Читать онлайн Щит веры – воину-защитнику в помощь бесплатно

Отец Платон Скорино[8]

В старинном патериконе прочёл я когда-то сказанное святыми отцами о том, что Господь предоставляет каждому человеку возможность оглянуться на пройденный жизненный путь, осмыслить его и определить свое отношение к Богу и сделать шаг к познанию Господа или оттолкнуться от Него. В жизни постоянно происходят события, которые дают возможность всем ощутить и осознать Бога и прийти к нему. Право выбора принадлежит человеку. Господь, создавая вокруг человека цепь определённых событий, хочет помочь мечущейся человеческой душе прийти к Нему, и вина наша, если мы оттолкнём путь к спасению. В моей жизни было несколько таких переломных моментов, когда мне предоставлялась возможность решать – куда идти? Дважды (так кажется мне) оттолкнул я протянутую мне нить Истины, но Господь был милостив и ещё и ещё раз выводил меня на дорогу веры. Благодаря милости этой, стал я верующим, христианином, а потом и иереем.

На пути к вере встречал я людей замечательных, истинных помощников Бога, которые много помогли мне, многому научили и примером своей жизни показали, что такое христианин». Так говорил мне о. Платон, временами замолкая, задумываясь и потом опять продолжая рассказ.

Высокий, крепко сложенный, с открытым, типично русским красивым лицом, серыми глазами, в которых жило упорство, сжатыми губам, он производил впечатление волевого человека, готового преодолеть любое препятствие. И в то же время лицо его было необычайно добрым, и в глазах, казалось, сейчас же отражалось всё происходящее вокруг. Отражалось непосредственно. Я почему-то решила, что такой человек, как о. Платон, если нужно, положит за друзей жизнь, но в ярости, вероятно, страшен, коли до этого дойдёт дело. Мысли мои пролетали мгновенно, а о. Платон продолжал начатый разговор.

«Скажу Вам! Рассказывать получается вроде бы сложно, а в жизни куда всё проще складывается. Ленинградский я, из детского дома. Кончил семилетку и пошёл работать слесарем на оборонный завод, поэтому в армию не взяли в мирное время. В партию не успел вступить – двадцать третий год только пошёл, когда война началась, но всегда был в активе – в школе, в пионерах, в комсомоле. В танцах, массовках, вылазках и во всём прочем старался быть первым. Сейчас уже скрывать нечего, за девушками много ухаживал, да и меня они не забывали. Модно было в те времена заниматься антирелигиозной пропагандой, ну и я тут был не из последних…

В сорок первом году, как война грянула, я сразу же добровольцем пошёл. Сильный, здоровый – назначили меня в разведку. Целый год воевал благополучно: ни ранения, ни царапины серьёзной. Тогда думал – везло. Убило командира у нас снарядом, назначили нового лейтенанта. Увидели мы в нём этакого интеллигента, чистоплюя, или, как тогда говорили, «из чистеньких». Невысокий, худощавый, щупленький, разговор ведёт культурно, без ругательств. Задание даёт, словно чертёж выписывает, точно, ясно, требовательно. Нам-то, обстрелянным солдатам, показался он хлипким, несерьёзным. Сидя-то в блиндаже, каждый распоряжаться может, а как в разведке себя покажет? Но удивил он нас в первый же выход на разведку. Про хорошего солдата говорят: не «воевал», а «работал». Лейтенант наш именно работал, как артист. Бесстрашен, осторожен, аккуратен. Ходит как кошка, ползёт по земле словно змея. Солдат бережёт, сам за других не прячется, а старается, где надо, первым идти. Недели через три пошли мы в дальнюю разведку по немецким тылам. Трудный, опасный поход. Обыкновенно уйдут группой человек шесть-десять, данные по рации сообщали, но в большинстве случаев не возвращались – гибли. Вышло нас с лейтенантом восемь человек, прошли линию фронта – двоих потеряли. Оторвались от немцев, вошли в тыл к ним, благо местность лесистая, и стали вести разведку. Ходили шесть дней, каждый день сведения по рации передавали, но потеряли в стычках с немцами ещё троих. Осталось нас трое: лейтенант Александр Андреевич Каменев, сержант Серёгин и я. Получили приказ идти к своим. Легко сказать – идти назад. Немцы нас ищут, ловят. Они ведь тоже не промах. Пробрались мы к переднему краю, дождались ночи, залегли, изучаем обстановку. Где перейти? Выползли на нейтральную полосу, тут-то нас немцы и обнаружили. Залегли мы в воронку. Начали немцы артиллерийский обстрел полосы, повесили над головами осветительные ракеты и поливают пулемётным огнём. Тут-то меня и контузило. Серёгин незаметно ухитрился из воронки уползти к нашим, а мы с лейтенантом остались. Я почти всё время терял сознание, лейтенанта легко ранило в ногу. Пришёл я на мгновение в себя и подумал: уползёт он, как Серёгин. Понимаю, что выхода у него другого нет. Расстелил он плащ-палатку, меня на неё затолкал – неудобно всё это делать, воронка неглубокая. Сам распластался и, как только стало меньше света, потащил меня. Я ему говорю: «Брось – оба погибнем. Где тебе, я тяжёлый, а ты вон какой маленький». «Ничего, Бог поможет», – а тащить надо метров двести. Немцы заметили движение, усилили обстрел из орудий. Осколки, как горох, кругом сыпятся. Пулемётные очереди к земле прижимают, земля фонтанчиками от пуль вздымается. Впал я в беспамятство, временами приходя в себя, слышу сквозь какой-то туман взрывы и чувствую, что волокут меня по земле. К своим ли, к немцам ли? Ребята потом рассказывали, что никто понять не мог, как меня, такого здорового, щупленький лейтенант доволок. Разговору об этом в части было много. Лейтенанта и меня за успешную разведку наградили орденами Красного Знамени. Отлежался я и опять в разведку. Смотрю на лейтенанта влюблёнными глазами. Стал благодарить его, а он с улыбкой ответил: «Видишь, Платон, Бог-то нам помог!». Мне его ответ шуткой показался. Стояли мы тогда в обороне, силы накапливали всем фронтом. Послали нас опять по тылам. Немцы стали очень осторожны, кого ни посылали, все гибли. Знаем, что идём на верную смерть, но приказ есть приказ, надо идти. Вышло нас шесть человек, и, забегая вперёд, скажу, все шесть и вернулись. В дивизии все этому удивлялись, а сведения, добытые нами, оказались крайне важными, притащенный нами «язык» – немецкий лейтенант сообщил что-то очень нужное. Для меня этот поход оказался исключительным, так как это в какой-то степени было началом моей новой жизни. Это была та ступень, с высоты которой я должен был осмыслить, что живу не так, как надо. Забрались мы в этом разведпоиске километров за тридцать от фронта. Добрались до какого-то села. Подошли, на окраине церковь стоит, почти у самого леса.

