные склады, три убогих флигелька. Их отвоеванная у захватчиков-подселенцев жилплощадь, шестнадцатиметровая вытянутая комната – как они там помещались, а ведь когда-то туда еще пришел Женин отец!.. «У нас целых шестнадцать метров, и никто нас не расширит, – говорила бабушка. – Целых шестнадцать, всего на троих…» – и это без горести, чуть ли не с гордостью.

Выщербленная лестница, холодная уборная с желтыми сосульками – вот о чем надо было сокрушаться, думала впоследствии Женя, а не о том, что во время их отъезда, неприсутствия здесь, растащили книги на растопку. Бабушка привыкла к нищете и убожеству за годы советской жизни, а ведь говорила, что из дворянской семьи. Зато она ходила во МХАТ!

Женя стояла возле помойки, жирно пахнущей весенней травой; послевоенная вдова лупила нерадивого сынишку прямо во дворе. Каждый ребятенок у нас впитывает заботу с оплеухой матери.

В первые послевоенные годы Женя на лето никуда не выезжала, тогда многие проводили лето в городе. И однажды Женя открыла на Первой Мещанской настоящий оазис. Ботанический сад находился на углу Грохольского переулка, который ведет к Склифософскому. Небольшая территория казалась Жене необъятной: с темными древесными нишами, где стояли старые вязы с пыльными, нежными соцветиями, тяжело вздыхали плотной листвой, похожей на зеленую кожу. За проволочной решеткой пламенели арбузной мякотью невиданные розы, каждая была королевой, и ее красота могла сравниться только с переливающимися розовым и желтым тропическими зарослями в стареньких оранжереях. Если бы не строгий пригляд смотрительницы, Женя, вспотевшая от парниковой влажности, прижала бы к щеке жирный лист банана и слушала его чуть слышный голос. «Во время войны сад эвакуировали, растения зашили, упаковали в большие ящики, а потом восстановили опять луковицы, саженцы… Понимаешь, как надо быть преданным своему делу, чтобы начать с нуля и добиться такого результата», – с чувством говорила Надежда Николаевна.

Но больше всего Женя полюбила древнюю иву, ей было больше ста лет. Просто африканский баобаб! Дряхлые кривые ветви спускались к фиолетовой воде, в ней резвились, сновали водяные жуки и другая мелочь. Чудо-дерево с лабиринтами, гротами нескольких переплетавшихся стволов, словно огромные косы волшебницы, таящей могучее знание о людях. Расщепленный, уходящий в глубь веков основной ствол подпирали скобки костылей. «Вот так и в жизни, – вздыхала Надежда Николаевна, – стар и млад всегда рядом», – и прижимала к себе внучку.

Потом Женя видела чудесную иву, приходила к ней на свидание в разные годы: в своей юности она наблюдала разваливающуюся старуху, которой ничто уже не могло помочь. Ива опускалась, уходила в небытие воды, напоминая то ли корабль с порванными парусами, то ли диковинного динозавра, стоящего на железных лапах. Потом… Женя не приезжала пять лет, взглянула и не поверила глазам своим: из серой лужицы, в нее превратился переливавшийся осенней листвой пруд, торчал одинокий неживой сук; многоярусная махина рухнула, рассыпалась, со всеми дуплами и гнездами, как декорация жизни.

В шесть лет Женя уже умела пилить дрова с бабушкой, ручной пилой. Поленья, хорошо, если березовые, извлекались из кособокого сарайчика, ставились на козлы, и Женя красными натертыми ладонями в дырявых варежках двигала ручку пилы. Работа не утомляла, скорее радовала, хотя и ныли плечи. Это был ее вклад, ее помощь. Потом полешки аккуратно складывались в комнате возле буржуйки и вскоре разгорались веселым огнем, как в очаге папы Карло, но тот был нарисован на стене, а у них – всамделишный, разливающий тепло в хмурой комнатухе.

Женя не очень-то любила играть во дворе, из песочных куличиков она давно выросла; тоскуя по сверстникам, пыталась прибиться к ребятам постарше – жарко дыша, как кони, они носились между флигельками, играли в казаков-разбойников. Но те неохотно, с обидным смешком принимали ее, потому что она была девочка. Несколько девчонок выносили замурзанных кукол, алюминиевую, детскую посуду, затевали дочки-матери, но и тут выходила незадача: ничем таким Женя еще не обзавелась, ей просто еще не купили разные детские цацки, а показывать свое ничтожество, свою бедность, играть чужим было неудобно. Это все равно что просить кусок с чужого стола. Можно играть в классики, но во дворе не было асфальта, который расчерчивают мелом, только щетка травы, тянущей короткие стебли к забору; за ним похожий двор, порой Жене казалось, там чужая, непонятная жизнь. Из развлечений оставались прыгалки, ведь веревка ничего не стоит. Две девочки крутят их внакидку, в разные стороны, а третья участница действа ритмично скачет через них, то вправо, то влево, стараясь не наступить.

Вот если бы у нее были братик или сестренка! Тогда редко у кого было по двое детей, чуть ли не как на невидаль смотрели на них. Однажды, исподволь наблюдая за девчачьей колготней, несолоно хлебавши Женя взбежала к себе на второй этаж, неслышно отворила дверь и обомлела на пороге от увиденного и услышанного.

Ее мать, Тамара, плакала, прижавшись лбом к запотевшему стеклу, и тихо приговаривала: «Господи! Только бы она умерла». (Выражение «не баба, а прости господи» считалось нехорошим, его бабушка велела не слушать и не запоминать.) «Бог… как можно просить того, кого нет? А что Бога нет, бабушка ей давно сказала».

– Это ты про меня, чтобы я умерла?

– Что ты! – Мать вздрогнула. – Конечно, нет.

– А про кого?

Тамара неопределенно махнула рукой в воздухе.

– Слышишь, ты ей не говори! Я ничего такого не хотела… так, вырвалось… – Пальцем с дешевым бирюзовым кольцом она ткнула в пустоту. – Женечка, иди ко мне. – Потянулась, чтобы обнять ее, но Женя вырвалась, услышанное переполняло недетским гневом, клокотало где-то глубоко в горле. Женя не могла молчать, она и не обещала, и когда вернулась бабушка, кинулась к ней:

– Кому же мать желала смерти?

Надежда Николаевна изменилась лицом, побелела.

– Ты точно слышала? Тебе не показалось?

– Нет, бабуля.

Как только Тамара вернулась от соседки, Надежда Николаевна обхватила Женю за плечи и чуть ли не вытолкнула за дверь.

– Пойди погуляй. Погода хорошая.

Под окном, задрав голову, Женя видела, как надувалась и ходила ходуном занавеска, как бабушка накидывалась на мать, слышала, как она с яростью говорила:

– Ты отвратительная мать!

А Тамара хрипло кричала:

– Это тебя хуже нет! Ты сломала мне жизнь!

Женя кинулась наверх – надо защитить бабушку. С ее приходом ссора утихла, как шипящая змея, уползает в расщелину. Последнее, что вспомнилось Жене, как Тамара заслонялась от наступавшей бабушки толстой книжкой с торчащим засушенным цветком. Герцен. «Былое и думы».

9

Юсио свернул налево от домика, как сказала женщина, и оказался на лесной тропинке, мысли его были мутные, словно глаза слепца. Ни за что на свете он бы не направился на морской берег, давший ему чудесное второе рождение, но таящий непознанное, пугающее, не подвластное его сознанию. Наполненный соленым океаном, как древний сосуд, как раздутый кожаный мешок, он и сейчас не давал себе отчета, не понимал, когда же погиб – превратившись в горящий факел вместе с рассыпающимся самолетиком, этой козявкой, игрушкой небес, или мгновенно захлебнувшись враждебной, бездонной пучиной? Он сейчас не мог и не хотел разбираться в этом, иначе бы снова упал в бездну и волны сомкнулись над его головой.

Его окружали, взяли в тесное кольцо шевелящиеся большие деревья, махины, не потому, что они были рослые и почти закрывали от него небо, а оттого, что их было бессчетно много; волнами они наступали на Юсио, засасывая, не отпуская. И вдруг он замер как вкопанный на узкой поляне. На него смотрело небывалое дерево с карими человеческими глазами. Это не было видение – из ствола, из коры, на уровне головы на него вопрошающе уставились два глаза, моргая игольчатыми ресницами, словно указывая ему дорогу. Как такое могло быть? Как глаза возникали из плоти дерева? Синтоизм[4] полагает, что всё – и трава, и камень наделены душой, но душа – невидимка, а тут так явно… У Юсио взмокла спина. Через несколько шагов он снова увидел невероятное. Из расщелины ствола дерева, похожего на дуб, торчал пружинистый серый хвост какого-то зверя, переплетаясь с ветками. Юсио подумал, что и сам зверь прячется где-то там. Нет. Ничуть не бывало! Большой хвост – он был так реален, что хотелось за него дернуть, – глубоко уходил в толщу ствола, рос оттуда. Мысль, никогда не приходившая ему в его короткой прежней жизни, уколола мозг: а что если когда-то, в незапамятные времена, такое было возможно? Все развивалось скачками – на земле росли огромные древовидные цветы, звери вырастали прямо из стволов деревьев? И по чьей-то непонятной воле все это явлено ему, побывавшему там, где ничего нет? Сердце бешено стучало в груди Юсио. Он уже не шел, а почти бежал куда глаза глядят от диковинного места, таившего непонятную угрозу. И вдруг он ощутил, что поднялся над землей на пять-десять сантиметров навстречу редеющему лесу. Как герой древних легенд на спине магической птицы.

Боги рождаются из праха и не ради смерти живут, одни покидают этот мир спокойно, другие – вызывают бурю среди небесных светил, посылают на Землю метеориты. Люди издавна подражали богам (а кому же еще?), покидали гробницы в стремлении жить вечно. Мерцающие в облаках, почти невидимые глазу частицы сулили им Великую Свободу от всего сущностного.

Юсио догадывался об этом, но ему не терпелось расстаться со страшноватым миром, окружавшим его. Появившиеся за деревьями очертания хижины несколько успокоили его, поманили обманчивой реальностью.

Хижина не походила на лачугу, на разваливающийся домик его ночной подруги. Похожая на гриб, она врастала в сыроватую землю, но треснувшие стекла были на месте, из крыши, в мшистых наростах, торчала труба. Из черного проема распахнутой двери выбежал пес-подросток непонятной породы, серо-желтый, всклокоченный. Он и кинулся к нему с жалобным лаем, похожим на детский плач: так не встречают хозяина и не гавкают на постороннего, так собака просит с надеждой о помощи. Только сейчас Юсио заметил, что домик стоит почти на самом берегу, в метрах тридцати от воды. Вот куда вывела его тропинка – выходит, от моря никуда не деться. Юсио решительно потрепал пса по голове, вошел в хижину. Высоко стоящее солнце выхватило ее всю: неказистое убранство, голые стены, подгнивший пол без циновок, железную койку, покрытую рваной материей; на полке, дрогнувшей от его шагов стояла кастрюлька, похожая на котелок, с каким-то неаппетитным, неприятно пахнущим варевом, жестяное ведро на полу. В печурке, казалось, еще теплились головешки. Никто не скрывался, не прятался от Юсио, в хибаре было пусто. Он огляделся, пес беспокойно путался у него в ногах. Все это наталкивало на единственную мысль: хозяин ненадолго отлучился и скоро придет. Как-то он отнесется к нежданному гостю? Может, просто прикончит, признав в нем предателя, дезертира? Ведь не поверит же он его россказням о милости океана, о чудесном спасении?

Юсио прилег на железную койку, стал ждать, пружины койки почти впивались в спину, но подложить было нечего. Собака беспокойно бегала вокруг, псу явно не нравилось, что Юсио расположился на хозяйском ложе. Один раз она даже попыталась стащить его за ногу, но скоро успокоилась. Набежали легкие сумерки, или солнце ушло за горизонт. «Может, тот, кто жил в хижине, пошел ловить рыбу? – появилась в голове разумная мысль. – А собака? Пес остался за сторожа».

Юсио легко поднялся, прикрыл дверь и спустился к узкой песчаной кромке. Привязанная за ржавую цепочку лодка с дырявым днищем не годилась для лова; и тут же Юсио в испуге отпрянул: рыба просто кишела у берега – серо-бурые плоские рыбины до полуметра длиной, одноглазые, с вывороченным ртом или вообще без плавников ужасали. Невозможно было подумать, чтобы сварить или пожарить этих уродин. «Жутких мутантов противно в руки взять! А если они ядовиты? Ну и попал же я в переплет на этой неведомой земле, в затерянном уголке мира!» Юсио, пошатываясь, побрел обратно. «А если хозяин ушел на охоту?» – мелькнуло в голове. Казалось, он вот-вот услышит в лесу выстрел. Но этого не произошло, уже совсем стемнело, но никто не пришел в хижину. Ночь, как понял Юсио, наступала здесь через несколько часов после полудня и длилась недолго, вечер путался с утром. Но и на следующий день никто не появился, как будто хозяин исчез бесследно. Попив из ведра желтой застоялой воды, Юсио отправился на поиски: если тот убит или ранен, пес непременно приведет на место. В перелеске послышалось журчание, похоже, неподалеку бил прохладный ключ. «Вот откуда можно брать пресную воду!» Юсио нагнулся, умылся, выпил пригоршню, но мирное журчание прозрачной воды сменилось неожиданным кошмаром; всего в метрах тридцати, на сырой траве распласталось чудище – огромный мертвый осьминог. Явно он лежал здесь не первый день, потому что начал приванивать. Серо-розовый клубок щупалец напоминал множество скрюченных человеческих рук, над отвратительной головой спрута роилась мошкара. «Как это исчадие моря оказалось в леске, хоть и прибрежном?» И снова Юсио ошалело бежал, не разбирая дороги, всклокоченный пес жалко трусил за ним, птицы здесь не летали, а кричали, как лягушки, в скользкой траве. Юсио не заметил, как описал дугу и снова оказался у тихо журчащей речушки. Но что это – обман зрения? Розоватого подтухшего спрута не было в примятом тростнике. Что же – он ожил? Быть такого не может! Невероятно! По глубокой примятости было видно, что кто-то стащил его к морю. Но кто и зачем? Кто мог воскресить эту падаль? Щупальца спрута так напоминали змей. Что же, змеи ожили и уползли?

Если бы все было так очевидно и ясно, не существовала бы инфернальность бытия, спрут… пригоршня его жизни и зловонность смерти – как-то вписывались в незнающее остановки колесо сансары или в справедливое движение другого небесного механизма, ибо сама по себе эта жизнь и смерть не противна и не бессмысленна, она лишь светящаяся капля росы, та единственная капля, которой не доставало бы небесному водопаду, полету, карнавалу всего сущего, так охотно меняющего свои облики и обличья. Ничего человеческого нет в мертвящем взгляде спрута, а зачем человеческое изнанке Времени, еще ждущего своего воплощения?

10

Наступила новая осень. Над деревянным убожеством улицы Дурова (большого фокусника – в четырнадцатом году он предложил снаряжать дельфинов взрывчаткой, бомбами, и превращать их в живые торпеды для подрыва немецких подводных лодок), над окружающими ее переулками и наступающей на них Марьиной Рощей, над расщепленной и разбитой геометрией бытия совершенно не слышен был шум другой рощи, дерев, облепивших давно сгинувшие монастыри, с тонкой росистой свирелью листвы, с прозрачной брусничной кровью, которую сцеживает солнце, с сарафанами ромашек, свистульками сучков, шелковой муравой.

Деловитый, уже в штатском, отец, появляющийся с неизменным тортом в руке раз в месяц-два, как отбывающий повинность, словно заявляющий права на нее, Женю, равнодушно-рассеянно спрашивал: «Ну как ты, дочь моя?» Бабушка роптала: «Хоть бы платьице купил, она же девочка, туфельки какие-никакие парусиновые. Двадцать рублей алименты платит. Что на них можно?» Да и по тогдашним ценам это был мизер…

– А ты чего ожидала? – злобно вскидывалась мать.

В коридоре она что-то выговаривала отцу, а тот не сдавался:

– Надо было аттестат мой военный получить, а не в партком бегать, фефела, – взвивал свой высокий голос, переходя чуть ли не на визг.

– Ты меня, знаешь, не оскорбляй, возмущалась Тамара. – Я без дела не сидела, кровь для фронта сдавала. Я почетный донор.

– Сколько вы можете выяснять отношения, – пыталась утихомирить их бабушка, – ведь все давным-давно сказано.

Наступили серые мокрые мартовские дни. Весна – как свежая рана: только побалует солнышко и сразу покроет лужи марлевый снег.

