Читать онлайн Игра по-крупному бесплатно

1.

В один из ясных апрельских дней, когда с крыш поселка с коротким шелестом съезжали подтаявшие снежные шапки и хлопались у дымящих на солнце завалинок, когда вскрипывали стропила и казалось, что дома расправляют плечи после затянувшейся зимы, – в один из таких дней, бело-голубой и ветреный, Володька Вешкин подошел к окну, чтобы открыть коту форточку, и увидел на участке соседей рослого парня в ватнике, который не спеша утаптывал сапогами снег возле забора. Приглядевшись, Вешкин узнал в нем младшего сына Фирсовых, про которого говорили, что он сидит в тюрьме.

Вешкин впустил кота, но форточку закрывать не поспешил, а, наоборот, чуть склонившись к узкой, дышащей прохладой амбразуре, стал наблюдать за соседом.

Закончив утаптывать снег, младший Фирсов принес из дома рулетку и, закурив, принялся что-то размечать, вбивая в землю ломкие мерзлые колышки.

– Нюра!.. – негромко позвал Вешкин жену, отворачиваясь от форточки. – Иди сюда!..

– Чего? – Нюра прошла босиком по ковру и встала рядом с мужем. – Игорь, что ли, вернулся?.. – приглядываясь, сказала она.

– Ага, он…

– А сколько у него было?

– Не знаю. Зойка говорила вроде два. Или полтора. Не помню.

– А может, по амнистии? – предположил Вешкин и закурил. Он конспиративно выдохнул дым внутрь комнаты и вновь прильнул к форточке.

– Чего-то там копается, меряет. – Нюра то поднималась на цыпочки, то сгибалась, выбирая удобное место для обзора, но тесные переплеты двойных рам и белые коробочки охранной сигнализации, наклеенные на стекла, мешали ей держать в поле зрения расхаживающего по участку соседа, и она вернулась на кухню. – А то сходил бы, – предложила она мужу. – Сосед все-таки…

– Сосед… – Вешкин прикрыл форточку, но от окна не отошел. – На одном солнце портянки сушим. У нас таких соседей – полпоселка. Как деньги нужны, так все соседи. Тебе Крягин-то еще не отдал? – вспомнил он.

– Нет. Обещал в мае, как с дачников получит…

– Ага. Жди больше, – кивнул Вешкин, – пропьет и все дела. – Он курил, стряхивая пепел в банку из-под селедки и водил головой, выглядывая Фирсова-младшего. – Чего-то строить собирается… Или копать? Может, грядки намечает? Так еще рано…

– Строить… – недоверчиво произнесла Нюра. – Кто им разрешит строить? У них ведь дом как дача записан?

– Не знаю. Наверное. Нет, скорее всего, грядки размечает.

– А он вроде не в тюрьме был-то, а на "химии", – сказала Нюра, ополаскивая под краном руки. – Чего он там – девку, что ли, задавил?

– Вроде того.

Нюра с Володей порассуждали еще немного о семье Фирсовых и сели обедать.

Когда Вешкин вышел под вечер на улицу, чтобы спустить с цепи Джека и запереть калитку, Фирсова на участке уже не было, а на входной двери их домика висел замок.

На следующий день Игорь Фирсов появился вновь, и теперь он возился с бревнами, обрезками шпал и брусками, которые вытащил из сарая. Вжикала пила, стучал топор, и Вешкин, надев на босу ногу сапоги, пошел на разведку.

Вернувшись, он хлебнул из банки холодного чаю, заправленного лимонными дольками, и озабоченно заходил по дому.

– Ну, чего? Чего? – нетерпеливо спросила Нюра.

– Теплицу собирается строить…

– Теплицу? Во, дает! Большую?

– Да нет, – махнул рукой Вешкин, – метров пять в длину.

– Ну, пусть строит, чего же… А что ростить будет, не говорил?

– Крутит чего-то. Говорит, рассаду, а потом огурцы.

– Рассаду. – Нюра задумалась. – Рассада-то, бабы говорили, не худо на рынке идет. Надо только знать, как ростить…

– А-а. – Вешкин плюнул в раковину. – Ничего не получится… Копеечное дело. Огурцы – смысл есть. – Он открыл кран и смыл плевок. – Сколько мы с тобой первый год на огурцах взяли? Рублей шестьсот?

– Сейчас скажу. – Нюра пошла в комнату и захлопала дверцами полированной стенки.

– Ну, примерно, примерно! – нервно поторопил ее Володька. – Рублей шестьсот взяли?

– Зачем примерно? – упрямилась Нюра. – Я сейчас скажу точно. У меня все записано. – Она принесла тетрадь в грязноватой клеенчатой обложке, надела очки, села за стол и принялась листать страницы, поплевывая на пальцы. – Так… Лук… Петрушка… Тюльпаны… Морковь… Гладиолусы… Ага! Вот. Огурцы малосольные. Пожалуйста: пятьсот восемьдесят два рубля. Из них – триста на Некрасовском, двести на нашем рынке и на восемьдесят два рубля дачникам. У меня все записано…

Вешкины жили в большом двухэтажном доме, выстроенном Володькиным отцом сразу после войны, и последние лет пять-шесть жили справно и дружно: Нюра не пила вовсе, а Володька пил два раза в год – на Новый год и в июле, на свой день рождения. Но пил запойно и одиноко. Зная график мужа, Нюра заранее заказывала через подружек на базе несколько ящиков сухого вина, ставила их в кладовке под лестницей и собственноручно наливала мужу не больше стакана в час, пытаясь, правда, хитрить и разбавлять вино боржомом, как научил ее знакомый доктор. На время запоя Володька переселялся в комнатку с окнами на речку, где стояли кровать, тумбочка, стул, ночное ведро с крышкой, клал в банку с водой вставную челюсть и выходил из комнаты только в том случае, если Нюрка не отзывалась на стук кулаком в стенку. Отпив свое, Володька плелся в баню, сбривал седую щетину и несколько дней ходил мрачнее тучи, выблевывая за сараем желчь, морщась и держась за живот. Июльский запой бывал короче январского: мешали расслабиться дачники и хозяйственные дела – надо было поливать огород, рыхлить и подкармливать цветы, зелень, морковку, собирать и засаливать в бельевых баках огурцы, закрывать и открывать пленку на грядках, растению ведь не скажешь: "Потерпи, братец, у меня запой" – захиреет растение, и не будет тебе калыма. Но то, как пил Володька теперь, не шло ни в какое сравнение с тем, как пили они с Нюркой раньше. Родная Володькина мать не пускала их на порог, боясь, что сын со своей женушкой утащат все, что под руку подвернется. И тащили – было дело. Скитались по домам отдыха и санаториям, где Вовка устраивался сантехником или кочегаром, а Нюрка – посудомойкой или рабочей на кухне. Спали на одной койке, просыпались в кустах и канавах – весь поселок знал об их развеселой жизни, пили одеколон и аптечные настойки, Нюрку здоровенный мужик – случайный собутыльник – тащил за косу в лес, приставив к шее нож, пьяный Володька лежал в это время под кустом, облепленный комарами.