Четверо солдат пошли на разведку к селу, а я с лейтенантом к церкви. Тихо, тихо кругом, луна неярко светила, и крест с куполом от этого сверкал серебристо-синеватым светом, и мне подумалось, что нет и не должно быть сейчас никакой войны, где люди режут друг друга. Но автомат висел на шее, сбоку на спине армейский кинжал, сзади автоматные диски, и со всех сторон окружала притаившаяся смерть. Лейтенант пошёл к церкви, прячась за деревьями, а я стал обходить погост, но не дошёл и вернулся назад. Смотрю, стоит лейтенант у дерева, смотрит на церковь и крестится. Голова поднята, крестится медленно и что-то полушепотом произносит. Удивился я этому страшно. Лейтенант образованный, бесстрашный, хороший солдат, и вдруг такая темнота, несознательность. Хрустнул я веткой, подошёл и сказал шепотом: «Товарищ лейтенант, а Вы, оказывается в богов верите». Испуганно повернулся он ко мне, но потом овладел собой и ответил: «Не в богов я верю, а в Бога», – и легла после этого случая между лейтенантом и мною какая-то настороженность и недоверие. Долго рассказывать, но вернулись мы, как я уже говорил, без потерь, но испытали много. Все считали, что нам везёт, а теперь я думаю, что это было Божие произволение. Вернулись, а мне одна мысль всё время покоя не даёт. Не может настоящий советский человек верить в Бога, тем более образованный, потому что должен был прочесть труды Емельяна Ярославского, Скворцова-Степанова, где с предельной ясностью доказано, что Бога нет, и если кто и верит, то придерживается буржуазных воззрений и тогда является врагом… Думаю, «шкура овечья на волчьем обличье» одета на лейтенанта. Притворяется. Храбрый, это верно, меня спас, поиски были удачные. Камуфляж, маскировка всё это, для какого-то большого дела задумана. Враг-то расчётливый, хитрый. Не могу успокоиться. Пошёл в «особый отдел». Встретил младшего лейтенанта, доложился по уставу и рассказал о своих сомнениях. Он оживился, обрадовался и сразу же повёл меня к своему начальству. Начальник «особого отдела» был у нас майор, латыш, сумрачный и всегда внешне усталый. Выслушал он младшего лейтенанта, тот доказывает, что лейтенант Каменев – затаившийся враг, которого надо обезвредить. Расспросил про лейтенанта, как в разведке себя вёл, с солдатами на отдыхе, с кем общается. Подумал немного, недовольно посмотрел на нас, позвонил куда-то, что-то спросил и сказал: «Товарищ младший лейтенант, Вы сегодня с группой разведчиков за линию фронта пойдёте, вот там и проверите лейтенанта Каменева, а сейчас можете идти, а ты, Скорино, останься». Младший лейтенант побледнел, изменился в лице, что-то хотел сказать, но майор махнул рукой, и тот вышел. Майор дождался, когда закрылась дверь, посмотрел на меня и сказал: «Слушай, Скорино! Я о делах разведки много знаю, о тебе с лейтенантом тоже, но скажи мне, что у тебя – голова или пустой котелок? – и постучал пальцем по моему лбу. – Дурак ты! Ну что, верующий, крестился на церковь, разве в этом дело? Ты его дела видел, с ним работал? Тебя спас, сведения для командования принёс, а им цены нет. Ты же про него говоришь – враг. Я в 41-м году от самой границы шёл: отступление видел, окружение, панику, страх, храбрость, истинное бесстрашие, любовь к Родине. Вот когда довелось узнать людей. Все бы так воевали, как лейтенант Каменев. Ты знаешь, он в начале войны обоз раненых из окружения вывел. Раненого генерала с поля боя вынес. Не знаешь, а о людях с кондачка судишь! Сегодня в разведку пойдёте, командование решило, вот и посмотри за нашим младшим лейтенантом и твоим Каменевым. Выкинь из головы свою глупость и людям не рассказывай! Шагай да научись лучше людей распознавать. Я в молодости тоже горячку порол и много дров наломал, а теперь часто об этом жалею. Иди!» Удивился я разговору. Пошли ночью в разведку, «языка» брать. Младший лейтенант из «особого отдела» оказался отчаянным трусом, за нас прятался и никак от земли оторваться не мог, вперёд не шёл, старался быть сзади, когда к немцам шли. Взяли «языка», потащили. Вырвался младший лейтенант вперёд, а тут обстрел начался, он от страха бросился в какую-то яму, побежал во весь рост, тут ему осколком полголовы снесло. Через неделю опять послали нас по тылам немцев. Первую линию обороны прошли благополучно, потом в лесу нарвались на охранение артиллерийской части. Еле ушли. Дошли до условленного места, разошлись надвое, договорились, где встретиться. Лейтенант меня с собой взял. Два дня ходили, больше ночью. Наткнулись на большое танковое соединение, обходили стороной, пытались силы определить, но в конце концов сами с трудом спаслись. Долго уходили, петляли всячески, но ушли. Разыскали в лесу овражек, там листья сухие скопились, забрались в них, лежим. Устали, решили по очереди спать, но ни тому, ни другому не спится. Эх, думаю, была не была, скажу лейтенанту, что был в «особом отделе» и о нём говорил и как сам к вере отношусь. Рассказал, молчит лейтенант, как будто заснул. Потом, вдруг спросил: «а ты знаешь, что такое вера?» Не дожидаясь моего ответа, стал говорить. Рассказывает, и стало передо мной открываться что-то новое. Вначале показалось увлекательной, доброй и ласковой сказкой – это о жизни Иисуса Христа говорил, а потом, когда перешёл к самому смыслу христианства, потрясло меня. Рассказывал о совершенстве человека, добре, зле, стремлении человека к совершению добра. Объяснил, что такое молитва. Сказал о неверии и антирелигиозной пропаганде. И увидел я религию, веру совершенно не такой, как представлял раньше, не увидел обмана, темноты, лживости. Часа три проговорили мы, пока рассвет не обозначился. Я только спросил его: «а вот про попов говорят, что жулики они и проходимцы, как это с верой совместить?» Ответил лейтенант: «Многое, что про священников говорят, – ложь это, но было много и из них плохих. Ко всякому хорошему делу всегда могут из корысти пристать нечестные и плохие люди». – «Вы не из поповских детей, товарищ лейтенант?» – «Нет, не из поповских, отец врач, мать учительница, оба верующие, и я только верой живу и держусь, а то, что ты в «особый отдел» пошёл и обо мне говорил, так это не без воли Божией. Сам услышал, что майор тебе про людей говорил. Там тоже люди есть, и неплохие». Крепко в душу запал мне этот разговор. Пришли на сборный пункт. Двое раньше нас пришли. Передали по рации донесение и повернули к своим. Два дня ещё ходили, пробирались к линии фронта, кругом немецкие части. Разбили немцы нашу группу. Лейтенант да я остались неранеными, остальные полегли. Даже сейчас трудно понять, как к своим попали. Привязался я к лейтенанту, но через месяц перевели его в другую часть на повышение. Началось наступление, ранило меня тяжело. Встреча с лейтенантом Каменевым большой след оставила в моей жизни, заставила задуматься о многом, вероятно, подготовила меня к принятию веры. Хороший он человек был. Отправили меня в тыл. Попал в госпиталь под Вятку – в Киров. Пролежал пять месяцев и два ещё в санатории. Рана моя гноилась, началось заражение крови. Лечение не помогало, дальше – больше, и увидел я по лицам врачей, что не выкарабкаться мне, а тут ещё в отдельную палату положили, значит, безнадёжен. Ждут, когда умру. Жить, конечно, хотелось, но устал я от болей, лечения и ожидания чего-то страшного, неизвестного и давящего. Не смерти боялся, а чего-то другого.

Была у нас в госпитале сестра Марина, худенькая небольшая девушка с карими глазами. Весёлая, добрая и удивительно внимательная ко всем раненым. Любили мы её за чуткость и безотказность помочь нам. Бывало, все выздоравливающие влюблялись в неё по очереди, но она со всеми была одинаково хороша и поклонников держала на расстоянии.

Перевели меня в «отходную» палату, сознание временами теряю надолго, а то впадаю в забытье. Придешь в себя и видишь, что Марина то тебе укол какой-то делает, то лицо от пота протирает, то белье меняет. Лежу я как-то с закрытыми глазами, входит главный врач с группой врачей, обход делает. Палатный докладывает историю и в конце говорит: «Безнадёжен, начался общий сепсис».

Главный врач осмотрел и тоже сказал: «Безнадёжен».

Я лежу в полудрёме, но всё слышу и понимаю. Не знаю, днём или ночью, вероятно, ночью, пришёл в сознание и чувствую, стоит около меня Марина, полушепотом что-то читает и протирает мне лоб водой. Вслушался в слова и понял: молится она о моём выздоровлении. Открыл глаза, а она мне говорит: «Ничего, ничего, Платон, всё пройдёт», – и дала мне выпить воды. Потом я узнал, что вода была святая. Марина продолжала молиться. И так длилось недели две. Принесёт в пузырьке святую воду или кусочек просфоры, и мне каждый день даёт их, и всё молится и молится, как только около меня окажется. Ко мне приходила даже в те дни, когда её дежурств не было. Выходила и вымолила она меня у Бога.

Когда поправляться начал, много мне о вере говорила, молитвам научила. Ушёл я из госпиталя по-настоящему верующим. Она да лейтенант Каменев жизнь мою перевернули полностью.

Любил я Марину, словно мать родную, хотя она моих лет была. Главный врач, направляя меня в санаторий, сказал: «Мы вас с того света вытащили, но без сестры Марины и наша помощь не помогла бы. Выходила она вас, в ноги ей поклонитесь».

Но я-то уже знал, Кто мне вместе с Мариной помог, и дал себе слово, если жить останусь, то, как война кончится, пойду в священники. Сказал об этом Марине.

Отгремела война, демобилизовался я из-под Берлина и приехал в свой Ленинград и, прямо сказать, с ходу в семинарию. Пришёл, документы взяли, посмотрели и вернули. Я туда, я сюда – почему-то не принимают. Наконец отдал, и вдруг вызывают в военкомат, да и в другие учреждения вызывали. Стыдят, смеются, уговаривают: «Слушай, Скорино! Ты с ума сошёл! Кавалер полного набора орденов «Славы», других куча, звание старший лейтенант, а ты в попы. Армию порочишь!»

Поступил всё-таки. Нелегко учение мне давалось, знаний мало, образование – только семилетка, да и ту давно кончил. Очень трудно было. Да иногда и нарочно кое-кто мешал. Кончил семинарию, захотел в монахи, но тут меня в семинарии на смех подняли: «Куда ты, такой здоровый и во многом ещё неопытный, и в монахи, женись, священником будешь». Откровенно говоря, правы мои наставники оказались – не годился я, конечно, для монашеской жизни, да и где мог к ней готовиться?

Жениться надо, а я учусь в семинарии. Никуда не ходил и ни одну девушку не знаю. Назначение дают мне под Иркутск, а я ещё не иерей. Надо невесту искать. Раньше, до войны, много знакомых в городе было, а за эти годы растерял, а учась в семинарии, женщинами не интересовался и о женитьбе не думал, хотя и знал, что для священника это необходимо. Где невесту искать? Пошёл в храм и стал молиться, помощи у Господа просить. Долго молился, вышел на улицу, смотрю – на одной ноге кто-то ковыляет, обгоняю, а это бывший капитан из нашего полка.

Забыл сказать, войну-то я закончил старшим лейтенантом, а начал солдатом. Я к капитану бросился. Обрадовались. Он меня к себе пригласил. Разговорились про дела минувших дней, про сегодняшние житейские. Капитан балагур, весельчак, человек добрый, гостеприимный. Рассказываю, что семинарию кончил, должен быть священником, но жениться надо. Вижу, из всего моего разговора понял капитан, что мне жениться надо, а остальное за шутку принял.

«Есть невеста! – кричит. – Нинка, моя двоюродная». Познакомился я с ней дня через два, понравилась, и, кажется, я ей. Решил жениться, сделал через несколько дней предложение, о себе рассказал. Вначале, что я в священники готовлюсь, тоже не поверила, потом задумалась и дала согласие, только сказала: «Платон! А я-то неверующая». Ну, думал, неверующая, а каким я раньше был!