Женя в первый раз за детство идет с отцом в цирк… Старинное красно-белое здание возле самого главного в городе пятнистого тюбетеечного рынка, источающего полузабытые Женей азиатские запахи урюка, пряностей и сладостей – в черно-белых контурах Цветного бульвара. Ворон в жилетке, в коротком фраке… снеговик в кастрюльке вместо котелка на белой тающей голове – не будь таким простецом, был бы похож на Чарли, Шарло; Женя видела его в кино. Тут фишка, как сказали бы сейчас, в том, что Чарли – неудачник, грустный человек в смешных обстоятельствах, за ним гоняются и воры, и полицейские, но никто не может рассердиться по-настоящему. Сколько в нем особого шика! Нельзя обозлиться на то, что прижимаешь к сердцу. На Трубную, обрамляющую широкую цирковую арену, где все не как в жизни: лучи прожекторов, танцующие под музыку гимнасты, похожие на вертящиеся пропеллеры, медведи на мотоциклах…

Но самое необыкновенное – это Карандаш, его неимоверный котелок, черная собачка. Клоун придумывает забавы, шутки, и зал отвечает ему веселым смехом, Женя елозит на стуле и не понимает, почему отец, в сером вигоневом свитере, так безучастно смотрит на арену, даже не улыбнулся ни разу. Она подскакивает на месте, вскрикивает. Отец ее одергивает, делает строгое замечание.

В антракте Женя захлебывается восторгом в буфете:

– Папа, он самый замечательный на свете, теперь я знаю!

– Кто? – Анатолий Алексеевич попивает ситро маленькими глотками.

– Как кто? Карандаш!

– Но он же клоун, – пренебрежительно парирует отец.

– Он лучше всех, – отряхивая с платья крошки, убежденно повторяет Женя. – Только товарищ Сталин лучше.

Тут отец больно шлепает ее по губам.

– Ты соображаешь, что говоришь?! Сравнила. – Он оглядывается по сторонам. Он все делал с оглядкой.

Всю недолгую дорогу с Цветного на 3-ю Мещанскую он бубнит нотацию, жестко выговаривает Жене за поведение в общественном месте. Но Женя и не слушает, ее пьянит восторг от представления.

– Я бы хотела быть, как Карандаш. Что-нибудь такое придумывать, разные штуки, чтобы все смеялись…

– Вот уж не думал, – недовольно заводит отец, – что моя дочь хочет кривляться, как клоун. Какая дурацкая мечта!

– Он и не кривляется. – Женя обиженно поджимает губы.

Позже она удивлялась, ее язвительный отец, насмешник, но такой недобрый, делано восхищаясь артистами, певцами, Вертинским, Изабеллой Юрьевой, судит о них амикошонски, чуть ли не на равных. «Какие такие у него заслуги? Технарь, каких тысячи. Ведь даже в войну – не летал, был самолетной обслугой. Ухитрился отсидеться в пекле. Ну да, был ранен».

Дома Женя рассказала бабушке про поход в цирк:

– Я сказала, какой замечательный Карандаш, а он меня ударил по губам, больно.

– Почему же он тебя ударил? – Бабушка темнеет лицом.

– Я сказала – лучше Карандаша только товарищ Сталин.

Надежда Николаевна улыбается, вздыхает. Прижимает Женину голову к своей груди.

– Ну ладно, успокойся. – И, затянувшись папиросой, говорит: – Кроме бабушки, у тебя никого нет.

– А тети?

– Еще тети, – добавляет неохотно.

Тамара устроилась лаборанткой, и теперь Женя частенько оставалась одна. Бывало, она восхищенно рассматривала бабушкины незаконченные вышивки, ришелье на скатерке и салфетках; сама она не умела управляться с иголкой, с ниткой, даже не могла зашить засаленного тряпичного лягушонка, получались грубые, черные стежки.

На нее смотрел глупыми глазенками приблудившийся котенок, забредший в их даже летом холодный коридор. Он царапался, не позволял себя погладить. На стене, на блеклых обоях, висел портрет деда с молодой бородкой, доброго, хорошего, по словам бабушки, но такого далекого в своей белой рубашке.

Наверно, и вправду хорошо бывает только в сказках, там все теплое, близкое. Можно потрогать. А если все это придумать, сделать самой, надо попробовать, не бояться. Ее словно обступил неведомый веселый мир пестрых итальянских масок и фарфоровых, будто посыпанных сахарной пудрой, японских.

Она взяла в руки обструганное легкое, белое полено, ласково его погладила. Она сделает лобик, вырежет острый нос, как у ее папы. Сделает себе деревянного друга, Буратино. Это совсем нетрудно. Она сумеет. Женя взяла топорик, хотела сделать первый надрез и вскрикнула – кровь густой струйкой полилась из руки, чуть пониже указательного пальца. Вывалились топор и полено. Ее пронзила не столько острая боль, сколько собственное бессилие. Веселые курносые маски на глазах превращались в мексиканских идолов, проткнутых человеческими волосами, в страшилищ древних славян и северных народов, сотворивших шаманский круг. Измазав правую руку, она пыталась зажать серповидную ранку, но кровь лилась и лилась на ее байковое платье, на пол. Котенок подбежал, жалко смотрел на нее. Женя испугалась, что он станет лизать кровь: «Пошел отсюда, Безымянка!» Жаркая мечта о братишке, о друге, рухнула, испарилась. Из глаз сыпались горячие кругляки слез.

Невоплощенный друг затерялся в океане неживой материи, о котором Женя ничего не знала, только смутно его чувствовала. Она притерпелась к боли, сроднилась с одиночеством белого чурбачка, который все равно огнем будет гореть.

Ну и пусть… чем сильнее текла кровь, тем слабее становилась боль. Женя не позвала соседку, не побежала открыть заскорузлый кран в закутке возле уборной. Никто ей не поможет, ни соседи, ни портрет деда на стене. Она так и стояла в лужице крови, боясь испачкать диванчик. Ей хотелось не быть. Вспомнились слова матери. Это, конечно, ей она пожелала смерти. Женя уже наслаждалась собственным страданием, размазывала его по лицу вместе со слезами. «А кому же еще пожелала? Сказала, что не ей. А кому же? Бабушке? Не может быть. Это ей – никому не нужной неумехе. Папе вот скучно с ней, потому что она не умеет говорить, как взрослая. Бабушка, конечно, любит. А что поделаешь? Приходится».

Перемещение в пространстве-времени было полным и достоверным: она сама стала ручейком крови, вытекающим из серповидной ранки на руке, нанесенной туповатым лезвием топорика для чурок, сама была завитком стружек – из него мог бы вырасти мальчик-дерево, выпустить побеги рук, с выскочившей зеленой листвой. Как японское искусственное деревце, которое Женя увидит много позже, уже в сегодняшнем своем бытии. Она сейчас сама оказалась там, а клятый черный пустырь, занесенный снегом, ударял хлопушками крыльев где-то далеко за ее спиной.

Уравнение Эйнштейна, так и не объявшее скручивание пространства.

…Она видела, как вбежала перепуганная бабушка, причитая, хватаясь руками, перепачканными Жениной кровью, за голову, за свои седые короткие волосы, – не до тряпки же ей было, – слышала ее хриплые возгласы: «Как ты могла? Как тебя угораздило?» Слышала свой виноватый голос: «Я хотела сделать Буратино. У папы Карло получилось!» – «Он же был столяр!» – в изнеможении вскрикивала бабушка. Вызвали врача скорой помощи, он аккуратно наложил шов…

На другой день пришел взвинченный, нервозный отец, и вдруг Женя увидела его не таким, каким он был тогда, фатоватым даже в дешевеньком пиджаке, а теперешним, с которым рассталась два часа назад, – с тонкими прядями, прилипшими к лысине, с выступающим на худом лице гоголевским носом.

– Я не знал, что моя дочка такая дурочка! – Он покрутил тонким пальцем у виска. – Это ненормально! Попросила, я бы купил тебе куклу. Я-то думал, тебе интересней книжки.

– Вот именно! – Тамара передернула плечами. Экстраординарность происшедшего пригасила тлеющую свару.

Куклу ей купили тети, нетяжелую, огромную, пищащую «мама – папа», но исправно закрывающую круглые глаза, с толстой щеточкой ресниц, похожей на холку черного казахского жеребенка.

– Перестань ее бранить! Унижать! – сердилась на отца Надежда Николаевна. – Ребенок чудом не потерял руку.

– Но не потерял же! Чего же кудахтать?

А уже через полчаса, попивая с бабушкой жидковатый чаек, Анатолий Алексеевич оживленно говорил:

– Прочитал «Молодую гвардию», такая сильная вещь. А как написана! Впервые, ты знаешь, так ярко показано комсомольское подполье. А какие герои, какие образы – один Олег Кошевой чего стоит, а Любка Шевцова? Вот кому надо подражать, – он повернулся к Жене, с туго забинтованной рукой. – А ты – «Буратино»! Просто смех.

Женя вспомнила, как две недели назад он так же упоенно говорил о каком-то Ромене Роллане, которого не переиздадут… Если же у бабушки с отцом мельком заходил разговор о Достоевском, неизбежно серой птичкой выпархивало слово «достоевщина».

Позже, когда Жене еще только приоткрылись бездны великого человека, его романы, отец, стряхивая с губ крошки от печенья, плескал в воздухе руками:

– Но это же невозможно читать, там все надуманно.

– Что надуманно? – вопрошала, не соглашаясь, Женя.

– Не бывает таких людей.

– Как же? А Раскольников, Соня Мармеладова.

– Ну сама посуди, – уже недовольно продолжал Анатолий Алексеевич, – человек – убийца, а Достоевский его чуть ли не Христом делает.

– Но он же осознал, раскаялся.

– И князь Мышкин – тоже христосик, – не слушал отец.

– Но он же раскаялся, – не отступала Женя. – Послушай: Раскольников, раскаянье – даже в фамилии.

Анатолий Алексеевич посмотрел на нее с недоумением, усмехнулся:

– Ну тогда поди убей старушку, – как каркнул. – Ведь старушку можно убить и без топора.

Отец достал папиросу, протянул портсигар бабушке. Смолили они беспардонно, Женя даже закашлялась. Разговор перешел на любимую тему, на театральные премьеры.

– Нет, ты должна это увидеть, Надя, в Еланской столько чувства, она посильнее Тарасовой.

Почему они судили-рядили об артистах, хотя сами были совсем другой коленкор?

– Если ты так любишь театр, – говорила Женя потом, – люди вообще готовы в массовке играть, стал бы осветителем, бутафором…

– Зачем мне быть пятой спицей в колеснице? – отмахивался отец.

Пораненная рука заживала, шов сняли; куда медленнее затягивался душевный рубец.

– Давай отнесем котенка, – сказала бабушка ветреным сентябрьским днем и отвела глаза.

– Как отнесем? – не поняла Женя.

– От него запах, гадит по углам, в песок не ходит.

– Он еще маленький, приучится.

– Нет, я решила. Мы и так в тесноте живем, разве нет?

– Конечно, отнесем, – подтвердила мать.

– Но кто же его кормить будет? Заботиться? – протестовала Женя.

– Добрые люди найдутся.

Выходит, они злые. Но спорить было бесполезно, Надежда Николаевна засунула котенка в клеенчатую кошелку, и они с Женей вышли со двора как бы на прогулку. Маленький кот глухо мяукал в заточении. Прошли по переулку вдоль деревянных, полудеревенских домов; бабушка остановилась у одного, обнесенного не частоколом, как остальные, а свежепоставленным сплошняком, взяла орущего звереныша за шкирку и, привстав на цыпочки, кинула Безымянку через высокий забор. Как бумажный пакет с мусором.

– Не надо! – кричала Женя. – Возьми его обратно! Он говорит, что мы предатели – на своем языке.

– Что ты знаешь о предательстве, – пробормотала бабушка.

И постепенно кошачий ор превратился в жалкое мяуканье, похожее на плач ребенка, может, потому, что они все дальше уходили от запомнившегося Жене нового забора.

Первые дни Женя напряженно ждала, что котенок сиганет через калитку, вернется если не к ним, так жестоко бросившим его на произвол судьбы, то хотя бы в их двор, и тогда она подберет его и никому уже не отдаст. Но этого не случилось. Женя тайком выходила в переулок, потому что ей было строго запрещено покидать двор, подходила к белому тесу еще не покрашенного забора, но как позвать Безымянку? Только – кис-кис, безответное кис-кис.

– Ему там хорошо, – успокаивала Надежда Николаевна, – словно безымянная душа вознеслась на небо.

«Получается, если он не может попенять, пожаловаться: что ж вы меня бросили – можно с ним так поступить? И она ничего не переменит, ее саму кормят-поят ни за что».

Теперь не с кем было перемолвиться словом, когда она оставалась одна. Не с радио же разговаривать? А из черной запыленной тарелки на стене, кроме бравых песен и бесконечной арии Снегурочки, звучали интересные передачи, рассказы про животных, о ручной рыси по кличке Мурзук, о тигренке Полосатике, его выкормили из соски, потому что у него погибла мама. Но больше всего ей нравилась сказка Чуковскго про отважного мальчика-лилипута Бибигона; размахивая свой крошечной шпагой, он всегда бесстрашно бросался на врага, к тому же был веселым проказником.

Прожужжала бабушке уши про Бибигона. «Что особенного? – смеялась над ней Надежда Николаевна. – Ну забияка, озорник».

Иначе отнесся к ее пылкой радиолюбви пришедший в день получки отец. Снимая промокший макинтош, он переглянулся с бабушкой и сказал с хитрой улыбкой:

– А почему бы тебе не написать Бибигону?

– Куда? – удивилась Женя.

– Как куда? На радио. А он тебе ответит.

– Ответит? Но я же не умею писать, только – читать.

– Ничего, бабушка напишет от твоего имени.

Не прошло и двух дней, как Женя сочинила сбивчивое письмо. Бабушка сказала, что не надо писать про котенка, которого они отнесли, зато Женя рассказала, как она хотела вырезать из полена Буратино, рассекла руку, но рука уже прошла. Она видела, что бабушка своим аккуратным почерком надписала конверт: «Москва, радио. Бибигону».

Ответ не заставил себя ждать. «Дорогая Женя Юргина! – писал ей Бибигон, – я рад был получить твое письмо. Не надо вешать нос! В нашей советской жизни все всегда налаживается и всех ждет радость. И твои мечты сбудутся, не унывай. Зачем тебе деревянные друзья, тебя будут окружать хорошие, интересные люди, они всегда придут тебе на выручку. Надо только быть упорной, честной и смелой. Не хвалиться – какая я! Потому что я – последняя буква в алфавите. Напиши, как ты готовишься к школе». В конце письма были написаны какие-то неуклюжие стихи.

Целый месяц Женя жила в счастливой эйфории переписки. Бибигон спрашивал, какие книжки она читает, советовал не увлекаться иностранными неправдивыми сказками, а прочитать повесть «Тимур и его команда». «Непременно прочитаю», – подумала Женя, она решила во всем слушаться Бибигона. И лишь на третьем или четвертом письме круглые печатные буквы показались ей знакомыми… она достала первомайскую открытку из берестяной шкатулки. Обман обдал ее жаром. Оказывается, Бибигоном был ее папа! Это он посылал ей письма с красивыми марками на конвертах! А она – тоже хороша! Как мальчик-лилипут может писать письма, которые больше него самого?

– А разве тебе было плохо, неинтересно? – улыбался отец. – Это же игра, так и относись к ней.

Но что-то клевало ноющее сердце.

11

Скошенная перспектива пустыря уходила к шоссе, где горели волчьи глаза домов, где вспыхивали, как на передвижной сцене, редкие огоньки машин. Москва, подумалось Жене, суматошная баба, лимитчица, вырвавшаяся из трущоб на свет божий, в центр, примерившая вечернее платье и драгоценности, посещающая Большой театр и Колонный зал и с ухмылкой заметившая, что они были там всегда – музеи и шикарные рестораны, колонны с финтифлюшками, вся быль и небыль, куда ее принес, как в песне, лесной олень. И земля – женского рода тоже, с неумолимостью своего плодородия, с всегда разверстыми подземными воротами, куда она готова принять, вместить бесчисленные израсходованные тела, а вверх устремляется эфир, легкий пар, который принимают за атмосферный туман. И сейчас они, три женщины, сфокусировались под фонарем, ничего не понимающим в их триединстве роковой сплоченности.

Насколько земля – живая, даже малый ее кусочек под ледяной коркой, Женя ощущала, чувствуя красные импульсы, бегущие от замерзших палацев на ногах все выше, туда, где обитает душа-невидимка и непознанный мозг (шарада инопланетного разума) – чайнворд, завиток, «всему голова». Проникают для того, чтобы оживить, расширить, запустить механизм памяти, не дать ей провалиться в черную дыру. И человек может все вспомнить до деталей, до кровоточащих мелочей. Зря такое «копание» называют мазохизмом. Память – мощная защита, чернозем жизни.

Как бы то ни было, вопреки нежеланию бабушки, ей это нежелание – пришлось в себе подавить, Женю решено было отдать в старшую группу детсада на Щипке, от Первой Образцовой типографии, где работала Надежда Николаевна.

Осенью и зимой Москву всего на несколько часов выпускает из своих когтей тяжелый, липкий сумрак. Если на минуту воровато выглянет солнце, его тотчас сграбастают непролазные облака. Вставать приходилось еще в темноте, спозаранок. Ехать в двух набитых автобусах, сначала по Первой Мещанской и Сретенке, а затем через Каменный мост по Серпуховке. Спешащие на работу, сгрудившиеся люди так сдавливали Женю, что ее хрупкая грудная клетка, казалось, треснет (но она была советский ребенок, и этого не случалось), и все для того, чтобы в полдевятого войти в хмурый кубик здания с кричащей малышней.