Потом умерла мать – сухонькая старушка, торговавшая до последних дней зеленью и цветочками у станции. Двухэтажный дом о десяти комнатах. Шестнадцать тысяч на книжке. Немецкие столовые сервизы на чердаке, сукно, хромовые сапоги, тряпки, облигации. Вовка – единственный наследник. Разлюли малина!.. И тут Вешкины дали звону. Дом ходил ходуном, дачники разъехались, не вынеся ночных оргий поселкового масштаба. Чуткий на поживу и скорый на подъем люмпен тянулся к веселому дому аж с других веток железной дороги, шел пешком и ехал на попутных машинах. Хозяева наливали каждому, кто скорбел о кончине матери и поздравлял с получением наследства. Скорбящие и поздравляющие шли толпами, клялись в любви и вечной дружбе, оставались ночевать в доме, сараях и на огороде, надеясь дотянуть до обещанных сорока дней, и услужливо выполняли любые мелкие поручения. Нюрка в малиновом бархатном халате, найденном в сундуке, плясала на столе цыганочку, рвались гитарные струны, рыдала гармонь, сорокалетний Володька тискал начинающих проституток и сорил мелкими деньгами.

Однажды среди ночи загорелся сарай, прибежали соседи, из сарая выскочила пьяная Нюрка, на ходу надевая комбинацию, за ней – неизвестный мужик в пиджаке на голое тело; еще одного мужика, тоже незнакомого, нашли задыхающимся на полу. Нюрка оправдывалась тем, что вышла ночью в уборную и перепутала двери. Люмпен гоготал…

Вешкин выгнал всю гоп-компанию, запер дом, избил Нюрку, потом поимел ее, а под утро выставил за дверь, дав бутылку водки на опохмелку.

Они развелись.

Попьянствовав до осени в узком кругу, Вешкин обзавелся сожительницей – учительницей начальных классов Валентиной, которая преподавала в соседнем поселке.

Нюрка, по слухам, жила у своей тетки в Ленинграде и работала в магазине. Не пила.

На Троицу Володька с Валентиной пошли на кладбище к его родителям и встретили там Нюрку. Она поправляла на могиле цветочки. Валентина развернулась и сначала быстро, а потом все медленнее и медленнее пошла к выходу с кладбища. Когда она не вытерпела и оглянулась, Володя с Нюрой сидели на лавочке и мирно беседовали.

Жизнь, которую, вновь сойдясь, начали Вешкины, выгодно отличалась от прежней. Из остатков материнского наследства они купили югославскую мебель, справили добротную одежду и, пустив новых дачников, с жадностью набросились на запущенный огород, надеясь вернуть ему былую прибыльность. Они сажали картошку, огурцы, помидоры и зелень, пытались разводить смородину и малину, растили георгины и один год даже держали кур и кроликов. Былые друзья, пытавшиеся "раскрутить" Вешкиных принесенной с собой поллитрой, уходили ни с чем и зло цедили сквозь зубы: "Куркули чертовы! Ну ладно, мы это запомним!.."

– Иди, иди, – ворчал вслед Вешкин. – Алкаш хренов. Аптека еще работает – успеешь.

Потом Вешкин выстроил просторную – метров пятьдесят квадратных – теплицу, установил в подвале дома котел, провел в теплицу трубы и занялся выгонкой тюльпанов к восьмому марта. Поселок заволновался. Теплички и парники были у многих – деревянный каркас, обтянутый пленкой, – но в них зрел продукт для себя – огурцы, помидоры, редиска, и возить эти крохи на рынок считалось пустой затеей – лучше перебраться на лето в сарай и сдать дом дачникам, это верная тысяча. А еще лучше – настроить втихаря сарайчиков и пустить эту площадь в оборот. Это дело! А тюльпаны на рынок возить – нет, это спекуляция. Нетрудовые доходы. Нам лишнего не надо – грядка с закусью есть, и порядок. А на магарыч мы с дачников получим… "Эти-то! – говорили про Володьку с Нюркой. – Такую домину имеют, и все им мало! Вот она – жадность. Говорят, мать им двадцать тысяч оставила – все цветами спекулировала, да они с Нюркой на тюльпанах и дачниках десять за сезон имеют. Детей нет, кому все это оставят?.."

– Пусть косятся. – Поскрипывал новым кожаным пальто Вешкин. – Когда мы по канавам валялись, все были довольны – хуже них кто-то есть, а теперь – "куркули". Ничего, у меня все по закону. И трехи до получки не сшибаю…

– Конечно, – шла рядом Нюра с новой сумочкой на руке. – Я вон вчера пошла в магазин и купила что хотела. Копейку, как раньше, считать не надо. Захотела куру – купила куру, увидела масло финское – взяла пять пачек, чтоб сто раз не ходить. А кто им мешает? На рынок им, видите ли, стыдно, не приучены. А что рынок? Там такие же люди, как все, только трудятся, а не водку пьют…

– Чужие деньги все считать умеют, – поглядывал по сторонам Вешкин. – Ты свои заработай.

Теперь Володька с ноября по май кочегарил на зимней базе отдыха, а к лету брал расчет. Нюра, вновь похорошевшая к своим сорока пяти, управлялась зимой с домашним хозяйством, а летом пропадала на огороде и рынке, который, к ее радости, неожиданно выстроили возле вокзала.

– Нельзя же, Анна Павловна, так себя не щадить, – однажды укорила Нюру пожилая дачница, недавно похоронившая мужа. – Ведь вы с утра до вечера на ногах. И Володя тоже. Я сейчас в магазин иду, купить вам молока?..