Пошёл в семинарию, рассказал. Выслушали не очень внимательно и благословили. Женился недели через две, посвятили в диаконы, потом в священники. Уезжать надо. Нина мне говорит: «Ты, Платон, поезжай, а мне ещё полтора года нужно, чтобы пищевой институт кончить».

Почему-то это у меня из головы вылетело, знал же, что учится. Надо ехать. Договорились, кончит – приедет. Откровенно сказать, тяжело уезжать было, полюбил я Нину. Верил, что приедет.

Да и о Нине рассказать надо. Роста невысокого, мне чуть выше плеча, худенькая, стройная, глаза большие, серые. Сама красивая-красивая, подвижная, язык острый, за словом в карман не полезет.

Уехал я за Иркутск. Село большое, церковь закрыта за смертью священника. Запущена, частично разрушена. Кое-как навёл порядок, две старушки помогали. Начал служить, а народу только три человека. Страшно стало. Где же прихожане? Но решил служить ежедневно. Неделю, месяц, три служу, никто не идёт. Впал в отчаяние. Поехал к владыке в город, рассказываю, что служу, а храм пустой. Что делать? Владыка выслушал и благословил служить, сказав: «Господь милостив, всё в своё время будет».

Зашёл я, уйдя от владыки, в городскую церковь, дождался конца службы и подошёл к старому священнику, рассказал ему свои горести. Позвал он меня к себе домой, обласкал и сказал: «Господь призвал Вас на путь иерейства. Он не оставит Вас. Всё хорошо будет – прихожане придут, и жена приедет. Молитесь больше». Подружился я с отцом Петром, часто приезжал к нему. Многим он меня поддерживал. Духовной жизни был человек.

Прошло полгода, а прихожан только восемь человек, а я всё служу. Материально стало трудно, буквально жить не на что. В свободное время стал подрабатывать, то крышу покрою, то сруб поправлю, то где-нибудь слесарной работой займусь. Во время работы с хозяевами поговоришь, им, конечно, интересно с попом разговор затеять. О вере, бывало, начинали спрашивать, я, конечно, рассказывал, стали прислушиваться, в церковь заходить. Сперва просто посмотреть, а потом и молиться.

Работу, конечно, делал честно, аккуратно, не хвалюсь, бывало, сделаешь – сам удивишься. Завод ленинградский меня к этому приучил. Заказчиков – хоть отбавляй.

К концу года в храм стало приходить уже человек восемьдесят-девяносто, в основном пожилые, а по второму году и молодёжь пошла.

Первое время в селе ко мне относились плохо, идешь по улице, мальчишки кричат: «Идёт поп – бритый лоб», – а часто просто бранными словами ругали.

Молодёжь задирала, смеялись. Придут в церковь, хохочут, мешают службе. Я вежливо их прошу, уйдут, ругаясь. Решили, что я безответный. За год жизни в селе избили меня очень сильно молодые ребята, шёл я вечером, вот и напали. Они бьют, я только прошу – не надо, а им смех бить попа.

Очень трудно было. Без Нины беспрерывно скучал, но наконец приехала. Рад был очень, а она сперва приуныла, не представляла своей жизни в деревне со священником. У Нины диплом инженера, устроилась мастером на большой молочный завод в нашем селе. Взяли охотно, хотя и придирались потом, что жена попа знающая, работящая, она во всём показывала пример.

Однажды шли мы с Ниной вечером, напали на нас четверо подвыпивших ребят, меня трое бить начали, а четвёртый пристал к Нине. Я прошу их оставить, Нина кричит: «Спасите», – а ребята бьют меня, а там жену на землю валят. Двое каких-то ребят в сторонке стоят.

Эх! Думаю, о. Платон! Ты же разведчиком был, в специальной школе учился разным приёмам, да и силушкой тебя Бог не обидел. Развернулся вовсю. Простите за слова фронтовые, не священнику их говорить, но «дал я им прикурить». Кого через голову, кого в солнечное сплетение, а третьего ребром ладони по шее, а потом бросился к тому, который на Нину напал. Разъярился до предела, избил четвёртого парня и в кусты кинул. Нина стоит, понять ничего не может. Двое ребят, что в стороне стояли, бросились было своим помогать, но когда я одному наподдал, убежали. Собрал я побитых ребят, да здорово ещё им дал. Главное, всё неожиданно для них получилось, не ждали отпора, думали – тюфяк поп, безответный. Собрал и решил проучить. Стыдно теперь вспомнить, но заставил их метров пятьдесят ползти на карачках. Ползли, пытались сопротивляться, я им ещё выдал. Нинка моя хохочет: «Не знала, что ты, Платон, такой! Не знала!» Злой я тогда очень был.

После этого случая относиться ко мне стали лучше, а ребята, которых я побил, как-то подошли ко мне и сказали: «Мы, тов. Платон, не знали, что Вы спортсмен, а думали, что только некультурный поп». Одного парня я года через два венчал, а у другого дочь крестил.

Понимаю! Осудите Вы меня за эту драку, не иерею это делать, но выхода не было. Если бы один шёл, а то с женой. Потом ездил, владыке рассказывал, он очень смеялся и сказал: «В данном случае правильно поступил, а вообще силушку не применяй. Господь простит!»

Несколько лет в селе прожили. В 1955 году девятого мая отмечали десятилетие Победы над Германией. Председатель колхоза и председатель сельсовета были старые солдаты. Объявили – будет торжественное собрание в клубе. Приглашаются все бывшие фронтовики и обязательно с орденами.

Нина говорит мне: «Ты, Платон, обязательно пойди».

Оделся я в гражданское платье, надел свои ордена и медали, а их у меня много: три ордена Славы всех степеней, ещё когда солдатом был, получил, четыре Красной Звезды, орден Ленина, Боевого Красного Знамени, три медали «За отвагу», две «За храбрость» и медных полный набор.

Прихожу в клуб, здороваюсь с председателем колхоза, узнал меня с трудом, смотрит удивлённо и спрашивает: «Ордена-то у Вас откуда?»

Отвечаю: «Как откуда? На войне награждён». Куда меня сажать, растерялся. Орденоносцы в президиуме сидят, а у меня орденов больше, чем у других, но я поп. Потом с кем-то посоветовался и говорит: «Товарищ Платонов! Прошу в президиум», – и посадил меня во втором ряду. Надо сказать, меня многие называли товарищ Платонов, принимая имя «о. Платон» за фамилию.

Стали фронтовики выступать с воспоминаниями, я подумал, подумал и тоже выступил. Конечно, понимал, что всё это может кончиться для меня большими неприятностями у уполномоченного по делам церкви и у епархиального начальства, но хотелось мне народу показать, что верующие и священники не тёмные и глупые люди, а действительно верят в Бога, идут к Нему, преодолевая всё и не преследуя каких-то корыстных целей.

С председателем колхоза я даже сдружился. После этого случая он относился ко мне хорошо. Рассказывал, что ему и председателю сельсовета нагоняй был от районного начальства, что попа с докладом выпустили. Воспоминания в доклад переделали.

Двенадцать лет прожил я в этом селе. Господь по великой милости Своей не оставлял меня с Ниной. Последние годы храм всегда был полон народу, относились ко мне хорошо, и власти особенно не притесняли.

Нина моя, конечно, не сразу к церкви пришла, но теперь, по-моему, куда больше меня в вере преуспела. Верит истинно, службу прекрасно знает и во всех церковных вопросах моя опора и помощник.

Сейчас в город перевели, там и служу. Трудно мне среди городских, но привыкаю.

Вот, кажется, и всё главное о моей жизни и о том, какими путями шёл я к Богу.

Простите! Вспомнил сейчас, как в первый раз услышал о Боге от верующего человека. Поразила меня эта встреча, заставила задуматься. Прочертила, конечно, какой-то след в моей душе, временами приходила на память, но было мне тогда четырнадцать лет, и жил я тогда в детском доме.

Был у нас преподаватель обществоведения Натан Аронович, фамилию забыл. Любили мы его. Вечера устраивал, диспуты, доклады, водил нас по музеям, руководил кружком антирелигиозной пропаганды, вечно был с нами.

Поступил в детдом парнишка лет четырнадцати, Вовка Балашов, видимо, из интеллигентной семьи. Молчаливый, замкнутый. Учился хорошо. Пробыл у нас полгода, и кто-то из ребят заметил, что Вовка крестится. Дошло до преподавателей. Не знаю, о чём они говорили, но были тогда в моде в школах литературные суды над Чацким, Онегиным, Татьяной Лариной, Базаровым и другими героями произведений, которые мы тогда проходили. Обычно суд происходил в зале. Был председатель, обвинитель, защитник и обвиняемый – судимый литературный герой. Преподаватель всегда сидел в стороне и почти в «ход суда» не вмешивался.

Натан Аронович решил устроить показательный суд над Иисусом Христом и христианством. Обвиняемым решили сделать Вовку Балашова, одели его в простыню, чтобы он походил на Христа. С нами Натан Аронович целую подготовку провёл по осуждению Христа и веры. Обвинитель – Юрка Шкурин, защитник – Зина Фомина, председатель Коля Островский, человек семь свидетелей и два класса публики – 7 «А» и 7 «Б».

Мы все страшно заинтересовались, готовились дней десять втайне, от Вовки, но тем временем стали звать его «Христосик». За день до суда Вовке сказали, что он будет обвиняемым и изображать Христа. Вовка стал отказываться, протестовал, но его не слушали. Потом мы узнали, что многие преподаватели возражали, но Натан Аронович настоял. Мы видели, что Балашов за какой-то один день осунулся и издёргался.

