Читать онлайн Сборник лучших рассказов бесплатно

Сборник лучших рассказов

© Николай Углов, 2023

ISBN 978-5-0060-8780-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сборник лучших рассказов

Аннотация

Все рассказы «не высосаны из пальца», а написаны из интересной и содержательной жизни автора. Рассказы о трудном и голодном детстве в Сибири, детдомовские годы, друзья и подруги, сцены охоты и рыбалки, первые увлечения. Учёба в школе и техникуме. Служба в армии. Заочная учёба в институте. Сложная семейная жизнь. Многолетние занятия в юности и ветеранском возрасте бегом на длинные дистанции. Сорок пять лет работы в одной строительной организации – от разнорабочего до руководителя. Повествования о женщинах. Путешествия, журналистика и политика.

Часть рассказов взята из ранее опубликованных книг: «Сполохи юности», «От судьбы не уйдёшь», «Сибирские рассказы», «Путешествия», «О, женщины!»

Встреча с детством

Проклятье века – это спешка, и человек, стирая пот, По жизни мечется, как пешка, попав затравленно в цейтнот.

Остановись на полдороге, доверься небу, как судье,

Подумай – если не о Боге – хотя бы просто о себе.

Евгений Евтушенко.

Я собираюсь, наконец-то, в Сибирь – хочу посетить Шегарку! Прошло уже много лет, как я расстался с «детством». Даже не верю, что вновь увижу свои места. Собираюсь с волнением. Незадолго перед этим узнал из письма Дуси, которая проживала в Октябрьском с моим отцом, что у неё родился сын, и, в честь меня, его она назвала тоже Колей. Отец, оказывается, знал, что она была беременна на четвёртом месяце, но неожиданно погиб. Это меня несказанно взволновало! У меня есть ещё один брат!

Я давно собирался на Шегарку, но это событие ещё больше подхлестнуло меня. Когда вопрос с отпуском был согласован, предложил жене Тамаре:

– Тома! Едем на Шегарку! Ты знаешь, там прошло моё нелёгкое детство, а теперь ещё выяснилось, что от моего отца у тёти Дуси есть сын! Представляешь? Ещё один мой брат! Тамара говорит:

– Поезжай, поезжай один! Ты мне надоел со своей Шегаркой! Брат, Шегарка… Что ты так рвёшься туда? Может, вместо Шегарки у тебя там баба?

– Тома! Ну, какая баба? Я же уехал оттуда в шестнадцать лет!

– Да не верю я мужикам!

– Ну, веришь, не веришь – это твоё право. А я покупаю один билет на самолёт до Новосибирска.

Купил билет, и вдруг за два дня до вылета Тамара заявляет:

– Я лечу с тобой!

Что делать? Пришлось чуть перенести день вылета.

И вот мы в Новосибирске! Нахожу своего брата Николая. Ему двадцать два года, коренастый, рыжеватый, уже с залысинами, всё время улыбается, пухлые добрые губы – вылитый отец! Не наобнимаемся, не наговоримся. Он работает фрезеровщиком на каком-то крупном заводе. Живут с матерью вдвоём в двухкомнатной малосемейке.

Тётя Дуся плачет, хлопочет, радуется.

Решили ехать на Шегарку втроём. Коле дали отпуск на несколько дней. С горем- пополам добираемся до Пихтовки. Дороги ужасные! От Пихтовки находим ГАЗ-51, едущий во Вдовино в пятом часу вечера. Тома сидит в кабине. Мы с Колей выпили по стакану водки – счастливые, радостные. Машину кидает из стороны в сторону. Стоим в кузове, держась за кабину. Начал накрапывать дождь. Накрылись брезентом. До самой Пономарёвки нет ни одного селения – всё обезлюдело! В Пономарёвке всего с полсотни дворов. До самого Вдовино тоже нет ни одного посёлка! Вдруг мелькнула узенькая речка. Неужели это Шегарка? Ведь она была полноводной рекой! Показались первые избы Вдовино. Я захожусь от волнения! Что-то кричу Коле. Показываю, угадываю, чьи это избы! Останавливаемся около избы Рогачевых, расплатились с шофёром. Её изба такая же. Стоит на виду у моста через Шегарку. Стучим в ворота. Выходит Рогачева – бывшая заведующая почтой. Громко спрашивает:

– Кто вы такие? Что вам надо?

Объясняю им:

– Я сын Анны Филипповны Угловой, прачки детдома и поварихи бывшей больницы, а со мной жена и брат. Жили мы здесь десять лет. Вижу – нашей улицы нет! На этом берегу только один ваш дом. Прошу у вас разрешения несколько дней заночевать. Я заплачу!

Рогачева долго соображает, громко говорит:

– А – а – а! Сын Углихи? Это, которая хромая? Помню, помню. Как мать, жива?

– Жива, здорова. Собирается тоже приехать к вам со мной. Я всё разведаю и обязательно привезу мать. Очень она хочет увидеть ещё раз эти места!

Пустили нас на ночёвку. Я дал сразу Рогачевой денег. Она принесла молодой картошки, огурцов, молока, творога. Начали готовить ужин. Уже смеркалось, и начался небольшой дождь. Я весь в нетерпении, дрожу от возбуждения. Крикнул:

– Ужинайте без меня! Я побегу посмотреть все родные места!

Тамара запротестовала:

– Куда ты? Насмотришься завтра. Да и что здесь смотреть? Глухомань…

Я уже не слушал её. Побежал на свою бывшую улицу, которую когда-то назвал Болотной и написал об этом на листе фанеры, прибив его к воротам. Домов нет. Чуть видная затравеневшая дорога ведёт к Силаевскому омуту. Необыкновенное счастье охватило меня! Подбежал к месту, где был наш дом. Его я узнал по высоченной конопле и крапиве, росшей на этом месте. Хожу, ломая коноплю, вспоминаю, наклоняюсь к земле, что-то разыскиваю. Напряжение нервной системы достигает апогея. Затем начал искать, где была ветла со скворечником и колодец. Увидел – есть небольшое углубление от колодца, заросшее высокой травой! Лихорадочно разгребаю траву около колодца. Нашёл кусочек корня ракиты! Нервы не выдержали – заплакал. Тщательно отломал кусок корня и сунул за пазуху. Этот побелевший от времени кусочек корня ракиты и по сей день лежит на моей тумбочке в спальне! Перед сном беру всегда его в руки и целую.

Вскочил, плачу. Слёзы смешивались с каплями дождя. Счастье, волнение, горечь, слёзы радости и печали, трепет сердца, калейдоскоп мгновенных воспоминаний, сладостный стон в груди – всё смешалось в эти минуты!

– «Господи! Боже! Неужели я здесь? Какое счастье выпало мне! Бог сберёг меня и вот я здесь! Мама, брат, отчим, детдомовские и школьные друзья, детство – моё милое детство: всё мгновенно вспомнилось и охватило ознобом моё тело! Я весь дрожал от нетерпения, уже громко плакал, затем упал на траву и глухо зарыдал, катался по мокрой траве, раскинув руки. Господи! Я выжил, я здесь – на родине своего детства! Какое непередаваемое чувство!2

Шатаясь, как пьяный, еле поднялся с земли и побежал к Шегарке. Она значительно сузилась и обмелела. Забежал по колено в воду, упал на лилии, громко кричу и плачу:

– Здравствуй речка моего детства! Милая Шегарка! Я здесь! Слава тебе Боже!

Со мной творилось что-то невероятное. Я понял, что сейчас просто могу умереть от счастья, от разрыва сердца, от мучительного и сладостного волнения!

Побежал к телятнику, где мы замерзали две зимы и умирали с голода. Его, конечно, нет. Здесь со мной случился просто припадок! Заорал, заревел, упал на землю, неистово бил кулаками и царапал раскисший от дождя чернозём. Весь грязный, мокрый, что-то кричал, поднимая руки к небу.

Глухо рыдая, поднялся и побежал к тому мимо месту, где стояли дома моих друзей – Вовки Жигульского и Кости Чадаева. Кругом пустота! Вот место, где был детдом. Упал на землю, обнял её и зарыдал ещё больше! Дождь усилился. Я весь мокрый, грязный – катаюсь и реву белугой, забыв, что я мужчина. Всё тело сотрясалось и дрожало в ознобе:

– «А может Бог сохранил меня и привёл опять сюда, чтобы всё-таки здесь умереть? Сердце может не выдержать такого волнения. Ну и что? Я достаточно пожил, и умереть здесь – это счастье!»

Долго лежал на родной мне земле и плакал, успокаиваясь. Дождь уже вовсю хлестал прохладными струями по телу, лицу, но я не чувствовал холода.

Чуть отошёл, бегу к больнице, интернату – кругом заросли чертополоха и крапивы.

Успокоился постепенно только тогда, когда услышал крики. Это разыскивали меня жена и Коля. Я медленно пошёл к Рогачевым. Встретила встревоженная Тома:

– Коля! Что с тобой? Ты почему весь в грязи? Ты что, плакал? Что плакать-то? Сам говорил – холод, голод, чуть не помер здесь. Что жалеть-то? Где ты так долго был? Уже первый час ночи. Посмотри на себя – на кого ты похож? Господи! Весь в грязи, мокрый. Ты же простынешь.

Опустошенный, я молчал. Во дворе помылся под рукомойником, переодел сухую одежду, не стал ужинать, лёг на полу спать.

На следующий день пошли с Колей к Силаевскому омуту, а затем на Косари. Тамара никуда не хотела идти:

– Что здесь смотреть? Разруха, покосившиеся избы, всё заросло высокой травой. Ты столько рассказывал об этих местах, а ничего здесь особенного нет. На улице тучи комаров и овода, я лучше дома посижу. Нечего здесь прохлаждаться. Завтра уедем.

Она осталась проводить время в бесконечных женских разговорах с Рогачевой, а мы весь день прошагали вдоль берега Шегарки до Косарей, Жирновки и назад. Несколько раз купались в омутах. В тёплой воде цвета крепкого чая повсюду заросли лилий. Не хотелось вылезать из любимой речки. Прошли мимо зарослей черёмухи. Она поспела, и мы с полчаса лакомились ей, пока на языках не образовалась корка. Сразу за Вдовино мы зашли в льняное поле. Красота необыкновенная! Васильки в высоком и чистом льне горели синими огоньками.

В Жирновке было всего три дома. Каркали десятки ворон на высоких тополях. Глухо шумел ветер в лесу и зарослях высокой конопли. Стаи скворцов вперемежку, чёрные и серые, носились на полях. Это уже вывелись молодые скворцы и старые их обучали. Я не мог оторвать глаз от них. Скворцов всё время преследовали ястребы. Кричали в полях перепела, в лесу вели свой счёт кукушки. Чибисы жалобно стонали и бестолково мотались, падая в траву. Где – то в заливных лугах настойчиво крякал бекас. Всё, всё, как в детстве! Я не скрывал слёз от Коли. Постоянно, ломая высокую траву, подходили к берегу. Высматривал щук, но они уже не стояли в щучьей траве. Лишь дважды мы любовались небольшими щурятами. Даже пытался их силить травинкой, но они сорвались. Несколько раз забегали в кусты, надеясь вспугнуть зайцев. Ели поспевшую кислицу. В колках малины, росшей кустами, задержались надолго. Над полями летало много коршунов и ястребов. Над нами всё время барражировали на одном месте ворожейки.

Какое счастье! Я на Шегарке! Мы не обращали внимания на тучи комаров и паутов. Быстро потемнело, и комары сменились мошкой. Множество сов низко летали над нами и шарахались прямо в ноги к нам. Откуда их столько?

Уже затемно пришли домой. Тома мрачнее тучи:

– Какого чёрта! Что тут можно смотреть? Завтра утром мы уезжаем.

– Тома! Ты мне испортила весь праздник. Я так мечтал об этом. Зачем ты тогда приехала? Завтра мы пойдём на Уголки на весь день. Пойдём с нами. Увидишь, как там красиво!

– Никуда ты не пойдёшь! Хватит! Завтра уедем!

– Тома! Ты здесь не дала мне покоя, и в Новосибирске не дашь? Я же должен найти и посетить друзей детства, живущих здесь – Костю и Ирку Чадаевых, Талика Нестерова, Лерку Аюкову и Верку Марченко.

– Даже не думай! Сразу уедем! Мне надоело! Лучше бы мы в санаторий поехали. Привёз на край земли. Кругом нищета.

Я давно понял, что спорить с женой бесполезно. Когда она заводилась, а это было с периодичностью три дня, то надо было уступать. Я давно решил для себя эту проблему – воспитаю сыновей до совершеннолетия и уйду от неё! Надо скрипеть зубами, но не допустить безотцовщины, в которой я пробыл всё детство! Дети не должны страдать из-за нас! Но и… с другой стороны, разве можно жить всё время под пятой?

Мне стало ясно, что завтра надо уезжать. Думаю:

– «Ладно. Что делать? Не буду позориться перед чужими людьми, не будем же скандалить. Приеду с матерью сюда через два-три года. Насмотрюсь, намотаюсь вволю.

Все рано улеглись спать. А мне не до сна.

Вспоминаю, как провёл день, вспоминаю Шегарку, поля, птиц, каждый кустик. Волнение не спадает. В сенцах тихо беру керосиновую лампу и с несколькими листами бумаги и карандашом иду в баню Рогачевой, которая стоит на самом берегу Шегарки. Сочиняю стихотворение:

Детство

По траве пройду на закате дня.

Детство попрошу – позови меня!

Позови меня, вновь верни к себе!

Голод и Шегарка – всё в моей судьбе.

По траве пройду, окунусь во ржи.

Милой речке детства улыбнусь в тиши.

Только вновь и вновь буду повторять:

Детство – позови! Позови опять!

Детство отозвалось васильками в льнах,

Голосом бекаса в заливных лугах.

Счёт ведёт кукушка – сколько лет мне жить.

И Шегарка та же – вечно речке быть!

Но тоскливо плачет чибис у реки:

«Не вернется детство – ты его не жди!»

Всё ж упрямо буду вновь я повторять:

«Детство, позови, позови опять!»

Утром сели в прицеп трактора, отправлявшегося в Пономарёвку. В кабине рядом с трактористом сидит местная женщина. Мы втроём расположились в прицепе. В Пономарёвке был небольшой аэродром с грунтовой взлётной полосой. Погода наладилась, и в село должен был прилететь самолёт из Новосибирска. Наконец, показалась Пономарёвка.

Прилетел небольшой самолёт. Через два часа взлетаем. В окне мелькнула последний раз узенькая полоска милой Шегарки. Я не могу насмотреться на родные мне поля, болота, перелески. Затем пошла сплошная тайга.

Прилетаем в Новосибирск. Тётя Дуся, радостная, взволнованная, спрашивает:

– Коля! Почему так быстро приехали? Ты же хотел побывать на могилке папы в Октябрьском? Там, говорят, живёт одна семья и дорога ещё сохранилась.

– Да какое там, тетя Дуся! Во Вдовино не всё, как следует, посмотрел. Томе ничего не понравилось там. Торопила, ругалась. Теперь скоро приеду обязательно опять к вам с мамой. Вот тогда и на могилке отца побываю.

Школьная любовь

Наша школа – семилетка. Из всех девчонок в классе мне давно, ещё с детдома, приглянулась Нина Суворова. Это была тихая, но не застенчивая, красивая девчонка с «греческо – еврейским» симпатичным личиком. Её чёрные – со сливу, глаза были необычайно красивы, чистое белое лицо, прямой носик, округлый женственный подбородочек, тёмные волнистые волосы до плеч. На маленькой ладной фигурке всё было к месту. Сапожки осенью и весной, белые пимы зимой, сарафанчик, яркая кофточка.

Одевалась она значительно лучше нас и со вкусом. И чем дальше шли годы – тем больше она нравилась мне! Третий, четвёртый классы, вот уже седьмой, а моя симпатия к этой девочке разгоралась год от года сильнее и сильнее. Это была первая в жизни любовь! Сколько часов, дней, ночей передумал о ней, сколько мыслей, дум передумано, и вздыханий, и даже слёз мальчишеских, и драк за неё или просто для неё, чтобы внимание обратила! А песен, сколько разных нежных песен мной пропето! И в каждом слове этих песен – всё о нас двоих, всё о ней, единственной!

Вспоминаю несколько случаев.

Купались на речке Шегарке все вместе – и ребята, и девчонки. Я полюбил ныряние, т. к. заметил, что дыхалка у меня была отменная – я мог продержаться больше всех под водой. Нырнёшь (знаю, что за тобой наблюдают многие, в том числе и Нина Суворова), перебираешь руками по вязкому дну, а ногами молотишь изо всей силы. В ушах звенит, но гонишь усталость и наваливающуюся тяжесть в груди. Быстрее, быстрее и вот уже отталкиваешься ногами, так как головой врезаешься в кочку на противоположном берегу, и всплываешь, жадно хватанув воздух.

– Ого! Как далеко! Перенырнул всю реку! Вот это да! Молодец, Колька!

Это кричит Нина Суворова – и для меня нет лучшей похвалы! Ведь только из-за неё старался и чуть не задохнулся.

Четвёртый класс окончил с похвальной грамотой – на одни пятёрки!

Выпускной день. Из чёрной тарелки репродуктора на столбе (только что в деревню провели свет и радио) доносились весёлые песни. Было радостно на душе и немножко грустно – прощались с интернатскими ребятами. Кто уходил на лето в другие деревни, а кто и навсегда. Заиграл патефон. Некоторые взрослые начали танцевать, а мы с учителями пошли гурьбой гулять за деревню. Рвали черёмуху и букеты цветов. Все девчонки были в венках, а Нине Суворовой он особенно шёл к её лицу. Чудесный памятный день! Мы шли по зелёной траве, взявшись за руки, и пели песню «Каким ты был, таким ты и остался». Недавно прошёл фильм «Кубанские казаки». Все просто влюбились в его героев, фильм очень понравился всем, а песни сразу разучили наизусть.

– 1950 год. В большом зале идёт Новогодний концерт. Смех, гвалт, веселье. Периодически почтальон с бородой из пакли на «тройке лошадей с бубенцами» (трое малышей в упряжке) бегает по кругу вокруг ёлки, а затем останавливается, разворачивает треугольники поздравительных писем и громко зачитывает. Мне так хочется, чтобы и меня кто-нибудь поздравил, но… нет! В основном поздравляют девчонок с Новым Годом и желают хорошей учёбы. Вижу счастливую Нину Суворову. Бегу в учительскую. Там на столе лежат для писем – записок несколько чистых тетрадей и три чернильницы с ручками. Торопливо пишу, чтобы не увидели. Бросаю его в деревянный почтовый ящик. Жду, не дождусь, когда почтальон зачитает моё письмо. И вот он громко читает:

– «Нине Суворовой.

Ба, да тут любовная лирика! Слушайте.

Где-то там тоскливый чибис пролетает ввысь. Нина, милая дивчина, жду и жду – ты отзовись!»

Немного растерянно, почтальон вызывает Нину Суворову к ёлке. Та, вспыхнув, убегает из зала, мельком бросив взгляд на меня. Почтальон оценил ситуацию:

– А где же этот прекрасный рыцарь? Ну! Выходи, молодой человек! Не бойся! Ты же просто молодец!

Я прячусь за спиной матери и отчима. Думаю, многие догадались, но пощадили меня. Почтальон, видно, тоже понял, и начал зачитывать другие письма.

– Зима снежная и долгая, морозы, метели, охота, зимняя рыбалка. Незабвенные вечера с песнями, частушками, танцами, игры в прятки, лыжи и коньки, игры со взятием снежных крепостей – всё занимало нас, всё было интересно! Дни летели незаметно!

О последней игре надо сказать особо. Снежная крепость была построена у нас за оградой, где весной было болото. Высокий полутораметровый вал с двумя башнями – бойницами, а перед ним яма-ров. Стены длиной до десяти метров, толстые, неоднократно политы водой. Всё сделано на совесть: крепость крепка, заледенела и сверкала на солнце. Можно было только, дружно взявшись за руки, с разбегу пробить брешь в стене. Одному и нечего было думать! Когда закончили сооружение снежной крепости, самая бойкая Ирка Чадаева распорядилась:

– В крепости будут только одни девчонки. Края стены не штурмовать – только середину! Только через ров! А уж кто сбоку подумает проникнуть – того сразу отстраняем от игры! Еврейские штучки здесь не пройдут! Кто честно взял приступом крепость, тот действует, как в кино или книгах. Девчонки в его власти!

Это всем подходило, это было честно! Особенно нас привлекала последняя Иркина фраза. Трудно было заполучить девчонок в плен! Мы не раз убеждались, что взять приступом крепость не так легко. Девчонки из-за стен ловко бьют, слепят снежками (а они перед игрой их много заготавливали), а на скользкую стену тоже нелегко взобраться. На нашу крепость приходили играть пол деревни – такая она была великолепная! Не раз и не два крепость было не узнать. Как Мамай прошёл! Но мы опять накатывали, восстанавливали стены, ещё больше поливали, леденили их неприступные бока, вызывая азарт и ярость нападающих. Но зато как сладка была победа! Мы знали, что взяв штурмом крепость, население её наше! Забывались многочисленные ушибы, синяки, ссадины, ледяной холод за воротом до брюха от снежков. Девчонок мы валили в снег, щекотали, валяли, мяли. А кое-кто из старших ребят в сумерках, в снежной пыли, тискали и пытались целовать визжащих девчонок. И вообще, было приятно повозиться, побороться с девчонками! До поздней ночи стоял шум, смех, визг у нашей крепости! Ну и, естественно, штурмовал я стену всегда в том месте, где в амбразуре мелькало личико Нины Суворовой.

– В школе я сидел на две парты дальше за Ниной Суворовой. Идёт урок, а я не слышу – любуюсь Ниной. Всё мне нравится в ней! Она сидит за партой с Леркой Аюковой вполоборота ко мне и тоже не слушает. О чём-то перешёптывается с худенькой, курносой и веснущатой Леркой. Вот черноглазая Нина лукаво улыбается, поглядывая на Вовку Жигульского или бойкого остроглазого Борьку Перепелицу. На меня – ноль внимания! Выглянувший луч света пробился через окно и осветил на её шее завитушки волос, аккуратненькую мочку уха, скользнул по её крепкой и ладной фигурке.

Мне хочется с Ниной подружиться и провожать её из школы. Хочется, чтобы она меня выделила и обратила на меня внимание, но как это сделать? Решаю:

– «Надо побороть на перемене своих соперников так, чтобы Нина видела. Гордого и заносчивого Вовку-то я поборю, а вот Борьке, пожалуй, уступлю. Хотя, правда, с Борькой ещё по-настоящему не боролся. Всё больше увиливаю, когда он наскакивает. Чего боюсь – сам не знаю. Надо при ней повалить Вовку, а затем разделаться и с Борькой. Только постараться изо всех сил – и я его посрамлю перед ней! Вот тогда она и обратит на меня внимание – это факт! Подумаешь, красавцы! Решение проблемы найдено!»

На ближайшей перемене, видя краем глаза Нину, заедаюсь:

– Вовка! Давай бороться! Что? Не хочешь? Слабак! Эх, ты – тухляк!

Вовка рассвирепел и кинулся на меня. Раз и другой раз опрокинул его на пол. Мелькнуло заинтересованное лицо Нинки. Ура! Видела всё! Расхорохорился:

– Борька! А ты чего боишься? Давай бороться!

Коренастый Борька был сильнее многих и это всех заинтересовало. Сразу образовался круг. Нина тут же. Ну, всё! Нельзя упустить момент! Мы завозились в коридоре, кряхтели, приподнимая друг друга за обтянувшиеся штаны и так и сяк. Чувствую – не могу повалить на пол Борьку! Все кричат, подзадоривают, слышу даже Нины голос. Она болеет за меня – другого случая не будет! Откуда силы взялись – начал наступать, теснить растерявшегося Борьку. Ну! Чуть-чуть ещё! Ноги дрожат от перенапряжения. Последний раз мотаю Борьку и он, наконец, валится! Но в этот момент кто-то бьёт мне подножку, и я сам лечу на пол. И Борька уже на мне! Какой позор – наоборот всё получилось! Снизу беспомощно вижу, как все расходятся – уже звонок. Ору:

– Это нечестно! Кто-то дал мне подножку!

Запыхавшийся Борька, поправляя штаны и рубаху, устало отвечает:

– Да тебе это показалось! Всё честно – я сильнее!

Последним захожу в класс, ищу глазами Нину – она отворачивается. И в тот же миг встречаюсь с радостными глазами Вовки. Ага! Как это я сразу не догадался – кто дал мне подножку?

И в этот, и на следующий день крутился после уроков около Нины, но она как будто не замечает меня. А в душе моей что творится! Меня, как назло, тянет к ней, хочется поговорить с ней о чём-нибудь серьёзном, хочется просто рядом пройти с ней. Червячок сосёт, тревожит меня, и я решаю проводить её из школы. После спевки нахожу её – она уже одета и выходит с Леркой. Догоняю их, и не нахожу сил, смелости идти рядом. Так и доходим до дома Нины. Впереди они, а я плетусь в трёх шагах сзади. Останавливаются у избы – смотрят на меня. На лице моём, конечно, видна растерянность, страх и отчаяние. Обе прыскают и разбегаются в разные стороны.

А любовь к Нине прямо сжигает меня! Третий день не сплю, не ем! Мать заметила, расспрашивает меня, что болит? Я уклончиво отвечаю, что всё нормально.

Бреду из школы по глубокому снегу, ничего не видя, а в глазах розовощёкая симпатичная Нина Суворова. Не замечаю, как вслух бормочу:

– Что делать? Что делать? Нет, не любит она меня! Утопиться, что ли?

В сердцах бросаю сумку с тетрадками в сугроб на взгорке около избы Силаевых.

– Эге! Ты что это – малец? Как это утопиться? Кто же это не любит тебя так?

Вздрагиваю от неожиданности – испуганно оборачиваюсь: это рядом вышагивает и посмеивается в усы белорус Кадол в подшитых валенках. Сразу прихожу в себя, подхватываю сумку и бегу домой.

И вдруг дома приходит идея. Выпрашиваю, вымаливаю у матери два рубля:

– Мама! Хочешь, чтобы я не болел? Ни о чём не спрашивай. Я когда-нибудь всю правду расскажу. Если дашь два рубля, вот увидишь, выздоровею!

Мать верила во все приметы и сама частенько гадала. Она сразу поверила мне и дала два рубля. Бегу в магазин, покупаю целое богатство: двести граммов конфет – подушечек, обсыпанных сахаром. Дома вырываю из тетрадки два чистых, в клеточку, листа, пересыпаю конфеты в них и тщательно завёртываю. На лицевой стороне большими печатными буквами, чтобы не узнали по почерку, пишу:

«Нине Суворовой».

На большой перемене, когда класс проветривает дежурный Вовка Жигульский, заскакиваю. Вовка у двери в коридоре никого не пускает, но после препирательств уступает. Отвернулся, кажется, не видит, очень хорошо! Кладу пакет с конфетами в её парту. Зашли все в класс после перемены. Я маюсь, дрожу от нетерпения, наблюдаю – не замечает Нина моего подарка! Уже урок прошёл, затем опять перемена и второй урок – всё также! Нервничаю, сам не свой!

И вдруг, когда уже кончился последний урок, и все начали собираться домой, Нина кричит на весь класс:

– Девочки! Что это? Что за пакет? Кто это написал на нём мою фамилию?

Все кидаются, разглядывают, разворачивают мой подарок. Нина кричит:

– Конфеты! Ой, как здорово! Кто же это подкинул?

И вдруг раздаётся злорадный хохот Жигульского:

– Это Углов тебе подарил! То-то он крутился в классе на большой перемене! Я не пускал – чуть не подрались. Жених!

Все смотрят на меня, а я вспыхнул, и по мне видно и так без Вовки! От обиды и злости кинулся на долговязого Вовку, сбил на пол и давай тумасить – еле растащили. Убежал – тут же догоняет Нинка:

– На! Возьми свои конфеты! Не нужны они мне!

Я поддал ещё больше, убегая от неё и от себя.

Четыре месяца прошло после этого. Уже весна была и она как-то очутилась рядом со мной. Шли тихо из школы, молчали. Уже у своей избы, глядя себе под ноги, вдруг грустно сказала:

– А я твои конфеты не съела! Берегу!

Всё перевернулось во мне! Благодарно взглянул на неё, забыв все обиды. С того дня мы начали дружить с ней и старались больше никогда не ссорится.

Незабвенное…

Вечереет… Зимние вечера долгие. Управимся с домашними делами по дому и с уроками – идём с братом играть с друзьями в прятки. Заиграемся так, что к сеновалу приходит отчим с ремнём в руках – разгоняет всех. Красные от мороза, сдираем промокшую от растаявшего снега одежду и развешиваем на верёвках около русской печи. Поужинали.

Ляжем с Шуркой на тёплой печи, затащим к себе лампу, задёрнем занавеску и погрузимся в волшебный мир чтения книг. Книги! Что за чудо эти книги! Позавчера прочитал «Тимур и его команда», вчера «Ташкент – город хлебный», а сегодня днём «Мальчик из Уржума».

Но самое интересное чтение книг ночью, когда все спят. Есть ли что на свете чудеснее чтения? В трубе воет пурга, на лавке мирно посапывает мать, а на другой лавке храпит и бормочет что-то пьяный отчим. Мать просыпается, толкает его, громко ругается:

– Филипп! Филипп! Да проснись же! У, чёрт! Нажрался. Не даёшь спать никому!

Перекидывается на нас:

– А ну, хватит читать! Хватит керосин жечь! Тушите лампу!

Прикручиваю лампу до минимума – мать не видит. Шурка засыпает, а я жду – не дождусь, пока заснёт мать. Ну, вот, можно уже добавлять свет! Волшебство продолжается!

«Я снова «иду с Егоркой по зимнему лесу и спасаюсь от волков, ненавижу Швабрина, плачу от жалости к пёсику Музгарко, восторгаюсь любви Прохора и Анфисы, желаю счастливого конца в истории даурского казака Романа, мечтаю найти и спасти бедных онкилонов на Земле Санникова!»

Что за прелесть эти книги! Как прекрасен этот мир! Боже! Как я благодарен этим поздним вечерам, этому познаванию в жизни чудес! Весь в волнении, красный, возбуждённый. Какой там сон! Чу! Шлёпает мать! Уже за полночь – быстро тушу лампу. Не спасает! Мать гремит, будит всех, даже Филиппа:

– Что вы делаете, мерзавцы? Паразиты! Весь керосин спалили! Не даёте спать никому! А ну, Колька, отдай лампу сейчас же! Угомонись! Спи!

Нехотя отдаю. Как назло, мать прервала на самом интересном месте. Что же дальше будет? Ворочаюсь, возбуждение не проходит. Жду, не дождусь, вроде все опять захрапели.

Сверху, с загнетки печи достаю лампадку – блюдечко с растопленным смальцем и льняным фитилём и спички. С вечера припас! И снова погружаюсь в мир чтения. И так иногда до утра!

Тарелки радио появились в нашем селе только в начале 1951-го года. Мы впервые услышали о жизни в разных странах. Как огромен мир оказывается, как много людей на свете, городов, морей и океанов!

А в библиотеке мы брали и теперь неистово читали книги. Особенно нам нравилась фантастика: «Таинственный остров», «Дети капитана Гранта», «Шестьдесят тысяч лье под водой», «Земля Санникова» и другие. Мы с братом захлебнулись от нового, яркого, всесокрушающего потока информации.

В эту зиму я просто бредил героями Жюль Верна. Мысли мои постоянно бродили в разных выдумках, фантазиях! Капитан Нэмо был моим кумиром! При встрече с Вовкой Жигульским – таким же начитанным и восторженным другом, я кричал, полюбившуюся мне фразу из Жюль Верна:

– Табак! Настоящий табак – воскликнул Пенкроф!

Вовке понравилась эта игра слов, и он тоже долбил, выдёргивал строку из какого-то другого произведения и гробовым голосом отвечал:

– Дико захохотал пулемёт и, ужаленный тысячами шмелей, упал Топтало!

Мы соревновались поочерёдно, вспоминая полюбившиеся фразы из тех книг, которые уже прочитали:

– Тамань – самый скверный городок из всех приморских городов России.

– Игнат спустил курок – ружьё дало осечку!

– Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей.

– Ты видел! Ты донесёшь! И сверхъестественным усилием повалила меня на борт…

– Старик! Я слышал много раз, что ты меня от смерти спас!

– Милостивый государь! Извольте передать через слугу сто рублей, которые вы вчера проиграли. Готовый к услугам Иван Зурин.

– И курить буду! Дай отцову трубку!

– Шадрино далеко? Шадрино? Да, Шадрино! Недалече. Вёрст с десяток будет!

Игра во фразы занимала нас с Вовкой всю жизнь, и мы всегда при встрече заготавливали их заранее и начинали разговор именно с них. Я стал частенько его «загонять в угол» и Вовка тоскливо, не угадав фразу, говорил:

– Фразёр!

Книги читаю запоем. Как только выдаётся свободное время – сразу за книгу. Заведовал библиотекой Василий Павлович Татаринцев. Мы его коротко прозвали Васпат. Умный, грамотный, начитанный. Ранее работал в каком-то институте учёным. Он меня приметил давно. Всем давал по карточке по одной книжке, мне сначала по две, а затем и по три-четыре. Первое время проверял меня. Возвращаю через день-другой книжку. Он спрашивает:

– Неужели прочитал? А ну-ка, расскажи кратко содержание.