Вскоре она стала готовить Вешкиным еду, помогать Нюре по хозяйству и делала это неплохо, пользуясь в ответ правом жить на даче с ранней весны до поздней осени, оплачивая при этом лишь три летних месяца. Прямую плату, которую предложила ей Нюра, она отвергла. Евгения Устиновна – так звали дачницу – не брезговала присмотреть и за Володькой, когда он находился в плановом июльском штопоре.

– Попейте, Володя, кваску, я вот домашнего сделала. Попейте, попейте, это лучше, чем ваше вино. Я к Нюре заходила, у нее все в порядке. Сейчас салат допродаст и придет. Сегодня укроп хорошо шел…

– Так я сейчас встану, – мычал Володька, – и еще нарву.

– Не надо, не надо. Нюра сказала, на сегодня хватит. Лежите…

– Устиновна, налей соточку, – канючил он.

– Нет-нет, это только Нюра. Вы есть не хотите? Может, огурчика малосольного принести?

Возвращалась с рынка Нюра и первым делом шла проведать Володьку: "Ну, как тут мой ребеночек? Еще не выходился? Пора, Вовочка, пора. Ты уже двенадцатый день пьешь. Хватит, мой хороший, хватит. Пора за дела браться…"

Вешкин выпивал долгожданный стакан, закуривал, интересовался выручкой и вновь падал в койку. Нюра, вздохнув, пересчитывала в комнате деньги, потом мыла руки, обедала и, покалякав немного с Евгенией Устиновной, шла на огород, заглянув предварительно к Вовке – как он там, не свалился ли с кровати, погасил ли окурок?

Нюра быстро отвадила от дома былых собутыльников, а после того, как они с Володькой повторно зарегистрировали брак, стала приглашать в дом людей полезных и интересных, которых они щедро угощали, не притрагиваясь к вину сами, ссужали при необходимости деньгами и одаривали мелкими, но приятными гостинцами: банкой растворимого кофе или икры, букетом гладиолусов с грядки или тюльпанов из теплицы. Случалось, что за овальным югославским столом с тонкой нитью латунной окантовки в один день, сменяя друг друга, закусывали начальник милиции, председатель поселкового совета, главврач больницы, ветеринар, товаровед с продбазы и бригадир колхозного рынка. И все уходили довольные, обещая в тяжелую минуту помощь, заступничество и дружеское участие.

– Слышала, что Иван сказал? – проводив гостя, приглушенно говорил Вешкин. – Никто нам теплицу не запретит…

– А я не поняла, – убирала в сервант посуду Нюрка, – что он про пятнадцать метров говорил? Какие пятнадцать метров?..

– Это в садоводствах, – махал рукой Володька. – Не больше пятнадцати квадратных метров на семью. А у нас дом частный, на нас ограничения не распространяются. Хоть сто метров теплицу делай.

– А чего он говорил, что пишут на нас? Кто писать-то может?

– Да пусть пишут, – морщился Вешкин. – Сказано тебе – живи спокойно. Ты бутылку-то ему дала с собой?

– А как же! Все, как ты сказал!..

– Правильно. Бутылку не жалко – пятерку стоит, а в случае чего, заступится. Раз взял, значит, уже не боится – свой…

– Конечно, конечно, – кивала Нюра. – Дать обязательно надо. Мало ли, что в жизни бывает, – глядишь, помогут…

Иногда Нюре казалось, что они долго, всю прежнюю жизнь бежали и бежали за своим поездом – спотыкались, падали в грязь, снова вставали, снова бежали, натыкались на людей и столбы, теряли друг друга из виду, кричали от отчаяния и наконец догнали. И теперь ехали в заветном мягком купе, где вежливый проводник приносит чай в тяжелых мельхиоровых подстаканниках, предлагает вафли, печенье; где едет солидная публика, где застелено крахмальное белье и есть удобные звоночки: нажал пуговку и – "Чего изволите?". Жалко только, что не было в семье маленького, но что теперь говорить – уже и не будет никогда. Володька у нее за маленького.

С середины апреля Игорь Фирсов стал появляться на даче каждый день. Он привозил связки арматурных прутков в брезентовом чехле из-под лыж, длинные неструганые рейки, какими околачивают мебель и холодильники, вез стопки помидорных ящиков с колышками по углам и однажды привез большой пластиковый мешок яичной скорлупы, который поставил у сарая. Строительство теплицы как будто приостановилось – лежала средь жухлой травы бревенчатая обвязка с выдолбленными пазами под вертикальные стойки, и Вешкину даже показалось, что парень передумал и дал задний ход, но в двадцатых числах, когда снег оставался лишь по низинкам и канавам, Игорь заточил напильником две лопаты и принялся рыть котлован, нарезая дерновину кубиками и укладывая их в аккуратный штабель у забора. "Соображает", – отметил про себя Вешкин, но из дому не вышел. Дорывшись до мелкого белого песка и навалив по углам котлована влажные оплывающие пирамиды, Игорь выкатил из-под навеса тачку и стал возить от заброшенной лесной дороги щебенку, которая спокон веку лежала там горами. "Ишь ты, по науке делает, – заглянул в котлован Володька, выйдя к почтовому ящику за газетами. – С дренажом…" Подняв дно котлована щебенкой, Игорь засыпал его песком, но не мелким и белым, который уже затвердел глиняной корочкой, а крупным и рыжим, доставив его от той же лесной дороги. Разровняв потемневший от влаги песок, Игорь оставил котлован подсыхать и привез с болотца у реки несколько тачек черного влажного торфа, который свалил на солнцепеке.

Труба над домом Фирсовых дымила теперь беспрестанно. Появилась на выходные и молодая жена Игоря с трехлетним пацаном, они нагребли большую кучу еще влажного листа, прогулялись по лесу, но ночевать не остались.

Дни стояли теплые, земля подсыхала быстро, и Фирсов ходил уже по участку в старых джинсах, кедах и тельняшке. Вешкин видел, как он просеивает через грохот землю, энергично перемешивает ее в ржавом корыте с песком и торфом, добавляет золу из ведра, какой-то белый порошок и засыпает все это в помидорные ящики, которые уносит в дом. Иногда он заглядывал в толстую потрепанную книгу, лежавшую у него на крыльце, чиркал что-то в блокноте, разводил в банках голубые и фиолетовые растворы, смотрел их на свет или, постелив на скамейку газету, ел из дымящейся кастрюли суп, заедая хлебом и луком.