Собрался суд! Председатель Коля Островский открыл заседание. Балашов простыню не надел, стоит бледный, ни кровинки в лице. Девчонки его жалеют, нам, зрителям, тоже как-то не по себе. Председатель спрашивает Вовку: «Признаёте себя виновным?» Надо было ответить: «Не признаю», и тогда заседание превращалось в спор нескольких сторон. В какой-то степени это было интересно. Спорили, обсуждали, доказывали, читали отрывки из произведений, цитаты – в результате чего облик «судимого» литературного героя обрисовывался более полно, лучше усваивалось произведение. Вся суть суда заключалась в споре, а Вовка Балашов взял да и ответил: «Я верующий! Суда не признаю, у каждого есть своя свободная совесть», – и сел.

Начали допрос. Вовка молчит.

Суд растерялся, заведённый порядок нарушился. Натан Аронович сделал знак председателю, чтобы речь начал прокурор. Юрка Шкурин встал и закатил речь: «Пережитки капитализма, кулаки, попы, мощи», – и закончил опять пережитками капитализма… Хорошо говорил, мы аплодировали. Защитник Зина Фомина тоже долго говорила. Отметила пережитки прошлого, низкую культуру обвиняемого, влияние среды и прочее, и прочее. Вообще её речь получилась бо́льшим обвинением, чем Юрки Шкурина. Мы опять аплодируем. Потом стали вызывать свидетелей. Каждый из них приводил цитаты из антирелигиозных книжек, журналов, и даже кто-то показал карикатуру на Христа из журнала «Крокодил». Всем было весело и интересно. Председатель вдруг обнаружил, что речи прокурора и защитника должны были быть произнесены после вызова свидетелей, но, увидя, что ничего уже сделать нельзя и довольный ходом суда, предложил последнее слово обвиняемому Балашову.

Натан Аронович сидел довольный и по своей всегдашней привычке, когда был в хорошем настроении, потирал руки.

Думали мы все, что Вовка после всего сказанного откажется от последнего слова, а он встал и заговорил. Словно тяжесть с себя сбросил какую-то, выпрямился и стал даже выше ростом. Заговорил, и мы, что называется, рты раскрыли. Говорит о добре и зле, о чём Иисус Христос учил, почему он верит в Бога, что мы все бедные, жалкие, потому что не верим, что душа и ум наш от этого пусты. Он никогда не бывает один, с ним всегда Бог, «на Которого у него надежда и в Котором сила».

Говорит, голос дрожит, вот-вот расплачется.

Натан Аронович делает председателю знак, чтобы он заставил Вовку Балашова замолчать, а тот не хочет прерывать Балашова. Вовка закончил словами: «Да, я верующий, и это моё дело. Судить меня никто не имеет права. У каждого человека есть совесть, она свободна, и другие люди не должны навязывать свои взгляды. Я верю в Бога и рад этому», – и остался стоять.

Говорил хорошо, захватил всех сидящих в зале. Мы ему устроили овацию. Никто из нас не думал, что молчаливый и застенчивый Вовка Балашов так мог говорить, откуда слова брал.

Прокурор, защитник, суд растерялись. Ребята народ честный, поняли Вовку, поняли, что мы не имеем права судить человека за его убеждения, да, кроме того, очень искренней и непосредственной была его речь, не вымученной.

Натан Аронович вскочил и крикнул председателю: «Зачитывайте приговор!» – а Коля Островский смущённо ответил: «Он же не виновен». И в воздухе повис вопрос: «Кто не виновен? Христос или Балашов?» – и как-то получилось так, что никто не виноват.

Натан Аронович передёрнулся, лицо пошло пятнами, голос сорвался, и он почти прошипел: «Довольно комедию разводить, нет никакого Христа, христианство – неудачное извращение иудейской религии. Это выдумки. Бога нет. Балашов нёс вредный бред. Читайте приговор!»

Председатель Коля Островский посоветовался с «заседателями» и объявил: «Суд решения, ввиду непонятных обстоятельств, не принял».

Расходились мы с заседания суда с тяжёлым сердцем, невесёлые. Потом были долгие споры, но что-то засело внутри у каждого из нас.

Недели через две Балашова перевели, по настоянию Натана Ароновича, в детский дом трудновоспитуемых ребят, а любимый преподаватель Натан Аронович потерял нашу любовь, и мы не тянулись больше к нему.

Оглядываясь назад, вижу, что Господь многими путями вёл меня к Себе. Лейтенант Каменев, сестра Марина, Вовка Балашов, учёба в семинарии, женитьба на Нине, трудная вначале жизнь в селе священником, служба в разведке и многое, многое другое, что я не рассказал Вам, были теми ступенями, по которым вёл меня Господь».

Спросила я о. Платона: «Как Вы узнали отца Арсения?»

«В храме, где я служу теперь, есть у меня духовный сын, хороший знакомый и друг отца Арсения, вот и попросил он у него разрешения приехать мне сюда. Вот и приехал. Благодарю за это Бога. Всю жизнь свою в его руки отдал, уезжаю прямо-таки обновлённым.

Приеду домой – Нину сюда направлю. Отец Арсений сказал, чтобы приехала».

Плотик

Встретилась я с Василием Андреевичем в начале 1970 года в доме Надежды Петровны. Среднего роста, немного смугловатый, с открытым взглядом, он не произвёл на меня особого впечатления. Был молчалив, собран, о себе не стремился рассказывать.

Встречались несколько раз во время приездов к о. Арсению по субботам или воскресеньям за общим столом, однажды даже ехали вместе в Москву. Разговорились; больше говорила я, рассказывала о жизни о. Арсения в лагере, что-то о себе. Василий Андреевич внимательно слушал, а на мои вопросы отвечал односложно. Спросила, как он пришёл к Богу и к о. Арсению. Ответил, что в 1968 году его привёл о. Федор Петровский, знавший о. Арсения в пятидесятых годах по лагерю и ставший ещё тогда его духовным сыном.

О. Федора встречала два или три раза также за общим столом и знала, что служит в церкви Святой Троицы где-то под Калугой.

В один из моих очередных приездов опять встретилась с Василием Андреевичем. Собралось нас в эту субботу в домике Надежды Петровны человек десять, мы почти заканчивали пить чай. Разговор был оживлённый, вспоминали войну 1941–45 годах; кто-то упомянул, что участвовал во взятии Кенигсберга в апреле 1945 года. о. Арсений внимательно слушал говорившего и вдруг, обернувшись к Василию Андреевичу, сказал:

– Расскажите о переправе через Днепр.

Василий Андреевич от неожиданности смутился, потому что взоры всех сидящих за столом обратились на него. Помедлив, начал рассказывать о переправе и о чудесном спасении. Мы с глубоким интересом слушали, а когда Василий Андреевич закончил, о. Арсений сказал:

– Напишите об этом подробно, о таком люди должны знать!

Месяца через три Василий Андреевич передал мне написанное, и я, ничего не изменив, дала только название.

* * *

Дивизию нашу сосредоточили на левом берегу Днепра (был октябрь 1943 года) и приказали форсировать Днепр. Плоты, лодки, плотики стали сразу после приказа изготавливать. Делали всё сами из заборов, сараев, крестьянских домов, разбитых повозок. Сформировали из нас группы по пять, восемь, десять человек во главе с сержантами или младшими лейтенантами и приказали строить плоты и плотики. Пришёл лейтенант из саперного батальона, показал, что и как делать. Наука несложная: сколотили и связали большие плоты и огромное количество плотиков. Сделали шесты, длинные грубые вёсла.

К вечеру (кажется, 10 октября) плавсредства были готовы. Погода пасмурная, дождливая, холодная; ветер порывами, темень непроглядная. Около десяти вечера спустили плавсредства на воду; к нашему плотику прикрепили пулемёт, у каждого солдата был автомат. На больших плотах установили и привязали орудия, разобранные миномёты. Минут за двадцать до начала переправы наша артиллерия повела шквальный огонь по правому берегу для подавления немецких огневых точек, артиллерии, миномётов, живой силы. Немцы вначале обстреливали нас не часто, но как только обнаружили двигающиеся по Днепру, под прикрытием нашего огня, лодки, плоты и плотики, открыли ураганный огонь по левому берегу и плавсредствам, двигающимся по воде.

Ширина Днепра в месте нашей переправы не превышала пятисот метров. Отплыли мы от своего берега метров сто пятьдесят. Вначале мины и снаряды немцев падали беспорядочно, но потом огонь стал прицельным. Лодки, плоты, плотики раскачивались, заливались водой, переворачивались, тонули.

Осколки мин и снарядов визжали, шипели вокруг нас; люди сбрасывались взрывной волной в воду убитыми, ранеными и шли на дно. Часть лодок и плотов плыла по реке уже без людей. Иногда кто-нибудь из тонущих взбирался на них и помогал другим взобраться. То там, то здесь на поверхности появлялись головы плывущих, люди хватались за брёвна, доски от разбитых плотов, пытались вплавь добраться до правого берега, но большинство тонуло.

Вода была ледяной. На лодках и плотах, уцелевших от обстрела, солдаты старались попавших в воду вытащить. Сквозь грохот разрывов прорывались голоса тонувших, раненых и солдат, старающихся уцепиться за бревно, лодку, плот.

– Помогите, спасите! – кричали люди, то погружаясь в воду, то появляясь на поверхности. Кем-то отдавались команды: «Вперёд, вперёд!» – и постоянно звучала исступлённая ругань.

На нашем плотике плыло восемь человек с полным боекомплектом гранат, дисков к ППШ и привязанным к доскам пулемётом. У всех были грубые вёсла, но гребли только четверо, всем грести было невозможно. Чем ближе подплывали к правому берегу, тем ожесточённее был миномётный огонь и прицельный огонь тяжёлых пулемётов, бивших по плотам и лодкам. Наша артиллерия по-прежнему вела интенсивный обстрел немецких огневых точек и окопов, расположенных на высоком правом берегу.