Я, захлёбываясь, начинаю рассказывать. Он прерывает, просит рассказать середину, затем окончание, хвалит меня:

– Всё, всё, Коля! Вижу, что ты очень любишь читать. Молодец! Книги – чудо! Из них ты узнаешь практически всё! Это огромный источник знаний!

Я проглатывал без разбора всё, что было у Васпата в библиотеке. Тургенев, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Чехов, Гайдар, Станюкович, Лондон, Купер, Золя, Мопассан, Твардовский, Фадеев и другие авторы. Скоро вся небольшая библиотека была прочитана. Васпат выручает меня и пишет записку своей знакомой библиотекарше в Жирновку:

– Вот, Коля! Будешь ходить в Жирновку раз в неделю в библиотеку. Там тебе под мою ответственность будут давать по три-четыре книги.

Нина Суворова тоже очень любит читать. Встретившись, мы обмениваемся впечатлением о прочитанных книгах, вспоминаем подробности. Узнав, что я буду ходить в библиотеку соседнего села, просит:

– Коля! Принеси и мне какую-нибудь книгу. Я в нашей библиотеке тоже почти всё прочитала.

– Какую книгу? Про что? Про войну или про животных, птиц7

Нина лукаво улыбнулась:

– Про любовь!

Я смутился, но пообещал выбрать для неё такую книгу. За год прочитана вся Жирновская библиотека – она значительно меньше Вдовинской. Васпат пишет записку в Каурушинскую. Он и библиотекарши в Жирновке и Каурушке, жили прямо в избе, где были их библиотеки. В одной комнате библиотека, в другой сами живут.

Особенно тяжело было ходить в Жирновку и Каурушку зимой. Дорога перемётана – пурга, метели. Туда шесть километров и назад. Еле успеваю за короткий воскресный зимний день оборотиться. Идёшь, снег сечёт глаза, мороз, руки немеют, но греет мысль: сегодня вечером свидание с новой книгой!

Ляжешь на тёплой печке, зажжёшь лампадку и под вой пурги в трубе окунаешься в чудесный мир.

Как прекрасен этот мир!

И вот, наконец, окончен восьмой класс в Пихтовке. Идём домой. Радуюсь предстоящей встрече с Ниной Суворовой и всеми Вдовинскими друзьями. Немножко досадно, что у меня теперь две тройки по окончании восьмого класса. А ведь был отличником! Решаю про себя, что девятый-то класс обязательно закончу без троек. Тяжело было привыкать к новым учителям и новой школе. На летние каникулы во Вдовино и близлежащие посёлки собрались идти большой компанией – человек пятнадцать. На душе весело: окончена школа, впереди каникулы! Идём по лесной дороге гурьбой, разговоры, смех, шутки. День прекрасный, тепло, солнечно. Клейкие зелёные листочки веток наклоняются к самой дороге, цветёт черёмуха. Её дурманящий запах тревожит, веселит, будоражит душу. Дорога тяжёлая, грязь непролазная, вода по обе стороны дороги в канавах.

В это время года не ходят ни подводы, ни редкие машины – вода, ямы на дороге в полметра. Тысячи лягушек непрерывно квакают в канавах и лесу, стоящем в воде по колено. Воздух наполнен весенним теплом, запахами многочисленных цветов. Полыхает море жёлтых, красных, оранжевых огоньков (по-сибирски цветы называют жарки) на обочинах, в лесу, на кочках – везде! Девчонки понаделали венков, и они красиво смотрятся на их прелестных головках. Мы заигрываем с девчонками, гоняемся друг за другом, плескаемся тёплой водой. Впереди пятьдесят километров, но мы не бережём силы, усталость не чувствуется. Молодость!

Километров через двадцать решили пообедать. Так как кругом грязь, мы, наконец, дошли до мостика через какую-то речушку и уселись на сухие брёвна. Кто бы ожидал, что может случиться такое! Этот мостик спас нам жизнь! Выгрузили на общий стол каждый своё: холодную картошку в «мундирах», яйца вкрутую, хлеб. Не думая о последствиях, запиваем водой прямо из болот.

И вдруг разговоры, смех, шутки смолкают – недалеко от нас из лесу вышло два лося! Величественно и гордо посмотрели на нас, и вдруг один сохатый фыркнул, наклонил свои огромные рога к земле и двинулся к нам. Девчонки завизжали, побросали остатки провизии и полезли под мост. Это только разозлило самца! Он уже побежал на нас. Тут и всех мальчишек, как ветром сдуло! Мы все еле поместились под низеньким мостиком. Лось быстро очутился рядом. Мы через щели в брёвнах видели его налитые кровью злые глаза. Он, как нам показалось, удивлённо смотрел, куда делась эта шумная кампания? Постоял на мосту, тяжело дыша, топнул своими огромными «лаптями» и пошёл тихо к своей самке. Сохатые сразу же опять скрылись в лесу. Мы же сидели под мостом с полчаса и всё боялись, что лоси вернутся. Вылезли все мокрые, грязные, настроение было испорчено. Девчонки начали застирываться, сушиться. Постепенно все пришли в себя и даже начали хохотать друг над другом. Пирогов, смеясь, говорит:

– Откуда они взялись? А друг-то мой Муковкин: в грязи лежал, как поросёнок и не шевелился!

– Ой! Да ты сам, как лягушка, в воде наполовину был!

– А Вовка Жигульский под самые брёвна забился, как мышь в норке!

Опасливо отошли от моста только через час, полтора. Каждый в руку взял по сухой палке – отбиваться от лосей, если опять нападут.

Пришли во Вдовино затемно. Мама вдруг заявляет с порога:

– Дети! Мы переезжаем на Кавказ. Мои родные бабушки Оля и Фрося прислали письмо. Просят слёзно переехать к ним – со здоровьем у них стало плохо. У них свой дом в Кисловодске.

– Мама! Кавказ – это же далеко! А когда переезжаем?

– Вот за лето продадим дом и всю живность – так и поедем. Наверное, учиться в Пихтовке вы больше не будете.

Это известие ошеломляет нас! Мысли лихорадочно теснятся в моей голове:

– «Кавказ. Что за край? Как мы там устроимся? Придётся бросать всех друзей? А Нина Суворова останется здесь? Я же каждый день думаю о ней. Там же буду страдать за ней! А, может, и они будут уезжать куда-нибудь? Ведь в последнее время люди валом уезжают из Сибири. Что-то здесь творится невероятное».

Встретился с Ниной. Рассказал ей о нашем предстоящем переезде. Она расстроилась:

– Нет, Коля. Мы пока никуда не собираемся ехать отсюда. Вот я окончу техникум, тогда может. У нас тоже родственники живут где-то рядом с Кавказом – в городе Ейске. Также маму зовут к себе.

Как бы чувствуя скорое расставание, стали встречаться с Ниной почти ежедневно. Иногда и она приходила вечером после работы к нам. Мама с отчимом со скрипом продавали немудрящую мебель, сепаратор, курей и гусей, поросёнка. На дом и корову пока не находился покупатель. Мы же с Шуркой продолжали следить за огородом: пололи и окучивали картошку, поливали грядки и огурцы.

Вспоминаю один летний вечер. К нам пришла Нина Суворова – помогает поливать две громадные навозные гряды, на которых выращивали огурцы. Мы с Шуркой на коромыслах таскаем с реки воду, а Нина поливает из лейки огурцы и помидоры.

Окончив полив огорода, мы все втроём усаживаемся на край грядок, хрустя сочными пупырчатыми огурцами. Нина прижалась ко мне. За оградой над болотом летает, кувыркается в воздухе и блеет баранчик, трепеща крыльями. Ближе к лесу где-то пробует голос коростень. Говорю Шурке:

– Интересная эта птица! Сколько раз по вечерам подкрадывался по кочкам к крякающему певцу, но ни разу не застал его врасплох! Больше того, ни разу так и не увидел эту странную ночную птицу! А ты?

– То же самое! Стоишь рядом с ним – вот тут, под ногами крякает коростень, а не видно! Так он искусно маскируется, а затем, подразнив, быстро убегает между кочками.

На небе загораются первые звёзды. Из-за реки, со стороны пасеки, доносятся и тревожат душу трели перепелов; тёплый духмяный ветерок временами усиливает их голоса. Комары уже насели давно, но, ни брат, ни я, не замечаем их. Над рекой и болотом носятся чибисы. Чибис – странная птица! Величиной с галку, т. е. меньше сорок и ворон, чёрно-белая, с хохолком. Их у нас в селе тьма! В полёте неуклюжа и напоминает скобку или букву «з», т. е. как тройка. Летит, бестолково мотаясь в воздухе, и вдруг камнем, без «тормозов» падает на землю. Ну, думаешь, разбилась – недаром так плачет, жалуется на что-то. А у самой земли вдруг опять резко взмоет ввысь. Живут чибисы колониями на мокрых кочках рядом с деревней. Я часто до этого предлагал братишке:

– Вот интересная птица этот чибис! Живут вечно в болоте, в мокроте, сырости. Как это они не простуживаются? Пойдём на гнездовья чибисов! Посмотрим, как они живут; поймаем чибисят, погладим их, а потом отпустим.

Берём свою собачку. Она начинает носиться и гонять длинноногих серых чибисят. А потом они куда-то исчезают!

Собачка недоумённо смотрит на нас и ложится на землю. Мол, ищите сами! А чибисята, разбежавшись в разные стороны, так искусно прячутся в разные ямки, неровности, даже в следы от копыт, что, сколько не высматривай – всё бесполезно. Рядом под ногами лежит, слившись с землёй, и не заметишь. Играют в прятки с тобой хитрющие маленькие мудрецы!

После скворцов – чибис, самая любимая наша птица! Водилось их в то время превеликое множество. Шурку позвала зачем-то домой мать. Мы остались вдвоём с Ниной, но перешли на крыльцо, т.к. у грядки нас заели комары. Развели костерок, отпугивая комаров и мошку. Слушаем с Ниной плач чибисов. Я тихо говорю:

– Нина! Почему так чибис жалобно кричит? Похоже на жалобное мяуканье кошки. Они на что-то жалуются. Может им надоело болото, сырость? Может их кто-то обижает? Мы, наверное, просто не видим их врагов. Змеи? Ястребы? Совы или ворожейки? Мне жалко их, а тебе?

Нина молчит, только ещё теснее прижимается ко мне. Я млею от счастья.

Перед ночью чибисы особенно громко и жалобно стонут, мечутся. Становится грустно от их плача и мы замолкаем, затихаем с Ниной, тесно прижавшись друг к другу, а сердце наполняется сладкой болью. Догорает ещё один день жизни, тонко зудит комар, затих щебет ласточек, повеяло холодом от родной реки. И вот уже не видно мелькающих беспокойных чибисов, но ещё долго-долго звучит в ушах их тоскующий крик…

Предстоящее расставание с детством в деревне, с Ниной Суворовой, меня очень тревожит. Сон пропал – я весь в волнении. Что меня ожидает в будущем?

Нину часто посылают в район на несколько дней в командировку за продуктами: мукой, солью и сахаром. В такие дни я не нахожу себе места. Тёплыми вечерами ухожу за деревню, брожу по льняным и клеверным полям, захожу в перелески, и тихо пою полюбившуюся мне песню:

Вьётся вдаль тропа лесная, светят звёзды ранние.

Буду здесь всю ночь без сна я, ждать с тобой свидания.

Сколько раз с надеждой робкою, ждал тебя у дома я.

Ты проходишь дальней тропкою, словно незнакомая…

Уже поспевает самая лучшая сибирская ягода – малина, и мы решили напоследок сходить за ней на бывший хутор Уголки, где её было море! Собралась компания в двадцать-тридцать человек, т.к. там много медведей. Одному лучше не ходить. Идём с Ниной рядом – в руках пустые ведра. Вышли по росе спозаранку, т. к. до Уголков десять-двенадцать километров, да там поблукать, и назад столько же – еле к вечеру успели возвратиться. Дорога на хутор идёт от школы-интерната вдоль верхнего пруда и далее, по ручью петляет по заливным лугам, перелескам, полям. Километров пять-шесть от села, когда кончаются колхозные поля с рожью, льном, овсом, начинаются покосы и так идут на многие километры в лес.

Трава в рост человека – буйная, дикая, многоцветная, заставляет восхищённо радоваться матушке-земле, природе.

Подходим к полосам малины – начинаем громко кричать и стучать в вёдра, отпугивая медведей.

Когда идём обратно с полными вёдрами малины, несколько раз отдыхаем в тени многочисленных ив по берегу ручья. Даже вдали от верхнего пруда (километра за три-четыре), в ручье видны плавающие по чистому дну стайки карасей, пескарей и гальянов.

Сидишь, устало вытянув ноги. Тишина, тень. Лёгкий ветерок шелестит листвой, журчит ручей, однотонно кричит где-то лесная птица. Все примолкли, глядя на снующих рыб в чистой прозрачной воде – здесь тоже своя жизнь! Как прекрасен мир в такие часы! Не хочется нарушать эту благоговейную тишину ни одним звуком. Прилетел шмель и гудит монотонно, ища что-то своё у ручья. Вот стрекоза повисла в воздухе, а затем села на камышинку.

Муравьи у ног деловито снуют взад и вперёд – везде кипит жизнь! Поднимешь голову – синее бездонное небо с белесыми курчавыми облаками радует своим величием. Рядом, над полем, зависла, трепеща быстро-быстро крыльями неутомимая ворожейка. Потянул ветерок, волнами заходил овёс, несколько раз вдалеке ударил перепел.

Влажный комок подступил к горлу: человек, радуйся жизни, радуйся счастью! Господи! Какое чудо ты сотворил! Как прекрасна земля и окружающий мир! Какое счастье жить на свете!

Воспоминания

Запомнился на всю жизнь один поздний вечер. Сижу в зале отлёта со спортивной сумкой в аэропорту Борисполь. Сегодня был восьмикиломе-тровый кросс в парке Киева. Выступил от Ставропольского края, почему-то в одиночестве, хорошо, но получил растяжение голеностопа. Самолёт на Минводы вылетает ночью. Тело гудит.

Начинаю дремать под разговоры и песни из большого телевизора, установленного в зале довольно высоко. И вдруг дрёма мгновенно улетает. Поёт хор Пятницкого «Бродягу». Высокие женские голоса прямо-таки «режут» по сердцу:

 Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах…

Всегда любил эту песню, но в исполнении хора Пятницкого она звучит невероятно! Разволновался окончательно, когда в очередной раз грянули мощные женские чистые голоса:

 А брат твой давно уж в Сибири, давно кандалами гремит…

Думаю:

– «Бродяга с сумкой, Сибирь, мать, брат, «отец твой давно уж в могиле сы-рою землёю зарыт»… Не напоминает ли эта старинная русская песня про самого? Всё было в жизни у меня. Сибирь, проклятая судьба, попрошайничество, бродяжничество, скитание, угнетение, хулиганство. Затем метание в поисках специальности, неустроенность семейной жизни и т. д.

Для чего живу на свете? Вот здесь один сижу в зале среди незнакомых людей. Кому я нужен? Выйду сейчас из здания аэропорта, залезу на крышу по пожарной лестнице и выброшусь к чёртовой матери! И никому не будет до этого дела! Самоубийцы… Это смелые люди или наоборот? Что они испытывают перед этим? Ведь смерть – это высший экзамен для человека! Недавно узнал, что повесился в расцвете сил Серёжка – брат Нели Колпаковой. Мы у них жили первые месяцы после приезда из ссылки в Кисловодск. С Серёжкой мы очень подружились. Он тоже занимался спортом, был

гимнастом второго разряда. Красивый, улыбчивый, добродушный. И вдруг такое… Почему вдруг так люди делают? Что происходит у них в душе? А вообще, для чего жить? И что такое жизнь и смерть? Что изменится, когда мы уходим в мир иной? Ничего! Абсолютно ничего! Столько людей на свете… Мы песчинки в этом мире. Кто я здесь? Вдовино, Шегарка, Нинка Суворова, Ева, Саша Прокопенко, Лидка Зайцева – всё в прошлом. Где мои

друзья? Талик Нестеров, Костя Чадаев, Вовка Жигульский и Афанасий Кобзев? Было бы в жизни так – всё время с ними рядом жить! Вот было бы здорово!

Что будет дальше? Как жить? Закончу спортивные выступления, чем заняться? Жить тоскливо до самой старости? Нет ничего лучше у человека, чем его детство! Это лучшая пора в жизни!»

Разволновавшись, начинаю, в какой уже раз, предаваться сладостным воспоминаниям:

– 1952 год. Мы втроём, с братом и Афонькой, идём проверять петли на зайцев. Стоит чудесный солнечный денёк. Деревья все в белом куржаке. Снег искрится и скрипит. Мы весело переговариваемся. Выходим на боль-шую поляну. На краю её, вдалеке, склёвывая алые ягоды калины, сидит большая стайка белоснежных куропаток. Мы все втроём, не договариваясь, кричим задорно и громко:

– Пах! Пах! Пах!

Куропатки, неистово треща крыльями, взлетают, обдавая всё вокруг снежной пылью. И вдруг, совсем рядом, из куста выскакивает матёрый беляк. Он неимоверно быстро помчался через всё поле к тем кустам, где только что сидели куропатки. Мы ещё сильнее весело заорали и засвистели:

– Ату! Ату! Ату его!

Заяц почти добежал до кустов, как вдруг его настиг огромный филин. И откуда он выскочил? Удар в беляка! Поднялся огромный снежный фонтан!

Мы враз оцепенели, а потом радостно заорали:

– Ура! Филин промахнулся!

Так и есть! Крупная серая птица нелепо барахтается в сугробе, а беляк благополучно скрывается в лесу. Радости нашей нет предела!

– 1949 год. Детдом. В большом зале идёт Новогодний концерт. Смех, гвалт, веселье. Периодически почтальон с бородой из пакли на «тройке лошадей с бубенцами» (трое малышей в упряжке) бегает по кругу вокруг ёлки, а затем останавливается, разворачивает треугольники

поздравительных писем и громко зачитывает.

Мне так хочется, чтобы и меня кто-нибудь поздравил, но… нет! В основном поздравляют девчонок с Новым Годом и желают хорошей учёбы. Вижу счастливую Нинку Суворову. Бегу в учительскую. Там на столе лежат для писем-записок несколько чистых тетрадей и три чернильницы с ручками. Торопливо пишу, чтобы не увидели. Бросаю его в деревянный почтовый ящик. Жду, не дождусь, когда почтальон зачитает моё письмо. И вот он громко читает:

– Нине Суворовой. Ба, да тут любовная лирика! Слушайте.

199

Где-то там тоскливый чибис пролетает ввысь. Нина, милая дивчина, жду и жду  ты отзовись!»

Немного растерянно, почтальон вызывает Нину Суворову к ёлке. Та, вспыхнув, убегает из зала, мельком бросив взгляд на меня. Почтальон оценил ситуацию:

– А где же этот прекрасный рыцарь? Ну! Выходи, молодой человек! Не бойся! Ты же просто молодец!

Я прячусь за спиной матери и Филиппа Васильевича. Думаю, многие догадались, но пощадили меня. Почтальон тоже это, видно, понял и начал зачитывать другие письма…

– 1958 год. Вечер. Мы сидим в красном уголке общежития техникума. Играет патефон. Кто читает, кто играет в шашки и шахматы. Входит с гитарой весёлый Томашевский – мой земляк из Невинномыска. Тряхнув кудря-ми, громко запевает:

 Раз пчела в тёплый день весной, свой пчелиный покинув рой, Полетела цветы искать, и нектар собирать.

А внизу по траве густой, за ней гусеница с тоской, Всё ползёт, устремив свой взор на пчелу и простор.

Мы все неистово любили Томашевского. Бросив все свои занятия, мы громко и дружно подхватили:

 И от страсти, сгорая, она, со слезами сказала:

 Я люблю тебя пчёлка, ответь, как с тобой улететь?

На шум прибежал комендант общежития с дежурным:

– А ну, прекратите петь эту пошлую песню!

Всё! Настроение у всех испорчено, и мы расходимся по комнатам.

Вспоминаю армию, и тут раздаётся команда на посадку…

Братья-убийцы

Захар проснулся среди ночи. Память периодически возвращала в тот жуткий день в его жизни, и не давала покоя ни днём, ни ночью. Это было какое-то наваждение! Прошло много лет, а события того дня вновь и вновь всплывали в его памяти.

Жил он в то время в глухой сибирской деревушке. Бревенчатый домик в два окна стоял на краю леса. В палисаднике стройная берёзка и куст калины. Большой огород за домом. Несколько высоких гряд из навоза для огурцов. И простые земляные грядки для моркови, капусты и лука. Огород по весне вскапывался для картошки только наполовину – остальная часть была целиной. По периметру ограда из жердей в три ряда. Зимой Захар прямо в огороде привязывал к жердям ограды проволочные петли на зайцев. А водилось их в то время неимоверное количество! Ночью зайцы прибегали к самой деревне на гумно, к соломенным скирдам и на помойки. Вдобавок, Захар для приманки зайцев заготавливал мелкие ветки осинника, и разбрасывал их рядом с оградой. Иногда вешал на жердях несколько морковок. И зайцы попадались частенько!

На целине небольшая банька и сараи для коровы, свиней и курей. Рядом колодец под развесистой ветлой с двумя скворечниками.

Зимой, особенно в феврале, метели дули почти ежедневно. Высокая завалинка вокруг избушки скрывалась полностью под толстым слоем снега, а в иные годы снег заметал и окна. Приходилось рыть туннели в снежных сугробах, чтобы открыть двери, очистить заиндевевшие окна, и сделать проход к воротам.

Домик Захара – крайний в деревне. До речки метров сто пятьдесят, так что воду приходилось таскать на коромыслах по глубокому снегу, а это довольно трудно и накладно. Зимой колодец перемерзал, а воды для коровы, свиней, да и для себя, особенно в банную субботу, надо было много.

Рядом с Захаром жили два брата – Аким и Еремей. Их дома стояли напротив друг друга. В своё время их отец Никодим, когда старший сын Еремей надумал жениться на девушке из соседнего села Агафье, построил ему хату. Но что там случилось – непонятно, но Агафья вдруг изменила своё решение, и отказала Еремею. Прошёл год, и она стала встречаться с его братом Акимом. Он был моложе её на пять лет. Ещё через год она забеременила. Так она вошла в их жизнь! Молодые переселились в дом, который был построен для Еремея. Это чрезвычайно оскорбило его! И дом, и жена достались не ему, а брату! С тех пор братья стали враждовать. Напрасно отец пытался их примирить!

Через два года Никодим умер. Старший сын не был на похоронах, и куда-то ушёл из дома. Поминки отмечали у Акима. Вся деревня обсуждала это событие. Старик Савватей на похоронах сказал:

– Негоже так православному! Отец всё-таки! Он в чём виноват? Работящий был мужик! Старался жить для сыновей. Но так получилось! Агафья выбрала Акима. Ладно, что уж! Помянём Никодима!

Еремей теперь жил один в доме отца, т.к. мать умерла ещё раньше. Зимой он пропадал в лесу – охотился, а летом на речке – рыбачил.

Все эти события происходили на глазах Захара. Он пытался с женой Лукерьей сохранить хорошие отношения с обоими братьями, но упёртые кержаки были нелюдимы, и не особенно хотели дружить по-соседски. Не раз, и не два Захару приходилось утихомиривать братьев, когда они грязно матюкались, и орали через дорогу друг на друга.

А деревня между тем прямо «таяла на глазах» – люди разъезжались в разные стороны. Начальная школа, клуб, фельдшерский и ветеринарский пункт исчезли! Осталась почта, да маленький магазинчик, в который раз в неделю из района завозили хлеб, крупу, спички, соль и сахар. В деревне осталось не более тридцати семей. И те подумывали об отъезде!

Задумался об этом и Захар с Лукерьей!

Как-то рано утром Захар с женой услышали душераздирающие крики. Они выскочили во двор. И сразу к их избе подбежала растрёпанная Агафья. Она кричала и рыдала:

– Захар! Спасай! Братья дерутся насмерть!

В несколько прыжков Захар заскочил во двор Акима! На земле с рычанием и матом катались, дрались и хрипели оба брата! Они пытались задушить друг друга. Захар мгновенно схватил ведро – оно стояло полное на краю колодца, который был недалеко от избы Акима, и окатил холодной водой обезумевших братьев. Еле растащил их в разные стороны!

После этой драки Лукерья сказала мужу:

– Знаешь? Надо скорее уезжать отсюда! Поедем к сыновьям в город. Надо избавляться от живности. С этими малахольными братьями недолго до беды!

Захар миролюбиво ответил:

– А что они нам? Пусть живут, как хотят. Мы к ним не лезем, да и они не шибко любят других. Но ты права! Постепенно надо выводить живность. Сразу за год это не сделаешь. Годика три, давай, ещё поживём, а потом тронемся. Лишь бы не заболеть за это время! А то до больницы полсотни километров. А дороги практически нет. Только по зимнику на корове в район можно проехать.

Лошадей и ездовых быков тогда ни у кого не было. Деревенские мужики ездили за дровами в лес, да и за сеном в поля, где с лета стояли их стожки, на коровах, запряженных в сани.

Лукерья согласилась:

– Хорошо! Поживём пару-тройку годиков. Да, Захар! Ты же помнишь, что в ноябре к нам приедет сынок за клюквой. Надо больше её в этом году набрать. Тебе придётся одному трудиться! Ноги у меня отказывают. А до клюквенных болот топать семь- восемь километров.

Наступил октябрь. Захар уже дважды ходил на Каурушинские болота за клюквой. Она в этом году не уродилась. Встречал он там деревенских мужиков и баб, а также обоих братьев-соседей. Уже в конце месяца, когда перестал лить нудный холодный дождь, и выглянуло солнышко, Захар пошёл на клюквенные болота в третий раз. По пути его обогнали оба соседа. Шли братья, конечно, не вместе. Сначала сзади запыхтел Аким. Обогнал Захара – сдержанно кивнул головой и поздоровался. Вскоре свернул с тропинки. Через несколько минут Захара догнал Еремей. Молча прошёл мимо, и тоже вскоре исчез на огромном клюквенном болоте.

Этому событию Захар не придал никакого значения, но пришлось вскоре вспомнить всё в деталях.

Дня через три опять прибежала к ним встревоженная Агафья и заголосила:

– Захар! Аким пропал! Три дня назад ушёл за клюквой, и нет до сих пор! Ты же, кажется, тоже ходил за клюквой? Не встречал его? Он иногда ночевал там на сухих островах, чтобы больше набрать ягод. Всё ему мало! Притащит целый мешок, буйвол! Как он только доносит его до дома! Городским приезжим сбывает за копейки. Всё копит на «Ниву»!

– Встретил, встретил его Агафья! Да и братец его там был! Оба, вроде, разошлись в разные стороны.

И Захар подробно всё рассказал Агафье. Спросил:

– А Еремей дома?

– Откуда я знаю! Вроде не вижу во дворе. Но к нему пойти…. Ты же знаешь, как ревнует Аким?

– Хорошо! Пошли вдвоём!

Еремея дома не было. Прошло ещё два дня. Братья не появлялись!

Агафья упросила почтальона Морковкина, у которого была лошадь, и они поехали в районный центр. Вернулись с двумя верховыми милиционерами- дознавателями. Они подробно всех в деревне опросили, особенно Агафью и Захара. Затем поехали на клюквенные болота. Захара тоже взяли. Целый день рыскали по болоту, стреляли, кричали, но никаких следов исчезновения братьев не нашли. Уехали. Перед отъездом строго сказали Агафье и Захару:

– Как появятся братья – сразу сообщите! Если появится один из них – тоже обязательно приезжайте! У вас же сейчас сельсовета нет – сами управляйтесь!

Прошёл месяц, другой – братья не появлялись! Исчезли! Так прошёл год. Агафья с ребёнком, так и не дождавшись мужа, уехала к родным в город.

Домик Захара теперь стоял на краю деревни в одиночестве. На третий год после исчезновения братьев, когда деревня вся уже опустела, Лукерья сказала мужу:

– Захар! Сколько можно тянуть с отъездом? Прошло уже три года, а мы всё собираемся. Ни коровы, ни свиней, гусей-курей уже нет. Что сторожить? Пустой дом? Я переслала письмо сыну – он сообщил, что приедет в конце октябре за нами, когда морозы чуть стянут дорогу. Ты ещё разок сходи за клюквой. А то, вроде, неудобно появляться с пустыми руками перед своими детьми. Ты уже трижды ходил – всего с пол мешка клюквы! Ты же говорил, как назло, в этом году совсем её нет!

Всю неделю моросил нудный холодный осенний дождь. Захар терпеливо ждал, когда закончится ненастье. И вот наступили последние солнечные деньки перед зимними холодами! Природа торжественно готовилась встретить зимушку-зиму! Деревья и кустарники все стояли уже голыми. Трава пожухла. Утром низкий туман стлался над самой землёй, скрывая тропинки и дорожки.

Захар не спал почти всю ночь – рано встал. Было ещё темно. Глянул на ходики – пять часов. Лукерья уже хлопочет у печи. Напоила его горячим чаем, сунула в рюкзак краюху хлеба, несколько вареных картофелин, сало и луковицу. Он надел брезентовый плащ с капюшоном, обул резиновые сапоги, перекрестился на образа, и вышел из дома.

И сразу волглый туман окутал его до пояса! Было холодно.

Захар хорошо знал дорогу на клюквенные болота, но туман очень мешал ему

Подумал:

– «Часиков к восьми-девяти туман, думаю, разойдётся. А то так и клюкву не увидишь!»

Прошло уже несколько часов. Долго и нудно Захар продвигался к цели. Им овладело беспокойство:

– «Что-то долго нет болот? Не сбился ли я? Как назло, туман стал, вроде, ещё гуще – не проходит. Вот зараза! И местность не узнаю. Ни разу не встретил наши заметки – несколько сломанных берёзок вдоль тропы. Факт – ушёл в сторону!».

Наконец, под сапогами зачавкало. Захар повеселел:

– «Кажись, пришёл! Надо найти более-менее высокую сухую кочку и позавтракать».

Туман начал таять. И теперь Захар увидел бескрайнее болото с редкими кустиками. Понял, куда его занесло:

– «Эге! Это же Юрковские болота! Слышал-слышал о них. Вот это да! Наше Каурушинское болото вперемежку с кустами и берёзками. А это не такое. Есть ли здесь клюква?»

Нашёл большую кочку под довольно рослой берёзкой, и начал обедать. Вдруг раздался неясный шум. Захар насторожился и затих. Шум, хлюпание копыт, и сопение какого-то животного приближалось. Почти рядом «проплыл» рогатый красавец-лось. Именно проплыл, так как ног его в тумане невозможно было разглядеть, и создавалось впечатление, что лось плывёт над белым покрывалом тумана. Красивое зрелище!

Лось даже не посмотрел в сторону Захара, и вскоре исчез.

Захар прошёл вглубь болота, поминутно нагибаясь вниз. Клюквы было мало.

Прошло уже несколько часов, а Захар за это время собрал не более ведра ягод.

Туман давно исчез. И вдруг болото стало другим! Такого Захар ещё никогда не видел! Болото было не сплошным, а как бы отдельными полосками воды и зелени. До самого горизонта шли параллельные полосы воды и травяные полосы с чахлыми берёзками. Захар сразу понял, что это не чистая вода, а участки трясины. И клюквы стало сразу больше! Подумал:

– «Здесь нужна осторожность! Надо найти и выломать большую сухую берёзовую палку, чтобы прощупывать дорогу. А то здесь недолго и провалиться в трясину. Уж больно зыбкие эти полоски травы рядом с этой жижой!»

Сказано – сделано! Захар с трудом нашёл подходящий толстый сук сухой берёзки. Он обломал корни, и получилась на конце палки-шеста широкая лапа. Усмехнулся:

– «Это даже хорошо! Как у лося широченное разлапистое копыто не проваливается в болоте, так и у меня шест!»

Захар выбрал одну из травяных полос с кочками, на которых, вроде, было больше клюквы. Начал продвигаться вдоль, собирая ягоды, и посматривая на соседние полоски. Он уже собрал достаточное количество клюквы. Полоска неожиданно сузилась до метровой ширины, а впереди, как нарочно, замаячил большой островок, усыпанный красными ягодами. Захар остановился, огляделся вокруг и пробормотал:

– Уж больно так и играет красным огнём тот островок! Доберусь осторожно, соберу все ягоды с него – и довольно! Домой! Через пару часов начнёт темнеть.

Он начал осторожно, прощупывая узкую дорожку, продвигаться к островку. Вдруг его шест провалился, Захар зашатался и стал падать вправо – прямо в трясину! В последний момент всё же выхватил шест, и успел упереть его в большой плавающий куст-кочку в воде-трясине. Та удержала падение Захара в воду, но начала медленно отплывать в сторону. Захар выпрямился, справившись с падением, но с ужасом уставился на трясину. Из-под кочки в воде цвета чая показался голый череп человека, затем другой. Через несколько секунд всплыли два скелета, сцепившиеся, словно спруты в смертельных объятиях. Кости рук и ног переплелись узлами! Зрелище было ужасным! Словно магнитом взгляд Захара притягивало к этому видению! Он не мог оторваться от вида этих скелетов! А голые жёлтые черепа смотрели друг на друга пустыми глазницами, и скалились зубами.