Женя запомнила особенную, вытянутую улицу Щипок, несвежий халат толстой бабищи – воспитательницы, она не помнила ни ее лица, ни имени, только противный запах капусты и подгоревшей каши, нарубленный хлеборезкой кислый черный хлеб. В глазах и сейчас мельтешили нехитрые игрушки: ободранные деревянные лопатки, тяжеловесные, тоже деревянные кубики. Из спален несло невысыхающей краской; расправившись с обедом, размазав по клеенке густой гороховый суп, дети спали, кто мог уснуть, тут же, за обеденными столами, положив голову на руки.

После мертвого часа полагалась прогулка. Большой запущенный сад с проломом в штакетнике (Женя его сразу заметила) таил много неожиданностей. Старые коренастые дубы о чем-то переговаривались под ветром, если б можно было различить их слова! Многопалые толстые ветки походили на натруженные руки, чертящие в легком сумраке какое-то послание. Редкая сухая листва переливалась от янтарно-медного до зелено-серого цвета кожи ящерицы. В ветвях, или это чудилось Жене, мелькали какие-то перепончатые тени. Казалось, из дупла вылезет бархатный ворон, хозяин, и ударит голосом по оркестровым стволам. Вот они какие, подумалось Жене. Она зажмурила глаза, потом открыла и увидела в углу сада, в разросшихся кустах, оживший гобелен из комнаты тети Веры на Большой Ордынке – два охотника в зеленых шляпах с перьями медленно ехали сквозь рощу, а впереди румяный толстяк-егерь дул в короткий рожок.

Женя без страха ступила в провал из черных металлических прутьев. Что еще чудесное ждало ее там за забором в сумерках пустынной улицы?

Поодаль от пролома стоял угловатый, высокий мужчина в коротком пальтеце и кепке, надвинутой на лоб. Он словно наблюдал за ней, поджидал.

– Хочешь, я покажу тебе что-то интересное? – басовито спросил он, обнажив желтоватые зубы.

– А что? – У Жени разгоралось любопытство.

– Пойдем, сама увидишь.

– Она засеменила было за странным дядей, как откуда ни возьмись у штакетника появился бородатый старик с красными обветренными щеками; если бы не сливающийся с сумерками серый ватник, он бы смахивал на Деда Мороза. Старичок вскочил со своего фанерного ящика и бесстрашно вцепился в рукав мужчины.

– Я тебе покажу – «пойдем»! Скотина! Ишь чего надумал, малолетку сманивать. Она ж совсем ребенок!

Дядька заячьими большими прыжками побежал прочь. А полусказочный дед, махавший ему вдогонку кулаком, будто растворился в густеющей темноте. Как невидимка. Женя даже не успела расспросить, кто он, этот в кепке? Почему нельзя было с ним пойти? Испуганная, недоумевающая Женя снова пролезла в дыру. И тут услышала истошный крик воспитательницы, метавшейся среди деревьев: «Юргина! Женя! Где ты?!»

Женя побежала на крик. Казалось, только отошла от гулявшей ребятни, а в действительности прошло уже больше часа. Она попала в ловушку времени. Женя поведала не на шутку испуганной женщине о странном дядьке, позвавшем ее с собой, и незнакомом деде, грозившем ему, а воспитательница все, слово в слово, рассказала пришедшей вскоре бабушке Надежде Николаевне. Бабушка громко отчитывала ее за то, что та не смотрит за детьми, затем одела Женю в купленное на вырост пальто и повела к остановке.

Всю дорогу она не проронила ни слова, и Женя подавленно молчала. А когда они оказались в своей комнатухе на втором этаже флигелька, бабушка, словно не замечая дочь, хлопотавашую возле примуса, положила вырывающуюся внучку поперек кушетки, задрала платье, спустила трусики и стала стегать неизвестно откуда появившимся ремнем, взвинчивая себя, приговаривая дрожащим голосом:

– Не смей разговаривать с чужими людьми! Никуда с ними не ходи! Не смей…

– Ой, больно! Перестань лупить! – плакала Женя. – За что?

Женя и сейчас, на пустыре, выстеганном снегом, памятью кожи ощущала сыпавшиеся на нее удары.

– За то. Заслужила. Спасибо, старичок заступился. Что бы могло случиться? Подумать – кошмар.

Удары становились все более вялыми, но от этого обида на бабушку, на весь мир не проходила.

– Я тебе не забуду!

– Перестань издеваться над ребенком! – подлетела Тамара и выхватила ремень. – Я Женьку пальцем не тронула никогда! – Ее большие тяжелые глаза наливались угольным блеском.

– Потому что она для тебя пустое место! – зло краснея, выкрикнула бабушка. Но было очевидно: не Женя являлась яблоком раздора, а неприязнь, длиной в жизнь, неумение жить бок о бок.

– Мама никогда меня не бьет. – Женя прижалась к ее роскошной груди. Тамара тяжело опустилась на кушетку, благодарно обняла ее. – Она моя мама, а ты просто бабушка, – выпалила с обидой.

– Женечка, – Надежда Николаевна хотела вырвать ее у дочери, но Тамара шлепнула ее по руке. – Такое в первый и в последний раз, обещаю тебе. Ты еще маленькая, иначе не объяснишь. Нельзя разговаривать с незнакомыми людьми. Даже говорить, а ты пошла черт-те с кем. Хорошо, какой-то дворник помог. В Москве много разных сумасшедших, много дурных людей. Делают из детей колбасу и продают на рынке… – напускала она страху.

Женя подумала, какая из нее будет невкусная колбаса, наморщила лицо. Она вдыхала непривычный запах матери – смесь крепкого одеколона и цветочной пудры, потихоньку оттаивала.

Не за горами был Новый год, состоялась мировая. Тамара не сумела удержать в руках тонкую ниточку, на которую подвесила дочь. Тамару раздражали ее вопросы; в отличие от Надежды Николаевны, часто она не знала, что ответить, казалось, ее утомляло само присутствие Жени в жизни.

12

Прошло, по его подсчетам, около месяца этого невозможного, безразмерного существования. Прежний хозяин избушки, так внезапно, таинственно исчезнувший, не вернулся, не являл никаких признаков жизни, и собака, неизъяснимо странная, признала его за нового хозяина. Странная, потому что прямо на глазах Юсио она из неуклюжего подростка превратилась в матерого, сильного пса с почти квадратными глазами, вздыбившейся шерстью, торчащими ушами, с толстой пружиной хвоста, рассекавшего воздух, отгонявшего от него докучливую мошкару. Такое преображение не могло произойти за какой-то месяц и даже за два. Однажды, рубя чурки, Юсио нашел большой отсыревший коробок спичек, он его высушил и все ждал, когда же спички закончатся; он поранил руку. Из ранки не вылилось ни капли, кровь тут же свернулась. «Неужели оттого, что по сути ведь я мертв?» – вздрогнул Юсио. Но зря он тряс рукой в воздухе, кровь не вытекала, не покидала своего кожаного дупла. «Мое второе рождение из морской бездны – искусственное!» – развивал он свою догадку.

Он питался мясистыми цветочными сгустками, которые обычно варил, но часто ел прямо так, обрывая с кустов, с множеством нечетных лепестков; травоядный человек бессмертен – пришла ему в голову простая мысль. Это вошло у него в обычай после того, как пес жадно накинулся на крючконосую птицу, ползающую, как сороконожка, в траве. Юсио вырвал у собаки белесую птичью лапку и сварил ее с махровой травкой, похожей на дикий укроп. Беда не заставила себя ждать. Резкая боль разрывала живот, белки глаз закатились, он чуть не захлебнулся в блевоте, пес виновато кружил вокруг, а ведь сгрыз птичку, даже перышка не оставил, и ничего! «Я выжил, потому что нельзя умереть дважды! Кому-то нужна моя жалкая жизнь». Но с этого дня Юсио жил, словно во сне, наяву. «Выбраться! Всеми силами попытаться вырваться из этого мрачного заповедника! Ведь прежний хозяин выбрался, исчез. Испарился!» – Юсио не предполагал, как он близок к истине.

В его обители, в диковинном уголке земли, куда он попал волею невероятной судьбы, было необычным все: на ночном, словно луженом небе, никогда не возникали луна и Млечный Путь, на глади вечно спокойного моря не появлялись ни люди, ни корабль. Уж как бы он махал руками, плясал, кричал, орал, надрывая горло и легкие! Его бы наверняка увидели и услышали. Его почти визуальный мир был как будто необитаем, но предшественник как-то разорвал цепи этого ада! Ночная подруга, о которой Юсио теперь вспоминал все реже, между прочим, знала о нем, направляя беглого камикадзе – в хижину. Нашел бы ли он ее домик, затерявшийся в невиданной роще с человекообразными деревьями? Юсио вспомнил, как там он словно скользил в десяти сантиметрах от земли. Пожалуй, он бы отыскал домик, ее прибежище, но к ней, возможно, вернулся отец ребенка, супруг, которого она ждала. Бесславная война кончилась или заканчивается, какого черта ему идти туда? Привычные представления еще довлели над Юсио, но его уже не терзали мысли о невыполненном воинском долге, все потихоньку стиралось в сознании; днем и ночью его жгло только одно – стремление приспособиться к новой действительности сменилось страстным желанием вырваться отсюда любой ценой, да хоть под трибунал! Только бы в последний раз увидеть своих родных, жену, сына…

Как-то в лесу Юсио явственно услышал звон колокольчика и задрожал всем телом; обернулся, звон издавал зубчатый, раскидистый папоротник, а он-то хотел в прошлый раз собрать и замариновать его побеги, любимое лакомство японцев. Нет, он не станет этого делать! В мелодичном, быстро смолкнувшем звоне он почувствовал знак, сигнал, освобождение, что он в конце концов разобьет огромную стеклянную колбу, накрывшую, заточившую его.

Однажды Юсио приснился ни с чем не сопоставимый сон. До сих пор ему снились путаные, как клубок отсыревшей пряжи, обрывочные сны, которые он не смог бы наутро вспомнить, а этот длинный отчетливый сон походил на картину, вытканную на ковре ручной работы, ожившую под пальцами искусной мастерицы. Ему снился большой город, словно явившийся из сказки, с зубчатыми кирпичными стенами, старинными башнями, украшенными малиновыми звездами – из драгоценных камней. «Москва! – догадался Юсио, – столица врага», он видел Москву в кинохронике. Ему приходилось слышать русскую речь, он даже различал отдельные слова. Во сне его взгляд неожиданно скользнул с парадной площади с монгольской усыпальницей в центре – в каморку обшарпанного двухэтажного дома, в пристанище, в берлогу одинокого старика с красными слезящимися глазами. Юсио вторгся, побывал в его снах, сродни необыкновенным путешествиям, увидел старика, стоящего за белыми стенами древнего русского города, недалеко от плахи, где мордастый палач большим тесаком рубил головы. Залитый кровью эшафот, зрелище древней русской казни, вызвало в нем дрожь. Разве это зверство можно сравнить с благородством харакири, совершаемым человеком наедине со своей кармой? Может быть, Юсио увидел этот странный сон потому, что сам жил в сдвинутом, свистящем, как снаряды, неподвластном ему времени?

Как-то Юсио взглянул в осколок зеркала и отшатнулся: как преобразился он, почти двадцатилетний, по сравнению с фотографией на военном билете! Куда делись худоба щек, торчащие скулы, юношеская шея? На него смотрело широкое лицо мужчины средних лет, с горестным взглядом потухших глаз, с первой сединой, пробивавшейся в темных волосах… Воистину время куражилось над ним!

На самом деле он никогда далеко не отходил от своей неизвестно от кого доставшейся ему хижины, но вот что никак не поддавалось объяснению: каждый раз открывающийся перед ним ландшафт был иным, чем в прошлый раз. Только похожая на большого ужа речушка, из которой Юсио брал воду и в которой мылся, оставалась на месте. Высокий кустарник, цеплявшийся за его выгоревшую гимнастерку, за шерсть пса, расступался перед ним, то образуя маленькую травянистую поляну, то вдруг перемежался коренастыми деревьями с разлапистыми листьями, их шеренги устремлялись неизвестно куда, казалось, лес ходил ходуном, исполняя старинный ритуальный танец. Юсио неизменно брала оторопь, но он уже перестал, устал удивляться всей этой невидалью окружавшего его непонятного мира, частицей которого потихоньку становился.

В это неприметное утро, белесое от морской соли и словно спешащее навстречу ночи, надвигавшейся после полудня – обрубка дня, Юсио перебрался через речушку и направился к видневшемуся впереди раскидистому черному орешнику. «Как он вырос на этой равнинной, казавшейся вогнутой земле? Сейчас он нарвет орехов, вырежет из орешины посох и пойдет дальше куда глаза глядят, ведь должно же быть какое-то подобие выхода из этого лабиринта?» Орешки молочной спелости приятно похрустывали на зубах, тропа расширилась, превратилась в дорогу, совсем близко заголубело небо, бледное, беловатое как белки широко открытых глаз. Юсио в испуге остановился, замер на месте, земля обрывалась прямо под ногами, как на горном плато, а внизу была бездна, бездонная и необъятная, с тихо шевелящимися внизу островами облаков. И ни шороха, ни ветерка; Юсио стоял в небесном котловане, как легендарный богатырь Ямато[5], а совсем недалеко, почти на уровне его головы, парил над бездной времени, словно вертолет будущего, большой бурый скорпион, отражаясь в латунном зеркале неба.

БЕСТИАРИЙ. Скорпион – обитатель пустыни, живет в раскаленных полостях земли, даже в запредельную жару, когда никнет все живое, не ищет прохлады, панцирь защищает его. Кажущиеся подслеповатыми глаза на самом деле зорки и проницательны: у него, как у стрекозы, шаровое зрение. Притаившись на колком саксауле, скорпион набрасывается на добычу, ведет охоту всегда, даже когда сыт, держит наготове смертоносную иглу. Страдает от одиночества, мистическое существо, одно из немногих, склонных к суициду; то ли насекомое, то ли животное, черт-те что, камикадзе животного мира. Когда он видит, понимает, что соперник сильнее его, откусывает собственный хвост, обрекает себя на мучительную смерть. Во имя чего? Космический знак… Люди этого зодиака обладают темной сокрушающей энергией, не подозревая об этом, они упорны в достижении цели, как никто эгоистичны и не подвластны переменам. Живут достаточно долго, многого добиваются, любят только своих детей, готовы на все ради их благополучия.

Юсио, всеми силами хотел вырваться из когтистой небесной бездны, он испытывал сильнейшее головокружение. Скорпион продолжал кружить над ним, но из природного коварства словно не обращал внимания, что Юсио носитель его знака, то есть виртуальный родственник. В ушах свистели странные слова, которые он не вполне понимал: «Запомни, жизнь не что иное, как игра сущностей. Все они взаимозаменяемы, их черты перетекают одна в другую, как волны песка, – незаметно. Знаешь, сколько в мире подобных тебе? Тысячи, если не миллионы. Ты просто попал в необычные обстоятельства, вот и все. Если печалиться над смертью каждого такого, как ты, жизнь будет состоять из одной печали, голода и плохой погоды. Это неинтересно. Куда полезнее наблюдать за игрой песчинок, ведь они только кажутся похожими, только кажутся».

13

Москвичок ворочался в каморке под лестницей, где хранились заскорузлые метлы и ведра, перекатывался с боку на бок, не вполне понимая: запозднилась ли осень или уже заледенела земля под снежной коростой. Мороз-студенец не пробирал его до костей, и не парила жара, видать, сама природа приноровила жилистое тело к необычным странствиям, перемещениям во времени, через которое он проходил легко, как сквознячок. Не любил себя вспоминать Москвичок в ипостасях нечеловеческих, в крысиной шкуре или в голубиных перьях, но против воли приходило на память, как на Кукуе, в Немецкой слободе, он испачкал мундир молодому царю Петру (вот уж действительно коломенская верста!), да еще в присутствии куражной девицы Анны Монс, носившей кружевные панталончики, чего отродясь не наблюдалось у русских манюнь. Те исподнего не надевали – задрал подол, и все дела, а тут, самое запретное, сладкое место в белых оборочках, как пирожное-безе.

Ему не дано было выбирать маршруты, кто-то за него решал – перемещал, а потом и вообще все прекратилось, – надолго ли, навсегда? И он встал на прикол, как разбитая штормами посудина, вцепился черными якорными зубами в кромку лихих тридцатых. Он прикипел к своим странствиям, привык вариться в том, чего порой и совсем не понимал, а теперь придется свыкнуться с тоскливой, собачьей жизнью за понюх табаку. Но в старом лукошке головы все-то живехонько – память пластается и переливается то сумрачными, то радужными струями, кажется, протяни ладонь и зачерпнешь из этого не стихающего потока.

Так, ворочаясь без сна предзимней ноябрьской ночью, Москвичок вспомнил, как ступил на каменные плиты Александровской слободы, ставшей потом городом Александровом, места клятого, но сподобившегося большой тайне. В слободе лютовала опричнина, отсюда обосновавшийся здесь на целые семнадцать лет царь Иван Васильевич отправлял свои полки, чтобы стереть с лица земли непокорные Псков, Тверь, Клин.

Москвичок пугливо озирался по сторонам, а в березовой роще, что за Успенской церковью, как маленький лесной колокол, ударяла голосом о стволы кукушка, предвещая ему долгую жизнь.