Над переправой немцы «повесили» множество осветительных ракет, медленно спускающихся на парашютах. Стало светло, словно днём. Рядом с нашим плотиком упала большая мина, взрыв подбросил его, поставил почти вертикально. Я и сержант ухватились за поднявшийся край и удержались, двое из спасённых держались за привязанный пулемёт, остальных сбросило в воду. Плотик взлетал и опять падал да волнах, образованных взрывами, и вот-вот должен был опрокинуться, но чудом удерживался на плаву. Сержант и я гребли и гребли к правому берегу. Вёсел уже не было, их перебило осколками мин или вырвало из рук. Гребли выловленными досками обломками. Бойцы, вытащенные нами из воды, были полностью деморализованы и нам не помогали.

Правый берег возвышался над водой, на высотах его прочно окопались немцы, полностью просматривая при мертвенном свете ракет реку и левый берег. Наша задача была доплыть до немецкого берега и, под его прикрытием, сосредоточиться группами, подняться вверх и уничтожить укрепления, узлы сопротивления, живую силу.

Вода кипела от взрывов; тысячи осколков от мин и снарядов во всех направлениях пронзали воздух, убивали и ранили солдат, ломали брёвна плотов и лодки. Надежды добраться до берега не было, да и там нас ждала смерть, но мы гребли и гребли. Иногда кто-нибудь из находившихся в воде хватался за наш плотик или за протянутую нами руку, но осколки поражали людей, и они тонули. Многие не умели плавать и тонули сразу, намокшее обмундирование и оружие тянули на дно.

До берега оставалось метров сто (это сейчас, через десятилетия, оцениваю расстояние, тогда об этом не думал), и здесь из шестиствольного миномёта немцы дали залп, вокруг кучно легли мины, плотик взлетел, снова упал, и двое солдат, спасённых нами и цеплявшихся за доски, были убиты осколками, только сержант и я остались живы, всё время гребли, и ни один из нас не получил даже царапины.

Что спасало и уберегало нас? Что?

Брызги воды при взрывах секли по лицу, рукам, а мы всё гребли и гребли. Рядом прогремел взрыв, плотик завертело, закачало, и я понял, что сейчас мы погибнем.

Сержант опустил остаток весла, замер, и сквозь взрывы, вой мин, осколков и снарядов я увидел и услышал, как он несколько раз перекрестился и отчётливо сказал: – Помилуй меня, Господи, прими дух мой с миром, а если сохранишь жизнь – уйду в монахи и стану иереем, но не как я хочу, Господи, а как Ты. Помилуй меня, Господи.

Несмотря на то что вокруг слышались оглушительные взрывы, крики людей, ужасающая ругань, я чётко услышал сказанное. Мне было девятнадцать, что я знал в то время о Боге – обрывки высказываний! Но где-то в сознании глубоко-глубоко всегда жила мысль: есть что-то высшее, вероятно, это Бог, но о православии, христианстве не знал ничего.

То, что сделал сержант, удивило меня, вероятно, он тоже хотел жить и поэтому обратился к Богу. Хотелось и мне остаться живым, и я, с истинной верой внутренней и мольбой, тоже перекрестился несколько раз и сказал: – Господи, помоги и спаси! Обязательно приму крещение. Помоги, Господи!

О таинстве крещения из разговоров в семье, хотя и неверующей, я знал. И, пока мы плыли, всё время просил Бога спасти нас.

Плотик перестал крутиться. Сержант сказал:

– Грести буду я, а ты людей из воды вытаскивай. Схватывал утопающих за руки, одежду и втаскивал на плотик. Вытащили мы с сержантом восемь человек, некоторых с оружием, двое были ранены. Плотик сильно перегрузился, до берега оставалось метров пятьдесят; гребли все спасённые солдаты – палками, руками, кто чем мог. Немецкие мины и снаряды нас больше не достигали, высокий берег Днепра защищал. Но опасность быть убитым не уменьшилась – из прибрежных окопов немцы поливали нас автоматным и пулемётным огнём.

Наконец плотик ткнулся в берег, вытащили раненых, положили на песок, сняли пулемёт. На узкой полосе берега уже скопились солдаты и офицеры, в начале командовал лейтенант, потом его сменил майор, которого, оказывается, мы вытащили из воды. Ну, дальше рассказывать о войне уже нет смысла, переправа продолжалась, высаживались всё новые группы солдат и офицеров. Трудно сказать, но думаю, что из каждой сотни переплывавших Днепр, гибло шестьдесят – семьдесят человек.

В памяти сохранилась фамилия сержанта – Петровский, но ни лица, ни роста не запомнил. Прибыл он в нашу роту после тяжёлого ранения за два дня до форсирования Днепра, а после переправы и боя на правом берегу я с ним не встречался, думал, что убит. Был приказ, что солдат и офицеров, первыми захвативших плацдарм на правом берегу Днепра, представлять к званию Героя Советского Союза, но я получил только медаль «За боевые заслуги».

Начал и закончил войну солдатом, в Маньчжурии, в декабре 1945 года.

Кончилась война, о своём обещании креститься всегда помнил, но не исполнял, хотя читал Евангелие, Ветхий Завет, но в нём запутался; брал у знакомых пожилых людей книги религиозного содержания, изданные до 1917 года; однажды даже дали годовую подписку журнала «Паломник» за 1910 год, чуточку стал разбираться и стал твёрдо верить – Бог есть, о своём обещании креститься ни отцу, ни матери, ни жене никогда не говорил, а в то же время мучился, что не исполняю своего обещания.

Я отчётливо сознавал, что Господь спас при переправе сержанта Петровского и меня. Иногда возникала мысль: а как же остались живы другие солдаты и офицеры, были они верующие или нет? Ответа не находил.

Прошло почти двадцать лет; в 1965 году пришли мы с женой к нашим хорошим друзьям на день рождения хозяйки дома. Мы любили эту семью, они были душевные люди, помогали многим и нам тоже. Я знал, что они верующие, часто ходили в церковь, но никогда не смел рассказать о своём обещании. За столом собралось человек восемнадцать–двадцать, вначале разговор, как это бывает всегда, вёлся на самые разнообразные темы, но потом перешёл на то, кто и каким путём пришёл к Богу, и я понял – все собравшиеся глубоко верят в Бога, и мысль, что я не исполнил своего обещания, словно пронзила меня.

Некоторые рассказывали подробно, другие говорили, что верили с детства, третьи – как нашли Бога и не могут жить без Него. Напротив меня сидел человек моих лет, которого хозяин дома называл Сергеем, и он стал рассказывать, как Господь привёл его к вере на войне, в 1943 году, при переправе через Днепр. Он говорил:

– Верующий я всегда был с малых лет и всегда Бога в душе своей нёс. Переправлялись мы в конце сентября через Днепр на плотах – в общем, его рассказ почти в точности совпадал с моим, только переправа была в другом месте. – Страшно было, не то слово, смерть безжалостная, беспощадная, шла за каждым из нас, из десяти человек восемь гибли: тонули, падали убитыми. Стою на плоту – плот большой был, с орудием; люди падают убитыми, тонут. Перекрестился я мысленно и положился на волю Божию, стою и читаю молитву Богородице «Взбранной Воеводе победительная» и «Господи, прости и помилуй». Греб веслом и всю переправу эти молитвы читал, потом стал после молитвы Матери Божией добавлять «Да будет воля Твоя! Сергий Преподобный, моли Бога о нас!» После этой переправы ещё более в вере укрепился, сейчас в церкви иподиаконом, но хочу священником стать.

Впился я в него глазами, а Сергей меня спрашивает:

– А вы на войне были? – Смутился я отчего-то, замешкался с ответом, а жена моя, Мария, сказала:

– С первых дней войны до декабря 1945 года.

– Друг у меня есть, – сказал Сергей, – друг он мне и духовный отец – Федор Петровский. Тоже участвовал в переправе через Днепр на плоту; из восьми человек отплывших только он да солдат живы остались и даже ранения не получили. Отец Федор, переплывая Днепр и видя гибель неминучую, дал Господу обещание, – если жив останется, то монахом станет и иереем, что и сделал после войны. Сейчас в церкви Святой Троицы трудится, в Калужской области.

Не случайна была эта встреча с Сергеем – неисповедимы пути Господни – Промысл Господа вёл меня к ней. Договорился с Сергеем Николаевичем в следующий выходной день поехать к о. Федору – а вдруг это бывший сержант Петровский?.. Ехали автобусом до Калуги, потом опять автобусом до городка, а у самой церкви Святой Троицы и сошли. Волновался я сильно, очень хотелось, чтобы сержант Петровский оказался о. Федором. Пока ехали, вставало передо мной видение боя, переправа, крики тонущих, взрывы, мертвящий свет осветительных ракет, болтающийся плотик, гибнущие люди. Руки и головы солдат и офицеров, то появляющиеся из воды, то хватающиеся за края плотов, доски, обломки или исчезающие в глубине люди. Петровский и я, стоящие на плотике, и моё обещание, не выполненное до сих пор.

Отец Федор Петровский сразу узнал меня и во второй наш приезд крестил жену и детей.

Если только вдуматься, что было со мной, то понимаешь великую силу провидения Господа нашего Иисуса Христа, заботу о спасении души человеческой и милость Его к нам, слабым духом и верой. Отец Федор стал нашим духовным отцом, другом, близким человеком, он и привёл меня к о. Арсению, с которым встретился в 1950 году, в лагере, уже будучи иеромонахом, и до самой кончины которого был духовным его сыном.