В один из вечеров Вешкин слышал, как Игорь стучит молотком на веранде, и утром, выйдя на двор и приглядевшись к дому соседей, обнаружил, что окна их веранды затуманила прозрачная полиэтиленовая пленка, туго натянутая с внутренней стороны. За пленкой виднелись реечные стеллажи, заставленные ящиками. Игорь тем временем утрамбовывал в котловане лист и посыпал его известью.

– Здорово, сосед! – крикнул через забор Вешкин. – Все трудишься?

Игорь обернулся:

– Здорово!

– А калым-то скоро будет? – чуть насмешливо спросил Вешкин. – Или вообще не будет?.. – Он не спеша отворил железную калитку и прошел на участок Фирсовых. – Здорово! – Володька протянул руку, и Фирсов, сняв рукавицу, пожал ее, но из котлована не вылез.

– Это у тебя известь?

– Ага.

– Пустое дело, – сказал Вешкин, озабоченно оглядывая участок. – Когда еще перегорит. Навоз надо. Навоз. Навоз тепло дает. А это ерунда.

– Где же его возьмешь…

– Я вот с осени взял две машины, – кивнул Вешкин на большие кучи у своего забора, заваленные рубероидом и досками. – Два самосвала по пятьдесят рублей…

– Н-да, – сказал Фирсов и выпрыгнул из котлована. – Надевай, сосед, противогаз – сейчас сортир выгребать буду…

Вешкин хотел спросить про рассаду, но Игорь решительно направился к зеленой будке туалета, где уже были приготовлены черпак на длинном шесте и ведра.

Вечером, когда Вешкин вновь навестил соседа, котлован оказался набит рыхлым влажным торфом, и поверх него лежала обвязка из четырех ошкуренных бревен, сбитых скобами. Игорь ровнял за домом грядку по натянутому шнуру.

– Ну что, всерьез взялся? – подошел к нему Вешкин и протянул сигаретную пачку: – Покури. Как дела-то вообще?..

– Да ничего, – закурил Игорь. – А у тебя как?

– Нормально. Сегодня тоже целый день на огороде. – Вешкин помолчал и кивнул на веранду: – А там у тебя чего? Рассада?

– Да, поставил немного. Может, вырастет. – Он пошел к крыльцу, и Вешкин двинулся за ним, дымя сигаретой.

Воздух на веранде был влажный и теплый. Игорь включил свет, и Вешкин с любопытством подошел к трехъярусным стеллажам. В некоторых ящиках густо зеленел упругий ворс росточков.

– Это чего?

– Капуста. – Игорь взглянул на большой ртутный термометр, прилаженный к стойке стеллажа и принес из кухни дымящийся чайник. – Там на торцах написано.

– Ага, вижу. – Вешкин заходил вдоль стеллажей, читая аккуратные надписи шариковой ручкой и заглядывая в ящики: – "Огурцы Изящные"… "Кабачки Гри-бовские"… "Капуста цветная Мовир"… "Капуста Слава"… Огурцы еще не взошли, кабачки тоже. Понятно. А зачем тебе столько капусты?

– Для капусты… – Игорь развел в ведре теплую воду и взял пластмассовую леечку. – Для денег, стало быть.

– Ой, не могу! – Вешкин сел на табуретку и хлопнул себя по коленке. – Да кому нужна твоя рассада! Что ты за нее получишь? – Он насмешливо покрутил головой. – Во, фантазер! В Ленинград, что ли, повезешь продавать? Кто огородом занимается, сам выращивает. У меня вон огурцы уже третий лист дали – приходи, посмотришь. Нюрка на майские высаживать будет…

Фирсов не спеша поливал ящики.

– Да ты, если хочешь деньги заработать, насади ранней зелени – укропа, луку, петрушки-сельдерюшки, редиски – это всегда идет. Особенно когда дачники приедут. Вот тебе и будет калым!

– Не пойдет, – рассеянно сказал Фирсов. – Мне надо много и кучкой.

– Ну давай-давай! – Вешкин начинал злиться. – "Много и кучкой"!.. Курочка по зернышку клюет и сыта бывает. Посмотрим… – Он закурил новую сигарету и поднялся. – Да мы с Нюркой первые годы только, считай, одну зелень и выращивали. Это потом уже теплицу выстроили, тюльпаны, гладиолусы развели. Астру… – Вешкин ходил по тесной веранде и щурился от табачного дыма. – У меня и сейчас три гряды зелени – к речке, у забора, и две с морковкой, под пленкой. И все лето с деньгами. Худо, что ли? Не худо… Тебе советуют, а ты по-своему. Ну давай, посмотрим… Только учти – копеечное это дело.

– Ничего, – миролюбиво сказал Игорь. – Зато интересно.

– А-а-а! – дурашливо округлил глаза Вешкин. – Тогда другое дело. Если тебе главное интерес, то занимайся. Я пошел. Давай-давай. – Он вышел на крыльцо, но вернулся. – Слышь? Ты еще микроскоп купи! Чтобы микробов наблюдать! – Вешкин расхохотался. – Тоже, говорят, интересно…

– Правильно мыслишь, молодец. – Фирсов окунул леечку в ведро. – Приходи еще. Слушать тебя – все равно, что пить шербет.

"Ишь ты, с гонором! – думал Вешкин, открывая калитку. – Еще насмешки строит: "пить шербет"… Ему совет даешь, а он… Ладно, посмотрим".

Поздним вечером, когда поселок отошел ко сну, и лишь окна нескольких домов мерцали голубыми отсветами телевизоров, Фирсов поставил рядом с потрескивающей печкой стопку ящиков, разровнял в верхнем землю, продавил линейкой десять поперечных бороздок и развернул на тарелке влажную тряпицу с набухшими семенами огурцов. "Ничего, – сказал он, беря пинцетом первое семечко с белым проклюнувшимся ростком, – прорвемся…" И положил его в край бороздки.

2.

Еще зимой, прикидывая и так и эдак, Фирсов пришел к выводу, что ни один из известных ему способов зарабатывания денег не годится к тому, чтобы отдать три тысячи долгу в намеченные им самим сроки – год-полтора, максимум – два.