Внезапно птица замолкла, и покатился медный таз грозы.

Он вспомнил, как в толпе смердов, а в те времена простолюдины выглядели, почти как оборванцы, видел грозного царя, его горящие черным пламенем очи под зловещими коромыслами бровей, сутулого, с рябоватым лицом; казалось, даже летом его пробирает мороз в опушенном соболями облачении… А уж у Петра, императора Российского, глаза были и вовсе как шаровые молнии, страшны они были в гневе, подернутые пьяной поволокой крепких загулов.

Иван Васильевич неделями отмаливал свои тяжкие грехи в Успенской церкви. А когда не молился и не затевал походы, сказывали, охоч был читать книги, весом тяжелые, как камни, в телячьей коже да с золотым обрезом и застежками. Эта невидаль ценилась тогда, как слитки драгоценные, многое что могли за нее отдать, к примеру, надел земельный.

Москвичок и сейчас дивился, вспоминая, как такой ученый человек, по всем статьям небывалый царь, когда его настигало безумие, в ярости терял облик человеческий, не щадил никого. Ведь это там, в Александрове, собственноручно укокошил он сына Ивана.

Так оно и получается: убивал и замаливал, книжицы умные читал и жизни лишал. А может, причиной тому была не только его царская природа? Может, любому – развяжи руки, скажи, что ничего ему за его зверство не будет, не осталось бы скромников благонравных, каждый крушил бы, рушил, душегубствовал ради своей кровавой потехи. Но как же Господь попускает такое? Задавался Москвичок вопросом вопросов, вздыхал, неуверенно крестился; и то сказать, вера его заметно пошатнулась.

Сюда-то, в слободу, люди видели, как шли бессчетные возы, – Иван Васильевич перевез из Московского Кремля свою несметную библиотеку, дар, завещанный ему Софьей, бабкой-гречанкой. Зря потом столько веков искали в столице, да и в Александрове все перекопали. Верный человек, холоп Власка, после странной царевой кончины – а разве мог такой изверг своей смертью умереть? – сказал Москвичку, где, в каком змеином извиве потайного хода под Успенской церковью замуровали царское сокровище. Что там говорить, Москвичок топтался на царевой тайне, только что не приплясывал. Он и сейчас бы с уверенностью указал заветное место, если бы его спросили, выдрали, как вошь из подкладки – из каморки с вениками, дали пожить по-человечески. Правда, бабушка надвое сказала, что бы он делал в хоромах, может, с непривычки и занедужил от сытой жизни.

Москвичок вспомнил, как казнили одного смерда. «Клади башку правильно, левее чуток!» – скомандовал палач у плахи. «Тебя не спросили!» – огрызнулся смерд. Голова покатилась, шипя, как клубок змей, казалось, хотела исторгнуть проклятье кровавым, в зазубринах зубов, ртом.

Разную быль-небыль, много всякого дивного слышал Москвичок своими чуткими ушами, локаторами летучей мыши: сказывали, что есть Подземная Русь, о которой вообще никто ничего толком не знает. Вот и раздумывал он, цокая языком, может, это те, кто по Божьей воле, спасся от татар, опустился на дно светлого озера вместе с чудесным градом, порой являющим людям слабое свечение куполов, тихий колокольный звон? Ведь под одной твердью находится, пластается другая, бесконечна эта бездна.

Тем годом было знаменье: что-то желтоватое, плоское, похожее на сковороду под крышкой, зависло над слободой, а потом бесшумно растворилось в летнем мареве. Все повалились на колени. Страх-то какой. «Будет конец света! Готовьтесь, братья и сестры! – взывал выскочивший на паперть поп. – Молитесь!» А Москвичок, разное повидавший, только в кулак поплевывал: «Конца щас не будет, еще помыкаемся». И ведь оказался прав, бестия.

А сейчас, слышал он мимолетом, плохо стало в Александрове, это сто первый километр, осели там урки и политические. Хотя клад во все времена клад. Время спрессовалось в горбатой, птичьей груди Москвичка; еще совсем, кажись, недавно стучали по ночам на лестнице кованые сапоги, подталкивали кого-то прикладами к воронку, и никто потом домой, восвояси, не вертался. Москвичок трясся в каморке, как бы и его не замели под горячую руку, ведь он живет вообще без какой-нибудь грамотки. Провидение заботится о нем. Людей, считай, ни за что забирают, поклеп возводят на них, липовые дела шьют, а тут он живет – не тужит с такой огромной тайной – про царскую библиотеку.

Знай свое место! Москвичок сипло выбросил воздух из ссохшихся легких, заворочался под кучей ветоши. Разводы на отсыревшей стене перекрещивались в странную петлю, два ее узла напоминали набухшие крылья бабочки.

15

Приближался Новый год, виртуальный сменщик, застревающий в сугробах, но неизменно не опаздывающий, подменяющий числа на календарных листках, верный слуга Большого Числа, отмеренного Земле. Неизбежно приближался… Казалось, он вынырнет из тумана на пустыре, где безнадежно блуждала Женя, где слабо маячила ее душа. Человек топчется на одном месте, а ему чудится, что он исправный пешеход или даже бегун на длинные дистанции.

Простые люди, которых называют солью земли, населявшие флигельки в Женином дворе, не очень-то готовились к предстоящему событию не только из-за послевоенной бедности, они не собираются за праздничным столом просто так, друзей-подруг у них нет, есть сватьи, кумовья, крестные, святое для них – выпить на поминках, крестинах, свадьбах, и сиротский Новый год, который недавно опять стали отмечать, не так уж тешил, радовал их, не охочих на выдумку. Это такие, как они, Женя вспомнила, с кривенькой усмешкой, фальшиво печалясь, а на самом деле злобствуя, в электричке, когда состав резко дернуло и выяснилось, что попала под колеса девушка и ей отрезало ногу, говорили: «Уж лучше бы насмерть, совсем с концами. Кому она без ноги нужна?» Для них непреложно есть только свои, а чужие пусть сгинут, исчезнут с лица земли.

На пустыре Женя увидела щучью ухмылку Клавдии – это они, глазастые, цепкие, хваткие, многорукие «шивы», роются в магазинных ящиках, подметают всё так, что остается только гнилой лук, шелуха, скользкая картошка, сморщенная морковная гниль. Сколько им ни выноси, через полчаса всё подомнут.

Портниха с первого этажа, опростившаяся бывшая заводчица королевских пуделей (сейчас и мосек не покупали!), неодобрительно смотрела вслед Надежде Николаевне, принесшей заиндевелую елку, которую ей продал какой-то рябой мужик у дровяного склада.

31 декабря между ними троими – бабушкой, Тамарой и Женей – наступило зыбкое перемирие. Мать делала винегрет, бабушка испекла на примусе хрустящие коржи для «наполеона», пропитала их кремом и сабайоном, чем-то липким, крепким, сладким, вроде гоголя-моголя. Женя все обнималась с елкой, пока ее не укрепили на деревянной крестовине, нанизывала на тонкую веревочку флажки, вырезанные из приложения к «Мурзилке», вешала на мягко покалывающие ветки картонных солдатиков, ватные слюдяные яблочки, карамельки на ниточках. Непонятно, как это богатство уцелело во время эвакуации. Вечером бабушка зажгла на ветках тоненькие свечки, в жестяных лапках. На верхушке елки отсутствовала звезда, как бы намекая недогадливой, счастливой Жене, что не будет у нее путеводной звезды, одни осколки…

Из радио доносился бой курантов. Впервые Жене разрешили так поздно не спать. Они сидели рядком за праздничным столом, у елки. Непьющая Тамара разомлела от желтоватого пива, бабушка выпила наливки, а потом опрокинула рюмку водочки; Женя сидела перед стаканом с ситро и не знала, какое ей загадать желание. Наверное, чтоб не ссорились в ее семье и чтоб папа приходил почаще. Женя украдкой прижималась к бабушке (она простила ей экзекуцию), душа больше не саднила, она чувствовала, как сильно любит ее и к матери тоже хорошо относится. Она у нее ничего, терпимая, только нервы все наружу, кричит без повода.

Бабушка рассказывала, как встречали раньше даже не Новый год, а Рождество в ее семье, где было восемь детей, а теперь осталась одна сестра, да и та разбита параличом.

Но подлинную елку, праздник, который невозможно забыть, устроили ей тети, пригласившие их к себе, Женю, Тамару и Надежду Николаевну, вскоре после Нового года.

В полукруглой комнате стояла красавица-елка; на зеленых пахучих ветвях были развешаны старинные игрушки: рыцари в треугольных шляпах, гвардейцы в мундирах, на лошадях, принцессы в золоченых платьях, настоящие гирлянды. Под елкой, рядом с маленьким Дедом Морозом, сидел купленный ей плюшевый мишка, лежала хлопушка с конфетами. На белых флажках, украшавших широкую грудь Мишки, красиво было написано заглавными буквами: «ХОТЬ МЫ ТЕТЯМИ ЗОВЕМСЯ, ВСЕ Ж МЫ БАБУШКИ ТЕБЕ». Медвежонок совсем живой, с лукавыми бусинками глаз, Жене даже не верилось, что это подарок ей… Она прижала мишку к груди, а тетя Вера, в длинном вышитом платье, открыла крышку пианино, виноградные кисти рук легли на клавиши, и комната наполнилась дивными аккордами. Женя не представляла, что может быть такая музыка. Вальс Шопена нежно и грустно улыбался жизни, являя свое превосходство над ней. Вальс уносил Женю в медовые поля, она блаженно лежала в солнечной лагуне, запрокинув голову, боясь пошелохнуться, а на лицо садились бабочки с кружевными прозрачными крыльями. Потом тетя заиграла «Елку» Ребикова. Мелодичную, но слишком простую для Жени, ее рассеянный, восхищенный взгляд скользил по стенам; охотник с гобелена подмигнул ей, а дальше, в нише, она увидела старую фотографию в овальной рамке: тети Оля и Вера, с тугими длинными косами, в строгих белых блузках, а посередке юноша, почти мальчик, она знала, что это ее дедушка, дедушка Саша, которого ей уже никогда не увидеть. От этого становилось чуть-чуть грустно, но грусть была приятная, легкая – что дед не сидит среди них за столом, такой же молодой, как на снимке. Потом она заметила еще одно фото: тети, уже немолодые, сидели вместе с третьей сестрой, тоже умершей, маленькой горбуньей Ниной; по сути, она ничем не отличалась от них, такое, казалось, царило между ними тепло и понимание. Без тени свар, выжигающих душу истерик.

Со свечей, в больших бронзовых подсвечниках, неслышно капал стеарин, свечи горели едва ли не ярче потолочной лампочки под абажуром. Тетя Оля, приодетая в полосатую вязаную кофту, внесла с кухни серебряный поднос, на нем, как диковинный цветок, благоухал корицей штрудель с яблочным вареньем, круглились домашние пирожные – картошка из какао.

На столе была сочная американская тушенка из жестяных банок, взрослые пили глинтвейн из толстых кружек. Облако тепла, аромат сдобного теста обвивали Женю на мгновение, чтобы потом, на пустыре, растаять в плотном флере забвения.

…Тетя Оля усадила Женю на колени, застенчиво целовала ее волосы, девочка еще не знала, какую роль сыграет неприметная и такая великодушная тетя в ее судьбе, какую принесет жертву. У тети Оли была собственная комната в этой разгороженной коммуналке, у самой уборной. Комната – почти пустая. С диваном и фотографиями над ним. Оля, проживая в тени своей видной, наделенной талантами сестры, отличалась особого рода скромностью: воду пускала чуть заметной струйкой, тонкий прозрачный ломтик хлеба едва намазывала маргарином. Тетка Оля работала медрегистратором в институте, где лечила старшая сестра Вера, кандидат наук, орденоносец. Женя, когда ее как-то привели проверить зрение, заметила, с какой тщательностью она заполняет истории болезней своим островерхим почерком. Тамара тоже просилась туда, в регистратуру; оставшись без специальности, хотя и окончила музыкальное училище, а позже химический техникум, Тамара ни на одной работе долго не задерживалась. Бабушка рассказывала, что Вера ей отказала – будешь на больных свою злость срывать!

– Тебе хорошо у нас? – спрашивала тетя Оля, подкладывая в Женину тарелку все самое вкусное.

– Конечно! Еще как хорошо! – Она обнимала улыбающуюся тетю, не понимая, что этот оазис среди хмурой, взъерошенной Москвы, как огонек в степи, манящий путника, исчезнет, и не так уж нескоро.

Эпизоды памяти не выстраиваются по ранжиру, и слава богу! Подобно опавшей листве они образуют холм, трепещущий, разметаемый ветром. Женя явственно увидела себя, идущую рядом с тетей Верой по Крымскому мосту – куда? Понятно, к ним на Серпуховку, а потом на Малую Ордынку. Под мостом сурово, как боярыня Морозова, стояла река, справа чернел аттракцион, пустое колесо парка, а слева, внизу, за парапетом, являя поверхностный, приближенный образ земли и неба, белели присыпанные поземкой, квадратики земли, похожие на клетки лото, в которое она иногда играла с матерью и бабушкой.

Двухмерное пространство древних, мир, стоящий на невидимой черепахе… Природа нашего зрения не изменилась, так же как природа ума, мозг не расширил свои грани, не стал безграничным, компьютер, подаренный нам, как ребенку кубики, породил соблазн искусственного интеллекта. Но и сейчас, более чем через шестьдесят лет после описываемых здесь событий, жизни человеческих особей, загадкой является наша смоделированная свыше Солнечная система или, скажем, не вписывается в астрономические параметры «улетающая» от нас планета «Сдвоенный Город».

Москва и Минотавр начинаются с одной буквы, возможно, неслучайно. В недавние, приснопамятные годы она пожирала больше человеческих судеб, чем другие столицы вместе взятые, и не только в зарешеченных камерах и пыточных подвалах, похожих на казематы Ивана Грозного, но и в глухих переулках, в темных подъездах, в профессионально подстроенных катастрофах. Не верно, что Зло, в качестве парадокса являет Добро, это, скорее, логика Кремлевского Мефистофеля. Зло – тупиково, бесплодно, оно тормозит, вымораживает все живое, сущее на земле. Но может быть, смерть это не предел, а камуфляж, отвлекающий момент, призванный заслонить от нас нечто более важное, существенное, недоступное пока что. Это не входит в противоречие с Библией, где смерть вообще не драматична, и не только из-за обещанной вечной жизни. Вдумайтесь в понятие – вечная жизнь – как туманно! Похоже, рождение и смерть – некое испытание в преддверии самого загадочного и значительного. Александр Блок провидел: «Причастный Тайнам, плакал ребенок о том, что никто не придет назад».

Набоков написал в «Даре»: «Тройная формула человеческого бытия: невозвратимость, несбыточность, неизбежность…» Женя в своем одиноком шествии, постепенно превращаясь в большую снежинку, почему-то вспомнила любимого писателя. Невозвратимость никогда не была для нее кредо, несбыточность преследовала всегда, а неизбежность в ее непоправимости, во всей полноте обнаружилась сейчас.

Женя не помнила, о чем они говорили с тетей Верой на Крымском мосту, открывшийся вид, воздух, пространство превращало их прогулку в целое путешествие. Не могла вспомнить, как закончился вечер на Малой Ордынке, она ярко запомнила свое пробуждение на перинке, постеленной на большущий железный кофр. Когда тетя позвала ее к себе на тахту, Женя лежала, впитывая свежесть батистовой рубашки, седые, распущенные волосы касались ее лица. Вера не расспрашивала, потом Женя поняла, ведь в любых вопросах об отце, матери сквозило бы неприятие их быта, самой жизни.

Так в тепле и холе она нежилась в раннем детстве на узком топчане с бабушкой еще в Казахстане. Тетя Вера только сказала: «Ты должна любить и ценить бабушку. Ей приходится очень нелегко, работа, хозяйство, с тобой надо заниматься». Она спросила что-то по-французски, но Женя смутилась, запнулась, а ведь можно было просто ответить «yеs», бабушка ее немножко учила английскому, когда не падала от усталости.

На завтрак тетя Вера приготовила вкусный омлет из яичного порошка, на маргарине. За столом она рассказывала, какая у них была дружная семья. Отцу, купцу первой гильдии, принадлежала вся эта большая квартира, а теперь – только комната с прихожей, где стоит старинный буфет, и еще комнатка Оли, у самой уборной. И то у них так много метров, жилплощади, потому что она, Вера, научный работник, орденоносец.

Потом за Женей приехала Надежда Николаевна.

– Тетя Вера сказала мне утром, ложись ко мне в постель! – рассказывала Женя на весь автобус, – обняла меня…

– Это потому что у нее нет детей, – хмыкнула бабушка, а когда сошли, затянулась папиросой. – Муж у нее давно умер, а детишек Бог не дал.

– А разве детей дает Бог?

– Ну аист в клюве приносит, такая большая толстая птица, – засмеялась Надежда Николаевна.

– Не правда. Не птица! Я в роддоме родилась на улице Дурова. Мне мама сказала, я знаю.