Скромный, застенчивый и мягкий, он совсем не напоминал того смелого сержанта Петровского, с которым я плыл на плоту; потом я узнал, что и в церковной своей жизни он стоек и смел, особенно это проявилось во время хрущевских гонений на Церковь.

Вот так я пришёл к вере, потеряв двадцать лет из неразумия, непонимания истинного пути жизни человеческой.

1973, 1979 г.В. А. Чичагов.Из архива В. В. Быкова

Мост

Пришёл я к Богу на войне, при взрыве моста на горной речке. Рассказывать о своём детстве не буду, скажу только, что в семье в Бога никто не верил. Только тогда, когда я уезжал летом на каникулы, тётя Нюра, сестра отца, учила меня молиться и читала Евангельские истории по какой-то растрепанной книжке; было интересно, но как-то проходило стороной. Она заставила меня выучить несколько молитв: «Отче наш», «Взбранной Воеводе победительная» и какие-то ещё, но мне запомнились только эти и ещё «Господи, Иисусе Христе Боже наш, не остави нас, грешных, Своей помощью».

Дома сердились на тётю Нюру и даже выговаривали ей, но она сестру и меня всё же крестила и была моей крестной матерью, а когда я бывал у неё, водила меня к священнику, о. Павлу, доброму и хорошему человеку. Мама и папа не знали, что мы были крещены.

В 1940 году взяли в армию, послали в танковое училище, кончить не успел – началась война. Направили в действующую армию, часть разбили; отступали, переформировывались, стал пехотинцем, артиллеристом и даже, на короткое время, связистом.

Отступали от Ростова, добрались до Кавказа, сперва бои шли в предгорьях; вошли в горы, часть нашу разбили, осталось человек двадцать под командованием капитана, и стали мы самостийными партизанами; но вскоре с местным партизанским отрядом соединились и стали сильно досаждать немцам на железных дорогах и шоссе. В боях участвовал многих, Бог хранил, и даже ни разу не был ранен, но о Боге не вспоминал. Но написать должен об одном особенном событии.

На железной дороге, находившейся от отряда в десяти – двенадцати километрах, был мост над бурной горной речкой, который немцы тщательно охраняли. По обеим сторонам моста были построены небольшие казармы, где жила охрана. Днём и ночью по мосту ходили солдаты, а ночами опоры моста освещались прожекторами. Каждый проходящий состав тщательно обыскивали и гражданских лиц не возили.

Для командования этот мост было особенно важно уничтожить, так как он был частью основной транспортной магистрали, по которой снабжались немецкие войска.

Был получен приказ: во что бы то ни стало взорвать мост. Попробовал наш отряд подойти к мосту со стороны правого берега, потом левого, но, понеся большие потери, мы ничего сделать не смогли.

Вероятно, приходил приказ за приказом из Москвы, но мост взорвать не удавалось. Тогда было принято решение взорвать опоры моста, подойдя к ним по реке. Создали несколько штурмовых групп, провели десятки учений, но четыре штурмовые группы, даже не дойдя до опор, погибли в воде.

Река была бурная, вода стремительно неслась вперёд, ворочая камни, ударяясь о скальные завалы. При этом температура воды была, вероятно, три – четыре градуса.

Пятой штурмовой группой была моя, я был старшим. Командование понимало, что подорвать опоры, подойдя по реке, невозможно, но нас всё равно послали.

В группе нас было пятеро: Сомов, русоволосый колхозник из-под Костромы; грузин Сванидзе, красивый, подвижный и добродушный; эстонец Карл, носивший почему-то русскую фамилию Хохлов, всегда угрюмый, молчаливый, но добрый и отзывчивый на чужую беду; Стогов, учитель из Коврова, и я, москвич. Не удивляйтесь обилию подробностей – взрыв моста стал поворотным моментом в моей жизни.

Подойти к мосту по берегу можно было не ближе чем на сто – сто двадцать метров, дальше уже располагались ДОТы и всё было оцеплено колючей проволокой. Вышло нас с базы десять человек – бойцы несли наше снаряжение: взрывчатку, бикфордов шнур, взрыватели, упакованные в непромокаемые мешки; наша группа шла налегке. Шли горными тропами. Дул пронизывающий ледяной ветер. Река ревела, шумели бьющиеся друг о друга камни, и даже в эту тёмную ночь были видны отблески водяных гребней и волн. Глубина реки, по данным разведки, не превышала полутора – двух метров, но весь путь надо было пройти в стремительно текущей воде, сбивающей с ног, ворочающей камни, образующей бесчисленные водовороты и при этом нестерпимо холодной.

Дошли до места, бойцы сложили наши вещи, и мы стали раздеваться, снимая теплую одежду; остались в чёрных майках, штанах и лёгких ботинках, подвязав их проволокой к ногам. Прикрепили непромокаемые мешки и начали входить в реку»

Первым входил Сомов, молча поклонился на четыре стороны и бросился в реку; вторым – эстонец Хохлов, деловито осмотрелся, словно раздумывая о чём-то, постоял две-три секунды и медленно сошёл в воду, сказав: «Прощайте, товарищи!» Стогов, проходя мимо меня, выругался, длинно и вычурно, и сказал: «Пошли, командир, смерть это, верняк!»

Четвёртым был Сванидзе, он подошёл к воде, трижды перекрестился и что-то сказал по-грузински.

Замыкающим вошёл я – вода мгновенно обожгла тело. Провалившись в яму почти по горло, был вытолкнут течением и ударился о камни. Холод сжал тело, парализовал руки, ноги, дыхание словно остановилось. Плыть или сопротивляться течению было невозможно – оно швыряло, било, бросало на камни.

И вдруг молитвы, выученные когда-то с тётей Нюшей, мгновенно возникли в памяти. Я знал, да все мы знали, что сто двадцать метров с мешками взрывчатки нам до средней опоры не пройти, мы обязательно погибнем, как погибли шедшие до нас группы. И, понимая это, я стал молиться Матери Божией: «Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти раби Твои, Богородице, но яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Ти, Радуйся, Невесто Неневестная!» И: «Господи, Иисусе Христе, не остави нас, грешных». Борясь с течением, я всё делал автоматически, повторяя беспрерывно молитвы; и в остальной своей жизни не одну тысячу раз повторял и повторяю эти молитвы.

Мы не плыли, нас несла вода, била о камни, холод сковывал тело, но, когда я стал молиться, страх и беспомощность отошли от меня. Молился я не о спасении наших жизней – мы знали, что не дойдём до опор моста и погибнем – я, мало верующий (тогда) человек, молился, чтобы Господь принял наши души. Течение несло вперёд, мы взбирались на скользкие обломки скал, тащили взрывчатку, проваливались в ямы.

Впереди меня шёл Сванидзе, мы помогали, как могли, друг другу. Были пройдены первые несколько десятков метров, и вдруг около меня появился Сомов, шедший первым. Кажется, он крикнул: «Прощайте!» – и ушёл под воду. Было приказано двигаться только вперёд и не спасать погибающего, но мы всё же попытались, но это было бесцельно. Прошли ещё десятка два метров, и Карл Хохлов сказал: «Всё, командир! Возьми взрывчатку, свело ноги, тону!»

Нас осталось трое – Стогов, Сванидзе и я. Что мы делали, когда течение бросало нас на камни и било о них – не помню, я только молился; холод и боль во всём теле словно покрывались молитвой к Божией Матери.

Мы трое ещё были живы и находились уже в десяти – двенадцати метрах от центральной опоры моста.

Избитые о камни, окоченевшие, потерявшие от боли и холода все силы, взобрались на скалы, выступавшие из воды, но от ледяного ветра сползли в воду.

Казалось, опора была рядом, но немцы, опасаясь взрыва моста, по воде натянули на тросах сетку; деревья, принесённые рекой, создали настоящий завал, который необходимо было преодолеть. Не буду рассказывать, как мы это сделали, но подобрались к натянутой сетке – надо было нырять под неё. Беспрерывно молился Пресвятой Богородице и Господу Иисусу Христу, только это и заставляло сейчас меня жить. Первым под сетку нырнул я, Сванидзе стал передавать мешки со взрывчаткой. Стогов, держась за плавающие деревья, вдруг захохотал и исчез под водой. Нас осталось двое. Сванидзе нырнул под сетку, мы выползли на скользкое основание, на котором стояла средняя опора. Обессиленные и замерзающие, лежали на ледяном грунте. Ни я, ни Сванидзе ничего не говорили друг другу, мы подползли к опоре и стали укладывать мешки со взрывчаткой около неё. Но вдруг луч прожектора медленно пополз над мостом, спустился вниз, к опорам, задержался и опять ушёл вверх. Так повторилось несколько раз. Мы распластались около опоры, луч прожектора опять опустился, и очередь крупнокалиберного пулемёта ударила в скальное основание, это продолжалось секунд пятнадцать – двадцать. Луч прожектора ушёл, пулемёт замолчал. Возможно, немцы заметили что-то неладное, а, может быть, это была очередная проверка. Я продолжал молиться и укладывал со Сванидзе взрывчатку. Время от времени луч прожектора опять вползал на скальное основание, а пулемёт продолжал обстреливать пространство около опоры.