Наконец, Захар пришёл в себя! Оттолкнул палкой скелеты, и они тихонько поплыли, начав тонуть в чёрной жиже, вслед за кочкой, под которой так долго скрывались. Побежал прочь от страшного места, бормоча:

– Вот где два моих соседа нашли свой конец! Дурачьё несчастное! Бабу не поделили! Братья-звери! Упёртые бараны! Это не христиане, а упыри! Поделом им обоим! Приду домой – никому не скажу! Даже жене! А то опять понаедут милиционеры, и заставят искать это проклятое место!

Спасение под выворотнем

Произошло это подлинное событие в детстве, когда мне было четырнадцать лет. Мы жили в глухой таёжной деревеньке на севере Новосибирской области. Куда не кинь взгляд – кругом тайга и болота! До районного села Пихтовки пятьдесят километров. Недалеко от нашего посёлка также было несколько деревень, расположенных вдоль речки Шегарки. Расстояние между ними было от шести до десяти километров. Заготовка сена для животных приходилась на нас со старшим братом, впрочем, как и заготовка дров, воды с речки наносить на коромыслах для себя, коровы, свиней и птиц и т. д. А летом, вдобавок, большой огород, где выращивали картофель и другие овощи, а также иные хозяйственные заботы по дому. Надо ли говорить, как мы ждали воскресенья! Это был наш день! Летом в этот день у нас была рыбалка, игры в лапту и прочие забавы. А зимой – походы в тайгу, где мы ставили петли на куропаток и зайцев.

Вспоминаю этот роковой день. Утром разбудил ароматный запах затирухи. Это мама приготовила моё любимое блюдо. Заглядывает на печь, на которой я спал, тормошит, ласково говорит:

– Вставай, Колюшок! Затируха готова! Опять, небось, побежишь за своими зайцами?

– Конечно, мама! Целую неделю стоят петли. Что-нибудь да поймается! В прошлый раз было сразу два зайца. Разве это плохо? Одного, правда, отдали Кобзевым. Но не жалко! Хорошие соседи, да и пятеро детей у них.

– Всё правильно, Коленька! Но в это воскресение я бы не советовала тебе бежать в тайгу. Вот приедет Шурка с Пихтовки – тогда вдвоём идите. Так не страшно.

– А что случилось, мама? Я почти всегда бегаю один в лес. Шурка не охотник. Пока его допросишься…

– Ты что, не знаешь? Около деревни появилась шальная стая волков. Они откуда-то приблудились к нам. У нас же волков почти никогда не бывает. Они не любят болота. А эти звери, говорят, аж с Алтая. Наглые, смелые – никого не боятся! Сколько уже собак с деревни разорвали!

– Да знаю, мама. Что собаки? Вон, говорят, учительницу с Каурушки съели. Шла она поздно в интернат – а это шесть километров. Тетрадки с собой несла на проверку. Окружили её – она начала жечь тетрадки, отгонять их. Когда сожгла все сорок тетрадей – тут они и набросились на неё! Утром нашли в разных местах только обгрызенные ноги в пимах. Не смогли, сволочи, разгрызть твёрдый войлок.

– Вот видишь? Я это тоже слышала. Думала, что врут люди – пугают детей. Нет, не пойдёшь ты сегодня никуда!

– Ну, мам! Я так ждал это воскресение! У меня петли поставлены в таких укромных местах – обязательно что-нибудь попадётся! Я постараюсь пораньше вернуться – до темноты. Волки, если они есть, днём никогда не нападут! Они спят, а охотятся ночью.

– Я сказала – не пойдёшь! Что-то мне тревожно на душе. Лучше наколи дров – печку нечем топить.

– Мама! Я сейчас быстро наколю тебе дров. Ну, отпусти! Ведь петли за неделю занесёт снегом, и я их не найду. И так проволоки нет у меня – всё на скрутках! Это хорошо, что за эту неделю не было метели. А если будет на этой?

– Ладно, репейник! Кого хочешь – уговоришь! Не забудь спички взять. Если замёрзнешь – погрейся у костра!

Вихрем сорвался из избы! Колуном и топором работал как бешеный! Скоро гора дров красовалась у порога избы. Знал бы я в то время, как эта задержка скажется в этот день – не стал бы колоть дрова. Да и мать дала оплошку, задержав меня с этими дровами. Вскочил на лыжи, сунул краюху хлеба за пазуху, охотничий нож (моя гордость) и помчался в лес.

Стоял прекрасный январский денёк, какие бывают очень редко. Тишина в лесу, только скрип моих лыж. Где-то вдалеке стрекочут сороки. Деревья стоят все в куржаке, солнце слепит глаза, снег искрится миллиардами светлячков. Красота неописуемая! Я легко отталкиваюсь лыжными палками от хрустящего наста. Даже и не догадываюсь, что эти палки спасут мне сегодня жизнь! Думаю:

– «А лыжные палки у меня особенные! Ни у одного деревенского парнишки нет таких! Настоящие, фабричные! С ремешками, кольцами на конце и острыми пиками. Мне их привёз из Новосибирска знакомый завхоз больницы, когда ездил в Райпотребсоюз за продуктами для больницы. Сколько раз мне предлагал Витька Шестаков, Васька Зыкин и Афонька Кобзев поменять их на перочинный ножик (у меня самого есть), большой глобус и офигенный поджиг, но я не захотел. И правильно сделал! Пусть завидуют!»

В первых двух петлях ничего не было. Оставались еще две – они стояли чуть дальше, и ещё были волосяные петли у дальних калиновых кустов, что окружали Дегтярный ручей.

Вот они! Есть! Две куропатки «победно» вытянули шеи и болтались, приятно радуя глаз. Они только что попались в две крайние петли из конского волоса, т.к. были ещё почти тёплыми. Остальные петли были оборваны и перемотаны – кругом перья и капли крови. Здесь явно побывала лисица. А может волк? Я не стал снова ставить петли, т.к. их попросту невозможно было собрать. Решил в следующий раз специально придти сюда и настроить побольше петель – хорошее место, и калины много. Я её всегда ломал пучками и скидывал между петель – белые куропатки любят гулять по снегу. Склёвывают красную ягоду, бродят бестолково, и запутываются в силках.

В третьей петле на зайцев ничего не было. Подбежал к четвёртой – её нет! Что такое? Опять сорвал беляк – какая досада! Площадка, где стояла петля, вся утоптана, кругом жёлтые разводы от мочи – здорово сражался заяц за свою жизнь! И вдруг, в стороне, под корягой увидел замёрзшего зайца! Огромный и сильный беляк сдвинул согнутую дугой и вмёрзшуюся в землю ветку осины, на которой была петля. Довольный добычей, освободил от петли зайца, и снова настроил её невдалеке. Пора и домой!

Пересекая большую поляну, вдруг увидел странный след. Кто-то как бы проехал плугом. Длинная борозда уводила в ближайший околок. Пригляделся – сбоку борозды стёжка лисьих следов. Так и есть – лиса попалась в чей-то капкан, сорвала его, и теперь тащит его на ноге, испытывая трудности и боль. Я обрадовался – вот день! Две куропатки в сумке, за плечом большой беляк, а теперь, возможно, добуду лису!

Быстро побежал по следу. Но он всё дальше и дальше уводил меня от деревни. Это я понял, когда начался Красный лес. Так мужики называли сосновый бор, который был в восьми – десяти километрах от нашего села. Я, было, решил прекратить преследование, но вдруг вдалеке мелькнула лиса. Это ещё более раззадорило меня, и я кинулся преследовать её с новой силой. Вскоре догнал её. Лиса остановилась и приготовилась защищаться. Она вся дрожала, рычала и скалилась. На передней лапке был капкан, который превратился в большой ледяной ком. Он-то и мешал быстро бежать лисе! Несколько ударов острыми лыжными палками были просто позорными. Лиса всякий раз откуда-то находила силы, и быстро увёртывалась. Более того – я потерял равновесие и упал в снег, отколов часть ледяного кома от ноги лисицы. Пока выкарабкивался из сугроба, проклиная увёртливую лису, она уже была вдалеке. Ей стало легче, и она понеслась с удвоенной силой. Но и меня это разозлило невероятно! Я бормотал про себя:

– «Ну, сволочная лиса! Не на того напала! Всё равно догоню тебя!»

Погоня продолжалась ещё с километр, и лиса сдалась, остановившись. На этот раз я всё рассчитал, и промашки не было! Вскоре к беляку присоединилась лесная красавица. Она и впрямь была великолепная! Пушистый хвост волочился за спиной по снегу, когда я двинулся назад по своему следу. Только теперь я начал успокаиваться и оглядываться по сторонам. Местность была незнакомой – я никогда не заходил так далеко от деревни. Идти теперь стало значительно тяжелей, но сердце переполняла радость – вот обрадуется мать! Тревожило только одно – быстро смеркается в тайге зимой! Если станет совсем темно – я не увижу следа лыжни и заблужусь. Если будет луна – тогда и ночью можно идти по следу. А если нет?

Наконец, уже в полной темноте, подошёл к знакомым калиновым кустам. Решил:

– «По следу не пойду! Да его и не видно уже! Дегтярный ручей, насколько наслышан, выходит почти к Жирновке, а там укатанная дорога. Пусть это будет дальше, но надёжнее».

И вдруг невдалеке мелькнул огонёк, затем другой, третий. Я похолодел:

– «Волки! Всё-таки они есть, и это всё наяву! Что делать? Ведь съедят, как пить дать! Надо лезть на дерево, пока не поздно!»

Я побежал изо всех сил вдоль ручья, ища глазами подходящее дерево. Огоньки за мной! Теперь они были и на другой стороне ручья. Окружают!

Как назло – не было подходящего толстого дерева. Одни кусты и тонкие берёзки и осинки! И вдруг я уткнулся в огромный берёзовый выворотень, упавший с края оврага. Сердце бешено колотилось, я весь дрожал, как недавно моя лиса. Серые тени волков были почти у верхушки поваленного дерева, и я не рискнул обойти его – спустился вниз, пытаясь пройти мимо выворотня, и побежать вдоль ручья. Мельком бросил взгляд на корни выворотня – там зияла непокрытая снегом большая чёрная дыра. Вдруг мелькнула догадка, когда увидел эту большую тёмную нору под выворотнем:

– «Это спасение! Мне не убежать от волков! Ещё очень далеко! Заберусь в нору и буду отбиваться палками, если сунутся. Да и охотничий нож есть! Не сдаваться! О-о-о! Здорово! Рядом лежат две сухие, довольно приличные берёзки. Их, видно, тоже повалила гигантская берёза, когда рухнула. Сейчас разведу костёр. Скорей, скорей!»

Волки, уже не таясь, скулили, визжали, выли и суетились недалеко. Я все время размахивал красным маминым шарфом, который, чуть не силком, накинула мне на шею мама, когда я торопился в лес. Знал, что волки боятся красного цвета. Всё время оглядываясь, я подтянул сгнившие берёзки к своему логову, обрубал по пути ножом сухие корни выворотня. Получилась приличная куча веток, сучков и хвороста. Мимоходом исследовал и пещерку под корнем дерева. Она была сухой и просторной. Лихорадочно соображаю:

– «Вот в таких берлогах обычно селятся на зиму медведи. Странно, как они не заметили такое жилище! Мне повезло – а то бы попал к медведю!»

Появилась луна, и стало светлее. Волки стали наглеть, постепенно приближаясь к моему схрону. Теперь я их посчитал – семь штук!

Вдруг, как по команде, они кинулись в атаку на моё жилище. От страха я так заорал громко и дико матом, отчаянно размахивая шарфом и палками, что они отступили. Вся стая расположилась в пяти-шести метрах от меня, и все сразу почему-то замолчали. Торопясь, отодрал горку бересты, достал спички и начал поджигать костерок. Какая беда! Спички отсырели и не зажигались! В голове мелькнуло:

– «Проклятая лиса! Когда она увёртывалась, я упал в снег. Да упал так, что с головой влетел в сугроб. В пимы, за шиворот фуфайки, в карманы штанов попал снег! Вот спички и отсырели! Надо только успокоиться и потихоньку попытаться найти сухую спичку. И на коробке, наверное, остались сухие полоски».

Спички ломались одна за другой, а серная полоска на коробке скукоживалась, взъерошивалась и комкалась. Оставалось всего три спички! Я начал креститься и громко – вслух молиться Богу:

– «Боже! Спаси и помоги! Боже! Прости меня за мои грехи! Я буду верить тебе, и молиться всю жизнь – только спаси меня сейчас!»

И надо же! Предпоследняя спичка зажглась и береста взялась пламенем. Я громко закричал:

– Ура! Я спасён! Волки боятся огня! Пусть теперь сунутся!

Нервный шок прошёл, и я даже повеселел, громко кричал, разглядывая сквозь пламя костра волков:

– А вы красивые зверушки! Как обычные собачки! Что мне вас бояться? Я один раз в селе отбился от такой же стаи собак, когда они гуляли, и накинулись на меня!

Мороз крепчал, но костёр спасал меня от холода. Я вертелся, подставляя то один, то другой бок, только не рискуя повернуться к волкам спиной. Часы как будто остановились – так медленно шло время. Луна только подошла к зениту. А гора хвороста и сучьев медленно таяла. Я начал опять тревожиться:

– «Как бы продержаться до утра! Зачем я сдуру развёл сразу такой костёр? Испугался, конечно! Надо экономить!»

Встал во весь рост, и охотничьим ножом начал подрезать оставшиеся толстые корни выворотня. Волки зорко наблюдали за моими действиями. Через пару-тройку часов почти все корни я отрезал, отдолбил, отломал. Был весь в грязи, т.к. сухая земля с корня перемешивалась со снегом, и сыпалась мне за шиворот, на лицо и в пимы. Эти корни продлили агонию костра на несколько часов. Костёр теперь еле теплился. Я с ужасом понял, что до рассвета костёр мой потухнет, и волки растерзают меня.

Луна скатилась за бугор, и на моём поле битвы стало темнее. А волки и не думали ждать рассвет. Они опять осмелели, вскочили, начали прыгать и приближаться ко мне. И тут меня осенило:

– «Надо их задобрить! Подкормить! Ведь они чувствуют добычу, что я спрятал за спиной! Черт с ней! Лишь бы самому остаться живым!»

Встал, размахнулся – бросил куропаток, затем зайца. Что тут началось! Они все передрались! Раздался такой визг, лай, и рычание голодных зверей, что я сразу понял, что «эти парни не похожи на собак»!

Проглотив куропаток и зайца, волки ещё больше раззадорились и кинулись ко мне. Я схватил головёшку и начал ею размахивать, громко кричал и орал что-то бессвязное. Разжал капкан на лапе лисицы, снял его, швырнул замёрзшее тело лисы волкам:

– «Чёрт с ней! Пропадай, красавица! Может, спасёшь меня?»

Стая мгновенно растерзала и лисицу. Они раздухарились! Им было мало моей добычи! Они хотели меня! Один, особенно наглый волк, почти протиснулся ко мне, но я ударил его в грудь копьём лыжной палки. Он взвизгнул и отступил. Я подбросил последние сучья в костёр! Понял, что наступает развязка! В голове мелькнуло:

– «Если они все сразу кинутся – мне конец! Уже рассвет! Надо что-то предпринять! Продержаться бы часок – и я спасён! Лыжи! Черт с ними! Надо ломать их и на костёр! Палки беречь! С ними я буду защищаться до последнего! Да и ножом всё равно какому-нибудь волку пропорю брюхо!»

Лыжи переломил в трёх местах. Костёр опять засветлел. Волки отступили. Рассвет медленно наступал, а костёр опять начал гаснуть. Это подбодрило стаю, и она начала опять атаковать меня. Я заорал:

– Оставьте меня в покое! Я вам всё отдал – даже краюху хлеба! Когда вы нажрётесь?

И вдруг матёрый хищник (возможно, вожак?) появился в полуметре от меня! Он поднялся на задних ногах, пытаясь перемахнуть через почти потухший костёр на меня. Я изловчился, двумя руками, как кулисами, начал резко тыкать палками. Копьём одной лыжной палки сильно ткнул в глаза, а другим копьём пропорол брюхо. Это я почувствовал! Палка переломилась пополам от тяжёлой туши зверя (я её почти автоматически бросил в догорающий костёр). Волк дико завизжал, взмыл свечой вверх, завертелся юлой, разбрызгивая кровь на снегу.

И тут случилось чудо! Вся стая набросилась на раненого зверя, и растерзала его! Вылупив глаза, я выскочил из своего укрытия в последнюю атаку, дико закричал, кинулся в эту вакханалию, разгоняя стаю, размахивал палкой, шарфом и ножом, что-то орал и рычал, как хищный зверь! Я обезумел!

И волки отступили! Разорвав своего серого друга, они, наконец, видно, насытились и успокоились. Но не уходили – разлеглись вдалеке от моей пещеры.

Наступил рассвет. Я был в прострации, плакал и ревел, как мой трёхлетний братишка. Забился в пещеру, весь дрожал от холода и голода. Понял, что мне всё-таки не спастись от волков! Проклятые! Не уходят!

А уже показалось солнце. Страшная ночь отняла у меня все последние силы. Я стал дремать, забываться и терять интерес к жизни. Сопротивление моё было сломлено, и волкам ничто не мешало растерзать моё дрожавшее тело. Я забывался, терял сознание, опять приходил в себя. За хищниками даже не наблюдал – мне было теперь всё равно! Я был опустошён, сломлен и смят!

Вдруг, как во сне, услышал выстрел, затем другой, третий! Через некоторое время услышал детские голоса. Затем раздался громкий мужской голос:

– Он жив! Здесь он! Чёрный, грязный, но живой! Слава Богу!

Сильные руки выхватили меня из моего убежища. Придя в сознание, я открыл глаза – это был наш деревенский охотник Яшка Дроздов. Меня окружили ребятишки из нашего седьмого класса – и даже были девчонки! Все они что-то возбуждённо кричали, тормошили меня. Яшка с помощью всех ребят быстро наломал веток. Меня положили на волокушу, подложив телогрейку, охотник накинул на меня свою доху. Все дружно двинулись на лыжах в деревню – громкие разговоры, смех, шутки. Яшка Дроздов, помню, сказал:

– Что пришлось перетерпеть парнишке! Не каждый взрослый такое выдержит! Учитесь, ребятня! Малец теперь будет жить долго! Колька боролся за жизнь! Это видно по тому, как была вытоптана следами волков вся площадка перед выворотнем! Да и сгустки крови кругом. Как оклемается – сам всё расскажет! Давайте побыстрее идти! Коля! А капкан-то мой! Есть метка на нём моя! Не обижайся – я его возьму себе. Да и не нужен он тебе. Капканы тебе ещё рано иметь. Нужно умение и навыки, чтобы их ставить!

Мать, вся чёрная от тревоги, отчаяния и горя – не сомкнула глаз всю ночь. Она, оказывается, ещё до рассвета обегала всю деревню, собрала всех, и вся ватага двинулась по моему следу, который она указала. Встретила меня, заголосила, запричитала, обнимала и рыдала от радости.

В эту зиму она больше не пускала меня в тайгу…

РОКОВОЙ ПОЦЕЛУЙ

Ещё одно вспомнил. Прибыл в Ейск в августе из Ферганы злой и раздосадованный – обещанный отпуск, как командиру отделения и «Отличнику боевой и политической подготовки», не дали. Служба началась «со скрипом» – начал грубить начальству и отлынивать от строевой подготовки, которую на втором году службы считал ненужной. Старшина Лысенко (хороший был дядька!), видимо, понял моё состояние и как-то отозвал в сторону:

– Младший сержант Углов! С таким поведением ты «далеко не уедешь»! Развейся немного – поедешь завтра на месяц в колхоз убирать кукурузу. Там сменится обстановка и легче будет втягиваться во второй год службы. А отслужишь хорошо второй год – дадут отпуск. В этом я уверен!

– Товарищ старшина! Но я же по вечерам ежедневно тренируюсь в беге на длинные дистанции – хочу после службы поступить в институт физкультуры.

Здесь прекрасный стадион, а там?

– Ничего! По дорогам и полям будешь бегать кроссы – это отличное средство подготовки!

На следующий день человек сто разместили на четырёх грузовиках и к вечеру мы прибыли на полевой стан какого-то колхоза. Потекли будни. От ломки кукурузы вскоре начали болеть руки (перчаток тогда не давали). Мы с тоской смотрели на бесконечные кукурузные поля – сколько же её? Мне и здесь начало надоедать, но… опять выручил старшина Лысенко. Недели через две он вдруг приехал к нам на командирском «Бобике». Увидел меня:

– Углов! Ну и везёт же тебе! Твоя мать приехала! Была в училище. Командир даёт тебе неделю отпуска. Мать остановилась в частном доме по улице Труда 41 – это рядом с частью. Днём будешь с матерью, а ночевать в части. Собирайся – поехали!

Я подпрыгнул от радости. Солдаты с завистью смотрели вслед «Бобику». Вскоре мы были на месте. Я заскочил в маленький дворик и обнял заплакавшую маму. Она немножко постарела, поседела, но вся как бы расцвела – радовалась и улыбалась от счастья. Я тоже расчувствовался. С невысокого крылечка за нашей встречей с интересом наблюдали женщина и красивая девушка. Мама сказала:

– Сын! Познакомься! У этих хозяев мы будем жить. Мама – Мария Петровна и дочь Саша.

Я поклонился в их сторону. Зашли в хату. Маленькая казацкая изба на две небольшие комнатки. Скромная обстановка. Женщины быстро собрали на стол, и мы стали обедать. Мама привезла несколько бутылок самогона, и одну из них мы практически «прикончили». Я слушал маму, как она добиралась из Кисловодска до Ейска, а сам украдкой наблюдал за девушкой. Худенькая, невысокая, кареглазая, с правильными чертами лица, чувствуется – смелая и… очень даже симпатичная. Я влюбился в эту девушку в первый же день!

Вернувшись вечером в часть, долго не мог заснуть, и всё вспоминал, вспоминал прошедший чудный день. Утром «прилетел как на крыльях» к матери. Там мне все обрадовались. Саша уже работала медсестрой, и взяла на несколько дней отгулы. Мы подружились. Она ежедневно показывала мне город, парк Поддубного, пляж, морской порт, причалы, ходили в кино. Неделя пролетела, как один день!

Мама уехала, а я теперь старался хорошо служить, чтобы в воскресение получить увольнение. Бежал «сломя голову» к своей Саше. Она тоже ждала меня. Жизнь наполнилась новым содержанием!

Теперь по воскресениям мы проводили время у неё в хате: разговаривали, читали что-нибудь, слушали пластинки на патефоне, фотографировались. Мария Петровна кормила нас обедом. Я ей нравился, и она уже переписывалась с моей мамой.

Как-то, придя к Саше, застал у неё девушку. Саша представила:

– Коля, знакомься! Моя подруга Света.

Так мы познакомились. Знал бы я в тот момент, что это было роковое знакомство! Теперь каждое воскресение Света приходила к нам и приносила гитару (она жила через несколько дворов рядом) и мы по очереди бренчали на ней и пели песни. Я до армии три года учился играть на гитаре, и уже прилично пел и играл, так что, конечно, в основном гитара была у меня в руках.

Кстати, о Свете. Когда в первый раз увидел её – она меня не впечатлила. Ей было явно далеко до Саши. Поэтому не обращал на неё особо никакого внимания. Я всё больше и больше влюблялся в Сашу, и уже строил планы на будущее. Она провожала меня до училища, и мы подолгу стояли, тесно прижавшись друг к другу, но поцеловать Сашу у меня не хватало смелости.

Помню отчётливо последний такой вечер. Мы уже встречались полтора года. Шёл последний год службы. Поздняя осень – холодно. Я в лётной меховой куртке обнимаю Сашу. Она доверчиво прижалась ко мне, согреваясь. Шепчу:

– Сашенька, милая! Любимая! Я не могу без тебя! Как мне неохота идти в казарму! Скорей бы окончилась служба! Я увезу тебя в Кисловодск! Ты согласна?

– Коля! Но, ты же хочешь поступать в институт физкультуры. Как мы будем жить вместе? Да и маму я бы не хотела бросать. Тут надо что-то другое придумать.

– Сашуля! Если поступлю в институт – демобилизуюсь, а затем сразу переведусь на заочный факультет. Начну работать, ты приедешь, а потом может, и твоя мама захочет в Кисловодск переехать.

Мы долго стояли в тот последний вечер, обнимались, тёрлись щеками друг о друга, я целовал завитки её прелестных волос, но в губы так и не решился поцеловать. Злился неимоверно на себя за свою нерешительность. Расставаясь, дал себе зарок, во что бы то ни стало поцеловать Сашу в следующее воскресение.

И вот оно наступило. Пришёл к Саше. Она вся светилась, и не скрывала своей радости. Света, конечно уже здесь, а Мария Петровна куда-то ушла. Завели патефон. Вдруг Света говорит:

– Шура! Я сегодня забыла свою гитару дома! Сбегай за ней – Коля нам поиграет и споёт.

Саша ушла. Света сразу же пригласила меня на танец – танго «Цветущий май». Неожиданно вдруг вцепилась в меня, и начала страстно целовать в губы, извиваясь всем телом. Я был огорошен, ошеломлён, но не смел сопротивляться. Мне было очень хорошо! Вот он – долгожданный девичий поцелуй! Я даже не ожидал, что так бывает сладко от поцелуя. На мгновение забыл, где мы, и что делаем. А Света горячо зашептала в ухо, окончательно убив меня:

– Я давно полюбила тебя! Приходи в следующее воскресение прямо ко мне – мамы не будет дома!

Мы теряли голову… всё закружилось… завертелось… я окончательно отупел, и потерял всякий контроль над собой. Мы уже не только страстно целовались, но и извивались телами, как змеи, обвивая друг друга.

Вдруг раздался душераздирающий крик:

– Вон отсюда! Паскуды!

На пороге стояла разъярённая Саша! Это была тигрица! На ней не было лица! Она швырнула на пол гитару и заплакала, заголосила.

Я, весь красный и возбуждённый, выскочил из хаты – убежал. Даже не заметил – в какую сторону юркнула проклятая разлучница. А это я понял сразу! Саша не простит! Что наделал? Какой же всё-таки я подлец! Бедная Саша! Я уже давно понял, что это гордая девушка, и она никогда не простит меня за такое подлое поведение.

Пришёл в часть раздосадованный, всё рассказал своему другу Сашке Камынину. Он ни с кем не встречался, и, как я понял впоследствии, давно завидовал нашим встречам с Сашей. Он даже обрадовался:

– Ну, что я тебе говорил? Выгнала из-за какого-то поцелуя? Да это предлог был у неё. Она давно, видать, сама встречается с каким-нибудь офицериком. Нужен ты ей! Все они одинаковы! Для них погоны золотые – главная мечта в жизни! Что ты ей можешь предложить, кирзуха несчастная? Выкинь из сердца её! Не покоряйся, не ходи больше к ней. Будь мужчиной! Много их ещё будет на нашем пути.

Лучше бы ему не говорил о разрыве с любимой! Нет, чтобы сказать мне, что «ты, только ты виноват в этом», он ещё и свалил всю вину на гордую девушку. В порыве отчаяния в этот же вечер написал ей письмо. Повторил все гнусные, как я теперь понимаю, слова своего друга. Вторая, ещё более ужасная ошибка! Надо было написать слова правды, слова извинения за свой недостойный поступок! Надо было придти к ней, даже упасть на колени! Она стоила этого! А я сам добил, похоронил свою любовь.

Я не пошёл извиняться к ней – объяснить ту нелепую, неожиданную и вероломную ситуацию. А надо было кинуться к ней в ноги, объясниться, попросить прощения, но… сил не хватило. Что-то сдерживало меня. Трусость? Гордость? Не сказал бы – никогда не был трусом и… гордым. Теперь-то понимаю, какую страшную ошибку совершил тогда: такая девушка не встретилась мне по жизни больше никогда! Уже в пожилом возрасте понял, что можно было тогда всё спокойно решить – извиниться, объясниться, попросить прощения, быть настойчивым – и Саша простила бы…

И вот здесь я забегу вперёд…. Шли годы, а моя любовь к Саше не убывала. Особенно в первом неудавшемся браке. Она жгла меня, заставляя страдать. В минуты отчаяния доставал фотографии и часами смотрел на них. Вот Саша доверчиво прижалась ко мне, с улыбкой смотря в объектив. Вот мы сидим с ней рядом на диване, обнявшись (она с гитарой). На другом снимке мы все четверо (с нашими мамами); ещё есть фото, где мы все трое (с злополучной разлучницей нашей любви – Светой). Эти фото поддерживали меня в жизни, заставляли вспоминать, мечтать о главной любви в моей жизни.

Сорок пять лет работы в «кипящем котле» – Домостроительном комбинате, с его трёхсменным режимом, без выходных, не давали мне возможности поехать и всё-таки увидеть Сашу, но я всё время думал об этом, откладывая каждый раз поездку к ней. А время всё шло и шло. Спохватился, когда понял, что, может, и не увижу больше свою Любовь, если буду только мечтать, а не действовать.

И вот это, наконец, совершилось! Летом 2013 года бросил все дела, сел за руль своего «Хюндая», и помчался в Ейск. Я понимал, что Саша уже пожилая женщина, но мне хотелось, хоть и с большим опозданием, непременно увидеть её, поговорить, извиниться, извиниться и извиниться за свою дурость и, возможно, испорченную ее, и мою жизнь.

С большим волнением въехал в Ейск. На пути к улице Труда увидел знакомую будку КПП лётного училища. Остановился. Рядом постамент с самолётом (у нас был МИГ- 17, теперь «Сушка»). Подошёл к КПП. Четверо солдат с интересом разглядывали меня. Поздоровался:

– Ребятки, привет! 50 лет назад два года отслужил здесь. С радостью и волнением смотрю на знакомые места. Как служба? Училище работает?

– Какой там! Сердюков всё разогнал! Закрыто училище!

– Да вы что? Но вы- то в форме. Значит, служите. Есть самолёты на аэродроме?

– Есть, есть – аж четыре штуки! Это так – для полётов начальства. Здесь их много развелось – всяких ООО. Только толку мало.

– А в 1962 году на стоянках находилось 150 истребителей МИГ -15, 17, и СУ- 7Б. Это целая армия! В большинстве стран мира не было столько самолётов, а здесь была такая армада. Мы обучали кубинцев (400 человек) и полёты шли круглосуточно. Небо гудело, как в сильную грозу.

– Неужели? А мы здесь служим, и ничего не знаем о прошлом училища.

– Да, жаль! Сволочи правители! Что наделали? Уничтожить такое училище…

Мы поговорили ещё несколько минут с солдатами – на память сфотографировались.

И вот я на улице Труда – она небольшая (домов на пятьдесят). Ничего не изменилось за прошедшие 50 лет: всё также нет асфальта, вся в рытвинах и колдобинах, такие же убогие казацкие хатки. Волнение достигло предела (сердце колотилось, как у загнанной лошади), когда увидел знакомую до боли калитку и низенький домик. Постучал – никто не отзывается. Ещё раз и ещё – тишина. Постучал в соседний дом – вышла моложавая казачка:

– Здравствуйте! Женщина, не скажете, кто рядом с вами живёт и где они?

– Подождите – я позову маму. Она должна знать.

Вышла пожилая женщина:

– Мужчина! Я точно не знаю. Пойдёмте к соседям – они давно живут здесь. А этот дом заколочен, и в нём никто не живёт.

Около меня собралась уже небольшая толпа, когда сбивчиво рассказал цель своего приезда и показывал привезённые фотографии. Мы ходили по соседним домам, но никто не знал Сашу и её мать, т. к. практически все жители поселились недавно, а старики умерли. Женщины с особым интересом посматривали на меня.

Наконец, выясняется, что в этом доме жил какой – то дядька. Когда он умер, дом перешёл в наследство племяннику, который его сдаёт неизвестным людям, а они уехали. Моё положение становилось тупиковым.

Один пожилой мужчина старался мне помочь изо всех сил:

– Я вас очень понимаю. В прошлом году также искал свою первую любовь. Пришлось ехать аж в Благовещенск! Вы знаете – в конце улицы живёт очень пожилая старушка – она должна знать их.

Мы долго с ним стучали в калитку – мужчина несколько раз звонил по сотовому телефону ей. Наконец, кряхтя, выползла древняя старушка. Всей улицей ей разыскали очки шестого номера плюс (как она сказала). Она долго рассматривала все фотографии. Я готов был «выпрыгнуть из себя» – весь дрожал от нетерпения, ожидая её слов. Её «приговор» был суров:

– Нет, не знаю, не помню!

Не сдержавшись, я почти заплакал, нервно всхлипывая, и стыдясь людей. Всё! Конец моим надеждам!

Все с состраданием и жалостью смотрели на меня. Несколько женщин тоже заплакали. Глотая слёзы, кивком головы поблагодарил всех, и быстро уехал. На соседней глухой улице остановился и, уже не сдерживаясь, заплакал. Колотил по парпризу руками, причитая: «Ну почему я не приехал раньше? Ведь можно было мне приехать, но я чего-то ожидал. Сознайся! Втайне ожидал, что Саша сама приедёт ко мне? Ведь она знала адрес в Кисловодске. Нет! Она гордая, и не простила моё предательство! Да – жизнь проучила меня! Какой я дурак!»