16

Незаметно, как-то сразу, без майской весны, наступило лето, как в теплых странах. В Москве стало пыльно, душно, страдающие без полива улицы вздулись от ранней жары, тополиная вата лезла в нос, тополя ведь тогда не подрезали. В одну ночь белая пена черемухи вырвалась из почек, заполнив своей кипенью потяжелевшие ветви. Все смешалось – мгновенно высохшие лужи во дворе, вздыбившееся крахмальными парусами белье на веревках.

Женя стояла под раскидистым деревом, обросшим уверенной листвой и, морщась от жалости, смотрела на птенца, выпавшего из гнезда. Самое удивительное, что он полусидел, голый, красный, в складках кожи, с острым носиком-клювом, птичий детеныш, и вопросительно смотрел на нее странными глазами. Женя не знала, как его спасти, чем помочь, окликнула подошедшего рослого пацана.

– Видишь, упал, – залезь на дерево, положи его в гнездо.

– Ща, полезу. Вот урод!

Мальчишка наступил на птенца рваным ботинком, втоптал в черную хмельную землю.

– Ты чего? Сволочь! – выкрикнула Женя любимое слово своей матери.

– А ничего. Хер с ним! Хочешь, и тебе наваляю, – навис над Женей, готовый надавать ей тумаков.

– Гад ты! Славка-булавка!

Получив оплеуху, Женька побежала в свой флигелек. Жалко было горевшее ухо, но куда больше растоптанного птенца с острым носиком, который никогда уже не станет птицей.

Бабушка просила отца заступиться за Женю, когда ее поколачивали во дворе, но он качал головой, отнекивался: «Не буду я этого делать. Пусть знает, что надо уметь постоять за себя, меня же не будет всегда рядом».

То лето запомнилось ей выездом на дачу с детским садом. Папа приезжал ее навестить с маленькой щуплой женщиной в белой беретке и платье в горошек, как из кинофильма «Подкидыш». И она поняла, что у папы теперь другая жена. «Я тетя Люба», – сказала она надтреснутым, словно патефонная пластинка, голосом и смущенно протянула ей газетный кулек с ягодами. «Мы чернику сами собираем, в лесу, а смородину рвем с кустов», – но кулек с бурым пятном взяла. А вообще-то хватит ей теть. В другой раз отец приехал один, мать закатила форменную истерику, что он может видеться с дочкой, но не эта! «Полная дура, мещанка, бухгалтерша» – слова пулями вылетали из нее, распаленной, не прощающей.

Положив под живот руки, отец учил ее плавать на глубоком месте, в пруду, к возмущению бабушки: «Толя, это безобразие! Она не щенок, чтоб ее топить, а если бы захлебнулась?» Но Женя считала себя героем и плевала на бабушкины штучки. Уроки пошли на пользу, она больше не боялась воды и вообще чувствовала себя увереннее.

Захлебывалось лето в проливных дождях и частых громких грозах. Тяжело прыгали толстые жабы, низко на ветках замирали странные зубастенькие ящерки; под сырой корягой Женя как-то увидела то ли гадюку, то ли ужа с раздвоенным, как октябрятский флажок, жалом. В мутных зеркалах луж отражались длинноногие мухоморы, выросшие на детсадовском участке. Потом из всех орудий выпалила жара, в конце августа проснувшиеся осы набивались в стакан с лимонадом.

В сентябре Женя пошла в школу, сразу во второй класс. Она вытянулась, повзрослела, бегло читала, и сейчас трудно было представить, что всего два года назад ей хотелось смастерить Буратино. Правда, писала она как курица лапой. «А что корпеть над прописями? – сама себя вопрошала Надежда Николаевна. – Это раньше ценили каллиграфию, а сейчас пишущая машинка в моде, делает погоду. Зато посидела дома, окрепла, скарлатину не подцепила, верно, Женюля?»

Тети купили ей к школе туфли из свиной кожи, справили форму – платье с красивым шерстяным фартуком, чтобы она изжила в себе рудименты сиротства, незнакомое слово запомнилось. Отец подарил ей собственноручно переплетенную тетрадку в шелковой обложке с виньеткой, чтобы она записывала любимые стихи.

Соседки «однопартийки» шумно хлопали крышками парт и, казалось, ее не замечали. Аккуратные бесцветные девочки, они давно уже сбились в стайки и не проявляли желания дружить. Кого сейчас тускло помнила Женя – из той, своей первой школы? Лаврентьев – Зловрентий, однорукий завуч, фронтовик; учитель труда, он же завхоз, с неизменной поговоркой: «Забодай тебя комар, укуси корова»; конечно, ее учительница Алла Петровна, крепко сбитая женщина неопределенного возраста, черты лица расплывались, в памяти застряло только имя. Но тайно влюблены были девчонки в другую, из параллельного класса, красавицу Эльвиру Эдуардовну, стройную, с высоким коком волос, с вуалеткой на шляпке. Синеватые, посверкивающие, как драгоценные камни, глаза, словно не принадлежали ее лицу, ей самой, и оттого казались такими прекрасными. Девчонки шушукались, что у нее с Лаврентием то самое, шуры-муры, а Женя уже знала, что не всегда от этого рождаются на свет дети. Вообще сплетничать про учительниц, обсуждать их одежду, вплоть до нижнего белья (уборные были общими), – вот что больше всего интересовало второклашек. Скучные, простенькие знания, безликие уроки с непременным воздаянием «молитв» великому вождю за счастливое октябрятское детство претили Жене. «Но надо держать язык за зубами, – учила бабушка, – больше молчать и слушать».

Женю увлек кружок юннатов в районном Доме пионеров, туда ее определила Надежда Николаевна со своей неуемной любовью к биологии. Бабушкино занудливое упорство всегда быстро иссякало; в кружок она отвела Женю, поняв, что та не преуспеет с французским. Женя обиделась, как-то взяв узкую тетрадочку для иностранных слов. Там аккуратно было выведено бабушкиной рукой: «Музыка – нет способностей» (короткий приговор); с новой строчки «Французский» – зачеркнуто; внизу – «Биология?».

«Ну и пусть, – надувала губы Женя, – каждому свое». Дом пионеров находился на Первой Мещанской, в старинном особняке, потом там разместилось посольство. Желтое здание с овальными окнами и завитками капителей чем-то напоминало дом тетей на Малой Ордынке. За особняком располагался небольшой участок с хилой теплицей. В покосившихся парниках, набирались зеленого сока томаты. Их специально срывали терпко пахнущими, недозрелыми, каждый заворачивали в газетный лоскут и отдавали «созревать» нескольким юннатам. Ежедневно Женя должна была разворачивать бумажку и делать запись в дневник наблюдений. Помидоры дозревали туго, медленно наливались прозрачной розовой краской, как рахитичные дети, один, бывало, незаметно желтел, как тщедушный мандарин, как маленький покойник, полновесно не покраснел ни один, от надругательства над собой. Они привыкли дозревать в газетных обертках, словно дети в школьных классах, с серой побелкой, и никто ничего не ведал о весельчаке синьоре Помидоре, о мальчике-луке Чиполлино-Чиполлетто. Молчали себе в тряпочку, то бишь в газетку.

«Подумаешь, есть-пить не просят, – усмехалась соседка, бывшая заводчица пуделей, – глядишь, созреют, не забудь меня угостить». Женя смущалась, отнекивалась – есть помидоры не разрешалось, они же подопытные, их надо было сдать в Дом пионеров, под стекло. Или возместить ущерб.

…Женя знала, что никогда не забудет этот день. Бабушка несла кошелку с «питомцами», они шли по Колхозной, чтоб потом свернуть на Третью Мещанскую и выйти на улицу Дурова. Осеннее сентябрьское солнце, яркое, как на цветной пленке, стояло в безоблачном небе над домами. И вдруг она, восьмилетняя, почувствовала, увидела на мгновение очнувшимся Третьим Глазом, что ничего этого не существует – ни площади, ни машин, ни снующих людей, ни пыхтящего автобуса, ничего. Всё – обман зрения. Есть что-то иное, незримое, их окружает совсем другой мир. Какой? Этого Женя не знала, не понимала, но ощущала его явственное присутствие. И холодный ветер подул неизвестно откуда. Так в сознание понурого советского ребенка вторглась, вломилась небывальщина.

Ощущение нереальности окружающего прошло так же внезапно, как появилось. Женя, вся в испарине, остановилась и стала путано объяснять бабушке: то, что они видят вокруг – не существует, это картинка, обман, на самом деле все по-другому… Надежда Николаевна испуганно смотрела на нее.

– Что ты такое говоришь? Как – не существует? Вот Дом пионеров, Колхозная площадь, вон за домами твоя школа. Ты и школу не видишь?

– Я почувствовала, – настаивала, упрямилась Женя, – на самом деле ничего нет, это как переводные картинки, трешь пальцем, и они появляются.

– А что же тогда есть? – спросила бабушка срывающимся голосом.

– Я не знаю, растерялась Женя.

– Ты и сейчас так видишь?

– Теперь нет, все стало, как обыкновенно. Я упала в дыру, в какую-то нору провалилась… всего на минуту. Я сама не понимаю.

– У тебя голова не болит?

– Нет.

– Ты без шапочки, а уже прохладно. Забудь, слышишь? Тебе померещилось, мало ли что.

Но беспокойство не проходило. Женя не забыла. Ощущение не бередило ее, смикшировалось, сморщилось во времени, но не пропало, осталось в жизни. Скорее всего, она была ребенком индиго, но тогда никто ничего не знал об этом.

Дома она вяло щипала кисточку винограда, Надежда Николаевна покупала грамм двести-триста, но Жене хватало. Она заглядывала за бабушкино плечо, бабушка торопливо писала тете Вере, тогда обменивались письмами: «…До переходного возраста еще далеко, что бы это могло быть? Может, стоит снова проверить зрение, или все связано с нервной системой? С Тамарой, с ее постоянным криком, свихнуться можно…» Женя тогда еще не задавалась вопросом, почему у ее спокойной, уравновешенной бабушки выросла такая дочь?

Наутро у нее поднялась температура, и она не пошла в школу. «Ну теперь все ясно, – улыбаясь, говорила бабушка, – ты еще вчера заболела, когда мы шли домой».

Ничего Женя так не любила, как болеть. Мать не повышала голос, бабушка оставалась дома, варила ей какао, даже иногда, кроме каши, делала бутерброд с любительской колбасой вместо школьных каменных пирожков, а главное, садилась подле нее на стул и читала что-нибудь самое интересное: «Принц и нищий», Гавроша. Правда, в последнее время она настаивала, чтобы Женя читала самостоятельно, но болезнь есть болезнь. Нельзя же портить глаза, лежа.

В этот день Тамара ушла, ей подвернулся случайный заработок – готовить к музыкальной школе маленького оболтуса. Им с бабушкой было особенно хорошо вдвоем.

– Я хочу тебе почитать мои записки, «Повесть лучших дней», – с каким-то особым выражением на лице проговорила бабушка. Я думаю, тебе пора уже узнать про дедушку Сашу, как мы впервые увиделись… – Она извлекла из шкафа толстую тетрадку в холщовой обложке; фиолетовые буквы выцвели, как припозднившиеся ирисы на садовой грядке.

Женя была вся внимание.

– Это твой дневник?

– Да, – слегка смутилась Надежда Николаевна, – можно сказать и так. – Я вспоминала юность, потом, спустя годы, когда твоего деда уже не стало… – в тридцать лет написала о нашей любви, о рождении дочки Томы. Все тогда было совсем по-другому, и я была иной, – ее голос дрогнул. Она откинулась на стуле, зашелестела первая страница:

«Ясное морозное утро. Белый пушистый снег, выпавший за ночь, покрыл густыми хлопьями ветви деревьев, придав им причудливые, фантастические очертания. Тяжелой шапкой лег снег на крыши зданий, и они кажутся меньше, словно вросли глубоко в землю.

Канавино еще спит.

А солнышко поднялось уже высоко, и лучи его, падая на замороженные стекла окон, искрятся в них и ослепительно блестят.

Вот с шумом распахнулась дверь маленького деревянного домика, из него выбежала девушка в черном жакете на вате и черной круглой шапочке. Она быстро зашагала по пустынной, белой, как скатерть, улице, спустилась к Оке.

Идти через реку было особенно хорошо. Словно забыв, куда она идет, она останавливалась, зачарованная беспредельной широтой белого поля, расстилавшегося перед ней. Весь день сегодня она была занята: утром собрание комитета, потом надо зайти в типографию и еще к двум товарищам по делу, а вечером ей надо быть у Софьи, у нее она должна была встретиться с новым товарищем, которого она наметила в организаторы в Канавино…»

– Тебе интересно?

– Да, неуверенно кивнула Женя.

– А зачем она… она шла на собрание комитета?

– Но я же тебе уже говорила, ты забыла, мы были социалисты-революционеры, не боевое крыло, мы создавали кружки на заводах, учили рабочих, ведь трудовой народ был сплошь неграмотный.

Женя не совсем понимала, не улавливала связи. Что за кружки? Ведь крыло бывает у птицы.

– Ну, слушай дальше… самое интересное:

«Собрание комитета затянулось дольше обыкновенного, и когда Надежда вышла на улицу, были уже сумерки. Она рассчитывала забежать домой, чтобы пообедать, но потом, решительно тряхнув головой, быстро пошла в противоположном от дома направлении.

Но мысли о доме изменили ее настроение, и она шла, строго сдвинув брови и глубоко задумавшись.

Дом… семья… она так мало в настоящее время с ними связана, и каждый раз, когда она приходит из Канавина в город, она чувствует себя здесь связанной и несвободной.

В Канавине у нее своя самостоятельная маленькая жизнь, которую она так любит. В комнатке на чердаке уютного деревянного домика она чувствует себя хозяйкой своих мыслей, чувств и поступков, а здесь, в Нижнем, в доме за театром, у матери, встают в памяти обидные мелочи домашней жизни – подозрительность и недоверчивость матери к кругу знакомых и товарищей, особенно к Сашке, кудрявому Сашке, которого мать открыто не любит».

– Это мой дедушка Саша? – Женя очнулась от полудремы.

– Нет, это был мой жених, его тоже звали Александром. Он попал под поезд. Целый год я не могла прийти в себя. – Бабушка закуривает, ей вспоминается в подробностях та домашняя буря, которую пришлось тогда пережить и продолжает:

«Надежда объявила матери о том, что будет жить в Канавине и работать в партии. Тяжело и мучительно ей от такого решения, но не может она не идти на властный зов жизни, но не может измениться и мать, и все эти мысли тяжелым камнем ложатся на душу девушки. Сегодня у нее вечером очень важное дело: Софья нашла наконец для Канавина опытного организатора, он приехал из Москвы. Вероятно, солидный человек, хороший работник. И сегодня Надежда с ним встретится. Жутко немного. “Каким он окажется? Не уронить бы себя в его глазах”, – думает Надежда, направляясь скорой походкой на Канатную улицу к Софье.

Надежда звонит условным звонком, Софья выходит из своей комнаты и говорит, что новый товарищ уже здесь. Комната освещена маленькой лампой с зеленым абажуром. Это создает тот особый уютный теплый свет, который всегда как-то мягко ложится на душу. Углы комнаты тонут во мраке. У стола сидит, облокотившись на него, спиной к двери, мужчина и перелистывает книгу. Надежда входит в комнату, он поднимает голову от книги и поворачивается к ней. И Надежда видит перед собою милое, выразительное, несколько смущенное лицо с глубоким взглядом, пристально устремленным на нее. Но что же это такое? Где же солидный опытный работник? На нее смотрит почти мальчик ее возраста с таким славным милым лицом, чуть опушенным еле пробивающейся бородкой. “Славный какой!” – мелькает мысль, и она, молча, протягивает ему руку, которую он как-то оригинально встряхивает сверху вниз при пожатии».

– Вот каким был твой дедушка, такой была наша первая встреча. Нас сблизила революционная работа. Да ты совсем и не слушала! – С обидой смотрит она на задремавшую Женю, кладет ладонь ей на лоб, – жара-то нет… Видно, рано тебе это читать.

– Не рано, бабуля. Почитай Тома Сойера, – канючит Женя на правах больной.

– Ну ясно! Ну конечно! Там – выдумка, а здесь про самого близкого тебе человека. Рано, рано…

И холщовая тетрадка захлопнулась на целых три года.

Женя, конечно, не понимала, поняла много позже, что стиль «Записок», их умонастроение связаны с юностью бабушки, а молодой она ее представить не могла; для Надежды, провинциальной институтки, воспитанной в строгости, но романтичной (ее идеалом были декабристки!), революция была способом проявить себя, вырваться из домашней рутины. Пренебрежение к матери – отозвалось потом в ее дочери и внучке. А пока тогда… сияло солнце, голубело небо, и Надежда радостно приняла вызов судьбы.

17

Несмотря на зубодробильную реальность, тридцатые годы в СССР время-призрак. Везде царила обстановка удушливого страха. Самолеты, в мирное время, переживали своих летчиков.