Последние силы и последний запас тепла, сохранившиеся в теле, уходили; руки не гнулись, ноги не действовали, я лежал и молился. Надо было достать взрыватели, они висели у меня на шее в мешочке, но руки не поднимались. Сванидзе лежал на обледенелом основании. «Господи, Иисусе Христе, помилуй! Не остави нас, грешных! Пресвятая Богородица, помилуй нас!» Сванидзе подполз ко мне, нагнулся к моему лицу и сказал: «Ты что, молишься? Давно слышу сквозь шум воды, это хорошо, я тоже всё время молился, Бога призывал», – сказал и затих. Я подполз к опоре, после сказанных Сванидзе слов меня что-то словно толкнуло и дало силы – сорвал с шеи пакет со взрывателями, установил их, упал, и в это мгновение луч прожектора осветил основание опоры, камни, берег, и пулемёт очередь за очередью начал бить по скальному основанию. Прожектора и пулемёты били с правого и левого берега, осколки скалы летели в разные стороны. Трассирующие пули огненными нитями прорезали темноту ночи, то приближаясь, то удаляясь от опоры.

Лучи прожекторов перебегали с берега реки на опоры, скользили по реке и снова возвращались к скальному основанию. Внезапно погасли прожектора, замолкли пулемёты. Сванидзе вскочил, перекрестился широким крестом и, сказав по-русски «С Богом», – бросился в воду. Опять забили пулемёты, вспыхнули прожектора, осколок камня ударил меня по голове, я потерял сознание.

От режущей боли в спине очнулся и опять начал молиться. Всё было готово к взрыву, но отползти от опоры не было сил. Продолжая молить Господа и Матерь Божию, просил принять душу мою. Всё, что когда-то говорила и чему учила меня тётя Нюша, пришло и встало в сознании.

Осталось только произвести взрыв. Умолял Господа простить меня, защитить и сохранить мать, отца, сестру и ещё и ещё раз простить меня за прежнее неверие. Мысль, что сейчас умру, не беспокоила меня; молился только о спасении души; вдруг, внезапно, возник передо мной о. Павел, крестивший меня и ставший крестным отцом. Строгий и в то же время какой-то лучезарный, стоял он около меня, благословил и чётко и властно произнёс: «Иди, Константин! Иди! Матерь Божия защитит тебя!», и я, лежащий на ледяном скальном основании, бездыханный, окоченевший, вдруг поднялся и шагнул в темень ночи, в бушующую реку.

Огромный столб пламени, грохот взрыва потрясли берега, а я оказался за двести метров от моста и держался за ветки деревьев, потом бойцы поста, дежурившие у поворота реки, тащили меня на берег. Лежа на берегу, был ещё во власти молитв и слов о. Павла: «Иди, Константин, Матерь Божия защитит тебя!»

Сознание работало, и я, только что умиравший, замёрзший и недвижимый, сейчас мог стоять, пока меня одевали в сухое обмундирование, и даже отвечать на вопросы. Там, где был мост, захлёбывались пулемёты, бегали по берегам лучи прожекторов, надрывно гудел паровозный свисток. На берегу лежал живой Сванидзе, завёрнутый в шинель, и мёртвый Стогов. Сванидзе тяжело заболел психически, и его месяца через два отправили на большую землю. Всю дорогу я молчал и даже часть пути шёл, но потом силы оставили меня, и партизаны взяли меня на руки.

В 1962 году разыскал Сванидзе, приехал в Грузию. Жил он в деревне, в доме, окружённом садом и виноградником; следы психического заболевания полностью исчезли. Был очень верующим человеком, каждое воскресенье ездил на машине в небольшой городок в церковь.

Какова была наша встреча, Боже мой! Мы, здоровые, сорокапятилетние мужчины, плакали, как дети, что-то пытались вспомнить, сказать, а наши жены стояли рядом и не знали, что делать. В 1984 году Илья Сванидзе скончался.

А к о. Арсению в 1965 году я приехал первый раз с его духовной дочерью, нашим добрым другом Ниной Павловной, по его благословению написал эти воспоминания.

Когда я рассказал о том, что было со мной, о. Арсений сказал:

– Я верю, с Вами произошло подлинное чудо. Испокон веков известно, что молитва крестного отца и крестной матери (а здесь крестный отец был иерей!) творит чудеса. Благодарите Господа Бога и Матерь Божию за проявление великой милости. Молитесь перед иконой «Взыскание погибших» (празднование 5/18 февраля) и «Нечаянной радости» (9/22 декабря). Воспоминания напишите.

Вот так я пришёл к вере и Господу нашему Иисусу Христу и несказанно полюбил Матерь Божию, чем сейчас и живу.

1966–1989 гг.Константин Шевров.Из архива В. В. Быкова.

Высота[9]

Мы сидели с Сергеем Петровичем и долго говорили о духовных детях о. Арсения, о Церкви, о семьях и о том, какими дорогами приходит человек к Церкви, к познанию Бога; и у меня возник вопрос: что привело его самого к Церкви?

Сергей Петрович помедлил с ответом, видимо, обдумывая его, и сказал: «Это длительный и мучительный рассказ, охватывающий детство, отношения, сложившиеся в семье между отцом и матерью, двойственность моего сознания под влиянием воспитания, вернее сказать – двуличность. Решающую роль сыграли годы, проведённые на войне, и люди, встреченные в жизни. Одно от другого неотделимо. Если у Вас хватит внимания и терпения, расскажу. Коротко не обещаю».

Прежде всего в общих чертах обрисую Сергея Петровича: это был человек, много испытавший на своём веку; лицо доброе, задумчивое, с еле заметными шрамами; голову покрывали тёмные волосы без малейшей седины, глаза смотрели на собеседника доброжелательно, но во всём его облике проглядывал сильный характер, и я невольно чувствовала к нему расположение и заинтересовалась этим человеком. Незаметно простое знакомство перешло в дружеские отношения, мы с удовольствием бывали в его семье и, с не меньшим удовольствием, радостно ждали у себя. Особенно привлекала дружеская атмосфера, царившая в этой семье, и то, что при наших встречах разговоры никогда не были пустыми, бездумными, а всегда чем-то обогащали нас – меня, мужа, детей.

* * *

В середине 1943 года нашу часть перебросили на Курское направление, мы расположились у деревни Святой Ключ. Деревни, конечно, не было – стояли остатки обгоревших печных труб; в землянках, вырытых в склоне оврага, ютились крестьяне, не успевшие эвакуироваться или не желающие покидать родные места.

Небольшая речка отделяла нас от немцев. Наш берег – пологий, топкий, еле-еле покрытый мелким кустарником. Немецкий берег высокий, заросший густым высоким кустарником, и, примерно метров через восемьсот, на небольшой возвышенности, рос небольшой лесок. Смотришь в погожий день на берег, занятый немцами, и видишь мирную, спокойную картину; только временами немцы начинали обстреливать наши позиции из тяжёлых орудий, расположенных где-то за высотой. Обстрел продолжался минут пять – шесть и прекращался до следующего дня.

Мы знали – у немцев прочнейшая оборонительная линия, в полный профиль несколько рядов окопов с многочисленными ходами сообщений, блиндажи в несколько накатов, ДОТы из прочнейшего бетона, покрытые стальными колпаками, скрытые пулемётные гнезда и опять, опять окопы.

Наши войска также зарылись в землю. Работы велись ночью, отрывали несколько линий окопов в полный профиль, строили блиндажи в пять накатов брёвен, строили ДОТы, кое-где зарывали в землю танки, а где-то рядом располагалась артиллерия, миномёты, танки, самоходки и опять пехота в своих окопах. Думаю, что за всю свою оставшуюся жизнь и тысячной доли того, что было сделано лопатой, не смогу сделать. Но пройдя войну, понял: земля – спасение для человека, и тянет она солдата к себе, без неё он беззащитен. Планов нашего командования никто не знал, но солдаты понимали: наступление будет, и, смотря на высокий немецкий берег и высоту, господствующую над окружающей местностью, сознавали, что лягут здесь сотни, а, может быть, и тысячи людей.

Более двух месяцев простояли в обороне у Святого Ключа, хорошо укрепились; командование, видимо, разведало немецкую оборону. Ждали приказа «Вперёд, на Запад!» То с нашей стороны, то с немецкой систематически возникал недолгий артиллерийский обстрел; и мы, и немцы пытались разведать оборону, очаги сопротивления, расположение артиллерии, миномётов.

Настал день наступления, началась знаменитая битва на Курской дуге, и на нашем маленьком участке, у деревни Святой Ключ, тоже началось наступление. Где-то на фронтовой карте наш участок протянулся коротенькой линией в один – два миллиметра, почти незаметный для глаза. Были сотни таких участков, сливающихся в длинную изломанную линию, называемую фронтом; но для нас, солдат и офицеров, маленький отрезок линии у деревни Святой Ключ был огромным смертным сражением и ничего другого не существовало.

Именно здесь должны были мы продвинуться или умереть, обеспечив своей смертью победу тем, кто придёт нам на смену.

Обстрел начала наша артиллерия, огневой шквал был мощным и долгим, земля стонала, качалась от взрывов, осыпались стенки наших окопов, огненные трассы прочерчивали реактивные снаряды «катюш»; выли миномёты, волнами шли бомбардировщики, двинулись танки; прижимаясь к земле, с оглушительным шумом проносились штурмовики и, наконец, пошла пехота, пошли в атаку мы. Минут через пятнадцать – двадцать немцы пришли в себя после долгого огневого налёта на передний край их обороны и открыли ответный огонь. Наша пехота закрепилась на захваченном высоком берегу и ожесточённо сопротивлялась немецким ответным атакам.

На третий день немцы сбросили наши войска с высокого берега и, после нескольких ожесточённых атак, выбили нас из деревни. Четыре раза переходила деревня из рук в руки, но в конце концов мы выбросили немцев, прочно укрепились в деревне и пошли в наступление на высоту. Вторично форсировали реку, с огромными потерями заняли большой участок высокого берега и под его прикрытием стали постепенно скапливаться для последующего броска и взятия высоты.