В блокноте, который Игорь завел в первые месяцы своего пребывания в спецкомендатуре и который он берег от чужого глаза (начнут оперативники искать по шкафам и чемоданам водку, ножи или инструменты со стройки и прихватят для изучения), – в этом блокноте, помимо прочих записей-размышлений, Фирсов накапливал будущие, так сказать, варианты решений финансовой проблемы, начиная с простого и скучного совместительства и кончая планами самыми авантюристичными и фантастическими. Занять, например, еще тысячу и накупить на нее рублевых конвертиков лотереи "Спринт" с дырчатыми жестяными заклепками. Накупить этого самого "Спринта", сесть над картонной коробкой и рвать конвертики по одному. Какой там самый большой выигрыш? Десять тысяч? Вот и славно: либо пан, либо еще одна тысяча долгу. Что три тысячи, что четыре – разница, в принципе, небольшая. Между совместительством, которое предполагало выплату долга в сроки необозримые, и лихим "Спринтом" размещались записи самые пестрые.

Разгр. вагонов – 15 р. за ночь. – Мало.

Рем. кварт. – 80 – 100 р. Где искать клиентов? Эпизод.

Шабашк., Север. – Опасн.

Чеканка, расск. Б-й. 1000 – 1500, лето. Опасн.

Фото, расск. К-н. Съедят.

Плакаты, студ. – 300 – 500. Маловероятн.

Писать диссерт. – Не те времена.

Почта, телеграммы. – Чушь.

И т. д. и т. п.

И хотя тесть, человек интеллигентный и обеспеченный, готов был ждать возврата денег и более пяти лет, о чем Игорю и было сообщено в момент кредитования, Фирсов тяготился положением должника и постоянно подыскивал идею – размашистую и прочную, свежую и пусть даже дерзкую, но без криминала. Без малейшего криминала. Добыть деньги он, пожалуй, мог, а вот заработать…

Несколько лет назад Игорь с приятелем захалтурили пять тысяч не напрягаясь особенно и могли захалтурить еще, но Фирсов уговорил приятеля остановиться, хотя дело было чистое, что и подтвердил седобровый адвокат в юридической консультации на Литейном, куда они зашли, возбужденные и чуть напуганные открывавшейся перспективой.

– Максимум, что вам грозит, – гражданский иск предприятия и возврат денег, – Адвокат смотрел на них доброжелательно, но чуть хитровато. – Это если будет признано, что работа выполнена некачественно.

– Точно? – переспросил тогда Игорь.

– Абсолютно точно. Гражданский иск.

– Вы нас подбодрили. – Игорь попытался всучить старичку пятерку, но тот замахал на него руками и не стал даже выписывать положенной рублевой квитанции. Расставшись с приятелем, Фирсов зашел еще в одну консультацию и там услышал те же успокоительные слова: "Ничего противозаконного в ваших действиях не намечается".

На следующий день Фирсов с чистой совестью поехал на небольшой заводик, где просто мечтали внедрить ставшую вдруг обязательной КС УКП – комплексную систему управления качеством продукции, и заключил с ними трудовое соглашение, из которого следовало, что "заказчик поручает", а "исполнители" (Игорь с приятелем) "обязуются" выполнить разработку и внедрение этой самой системы в установленные сроки. И за все это, включая предпроектное обследование, анализ работы предприятия и учебу кадров по согласованному плану, – три тысячи рублей советских денег. По полторы тысячи на брата.

Пятилетка качества бодро шагала по стране, почетные пятиугольники весело смотрели с плакатов, и через неделю было заключено еще одно соглашение – с фабрикой-развалюхой, директор которой также был знаком приятелю Игоря, и которого трясли со всех сторон за отсутствие этой самой КС УКП. Трясли из главка, трясли из райкома партии, но где взять разработчиков, подсказать не могли. "Выкручивайся как можешь, но чтобы система в третьем квартале была!" И аспирант Фирсов, который к тому времени дописывал диссертацию по управлению качеством продукции и руководил аналогичной хоздоговорной темой у себя на кафедре, взялся за работу решительно и со знанием дела. Приятель – экономист-управленец – был на подхвате: собрать статистику, обработать ее, найти машинистку, переплетчика, оформить стандарты предприятия, на которых и строилась вся система, предложенная некогда львовскими учеными, получившими за нее Госпремию, и впоследствии оттесненная новыми починами. Но тогда дело шло.

Фирсов приезжал на завод или фабрику в обязательном костюме и при галстуке, развешивал в красном уголке плакаты, доставал из портфеля-дипломата план занятий, указочку и втолковывал подремывающим итээровцам, что качество продукции – это не только работа ОТК. "Да, да, уважаемый товарищ Иванов, и на вашем тарном участке! Потому что есть такой показатель – сохраняемость продукции, смотрите сюда, сейчас поймете. – Фирсов азартно шел к следующему плакату. – Ваша тара может сохранять качество, а может его понижать".