Москвичка тяготило чувство своей полной заброшенности, что он никому не нужен. Ну а ведь как завести детей, жену, чтоб стирала, кормила (сам он пробивался случайными заработками), если он бессмертен, – внутри говорила ему душа, похожая на куриную печенку, как объяснить свое половинчатое, нечеловеческое состояние, когда нажитые дети станут такими же старыми хрычами? Дескать, помирайте, милые детки, а я останусь, я бессмертный, меня ангел в лоб клюнул или бес попутал. Так не выйдет, не положено, укокошат не те, так эти, осиновый кол в могилу вобьют. А он будто и вправду лета свои сплел, перепутал, выходит, еще многие тысячи лет назад он был на свете, раз дано ему увидеть всякое разное, дивное. Назад или вперед – какая разница! Только б в здравии пребывать, а он ничем не хворал, кроме легкой простуды, оттого что никакими средствами не пользовался из тех, что ученые люди нахимичили.

Старику снились былые времена, в которых он жил – не жил. Голубоватая вода Москвы-реки, чистой, что девичий плат, промытой, словно небесный окоем. Полусказочный, заповедный город с песчаными отмелями, где нежились девы-русалки с бирюзовыми руками… Какие нынче девы, на хрен! Одни голодные ведьмы с кошелками. А красавица-река залегла усталым зверем в каменном логове. Над Спуском сияющая купина Василия Блаженного. До него не дотянулся огненный дракон революции, зато с праздничного неба сыплется разноцветная чешуя салютов.

В одном из своих пронзительных снов, настолько отчетливых, что, казалось, все происходит с ним наяву, Москвичок, взмыв под потолок к желтой груше лампочки, раздвигая ставшей пружинистой и сильной грудью стены и своды, оказался в самом сакральном месте столицы, по ту сторону зубчатой стены. Выходило так в странном сновидении, что он работает кремлевским дворником, метет и моет брусчатку, посильно заботится о неизбывности и вековечности того, что бубенцом звучит в ушах и в сердце, карамельным петушком хрустит на зубах, – Кремля. Москвичок по причине скромного положения и скромных своих забот не вызывал пристального внимания. Бывало, видел, как в квадратных черных машинах мчали через Спасские ворота наркомы да маршалы с землисто-бледными лицами за опущенными стеклами, словно спешили на бал мертвецов. Монументальные всадники гарцевали, маневрировали на каурых жеребцах и кобылах, за которыми особой щеткой, в совок с крышкой он собирал дымящиеся катыши. По этой брусчатке вышагивал с оловянными лицами Кремлевский полк. Но самой крепкой мечтой Москвичка было увидеть Его, недоступного для своего народа – подобно Ионе, пребывающему в чреве кита.

Хозяин иногда прогуливался без охраны во внутреннем дворе, по теплой погоде во френче болотного цвета, а когда холодало, в долгополой шинели, которая ему очень шла. Хозяин вовсе не был такого маленького роста, как слыхивал Москвичок, или внушительность ему придавала легкая свинцовая проседь в жестких волосах, уверенная поступь, ощущение тяжелого спокойствия, исходящее от рыхловатого, как рябь на воде, лица; прямо смотрящих серо-желтых глаз, густых прокуренных усов и неизменной короткой трубки. Порой он прогуливался с маленькой дочкой, очень смуглой, нервной девочкой в темном шерстяном платье, и о чем-то тихо разговаривал с ней.

В тот предвечерний час Хозяин, любивший уединенные прогулки, вышел не с дочерью, и Москвичку страсть как захотелось приблизиться, расслышать, о чем Сам говорит с горбоносым, средних лет мужчиной в подряснике, но без креста, волосы короткие, безбородый, как есть поп-расстрига! Старику пришлось немного поднапрячься, как он не раз делал в своих умопомрачительных путешествиях. Стать невидимым, незаметно выскользнуть из служебной постройки, где обитал. Москвичок приблизился к ним шагов на пять, он расслышал все, о чем говорили двое. Мало что понял, но постарался запомнить диковинные слова «расстриги».

– Вы знаете, он был человек закрытый… Владимир Ильич. А если там, в Горках, он находился в особом состоянии, медитировал, искал выход в параллельные миры? И не боялся смерти? С методикой его мог познакомить Яков Блюмкин, вернувшийся из Тибета. Еще в двадцатом году.

– Как это – а если? – насупился вождь. Он произносил нечто среднее между «и» и «ы», а «т» у него получалось твердым. – А заключение врачей? Они, что, дурака валяли? Все проверено, перепроверено.

– О, эти врачи! На обветренном лице собеседника мелькнула ехидная усмешка. Дай бог, к концу нашего века они бы разобрались с диагнозами, со здоровьем и возможностями человека. Когда я нес послушание в тибетских монастырях, я сподобился увидеть лам, уже несколько веков пребывающих в состоянии самадхи. Все процессы в их организме сохраняются, только замедлены. А потом… наступит день и час, когда они пробудятся.

– Про-будятся?

Москвичок еще прежде отметил: Хозяин непоколебим, никогда не выдает своих чувств, но тут желваки заиграли на его рябых щеках. Рысьи глаза впились в шедшего рядом мужчину.

– Не верю я в твои параллельные миры. Все это требует доказательств. Где входы в них?

– Во многих местах земли, Иосиф Виссарионович, часто неприметные для глаз, – там, где древние разломы земной коры. И в Москве есть по крайней мере один, и никто не подозревает об этом. – Он извлек из-за пазухи затрепанную карту.

– Вот смотрите, угол Малой Ордынки и Пятницкой, напротив Первой Образцовой типографии. Обнесено забором, ведутся нескончаемые подземные работы.

Вождь отвел руку с погашенной трубкой и уперся в бушлат Москвичка.

– Кто здесь? Подслушивает? – озираясь по сторонам, в страхе воскликнул он.

– Где? Да никого нет, товарищ Сталин. – Удивительный мужчина протянул ладонь, но Москвичок увернулся. Отпрянул, понимая, карачун ему придет, если станет видимым.

– Я чуть не продырявил его собачье плечо! А ты говоришь – никого.

Тот, что был в подряснике, миролюбиво заметил:

– Слуги некоторых властителей на Востоке могли становиться невидимыми, чтобы исполнить царскую волю, незаметно передать донесение…

Думал – пошутил. Но Хозяин шутил только сам.

– Что скалишься? Я покажу тебе невидимок, бесовское отродье! С Ежовым снюхался?

Тихий, похожий на шипенье крик, похоже, был приговором.

Страшным холодом даже летом, в теплую погоду, веяло от усыпальницы, от Мавзолея, этого вавилонско-шумерского зиккурата. Он излучал мощнейшую, жуткую энергию, державшую народ в слепом азиатском, харкающем кровью повиновении; конечно, великий вождь, Кормчий не мог не знать о таком психотропном оружии у себя под боком.

Москвичок очнулся от липучего сна, летучей мышью сиганул с потолка на свой топчан, под рваное одеялко. Долго не мог прийти в себя, бестолково повторяя: «Вон оно как, вон оно как». Сбивчиво дышал, словно угроза Хозяина предназначалась не странному монаху, а ему, блошивому псу, неизвестно откуда взявшемуся, столько претерпевшему на своем веку, растянутому, как безразмерная осипшая гармошка.

А в полуподвальное оконце сочилась желтой сукровицей музыка. Плескалась мыльной водой из лоханки. Народ научился играть на чем ни попадя – от окарины до ксилофона, отсутствие музыкального слуха препятствием не являлось, у всех зычные, нахрапистые голоса появились; пели везде – в цеху и в школах, на улице и на стадионах. Японцы считают: только чистые нравы могут создавать красивые обычаи, одухотворять их.

«Стало быть, Первомай сегодня», – вспомнилось Москвичку, но вылезать из-под своей ветоши он не спешил. А по улицам – сгустки демонстрации в шелесте больших бумажных цветов на проволочных ножках. Как шествие слонов, как колесница в опере «Аида» – распирало азиатчиной движущиеся платформы, где застыла фальшивая геометрия физкультурников. На Мавзолее, в котором лежала недомумия, сгрудились партийные вожди, мечтающие уйти в параллельные миры, а на брусчатку площади уже ступил знаменосец с алым кумачом, пафосно, как Данко с вырванным сердцем.

«Страшный мужик, ежели смотреть вблизи, – раздумывал дед о Хозяине, – окаянный, глаза рыжие, с прищуром. Похуже Распутина будет, – однажды Москвичок видел, как Распутин выходил из кареты. – Сказывают про Усатого, сам семинаристом был, а потом грабил на дорогах на благо революции. А все равно, ярись не ярись, замуруют, как помрет, и опосля, в конце концов, обрастет бахромой червей, как смурной дворник или истопник».

18

Женя быстро охладела к помидорам, которые давали «на вырост», ей всегда казалось, что она набивает чучела, ведь с ними даже словом нельзя было перемолвиться. Правда, в вестибюле Дома пионеров висел красочный плакат, призывающий каждого школьника взять в питомнике и воспитать щенка овчарки – это в коммуналке! – для наших смелых пограничников, охранять рубежи Родины. «Да если все эти Мухтары, заливаясь лаем, ринутся на рубежи, куда деваться пограничникам?» – смеялась Женя. «Не надо так шутить», – строго поправляла Надежда Николаевна.

И впрямь в Москве было не до шуток. Как-то раскрасневшийся отец принес газету с крупным заголовком: «Безродные космополиты».

– Глядишь, и твою Веру заметут, – сказал он бабушке с непонятным Жене злорадством.

– Папа, а кто такие космополиты?

– Евреи, кто же. Те, что готовы предать Родину.

– Тетя Вера не предавала! – выкрикнула Женя, считая, что это какое-то недоразумение. И она повторила не раз слышанное: – Тетя Вера раненым зрение возвращала. Ее орденом наградили.

– Вылезла! Рот не может на замке держать. Вот что значит иметь хоть каплю их крови. – Горячился Анатолий Алексеевич.

– Замолчи. Как тебе не стыдно?! – Бабушка отвернулась.

– Мне-то не стыдно, – отец вскочил со стула, – а у вас тут «дедка за репку», одним словом – вражье гнездо.

Он не ушел, просто выбежал, тряхнув дверью, и не являлся несколько месяцев.

Если бы Женя была старше, она бы спросила отца своего: «А ты часто смотришься в зеркало? Посмотри на свой нос!» Она бы уяснила, почему бабушка так мягко отчитала его, а теперь руками разводила, как объяснить все Жене, найти нужные слова? Если бы Женя кое-что знала из прошлого…

Отец родился в Сызрани, скучном провинциальном городе, облепленном большими молчаливыми деревьями, с извилистыми улицами, сбегающими к сонной Волге. Пароходные гудки рассекали выцветшую гравюру времени с купеческими лавками, похожими друг на друга домами, церковной колокольней, усеянной говорливыми грачами. В городе было целых три кладбища, и в начале сентября «над вечным покоем», в разогретом осенним солнцем небе пролетали на юг какие-то недожаренные гуси.

Женин дед по отцовской линии Алексей Устинович род свой вел из Сибири, где водится горьковатая приворотная ягода ирга, или юрга.

Он был мужиком хватким, в Сызрани служил приказчиком у богатого купца Сафронова, торговавшего мануфактурой.

У них с женой Анной Кузьминичной, местной мещанкой, была дочь Танюша, в восемь лет умершая от дифтерита. Как говорится, погоревали, отпели, похоронили. А тут в Сызрань приехала гастрольная оперетта да и застряла в городе по непредвиденной причине. Неизвестно, где и как познакомился, а потом и сошелся Алексей Устинович с молодой смуглой красоткой, распевающей канареечным голосом Соней Эфесовой, названной для опереточного шарма Сандрой, семейное предание умалчивало; посещал ли веселые спектакли втайне от жены Алексей Устинович, ведь для такой связи любой повод сгодится: знакомство на улице, в сафроновской лавке, наконец, в трактире. В общем, как написал через полвека Окуджава, «а он циркачку полюбил».

Плодом неожиданной скоропалительной любви и явился Женин отец – певица умерла от тифа, свирепствовавшего в городе, и Алексей Устинович, с повинной головой, «принес в подоле» мальца своей жене. Анна Кузьминична не была слишком удивлена подарком, молва не дремала. Она простила мужа, мальчишку покрестили и нарекли Анатолием. А между тем стояло вязкое лето 1914-го, началась изнурительная война, искромсавшая не только многие жизни, но и саму Европу, старомодную барыню с серебряным подстаканником в руке.

Унтер-офицер Алексей Юргин погиб в первые месяцы войны. Оставшись без мужа, как всего год назад без дочери, его вдова, несмотря на трудное голодное время, не сдала приблуду, мужний грех, в приют, решила воспитать как родного сына.

Немногочисленная родня невзлюбила Толю. Что он незаконно прижитый, вроде подкидыша, – полбеды, сами не из графьёв, но скоро стал расти, как на дрожжах, выделяться на детском лице, с белобрысым чубом, нос, другая порода, иная кровь.

«Жиденок», – шептались у него за спиной. Толя уже знал значение этого обидного слова, и злость закипала в нем. На всё и всех – дядек, теток, их детей, своих двоюродных братьев, потому что он не был, как они. Его душу переполняла недетская ненависть; Анна Кузьминична пыталась приласкать его, но Толя вырывался, как злой, затравленный волчонок. О своей настоящей, умершей матери он слышать ничего не хотел. «Она для меня не существует!» – говорил он потом повзрослевшей Жене, как о старой болячке, а тогда, мальчишкой, он считал, что мать его просто бросила на произвол судьбы, а после уже Бог послал ей в наказанье смерть. Это по ее милости все его дразнят за длинный нос. Он испытывал теплоту к умершей сестре, которую даже не знал. Ничем не занятый, томясь от безделья, Толя примерял девчачье платье, кофточки, он завидовал Тане, что та умерла.

Постоянные смешки сверстников… Его не интересовали мальчишечьи игры, а увлекало рукоделие – в семь лет он хорошо вышивал крестиком, мог связать крючком варежку и совсем не стыдился этого. Потом он бросил девчачье занятие и больше не брал в руки иголку с ниткой, не пришивал сам пуговицы, но женское в характере надежно угнездилось – облегченность сознания, отсутствие твердой воли и цели (всегда плыл по течению), взрывная обидчивость и злопамятность.

Он подрастал в провинциальной темноте и дикости, окружающая жизнь рождала в нем ответную жестокость; однажды Толя видел, как муж смертным боем бил жену, заподозренную в неверности, и никто не заступился – сами разберутся. На полу, в луже крови чернели клоки вырванных волос. И то, бывало, Толика поколачивал сожитель матери…

Не потому ли (детские воспоминания не стираются), много лет спустя, когда Женя будет ему читать полюбившееся стихотворение Лорки: «Ночью жену чужую увел я на край деревни…», он хмыкнет, затянувшись «Беломором», и выговорит, на этот раз испанскому поэту: «То, что красиво в стихах, совсем не такое в жизни. Что он этим хотел сказать – цыган до смертного часа, так? Цы́ган он и есть цы́ган, – отец с удовольствием сделал ударение на «ы», – и у нас, и в Испании. Ему что коня украсть, что чужую бабу сманить. Раз чужое – не тронь».

Толя небрежно учился, оставался на второй год. Он был ленив. Послереволюционная полуда, пена советской пропаганды омывала его бодрящим душем. В своем мещанском болотце, пассивно-идейный, он ощущал в себе силы строить светлое будущее. Но никакой Днепрогэс его бы не увлек, ведь там надо вкалывать, ломать спину.

Единственное, что было ему по душе, – зрелища, цирк, а позднее театр, гены брали свое. Он не для будней, Толя ощущал себя человеком-праздником. Он пошел в местную театральную студию, где ему за характерную внешность поручали роли отрицательных героев. Но в студии его не приветили не только по недостатку способностей – за скверный характер, двуличие, умение всех поссорить.

В начале тридцатых годов Анна Кузьминична с Толей переехала в Москву к своей младшей сестре – ткачихе, обязанной ей пропитанием в лихолетье, и они поселились в неуютной комнате на Домниковке, вблизи трех вокзалов. Толя ехал в качающемся, дребезжащем составе, и так же качалась его смутная душа – в ожидании перемен в застоявшейся студенистой судьбе. Семечки лузгали прямо на пол вагона, Толя «лузгал» равнодушными глазами пробегающие за окном неказистые станции, хмурые города и поселки.

Он поступил учеником фрезеровщика на оборонный завод, дававший броню от армейского призыва, пошел в выпускной класс школы рабочей молодежи, и там его, восемнадцатилетнего, безоговорочно, целиком заполонила худенькая преподавательница биологии, сорока двух лет. Надежда Николаевна Рогожкина. Она не была красивой, а ему нравилось в ней абсолютно все: низковатый, притягательный голос, светлые глаза, стрижка фокстрот, с голым затылочком, кожаный поясок на тонкой талии… Толя перестал лениться, получал пятерки по биологии. Начал много и беспорядочно читать, чтоб хоть немного приблизиться к любимой учительнице, показаться интеллигентом. Он дарил ей цветы и конфеты, не смея мечтать о взаимности, как-то пригласил в Парк культуры и отдыха, где их принимали за мать с сыном.

Не придавая этому большого значения, Надежда Николаевна все же пребывала в растерянности. С одной стороны, она видела живое подтверждение своему педагогическому дару: ведь как подтянулся Анатолий по всем предметам, сколько прочел книг, просто, преобразился, но с другой – понимала, нельзя поощрять влюбленность ученика. И она нашла выход. Надежда Николаевна пригласила Анатолия к себе домой, на улицу Дурова. Толя пил чай, кашлял от папиросного дыма – он во всем хотел подражать Надежде Николаевне. И тогда пришла после занятий в училище Тамара, томная, полноватая, с горящими черными глазами. Она чуть ли не с первого взгляда, как потом говорила, влюбилась в Анатолия, который к восемнадцати годам превратился в приятного, не лишенного шарма молодого человека.