Укрепившись на высоте, укрывшись в ДОТах, окопах, блиндажах, хорошо замаскировавшись, немцы простреливали все подходы к высоте, а сам склон высоты надёжно укрепили несколькими линиями окопов, связанными ходами сообщения. Работа нашей артиллерии и самолётов, видимо, мало нанесла повреждений немецкой обороне, разрушенное восстанавливали ночью.

Утром, в предрассветной тишине, началась атака, пошли танки, мы, пехотинцы, бежали за ними во весь рост. Танки подрывались, горели, подожжённые снарядами, сотни немецких мин засыпали склон высоты, и в конце концов пулемётный и автоматный огонь положил наступающих солдат на землю.

Подняться и бежать вперёд нечего было и думать; если кто-либо приподнимался или поднимал голову от земли – неминуемо погибал. Несколько офицеров вставали и пробовали поднять пехоту в атаку, но тут же падали убитыми или ранеными. Поддержанная артиллерией или танками, пошла вторая волна атакующих, но снова захлебнулась. Особенно мешал ДОТ, расположенный на правой стороне высоты; хорошо замаскированный, он не был виден. Пошла третья волна атакующих, оставшиеся в живых от первых двух атак солдаты тоже поднялись и от криков «Ура!» бросились вперёд. Но заградительный огонь немцев был настолько плотен, что мы опять залегли, вжавшись в землю. Ещё несколько раз атаковали высоту, но успеха не добились, только подходы к ней покрыли тела убитых и раненых.

Части, расположенные у подножия высоты, топтались на месте; от командования пришёл категорический приказ: во что бы то ни стало, любой ценой, взять высоту. Немцы, укрепившиеся на высоте, сдерживали продвижение не только частей нашего, но и соседних участков фронта.

Начался решительный штурм, подготовка велась ночью. От нашей части остались считанные единицы солдат и офицеров; подтянули резервы, скопились под высоким берегом и на рассвете, поддержанные всеми видами вооружений, пошли вперёд. Как всегда, после мощной артиллерийской подготовки и бомбового удара, немцы на несколько минут затихли. Пользуясь этим, мы бросились вверх, взбегая по склону; впереди шли танки, стреляя сходу по окопам и ДОТам. Минут пять немцы почти не стреляли, приводя в порядок окопы, блиндажи, повреждённые ДОТы. Но только пехота начала подниматься по склону, всё, что осталось у немецкой обороны неповреждённым, ожило, и буквально шквал огня обрушился на нас.

Некоторое время мы ещё бежали вверх, на высоту, но большинство наших солдат было скошено, оставшиеся в живых вжались в землю. Я бежал впереди. Взрыв снаряда бросил меня на землю; очнувшись, невольно обернулся назад – пехота лежала; кто был жив, ранен или убит – понять, конечно, было нельзя. Складки местности, воронки от разорвавшихся бомб и снарядов спасали от пулемётных очередей и автоматов, но не защищали от осколков рвавшихся снарядов и мин.

Лежа в неглубокой воронке, образовавшейся после падения бомбы, вдруг почувствовал: кто-то вполз и лёг рядом со мной. Повернул голову и увидел нашу санитарку Веру. Прижавшись ко мне, конвульсивно вздрагивая, пыталась что-то сказать, но гул не давал возможности расслышать.

– Ты чего сюда забралась?

Она не поняла или не услышала.

– Ты зачем здесь? – крикнул ей в ухо.

Обняв меня за голову, приблизив лицо к моему, ответила:

– За ранеными.

«За ранеными? – подумал я. – Здесь только убитые». Да и чем она могла помочь раненому под убийственным огнём немцев?

В нашей части Вера появилась недели за две до наступления; худенькая, невысокого роста, чернобровая, миловидная, с на редкость приветливым и добрым лицом, она мгновенно завоевала симпатии солдат и офицеров. Женщин в полку было немного: врачи, медсёстры, санитарки, связистки, писаря – они пользовались благосклонностью офицеров, называли их за глаза «походными женами», поэтому солдаты относились к ним с издевкой, кое-кто и брезгливо, тем более что солдатам подступиться к ним было нельзя.

Вера оказалась весёлой, общительной, неплохо пела, отлично танцевала русскую, ухарский матросский танец, была остра на язык и за словом в карман не лезла. Дня через три пошла среди солдат про неё плохая слава. Слышал разговор о ней, поддакнул и даже обсуждал появление Веры в части. Два или три раза пришлось обращаться в медсанбат, там и увидел её первый раз. Сейчас уже не помню почему, но пришлось говорить с ней и назвать свою фамилию и имя – вот и всё моё знакомство.

А имя её уже трепалось в похабных разговорах, выдуманных историях; называли то одного, то другого офицера, сожительствующего с ней, и всегда имя её произносилось с приклеенной характеристикой.

Лежим в воронке, и я рад, что не один. Вера прижалась ко мне, за мою шею держится рукой, дрожит, а пулемётные очереди то спереди, то сзади, бьют по нам, но не попадают.

Сняла Вера руку с моей шеи и вдруг быстро-быстро несколько раз перекрестилась мелкими крестными знамениями и что-то шепчет. Дрожать перестала и успокоилась.

– Слушай, Сергей! Я поползу к ДОТу! Уничтожить, подавить его надо, смотри, сколько наших положили. Бог мне поможет!

Всю войну ни разу, даже мысленно, не крестился – вырос в верующей семье, многому был научен, а о Боге никогда не вспомнил, а здесь девчонка-санитарка с отвратительной кличкой вдруг о Боге говорит, крестится, на Бога надеется и хочет к ДОТу ползти. Посмотрел на неё внимательно и вижу – в другой руке держит связку гранат. Прижал Веру рукой к земле, взял свои и её гранаты, неожиданно для самого себя перекрестился несколько раз и вдруг вспомнил всё до мельчайших подробностей, чему учил отец, и громко сказал:

– Господи, помоги и спаси, не остави нас, грешных, – и опять перекрестился.

Вера внимательно посмотрела на меня, перекрестила, крепко обняла за голову, поцеловала и сказала:

– С тобой поползу, наших много побило.

– Лежи и не вылезай из воронки!

Она погладила меня по лицу, перекрестила. Не слышу, а только почувствовал, сказала: «С Богом, Сергий!»

Всё это происходило на поле боя, словно не было ожесточённого артиллерийского огня, воя мин, взрывов, пулемётных очередей.

Близость Веры, крестное знамение её и моё, словно соединили, вдохнули силы, бодрость, бесстрашие. Голова чётко работала, понимая происходящее. Осторожно выполз из воронки и пополз к ДОТу. Мешал автомат, мешали связки гранат, но я полз, работая руками, ногами, извиваясь, словно уж, и достиг новой воронки. Осмотрелся, сколько позволяла обстановка, наметил направление и пополз.

Стрельба затихла, немцы молчали, атака, казалось, заглохла. Немецкий пулемётчик заметил меня, дал несколько очередей и загнал в новую воронку. Время тянулось медленно, возможно, прошло полчаса, а может быть, час; вылезти из воронки не мог, чуть двигался, немец давал очередь, пули ложились почти у самой головы.

Бой затих, молчали наши, изредка постреливали немцы. Воспользовавшись затишьем, метнулся из воронки в сторону и быстро пополз вперёд. Немецкий пулемётчик не успел поймать меня в прицел, а я, меняя всё время направление, сворачивая влево или вправо, прополз метров тридцать и укрылся в складке местности, а, может быть, в полузасыпанном окопе. Пулемёт неистовствовал, стараясь поразить меня, но, слава Богу, я был цел. Мокрый от пота, в разорванных брюках, в гимнастерке, от которой остались клочья, двинулся дальше. Автомат, связки гранат, сползающая на глаза каска мешали движению, цеплялись за землю; от гари и пороховых запахов не хватало воздуха. Сбросил каску и ждал, когда наступит мгновение броситься вперёд.

Опять начался наш артиллерийский обстрел. Пользуясь тем, что немцы временно затихли, попытался проползти ещё несколько метров, но упавший недалеко тяжёлый снаряд разлетелся тысячью осколков, а взрывной волной меня выбросило из укрытия. Пролетев несколько метров, ударился о землю, сильно повредив голову о камень.

Долго пролежал без движения, пришёл в сознание, мучительно болело тело, и на какое-то время я полностью оглох. Придя в себя, поднял голову, осмотрелся и отчётливо увидел расположение немецких укреплений и ДОТ, к которому полз. Но этот осмотр едва не стоил мне жизни – пулемётная очередь прошла рядом с головой и, промедли я на десятую долю секунды и не упади сразу на землю, наверняка был бы убит. Умно и расчётливо была сделана немецкая оборона – без подавления скрытых ДОТов взять высоту без огромных потерь было невозможно. После неоднократных артиллерийских и бомбовых обработок было разбито много огневых точек, но ряд ключевых ДОТов, в том числе и «мой», не давали нашей пехоте продвигаться вперёд. Попытался ползти, но немецкий пулемётчик, сидевший в ДОТе, словно приклеился ко мне. Пули ложились со всех сторон, окружая плотным кольцом на поражение.

Происходило необычайное: двигался я – передвигалась ровно на столько же и струя пулемётного огня. Стараясь поразить меня, пулемётчик следил за моим перемещением, но пули ложились то впереди меня, то сзади; казалось, что пулемёт просто играет со мной.

Превозмочь естественный страх, возникавший, когда очередь ложилась недалеко от головы, временами не мог, но упорно полз и полз вперёд, всё время меняя направление. Конечно, хотел остаться живым, и почему-то верил, что Господь сохранит меня. Откуда пришла эта уверенность, сознание «останусь жить»?