А радио в машине, как назло, просто «разрывало душу» моей любимой песней:

От этих лет – куда мне деться? С любой травинкой хочется дружить.

Ведь здесь моё осталось сердце, а как на свете без любви прожить?

Разволновался окончательно. Сердце разрывалось от тоски, отчаяния, от невозможности больше никогда увидеть любимую. Долго глухо плакал в машине, дав полную волю своим чувствам….

Месть

И тебе в вечернем синем мраке

Часто видится одно и то ж:

Будто кто-то мне в кабацкой драке

Саданул под сердце финский нож…

Сергей Есенин.

– Борис! Неужели ты так спокойно принял эту подлость по отношению к твоему отчиму? Да это даже не подлость, а преступление! За это наказывать надо! Раз он в суд не хочет идти – так ты реши сам этот вопрос! Ты же Бойцов! Фамилия обязывает.

– Товарищ Гладенков! Давай, не подначивай, и не заводи меня! Я и сам об этом думал. Неохота связываться, но придётся. Как-нибудь поеду к нему – поговорю. Адрес отчим дал. Дом на краю города. Что за мужик – не знаю. Посмотрю по обстоятельствам, а там видно будет.

– Да чего тянуть? Вот сейчас посидим, отдохнём, коньячок допьём и поедем к нему. Уже пол одиннадцатого вечера. Через час-полтора и поедем. Только по рюмашке выпили. Если даже родичи или его друзья были у него – к этому часу они уже уйдут. Ты говорил – он живёт с женой вдвоём? Вот только вопрос – есть ли у них во дворе собака и телефон? А то баба испугается, и вызовет милицию, когда увидит нас вдвоём.

– Телефона у них нет, как и собаки – отчим говорил. Он был дважды у них. Но бугай тот здоровый! Это меня не пугает. Ты же знаешь меня! Я никого не боюсь! Просто нет что-то сегодня охоты ехать туда и скандалить. Устал на работе за неделю. Шесть дней отбабахал. Хоть в воскресение надо отдохнуть.

– Вот отдохнём и поедем! Нельзя давать спуску таким подлецам! Тридцать тысяч! Да за такие деньги можно купить трое «Жигулей»! Как же отчим их отдал ему? Без договора, на слово. Дурак!

– Юра! Это точно! Никогда он не отличался большим умом. Но деньги сам любил. Скупой – до ужаса! Как разошёлся с матерью, начал копить деньги – на всём экономил. Как не зайду к нему – в холодильнике «шаром покати». Ел одну картошку. Да и с матерью у них были накопления. Всё хотели обменять свою халупу на приличное жильё. Мечтали иметь тёплый туалет и ванну. А тот бугай работал с Филиппом сторожем. Отчим и рассказал ему о своём желании купить новый хороший дом, продав свой. Проболтался, видно, что накопил тридцать тысяч. Тот и предложил ему свой дом на обмен с доплатой этих тридцати тысяч. Филипп и клюнул! Как он мог отдать сам деньги ему без расписки – ума не приложу! Его напарник начал тянуть резину, затем уволился с работы. Как Филипп к нему не пойдёт – калитку не открывает. Забор каменный и довольно высокий, а отчиму уже за семьдесят. Что тут сделаешь? Год прошёл уже, как деньги отдал, а тот и не думает их возвращать, а, тем более, меняться домами. Филипп Васильевич пришёл ко мне неделю назад, и всё рассказал. Плачет, трясётся весь. Жалко мне его!

– Боря! Вот и надо наказать этого негодяя! Чувствуется, он деньги просто так не отдаст! Он же понимает, что ни в каком суде ничего не докажешь, если нет подтверждения сделки! Здесь надо силу применить! Ты же говорил, что у тебя есть классная финка. Вот надо ей и припугнуть этого засранца!

– Гладенков! Ты так и толкаешь меня на провокацию. С этой финкой у меня же было два случая, когда я её применил. Сошло! А в третий раз, как бы, не споткнуться. На этой финке и так кровь, видно! Всё может быть в таких случаях! У меня дурной взрывной характер. Лишний раз не хочу психовать. Давай, наливай!

– Боря! Расскажи, откуда у тебя финка – и про эти два случая. Давай, давай! Мне интересно!

– Юрий! Финку нашёл несколько лет назад. Как нашёл? На дне нашего городского озера! Точнее, не на главном пляже, а на краю озера. Я всегда там купаюсь летом. Люблю нырять! Как-то нырнул, и на топляке наткнулся на неё. Бревно там было практически всё заилено – только чуть верхушка была на дне. Перебираю руками по дну, и вдруг натыкаюсь на финку. Она лежала на бревне. Когда нащупал что-то твёрдое – сразу понял, что это нож или отвёртка. Вынырнул, смотрю – финка! Уже чуть поржавела, но сталь, чувствуется, настоящая! А сделана финка как классно! Явно криминальная «дунька», и кустарного изготовления! Маленькая, изящная и… трёхгранная! Я никогда таких финок не видел! Никакого скоса обуха – вся от основания рукоятки (гарды) идёт вниз, утончаясь. Острие – как шило! Финка очень удобная – рукоятка упирается надёжно в ладонь. Я её спрятал, дома наждачкой отполировал, и иногда, в каких-то случаях, брал с собой. Когда было туго с деньгами – я таксовал. Всегда она была под рукой. Ты же знаешь – на таксистов бывали нападения.

– Боря! Помню тот шум четыре года назад, когда на городском озере нашли убитого мужика. Говорили, ножом убили. Не твоей ли финкой убили того бедолагу?

– Вполне возможно! Убили, и чтобы не оставлять следов, выбросили финку в озеро.

– Хорошо! А что у тебя было с ней, ты говорил.

– Да, так! Но оба случая могли окончиться печально. Что-то я пьянею быстро. Надо было нормальный закусон взять. А у нас одни конфеты, хоть и шоколадные.

– Коньячок армянский хорош – поэтому и пьянеем быстро. Бутылка на двоих мужиков – слабаки мы! Давай, о своих подвигах рассказывай.

– Какие подвиги? В первом случае одна дурость, а вот второй…. Так вот, как-то я в электричке познакомился с одной девушкой. Жила она в Минводах на окраине города с бабушкой. В воскресение поехал к ней. Ходили в кино, гуляли весь день по городу. Проводил её домой. Уже поздно – двенадцатый час. Недалеко от её дома был круг, где разворачивался автобус. Она сказала, что по времени должен успеть на последний автобус. Я бегом – смотрю, подходит. Из салона вышли трое. Я заскакиваю – водитель кричит, что «автобус идёт в гараж – выйдите!» Я начинаю просить: «Мне срочно надо до железнодорожного вокзала. Если я опоздаю на последнюю электричку – мне негде ночевать. А завтра понедельник, и меня уволят с работы. Я вас очень прошу – довезите до вокзала! Здесь нет телефонной будки, откуда можно позвонить и вызвать такси. Я вам заплачу пять рублей – это больше, чем на такси!» Он ни в какую! Начал орать – выгоняет меня! Вижу – говнюк попался! У меня выхода нет! Я тоже разозлился! Более того – сбесился! Вытаскиваю финку, подскакиваю к его кабине (она за стеклом, но есть открытое пространство). Ору ему: «Трогай немедленно, гони, или я тебя сейчас убью! Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! Конец тебе!» Он струсил, и мы поехали. Оба злые, красные, оба беспрерывно материмся. Подъехали к вокзалу – тут и электричка! Еле успел заскочить в неё! А к девке в Минводы больше не стал ездить! Кончилась любовь!

– Да, история! Но ты был прав! А что за второй случай? Рассказывай, и поедем к тому бугаю. Как раз по последней рюмке наливаю. Ох, и хорош коньячок!

– Юра! А вот второй случай …… только и финка меня спасла! Поехал я как-то летом на своих «Жигулях» к одной знакомой женщине отдохнуть. Жила она за городом в небольшом посёлке. Называется чудно – Головка. Домов там всего пять-шесть. Взял я её, заехал в Бештаугорский лес по просёлочной дороге, а потом свернул по еле заметной колее, и уткнулся прямо в деревья. Поляночка вроде небольшая. Видно, что сюда приезжали такие же гуляки, как я. Не сообразил, что надо было мне развернуться, и стать передом к выезду. Да мне даже в голову такое не пришло бы, что могло случиться! Только позже я узнал правду на собрании шоферов, которое проводил сам начальник ГАИ города. Он предупреждал водителей, что этот лес опасный, и там уже убили нескольких водителей, и угоняли их машины.

Так вот – сидим мы в машине, пьём шампусик, слушаем музыку. Лето, тепло, стёкла на дверцах опущены. Вдруг Таня смотрит в зеркало, и испуганно шепчет мне: «Смотри, сзади двое с обеих сторон крадутся к машине!». Я, глядь – и, правда! Что делать? Ключи от машины, как назло, положил в карман. Пока вставлю ключ, даже если успею завести и поехать задом, то, несомненно, ударюсь в какое-нибудь дерево, т.к. дорожка «как бык поссал» – виляет туда-сюда. Всё это молниеносно пронеслось в голове! Я выхватил финку, выскочил из машины навстречу бандитам. У одного нож, у другого удавка. Страха никакого! Согнулся, приготовился, заорал изо всей силы: «А ну, суки, налетай! Хоть одному успею продырявить кишки!» Сделал выпад в ближайшего с удавкой. Он увернулся, но упал. Я подскочил к нему. Второй не ожидал такого и замешкался. И вдруг они оба заорали: «Не надо, не надо! Мы пошутили. Уезжай спокойно. Мы только хотели напугать тебя, и полакомиться твоей кралей. Всё-всё! Уходим!»

И исчезли в лесу. Хмель у меня сразу прошёл, я заскочил в машину, закрыл окна, и задом быстро поехал к просёлочной дороге. Таня от радости обнимает меня, благодарит за спасение. Вот так-то!

– Вот ты даёшь! Молоток! Заканчиваем. Финка с собой?

– Да нет! В гараже!

– Поехали!

И друзья покатили в гараж.

Юрка, когда увидел финку, захохотал:

– Вот это штука! Красавица! Настоящий кишкоправ! Продырявить тело – ничего не значит! Даже женщина или ребёнок сможет. Острая, как шило! Поехали! Мы его сейчас попугаем – быстро деньги вернёт!

Борисом тоже овладело какое-то безрассудство. Алкоголь делал своё дело, а друг умело настраивал на подвиг. Юрка тоже выбрал в гараже небольшой топорик. Подъехали к частному дому на окраине, когда уже было довольно поздно. Тепло, летняя ночь и тишина. На небе зажглись первые звёзды, и появилась луна. Машину оставили в соседнем переулке. Тихо подошли к калитке с номером, который указал отчим. Ни одна собака не лаяла. Молча забрались на каменный забор. В доме темно, а вот в летней кухне в дальнем углу двора горит свет. Дверь в кухню открыта, а, напротив, на стуле сидит тётка. В падающем из кухни небольшом свете виден её только силуэт. Она с кем-то разговаривает. Борис тихо скомандовал:

– Юрка! Ты сиди на заборе – страхуй меня. Я сам справлюсь! Если только крикну – тогда подбегай. И не спорь! Вон, кажется, баба повернулась и смотрит в нашу сторону. Темно, а она, зараза, почуяла неладное. Всё – побежал!

Борис в одно мгновение очутился рядом с бабой – оттолкнул её. Она от страха онемела. Залетел в кухню. За полиэтиленовой плёнкой мужик принимал душ. Борис отдёрнул занавеску – толстый мужик повернулся к нему лицом, и выпучил от удивления и страха глаза. Борис схватил его за горло, и приставил финку к животу:

– Падла! Сейчас же деньги пусть несёт баба, которые дал тебе год назад Филипп. Ну, быстро! Иначе финка побывает в твоём толстом брюхе! Я что сказал?

Мужик настолько испугался, что только хрипел и таращил глаза. Борис ещё более разъярился. Им овладела такая отвага и бешенство, что он понял – может теперь, не моргнув глазом, даже убить человека! Заорал, что есть силы:

– Не шевелись, а то сразу воткну! Командуй бабе!

Та, наконец, очухалась, и заголосила:

– Кондрат! Их двое!

Голый бугай пришёл в себя, и прохрипел жене:

– Неси тридцать тысяч!

Борис мгновенно ответил:

– Молодец! Тридцать пять! За год набежали проценты! Ну, и наука тебе, как обманывать пенсионеров. Давай, давай! И не дури! Зарежу, как поросёнка!

Мужик кивнул бабе:

– Неси! Чего уж там!

Баба убежала в дом, а Борис ещё более приготовился – согнулся, упёршись ногами в порог, перехватил финку, и сильно надавил теперь в грудь мужика так, что показалась кровь, и толстяк закричал от боли. Борис чуть успокоился и скривился:

– Не бойся – не убью, если всё будет нормально. Главное, не дёргайся! Будешь стоять спокойно – будешь жить! Деньги получу, и трогать вас больше не буду! Только не вздумайте обмануть меня! Я тебе не дурак, как Филипп!

Запыхавшаяся тётка принесла свёрток. Борис посмотрел «одним глазом» и скомандовал:

– Разверни!

В грязной тряпке лежало семь пакетов. В каждой – красненькие десятки! Запахло плесенью и сыростью. На что был пьяный Борис, но он учуял это и сморщился:

– Идиоты! Деньги под полом хранили? Ладно, хрен с ним! Лишь бы целые были. Тридцать пять? Если обманешь – ещё раз приду. Смотри!

Испуганная баба заморгала глазами, вытирая слёзы, и затараторила:

– Тридцать пять, тридцать пять, миленький! Я не обманываю! Только не трогай мужа!

Борис выхватил свёрток, и отскочил от мужика, выставив вперёд руку с финкой. Через мгновение был на заборе рядом с Гладенковым, который всё это время вертел головой, стараясь понять, что происходит в летней кухне. Спрыгнули, и побежали к машине. Юрка всё пытался спросить:

– Ну что, Борис? Получилось? Вижу, ты довольный!

Только сев за руль машины, Борис начал успокаиваться, и приходить в себя. До этого он был в какой-то прострации. Его колотило! Ведь сегодня он бы убил беззащитного человека! Это было впервые в его жизни!

Справившись с волнением, он сказал Юрке:

– Всё нормально! Испугались они не шутку, и отдали все деньги! Пять тысяч сверху взял для тебя! Ты сегодня заработал! Если бы не ты, я бы, пожалуй, не решился на это. Слава Богу, что обошлось без крови! Поехали ко мне домой. Возьмём коньяк – у меня есть бутылка. И опять в бытовку приедем. Будем праздновать победу!

Юрка подскочил от радости и весело захохотал:

– Спасибо, друг! Я всегда знал тебя таким! Да, и закусь не забудь захватить! А то сопьёмся совсем!

Друзья сидели в бытовке почти до утра! Весёлые, они постоянно вспоминали, и «перетирали» все события сегодняшней ночи. Такое не каждый день бывает!

На следующий день Борис принёс отчиму тридцать тысяч.

Филипп Васильевич сначала просто онемел, затем растрогался, заплакал от радости, и начал обнимать его.

Бесшабашные друзья

У Юрки с малых лет не было никакого сомнения – «кем быть, когда стану взрослым?». Только шофёром! Игры детские – только с машинками! Их у него были десятки: легковушки, грузовые, самосвалы, бортовые, прицепы. Его друг – сосед Лёшка был такой же. Вместе они играли с машинками, ломали, чинили, перекрашивали. Сбегая с уроков, они целые дни проводили в автохозяйстве, где работали их отцы. Время летело быстро и вот уже, отслужив в армии, они стали работать водителями в родной автоколонне.

Характер у обоих друзей был неуравновешенный и хулиганистый. Буйная молодость требовала выхода энергии: довольно часто они выпивали, прогуливали на работе, дрались, подворовывали, гуляли с такими же ветреными девчонками.

Как-то вечером, возвращаясь с очередной попойки в переполненном автобусе, друзья, обнявшись, громко запели:

– Ой, мороз, мороз, не морозь меня…

Несколько женщин закричали на них, но друзья ещё громче заорали песню. Тогда женщины начали стыдить других мужчин:

– Эх, вы – мужики! Что боитесь – не утихомирите этих хулиганов? Или вы только дома с жёнами воюете?

Это возымело действие. Один, затем другой и третий молодой парень, попросили Юрку и Лёшку прекратить пение. Это только подожгло друзей! Юрка перестал петь и начал заедаться:

– Это кто здесь такой смелый? Мы тебе мешаем? А ну, давай выйдем! Посмотрим, какой ты там будешь! И вы тоже? Выходим на следующей остановке.

Слово за слово – и вот уже на очередной остановке, угрожая друг другу, вся пятерка мужиков выкатилась из автобуса под одобрительные возгласы женщин. Завязалась драка. Юрка первый выхватил перочинный ножик, а затем и Лёшка. Милиция подоспела во время. До худшего не дошло, но друзья эту ночь провели в медвытрезвителе. На работе и того хуже: друзей долго разбирали на собрании товарищеского суда и приказом перевели в слесаря на три месяца.

После этого случая друзья решили стараться, чтобы больше не попадать в такие паршивые ситуации. Им возвратили их ЗИЛы – самосвалы и направили на стройку к знакомому прорабу. Стройка была большая и из их автоколонны там работали ещё несколько водителей.

Утро в прорабской начиналось всегда с мини-планёрки: распределяли рабочую силу, машины, механизмы. Как всегда, опаздывают трое водителей: пожилой, но ещё очень юркий Филипыч, и любители шабашек Борис и Браток (так звали его все друзья). Все разошлись и разъехались, подъезжает эта тройка. Прораб злится:

– Какого чёрта! Где вы шляетесь? Филипыч! Ты где был?

Тот жмурится, смеётся, подходит к прорабу и тихо шепчет на ухо:

– Тихо – не шуми! Святое дело совершил!

– Какое ещё святое дело?

– Понимаешь – еду к тебе, по дороге встречаю знакомую. Остановился подвезти – она на работу спешит. Ну и подвёз… правда, пришлось за город съездить. Как такое упустить?

Прораб смеётся:

– Чёрт старый! Грешник несчастный! Так и она опоздала на работу: из —за тебя выгонят. Ладно – езжай за бетоном! Ты что опоздал, Браток?

– У меня тоже уважительная причина: две машины гравера продал!

– Орясина! Не гравера, а гравия! За раствором езжай! Борис – ты что жмёшься?

– Позавчера встретил клиента! Друг одолжил цементовоз. Ну, я с завода гружёный заехал в глухой посёлок к одному колхознику и все восемь тонн цемента выдул в курятник – под самую крышу. (Смеётся). Где теперь куры у него будут нестись? Надо отметить накладную.

– Ну, это не ко мне. Я в такие игры не играю. А вдруг бы попался? Вот черти – ничего не боитесь! Остаёшься со своим самосвалом на стройке – сейчас будешь загружаться. Юра! Заводи! Поехали к технадзору.

Кудрявый Юра запрыгивает в кабину, кричит весело Борису:

– А накладную тебе подпишет прораб Школьников! Вон та соседняя стройка. Он никому не отказывает. Только очень жадный – будет долго торговаться.

Поехали в город. На светофоре какая – то молодая женщина задержалась, еле успев проскочить перед самосвалом. Юрка резко нажал на тормоза, остановил машину, тряхнул кудрями, и, высунувшись из кабины, нагло закричал женщине:

– Девушка! Куда вы лезете под машину? Машина не еб….., а давит!

Девушка вспыхнула, поднесла палец к виску:

– Дурак!

Прораб, улыбнувшись, покачал головой:

– Юрка! Ну, разве можно так? Бессовестный ты!

Вечерами после работы Юрка и Лёшка ходили на танцы или в кино, предварительно хватанув портвейну за ужином. Знакомились с девушками. Хвастались победами. Жизнь протекала бурно и весело. О женитьбе не думали. Как-то зимой автоколонну всколыхнула новость:

– Браток угорел насмерть!

Оказывается, у Братка был «Москвич» и он в своём гараже сидел в нём с девушкой, выпивая. Было холодно и он, видно, завёл двигатель, согреваясь. Не рассчитал, не сообразил, что это смертельно опасно. Мать на следующий день позвонила приятелям:

«Сын не пришёл ночевать. Вы не знаете, где он?»

Юрка с Лёшкой кинулись в его гараж – они знали, где он гуляет. Закрыто изнутри, а машина урчит. Страшная догадка поразила их! Вызвали милицию – взломали калитку на воротах. В гараже «дым коромыслом». Раскрыли ворота настежь, выключили мотор. На переднем сиденье с недопитой бутылкой коньяка откинулся багровый Браток, а рядом – с полупустой бутылкой шампанского лежала чернявая молодка.

Это событие окончательно отрезвило обоих друзей. Хоронили друга, плакали. Лёшка бубнил:

– Всё! Хватит гулять! Женюсь! Меня ведь этим летом тоже чуть не решили жизни на этом «Москвиче»! Выпросил у него – поехал за город с одной кралей. Остановились на краю кукурузного поля. Сидим – балдеем, музыку слушаем. Как она только увидела!: трое сзади машины крадутся ко мне. У первого верёвка в руках. Кричит:

– «Гони! Сзади!»

Я рванул прямо по кукурузе. Хорошо, что ключ был в замке! Сухое поле было – выскочил. Так след и остался в поломанной кукурузе!

Время текло в ожидании перемен. Через некоторое время после этого случая друзья поженились. Жёны им достались хорошие и жизнь налаживалась. Стали они теперь степенными, старались на работе. Юрке после родителей достался частный дом. Он его отремонтировал, благоустроил всё вокруг, посадил сад. Один за другим родились дети: мальчик и девочка. У Лёшки также. Оба сдали экзамены и поступили на работу в «Совтрансавто». Теперь у них были гигантские полуприцепы МАЗы, и они начали ездить за границу. Жизнь наполнилась новым содержанием.

Юрка купил огромного пса по имени Буян для охраны дома, поцеловал жену, детей и уехал в первую командировку. Весна. Едут назад по Германии друг за другом. Радостно на душе. Автобаны, кругом чистота и порядок. В кабине масса подарков любимой жене и детям. Проезжая через какой-то небольшой мост, Лёшка высунулся из кабины и увидел в небольшой речке стаи рыб. Остановились. У Юрки был спиннинг, и они забросили в речку удочку. Проезжавшие машины сигналили им, но друзья не обращали на это внимание. Не успели выловить тройку рыбин, как подъехали две полицейские машины. Часа три их мытарили – пришлось заплатить огромный штраф. Раздосадованные друзья матерились:

– Вот сволочи немцы-водители! Предали нас! То-то они все сигналили! А мы не понимали, в чём дело? Нет – лучше «немытая Россия», чем чистенькая заграница и люди – предатели!

Время текло незаметно. Пришли «лихие девяностые».

На дорогах России появилось очень много «плечевых», но приятели решили однозначно не связываться с ними – дома ждали жёны. Всё чаще стали на дорогах разбойничать. Юрка приобрёл «вертикалку», и держал её всегда заряженной за сидением в укромном месте. И она пригодилась! Как-то в Тверской области поздним вечером в глухом месте их начали подрезать «Жигули». Из окон выглядывали какие – то наглые морды, размахивали «Калашниковым», требуя остановиться. Один раз пальнули вверх. По пейджеру Юрка в спешке написал Лёшке: «Дуй! Я их задержу!». Лёха пошёл вперёд, а Юрка затормозил, приготовясь. «Жигули» стали поперёк дороги. Юрка открыл полностью стекло:

– Что надо?

– Что, почто! Дед Пихто! Баш давай! И за друга тоже! Десятку давай, а то голову снесём!

– Десять тысяч! Откуда я их возьму? Груз-то не мой. Вот ищите хозяина и с ним разговаривайте.

– Ты откуда такой взялся? А ну, вылазь!

Один из бандитов прыгнул, пытаясь открыть дверцу, а другой поднял в руке автомат, стреляя вверх.

Юрка был человек не робкого десятка! Он резко открыл дверцу, саданул сапогом в морду первого бандита, и дуплетом ахнул из вертикалки в «Калашников» другого. Резко рванул с места, протаранив «Жигули». Краем глаза успел увидеть, как залился кровью, корчась на асфальте, первый бандит, а погнутый автомат второго улетел в кусты метров на десять. Через некоторое время, разгорячённый, догнал стоявшего на обочине Алексея. Рассказал всё.

Поехали дальше. Не успели проехать пятьдесят километров, как их остановили на стационарном посту гаишники. Они были явно связаны с бандитами, т. к. не взяли обычную сумму взятки, а начали придираться по пустякам. Нашли двустволку ИЖ-27 и, несмотря на то, что все разрешительные документы на неё Юрий им показал, они продолжали издеваться над ними. Шёл уже третий час, а их всё не отпускали. Юрка успел сообщить по пейджеру всем водителям, которые шли за ними:

– Ребята! Выручайте! Мы на 56 посту. Здесь менты в одной завязке с бандюгами. Все останавливайтесь – иначе нас просто сегодня убьют!

Скоро у поста ГАИ началось столпотворение. Уже десятка полтора водителей кричали, орали, требовали отпустить Юрку и Лёшку. И те сдались, испугавшись напора.

Трудное время закручивало спираль жизни, которая всё время ухудшалась. Приятели потеряли работу – «Совтрансавто» распалось. Три автоколонны города тоже практически прекратили работу. Юрка и Лёшка, умеющие только крутить баранку, остались без работы, без средств существования, без будущего. Они запили от смертельной тоски. Кто-то тогда старательно спаивал население России дешёвым спиртом «Рояль». В домах Юрки и Лёшки начались беспрерывные скандалы. Как – то соседка сообщила Юрке, что его жена за деньги гуляет (детей – то надо кормить) с каким-то старым толстосумом. В довершение всех бед умер верный Буян. Юрка, плача, похоронил его в саду, взял верёвку и пошёл в сарай. Узнав о случившемся с другом, Лёшка ещё больше загоревал, затосковал, запил по-чёрному. Всё шло к краху!

Через месяц друзья встретились на небесах…

Холодная Новогодняя ночь 53-го

Случилось это давно. Мы с братом учились в Пихтовской средней школы (я – в восьмом классе, он – в девятом) Новосибирской области и жили на квартире. До областного города – почти 200 километров, и до родного села Вдовино в верховьях речки Шегарки ещё ровно 50. Летом дорог почти не было – вода, грязь, болото и все грузы в верхние сёла Шегарки завозили в основном по зимнику. В районном селе, коим являлась Пихтовка, училось много ребят и девчат из десятка сёл вдоль реки, т.к. там были только школы – семилетки. Жить на квартире вчетвером (были ещё два парня с Пономарёвки – Муковкин и Пирогов) в тесной комнатушке с хозяевами (муж, жена) было очень тяжко и неудобно. Никаких письменных столов у нас не было, как сейчас у школьников (писали, читали на корточках, спали все четверо вповалку прямо на полу на телогрейках рядом с хозяйской койкой и т. д.). Мы с нетерпением ждали зимних каникул, чтобы пойти в своё село и насладиться долгожданным отдыхом. Чем ближе Новый год, тем нетерпеливее мы становились – считали дни и часы.

Двенадцать дней отдыха!

Все решили идти пешком домой завтра – 31 декабря. Всё-таки пятьдесят километров, да ещё трудная зимняя дорога, со всех сторон лес, ночью идти опасно! Закончили занятия 30 декабря около двух часов дня. Идём со школы с Костей Чадаевым. Был морозный, солнечный день. Наконец, завтра каникулы! Все наши разговоры и мысли только о доме, о предстоящей встрече с родителями и друзьями. И, конечно же, Костя мечтает о встрече с Веркой Марченко, а я с Нинкой Суворовой. Всю жизнь по-хорошему завидовал Косте и Вере, пронесшими свою детскую любовь через всю жизнь, и ставшими впоследствии мужем и женой…

Идем, счастливые, болтаем. Вдруг Костя говорит:

– А что, Николай? Давай пойдём во Вдовино прямо сейчас? Не будем дожидаться завтрашнего дня. Я попрошу у своих хозяев (они друзья матери) пару хороших лыж – у них есть. И на лыжах мы быстро дойдём до села. Идёт?

Я, не думая, согласился! Как мы ошиблись! Что мы наделали?

Так вот, забежал домой, бросил сумку с книжками и не стал даже обедать. Крикнул Муковкину:

– Как придёт Шурка из школы, скажи, что я ушёл во Вдовино с Костей Чадаевым!

Муковкин опешил:

– Да ты что, сдурел? Мы даже в Пономарёвку не идём на ночь, а это же на двадцать километров ближе. А вы? Через два часа будет уже темно и похолодает ещё больше. А дорога там во многих местах переметена. Замёрзнуть, заблудиться хотите? И не думайте! Сколько там таких смелых и дурных помёрзло! А волки?

Но я и слышать не хотел. Там, на выезде из Пихтовки, наверное, меня уже ждёт с лыжами Костя. Я не могу подвести его! Кинулся из избы. На крыльцо в одной рубахе вдогонку выскочил Муковкин – в руках полбулки чёрного хлеба:

– На, возьми! Голодный же! Пригодится! Вспомнишь ещё меня! Хоть бы одел что-нибудь под штаны и рубаху из старой одежды! Ведь замёрзнешь же! Вот дурак упрямый! Куда спешишь? Ой, балда! Пропадёте!

Я схватил хлеб и спрятал его за пазуху…

Спасибо, родной товарищ! Этот хлеб спас нас! Без него, точно уж, мы бы не дошли, окоченели. Дай Бог Муковкину долгой жизни…

Встретил на выезде Костю Чадаева. Он только что подошёл на лыжах. Я быстро привязал к пимам лыжи, и мы резво пошли по накатанной дороге.

Красное солнце уже садилось за дальние ели, мороз начал крепчать. Костя тоже не обедал, с собой захватил небольшой ломоть хлеба, который мы сразу же съели.

Прошли Залесово – собаки долго лаяли нам вслед. Скоро же темнеет зимой! Идём быстро, не переставая разговаривать на ходу. Мечтаем, каждый о своём. Мне не терпится пойти за зайцами. Говорю Косте:

– Завтра же, как придём, пойду с утра в знакомые осиновые колки ставить петли! Посмотри, здесь тоже по обеим сторонам дороги много заячьих следов! А вон дальше, смотри, виднеются обглоданные начисто молодые осинники. Значит, зайцев в этом году много, а я полгода не ловил, соскучился.

Костя отвечает:

– А я зайцев никогда не ловил. Что здесь интересного? Душить бедного зверька – это, как тебе сказать, да просто бесчеловечно! Вот и Вовка Жигульский называет вас с Шуркой и Афонькой… душегубами.

– Да что вы понимаете? Охота на зайцев – прекрасное занятие! Азарт, тревога, трепет, сердце аж заходится и поёт, когда видишь пойманного зайца! У тебя, Костя, как и у Вовки, душа не охотника!

– Может быть, может быть… Но меня начинает волновать уже не охота и заячьи следы, а… мороз. Смотри, что творится? Плохо мы оделись. Зря мы пошли, чёрт возьми!

И правда, становится совсем холодно! Мороз уже явно за тридцать градусов! Особенно стынут руки. Тонкие варежки не держат тепло. Мы уже устали и не разговариваем. Про себя думаю:

– «Руки с палками всё время наверху. Кровь, видно, отливает от кистей и они мёрзнут. Да и тоненькие штаны и одна рубашка. Как я, дурак, не догадался под штаны одеть ещё другие – у меня же были запасные. Точно также и вторую рубаху надо было одеть. А то всего: майка, рубашка и фуфайка! Мороз пробирает до костей».

Дорога еле просматривается. Она, чем дальше от районного села, тем менее накатанная. Теперь часто спотыкаемся в темноте, падаем. Ждём друг друга, часто останавливаемся, греем за пазухой руки, потихонечку догрызаем мёрзлый хлеб. Как он сейчас вкусен!

Наконец, пройдено тридцать километров – Пономарёвка! Долго всё – таки мы шли до неё! Видно, уже очень поздно, т. к. ни в одной избе нет света.

Мы сейчас делаем громадную ошибку, минуя крайние избы и выходя из Пономарёвки! Надо было остановиться и попроситься у кого-нибудь на ночлег. Да разве мы бы на это решились! У нас даже и в мыслях нет этого! Робость перед людьми, проклятая робость – всю жизнь эта деревенская закваска осталась во мне! Костя такой же! Глядя на современных молодых, самоуверенных и даже наглых людей, видишь, какая громадная разница в наших поколениях! В той ситуации нам не хватило смелости, и мы чуть не поплатились жизнью!

На кого мы теперь похожи с Костей! Вокруг головы, лица – ореол инея и снега. Только глаза лихорадочно блестят в темноте. Фуфайка, брюки, пимы, шапка, рукавицы – всё заскорузло и замёрзло! Два натруженных снеговика медленно продвигаются вперёд. Только пар изо рта и тяжёлое дыхание, да скрип лыж громко раздаётся далеко вокруг. Тучи на небе сошли, скорее всего, после полуночи и показалась луна. Стало светлее, дорога заметнее, чуть повеселело на душе – прошли Камышинку, Лёнзавод. Из последних сил дотянули до Хохловки. Вдруг сзади шум – в нашу сторону едут сани! Обрадовались – спасение! Замахали палками, закричали изо всех сил:

– Дядька! Стой! Мы замерзаем! Подвези до Вдовино! Мы гибнем!