Вечерами Игорь рисовал схемы, строчил стандарты и щелкал калькулятором. Три летних месяца пролетели быстро. Еще быстрее испарились в неизвестном направлении полученные в сентябре деньги. Нет, кое-что Фирсов купил: диван вместо расшатанного прежнего, кой-какую одежку, японский автоматический зонтик. Всего рублей восемьсот потратил на дело. А куда делись остальные – могут знать лишь таксисты, швейцары в ресторанах и белокурая Галка, с которой он тогда встречался и которую, пожалуй, любил. Или казалось, что любил?.. Черт разберет – и противно и сладко иной раз вспомнить. Но не ее, наверное, сладко вспомнить, а то время – легкое, свободное, когда молод, когда сам себе хозяин, когда голова утром и не болит почти, – вышел на кухню, улыбнулся соседке тете Кате, которая грозит тебе с усмешкой пальчиком, попил крепкого чаю или кофе – и снова ты человек, никому ничего не должен, наоборот, тебе должны – кто десятку, кто двадцатку, а кто и сотню. И знаешь, что выйдешь сейчас на Большой проспект, побреешься у Наташки, сделает она тебе массаж своими ласковыми пальчиками – "Ох, Наташ, всю жизнь мечтаю иметь жену с такими ласковыми руками", – "У тебя, Игорек, и без меня, наверное, невест хватает. Вон ты какой у нас красавчик" – а у самой глазки тревожные делаются, хоть и улыбается. Выйдешь из парикмахерской, попьешь кофе в "Ландыше", Зураб тебе весело подмигнет: "Налить полтишок?", – "Нет, спасибо, мне сегодня на кафедру". И пойдешь к метро, а настроение будет – такси остановишь или частника. А потом, в середине дня, когда ты уже на кафедре отметился и к шефу зашел с серьезным видом, и поговорил с ним, и двум девчонкам, что на твоей теме работают, задания новые дал и похвалил их за старательность, когда со всеми уже виделся и дел особых нет, когда с Валерой пошушукался и договорился с ним ехать на рыбалку, – можно и Галке на работу позвонить, если она сама еще не позвонила. И вечер еще впереди, и Галка тебя при всех обнимет и поцелует: "Ты мой мужик. Ты настоящий мужик. Я тебя люблю". Ах, Галка, Галка, ну и стервь же ты оказалась. Но веселая стервь – скучно с тобой никогда не было. И не держит на тебя зла бывший аспирант Игорь Фирсов, хоть и обдаст иной раз холодом в левом боку, будто ледяной воды плеснули. А ведь чуть было в той любовной горячке не завернул с ней в загс. Н-да…

Были и потом халтуры – поскромнее, но достаточные, чтобы не хмуриться в ожидании стипендии или полставки, которые Игорь получал за руководство темой. Хотя случалось и попоститься, и бумажку с записанными долгами озабоченно разглядывать: "Мать честная, уже две сотни набрал. Надо что-то придумать…" Но всякий раз, когда приходило время возвращать долги, инстинкт самосохранения, что ли, заставлял мозг работать острее, и Фирсов находил деньги. Случалось и на грани закона балансировать, но, выражаясь юридически, преступал самую малость – букву закона, но не более.

Шел однажды по улице, увидел – объявление на дверях конторы: "Требуются экономисты на временную работу. Оплата по соглашению". Контора такая, что и название не выговоришь. Но мелкая контора, что и ценно. Причесался, зашел.

– Какая у вас работа?

– Счетная.

– Какие сроки?

– Месяцев шесть. Но чем быстрее, тем лучше.

– А сколько платить будете?

– Полставки. Рублей семьдесят.

– А пятьсот заплатите, если за месяц сделаю?

– Надо подумать… А как оформлять?

– Оформим шесть человек. Работать буду один…

Повели к начальнику – показал аспирантское удостоверение, паспорт – согласились. Доставил шестерых студентов со справками из деканата – оформляйте и давайте работу. Три недели сидел как прикованный к калькулятору, перемножал какие-то банно-прачечные и гостиничные принадлежности, суммировал койко-места, считал расход мыла и стирального порошка. Принес кипу таблиц-простыней, заполненных каллиграфическим почерком: хоть слева направо проверяй, хоть справа налево – все сходится. Студентам, когда получили деньги, оставил по десятке – таков был уговор. Рисковал, конечно, – могли и из аспирантуры турнуть, но обошлось – студенты молчали, а контору упрекнуть не за что: оформлено все правильно, работа сделана…

Нет, не тот человек был Игорь Фирсов, чтобы прийти в отчаяние от трех тысяч долга и последовать совету жены – устроиться на полставки электриком.

Он искал идею.

Но изменились времена, изменился и сам Фирсов, и браться, как прежде, за халтуры сомнительные он зарекся еще на "химии", когда слушал рассказы товарищей по несчастью – от сопливого хулигана Валерки Балбуцкого с вечно потными холодными ладонями, которого в отряде звали не иначе, как Балбесский, до седого капитана Морфлота Никитина, работавшего поначалу вместе с Фирсовым диспетчером на стройке, а потом переведенного за неосторожные слова о начальстве "на лопату" – бетонщиком.

Да, Фирсов стал предусмотрительнее. Иногда он ловил себя на мысли, что пытается в простейшем житейском деле – будь то поход с пустыми бутылками к приемному пункту или переход улицы – отыскать возможный криминал и избежать его. "Где бутылки взяли?" – "Дома. Жена может подтвердить. Обратите внимание – водочных нет, только пиво, лимонад и сухое". – "Почему оказались на середине улицы при красном сигнале светофора?" – "Не успел закончить переход по зеленому, при появлении желтого сигнала остановился на разграничительной линии…" Повышенная осторожность огорчала Фирсова, но что сделаешь, если за время, проведенное им в рабочем общежитии под Ленинградом, называемом спецкомендатурой и обнесенном высоким металлическим забором, он насмотрелся живых иллюстраций ко всем разделам уголовного кодекса, исключая, пожалуй, лишь преступления, связанные с изменой Родине и фальшивомонетничеством.

Из-за какой только дури не попадали люди на стройки народного хозяйства, прозванные "химией" то ли в честь незабвенной химизации народного хозяйства, на фронты которой посылались первые ласточки Указа 1964 года, то ли из-за полной неразберихи в статусе условно осужденного: с одной стороны, осужден условно и свободы терять не должен, с другой стороны – обязан трудиться там, куда пошлют, и спать, где тебе укажет милиция; она же даст разрешение на поездку в выходные дни домой. Ссылка не ссылка, высылка не высылка, но живешь за забором и паспорт твой в спецчасти под замком. Но избирательских и иных гражданских прав при этом не теряешь. Одним словом – "химия".

Каких только разгильдяев, ханыг, прохиндеев, чудиков и обормотов не встретил Фирсов в спецкомендатуре!

На первом месте по представительству шла пьяная дурь с кулаками – хулиганы, "бакланщики", статья 206 за разными частями. Как казалось Фирсову, их лечить следовало, а не осуждать, пусть и условно. Они и там, за забором, углядев слабые стороны надзора, "клали на все болт" и пили в дни получек как чесоточные лошади, пока их за нарушение режима не отправляли на зону – "закрывали". Это племя – пришибленное и хмурое в безденежье, неразговорчивое во трезвости, но горластое во хмелю – уходило на зону, но не избывало – с воли, в узкий турникет спецкомендатуры перлись и перлись с чемоданами и рюкзаками новые "бакланщики", обнадеженные слухами о половине срока и условно-досрочном освобождении – УДО. Но какое там УДО!.. Единицы ушли "по половинке" за полтора года, что пробыл там Игорь, и десятки – в зону, в зону… «"Химия" – это свобода в кредит», как мудро сказал Фирсову Славка Гостомыслов, кандидат наук из Университета, придя в первый же вечер засвидетельствовать свое почтение образованному коллеге.