Надежда Николаевна вскоре переговорила с дочерью, а потом затеяла длинный разговор с Толей, каждое ее слово он тогда воспринимал как непреклонную истину, говорила о бесперспективности его симпатии к ней, о том, что Тамара молода и привлекательна (он и сам это видел), добавила, покривив душой, что дочь восприняла от нее самое лучшее.

– До себя она меня так и не допустила! – спьяна откровенничал он с Женей, уже после бабушкиной смерти, – ну да, я же был для нее парвеню.

– Ты чего, спятил? – негодовала, недоумевала Женя. – Такая разница в возрасте!

– Ну и что? – запальчиво вопрошал отец, – среди людей искусства это не считается чем-то особенным. Вспомни Есенина и Дункан.

– Но ты не Есенин! – звонким, обидным смехом заливалась Женя.

Через месяц занятия кончились. Надежда Николаевна уехала отдыхать в Крым, а Тамара и Толя буквально нырнули друг в друга, без спасательного круга. Забивались пухом тополиные хлопушки, глазастые воробьи косили под соловьев, природа манила их в свое мясистое лоно. Тамара у Анатолия – первая женщина, и он у нее был первым. Что само по себе завязывает такой причудливый гордиев узел из страха, неуклюжей нежности, необоримого влечения двух душ и тел.

Иногда они устраивали скромные пикники, вяло собирали ягоды, стараясь побороть сонливость, рыбачили, но и уха была не впрок, и бутылка вина оставалась не откупоренной, так сильно было притяжение земли, травяной постели. Он почувствовал себя мужчиной, а она женщиной, как первые пралюди, казалось, флигелек сотрясается от их взаимного напора, жадного стремления друг к другу. Когда густели сумерки, занавески вздымались, словно барханы в пустыне, тщедушный тополь превращался в одинокую пальму, запах жирной еды за окном, шелест человеческих голосов – атрибуты древней жизни – окружали их. Потом наступал покой утоления, и они ощущали себя отростками тишины.

Но все переменилось с возвращением Надежды Николаевны. Они стеснялись ее, они познали стыд, как Адам и Ева. Мать, познакомившая их, вдруг стала не ко двору, лишней на этом празднике жизни. Анатолий срывался, грубил своей новоявленной теще, которую раньше обожал. Обиженная Надежда Николаевна не нашла ничего лучше, как перейти в наступление: «Вам по девятнадцать лет, вам еще рано жить семьей, надо учиться, работать, вставать на ноги, я не могу тянуть вас двоих. Что он зарабатывает, ученик слесаря?» Не могла же она, загоревшая и постройневшая на море, открыть истинную причину – она не оставила еще мечту устроить личную жизнь, и вышло прямолинейно, обидно, хотя в ее молодые годы деликатности и сопутствовала прямота, принимавшаяся за искренность.

Удар попал в точку, потому что на первом месте у Толи, махрово цвело болезненное самолюбие.

– Ах, вот уже и упреки! – Он с ненавистью взглянул на ту, которую боготворил. – Так я и не задержусь. Я могу и уйти! – выкрикнул запальчиво. – Я не задержусь! У меня есть крыша над головой, – выплеснул он злость, надеясь, что все кончится миром, что его удержат.

– Скатертью дорога, – отчеканила Надежда Николаевна.

– Что ты говоришь, мама, ты понимаешь? – Тамара, плача, бросилась к нему на шею, но Толя оттолкнул ее.

– Отойди, ты с ней заодно.

Насчет крыши Толя сказал правду, но в комнатухе на Домниковке не было места для Тамары, да он бы ее и не взял, случившееся подействовало на него, как ушат холодной воды.

Тамара первое время рвалась к Толе, хотела явиться пред очи его матери Анны Кузьминичны, которую едва знала, написала два письма, но не получила ответа. Надежда Николаевна сумела отговорить ее: «Он же бросил тебя. Подумай о своей женской гордости. Захочет – вернется. Он не стоит тебя. Кто у него мать? Швея. А тетка? Чего уж тут говорить – пролетарии. Ты найдешь человека по себе, не спеши, не бросайся в омут с головой».

Но Тамара каждый раз бросалась и только набивала шишки; за всплеском чувств наступало разочарование. У Толи тоже было несколько блеклых встреч; напористый, грубоватый, он словно старался сделать как можно больнее влюбившейся в него подружке. Иногда он тосковал по Тамаре, вспоминал ее смуглое, как из обожженной глины, тело, пышные, змеистые волосы.

Впрочем, был один роман с цыганкой из театра «Ромэн», он как-то поведал о нем Жене после водки. В подпитии отец становился словоохотливым, даже болтливым.

– Полгода я крутил с ней, звали ее Азой, да, да, прямо как в их спектакле. А раз прихожу со смены, а у нее какой-то хахаль, военный. Они же, как сороки, любят золотишко, цацки разные. Одно слово – цыгане. А с меня что возьмешь? Я сказал: баста! – Отец ударил ребром ладони по столу. – Я не тряпка.

– Переживал? – спросила Женя, намазывая на хлеб толстый слой паштета.

– Не без того. – Отец пожал плечами. – Слово я сдержал. А потом заявилась ее подружка, говорит, у Азы рак, она скоро умрет. Просила навестить ее, принести клубники. Я пришел в больницу, с ягодами. Больше мы не виделись.

– Неужто не простил?

– Конечно, нет!

– И на похоронах не был?

– А зачем? Она мне была нужна живая, а не в гробу.

Дни затянулись серой ряской. Анатолий поступил в техникум, продолжал работать на заводе, иногда ходил в театр. Друзей у него как-то не завелось. Когда ему тыкали в нос «еврей» – он зло краснел, неизменно отрицал это. Евреи тоже его не привечали. В тридцатые годы за антисемитизм можно было и под суд попасть, а Толя всегда держал нос по ветру. Было время самых невероятных браков. Что творилось в личной жизни советских людей, не воспел бы и завзятый постмодернист. Трактор женился на стрекозе, детям давали небывалые имена: Пятилетка, Полюция (Политическая Революция).

Золототканой осенью 1938 года, в погожее воскресенье, Анатолий болтался без дела по Колхозной, не исключая возможности с кем-нибудь познакомиться. Тамара как раз шла мимо кинотеатра «Форум». Сладкоежка, она вышла из дома купить пирожное. Из пункта «А» в пункт «Б»… Они ринулись друг другу навстречу, как два изголодавшихся, одиноких человека, словно не было между ними почти пятилетней разлуки, черной борозды.

Тамара привела его в комнату, на улицу Дурова, и он по старой памяти остался, думал, на ночь, а задержался на несколько лет. Все вспыхнуло, разгорелось вновь, повторилось: любовь, остуженная неудачными связями, приливы и отливы, бурелом неналаженного быта.

Надежда Николаевна решила хранить нейтралитет до поры до времени, хотя неожиданное возвращение Толи ее совсем не радовало, в свои сорок восемь она еще хотела найти спутника.

Они не могли предаваться любви у нее на глазах, на скрипучей кушетке, и тут освободилась комната на Лубянке, обитель Толиного однокурсника, уехавшего на стройку.

В комнатенке иногда слышался характерный писк; Толик, в трусах до колен, свешивался с кровати и запускал в крысу разлохмаченным учебником. Вытянутая пеналом полутемная комната выходила немытыми окнами на самый мрачный дом в Москве, в противовес Госстраху прозванный в народе Госужасом. Серо-желтое здание, где в каждом кабинете висел портрет в фуражке, с козлиной бесовской бородкой.

В перерыве между бурными ласками, Толя, склонившись к лежащей в истоме Тамаре, вкрадчиво говорил: «Там пытают сутками, прижигают живьем, потом окатывают водой и допрашивают по новой, пока не сдохнешь, или расстреливают в подвале, пистолет к затылку…» – «Да ну, не может быть! Откуда ты знаешь?» – «Сосед рассказывал. Его замели, сам не знает, как оттуда ноги унес».

В Лубянских подвалах, как в пыточных приказах Грозного царя… Не все причины лежат на поверхности. Советский служащий в чесучовой рубашке или комсомольской тужурке, но с экзотическим пристрастием вампира, пойди он служить в достопамятное учреждение, вот уж потешил бы душеньку, насосался вволю, попил бы кровушки и не осиновый кол бы заслужил, а выслужился, мог бы орден приколоть на хилую грудь…

Главный извращенец во власти, гомик с ласковым русским именем Николай Иванович (низкорослому Сталину было приятно иметь под своей десницей почти карлика) закатывал такие оргии, и все сходило безнаказанно. До поры.

Чувствовалось, как распаляют Анатолия эти картины, видения пыток и расстрелов, витавшие в комнате, как наливается он чугунной мужской силой, неиссякаемой.

Похоже, Женя и была зачата с «видом на Лубянку» – ее родители были неутомимы и никто им не мешал.

Как только в животе Тамары проклюнулся птенец, Надежда Николаевна взяла ее под свое крыло. Достаточно равнодушная к дочери, стала ее опекать, покупать фрукты. Мечты об устройстве собственной жизни не сбылись – рухнули, и Надежда Николаевна взлелеела новые, уже в роли бабушки. Тамара с Толей расписались, благо тогда не надо было срока для этой процедуры, достаточно прийти за час и подать заявление. Сделавшись полноправным членом семьи, Толя стал фамильярно называть тещу Надей, перешел с ней на «ты», но не забыл и не простил. Тем более что Надежда Николаевна постоянно настраивала Тамару против него: «Какой же из него будет отец, он черствый, равнодушный, вот уехал на турбазу, а тебе рожать скоро…»

– А ты знал, выспрашивала Женя отца, что бабушка была эсеркой?

– Конечно, знал, – он хмыкнул. – Подумаешь, секрет Полишенеля! – Подлил ей в рюмку рябины на коньяке.

– Ты вот скажи, – не унималась Женя с расспросами, – почему у тебя бывает Зоя Рувимовна, которая зубной врач, заходит сверху Михал Всеволодович?

– А что тут такого? – Посерьезнел отец. – Так и должно быть. С Мишей я в шашки играю.

– А помнишь, – язвительно спросила Женя, как ты сказал, когда я маленькой была: вот что значит иметь хоть каплю их крови?

Отец вышел из-за стола, стал нервно ходить по комнате, стараясь не встречаться глазами с дочерью.

– Тогда нельзя было по-другому, время такое… сама знаешь.

– Мне надо было ответить тебе насчет крови: а ты часто смотришься в зеркало?

Анатолий Алексеевич совсем скис.

– Именно поэтому; смотрел и думал: далеко ты поедешь, Толик, ой как далеко, с работы выгонят взашей.

– Подумаешь, технолог, такая сошка!

– Технологи и в тундре нужны. – Он начинал злиться. – Не понимаешь, прикуси язык, ты и так много лишнего болтаешь.

19

…На пустыре, где безнадежно шла Женя, слабо маячила ее душа, словно отделившаяся от тела, путеводный свет, слабый, но упорный, похожий на обруч, который ребенок толкает перед собой. Шла, пошатываясь, боясь оскользнуться, некрасиво растянуться на большом грецком орехе, ледяном мозге, выбитом ломом из огромного черепа. Побарахтаться, пошевелиться на скользкоте и, возможно, уже не встать. А может, ничего этого нет? Есть потаенное, незримое, как тогда, в девять лет, на Колхозной?

Погода детства, после шебутного подмосковного лета, куда-то уносящаяся, летящая на странном лифте, непонятно, вверх или вниз, когда зонты деревьев в маслянистых сумерках напоминают пресмыкающихся, разевающих странноватые рты.

Женя помнила запах того времени. Пыльные туши аэростатов, грубая густая краска на школьных стенах, трескучая пустота в каждом официальном слове, полом изнутри. Извилистые коммунальные коридоры, с подвешенным гремучим велосипедом; едкая моча уборных, пахучие шестимесячные завивки, способные оглупить даже симпатичное лицо, сладко-порочный запах пудры «Кармен», штопаные дамские трико до колен. Брошенные в чугунную раковину кровящие рыбьи жабры. Тот вход в неказистый, страшный женский мир, где учительница умирает от подпольного аборта: все от мала до велика знают, что она спицей выковыривала свой плод, как фурункул, как серу из ушей. Отец народов Сталин наказал пинать матерей-одиночек: прочерк в метрике «незаконного» ребенка (и это после войны!), невозможность, даже при его желании, дать фамилию отца, подать на алименты, бил кулаком и рублем, зато лицемерный горец запретил прерывать беременность.

Конечно, Жене было неведомо, что мало слияния двух клеток в темной колбе, чтоб завязался человек, необходим внешний толчок, импульс из космоса.

А дети, будто флотилия грибов, росли и набухали в нутре, внутри женщин. Не тогда ли возникло в Жене подспудное отвращение к материнству, к этой сопливой ораве, снующей среди кастрюлек и стиральных тазов?

Все легче стало находить нужное время – знакомое число в невидимой клеточке. Завеса времени рвалась, словно папиросная бумага; как больно и сладко из того далека незабвенным колокольчиком звенит голос Ляли, перекатывается темной волной их короткая дружба.

– Женька, они же прилетают к нам в гости, ночные бабочки, посмотреть на нас, познакомиться, а мы их – хлоп! – и всё. Да, они белесые, толстые, а мы с тобой разве красавицы?

Насекомые – вообще Лялина страсть.

Душным, душистым летним вечером они лежат на старинной кушетке. Она, Женя, перешла в третий класс, ясноглазой, смуглой Ляле тринадцать. Неторопливая, не слишком эмоциональная, обстоятельная, она словно состоит из добрых овалов: круглое открытое лицо под вьющейся челкой, полноватое, чисто вымытое тело в штапельном платье, с круглящимися сердечками грудей. Лялина семья – знакомые Жениных тетей, и поэтому ее с Тамарой пустили пожить летом в длинную застекленную террасу, пахнущую снопами сухих цветов. У Ляли есть еще двадцатилетний брат Алик, студент, он недавно женился, но что до этого Жене? Ее бабушка, типографский корректор, хотя и говорит – неважно, что на тебе надето, важно, что внутри, мысль варьировалась: важно, какая у тебя душа, теперь еще сверхурочно подрабатывает дома, чтобы приодеть внучку к осени, приезжает только на воскресенье. А Женя совершенно не чувствует ее отсутствия, Тамара пропадает на хозяйской половине, но это даже лучше, никто не задает ненужных вопросов, не делает замечаний; что ей до них, когда у нее появилась старшая подруга, считающая ее, девятилетнюю, за ровню. Дорогая, как сестра, которой у нее никогда не будет. И эта дружба, скорее всего, навсегда, наверное, на всю жизнь.

Ночные бабочки вьются вокруг настольной лампы.

– Смотри, сумеречница, – говорит Ляля, бережно держа ее за некрасивое тельце, покрытое еле заметными чешуйками, – брюшко примыкает к груди, днем они укромно спят, закинув назад крылья и усики; пройдет еще час, их глаза начнут светиться крошечными точками…

Женя прильнула к Ляле, от сладкого чувства маленькой общей тайны даже мурашки бегут по спине. Бабочки – это же огромный мир, приоткрывшийся ей.

– Сама подумай, гусеницы выдерживают четыре линьки, – своим звонким голосом рассказывает ей Ляля в садовой беседке, раскрыв большой атлас. Наверно, у нее он потому, что ее умерший отец был профессор. – Ты знаешь, куколки зимуют, а в апреле или в мае вылупляются бабочки. – Правда, апрель у нас так себе, – улыбается Ляля, она все делает с мягкой улыбкой, – а в теплых странах… в тропиках, в долине Амазонки их такое множество, – она чертит в воздухе восьмерку раскинутых крыльев, похожую на знак бесконечности, – а какие имена! Мифологические – менелай, телемак, киприда, голова идет кругом.

И вправду… откуда она столько знает? – дивится Женя; ее бабушка – биолог, а такого никогда не рассказывала, просто, объясняла, чем отличаются бабочки от стрекоз. Вот какая у нее необыкновенная подруга! Ляля твердо решила стать энтомологом. Женя научилась выговаривать трудное словцо. Ей и в голову не приходит – Ляля, скорее всего, нянчится с ней потому, что у брата Алика молодая жена, и он отдалился от сестры, а в поселке у нее нет сверстников.

– Представляешь, я прочитала в одной папиной книжке, не исключено, что мы, люди, произошли когда-то от гигантских насекомых, жуков, там, стрекоз. – Женя поежилась, представить такой кошмар она не могла. – Ты только подумай, твоя прапрапра была огромной божьей коровкой.

– Никогда она не была! – даже обиделась Женя.

Но Ляля оседлала своего любимого конька.

– Это не доказано, что не была. Науке нужны доказательства. Я же не говорю конкретно; наши предки вполне могли быть жуками, не веришь? Я тебе в Москве дам эту книжку посмотреть. И среди жуков попадаются разные, ядовитые. А люди какими ядовитыми бывают! Наша учительница по немецкому – та еще язва!