Лошадь чуть не сбила нас и пронеслась мимо! В санях мелькнул только один мужик в тулупе. Он же мог взять нас, сволочь, но сделал вид, что не заметил! Пусть Бог накажет его!

От бессилия мы повалились на снег и расплакались. Но надо идти, надо бороться!

Первое время мы с Костей постоянно в испуге оглядывались на чёрный безмолвный лес, который был рядом, по обе стороны дороги. Лишь бы не волки! Теперь нам уже всё равно. Мы настолько устали и отупели от голода, холода, что уже не соображаем. В голове только одна мысль:

– «Когда это кончится? Господи, помоги нам! Будет ли конец всему этому?»

Руки давно не чувствуют холода, их не разогнёшь в мёрзлых железных рукавицах – они «приварились» намертво! Лыжные палки устало волочатся, механически отталкиваясь. Идём, как во сне, через Носково. Уже забрезжил рассвет, и ранние хозяйки начали топить печи. Ровные столбы дыма поднимаются колоннами в холодное небо. Сил уже нет, глаза слипаются. У крайней избы около стога сена, стоящего прямо рядом с дорогой за забором, валимся, спрятав лицо в сено и вытянув ноги с лыжами прямо на дорогу.

Мы медленно замерзаем… Мороз сковал усталое, потерявшее движение и тепло тело. Нет у нас сил. Нами овладевает апатия и равнодушие. Это конец! Костя в последний раз шевельнулся, при бледном свете луны чётко видно, как он открыл глаза, слабо улыбнулся и прошептал:

– Прощай, Колька! Видать, нам не жить! Чёрт с ней, такой жизнью!

И заснул. Из последних сил стараюсь не закрыть глаза, поняв, что жизнь кончается, хочу что-то ответить Косте.

Вдруг ясно вижу, как из печной трубы соседней избы, которая находится на той стороне дороги, медленно выползает большая, чёрная ведьма. Она, как столб дыма, долго вылезает из трубы, вертит головой во все стороны, зорко смотрит, подняв руку к глазам, как от солнца. И вдруг качнулась, смотрит на нас! Её леденящий взгляд заставляет меня съёжиться, мне жутко! Это никогда не забуду! Я толкаю изо всех сил Костю и тихонько бужу:

– Проснись! Смотри, ведьма! Костя!

Он не откликается. Мне жутко, т. к. ведьма смотрит пристально и зло на меня и… вдруг медленно поднимает обе руки и тянет их ко мне. Я полностью просыпаюсь, визжу – плачу и тормошу изо всех сил Костю. Уже кричу громко:

– Костя! Да проснись же! Ведьма сейчас нас обоих съест! Костя – я – я!

Он, наконец, приоткрыл глаза в ореоле инея. Глянул в сторону ведьмы, очнулся, и тоже струхнул:

– Вижу! Не кричи и не шевелись! Может, не заметит!

Мы лежим в тени стога – лунный свет выхватывает только наши ноги с лыжами. Ведьма смотрит непрерывно, не мигая, кровавыми глазами на нас, и, видно, злится, т. к. зловеще открыла громадную пасть с белыми клыками. Красно-чёрные слюни капают обратно в печную трубу. Мы оцепенели, враз забыв холод и голод. Костя шепчет:

– Вот не ожидал такой смерти! Сейчас, сука, сожрёт целиком нас. Только кости, как у мышки, хрустнут!

Наконец, ведьма громко рыкнула, отвела свой взгляд от нас, повернула голову в другую сторону и оторвалась от трубы. Тихо-тихо поплыла, полетела над селом, всё время увеличиваясь в размерах и уже не оглядываясь на нас.

До конца своих дней не забуду эту ночь! Жуткий мертвячий свет луны, белое безмолвие, и страшная чёрная ведьма…

Сознание вернулось только днём. Кто-то расталкивал нас, шумел, ахал. Мы почти не шевелились и не приходили полностью в сознание. Помню только, что кто-то снимал с меня лыжи и перенёс в сани, укутав тулупом. Пришёл в себя только в родной хате. Плакала, суетилась мать, отчим растирал самогонкой моё лицо, уши, тело, раздев донага. Мои руки стучали по полу, свесившись с лавки, будто не мои – они совсем не чувствовали боли.

Спас нас с Костей, оказывается, дед Лазарев, как и маму когда-то. Он вёз почту во Вдовино. Мать, рыдая, привела в дом хирурга Дакиневича. Тот долго осматривал меня – руки, ноги. Сказал:

– Немедленно в больницу! Обморожение сильнейшее! Постараюсь спасти ноги. С руками хуже. Но… посмотрим.

Перевезли тот же час в больницу. Костя уже был там. У него, как и у меня было отморожено лицо, уши, руки, ноги.

Весь январь мы провалялись в больнице – Дакиневич искусно лечил нас. У меня с правой руки чёрными струпьями слазила кожа всех пяти пальцев и кисти. С левой – чуть меньше. Осталась на всю жизнь памятка с той ночи – негнущиеся полностью по два пальца на руках.

Так я и не сходил на каникулах в лес за зайцами в последний раз…

Проболев месяц, назад в Пихтовку поехал с другом Афонькой. Костя наотрез отказался от школы и не поехал в Пихтовку. Та ночь, как оказалось, окончательно сломала его, и он остановился в своём развитии. Не стал больше учиться и после освобождения, не поехал на Кавказ, а только переехал в Новосибирск.

Афанасий закончил семилетку во Вдовино, и дальше не стал учиться: у матери не было сил – жили они очень бедно. Он уже работал и ехал туда по каким-то делам (его послал председатель колхоза). Председатель договорился с водителем огромного грузовика «Студебеккера» и нас посадили в кабину. Эти великолепные машины появились в Новосибирске после войны. И вот водитель одного из них приехал во Вдовино, погрузил зерно из колхозных амбаров и повёз его мимо Пихтовки в Новосибирск.

Выехали в ночь. В кабине было просторно, тепло, интересно. Светятся всевозможные приборы, кнопки, стрелки, лампочки – вот что значит настоящая техника! Мы с уважением искоса посматриваем на шофёра. Какой он умный, всё знает, такая огромная машина и подчиняется ему! Снежная дорога быстро летела под колёса. Думаю про себя весело:

– «Вот здорово! Это тебе не та ночь, в которую мы погибали с Костей!»

Фары горят ярко, освещают дорогу, сугробы, кусты. Это было необычно, красиво. Машина урчит, в кабине приятно пахнет бензином, маслом, дымом газов и кожей сидений, тепло, мягко, светящиеся кружочки на приборной доске подмигивают нам. Местами дорога на многие километры вьётся как бы в тоннеле. Высота снежных бортов более полутора метров. Раза три-четыре, как отъехали из Вдовино, в свет фар врывались зайцы. Они бежали впереди долго-долго. Шофёр весело сигналил и давил на газ ещё сильнее. Машину швыряло, мы хохотали от восторга и кричали от возбуждения. Уже перед Залесово в свете фар на дороге показался крупный серый зверь – явно не заяц! Там как раз были особенно высокие сугробы. Шофёр закричал:

– Ого! Волк!

Машина понеслась! Расстояние быстро сокращалось! Волк бежал изо всех сил. Несколько раз он кидался на стену сугроба, пытаясь уйти с дороги, но в спешке срывался и падал. Это только истощало его силы. Мы замерли от этой погони. Такое и не приснится! Было жутко. Огромная махина настигла зверя! Он в последний момент оглянулся, мелькнул злобный оскал его зубов. Раздался мягкий удар, визг – грузовик остановился. Шофёр возбуждённо закричал нам:

– Не выходите! Он может быть живым!

Достал монтировку и осторожно открыл дверцу. Далеко от машины, метрах в тридцати, лежал на дороге раздавленный волк. Шофёр принёс его в свет фар. Мы выскочили из кабины, о чём-то говорили, долго его рассматривали. Довольный шофёр кинул его в кузов, затянутый брезентом.

Как быстро пролетело время – жаль! Вот уже Пихтовка! Шофёр останавливает машину и вдруг хмуро требует:

– С вас по двадцать пять рублей!

Мы с Афанасием мнёмся, шуршим деньгами, шепчемся. Наконец, протягиваем водителю по пять рублей (50 коп. по-новому). Тот заорал:

– Да вы что? Совсем меня принимаете за дурака? А ну, быстро гоните пятьдесят рублей!

Мы в ужасе, пугаемся, краснеем, злимся, молчим. Рассвирепевший шофёр резко трогает с места:

– Не выпущу, пока не отдадите деньги!

Пролетает Пихтовка. Мы уже выскочили за окраину. Испугались, раскричались, расплакались:

– Дяденька! Возьми, сколько есть! Больше у нас нет ни копейки!

Протягиваем ему смятые рубли. Он сбавляет ход, пересчитывает деньги:

– Тридцать восемь рублей! Да это же не хватит на ресторан!

Ругается, останавливает машину, с матом захлопывает за нами дверцу. Наконец-то мы освободились! Афонька зло плюёт вслед:

– Шкурник!

Я, успокаиваясь, подтверждаю:

– Да, паскудный оказался шофёр! Откуда они берутся такие? Афанасий! А что такое ресторан?

– Да это, как столовка: они там жрут и пьянствуют с бабами.

Возвращаемся назад в Пихтовку пешком – километра четыре провёз он мимо. Настроение от интересной поездки надолго испорчено. А встреча с плохим человеком ранит душу. А сколько ещё будет в жизни их – злых, завистливых, нравственно убогих?…

Потерянная любовь

.

Привыкнув к городской школе, стал в десятом классе учиться значительно лучше. На уроках физкультуры Кадурин нещадно тренировал нас. Я опять полюбил физкультуру, уже с удовольствием гонял «баскет», бегал, прыгал, метал гранату.

Историю и географию преподаёт Виноградов. Одновременно является лектором общества «Знание», пишет в местной газете статьи про краеведение, любит политику. Он с пафосом, увлекаясь, говорит об истории мира и Советского союза, много рассуждает на политические темы. Это меня тоже очень волнует. Я люблю, как и литературу, этот предмет, знаю его хорошо и нередко вступаю с ним в диалог. Временами мы с ним, забывшись, громко спорим несколько минут, а весь класс слушает. Виноградов консервативен в мышлении и пытается навязать своё мнение. Иногда он спохватывается и осекает меня:

– Углов! Ты ещё мал и многого не знаешь! Прежде, чем рассуждать на такие темы, надо знать историю! А для этого надо много читать!

Я возражаю:

– Евгений Сергеевич! Я много читаю. Но читать надо разное. Иногда между строк такое узнаёшь. А если читать только «Правду», то…

– А ну, прекрати болтовню! Политик нашёлся!

Я испуганно замолкаю. Виноградов ярый коммунист! Он не терпит никакого инакомыслия. Уже после февраля 1956 года, когда Хрущёв выступил с осуждением культа личности Сталина и по всей стране стали рушить его памятники, перед самым окончанием школы опять сильно столкнулся с Виноградовым. Как-то он начал восхвалять роль Сталина в истории и, конкретно, в Великой Отечественной войне. А я уже прочитал закрытый доклад Хрущёва на 20-м съезде партии. Его мне дал почитать сосед Семён Иванович. Он был полковником в отставке и работал секретарём парткома в санатории. Но в отличие от Виноградова, это был человек либеральных взглядов. Он знал нашу историю, сочувствовал нам и осуждал при нас Сталина. Так что коммунисты были и в то время разные! Хотя таких, как Семён Иванович, были единицы. Так вот, о «героической роли» Сталина в Великой Отечественной войне. Возражаю Виноградову:

– Евгений Сергеевич! О чём вы говорите! Партия осудила культ личности Сталина! По всей стране идёт переименование городов, улиц, заводов, фабрик, колхозов, носящих его имя. Сносят десятки тысяч его памятников.

– Углов! Ты в какой-то мере прав! Но роль Сталина в жизни нашей страны неоценима! И не тебе его осуждать!

Это меня необыкновенно задело:

– Вчера сам видел рано утром, как бульдозером на «Пятачке» рушили гигантскую скульптуру вашего, а не моего, вождя! И в парке уже сломали! А почему не мне его осуждать? Я прочитал закрытый доклад Никиты Сергеевича и узнал такие вещи, что «уши вянут». Вы-то читали, небось! А вот никто ничего не знает об этом докладе! И это плохо!

– Углов! Раздухарился! Помолчал бы лучше! Тебе ещё рано Сталина и его политику критиковать! Года за три до этого тебя бы прямо с урока увезли за такие слова! А войну выиграл Сталин, кто бы, что не говорил об этом!

– Да ваш Сталин даже ни разу не был на войне – на передовой! А перед войной уничтожил около двух тысяч высших военноначальников! А людей сгубил миллионы!

Виноградов побагровел, взорвался, затрясся:

– Выйди вон! Недаром, видать, ты побывал там!

Все зашумели, а я выбежал из класса, глотая слёзы.

Я возненавидел Виноградова и больше не пришёл на последние его два урока. В отместку он поставил мне тройку в аттестате, хотя до этого случая у меня были только одни пятёрки по его предмету. В дальнейшем частенько встречал его в городе, но обходил стороной. После смерти Виноградова сделали почётным жителем города Кисловодска.

Что тут скажешь? У нас в городе и сейчас нет среди почётных жителей ни одного беспартийного – одни бывшие коммунисты. Дают это звание не за действительные заслуги, а, в основном тем, кто был «у руля».

Выпускное сочинение написал на свободную тему «Моя Родина». Никто из отличников, тянувших на медаль, не рискнул взять свободную тему. Сочинение, видать, получилось у меня, т. к. была поставлена пятёрка. Более того, случилось невероятное событие! На выпускном вечере толстенький и нарядный директор школы Карзанов выступил с поздравлением перед строем десятиклассников. Затем неожиданно сказал:

– В дальнейшую жизнь мы выпускаем вас не только повзрослевшими, но и грамотными людьми! О том, насколько вырос ваш образовательный уровень, хочу остановиться на одном примере. Зачитаю несколько цитат из выпускного сочинения одного нашего ученика. Он даже не отличник! Это Углов Николай!

Это было настолько неожиданно, что я вздрогнул. Все посмотрели в мою сторону, а я мгновенно растерялся и стоял весь пунцовый! Директор торжественно прочитал:

– Лапотники, лапотники! – трубили советологи на каждом углу. А мы взяли и запустили пятитонный «лапоть» в космос! Получите, господа-империалисты, большевистский подарок!

Сделал паузу. Затем ещё что-то прочитал из моего сочинения. Все одобрительно смотрели на меня. Никогда в жизни ещё не был в таком центре внимания!

В седьмой школе тогда было много хороших спортсменов. Они не знали меня и не догадывались, что когда-нибудь и я буду не последним спортсменом края. В то время я был незаметный стеснительный деревенский паренёк и не помышлявший о спорте. Гремели мастера спорта – братья Криуновы. Правда, когда поступил в девятый класс, они уже покинули школу. Средневик мастер спорта Николай Харечкин тоже когда-то учился в нашей школе. Он был в составе сборной РСФСР и выступал во Франции. Через восемь лет познакомился с ним, подружился, и мы часто тренировались с ним на Туристской тропе нашего парка.

Моя учёба в десятилетке подошла к концу. А где-то здесь же, в этой же школе, бегала на переменах моя будущая вторая жена Нина, с которой судьба меня свела только через тридцать лет! Второклассница, она мельтешила, знать, рядом, прыгала через скакалку или играла в классики, мешая нам, степенным десятиклассникам. Часто думаю, вот бы вернуть время и хоть бы глазком посмотреть на себя и маленькую второклашку.

Итак, у меня в аттестате зрелости была только одна тройка, которую от злости за мои взгляды поставил ярый коммунист Виноградов! Это было только начало! В дальнейшем от таких ортодоксов – большевиков в жизни буду терпеть много несправедливости. Из-за моей биографии и либеральных взглядов они не принимали меня в партию, и даже должность прораба была «не по карману мне», т. к. в то время любым коллективом, даже в десять человек! должен был руководить коммунист. А уж должность руководителя СМУ с коллективом в пятьсот человек вообще была недосягаема, но и здесь мне помогли нормальные люди. Секретарь парткома Власенко «зарезал» мне звание заслуженного строителя и орден от министра. Он не стал подписывать наградной лист, сказав:

– «Что? У нас нет достойных коммунистов? Почему мы выдвигаем беспартийного»?

А приглашение – переезд в Москву на должность, возможно, управляющего трестом, опять не состоялся по причине моей беспартийности. И даже членство в Союзе журналистов получил в довольно почтённом возрасте, хотя печатался более тридцати лет. Долгое время в городе «верховодила» в журналистике ярая коммунистка. На вопрос одного из моих почитателей, почему она не принимает в Союз журналистов Углова Николая, она сказала:

– Это будет бомба в нашем Союзе журналистов! Он, безусловно, заслуживает это, но как его можно принять – ведь он антисоветчик!

Эти слова сей дамы были сказаны, когда уже почти двадцать лет не было советской власти! Вот такие они, ортодоксы-большевики!

Как только получил аттестат зрелости, то на следующий день я уже был в Ессентукском аэроклубе. Начальник отдела кадров встретил меня, как знакомого:

– А – а! Углов? 18 лет исполнилось? Ну, давай, давай документы! Так. Аттестат зрелости, паспорт, справка из поликлиники, автобиография, комсомольская характеристика. Так, так. А что это ты написал в автобиографии? Отец был судим? И ты был в ссылке? Ну, братец! Такого я не ожидал! Нет, нет – из тебя лётчик не получится. Разве можно такое?

– Так нас же реабилитировали! Даже дом отдали! У меня есть справка об освобождении! Завтра привезу! Партия осудила культ личности! Всех, невинно осуждённых, оправдали! Целые народы вернули из ссылки. Я примерный комсомолец! У меня было самое лучшее сочинение на патриотическую тему!

Но кадровик был неумолим:

– Послушай! Я верю тебе, но… Подыщи другую профессию!

– Почему? Я с детства мечтал быть лётчиком!

– Слушай, мой дорогой! Я не хочу на старости лет париться в тюрьме, потому что пропустил тебя в лётчики! От нас они все идут в войсковые части. Где гарантия, что ты не затаил злость на власть за отца и себя? Перелетишь за границу, а я в тюрьму? Нет, и нет! Могу устроить тебя только на курсы планеристов.

Я отказался, заплакал и забрал документы.

Это был крах моей мечты! С того дня понял, что в автобиографии надо тщательно скрывать факт судимости отца и моей ссылки, иначе никуда не пробьёшься.

Дома даже обрадовались моему поражению. Отчим радостно сказал:

– Вот что, друг! Я тебе уже говорил за Липецкий горно-металлургический техникум. Там самая большая стипендия. Будешь жить у моей родни первое время – там и прокормишься, а потом переедешь в общежитие, если не понравится. Там его дают иногородним студентам. Получишь самую высокооплачиваемую профессию! Знаешь, какие деньги зарабатывают металлурги?

Я втайне понимал, что отчиму и матери надо было просто избавляться от лишнего рта. Смирившись, послал туда документы.

Выбор был сделан – я ждал вызова, смутно сознавая, что же за это профессия: техник-металлург литейного производства? Из справочника узнал, что стипендия там на первом курсе 36 рублей и 39 на последующих. Так что размер стипендии оказался решающим при выборе профессии. Грустно это сознавать!

Потерпев фиаско в аэроклубе, я как бы повзрослел и отказался платить членские комсомольские взносы. Мне действительно было обидно на власть. Думаю:

– «Незаслуженные репрессии над нашей семьёй. Испорчена, исковеркана вся жизнь. Теперь вроде реабилитировали, а доверия нет. Дом долго не отдавали, в аэроклуб не приняли, коммуняка Виноградов тройку незаслуженно поставил. На черта мне нужен такой комсомол, который не заступится, не защитит, только взносы им плати? Пошли они все в жопу!»

Вызвали в райком комсомола на улицу Красноармейскую. Вальяжно развалившись в кресле, холеный секретарь спрашивает:

– Товарищ Углов! Почему прекратили платить членские взносы? На вас жалуются в школе – дерзите, хамите!

Я отвечаю:

– Исключайте меня! Всё! Не буду больше платить вам взносы! Толку от вас!

Тот заорал:

– А какой ты толк хотел получить от комсомола? Ты что, на базаре?

Я бросил на стол ему комсомольский билет, и молча вышел из кабинета.

Вызов на экзамены в техникум получен. Готовлюсь дома по учебникам.

Как-то, уже незадолго перед поездкой, в калитку постучали. Выхожу – на пороге стоит красивейшая девушка! Стройная, фигуристая, с такими большими, чёрными глазами, что онемел, потерялся. Это была моя первая любовь – Нина Суворова. От счастья был, наверное, смешон, растерян, неловок. Улыбается:

– Что? Не узнаёшь?

Пришёл в себя:

– Нинка! Богиня! Ты ли это? Откуда ты? Как ты меня нашла?

– Я прямо из Вдовино! Адрес твой узнала у Кости.

Зашли в комнату. Сразу почувствовал её преимущество над собой, да и она, мне кажется, ожидала большего от меня. Шутя, засмеялась:

– Я, мне кажется, выше тебя ростом. Почему не растёшь? Здесь же солнце, фрукты.

Это меня ещё больше убило! Лучше бы она не говорила этих слов! Это было самоё больное место для меня! Я за эти два года подрос на 10 сантиметров, но что такое для мужчины метр шестьдесят? (Эх! узнала бы сейчас Нина, что через три года подросту аж на двадцать сантиметров!) Мнительность, проклятая нерешительность, неуверенность в себе – всё разом ожило во мне. Разговор не клеился. Выручила пришедшая с магазина мать. Она ахнула, увидев Нинку:

– Нина! Ты ли это? Когда приехала? Как мать, жива? Какая красивая ты стала! Вот посмотри, во второй комнате у нас на стене висит картина «Незнакомка». Не ты ли сидишь в карете? Точно – копия!

Они разговорились, мать начала угощать Нину. Я вышел в сад. Стоял прекрасный июльский день 1956-го года. Лихорадочно соображаю:

– «Итак, Нинка у меня. Приехала сама, я не писал ей писем, да и она не написала ни разу. Зачем она приехала? Всё, вроде, у нас кончилось ещё в Пихтовке. Но она приехала, значит, я ей интересен? Что делать? Через неделю в Липецк, а потом армия! Шесть лет она не будет меня ждать ни за что! Она уже девушка и очень красивая. А я? Такой же замухрышка! Нет, нет! Ничего у нас с ней не получится! Да и отвык от неё. Какая-то новая она, чужая».

Три дня Нина прожила у нас, и только на второй день почувствовал себя уверенней. Мать поставила в сад вторую раскладушку (этим летом я ночевал в саду) и мы с Ниной говорили чуть не до первых петухов. Два дня гуляли по городу и парку. Вспоминали без конца детство во Вдовино, детдом, друзей, Шегарку, наши игры. В последний день мать накрыла стол. Мы выпили вина, а затем пошли гулять по вечернему парку. Эту ночь помню всю жизнь!

Взявшись за руки, мы нежно смотрели друг на друга и пели нашу любимую песню:

В тихом городе мы встретились с тобой, до утра не уходили мы домой.

Сколько раз мы всё прощались, и обратно возвращались,

Чтоб друг другу всё сказать. Мне б забыть – не вспоминать этот день, этот час.

Мне бы больше никогда не видать милых глаз. Но опять осенний ветер,

В окна рвётся и зовёт. Он летит ко мне навстречу, песню нежную поёт.

В прохладе Кисловодского парка журчала речка Ольховка, пели последние трели многочисленные дрозды, тусклый свет на дорожках, окаймлённых густыми туями, освещал нам путь всё дальше и дальше в глубину парка! Я готов был «выпрыгнуть из себя» от счастья! Какая девушка шла рядом со мной! Сколько лет, дней и часов меня с ней связывало в глухой Сибири! И вот мы рядом! Не упустить бы своё счастье!

В белой рубахе с закатанными рукавами, обняв Нину за плечи, шёл рядом с любимой! Мы тихо пели наши Вдовинские нежные песни.

Радостные, взволнованные, пришли за полночь. Родители уже спали. Луна то показывалась, то скрывалась за тучей. Ни один листик не шелестел!

Нина, не стесняясь меня, начала раздеваться, медленно вешая бельё на спинку стула. Я ужаснулся, всё поняв:

– «Да! Она уже всё решила для себя сама! Нет, нет! Только не это! Я ещё ни разу в жизни даже не поцеловал её! Как она может это? Я не ожидал ничего подобного от неё! Скорее всего, она уже гуляла с кем-то! Вот в чём дело».

Я отупел от страха, нырнул под одеяло. Раскладушки наши стояли рядом. Протяни руку – достанешь. Вот Нина осталась в одной прозрачной рубашке. Выглянувшая луна высветила нежную девичью грудь и всё прелестное тело до мельчайших подробностей. Это видение преследует меня всю жизнь.

Затаив дыхание, ошалело наблюдал через щёлку в одеяле. Молчали с полчаса. Изменившимся голосом Нина прошептала:

– Неужели спишь? Коля! Мне холодно.

Меня начал бить озноб. Какой там сон! «Да, сплю, сплю» – повторял я, закрыв глаза. «Только в этом спасение!»

Нина положила руку на мою кровать – меня бросило в жар! Тихо шепчет:

– Не бойся, Коля! Иди же ко мне! Ничего не будет, только согреемся!

Я окаменело молчал:

– «Нет, нет! Ни за что! Зачем всё это? Только не сегодня».

У меня лихорадочно стучали зубы, и бешено толкался, рвался пульс. Весь дрожал – дыханье загнанной лошади уже невозможно было скрыть под одеялом. Я находился на грани срыва.

– Иль за что обиделся? Что с тобой?

В ответ молчание.

– Ну, ладно! Я пошутила, уже согрелась. Не надо. Ну, говори же что-нибудь! Коля!

– «Всё, всё! Отступать нельзя – я сплю, сплю, сплю».

– Эх! И дурачок же ты! Ведь знаю, что не спишь! Бог с тобой. Я не прощу тебе этого!

Отвернулась, заскрипев раскладушкой, тихо заплакала, затем, не скрываясь, всё громче и громче.

Всю ночь я не мог спать. Она, видно, тоже. Всю ночь ворочались, скрипели раскладушками. Утром мы не глядели друг на друга. Нина отказалась от завтрака. Еле успел встать и как следует одеться. Было тяжко и неловко на душе за свою тупость. Я ведь оскорбил её своим поведением. Даже ни разу не решился поцеловать свою первую любовь! Надо было объясниться, но сил не хватило. Не спросил даже её будущий адрес, ни о чём не договорился.

Мы шли молча по нашей узкой и кривой Овражной. Я проводил её до большака – широкой гравийной улице (асфальта тогда ещё не было). Она как бы оправдывала своё название – называлась Широкой. На перекрёстке сухо попрощались. Она уходила, а я всё стоял и смотрел – надеялся, что Нина обернётся. Нет – не оглянулась. Я заплакал. Что наделал? Десятки, сотни раз в будущем выходил на тот перекрёсток, где мы расстались в последний раз, втайне надеясь, что вдруг Нина вернётся. Пронзительная песня Клавдии Шульженко – это всё о нас двоих:

На тот большак, на перекрёсток – уже не надо больше мне ходить.

Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить?

Нина уехала навечно от меня! Больше я её ни разу в жизни не видел. Пытался позже неистово её искать! Куда только не посылал запросы! Она, видно, вышла замуж и сменила фамилию. Может и она пыталась искать меня, но наш дом вскоре снесли. Я упустил шанс, упустил судьбу! Надо было тогда крепко «брать вожжи в свои руки»! Женившись, много раз вспоминал Нину Суворову!

Прощай, навечно, моя первая ЛЮБОВЬ!

Днём мать и отчим пытали меня:

– Ты что? Обидел Нинку? Почему она была такой?

Я угрюмо молчал. Что я мог им ответить?

Соловки

Ещё не поставленные памятники кайлами откапывают

Погибших товарищей, скульптурами ставших от холода

Внутри безымянных могил, и лесоповальной, смерзшейся

Почти что мраморной варежкой стучат по ночам

Во все двери тех, кто о них забыл…

Евгений Евтушенко.

Весной 1983 года сын Миша ушёл в армию. Начал служить в Семипалатинске. Я решил опять с матерью и братом Сергеем поехать на Шегарку, т. к. прошлую поездку испортила Тамара, и я практически нигде там не побывал.

И вот мы в Новосибирске. Смотрю на счастливую мать и сам не нарадуюсь. Встречаемся с тётей Дусей и братом Колей. Прослезились, радуемся, смеёмся от счастья. Едем все во Вдовино. Останавливаемся у Татьяниных. Мать вся светится. Излазили все окрестности, купаемся в Шегарке, рвём лилии. Кругом заросли конопли, крапивы и чертополоха. Лужи, в которых лежат свиньи. Щебет ласточек и неумолчный гвалт скворцов. Тонкий зуд комаров. Мошка. По вечерам у Татьяниных собираются все соседи. Сидим на большом деревянном крылечке. Разговоры, разговоры. Воспоминания, слёзы. После двух—трёх бутылочек водки начинаем петь песни. Хорошо! Долго в ночи слышны протяжные голоса женщин и мужчин. Незабываемые вечера на Шегарке! Мать и Сергей в восторге, а обо мне и говорить не приходится.

В Новосибирске встречаемся со многими людьми, оставшимися здесь после освобождения. Мать с Сергеем разъезжает по своим подругам, а я встречаюсь с Костей Чадаевым и Таликом Нестеровым. Скрывая слёзы, обнимаемся с Костей. Его жена – одноклассница Вера Марченко собирает на стол. Проводим вечер в разговорах, сидим, вспоминаем, как чуть не замёрзли с ним, шагая на лыжах из Пихтовки во Вдовино. Спрашиваю:

– Костя! Ты ни разу не был на Кавказе после ссылки. Почему? Неужели не хочешь увидеть свой родной Пятигорск?

– Не могу и не хочу! Противно на душе от этих воспоминаний. Там меня унизили, растоптали честь моего отца, испортили всю жизнь нам. Там у вас коммунистический край! Все эти подонки опять у власти. Давай оставим эту тему. Лучше расскажи о наших друзьях. Как Шурка, Вовка Жигульский? Остальные – Зинка Зиновьева, Валька Новосёлова, Стэлка и Милка Невская, другие?

Я рассказываю. Прошу его:

– Очень хочу увидеть твою сестру Ирку. Когда-то был даже влюблён в неё. А где Лера Аюкова? Её тоже надо посетить. Давай завтра вместе поедем к ним и Талику Нестерову.

Едем с Костей к сестре. Дома нет, на даче за городом никто дверь не открывает. Но шевельнулась занавеска на окне. Мне ясно – Ирка не хочет встречаться со мной. Спрашиваю об этом у Кости, но он уклончиво что-то объясняет. Лера Аюкова встречает нас с радостью, обнимаемся, смеёмся, вспоминаем. Тихо, стараясь, чтобы Костя не слышал, объясняет мне:

– У Ирки несчастливая семейная жизнь. Она запила, без зубов и, естественно, не захотела показаться тебе такой. Она знала, что ты приедешь и всё время расспрашивала о тебе.

С волнением еду к Талику Нестерову. Живёт в малосемейном общежитии. Захожу в однокомнатную квартиру. Вспоминаю фразу из Достоевского: «С лавки поднялся пятидесятилетний старик». Не узнаёт:

– Кто? Углов? Какой Углов? Колька, ты? Неужели? Какими судьбами? Как ты меня нашёл? Господи! Сколько времени прошло.

Разговорились. В комнате грязно, на полу скорлупа яиц. В тазу моча. Одинок. Мне всё становится ясно – Талик «на дне»! Принесённую бутылку водки быстро выпили. Закусывали сырыми яйцами. Обнял его на прощанье. Сунул в руки двести рублей – Талик с жадностью схватил их. Мне стало неловко. Эх! Не таким хотел увидеть своего друга детства…

По приезду Тамара мне устроила грандиозный «концерт». Разошлась не на шутку. Начала оскорблять всех нас, ударила мать и Филиппа Васильевича, оскорбила память отца. Я вызвал милицию. Говорю матери:

– Этого я не прощу ей никогда! Ухожу от неё! Жалко только Игоря – ему только одиннадцать лет! Я так и не довёл его до совершеннолетия. Буду пока жить у вас, а там посмотрим.

На этом закончились девятнадцать лет унижений. Тома долго не могла успокоиться. Года три после развода она приходила скандалить и шантажировать меня. Что только не было! Но об этом не хочется вспоминать. В одном только ей благодарен – она родила прекрасных сыновей! Они выросли замечательными людьми! Ни одной черты её скверного характера! Я молюсь Богу.

Итак, я опять вернулся в родовой дом на улице Революции 116. Живу с матерью и отчимом. Тяжело переживаю развод. Чтобы развеяться – решил в отпуск взять с собой сына и поехать на Соловки. Давно об этом мечтал.