Замечен в пьянке – минус. Отсутствовал на вечерней проверке без уважительной причины – минус. Удрал в самоволку или задержался из увольнения – ба-а-льшой минус, лишаешься права выезда на шесть месяцев. Не вышел на работу – опять минус. А для УДО надо не иметь ни одного минуса, а лишь одни плюсы: грамоты, благодарности, заседать в совете общежития или отряда…

На втором месте шли, пожалуй, хозяйственники – строители, бухгалтеры, директора фильмов, торговля и прочий люд с руководящим положением. Те вели себя тихо, но жестко, собирались по вечерам в своих чистых квартирах, чаевничали, смотрели привезенные из дома телевизоры, беседовали неспешно и заседали в советах отрядов, а то и общежития – "советчики". Они и решали, кому из провинившихся вынести предупреждение, кому выговор, кого лишить поездки домой на выходные. Все, что строже, – брала на себя администрация. "Советчики" не жаловали "бакланщиков"; случалось, и били втихаря, но начальству их сами не сдавали, к зоне не подталкивали, понимая, что если здесь человеку не сахар, то там и подавно не мед.

Много было народу, угодившего под суд от автомобильной баранки – наезд на человека, аварии с увечьями и смертельными исходами, и хотя Фирсов тоже шел по этой самой 211-й статье, не являясь ни владельцем личного автомобиля, ни профессиональным шофером, этот контингент не принял его за своего, поскольку Игорь сразу же был отнесен к "начальству", и в отряде за ним укрепилось прозвище Доцент, навеянное, очевидно, его аспирантским прошлым.

Взяточники, мошенники, спекулянты, неумышленные убийцы, случайные поджигатели, мелкие воришки, "халаты" (проявившие преступную халатность), уклоняющиеся от уплаты алиментов или воинской повинности находились в комендатуре в качестве прослойки, дополняя общую картину человеческого безрассудства и страстей.

Но были люди и вовсе, как казалось Фирсову, случайные, угодившие под суд либо по незнанию законов, либо потому, что закон сам не знал в своей неуклюжести, чего ему надо от человека, и лез на него, как танк на врага: дави его, гада, и все тут!..

Фирсов, например, так и не смог понять, за что отдали под суд, продержав три месяца в "Крестах", пожилого столяра-плотника Мишу, его первого соседа по квартире, мастера золотке руки, усмотрев в нем тунеядца и устроив показательный суд в жилконторе.

Миша получил год "химии", и говорили, что ему повезло – с его статьей обычно дают зону. Мишу арестовали как бомжа и тунеядца, хотя бомжом он был по чисто формальному признаку: год назад бывшая супруга лишила Мишу прописки как отсутствующего длительное время и, что самое печальное, не поставив его в известность о предпринятой акции, хотя и знала, где найти его – он обитал у своей тетки на Васильевском. К тунеядцам же Миша был отнесен потому, что в его трудовой книжке за записью об увольнении около года не следовала запись "принят на работу". Сам Миша придерживался той точки зрения, что отработал уже свои сорок лет, а поскольку "все вокруг пропитано лжой" и дважды его надували с получением казенной квартиры, то нет смысла дальше слушать обещания начальников и горбатиться ради их плана – надо на старости лет пожить свободно и достойно, как позволяет ему его высокая квалификация. Зимой Миша халтурил в магазинах – отделывал прилавки, кабинеты, подсобки, ставил двери и загородки, искусно подрубал мясные колоды, убирая у них впадины и придавая верхней части некоторую выпуклость, отчего мясо рубилось и резалось легко, как натянутое, – директора передавали старательного Мишу из рук в руки, на манер эстафетной палочки, а к лету Миша рядился к тем же директорам достраивать дачи, ладить крылечки, веранды, перестилать полы. Миша работал неторопливо и брал с заказчика двадцать пять рублей в день плюс горячее питание.

– Да я жизнь прожил, – горячился Миша и пытался зажечь спичку, чтобы поставить вариться картошку. – да меня немец два раза к стенке ставил, да я пахал от зари до зари, а они – тунеядец! На нарах, как последнюю суку, три месяца до суда держали. А, Игорь, представляешь?

– Представляю…

– Следователь за три дня все бумаги оформил, а потом очереди ждал в суд. А здесь? – Миша кивал на окно, которое выходило во двор комендатуры: пустая спортплощадка, барак клуба, чахлые клумбы, обложенные кирпичом. – Оформили плотником-бетонщиком третьего разряда, поставили на лопату раствор подавать. Я инспектору говорю: "Я столяр пятого разряда, направьте меня на жилой дом, я один всю столярку сделаю. Ведь требуются!" – "Нет, – говорит, – ты "химик", работай, куда поставили. В тепло захотел?" А у меня ноги больные. – Миша садился на стул и показывал распухшие колени. – День по холоду в резиновых сапогах походил, и привет! А больничный только на пять дней дают, и то без оплаты. Если, говорят, не можете трудиться на стройках народного хозяйства, отправим вас в тюрьму конверты клеить. Ну скажи, это по уму делается?

– А ты что, воевал? – спрашивал Фирсов. – Почему тебя немец к стенке ставил?

– Да какое воевал! Мне двенадцать лет было, в Пушкинских Горах жили. В лес к партизанам бегали, еду да оружие носили. Поймали нас с братом и расстрелять хотели. Уже во двор вывели, мы стоим бледные, ноги не держат, а тут ихний офицер вышел. Посмотрел на нас и давай орать. Орал, орал, потом пинков надавал и на конюшню отправил – пороть. Еле до дому потом добрели – мать думала, нас уже расстреляли…

– А второй раз?

– Уздечку с медным набором украл… – Миша курил и равнодушно смотрел на таракана, ползущего по газовой плите. – Длительная история. Немцы тоже разные были. Не все такие, как их изображают…

Пропал потом Миша – поехал на Новый год к тетке и как в воду канул. Приходил потный оперативник с красными похмельными глазами, расспрашивал Фирсова о бывшем соседе, но Фирсов сказал, что ничего не знает.