Как-то по скрипучей лестнице Ляля привела Женю на захламленный чердак, где пылились продавленные кресла.

– Смотри! – Ляля задрала свою кудрявую голову.

На стропилах висели две летучие мыши, как недобрые складные игрушки из готической сказки. Человечьи глазки под складчатыми веками уходили в шерсть на маленьких мордах. При их появлении два уродца даже не шевельнулись, продолжали спать с открытыми глазами.

– Ой, боюсь! – вырвалось у Жени. – Еще укусят или защекочут! – Она испуганно всматривалась в лиловые перепонки на птичьих лапах.

– Чего ты испугалась? – засмеялась Ляля. – Люди как люди, только охотятся ночью.

У Жени закружилась голова. Она ощутила, что висит вниз головой на темной перекладине, неказистая, шершавая, и с тоской ждет ночной охоты. Вот кошмар! Но у нее же есть Ляля, надо спрятать за пазуху свой страх.

С Лялей даже обычная прогулка на пруд превращалась в увлекательное путешествие.

– Вот июньский жук, – говорит Ляля, подоткнув плед, расстеленный на молодом клевере. Зеленоватое тельце жука, похожее на перламутровую брошку, слабо шевелится у нее на ладони. – Он вообще-то называется олень или рогач. Видишь, у него тело состоит из трех сегментов, – важно продолжает она. Жене хочется рассказать, как она видела в казахской степи умного усатого жука с локаторами усов, но она стесняется, она привыкла быть второй скрипкой, и это доставляет ей щемящую радость. – Не надо считать, что насекомые такие глупые, сильно уступают нам. У них коллективный разум. Чтоб ты поняла… ну как у колхозников. Это я пошутила. – Ляля смеется. – Ну как же они не умные, если даже личинки делают кокон величиной с кулак, из щепочек там разных или из земли. А вообще, – Ляля зажмуривается от странного удовольствия, – ближе всех к нам муравьи, что ты ржешь? Да, да, такие маленькие, хлопотливые, они давно уже социализм построили! А не понимаем мы друг друга, потому что мы разноформатные. Представь себе муравья в рост человека… И то неизвестно, может, они нас отчасти понимают.

И вдруг одним прекрасным утром, светящимся непросохшей росой, пошла прахом их дружба, ей пришел конец, и юный Папаген в штапельном платьице, ушел для Жени в туман воспоминаний, едкий до слез.

Позавтракав молоком с хлебом, Женя, как собачий хвостик, по привычке топталась у Лялиной веранды, Ляля не спешила вставать, когда резко раскрылись двери хозяйской половины. На гравии дорожки сначала появилась Елена Мироновна, Лялина мать, обычно выдержанная и спокойная, со строгим пучком волос, она была явно не в своей колее; крапчатая блузка, наспех засунутая в юбку, волосы, едва сколотые шпильками.

– Как вы могли даже подумать о таком, не то что позволить себе, – говорила она, едва сдерживая ярость, бестолково махая руками, глядя в дверной проем. – Вы и мой сын, это чудовищно, вам же уже под сорок. На глазах у детей! Шило в мешке не утаишь! Я вас пустила… – Ее лицо из красного стало малиновым. – У вас дочь, какой она вырастет, глядя на вас? Вон из моего дома, слышите? Немедленно! Даю вам час на сборы. Чтобы ноги вашей здесь не было.

Из дома, как проворовавшаяся домработница, вышла в помятом платье Тамара, она сбивчиво извинялась, просила отсрочки, потому что ей надо собраться и найти грузовик. Но Елена Мироновна была непреклонна.

У Жени сильно закружилась голова, она схватилась за ствол березки – неужели правда? Как Тамара могла? Допустить такое? Она и не подозревала, даже чуть-чуть. А теперь их выгоняют, взашей, с позором. Она-то при чем? Женя стала лупить кулаками по перилам Лялиной веранды, с такой неожиданной силой, что попадали горшки с землей. Она хотела взбежать на крыльцо, но споткнулась и некрасиво растянулась на ступеньках. На веранду вышла Ляля в халатике, отчужденно-рассеянно взглянула на нее, даже не помогла подняться.

– Ляля, я ни в чем не виновата, – умоляюще говорила она, ты же моя подруга, ты понимаешь?

– Чего ты хочешь от меня? – спросила Ляля каким-то не своим голосом и отвернулась. – Видеться с тобой, дружить, как раньше… – это невозможно. – Ляля глотала слова, в них Жене почудилось сожаление. – Вам надо уехать… поскорее. Я не смогу… – Ляля остро взглянула на Женю, – я больше не смогу дружить с тобой. – Она повернулась и закрыла за собой дверь.

Ляля не появилась до самого их отъезда. Это было как приговор.

Она никогда уже не прочтет Лялину книжку про огромных жуков, от которых произошли люди.

Грузовик почему-то быстро нашелся. Уткнувшись лицом в ладони, в колени Женя проплакала всю дорогу до Москвы, в большой квадратной кабине.

– Мамаша, уймите ребенка или пересаживайтесь в кузов, – сердито говорил шофер.

Начался дождь, и хмурый водитель смилостивился. Сразу набрякли и провисли тряпочные охапки листьев под напором водяных струй; сквозь собственные слезы Женя слышала слезы дождя, всхлипы, то затихающие, то набирающие силу, смутный язык голосов, как набухает почка, так и завязывается звук.

Тамара пыталась гладить ее по волосам, но Женя вырывалась. Она ненавидела Тамару. Но ведь она ее дочь, значит, тень ложится и на нее. А главное, у нее никогда не будет Ляли. Может, не будет и своих детей, бессвязно подумала она, словно заглядывала в темную берлогу собственного будущего. Как сказала Елена Мироновна: «Какой вырастет ваша дочь?» – «Ничего, нормальной вырастет!» – не сдавалась, хорохорилась ее разорванная, распаленная душа.

– В Москве я тебе все объясню, – глотая слезы, говорила Тамара, хотя хорошо понимала, что оправдаться не сможет. Истинную причину случившегося, беспросветное, затянувшееся одиночество, толкнувшее ее в омут телесной страсти к молодому мужчине, почти юноше, – как объяснишь девятилетней дочери?

Дома, во флигельке, Тамара взвинченно разговаривала на полутемной кухне с пришедшей бабушкой.

– Почему нам пришлось уехать? – как взрослая кричала Женя, когда они наконец вернулись к себе в комнатуху. – Почему нас в спину вытолкнули? Как паршивых?

– В жизни бывают обстоятельства, которые выше нас, – фальшиво проговорила Надежда Николаевна.

– А я знаю почему, знаю! Потому что у меня мать подлая, развратная. Этому Алику вообще двадцать лет, у него есть жена!

– Прекрати! – прикрикнула бабушка. – Откуда ты знаешь такие мерзкие слова? Никогда их никому не говори!

– Она меня лишила Ляли, лучшей подруги. У меня такой никогда не будет! – Женя не была уверена, что бабушка ее услышит и поймет.

– Успокойся, у тебя есть я, – проговорила Надежда Николаевна.

Тамара криво усмехнулась.

– А тебе, моя дорогая, – пророкотала бабушка, размахивая кулаками, – никто не нужен, тебе одни штаны подавай! Ты мне не дочь!

– А ты мне не мать! – взвилась Тамара. – Это я из-за тебя одна. Куда я приведу – вам на голову? Ты меня развела с Толей!

Вечером крупная белая бабочка села на Женину ладонь – приветом от Ляли, и она, наконец задремавшая после окаянного дня, снова залилась горючими, беспросветными слезами, растравленная душа не хотела смириться. У Ляли не было ни одной проколотой, замученной бабочки, эта бабочка она, Женя. У нее, конечно, есть телефон в Москве, да она его не знала. И пусть! Она ее больше никогда не увидит.

Жене снилось, как она проваливается в какую-то тинистую яму, а Ляля тянет к ней руки, вытаскивает: «Ну как ты могла подумать, мы все равно будем дружить, нас никто не рассорит».

Ледяная иллюзия сна, защитный панцирь, думала Женя после. Это же невозможно, «мы разноформатные» – вспомнились Лялины слова про муравьев. А потом, повзрослев, когда затянулась детская рана, она уже объективно подумала о Ляле: ведь Ляле не дорого было ее мнение, когда она произносила свои монологи, нужно было молчаливое согласие. Есть эгоизм высокого разбора, впрямую не обозначающий себя.

Надежда Николаевна старалась успокоить Женю, лучший способ, думала она, настроить внучку против Ляли. Начинала издали:

– Ты же понимаешь, ей тринадцать, а тебе девять, в этом возрасте каждый год имеет значение.

– Ну и что? – равнодушно парировала Женя, глядя в пустоту.

– Как ну и что? В Москве бы все прекратилось, тебе было бы еще больнее. Одно дело, вы жили бок о бок, с кем ей там дружить? Ровесников нет. – Женя никак не реагировала. – На худой конец и ты сгодилась, – когда Надежда Николаевна волновалась, щеки у нее розовели. – Твоя Ляля черствая и несправедливая, – шла она в лобовую атаку, – такие всегда готовы предать. Ты ведь ни в чем не виновата, что ж она так обошлась с тобой? Тосковать по ней – значит себя не уважать.

Это задело, возымело действие, укололо Женю. Бедные советские люди, что им оставалось, кроме самоуважения? Она ухватилась за последнюю ниточку:

– Ляля рассказывала про бабочек, про жуков, так интересно…

– Да господи боже мой! – всплеснула руками бабушка. – А я тебе не могу рассказать? У тетей, наконец, есть Брем.

– Ляля обещала мне дать одну книжку, там написано, что люди, может, от больших жуков или муравьев произошли.

– Какая чушь! Зачем тебе всякая ерунда? Мне даже слушать тебя стыдно!

Земля, как каменная черепаха, стоящая на четырех лапах, незыблемость, уютная реальность жизни – вот, что нужно, и только это.

В общем, получалось так, что Жене никакие знакомые и, тем более друзья, ни к чему. Ее единственный друг и учитель – безоговорочно бабушка. Совсем как товарищ Сталин.

20

Потревоженное московское лето отступало, как побежденное войско. Потревоженное, потому что нельзя так резко вторгаться в его полусон: там, за городом наклоненные ветви над плоской неподвижностью прудов, толстые, ленивые осы над тазами с вареньем, здесь – пыльная красота закатных бульваров, вечера не серые и темные, а унизанные бронзовыми жуками огней. Каждому, как говорится, свое – «Я Израиль, ты фараон», как написал Аполлинер.

Женя старалась совсем не думать о Ляле, но всем существом ощущала этот негаданный, но преднамеренный жизнью рывок, его угловатую, беспардонную силу. Она понуро слонялась, не хотела ни с кем разговаривать, бросила выписывать в блокнотик незнакомые английские слова из адаптированной книжонки.

– Я взяла нам билеты, на дневной концерт в консерваторию, – Тамара запнулась. – Пойдем, послушаем хорошую музыку. – Ее темные влажные глаза смотрели просительно, с глухой тоской.

Женя оторвалась от марок, ей их иногда приносил отец. Лупа дрогнула в ее худенькой руке.

– Пойдем, – неуверенно сказала она. Женя только слышала, что есть такая консерватория, куда иногда ходят ее любимые тетки, чтобы послушать серьезную музыку.

Когда она была младше, даже думала, что тетя Вера ходит туда нарочно, чтобы услышать Шопена, а потом, что запомнила, сыграть на желтоватых, нежно хрустящих клавишах, похожих на большие зубы.

Старинное здание на улице Герцена восхитило ее, но еще больше ошеломил огромный сверкающий зал с овальными портретами композиторов на стенах. Полный народу. А когда на сцене расселся и заиграл оркестр, они сидели не так высоко, Тамара сказала – в амфитеатре – сердце ртутным шариком подпрыгнуло у нее под ложечкой, а потом растеклось теплом по всей груди.

Тамара приложила палец к губам, да она бы и не посмела открыть рот, пока льется эта завораживающая, то взвивающая тебя ввысь, то звенящая хрустальным колокольчиком музыка; оказывается, она может радовать, говорить, что не все так горько и грустно.

– Это был Моцарт, – сказала Тамара в антракте, показала на розовощекий портрет на стене, с седыми буклями. Он умер молодым.

– Какая у него странная прическа, как у женщины! А почему он седой?

– Это парик. Он был гениальным ребенком, – охотно говорила Тамара, – уже в четыре года сочинял музыку, играл на клавесине…

– На чем играл? – остро интересовалась Женя.

– Это старинный инструмент вроде пианино, – непривычно оживилась ее мать.

…Той ночью ей снился ребенок Моцарт в маленьком седом паричке. Он то сидел за инструментом, то беспокойно вскакивал, подбегал к клетке со своим любимым щеглом; Вольфганг Амадей любил птиц всю недолгую жизнь, подслушивал их пение, недаром в его виртуозных операх звучат птичьи трели.

Во втором отделении играли Чайковского, и среди прочего – «Времена года». Женя впервые видела и слышала оркестр, ей чудом дивным казалось, как все эти скрипки, неуклюжие духовые, похожая на слоненка виолончель, и даже солист-пианист (почему не роялист?) – играют в унисон, как один инструмент, огромная деревянная с металлическими вкраплениями раковина которого вмещает множество людей, наверное, полмира: притихший зал, деревья, замершие в почетном карауле вокруг дворца музыки.

Она, музыка, совсем не такая, как по радио, неслась счастливой, свободной рекой, заполняя пространство, за какие-то бумажки билетов, стирая своей властью все тусклое, невзрачное, обидные заусенцы жизни, разрывая паутину повседневности.

…Легчайшие санки скользили по воздушному снегу, в унисон лопались березовые почки, времена года, времена жизни…

– А летом так и бывает, как в этой музыке, – сбивчиво говорила Женя Тамаре после концерта, одевая в вестибюле стыдную кофту Золушки, – жарко, бабочки летают, в траве поют кузнечики, и все проходит быстро, только вдохнуть успеешь, спасибо, что ты взяла, привела меня сюда, – в благодарном порыве она прижалась к матери.

Та с удивлением слушала ее, но еще больше изумилась Тамара, вспоминала сейчас Женя в холодрыге пустыря, как она тихо, но фиксируя ритм, уже на улице запела «Турецкий марш». Мать даже остановилась в недоумении.

– Но тебе ведь паровоз на ухо наступил. Надо же, можешь воспроизвести…

– А ты думала, я не могу? – запальчиво спросила Женя.

– Я хочу бабушке все рассказать, про концерт, про музыку…

– Она смыслит в музыке, как, – Тамара замялась, – собака в апельсинах.

Еще из консерваторского зала Женя запомнила похожего на старого доктора симпатичного Чайковского, с аккуратно подстриженной бородкой. Но прежде всего – он, искрометный Моцарт (он станет любовью всей ее жизни), непонятно как умерший, возможно, отравленный завистливым другом. Позже Женя донимала расспросами отца: «Пап, а почему Моцарт писал одну музыку, а Чайковский другую?» – «Но мы же все разговариваем по-разному, так и они, композиторы», – отвечал Анатолий Алексеевич не очень уверенно.

На улице еще только смеркалось, московские старые разросшиеся клены значительно стояли, как большие подсвечники, наполняя чуткий воздух узорчатой дворовой мистикой, попыхивая капитанскими трубками веток. Крупные листья, словно японские фонарики, прильнули к стволам. А из сыроватой глубины, где светлели аккуратные, как белые грибы, особнячки, неслись дурманящие запахи скобяной лавки: олифа опавшей листвы, скипидар присыпанных землей вылущенных желудей.

Женина душа, вооруженная глазами, очарованная, развороченная музыкой, всасывала первозданность этого вечера. Все ведь она видела, и не раз, – скамейки, осыпанные листьями, бодрящиеся давнишние фонари с мошками влаги на стекле, а вот удивляет причастность к чему-то небывалому, что еще предстоит раскрыть, как хрустящую обложку книги.

Они прошли Манежную, устье улицы Горького, отечной от недавнего дождя, поднялись по темной брусчатке Кузнецкого (какой маленькой была тогда Москва, думала сейчас Женя, ковыряя носком ботинка вмерзший в снег сучок, похожий на маленького старичка), миновали торец страшной Лубянки (есть Госстрах, а есть Госужас!). И уже на Сретенке, против развалин монастыря, остановились в ожидании автобуса. Движение воздуха, вечернего времени словно застыло и пребывало в покое; сумерки не сгущались, а, наоборот, являли прорехи, карманы, куда попадали тротуарные тумбы, решительные, не вызывающие разночтения советские вывески. И небольшое окно трехэтажного сретенского дома, окно над аптекой. Если бы в нем горел свет, Женя никогда бы не заметила, а так она увидела женщину средних лет, с лицом совершенно незначительным, не зацепляющим память, не из-за сумерек и расстояния, встреться с ней Женя нос к носу на улице, ни за что бы не запомнила. Половинка окна была открыта, женщина уперлась локтями в подоконник и внимательно смотрела на Женю. Не на Тамару и не на них вместе, а именно на нее.

– Почему она на меня смотрит?

– Кто? – не поняла Тамара.

Женя знала, что показывать пальцем нехорошо, некультурно и мотнула головой на открытое окно.

– С чего ты взяла, что на тебя? – недовольно спросила Тамара, – просто человек воздухом дышит.