На теплоходе приплыли в Котлас. Отобедали в большой рабочей столовой и поплыли по Северной Двине к Архангельску, до которого было более 600 километров. Теплоход по притоку Двины реке Вычегде заходит на два часа в Сольвычегодск. Красивейший плёс, на котором сверкают маковки великолепного собора! Экскурсовод рассказывает:

– Сольвычегодск называют «Жемчужиной Русского Севера». В своё время город был местом ссылки тысяч политзаключённых. Здесь отбывал ссылку в 1908—10г. г. Иосиф Сталин.

Я сразу всполошился:

– «Этот людоед был здесь? Он же тоже, видно, страдал? Но почему, когда он дорвался до власти, всё забыл? Устроил из страны один большой лагерь, уничтожил миллионы невинных людей. Почему он так поступал? Где разгадка этого?»

Теплоход плывёт по Северной Двине. Вода кирпичного цвета. По берегам на привязи стоят гигантские плоты – ночью идёт сплав древесины по реке. Недалеко от Архангельска останавливаемся в Ломоносово. Здесь в 1711 году родился великий учёный – реформатор М. В. Ломоносов. Село располагается на острове. Там мы посетили музей великого учёного, памятник и церковь. На пароме едем в город Холмогоры.

После её лекции подошёл к ней и спросил:

– Я слышал, что в Холмогорах был советский концентрационный лагерь. Вы об этом даже не упоминали. Почему? Я пострадал, будучи малолетним, от репрессий, которые опять замалчивают.

– У нас не принято. Но если вам это интересно, скажу следующее. Да, в 1920 году здесь был такой лагерь. Располагался он в зданиях монастыря. По некоторым данным, там было казнено до восьми тысяч человек. Но вы знаете, у нас в городе живут несколько стариков-очевидцев. Они говорят, что больше узников уничтожали по пути следования этапа, чем на месте.

– Зря вы об этом не рассказываете туристам. Люди должны знать правду, а её опять скрывают от народа.

– Согласна, но… Я подчинённый человек. Доброго пути вам!

Наконец, мы в Архангельске. Целый день колесим по городу на автобусе. Экскурсовод рассказывает:

– Столица Поморского края город Архангельск основан по указу царя Ивана Грозного. Мы посетим Соломбальский целлюлозно-бумажный комбинат и музей деревянного зодчества Русского Севера.

При упоминании названия комбината я встрепенулся:

– Боже! Я буду в Соломбале! Это, оказывается, здесь, рядом! Помню, как во Вдовино при лампадке читал по ночам на русской печке под вой пурги книгу «Детство в Соломбале»! И вот я здесь! Сказка, да и только!

Комбинат огромен. Горы леса. Бесконечные штабеля брёвен. По узким протокам женщины толкают баграми кругляк, гонят его на переработку. Мне становится жаль женщин. Трудная, тяжёлая и опасная работа у них!

На небольшом самолёте летим с Игорем на Соловецкие острова. О них можно говорить бесконечно, но чуть только коснусь истории и природы этих необычайных островов в Белом море. Нас разместили в здании Кремля – это бывший монастырь. Поражает его вид. Восемь башен; стены высотой до 11 метров и толщиной до 6 выложены огромными валунами до 5 метров. Внутри множество зданий монастыря. Идёт реконструкция. На следующий день экскурсия по острову.

На третий день идём по рукотворной дамбе на остров Муксам. Монахи вручную сделали широкую дамбу из камней протяжённостью два километра; на ней могли разминуться две телеги. Поражает титанический труд этих людей! Затем едем на моторных лодках на Большой и Малый Заяцкий остров. Красота неописуемая! На островах никто не живёт. Дикая природа! Вереск, берёзки, ели, толстый слой мха – ноги проваливаются по колено. То и дело взлетают тетерева и куропатки.

В последний день посещаем гору Голгофа и Секирную. Экскурсовод-женщина, рассказывает:

– В 1923 году на островах был создан один из первых концлагерей, просуществовавший до 1939 года. Все священники монастыря были уничтожены и сюда направлялись тысячи политзаключённых, которые трудились на лесозаготовках и в мастерских по пошиву спецодежды. Многих строптивых уничтожали…

На гору Голгофу пришла новая группа, полностью состоящая из эстонцев. Я подошёл к их группе и услышал более откровенные признания гида-мужчины:

– В начале двадцатых годов возникают так называемые Северные лагеря. Это принудительные трудовые колонии. В Архангельске, Холмогорах, на Соловецких островах, в Пертоминске, Кеми, Вишере, в Котласе, Сыктывкаре, Пинюгинске, Ухте и Усть-вымске уже в 1929 году находилось около 70 тысяч заключённых. Они в значительной мере подпитывали бесплатную рабочую силу канала Волго-Балта. В том же году Горький посетил Соловецкие острова, где ему устроили «показуху» – скрыли настоящую правду об условиях содержания политзаключённых. В стране уже во-всю работала Особая тройка УНКВД и людей без разбора, зачастую по доносительству, направляли в трудовые лагеря. Соловецкий лагерь называют «Островом пыток и смерти» и он отличался особой жестокостью в обращении с заключёнными, т. к. находился в Белом море, вдалеке от цивилизации. Здесь применялись изощрёнейшие пытки несчастных людей: замораживание, утопление, пытки голодом, расстрелы, подавление и уничтожение личности, психологические пытки, бессмысленный труд, карательные акции. Всего, по не уточнённым данным, здесь погибло более 11 тысяч человек. Среди известных заключённых можно назвать имена Лихачёва, Флоренского, поэта Жумбаева и многих других людей. Символично, что и каратели сами попали в «сталинскую мясорубку». Начальники Соловецкого лагеря Боговой, Ногтев, Эйхманс, Апатер были расстреляны.

Кто-то спросил:

– А что такое карательные акции? И так всё ясно: люди были полностью бесправны и их в любой момент могли убить.

– Для устрашения всех применялись такие акции. Так 27 октября 1937 года более 1100 человек из лагеря было погружено на баржи и утоплено в море.

Я спросил:

– Расскажите подробнее о пытках. Я сам малолетним был в ссылке в Васюганских болотах. У нас самой изощрённой пыткой летом было привязывание голым к дереву под комаров. Человек погибал в страшных мучениях.

Все эстонцы живо и заинтересовано обернулись ко мне. Экскурсовод ответил:

– Да, применялась и здесь эта пытка. Она называлась – «на пеньки».

Но были и другие способы убийства. Недалеко от Кремля была так называемая «расстрельная дорога», по которой зимой гнали босиком в одном нижнем белье на кладбище и там расстреливали днём в качестве устрашения, чтобы все слышали выстрелы. А стукачам, которых очень поощряли, отдавали их обувь и одежду. Ещё людей загоняли по горло в озеро и под страхом расстрела заставляли стоять в ледяной воде несколько часов. Одна из самых изощрённых, изобретённых здесь, пыток была следующая. Лошадь запрягали в пустые оглобли. Несчастного привязывали ногами к оглоблям и охранник, сидя в седле, гнал её по кочкам. Кровавые лохмотья оставались от человека! И всё это на виду построенных в колонны арестантов – так «развлекались» конвоиры!

Все туристы качали головами, возмущались, плевались. Кто-то спросил:

– Отсюда, с горы Голгофа, как и с Секирной, открываются незабываемые виды и красоты. Но, говорят, и здесь казнили людей?

– Да! Раньше здесь было 365 «легендарных – кровавых» ступеней, сооружённых в своё время трудолюбивыми монахами. Человека привязывали к бревну и сталкивали его по ступеням к подножью. Ступени были настолько крутыми, что бревно набирало скорость и летело вниз, расплющивая заживо несчастного…

Это потрясло всех! Мы замолчали. Не верилось, что в таком красивейшем месте на земле могло быть такое! Я первый очнулся и ещё раз спросил мужчину:

– Как вы думаете, почему у правителей была такая жестокость к собственному народу?

Ведь Сталин и многие его соратники сами сидели в тюрьмах и лагерях? Они что, хотели отомстить кому-то, или это что-то другое?

– Не знаю. Причин может быть несколько. Главное для сохранения власти было для них – запугать народ. Но, на мой взгляд, ещё одна из них заключается в том, что социалистический строй создал государственную организацию ВЧК, затем ГПУ и НКВД, в которой большинство сотрудников были больными психопатами. Да и сам Сталин, как мы теперь узнали, был обычным параноиком.

Я ошеломлённо размышлял:

– «Что творилось в огромной стране! Был уничтожен лучший генофонд нации! Это привело к тяжелейшей деградации всего населения России! И последствия этого будут очень и очень долгие».

По окончании экскурсии все эстонцы окружили меня. Я рассказал им о детской встрече во Вдовино с их белокурыми парнями, когда мы подглядывали за ними в пустые глазницы окон сарая, где они лежали на соломе. Рассказал им и о медсестре Леми, повесившейся на чердаке больницы. Все пожали мне руку и хлопали по плечам.

Ночь со Сталиным

Мне чудится, будто поставлен в гробу телефон.

Кому-то опять сообщает свои указания Сталин.

Куда ещё тянется провод из гроба того?

Нет, Сталин не сдался…

Евгений Евтушенко.

Я никогда не отдыхал в санаториях, да и в отпуске не был уже давно. Работа начальника строительного управления очень хлопотливая и нервная. Да, вдобавок, теперь у меня было одно увлечение, отнимавшее много времени – был журналистом и работал внештатным корреспондентом одой из независимых газет. Я неимоверно устал, и надо было что-то делать. Мой друг – полковник Михаил, работавший начальником санатория МВД, предложил:

– Давай поедем отдыхать в Закавказье в правительственный санаторий? На берегу прекрасного озера Рица, думаю, здорово отдохнём. Там у меня директором санатория хороший мой товарищ – Путрин Владимир. Он будет очень рад принять нас по высшей форме – притом по льготной цене.

– Хорошо, Михаил. Я подумаю, но кто ты, а кто я? Тебя все знают, а я какое отношение буду иметь к привилегиям правительственного санатория?

– Не беспокойся – я всё устрою. Я знаю – ты очень интересуешься Сталиным. Твоя жена как-то шутливо сказала, что «мой муж прямо помешался на Сталине – читает все книги о нём, смотрит все передачи о Сталине, пишет в газетах постоянно о нём и т. д.» А в этом санатории, точнее, на даче при этом санатории, неоднократно отдыхал Сталин. Думаю, тебе будет интересно что-нибудь новое узнать о твоём «любимом» вожде.

– Согласен, Михаил! Едем!

И вот мы уже отдыхаем в правительственном санатории. Осмотры у врачей, процедуры – всё это необычно для меня. Мешают только бесконечные попойки с шашлыком, устраиваемые хлебосольными друзьями-кавказцами, которых очень уж много и у Владимира, и у Михаила.

В свободное время мы гуляли по парку, в лесу, забирались на горные хребты, пили минералку в бюветах, купались в озере. Путрин, по моей просьбе, повёл нас к даче Сталина, которая располагалась в дальнем глухом углу парка. Мрачное серое двухэтажное здание было со всех сторон окружено высоченными елями. Мы тихо обошли здание со всех сторон, переговариваясь. Взгляд мой остановился на большом белом пятне у основания огромной ели, росшей вместе с другими ёлками. Я глянул вверх и всё понял. Рассмеялся:

– Смотрите, Владимир – Михаил, какое чудо!

Те не поняли:

– О каком чуде ты говоришь?

– А посмотрите вверх! Видите, кто там сидит?

На нескольких ветках тёмной ели – в вышине, расселись восемь больших ушастых филинов, а на земле под ними белое пятно – их туалет. Наверное, это была одна семья – мама с папой и их взрослые дети. Филины сидели неподвижно, не обращая внимания на людей, лишь изредка шевеля головами и хлопая огромными жёлтыми глазами. Это было настолько необычно, что мы расхохотались. Михаил спросил:

– Николай! Ты же у нас сибиряк! Расскажи, что это за птица?

– Это филин! У нас в Сибири их было много. Мистическая птица. Очень загадочная. Филина деревенские люди считали нечистой силой. Ночью летает бесшумно, сверкая глазами. А как ухает! Ужас! У нас было поверье, что встреча с филиным грозит несчастьем. Надо обязательно перекреститься, когда он ухнет.

– Но сейчас-то они молчат!

– Днём они молчат. Охотятся ночью – вот тогда и можно услышать его ужасное уханье. Володя, я бы хотел заночевать на даче рядом с ними.

– Можно, конечно! Здесь жил не только Сталин, но и Ельцин. Правда, Ельцин на втором этаже жил – отказался от сталинских апартаментов. Дача практически всегда пустует и мы не делам там ремонт: сохраняем номер Сталина в первоначальном состоянии. Кому не предложу номер – все переночуют и уезжают на следующий день. Спрашиваю – почему уезжаете – молчат! А обслуживающий персонал утверждает, что всех пугает дух Сталина.

– Ерунда всё это! Я не боюсь!

Путрин ответил:

– Хорошо! К завтрашнему дню распоряжусь – подготовят дачу. Протопим, наполним бассейн, бельё, постельное и т. д. Михаил! Ты тоже будешь ночевать там?

– Нет уж! Я что-то боюсь этого «духа» – а вдруг и правда там бродит Сталин? Николай очень «любит» его – пусть один ночует в даче. А я только там поплаваю в бассейне. В нашем бассейне при корпусе всегда много народа – это чуть напрягает.

Когда я зашёл в спальню Сталина – просто обомлел. Огромная комната (площадью 50—60 квадратных метров) с пятиметровыми потолками, паркетные полы, большие окна с тяжёлыми двойными шторами, старомодный дубовый стол с телефонными аппаратами, кресла, диван, люстры, торшеры и в углу – квадратная гигантская кровать, на которой можно было спать вдоль и поперёк. При спальне расположена туалетная комната с большой мраморной ванной. Вход в спальню был двойной. По длинному коридору один выход в столовую и сорокаметровый бассейн, а другой – со стеклянной дверью – непосредственно в парк.

Мы долго плескались и плавали в бассейне, а затем уселись за столиком в столовой. Обслуживающий персонал давно ушёл, а мы всё никак не могли «закончить» бутылку коньяка. Во втором часу ночи, наконец, Михаил ушёл в свой корпус, и я остался один…

Лежал на огромной кровати – всё плыло и качалось вокруг. Сон не шёл. Навязчивые мысли и думы о Сталине мешали мне заснуть, и я уже пожалел, что остался ночевать в этой огромной и неуютной спальне. Я представлял, как Сталин здесь работал и отдыхал. Было тихо-тихо. Лунный свет пробивался сквозь щели в шторах. Вдруг рядом с окном раздалось громкое уханье – это было ужасно. Потом ещё, ещё и ещё! Мне стало страшно – я начал креститься. Подошёл к шторам, чуть раздвинув их и стараясь разглядеть в темноте филина. Вдруг явственно услышал лёгкое покашливание и шаркающие шаги – по коридору явно кто-то шёл. Стало жутко – в корнях волос на голове у меня прошла волна холода. Юркнул в постель – шаги стихли, филин тоже. Подумал:

– «Что за чушь? Неужели это правда? Рядом бродит дух Сталина? Если ещё раз услышу шаги – убегу в корпус ночевать. Нечего судьбу испытывать.»

Стал дремать. Вдруг в спальне возник мерцающий бледный свет. Я приоткрыл глаза и к своему ужасу увидел за письменным столом попыхивающего трубкой Сталина – тонкий запах табака витал в воздухе. Покуривая трубку, одетый в характерный китель и сапоги, он мягко и вежливо спрашивал кого-то по телефону:

– Что нового в Казахстане, Геннадий Андреевич? (Борков: 1-ый секретарь ЦК КПСС Казахстана).

Я ошеломлённо наблюдал за происходящим – сон это, или правда? Я знал эту необычную особенность Сталина – звонить по ночам первым секретарям республик, в результате чего они все были «на стрёме» – не спали и ждали этих звонков.

Чуть приподнялся, стремясь лучше разглядеть Сталина. Кровать скрипнула. Сталин прервал разговор и резко обернулся:

– Кто это спит на моей кровати? Как вы посмели?

– Я… товарищ Сталин… простите… сейчас уйду… чёрт попутал…

– А – а – а! Я о вас слышал… журналист… критикуете меня, как и все писаки. Хорошо – не бойтесь меня. Давайте поговорим. Мне здесь скучно ночами. Спрашивайте обо всём… Мне интересно, что говорят и пишут обо мне. Много лжи. Задавайте вопросы. Любые! Я отвечу. Не бойтесь. Смелее.

Я вдруг сразу успокоился и понял, что такого в жизни больше не представится:

– Вас называют «Кобой». Это в честь разбойника, который, … извините, как и вы в молодости, грабил на дорогах Грузии проезжавших купцов?

– Всё это ложь! Я в молодости прочитал одну книгу – «Отцеубийца». В ней рассказывалось о Кобе, кавказском Робин-Гуде, сражавшемся с казаками, защитнике грузинских бедняков, народном мстителе. Мне понравился этот образ, и я взял эту кличку.

– Когда вы пришли к власти – в стране воцарилось хамство, грубость и жестокость. Ваш друг Орджоникидзе не раз бил по лицу во время спора своих оппонентов. Да и о вас Ленин в последний год жизни написал: «Сталин слишком груб и я предлагаю сместить его с должности Генерального Секретаря партии, заменив его другим человеком, который был бы более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам»…

– Да, я груб! Но груб я в отношении врагов нашей революции.

– О вас писали многочисленные свидетели: «Простота Сталина не была позой. Его интересовала сама власть, а не роскошь, которую она могла предоставить. У этого страстного политика не было других пороков. Он не питал любви ни к деньгам, ни к удовольствиям, ни к спорту, ни к женщинам».

– Да, это так! И что здесь плохого?

– Вам как-то Троцкий бросил в лицо: «Первый секретарь выставляет свою кандидатуру на пост могильщика революции! Грубость и вероломство, о которых писал Ленин, перестали быть просто личностными качествами Сталина. Они характеризуют весь стиль нашего нынешнего руководства. В стране идут массовые аресты среди духовенства, интеллигенции, да и всех других слоёв населения, и даже среди старых большевиков!» Вы не простили ему этого и убили.

– Да, мы действительно арестовывали и расстреливали всех врагов революции, пока они не прекратят вести подрывную работу в партии и в Советском правительстве.

– Ваша практика военного коммунизма в 1918—21г. (продразвёрстки и реквизиции), а также программа насильственных реформ в сельском хозяйстве в 1928—33г была ужасной. Уничтожение дворян, помещиков, кулаков и подкулачников, насильственное объединение в колхозы середняков и бедноты. Эти события затронули десятки миллионов человек, проживавших в 600 000 деревень. 25 миллионов крестьянских хозяйств были объединены в 240 тысяч колхозов, находившихся под контролем государства. В результате были уничтожены или сосланы в Сибирь десятки миллионов человек. Украина в то время давала до 30% урожая зерновых в СССР. Вы изъяли у неё практически всё зерно и устроили голодомор, что привело к смерти более пяти миллионов украинцев. На границы Украины вы поставили войска и не выпускали никуда умирающих людей. Голодные толпы людей грызли землю, кору деревьев, выкапывали червей; съели практически всех собак и кошек, питались человечиной. Трупы десятков тысяч людей лежали на дорогах, в полях и лесах, объедаемые волками, шакалами, лисами. Но Украина была не одна. Продавая за рубеж практически всё зерно на цели индустриализации, вы обрекли на голодную смерть людей и в Поволжье, и на Северном Кавказе и в Казахстане.

Конквест, исследуя эту афёру, написал: «Число погибших в войне Сталина против крестьян в одной единственной стране, было больше, чем общее число погибших во всех странах, участвовавших в первой мировой войне».

В результате коллективизации урожай зерна упал с 87 миллионов тонн до 32, поголовье скота с 70,5млн. до 28,4, свиней с 26 до 12, овец и коз со 147 млн. до 30,2.

Для чего такие необоснованные жертвы?

– Вы хорошо знаете статистику. А как было выжить? Я всегда помнил слова дореволюционного поэта: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь!» Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны были пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы это сделаем, либо нас сомнут. Я оказался прав!

– Вы создали Главное управление лагерей (ГУЛАГ), в котором работало бесплатно до 20% всей рабочей силы СССР. Миллионы человек погибли в неимоверно тяжёлых условиях голода, холода, невыносимого труда.

– Я уважаю Петра Первого и Ивана Грозного – иногда с ними общаюсь. Для них всегда ключом к власти над страной был страх – самая действенная сила в государстве. Используя их методы и, учитывая теорию марксизма-ленинизма, мы добились огромных побед в деле индустриализации России. Марксизм добился того, что одержал полную победу в одной шестой части света. А люди? Бабы нарожают.

– На 17-ом съезде партии, вошедшим в историю под названием «Съезда Победителей», на тайных выборах против вас проголосовало большинство делегатов, высказавшись за выборы Генеральным секретарём партии товарища Кирова (против Кирова было всего три голоса). Вы, путём манёвров со своим другом Кагановичем, просто «не сохранили эти бюллетени» и после этого уничтожили 1108 делегатов, обвинив их в контрреволюционных преступлениях. После этого съезда Киров был убит, а Орджоникидзе и Куйбышев исчезли при таинственных обстоятельствах. Других членов ЦК – Бухарина, Рыкова, Томского, Зиновьева, Каменева, Преображенского и Ломинадзе вы интернировали позже.

– У них была путаница во взглядах. Если бы эта путаница и небольшевистские настроения овладели большинством нашей партии, то она оказалась бы демобилизованной и разоружённой. А так… Социализм в нашей стране победил!

– Вы полюбили власть, лесть и подхалимство. Помните, Каганович сказал: «Все в партии говорят о Ленине и ленинизме. Пора нам честно признаться самим себе. Ленин давно умер. Сколько лет он работал в стране? Что под его руководством было сделано? Сравните это с тем, что сделано под руководством Сталина! Пришло время сменить лозунг «Да здравствует Ленин!» на лозунг «Да здравствует Сталин!» Вы, уничтожая евреев, оставили его на высоких постах при себе. Вскоре на территории СССР не осталось ни одной школы, учреждения, фабрики, шахты или колхоза, стены которых не были бы украшены вашими портретами. Газета «Правда» постоянно напоминала трудящимся знаменитым опусом: «Теперь, когда мы говорим Ленин, мы подразумеваем Сталин!». Историки и современники пишут о вас: «Со стороны Сталин казался человеком большого самообладания, непоколебимой уверенности в себе, но внутри него бушевали страсти: страстное желание единоличной власти, которая освободила бы его от необходимости прислушиваться к мнениям и советам других, жажда отмщения, ненависть к инакомыслящим и, одновременно, потребность в признании, в самоутверждении»…

– Ты, я вижу, разговорился. Не боишься товарища Сталина. А зря! Ты меня разозлил. Ну, хорошо! Я тебе отвечу на этот вопрос завтра. Посмотри – уже утро…

– Товарищ Сталин! Я бы хотел спросить вас ещё о Красной Армии, как вы уничтожали высшее военное руководство, о необоснованных жертвах в Великой Отечественной войне и репрессиях после неё и ещё кое о чём. Просьба – ответьте мне сейчас о вашей личной трагедии с сыновьями и с вашей женой. Многим непонятна ваша фраза на похоронах жены, покончившей жизнь самоубийством. Вы оттолкнули гроб, сказав: «Она ушла, как враг!» Позже вы репрессировали всех родственников. И, возможно, самое главное: историки утверждают, что Вторая Мировая война случилась только из-за вас. Вы развязали войну с Финляндией и захватили Выборг и Карельский перешеек, вы оккупировали Литву, Латвию, Эстонию, Западную Украину и Белоруссию, половину Польши, всю Бессарабию – захват этих земель начал угрожать Гитлеру и он начал войну с СССР. А теперь у нас с этими странами проблемы.

– Дурак! Мы просто отодвинули границы, а то бы, вероятно, немцы дошли до Урала. А вообще ты прёшь, как танк! Подожди, журналист, не спеши. Я отвечу тебе на все твои гадкие вопросы! И отвечу и покажу кое-что! Пригласим завтра на беседу Лаврентия с друзьями. Ты запомнишь эту ночь – обещаю! Только не уезжай!

При этих словах о Берии и угрозе я вздрогнул и …проснулся! Успел ещё услышать лёгкий свист и шум от удаляющихся шагов. Поднялся с постели весь потный-бледный, ошеломлённый и расстроенный. Я так и не понял – это был сон или видение?

Отказался от завтрака и процедур, начав собираться в дорогу. Михаил не узнавал меня:

– Ты не в себе! Что случилось, Николай? Ты что, действительно испугался Сталина?

Я не отвечал, холодно попрощавшись с Михаилом и Путриным. Внутри у меня всё дрожало. Заказал такси на вокзал и навечно покинул санаторий…

Исковерканные судьбы

Расставаясь, мы обещали писать друг другу.

Но жизнь завертелась, закрутилась.

Вспомнил об обещании, когда было уже поздно.

Недавно, копаясь в архивах и просматривая старые фотографии, обнаружил пространное письмо ко мне старого, ещё с детских времён, товарища. Как я забыл про него? Читал его письмо, глотая слёзы. Талик Нестеров так и написал в конце:

– Коля! Вот и вся моя жизнь уместилась на шести листах бумаги. Больше я никогда не осилю сей труд! Пишу тебе – и плачу, плачу, плачу. Рука дрожит, глаза не видят – только водка, периодически наливаемая в гранённый стакан, поддерживает моё желание изложить тебе свою жизненную эпопею.

Талик Нестеров четыре года был со мной в детдоме села Вдовино Новосибирской области. Это был худенький веснущатый мальчуган с чуть оттопыренными ушами. Был немногословен, скромен, никогда, в отличие от меня, не хулиганил, хорошо рисовал и был особенно удачлив в рыбалке. Койки наши в детдоме стояли рядом и мы очень подружились. Вечерами долго не могли заснуть, перешёптываясь и обсуждая прошедший день, и строя планы на будущий. Жизнь в детдоме бурлила. Мы многое узнали, многому научились. Это была настоящая школа жизни, подготовившая нас к новым испытаниям.

Прошло много лет. Я долго разыскивал адрес Талика и, наконец, написал ему письмо. Он не отвечал. Написал ему ещё раз – нет ответа. Уже начал забывать о письмах ему, как пришло это пространное письмо от Нестерова:

– Живу в Новосибирске. За приглашение приехать в Кисловодск к тебе на постоянное жительство большое спасибо, но такой я тебе, думаю, не буду нужен, т. к. пью горькую. Родился я в Кисловодске по адресу: Горный переулок 24. Круглый замкнутый со всех сторон двор с одним входом. Рядом маленькая каменистая речка Ольховка – там мы ловили раков. Небольшой мостик через неё. Карачаевский райисполком с двором, заросшим густой травой, сиренью и каштанами. Когда отца посадили в Пятигорскую тюрьму «Белый лебедь», то мы стали голодать. Я ходил в тот большой двор собирать белые грибы. Прятал их в штаны с резинками внизу, чтобы не отобрали старшие ребятишки. Там я никого не помню – все знали только отца. Он был знаменит. Отец работал в штабе В. К. Блюхера. У нас было много их совместных фотографий – они очень дружили. Когда Блюхера расстреляли, то вскоре посадили и отца. Теперь он ежедневно в «Белом лебеде» ожидал расстрела. Отца нещадно пытали и били НКВД-эшники, добиваясь какого-то признания. Но что он мог признать, когда не было никакого заговора против советской власти и товарища Сталина? Отца сильно покалечили и выбили один глаз. Спасли от расстрела отца немцы. В 1942 году они заняли Пятигорск и освободили всех арестованных. Отец каким-то путём добрался до Канады и стал жить в Торонто. После прихода красных нас с матерью сослали в Сибирь, где мы с тобой и встретились в детдоме. До детдома я жил в соседней деревне Жирновке – побирался с матерью, голодал, замерзал, ночевал в копнах и стогах сена и соломы. Ночами пробирался в свинарник и подъедал остатки картошки и отрубей, а на машинном току женщины давали мне льняное семя. Нам приходилось есть кошек и собак, а также человечину. Мать заболела шизофренией, ушла в тайгу и навечно пропала. Меня, уже замёрзшего и не шевелившегося, подобрал Костя Поляков и отвёз во Вдовинский детдом. Там не принимали детей «врагов народа», но Костя был сыном председателя Жирновского сельсовета и ему как-то удалось уговорить директора детдома Микрюкова.

Далее Талик подробно описывал свою теперешнюю жизнь, вспоминал Кисловодск, друзей, приглашал меня приехать в Новосибирск, чтобы посетить речку Шегарку и Вдовино, «связавшую нас взаимотрагической судьбой» и где прошло наше детство.

Я и сам давно хотел осуществить эту поездку, тем более у меня там проживал ещё один детский товарищ – Костя Чадаев, ещё более близкий, чем Талик. С ним мы учились в одном классе во Вдовино, затем в восьмом классе районного села Пихтовка – это в пятидесяти километрах от Вдовино. В сестру Кости – Ирку я был влюблён, а с Костей мы однажды чудом выжили, прошагав эти пятьдесят километров ночью в лютый мороз. Спас нас, уже замёрзших и не шевелившихся, проезжавший на санях почтальон.

И вот я в Новосибирске в квартире Чадаева. Встретились, обнялись, прослезились, выпили по рюмашке коньяка. Костя красивый мужчина небольшого роста, басистый, прямой нос, серые глаза, всё такой же ёжик волос. Он женился на Вдовинской однокласснице Вере Марченко, есть сын и дочь. Работает кочегаром в котельной. Ненавязчиво, чтобы не обидеть, расспрашиваю:

– Костя! Почему кочегар – не пойму. Ты же был отличник! Где-нибудь учился?

– Нет. А зачем? Что бы это мне дало? Мы изгои общества. Нас стараются не замечать, о нас не говорят и не пишут. Все репрессированные стараются не вспоминать об этом и не рассказывают никому о своём прошлом.

– Но в Новосибирске, говорят, каждый второй или сидел, или был репрессирован. Да и вся Сибирь такая! Зачем же «опускать лапки» – надо пробиваться, бороться, учиться.

– Свою биографию не скроешь! Эти «кроты» из КГБ всё разнюхают. Они нас за людей не считают и перекроют все каналы к хорошей профессии и карьере. Ты же сам рассказывал, что хотел стать лётчиком и получил «от ворот поворот». Так что эта проклятая коммунистическая власть в России на века.

– А в Пятигорск после освобождения почему не поехал? Ведь многие наши вернулись и неплохо устроились. Правда, мой друг Вовка Жигульский пьёт тоже – горюет за отца, мать, бабушку, проклинает власть.

– Может, я не такой, как все. Как я могу туда вернуться? Там мне коммунисты и НКВД-эшники растоптали и изгадили душу, исковеркали всю нашу семейную жизнь. За что посадили отца? В плен попал. Ну, и что? Это война. А нас-то: малолетних детей и маму за что выслали в Сибирь? Сволочная власть! Нет, Николай, никогда в России не будет правды, ибо мы – русские, такие все! Дорвался до власти – забыл про народ! А вообще – что бередить душу? Жизнь уже закончилась.

– Ты что, Костя? Нам же по пятьдесят! Самый расцвет! Много ещё впереди хорошего.

– Нет! Я уже отжил своё! Давай, езжай к Талику Нестерову – проведай его. Я не поеду. Был недавно – не хочу расстраиваться. На «дне» он!

– Костя! Что с вами творится? Владимир Жигульский, ты, Талик Нестеров – вы же все в школе были отличниками! Вас всех хвалили на всех собраниях – ставили в пример, на вас равнялись, а теперь? Почему сдаётесь?

– Николай! Не береди душу. Я всё сказал. Давай закончим разговор на эту тему. Возьми вот этот листок с адресом Талика.

Крайне огорчённый, попрощался с Чадаевым Костей, и поехал к другому другу.

Еле разыскал общежитие Талика. Он был уже под хмельком и не узнал меня. Постарел, поседел, в очках, руки трясутся. В единственной комнате кавардак, грязно, на полу скорлупа яиц, таз с мочой. Я вытащил бутылку водки, колбасу, батон. Талик с жадностью выпил, заговорил:

– Колька! Углов! Неужели это ты? Как ты меня нашёл?

– Талик! Расскажи о себе!

– После освобождения переехал в Новосибирск. В Кисловодск не поехал – не было денег, да и особого желания. Поначалу был под надзором комендатуры, ежемесячно отмечался. По истечении 10 лет нашей Шегарской эпопеи был амнистирован в связи с указом Верховного Совета и получил документ за подписью УВД. Отслужил в Чите три года. Теперь вот видишь – живу в общаге. Дали его от станкостроительного завода имени А. И. Ефремова, где проработал грузчиком, плотником, столяром 32 года. Заработал на сквозняках кучу болячек: хронический бронхит, хондроз и прочее. Теперь перебиваюсь «шабашками» – кому стекло вставить, кому замок, дверь-окно починить. Дают на бутылку – и хорошо! День прошёл. Друзья у меня такие же. Прожил 16 лет с одной женщиной – детей не было. Дали ей общежитие – ушла от меня. Живу уже восемь лет один. Иногда хожу к ней на третий этаж смотреть телевизор. Злая и жадная старуха. На книжке тысячи, а двадцать копеек не даст никогда.

Мы допили бутылку. Я дал денег – Талик оживился, и быстро принёс другую. Выпили – я сильно опьянел. Мне было искренне жаль друга, его изломанную судьбу и эту неприкаянную сегодняшнюю жизнь. Долго и бессвязно о чём-то говорили, заплакали, вспоминая горькое детство, обнимались и снова плакали. Я решился:

– Знаешь, Талик! Переезжай ко мне в Кисловодск! Я работаю руководителем, есть связи в исполкоме, пропишу тебя и дам малосемейку. Будешь работать у меня в домостроительном комбинате.

– Спасибо, Коля! Надо подумать. Сначала надо подлечиться, а я боюсь принимать лекарства – организм отравлен алкоголем.

– Ладно. Об этом мы ещё поговорим. Теперь расскажи об отце. Как он стал военным и попал к Блюхеру?

– Николай! У нас в семье все были военные. И я бы, наверное, тоже стал, если бы не ссылка. Дед мой был полковником царской армии и так же был в штабе Колчака. В 1976 году меня вдруг вызвали в областное УВД и сказали, что меня через Красный Крест разыскивает отец. Он живёт в доме престарелых в Торонто и желает иметь со мной переписку. Я растерялся, был ошеломлён и потрясён таким известием. Ведь сколько лет прошло! Но меня успокоили и сказали, что неприятностей никаких не будет, если не буду клеветать на советскую власть.

– Ну и что? Стал писать отцу?

– Написал одно письмо, а в ответ отец прислал десятки. Начал их ежедневно читать – тяжело было разбирать почерк, т. к. отец практически ослеп с одним глазом. Стал читать и пить, плакать, пить и плакать. И так несколько лет!

Мы выпили. Талик чуть успокоился и продолжал:

– Отец много писал о своих родителях. Его папа (мой дед) был ярый служака в царской армии, дослужился до полковника. Во время гражданской войны воевал против красных. Отступал до Иркутска со штабом Колчака. Рассказывал, как провели последнюю ночь в России: «Завтра чуть свет снимаемся на чужбину – в Маньчжурию. Красные хамы победили, но, думаю, ненадолго. Их было много, и они все поддались на обещания большевиков. Сидим в хате местного казака-атамана. Пьём самогон и поём наши грустные русские песни. Хозяйка угощает нас вкусными сибирскими пельменями…».

– Талик! Дед потом не объявился? А отец как попал в Красную армию?

– Не знаю. Дед так и пропал в Маньчжурии. А отец тоже дослужился до полковника, но теперь Красной армии. Служил под руководством Блюхера. Кстати, рассказывал, что прадед получил фамилию Блюхер от помещика, который дал своему крепостному, храбро воевавшему и вернувшемуся с войны с Георгиевским крестом. Помещик очень гордился своим смелым крепостным и на радостях дал ему фамилию Блюхер. Так он отметил его в честь какого-то знаменитого немецкого полководца. Отец очень дружил с Блюхером. Когда мы начали переписываться, отец долго не мог понять, как мы очутились в Сибири, а не в Кисловодске, где мы проживали. Я ему написал, что здесь мы не по своему желанию, а по нашей Конституции. Мы являемся его семьёй, т. е. я и мать должны провести в ссылке в глухой тайге 10 лет. Он опять усомнился, ссылаясь на ту же Конституцию: «жена не отвечает за мужа, брат за сестру, а сын за отца». Тогда я открытым текстом в письме подтвердил, что мы испытали на своей шкуре.

Бутылка закончилась. Мы замолчали. Я встал – надо было прощаться. Обнялись, вытирая слёзы. Неловко сунул ему в руки двести рублей – Талик с жадностью схватил их. Ушёл. Ушёл навечно.

Все мои друзья вскоре скончались. Сначала – в 52 года ушёл Костя, затем Талик, а потом и Владимир Жигульский.

Вечная память моим друзьям!

ТОСКА ПО ШЕГАРКЕ

В Кисловодске уже отцвели алыча и абрикосы. Наступает лето 1955 года. Закончен девятый класс, впервые с тройками. Отца нет в живых, дом наш так и не отдают. Жить на квартире в подвале осточертело. Что делать дальше? От злости и отчаяния выговариваю матери:

– Почему нам не отдают наш дом? Мы же реабилитированы, не виноваты ни в чём? Как ты хлопочешь? Кому писала? Где же справедливость? Давай, сам напишу Ворошилову!

Мать слабо оправдывается, плачет:

– Ты что, не видишь, как я измучилась, таскаясь по судам? Везде проклятые бюрократы! Дом наш по закону должны нам вернуть – так говорит мне знакомый юрист. Здесь в городе просто не исполняют законы! Напиши, напиши Ворошилову – ты умеешь! Может, от ребёнка дойдёт прошение!

Наконец, приходит письмо от Кости Чадаева. Описывает все новости. Много уезжает оттуда людей, но они пока не хотят. Возможно, переедут только в Новосибирск. Нинка Суворова ещё там, но, якобы, хочет уехать куда-то к сестре. Она мне почему-то не ответила на письмо, и я обиделся. А может не дошло письмо? Думаю:

– «Нинка скоро уедет оттуда? Я так и не узнаю куда? Надо ехать к ней, объясниться. А вдруг не застану уже её там? Тогда поживу у Афанасия или Кости, пока не отдали наш дом, а там видно будет! Найду её! Приедет ко мне на Шегарку и, возможно, останусь с ней там на всю жизнь!»

Эта мысль полностью овладевает мной. Начинаю думать, философствовать – за полчаса сочиняю сумбурное стихотворение:

Любимая

Я приехал на Шегарку к тебе. Ты ж уехала молча к сестре. Мимолётом махнула рукой. Улыбнулася: жди – я вернуся весной! Я тоскую, хожу по тайге. Думы, мысли – все, все о тебе!

Ни письма, ни звонка нету мне. Не зовёшь и не просишь к себе. Вслед старухи ворчат:

ты ж мужчина, нельзя так страдать!

Я ж молчу, но ночами не сплю.

Без тебя, дорогая, и жить не хочу!

Вотилето прошло. Плачетосеньвокно.

Атебяявсёжду, надорогугляжу. Каклюблюятебя! Какхочуятебя!

Тынарочноуехала, бессердечная, отменя.

Где же, где же ты есть? Где же ты там живёшь?

Ты, наверное, милая, разлюбила меня.

На Шегарке зима очень долгая. Ох, суровая, ох, и лютая! Чует сердце моё – не дождусь я тебя!

Вьюга воет в окне. Сердце плачет в тоске. Жду тебя, дорогая. Без тебя не могу!

Я дождусь ли тебя? Я увижу ль тебя? Моё сердце зовёт. О тебе оно помнит и ждёт!

Скоро, скоро весна! Прилетят к нам скворцы! Я молюсь: лишь вернись на Шегарку, любимая! Ты приедешь ко мне. Мы обнимемся вновь!

И навечно теперь будет наша любовь!

Все мои мысли о нашей деревне. Как там летом хорошо! Расцвела черёмуха, в лесу полно кислицы. На полянах медунки, на кочках жарки и огоньки, а в болотах сейчас там многоголосый хор лягушек. К берегам Шегарки, видно, уже вылезли щуки и стоят в разводьях щучьей травы, греются. Прилетели скворцы, ласточки, чибисы. Под сырыми кочками зайцы вывели уже своё потомство, и смешные зайчата прыгают рядом с бурундуками. По вечерам за околицей беспрерывно кричат перепёлки и бекасы. И десятки раз в сладостном сне вспоминаю, вспоминаю…

«… 1945-й год. В лохмотьях бредём с матерью в Алексеевку на заработки. Колючий снег забивается за края бурок, когда я проваливаюсь, оступаясь с дороги. Приходиться часто наклоняться, выковыривая его пальцами. Мать, хромая на одну ногу, чуть уходит вперёд. Разгибаюсь, опасливо оглядываясь вправо на чёрный угрюмый лес. Там, должно быть, нас высматривают такие же голодные, как и мы, серые волки. Слева, вдоль занесённой до верха берегов Шегарки, натужно гудят провода. От этого неумолчного, густого, тревожного звука проводов в морозном воздухе на сердце неспокойно и боязливо. Провода подгоняют:

– «Скорей уходи отсюда! Скорей в тепло, к людям! Заморозит, занесёт снежная метель, пропадёшь!»

Бегом догоняю мать. Вот, наконец, в предрассветной мгле показались первые низенькие избы, до застрех занесённые снегом. Мать стучится в морозное, в узорах, окошко. Здесь живёт одинокая больная старушка. Она ждёт мать, так как ранее они договорились об этом. Даниловна, кряхтя, долго открывает запор, зажигает коптилку:

– Нюся! Затапливайте! А я полезу на печь, что-то расхворалась! А тут проклятые клопы замучили – всю ночь падали с потолка на лицо! Обезумели совсем, кусают, как собаки!

Мать растапливает печь, отогреваемся сами. Я бегаю в сенцы за дровами, за снегом. В тазиках мать оттаивает его и начинает уборку в доме – стирку белья, мытьё полов. Я достаю из подпола картошку и начинаю её чистить. Смотрю на весёлые блики огня в печке; в избе теплеет. На маленьких окошечках появляются в центре стёкол круглые разводья – они оттаивают. В избе понизу стелется пар. Мать переговаривается с Даниловной – они рассказывают друг другу новости. От общения поднимается настроение, всем становится хорошо и радостно.

Садимся завтракать. По столу среди деревянных чашек и ложек носятся тараканы. Их здесь тьма! Едим картошку с простоквашей. Черпая деревянной ложкой простоквашу, успеваю ею же ловко прихлопнуть очередного, выскочившего из щели усача. Мать морщится, бранится, стегает меня по затылку. Но мне очень нравится охота на тараканов. Мы уже доедаем горячую картошку, а я всё никак не могу прихлопнуть огромного, с одним усом, но страшно ловкого таракана. Он уже трижды уходил от меня безнаказанно! Наконец, ловкач появился вновь, и я изо всёй силы в азарте треснул его ложкой! Она развалилась пополам к великой горести бабки:

– Эх! Коля, Коля! Какая ложка была! Ей ели не только мои родители, но и дедушка с бабушкой! Вот ты баловный!

Мать трескает меня изо всех сил по затылку – я прячусь под лавку. Через некоторое время Даниловна отходит; они опять разговорились с матерью. Та продолжает убирать, закончив стирку. Затем гладит паровым утюгом бельё. Я играюсь с котёнком. Бабушка просит меня:

– Ну, давай, Колюшок, спой мне свои песни!

Тонким дрожащим голосом жалобно, стараясь растрогать бабку, вывожу своего любимого «Арестанта». Даниловна и впрямь утирает слёзы, жалея умирающего арестанта. Она подходит ко мне, обнимает, прижимая голову к старой кофте. Бабушка одинока и, видать, вспоминает своего мужа, детей или внуков.

К ночи возвращаемся в Носково к голодному Шурке. В котомке несём немного картошки, брюквы и овса. На два-три дня теперь есть чем прокормиться. А там видно будет.

…Детдом. Пришли с Шуркой к матери в прачечную. Тяжёлый смрадный запах. Волны горячего пара, лоснящиеся бруски чёрного мыла, щёлок, синька. На потолке сажа и копоть. Мать, обняв нас, ревёт, раскачивается, причитает:

– За что мы так страдаем? Господи! Когда это кончится? Неужели мне всю жизнь, до конца своих дней так батрачить? Я уже не могу!

Мы тоже плачем, жалея её пальцы, до крови растерзанные стиркой на гребенчатой доске. Вдруг низенькая дверь открывается. Согнувшись, входит директор детдома Иван Григорьевич Ядовинов. Всматривается белесым, с бельмом глазом, в тусклый свет коптилки и энергично спрашивает:

– Что такое? Ну что же вы, Углова, расплакались? Почему плачете, говорите правду!

Мать жалуется на тяжёлую работу:

– Иван Григорьевич! Я одна обстирываю двести человек! Дайте хоть одну помощницу! У меня в детдоме самый маленький оклад – 20 рублей в месяц. Мне негде спать. Я постоянно голодная.

Иван Григорьевич, потрепав нас по вихрам, весело басит:

– Всё поправимо, Углова! Правда, оклад вам не могу добавить, но помощницу дадим! Летом пристройку к прачечной сделаем – будет, где спать. Я послезавтра буду в Пихтовке, вызывают. Постараюсь для вас добиться пайка. Будете питаться вместе с ребятнёй в столовой!

Мать, плача, благодарит его. На душе у нас посветлело. Иван Григорьевич уходит, оставив у нас всех надежду на лучшее будущее.

А через два дня новым директором детдома стал суровый и безжалостный Микрюков…

Вот зимним вечером играем в детдомовском зале в перетягивание каната. Валенки скользят по деревянному полу, не во что упереться. Наша команда проигрывает и ползёт за меловую черту. Крик, шум, гвалт! Обидно, неуже-ли поражение? Я на самом краю, как мышка за репку. Уже ничто не может удержать команду наших противников, возглавляемую могучей Ольгой Гуселетовой! Она побеждает. Я крайний, уже у черты! И вдруг, не выдержав, бросается к нам на помощь моя любимая учительница Ольга Федосеевна и, крепко ухватив меня, вытягивает под одобрение и хохот всю цепочку назад! Противная команда протестует, кричит, но поздно! Мы победили!

…1949 год. Школьная библиотека. Мы вместе с интернатскими ребятами. Приглядываемся друг к другу. Заведующий библиотекой Василий Павлович Татаринцев, в застиранной гимнастёрке с двумя медалями, советует нам по очереди, кому прочитать какую книгу. Мы все за глаза зовём его коротко – Васпат! Любим и уважаем его! С вечно нахмуренными бровями, но очень добрый! В полинявшей гимнастёрке с орденами, медалями, звякающими каждый раз, когда он наклоняется к полкам с книгами, он негромко толкует мне:

– Ты что, Углов, книги глотаешь что ли? Ведь позавчера брал её. Неужели прочёл? А ну, расскажи содержание.

Я мнусь, краснею, с беспокойством оглядываюсь на всех, молчу, а затем растерянно шепчу:

– Да я, Василий Павлович, ещё вчера её прочитал, да боялся принести, не поверите, думал. Всю ночь читал «Зимовье на Студёной» – очень интересная книга! Про охоту, тайгу, про зверей.

Я начинаю подробно рассказывать про охотничью собаку Музгарко, оживляясь, но Васпат добродушно перебивает:

– Молодец! Вижу, что читал. Ты прямо с Жигульским соревнуешься, кто больше прочтёт. Обменяйтесь книгами, а я перепишу на карточки.

Я сую Вовке Мамина-Сибиряка (ну и мудрёная фамилия у этого писателя!), а он даёт мне сразу две книги: «Два капитана» и «В окопах Сталинграда». Васпат впервые записывает мне две книги, а Вовке даёт ещё к моей и «Дерсу Узала».

Лупоглазый Шабанов просит тоже две книги, но Васпат непреклонен:

– Ты вот не возвращал целый месяц «Разгром» Фадеева. Небось, и её толком не прочёл?

– Василий Павлович! У меня уважительная причина. Брат сломал ногу, и я ухаживал за ним. Полез он зарить сорочье гнездо и упал. Теперь хромой будет всю жизнь!

– Нехорошо это! Бог наказал! Нельзя разорять гнёзда птиц!

…Вспоминается ранняя дружная весна. Половодье. Первые цветы жарки. Марево жарков, сполохи жарков! Красота необыкновенная! Всё красно от них в лесу и на полянах. Девчонки плетут венки, мы рвём их охапками, играем, кидаемся, а их не убывает. Яркое солнце лупит нещадно, лягушки надрываются в болотах, тепло, всё зазеленело. Как хорошо после долгой зимы в лесу! Где это всё теперь? Эх, как жаль, жизнь не повторяется! Всё прошло

и не вернётся».

Тоска по Шегарке, друзьям и деревне не давала мне сердечного покоя. Опостылевшие горы, надвинувшиеся на нашу улицу, вызывали глухое раздражение и ярость. Безмерная тоска по мокрым кочкам и болотам, рыхлому белому туману (здесь его никогда не было) и душистым стогам сена, мучила меня ежедневно. Вспоминалось всё то, чего здесь не было. Берёзовый сок, который мы пили взахлёб ранней весной, ушастые мокрые зайчата, разбегающиеся в разные стороны, хмель, чибисы, конопля, дергачи в лугах, снегири, чебаки и лилии, лён и скворцы – всё то, что окружало меня десять лет из моих семнадцати.

А вскоре произошло радостное событие: нам отдали дом! Больше года мать писала, доказывала в судах городских и краевых – ничего не помогало! И вдруг неожиданно пришло это спасительное известие! Может быть,

помогло моё детское, наивное, кричащее письмо с надписью на конверте «народному комиссару Климу Ворошилову»!

Судебные исполнители, два дюжих мужика, к нашей неописуемой радости выкинули дряхлые комоды и сундуки каких-то неприветливых людей. Как говорили потом соседи, эта была пьющая и нигде не работающая семейная пара. Справедливость, наконец, восторжествовала! Мы вошли в свой дом, из которого нас грубо выкинули десять лет назад подлые НКВД-эшники! Я ликовал:

– Мама! Неужели это правда? Неужели это наш дом? Наконец-то мы заживём, как люди! Неужели это всё наше: одна, вторая комната, веранда, кладовка, погреб, сад?

Мы с Шуркой радостно кричали, бегали, заглядывали во все уголки долгожданной хаты.

– А какой красивый пол! Крашеный, в яркий красный цвет! Как легко будет теперь его мыть! Не то, что во Вдовино скоблили ножами. Вот здорово!

В маленьком саду на двух сотках было несколько грядок, великолепная яблоня «Виноградка», алыча, абрикоса, вишня, слива и смородина. В конце сада был туалет, во дворе курятник. Всё это теперь наше! Кончились наши мытарства на квартирах! Мать от радости беспрерывно плакала, а Филипп Васильевич, тоже от радости… пил! От соседей не было отбоя. Со всей короткой улицы Овражной и с Будённовки, где была улица Революции, шли и шли люди! Женщины тоже плакали с матерью, мужчины поздравляли нас.

Я удивлялся и думал:

– «Как много всё-таки хороших людей на свете! А сколько друзей и знакомых у матери! Просто сочувствующих, доброжелательных! Спасибо вам, люди!»

И все люди с подарками! Кто тащит старый стол, стулья, тумбочки. Кто-то дал две кровати, одежду, обувь, простыни, коврики, горы посуды. Вскоре всего было полно! Только не зашла в гости к нам со второго этажа нашего дома бабка Шубиха! Она почему-то невзлюбила нас ещё в войну, когда мать сменяла наш родовой дом на улице Революции на эту хату, на улице Овражной 7, чтобы быть поближе к госпиталю, где она работала. Шубиха посто-янно подглядывала сверху за нами, сипела, плевалась. Преотвратительная всё же личность! Что мы ей сделали плохого? Много, много ещё в России завистливых людей!

С переездом в свой дом нам сразу полегчало, проклятая нужда чуть отступила. Со временем купили курей, два поросёнка, стали появляться кое-какие свои вещи.

Филипп Васильевич перешёл работать на стройку плотником. В центре

города строилась огромная центральная больница. Символично! Через пятьдесят пять лет больница придёт в такое дряхлое состояние, что её придётся сносить. Это сделает строительная организация, возглавляемая моим младшим сыном Игорем, и возведёт самый красивый – с колоннами, жилой дом Кисловодска!

Мать управлялась по дому и воспитывала годовалого горластого Серёжку. Шурка той же осенью ушёл в армию. Служил он в авиации, в городе Молодечно (Белоруссия). Прислал этой же зимой фотографию. Стоит в шапке-ушанке, ватнике и пимах, а руками в зимних рукавицах сжимает настоящий автомат! Кругом снежный лес. Вокруг рамки фотографии летят самолёты, внизу дула артиллерии и танков, а сбоку написано вязью:

 И в дальнем краю солдат не дрогнет в бою, Смело и храбро защищая Родину свою!

Да, Шурка уже настоящий солдат! Я горжусь им! Молодчина!

Вскорости, как нам возвратили дом, приехали в Кисловодск на постоянное место жительства наши бабушки Оля и Фрося. Они и до этого много раз приезжали, гостили с нами на квартире по нескольку дней, а потом уезжали опять в Кабарду. Теперь они приехали взволнованные, радостные, счастливые. Разговоров, расспросов, воспоминаний – не счесть!

Мать с бабушками рассказывали друг другу о пережитом, о голоде, страхе, лишениях. Они прожили у нас с год, а затем устроились на Минутке (это в двух километрах от нас) в школу на работу уборщицами – сторожами. Там им дали комнату. В ней они проживали до 1967 года, когда скончалась одна из бабушек – Ефросинья Тарасовна. После этого бабушка Оля перешла к нам и жила с нами до своей кончины в 1971 году.

Этим летом к нам приехал дядя Вася. Он после смерти жены покинул Сахалин и теперь жил в Куйбышеве по ул. Бебеля 8. Значительно постаревший, больной, он с трудом передвигался и волочил ногу. Смерть жены и брата сильно подействовали на него. Где-то к нему подвизалась молодая особа с дочкой Ольгой моих лет. Дяде Васе необходима была женщина для ухода за ним. Но она, как показала их дальнейшая жизнь, лишь транжирила его сбережения и не особенно-то беспокоилась о нём. С Василием Ивановичем в этот приезд мы ещё больше подружились – я не расставался с ним! Как будто чувствовал, что это наша последняя встреча!

Два эпизода.

Идём с дядей Васей и Ольгой из города под железнодорожным мостом на Кирова. Заходим в нарзанный бювет, пьём нарзан, отдыхаем на скамьях. Он всё время рассказывает о нашем отце, вспоминает его, горюет. Обговариваем

с ним и нашу дальнейшую жизнь, вспоминаем Сибирь, делимся планами. Спрашивает меня:

– Коля! Всё-таки решил, кем будешь?

– Лётчиком, только лётчиком хочу быть! Мне так нравится эта профессия!

– Да? Всё-таки лётчиком? Хорошая мечта, но… Уверен, будут препятствия и подвохи на твоём пути. Наше государство, как бы это тебе сказать… недоверчивое и мстительное по отношению к людям. Всё может быть. Но ты не отчаивайся. Если не получится, стань хорошим строителем, каким был твой отец! Вчера смотрели мы с тобой в парке его здание – третий корпус санатория Орджоникидзе. Он был там десятником, т. е. главным строителем. Какая мощь! Какая архитектура! Сотни лет будет стоять это здание в камне! Вечная память твоему отцу в этом здании!

Заходим в магазин на углу улицы Желябова. Дядя Вася даёт мне деньги и говорит:

– Я постою на улице. А ты купи себе, Коля, что хочешь. Икры, сыру, конфет, печенья.

Это для меня сказочные яства – я отнекиваюсь. Но Василий Иванович легонько и дружелюбно подталкивает:

– Иди, иди! Не стесняйся!

На прилавках магазина в большом количестве чёрная и красная икра, шоколад, ноздреватый сыр. Эти продукты никто не покупает по причине их дороговизны. И вдруг я?

Растерялся, мнусь и не могу заказать толстой и хмурой продавщице такие дорогие продукты. А вдруг подумает, что я где-то украл деньги? Она уже кричит на меня:

– Чего молчишь? Что тебе надо?

Выручает Ольга. Она смело заказала всё, что ей понравилось.

С Олей мы сошлись быстро. Это была контактная, симпатичная, белокурая девчонка.

Вечерами дядя Вася разрисовывал нам с Олей фотографии и картины. А больше рисует нам всякие этюды и портреты – это у него здорово получалось!

В последний день перед отъездом дяди Васи устроили ужин с вином. Нам с Олей дали тоже по стакану лёгкого вина – мы опьянели. Отпросились гулять в парк.

Идём, взявшись с Олей за руки, чуть захмелевшие, гордые. Я в белой рубахе, рукава засучены, беспричинно много говорю и смеюсь, горжусь, что рядом со мной девушка. Кажусь себе теперь очень значительным и важным. Лёгкий тёплый вечер, звёздное небо, запах цветов в парке – всё

было значимо и запоминаемо. Мы радовались друг другу: оба были в восторге, и смеялись от счастья.

Отношение Жени (матери Оли) к дяде Васе становились всё хуже и хуже по мере убывания его денежных сбережений. Дядя Вася очень грустил по первой жене. Вздыхал, вспоминая нелёгкую судьбу Володи, а его самого подстерегала неотвратимая судьба. Здоровье его с каждым днём ухудшалось. В значительной степени этому способствовала его новая молодая жена, которая, растранжирив его деньги, начала от него гулять, сначала втихую, затем открыто.

Жизнь продолжается

Мне совсем умереть не под силу. Некрологи и траур – брехня. Приходите ко мне на могилу – на могилу, где… нету меня.

Евгений Евтушенко

Итак, старость. Что это? У многих это ассоциируется со знаменитым стихотворением Некрасова:

– «Нет косточки не ломаной, нет жилочки не тянутой, кровинки нет непорченой. Терплю и не ропщу…»

Всё лучшее позади, а впереди беспросветная мгла?

Особенно эти настроения усиливаются у вас в период беспрерывных дождей, грязи, слякоти, холода – короче, в периоды мерзкой погоды:

– Всё прошло уж давно… не воротишь назад!

И тех нет уж и дней, что летели стрелой,

Что любовью нас жгли, что палили огнём!

Нет, нет и нет! Немедленно отбросьте это настроение, эти мысли! Жизнь прекрасна и удивительна в любом возрасте! Сейчас же вставайте с дивана, одевайтесь теплее и на прогулку! Быстрая ходьба или лёгкий бег трусцой очень скоро приведут вас к хорошему настроению. Поверьте душой, жизнь хороша и интересна! Ещё будет очень много счастливых дней и радостных минут! Надо только жить активно – много ходить или бегать трусцой, найти занятие по интересам, не лениться, заняться оздоровлением организма.

Это нелёгкий шаг, это беспрерывный труд, это подвиг! Но он стоит того! У вас постепенно исчезнут все болезни, у вас исчезнет одышка, появится интерес к жизни даже в преклонные годы. Вы можете теперь спать, как ребёнок, вы можете кушать, что захотите. Новое качество жизни позволит вам жить активно, вы самоутвердитесь, вы преодолеете лень, и теперь с презрением посматриваете на свой любимый диван, на котором «прожигали свою жизнь». Теперь вы можете много ходить, путешествовать – вам всё интересно! Не доживать, а жить полной жизнью! Не стонать, не ныть, не жаловаться, а радоваться каждому дню!

Недавно из администрации города мне поступило предложение нести в Ставрополе олимпийский факел зимних Игр в Сочи. Что же? Это хорошо, что не забыли меня.

Воскресенье. Я стою задумчиво у окна на втором этаже. Вспомнил Вдовино, Шегарку, друзей детства. Где они? Как было хорошо в детстве! Детство-детство! Лучшая пора в жизни человека! Беззаботное, весёлое, горькое.

Вспомнилось всё. Разволновался до слёз. Тихо напеваю любимую песню:

– Слышу голос из прекрасного далёка, голос утренний в серебряной росе.

Слышу голос, и манящая дорога кружит голову, как в детстве карусель.

Прекрасное далёко – не будь ко мне жестоко. Не будь ко мне жестоко.

Жестоко не будь. От чистого истока в прекрасное далёко…

Нина подходит ко мне и обнимает за плечи:

– Ну, что, Коля, опять вспомнил детство и Шегарку? Если хочешь, поезжай туда в пятый раз! Дня не проходит, чтобы ты не вспомнил о своём детстве!

Игорь (он завтракал у нас и играл со мной в шахматы) говорит:

– Папа! Ну что тебе надо? У тебя же, как в том фильме «всё есть: прекрасная жена, хороший дом…»

– Игорёк! Тянет меня опять Шегарка.

– Папа! Помнишь, когда мы были там, местные жители говорили, что весной сделали фоторазведку с воздуха их мест и установили, что на каждом квадратном километре там находится два медведя. А сейчас, уверен, там их в пять-десять раз больше, т. к. все жители покинули Вдовино. Куда ехать? Чтобы медведи задрали?

Уже полдень. Ярко светит солнце. Наш дом находится на взгорке. Я надеваю тренировочную форму и подхожу к окну. Слева виднеется Машук и Бештау, далеко справа – снежный двуглавый Эльбрус, а прямо перед домом виднеется и зеленеет во всей красе наш чудесный парк. Белеет «Красное Солнышко», верхняя станция канатной дороги с рестораном, Малое и Большое Седло. А между ними, извиваясь в лесу и горах, вызывает к себе и манит жемчужина нашего парка – Большая туристская тропа. Всё! Пора на тренировку! Жизнь прекрасна и удивительна! Бог создал нам это чудо!

Четыре времени года

Прошло более шестидесяти лет, как я покинул эти ужасные места, где до 1953 года умирали тысячи безвинных людей. Они были высланы на погибель в глухие Васюганские болота. Я там был уже четыре раза. В последний раз решил побывать там так:

– «В Новосибирске живёт мой младший брат. Поживу полгода у него. Оттуда недалеко до родины моего детства – всего двести километров. Надо ещё раз напоследок увидеть разные времена года в родной деревне – это очень интересно! Хотя бы побыть по два-три дня! Что происходит сейчас там? Есть ли люди? Кто они? Изменилась ли природа? Посмотрю, сфотографирую, сниму видеофильм – потом напишу повесть».

Эти вопросы чрезвычайно волновали меня, заставляли беспрерывно будоражить память, не давали мне спокойно спать по ночам. А работа, семья, бесконечные дела – всё это отодвигало эти намерения о поездке в глухомань. Сколько передумано, переосмыслено! Сколько раз вскакивал среди ночи и бормотал:

– «Обязательно четыре времени года! Сначала Весна, затем Лето, Осень и Зима! Поеду на Шегарку из Новосибирска в начале мая, затем в июле, в конце сентября, и в середине ноября. Так я ещё раз увижу все времена года в деревне своего детства. Только так! Посмотреть, увидеть, поразмышлять, вспомнить всё хорошее и плохое, погрустить об ушедших навсегда годах детства и… помянуть на деревенском кладбище умерших там друзей, товарищей и знакомых».

Весна

Развезло неимоверно. Вода, вода, вода… Дорог нет, людей нет. Ни одного посёлка! Раньше здесь клокотала жизнь. Двадцать две деревни огромной Пихтовской зоны! Тысячи людей! Где они теперь? Почему никого нет? Все уехали из этих гиблых мест!

Вот, кажется, Вдовино. Людей нет – я один. Жутко. Остатки домов. Поселился в одном. Разволновался. Ночью почти не спал. Перед утром слышу: гомон, крики, стоны, плач тысяч людей. В ужасе вскочил! Нет – это всё же сон! Оказывается, слышу многоголосое пение птиц.

Скворцов – сотни! Они и раньше любили эти места. Почти не боятся, свистят, пищат и, мне кажется, удивлённо разглядывают меня. Вся бывшая деревня заросла кустарником, по колено вода. На кочках полыхают жарки и огоньки. В небе курлыкают журавли. Гвалт скворцов, ласточек, воробьёв и синиц перекрывается многоголосым хором лягушек. Их тысячи! В болотных сапогах продираюсь сквозь заросли. На гибких деревьях резвятся бурундуки, с высоких травянистых кочек прыгают маленькие зайчата – они только народились. Тучи уток и гусей проносятся вдоль Шегарки.

Лето

Уже кое-что знакомо. Ночую в единственной сохранившейся избе. Спальный мешок частично выручает от армады комаров, паутов и мошки. За три дня весь опух от укусов этих тварей. Вечером слушаю плач чибисов на болотах. Их тьма! Варю яйца уток – их легко найти. Масса гнёзд по берегам Шегарки и на кочках болот. Пышет зеленью высоченная трава. Двухметровая конопля вперемежку с крапивой не даёт разглядеть перспективу. Печально брожу по бывшей деревне, угадывая, где что было. Шумят высокие тополя и осины, на которых шапки гнёзд сов, ястребов и ворон. Сов стало много – вечерами они шарахаются прямо под ноги, пугая меня. Много хожу по деревне и окрестностям. Выручают опять болотные сапоги – несколько раз почти наступал на змей. Их много – серые и чёрные гадюки. Раньше змей у нас не было. Сибиряки рассказывали, что они пришли из северного Казахстана, когда там начали испытывать атомное оружие. Ходить по моей бывшей деревне тяжело – ни дорог, ни тропинок, всё заросло чертополохом. Ловлю чебаков и ершей на реке, а в пруду – пескарей и гальянов. Рыбы много и она хорошо клюёт.

Осень

Сентябрь. Трава практически полегла, и ходить по деревне стало легче. Целый день ем малину. Дикая лесная малина очень вкусная! Целые поляны её полыхают красным огнём, дразня запахом. Один раз вспугнул медведя. Он рявкнул, и с шумом резво убежал – я успел увидеть лишь часть спины – даже не испугался! Судя по следам – их здесь бродит много! Комаров и паутов стало намного меньше, но вечером донимает мошка – она проникает во все щели. Клюквы на болотах много – раньше её здесь не было. Мы ходили за ней далеко – километров за десять. Печально кричат журавли – они летают над бывшей деревней, обучая и готовя молодёжь к перелёту в жаркие страны. Целая колония журавлей обосновалась на большой поляне в километре от деревни.

Через три дня погода испортилась. Глухо зашумели высоченные тополя и осины, роняя листву. Противно каркали стаи ворон, нагоняя тоску – они прогоняли меня. Человек здесь теперь был лишним! На четвёртый день пошёл затяжной, нудный, мелкий осенний дождь и я поспешил ретироваться.

Зима

Середина ноября. Холодно. Снега по колено. Выдержал лишь два дня – не спасал даже тёплый суперсовременный финский спальник. В «моей» избе побывал медведь; всё разломано – следы его испражнений на полу. Я даже испугался, т.к. он, вероятно, решил здесь сделать берлогу: люк подпола выломан – надо быстрее уходить! Всю ночь поддерживаю костёр у избы, отпугивая медведя. Благо, сухих брёвен много.

По деревне бегают зайцы. Они уже сменили шубу. Белоснежные зверьки почти не боятся меня. И лисы тут, как тут! Видел их трижды в ослепительном красном наряде. На кустах яркой калины кормятся белоснежные мохначи-куропатки.

Наступило главное событие, для чего я приехал сюда, преодолев неимоверные трудности. В прошлые разы долго не решался сходить к массовым захоронениям ссыльных. Там были как общие могилы, так и отдельные захоронения. Выпил пол фляжки коньяка и, наконец-то, решившись, пришёл к бывшему Тетеринскому кладбищу на окраине деревни.

Остатки чёрных деревянных крестов торчат из снега, пугая своей угрюмостью. Печально я бродил по кладбищу, пытаясь найти таблички знакомых людей. Осины и тополя среди крестов свысока холодно рассматривали меня, как бы говоря:

«Зачем пришёл? Не ходи по могилам! Не тревожь ни себя, ни умерших!»

Зажёг костерок. Присел на поваленное дерево и расплакался, вспоминая случившееся со мной в детские годы:

– «За что маму и нас, малолетних, выслали сюда в 1944 году? Отец-офицер Красной армии, весь израненный и обмороженный, попал в плен. Ему дали 10 лет каторги. Сталин же сказал: «У нас нет пленных! Есть предатели!» И особисты рьяно выполняли волю злодея.

Мама работала санитаркой в госпитале по восемнадцать часов в сутки, стирая километры гнойных бинтов и ухаживая за ранеными красноармейцами. Её за что репрессировали? Ну, и вообще, парадокс: нас-то, с братишкой, за что? Какую угрозу власти составлял шестилетний и девятилетний ребёнок?

Жестокая, немилосердная власть!

Вот здесь лежат тысячи невинных людей! Их пытали коменданты, расстреливали, издевались над ними, как хотели. За любую провинность летом привязывали к деревьям голышом. Гнус за ночь полностью выпивал кровь бедных людей. Они кричали, стонали, молили о пощаде, а пьяные НКВД-эшники глумились над ними и хохотали. Привязывали верёвками провинившихся к сёдлам сытых комендантских жеребцов и гнали галопом по кочкам. От людей оставались лишь кровавые лохмотья. Измываясь над беззащитными людьми, хлестали их нагайками и ремнями, в клочья разрывая тела. Заставляли их стоять часами по горло в холодной реке, устраивали показательные казни с повешением на деревьях.

Зверскую и лютую власть защищали такие же нелюди!

Знают ли об этом сейчас россияне? Помнят ли наши люди эти ужасные сталинские годы? Нет, нет, и нет! Сегодняшняя власть старается не вспоминать те окаянные годы. О миллионах репрессированных граждан не говорят и не пишут, не снимают кинофильмов, им не ставят памятники. Молодёжи не рассказывают правду о чудовищных репрессиях Сталина и его окружения против собственного народа. Они стараются вытравить из сознания людей даже напоминание о бесах-большевиках! Почему? Да потому, что во главе нашего государства находятся практически все из бывшего окружения правителей! Им стыдно и неохота ворошить прошлое. Они так и не покаялись перед собственным народом за все злодеяния своего режима!

Но я верю – ВРЕМЯ ПРИДЁТ! БОГ НАКАЖЕТ ВСЕХ ПО ДЕЛАМ ИХ!»

Долго и глухо плакал, размазывая, как ребёнок, слёзы по щекам. Вспоминал всех своих погибших друзей, знакомых. Встал, поклонился крестам, перекрестил кладбище и себя.

Ушёл! Теперь навсегда…

Кисловодские встречи

Захар Семёнович работал директором довольно крупного предприятия в Сибири. Энергичный, напористый – он «горел» на работе, за что и ценили его в вышестоящей организации. Но семейная жизнь у него не удалась. Вокруг было много привлекательных женщин, но, несмотря на свой решительный характер, он был по натуре очень щепетилен, романтичен, и всё никак не мог найти «свою половину». На его предприятии работал молодой экономист Костя, с которым, несмотря на разницу в возрасте, очень подружился директор. Дело в том, что Костя прекрасно пел и играл на гитаре на корпоративных вечерах, а Захар Семёнович с детства просто обожал гитару и мандолину. Сам в юности довольно преуспел в умении петь и играть на этих инструментах.

Как-то, проведя очередную планёрку, директор попросил Константина задержаться. Когда все сотрудники вышли, он сказал:

– Слушай, Костя! Меня в главке прямо выталкивают в отпуск. Говорят, не бережёшь себя, отдохни, наберись сил, предлагают путёвки в разные места. Давай вместе махнём! А? Найдём на курорте для себя подходящих женщин! Говорят, они там просто охотятся за мужиками!

– Я не против, Захар Семёнович! Два года не был в отпуске! А куда поедем?

– Ты знаешь – я много раз был в Крыму, в Сочи, а вот в Кисловодске – ни разу! Многие отзываются очень хорошо об этом курорте. Тем более, у меня там живёт друг Вадим ещё по службе в армии. Всё время предлагает приехать отдохнуть. Рассказывает о своих многочисленных победах над слабым полом. По-моему, он просто помешался на этом. Ну ладно, посмотрим. Едем?

– Хорошо, согласен!

– Беру две путёвки. Чуть подберу дела – через неделю едем. Костя! Только не забудь взять гитару.

И вот они в Кисловодске! Впереди 24 дня отдыха! Санаторий «Химик» располагался под горой на краю курортного парка. Друзьям предоставили большой и уютный трёхместный номер «люкс». В первый же вечер к ним приехал шумный, весёлый Вадим с горой бутылок пива и пакетами закусок. Объятия, расспросы. Вадим работал курортным агентом в Курортном Совете. Он поднаторел в работе: все санатории были в его ведении; в то же время у него был свободный график работы и подчинялся он только генеральному директору. Имел много свободного времени и умело пользовался этим.

Вадим с шутками- прибаутками рассказывает:

– Друзья! У вас в санатории 60—70% женщин! Никуда не надо ехать – они сами падают в объятия! Здесь вечерами прекрасные танцы, где все знакомятся. С этого санатория я много «взял дани» в виде прекрасных дам. Они-то меняются: приезжают, уезжают, а я нет! Надо только врать им, что «влюбился по уши» – они любят это! Для меня сюсюканье с женщинами – это только замануха! Важен конечный результат! Идём сегодня же на танцы!

И, правда! На танцах курортницы сразу заметили тройку великолепных мужчин. Когда объявляли «Белый танец», к ним устремлялись десятки женщин. Приходилось даже выбирать. К концу вечера Захар Семёнович танцевал только со строгой, но обаятельной, худенькой, рыжеватой, лет сорока, женщиной Раей. Вадим, не стесняясь, облапывал, прижимаясь в танце, грузноватую Лиду, а Костя, старательно отстраняясь, танцевал с совсем ещё юной, хрупкой девушкой Тоней.

По предложению Вадима, знакомство решили закрепить в номере. Тоня отказалась, а обе женщины охотно откликнулись. Прекрасный вечер затянулся допоздна. Напористый Вадим увёл куда-то Лиду, а Рая, попрощавшись, пошла в свой номер.

И потекли санаторные будни! Утренняя зарядка под баян, завтрак в огромной столовой, процедуры, обед, отдых пару часов, походы в великолепный курортный парк. А вечером обязательные танцы. После вечера все собирались в номере мужчин, выпивали, Костя пел под гитару свои песни.

По субботним – воскресным дням друзья с подругами выезжали на экскурсии. Медовые водопады, Кольцо-гора, Долина нарзанов, Замок Коварства и Любви, Долина Очарования, Красивый курган – они посетили все окрестности города. Далее последовали экскурсии в Теберду и Домбай, Архыз и Эльбрус. Через несколько дней пребывания в санатории друзья не стали ходить на коллективную зарядку, заменив её походами в горы. Великолепно было встречать рассвет на Малом и Большом Седле, ходить по необыкновенно красивой Большой Туристской тропе, пить травяной чай и измерять давление на Красном Солнышке. Иногда они даже опаздывали на завтрак. Ну и как было не посетить четыре очень известных в то время ресторана Кисловодска – Храм Воздуха, Театральный, Родопи и Чайку!

Вадим все вечера проводил в санатории с друзьями и безотказной Лидой. У неё первой заканчивался срок путевки, и она навёрстывала потерянное, постоянно «ныряя» с Вадимом в свой номер. У них была любовь – у них всё было хорошо!

А вот юный Костя действительно влюбился в Тоню! Он по натуре был романтичен, и девушка оказалась такой же! У них была, как говорят, платоническая любовь. Встречи и проводы, вздохи, поцелуи – большего Тоня не допускала! В столовой санатория они сидели за одним столом и практически не расставались весь день – встречались даже на процедурах. И вообще за эти дни все очень сдружились.

Захар Семёнович с удивлением понял, что его тоже тянет непреодолимая сила к строгой, симпатичной Рае. Они долго присматривались друг к другу, т.к. тоже оказались схожи по характеру! Степенные, много повидавшие в жизни, они не сразу решились на близость. Прошла уже первая половина срока путёвки, как это всё же свершилось! Захар до этого много повидал разных женщин, но здесь был просто поражён темпераменту Раи! Отдыхая после бурных объятий и счастливо улыбаясь, Рая шептала ему на ухо:

– Захар! Гордись! Ты сегодня покорил полковника МВД!

– Как?

– А так! Я работаю начальником женской колонии в Тосно. Замужем.

– Тосно? Что-то ничего не слышал я об этом городе. Где это? Ну и как женщины там у тебя? Как работают, чем занимаются? Говорят, они в колониях вытворяют такие дела, что и мужикам не снились! Это правда?

– Наша колония расположена в Ленинградской области. Женщины, как женщины! Работают, шьют. А насчёт этого…. Всякое бывает! Да зачем тебе это знать? А муж у меня сейчас…. как тебе сказать? Сдулся! Был бы нормальный мужчина – фига два я лежала бы с тобой! Просто изголодалась по мужику. А так он нормальный и …очень хороший человек. Никогда не променяю его ни на кого! Всё! Закончим эту тему!

Захар размышлял – ему дивно было слышать такие суждения бывалой полковничихи:

– «Вот они – какие бывают женщины! Мужа она любит. А сама Странно! Нет – больше не женюсь! Лучше быть свободным, чем иметь такую жену!».

Всё в жизни когда-нибудь кончается. Время отпуска пролетело, как один миг! Провожать Лиду на Кисловодский железнодорожный вокзал вышли все. Стоял прохладный день, ночью шёл дождь, и на перроне ещё были лужи. Вадим много шутил, смеялся, был необыкновенно оживлён. Он провожал очередную «пассию» и был, видно, рад этим переменам. Захар Семёнович, улыбаясь, наблюдал за вездесущим другом, думая:

– « Вот устроился Вадька в жизни! Мотылёк, да и только! Видать, на вокзале все его уже знают. Нравится ему такая жизнь. Курорт его избаловал! Впрочем, я ничуть тоже не лучше. Что за жизнь у меня? Нет семьи – одна работа, работа».

Раздался третий звонок. Все расцеловались, прощаясь с Лидой. Она плачет. Поезд уже тронулся, а Вадим всё стоял на подножках, целуя Лиду. Проводница уже кричит на него. Поезд набрал ход, и Вадим, галантно подпрыгнув, задом соскочил с подножки. Неловко брякнулся в лужу, его роскошная шляпа попала под вагон. Как ни в чём не бывало, он резво и молодцевато вскочил и, махая рукой, побежал за поездом. Мокрый плащ, лысоватая макушка головы, прыжки через лужи – все грохнули от его бодрого бега трусцой!

Через два дня провожали юную Тоню. Отправление поезда Кисловодск – Архангельск задерживалось и все проследовали в зал ожидания. Людей не особенно много – человек пятьдесят. Уютный зал, кафельные полы, длинные деревянные скамьи. На дальней скамье в углу целуется Костя с Тоней. Она и впрямь очень красивая девушка. Захар немного завидует Константину. Про себя думает:

– «Вот надо же! Здесь, вдалеке от дома он нашёл свою любовь! Молодец! И не стесняются никого, целуются напропалую! Я бы никогда так не смог! Счастливый человек! Моя же полковничиха иронично смеётся, кося глазами в их сторону. Всё-таки стерва она!»

Подходит поезд. И здесь разыгрывается настоящая трагедия. Костя с Тоней, не стесняясь, и не обращая ни на кого внимания, плачут, обнимаются. Поезд трогается. Она не отпускает его, плачет навзрыд. Он выпрыгивает из вагона – она кричит не своим голосом! Он опять заскакивает к ней. Кто-то сообщил радисту вокзала или он сам увидел трогательную сцену прощания двух молодых людей, но над вокзалом во всю силу зазвучал мотив:

Гуд-бай, мой мальчик. Гуд-бай, мой миленький. Твоя девчонка уезжает навсегда! И на тропинке, и на тропиночке не повстречаемся мы больше никогда…

Это ещё более усилило волнующую сцену прощания влюблённых!

Все люди смотрят на них, некоторые женщины тоже плачут. Проводница кричит изо всех сил на Костю. Он прыгает с подножки. Слышен истерический вопль Антонины…

Все потрясены! Вот это любовь! Долго все успокаиваются. Подходит весь в слезах Костя. Ему неловко, он отворачивается и уходит один. Все молчат.

На следующий день Раю провожал один Захар. На сердце было муторно и тоскливо. Почти не встречались взглядами. Пропуская Раю вперёд, вежливо поднялся с её чемоданом в вагон. Сухо попрощались. Пошёл к выходу. Вдруг неожиданно в тамбуре его догнала взволнованная Рая. Горячо обняла. Прошептала на ухо:

– Не пропадай! Но письма не пиши! На следующий год приеду! Адрес твой и телефон в памяти. Как приеду- сообщу! Прощай!

Два мужа

Детские годы Семёнова прошли в голоде и лишениях. Главная мечта детства: заиметь свой велосипед – так и не свершилась! Отслужив в армии три года, Владимир решил перед женитьбой куда-нибудь завербоваться, чтобы заработать денег. Выбор пал на горные рудники Ленинабада, куда его обещали взять на самую трудную, но высокооплачиваемую работу забойщика в шахте. Он пытался уговорить и своего друга поехать вместе туда, но тот и слышать не хотел:

– Ты что – не понимаешь, куда тебя вербуют? Там урановые рудники и работают на них в основном одни зэки.

– Ну и что? Мой армейский товарищ уехал после службы на золотодобывающие рудники Магадана, где тоже зэки – и ничего! Доволен своей жизнью, зовёт меня.

– Вот и поезжай туда. Это всё равно лучше, чем добывать уран. Говорят, он вреден, и от него рано умирают – радиация.

– Ерунда всё это! Сказки и страшилки для трусов. А в Магадан я, возможно, ещё поеду, но сначала в Ленинабад. Да и по правде сказать, хочется посмотреть Самарканд, Бухару, Ташкент – говорят, экзотика.

– Ну, ну, давай, давай! Смотри, чтобы здоровым и богатым возвратился, а то ведь и без штанов можешь остаться!

– Типун тебе на язык.

Семёнов, прихватив с собой любимую гитару, выехал в Ташкент. По приезду его разместили в комнате общежития, где стояло двенадцать коек. Начались будни. Работа была трёхсменной. В комнате всё время кто – нибудь спал после смены, поэтому все говорили вполголоса, стараясь не разбудить товарищей. Работа забойщика очень трудная. Врубовые машины в то время только начали применяться, и приходилось вручную кайлой отбивать куски породы от рудной массы. Потом забойщик наполнял таратайки рудой, и возчики отвозили её по забою к лифтовой шахте. Семёнов быстро научился работать отбойными и бурильными молотками, изучил буровые станки, скреперные лебёдки, прокладывал узкоколейные пути и перестилал катальные доски. Его вскоре назначили бригадиром, и он теперь начал размечать расположение, глубину и направление шпуров для размещения зарядов при взрывных работах, возводить временные и постоянные крепи, следить за давлением горных пород и направлением выработок. В забое очень подружился с пожилым горнорабочим Александром. Тот как-то предложил ему:

– Володя! Ты хороший и трудолюбивый малый. Переходи ко мне жить – у нас двухкомнатная квартира. В общаге разве жизнь? Ни покоя, ни отдыха.

У тебя тяжёлая работа, да ещё это скотское жильё. Пока молодой – надо пожить.

Семёнову и впрямь надоела холостяцкая жизнь в опостылевшем общежитии. Оно ничем не отличалось от казармы, где он провёл три года. Он с радостью согласился:

– Спасибо, Петрович! Квартплату – сколько скажешь.

– Да не надо ничего! Будешь питаться с нами. Мы вдвоём с Дарьей. Она не работает – домохозяйка. Нам на жизнь хватает – заработок у меня хороший. Вот деток мы так и не завели. Шахта наша, видно, вредная и здоровье моё пошатнулось за эти пятнадцать лет, что здесь батрачу.

И Семёнов стал жить на хлебах у разборщика кусков пустой породы хлебосольного Петровича. В первый же вечер втроём выпили по одной – другой, засиделись за полночь. Жена у Александра «ещё в соку» – невысокого роста, чуть полноватая, светловолосая. Разрумянилась, бегает в кухню туда – сюда, ухаживает за мужиками, а сама вскользь игриво посматривает на квартиранта. Что удивило Семёнова? Петрович абсолютно не реагировал на поведение жены. Он, кажется, даже поощрял её шутки и подыгрывал ей. Даша, наливая всем водки в стаканы, смеясь, спросила:

– Володюшка! Говорят, у вас в шахте много молодух – откатчиц, коногонов, тормозных. Неужели не заимел кралю?

– Да нет! Я их не замечаю. Не по мне они…

– А что, ищешь принцессу?

– Да что ты, Дарья! Хватит смущать парня. Найдёт ещё не одну. Этого добра завались.

– Да не скажи, Петрович! Хороших девок не так уж и много. Ладно, Володюшка, о девчатах. Лучше поиграй нам на гитаре и спой свою любимую песню про белокурую красавицу – у тебя это здорово получается.

Первое время они с Петровичем работали в одну смену. Александр сгребал пустую породу, оставленную забойщиками в глубине хода, закладывал ею выработанное пространство пласта, засыпая навечно поставленное там крепление, но оставляя свободными верхний и нижний ход для откатки руды. Семёнов уже хорошо зарабатывал, копил деньги на сберкнижке, и записался в профкоме рудоуправления в очередь на машину.

Как-то, когда он спал после ночной смены, а Петрович работал в дневной, его что-то разбудило. Он вздрогнул: рядом лежала Дарья и ласково гладила его по голове и груди. Семёнов онемел, затем прошептал – пролепетал, слабо сопротивляясь неизбежному:

– Не надо, Даша! Я вас прошу. Это подло!

– Надо, милый, надо. Моего Петровича шахта доконала. Я его люблю и никогда не брошу – он очень хороший мужик. Но я ещё молодая.

И потекла новая жизнь Семёнова. Отношения между двумя товарищами, жившими в одной квартире, внешне не изменились. Жили дружно: работа, отдых, баня – всё вместе. Дарья похорошела, всегда была весёлой и приветливой к обоим мужикам и старалась угодить им во всём. Жизнь у неё наполнилась новым содержанием.

Жёны забойщиков, проходчиков, запальщиков, бывшие соседями, уже давно шутили:

– Вот как надо жить, бабы! У Дарьи-то два мужика! Один ночной, другой дневной!

Семёнов ругал себя, переживал, знал, что так поступать нельзя, чувствовал себя «не в своей тарелке» и с нетерпением ждал, когда в профкоме подойдёт его очередь на машину:

– «Куплю машину, ещё чуток подработаю деньжат, и уеду к матери. Тогда и закончится эта некрасивая история».

И вот свершилось! Душа его готова было «выпрыгнуть из себя», когда он пригнал из Самарканда новую «Волгу» Г- 21. У него, никогда не имевшего даже велосипеда, теперь машина! Да ещё какая! Супруги тоже радовались с ним, как дети. Они знали дальнейшие планы Семёнова и искренне сожалели о скором его отъезде:

– Ну что, Володя! Скоро домой? Хоть бы раз повёз нас в предгорье Туркестанского хребта. Там, рассказывают, очень красиво. Мы, сколько живём, так и ни разу не были даже на Кайраккумском водохранилище. А оно недалеко.

– Друзья, везде успеем побывать. Я ещё с годик поработаю – денег матери привезу: мало ей помогал. Всё копил на машину.

Как-то к Семёнову подошёл знакомый таксист, с которым он давно дружил:

– У нас в Ленинабаде работы практически нет – городок маленький. Я езжу в Ташкент – это всего сотня километров. Там клиентов – хоть отбавляй! Бросай эту грязную работу – работай на своей «Волге» в Ташкенте. Озолотишься! Там на твою «Волгу» – красавицу очереди будут! Да и о себе надо подумать. Посмотри на себя – кожа да кости! Тебя эта шахта съедает! Каким ты был – и каким стал.

Семёнов задумался:

– А и впрямь! Сколько можно батрачить? Всех денег не заработаешь. Да и здоровье стало, действительно, не то. А таксист дело говорит. Был у него – живёт зажиточно. Свой дом, фруктовый сад, почти новый «Москвич».

И снова наступили перемены в жизни Семёнова. Уволился из шахты, начал таксовать в Ташкенте.

Как-то днём на железнодорожном вокзале к нему подошли трое смуглых мужиков:

– Брат! Отвези в Рават! Заплатим очень хорошо!

– А где это?

– За Катраном – у реки Ляйляк!

– Не знаю этих мест – не поеду!

– Да это чуть больше сотни километров! Дорога неплохая – каменистая, идёт в предгорья Туркестанского хребта. Заплатим четыреста рублей!

Это было неслыханно! На шахте зарабатывали за месяц 200 – 300 рублей. А тут… Семёнов заколебался. Да и упоминание о Туркестанском хребте сработало – много слышал о нём. Но что-то останавливало его:

– Нет – не поеду!

– Братан! Ну, выручай! Пять лет не были дома – работали на золотых приисках. Разбогатели – будем дома жениться. На! – пятьсот рублей!

И один из «богачей» протянул Семёнову пять сторублёвок. Тот сдался:

– Ладно, чёрт с вами, поехали. Судьбы у нас общие – я тоже скоро поеду домой. Был у вас на заработках в рудниках, да вот приболел – теперь таксую.

Дорога всё время шла в гору. Пошёл сильный дождь. Один из клиентов сидел на переднем сидении, а двое других сзади. Они переговаривались на тюркском языке. За десять лет, что жил здесь Семёнов, он достаточно хорошо уже стал понимать этот язык, но сейчас не стал вмешиваться в их разговор – и это спасло его! Мечты его были, как всегда, о скором свидании с мамой и родными местами. И вдруг Семёнов похолодел, услышав:

– Надо заехать за окраину Равата! Раньше там была кошара – вот здесь и прихлопнем его! А машина у него новёхонькая – куш хороший будет! Лох! Попался на жадности.

Семёнов резко затормозил, и незнакомцы забеспокоились:

– Слушай! А не понимает ли он по-нашему? Что-то он на ровном месте тормознул.

На русском языке один из них спросил:

– Друг! Что это ты резко тормознул? Испугался чего-то?

Семёнов уже «взял себя в руки» и спокойно ответил:

– Машина новая – только привыкаю. Тормоз с газом перепутал.

В машине воцарилось молчание. Семёнов, стараясь не выдать волнения, лихорадочно соображал:

– «Что делать! Вот попал – как кур во щи!»

Уже темнело. Дождь почти перестал. Он спросил:

– Ребятки! Вон, впереди, не ваш ли Рават?

– Да, он! Минут через десять приедем.

Впереди на дороге показалась огромная лужа, справа – отвесная скала, а слева, со стороны сидения Семёнова, крутой склон в ущелье. Решение пришло мгновенно:

– «Если не получится задуманное – резко брошу „Волгу“ в пропасть, чтобы убить этих тварей или, если успеют выпрыгнуть и останутся жить, скажу, что лопнуло колесо. В любом случае машина им не достанется. Или, в зависимости от обстоятельств, посмотрю – может, постараюсь спрыгнуть на ходу и побегу – покачусь в ущелье: пусть догоняют».

«Волга» забуксовала в лыве – это Семёнов, рискуя, незаметно сцеплением выключил скорость, и отчаянно газовал на холостых оборотах. Бандиты не заметили уловки шофёра и продолжали спокойно сидеть на своих местах, правда, заметно занервничали. Семёнов разозлился:

– А ну, парни, вылезайте! Машина тяжёлая – всем троим надо толкать!

Те неохотно подчинились и, чертыхаясь в грязной воде, взялись толкать машину в багажник. Семёнов резко включил скорость и рванул, обдав грязью злополучных пассажиров. Те что-то гортанно закричали, размахивая руками, и побежали за машиной. Семёнов, обернувшись, закрыл кнопками все дверцы и помчался в городок. На въезде – в будке ГАИ сидели два милиционера. Он остановился – рассказал им всё, и они быстро поехали туда на своей машине, а сзади – за ними еле успевала «Волга».

Проехали злополучную лужу, но на дороге никого не оказалось: бандиты где – то спрятались, увидев машину ГАИ. Милиционеры остановились, пожали ему руку, и посоветовали больше не приезжать в эти места.

Семёнов приехал домой взволнованный – рассказал всё супругам. Петрович сразу сказал:

– Да, нехорошая история! Эти сволочи будут теперь тебя искать: номера-то машины запомнили. Надо тебе уезжать.

Дарья побледнела, разволновалась, заговорила:

– А может всё обойдётся? Возможно, эти бандиты не местные, а приезжие? Пока в Ташкент не езди – потаксуй здесь.

– Так они знают, что я живу в Ленинабаде – в разговоре обмолвился.

Петрович обнял Володю:

– Тем более! Уезжай быстрее, чтобы не было беды! Это сволочной народец!

На следующий день он выехал домой – в родной город, поняв, что его теперь бандиты не оставят в покое. Провожала его одна Даша – Петрович был на смене. Она ревела белугой:

– Я люблю тебя! Как я теперь без тебя буду жить?

Семёнов только теперь понял, что и он полюбил Дарью. В нём боролись два чувства – любовь к Даше и чувство вины перед товарищем за свою подлость. Но что делать? Надо было делать жизненный выбор, тем более вмешалась непредвиденная ситуация.

Мать встретила сына со слезами радости:

– Сыночек! Как я соскучилась по тебе! Что с тобой? Ты какой-то жёлтый, похудел.

– Ничего, маманя! Отъемся дома – теперь больше никуда не поеду!

Практически ежедневно теперь вспоминал он Дашу, Петровича. Очень тосковал за ними.

Он пока не работал – немощь вдруг овладела его телом. Мать беспокоилась, приводила знахарок, заставляла сына проходить обследование в поликлиниках и больницах, но ничто не помогало. Часто Семёнов вспоминал ту последнюю трагическую поездку, чуть не стоившую ему жизни.

Но смерть подбиралась к нему с другой стороны – неизлечимая болезнь приковала его к постели. Он написал письмо в Ленинабад – Петровичу и Даше, поняв, что в его жизни никогда не было и не будет лучших друзей, чем эта милая супружеская пара. Обещал, когда выздоровеет, приехать к ним в гости. Теперь он не расставался с гитарой, со слезами напевая одну и ту же – свою любимую песню:

Как люблю твои светлые волосы,

Как любуюсь улыбкой твоей.

Ты сама догадайся по голосу

Семиструнной гитары моей.

Не дожив до тридцати пяти лет, умирая от лейкоза, Семёнов тосковал, плакал и всё вспоминал – вспоминал свою единственную в жизни женщину – незабвенную Дашеньку.

Он так и не узнал, что недавно Даша родила сына.

К месту ссылки отца

Долгие годы я собирался посетить Игарку, Дудинку и Норильск, где отец отбывал заключение в течение десяти лет.

И вот, наконец, мы с Ниной и пятью друзьями летим в Красноярск. Оттуда у нас путёвка по Енисею на теплоходе до Дудинки и обратно.

В Красноярском аэропорту Емельяново нас встречают два двоюродных брата Николая – Погребняк и Тимашков. Это мои армейские друзья по городу Ейску, о которых много писал ранее. Обнимаемся, радуемся друг другу. Николай Погребняк с ходу весело говорит:

– Я у вас в Кисловодске отдыхал уже раз пять! Поили вы меня там с Ниной не только нарзаном. Теперь мой черёд! Наконец, и вы к нам в гости! Николай! Предлагаю твоим друзьям разделиться. Половина ночует у меня, а другие у Тимашка! Но сейчас поедем все ко мне. Жена накрыла уже

стол и ждёт вас!

Я отвечаю:

– Коля! Прошёл уже тридцать один год, как мы отслужили, а ты остался таким же весёлым и колотырным. Не стареешь! Помедленнее говори,

ничего не разобрать! Сейчас багаж получим и в гостиницу «Октябрьскую»! Ты забываешь, что у нас оплаченные путёвки. А уж потом к тебе в гости!

Погребняк немного расстраивается:

– Зачем вам гостиница? Ночуйте у нас! Нехорошо как-то! Мы же друзья»

– Коля! Хороший ты человечек! Подумай, зачем нам напрягать ваших

жён? Нет, нет! Только в гостиницу. Мы уже все так решили заранее.

Жена его приготовила роскошный обед, и мы весь вечер провели в приятных разговорах и воспоминаниях. На следующий день отправились по Красноярску. Спрашиваю Николая:

– А почему ваш город так называется, знаешь? Что-нибудь с красным террором связано?

Он смеётся:

– Да нет! Первое упоминание о нашем городе было где-то ещё в 1600 году. Тогда царь основал острог Красный Яр, т. е. высокий берег или утёс

красного цвета. Острог собирал ясак, т. е. дань с местного населения. Вот поэтому, видно, и произошло название города.

Мы поехали на Караульную гору, откуда открывался великолепный вид на город. Дождались двенадцати часов, когда выстрелила пушка.

Затем посетили необычайно красивый по внешнему виду

Свято-Покровский кафедральный собор.

Обедали у Николая Тимашкова, где его жена пыталась «отобрать пальму первенства». Угощение было великолепным! Спрашиваю Николая:

– Далеко ли от города Овсянка, где живёт ваш знаменитый писатель

Виктор Астафьев? Ох! Как правдиво он пишет о войне и сталинском режиме! Не юлит, как другие писатели.

– Николай! У нас город знаменитостей! В городе родился художник

Суриков, писатель Ярослав Гашек, артист Смоктуновский и десятки других именитых людей России, например, небезызвестный Константин Черненко.

– Нашёл, кого упоминать! Ладно. А до самой большой Енисейской ГЭС в России далеко?

– Это в Дивногорске. Предлагаю лучше поехать на наши «Столбы».

Иностранцы прямо млеют от них!

На «Столбы» мы так и не попали. Осталось всего-то пару километров, но в гору не захотели идти женщины, и нам пришлось вернуться.

Через три дня мы погрузились в теплоход и наше путешествие по

Енисею началось. Мощный, стремительный, могучий и красивый Енисей! Я уже плавал по Лене, Оби, Волге, Амуру, Дону, Северной Двине и Енисей, пожалуй, по красоте уступал только Лене. Особенно красив был его правый скалистый берег, поросший лесом.

С нетерпением всматривался в потрясающе красивые и одновременно угрюмые берега. Где-то рядом должен быть уже Туруханск, где отбывал четырёхлетнюю ссылку будущий тиран Сталин.

Мы не стали там останавливаться. В маленьком посёлке Сталин не жил, а только получал один раз в два месяца почту с «Большой земли».

Власти знали, что Коба и его друг Яков Свердлов, с которым они были здесь, склонны к побегу, и перевели его ниже по Енисею, в ещё более маленькое и глухое село Курейка, из десятка домов. А эсера Мартова, который тоже был с ними, оставили в Туруханске.

И вот теплоход остановился недалеко от берега. Т. к. в Курейке не было пристани, нас погрузили на шлюпки и повезли в посёлок. Экскурсовод предупреждает:

– Товарищи! Смотрите вниз в воду. Только сильно не наклоняйте лодки! Возможно, мы сегодня увидим на дне гигантскую белую статую Сталина. Этот памятник стоял перед Пантеоном, куда мы сейчас направляемся, и был демонтирован зимой 1961 года. Говорят, что памятник «страшно

сопротивлялся». Его не могли стащить тросами несколько часов два могучих «Алтайца». Но всё-таки его свалили и волоком потащили в Енисей, где уже приготовили большую прорубь. Туда его и столкнули. Говорят, что при погружении из воды раздался грозный рык – предупреждение людям! Статуя начала светиться из воды.

Продолжить чтение