То, что в спецкомендатуре спокойней ничего не знать и ничего не видеть, Фирсов уловил быстро. С языком у него и раньше был полный порядок. "Язык до Вологды доводит, – частенько сообщал Славка Гостомыслов, с которым Фирсов вскоре сблизился. – А вологодский конвой шутить не любит".

Миша сгинул, и через пару недель к Фирсову поселили Максимова – рыжего детину, который посредством веснушчатого кулака попытался отомстить сразу всем профурсеткам мира, чем и обеспечил себе три года строек народного хозяйства. Хулиган. Но это отдельная история.

Думая о деньгах, Фирсов сделал мысленную ревизию своим способностям и возможностям. Получилось не так уж плохо.

К неполным тридцати годам Фирсов умел ездить на мотоцикле, водить легковой и грузовой автомобили, управлять маломерным судном с мощностью двигателя до 150 лошадиных сил, мог работать электриком, плотником-бетонщиком, умел "самостоятельно ставить и решать крупные инженерные задачи" – как было сказано в отзыве на его дипломный проект – умел писать диссертации (свидетельством тому – своя, не дошедшая до защиты по различным обстоятельствам, и чужая – написанная за пятьсот рублей для соискателя из Абхазии и защищенная на ученом совете " на ура"); мог, теоретически, работать главным энергетиком предприятия, неплохо строил сараи, коровники и сортиры, сносно читал и изъяснялся по-английски, а также вполне справлялся с обязанностями диспетчера строительно-монтажного управления и формовщика на ДСК. Два последних таланта обнаружились у Фирсова в спецкомендатуре. Да! Еще он мог работать дежурным механиком гаража в режиме суточного дежурства с последующими тремя выходными. Именно в этой должности Фирсов и трудился финишные полгода своего пребывания на "химии". Должность, надо сказать, доставшаяся ему случайно и без всяких потуг с его стороны. Шальная должность; и не только в условиях ограниченной свободы.

Фирсов чувствовал, что идея на три тысячи найдется – надо только искать. В конце концов, он потерял лишь свободу, а не уверенность в себе. Все остальное при нем: руки, ноги, голова, здравый смысл инженера, наконец. Неужели он не найдет себе занятия денежного, интересного и честного? Не коньяк в баре разливать и варить черный пережженный кофе, пропуская кипяток через одну порцию по нескольку раз, – тут, как Фирсов слышал, можно и десять тысяч заработать, – и не водкой с утра приторговывать в пункте приема посуды – говорили, там пятьсот рублей в месяц образуются при известной сноровке элементарно, – и даже не ремонтом квартир перебиваться, выискивая клиентов около магазинов "Строительные товары", – деньги вроде бы и трудовые, но стоишь как безработный, и ждешь, когда тебя выберут, и косишься – не идет ли милиционер, чтобы успеть сорвать кисточку с длинной палки и сунуть ее в карман: стою вот себе спокойно, держу палочку… Нет, все это не то и еще раз не то! Отпадали и северные шабашки – дома, коровники, свинофермы. Общество сильно раздражали большие заработки вольных строителей, и фельетоны о них чередовались с заметками "Из зала суда" – мухлеж, приписки, фиктивные ведомости. "Ах, вы ранее судимы? Прекрасно. С вас и начнем…" Увольте от таких заработков!

Фирсов заметил, что в активе любого самого никудышного "условника" числится несколько способов быстрого обогащения – рецепты давались совершенно неожиданные, стоило лишь завести речь о деньгах. Но народ в массе своей был беден, и не верилось, что те, кто дает рецепты, когда-нибудь сами воспользуются ими.

– Да можно по сотне за ночь иметь, – опершись на лопату, уверенно говорил какой-нибудь парень в драном ватнике. – Плевое дело. Ночью пассажиров в аэропорту заряжать. Подходишь: "Куда тебе?" – "На Лиговку". – "Десятку даешь? Садись в ту машину и жди". К следующему: "Куда тебе?" – "До Исаакиевской". – "Годится. Пятнаха. Иди к тому такси". Набрал четверых, сдал их таксисту, он тебе отстегивает чирик-двадцатку. Сами-то они боятся заряжать внаглую… Ночь не поспал – стольник в кармане.

– А у меня корешок академиков дурил в Комарове. Круто! Он там кочегарил зимой, ага, а они по субботам приезжают. Домики такие двухэтажные – дачи. Вот он по подвалам пройдет, кляпы в трубы сунет – штук десять, и к себе, в кочегарку. Через полчаса идут: "Иван Иванович, что-то у нас вода в раковине не проходит. Посмотрите, мы вас отблагодарим…" А ему чего? Он все равно на дежурстве. Ага, поломается для порядку и идет. Покурит в подвале, по трубе постучит, поматерится, рукавицей грязной по морде мазнет, кляп вытащит – вода жур-жур-жур в коллектор. Чирик в кармане. Идет к кочегарке, а там уже в пенсне и шляпах стоят – очередь. "Иван Иванович, выручите!" За выходные стольник, не меньше, набегает. Или они выйдут из машины в ботиночках, а до дачи не дойти – снегу по колено. Ага, а тут Ваня с лопатой мимо идет. Дорожку расчистил – чирик. Летом дуб посадить, сарай подправить, ступеньку, песок под плиты подсыпать, забор починить. Дурил их, как хотел…

«"Дурить", "бомбить", "заряжать"… Какое убожество, – думал Фирсов, слушая эти нескончаемые разговоры. – Где оно, наше знаменитое "Каждому по труду!"? И кто эти здоровые ребята – сволочи, хапуги? Или жертвы?.. Это, похоже, новая философия какая-то: тащи, хватай, дури – будешь молодцом… Да только вот их сколько, молодцов, поднабралось – тысяча с лишним человек, полная комендатура».

Фирсов думал о земле. О тех шести сотках дачного участка, что зарастали травой и осокой в сорока минутах езды от Ленинграда. Мальчишкой Фирсов повкалывал на этом огороде: с утра наносить в бочки воды из колодца, прорыхлить грядки с морковкой и редиской, полить огурцы и лук, окучить картошку, привезти вместе с отцом торфу из леса… Игорь мечтал о пионерском лагере, но родители и слышать об этом не хотели: "Своя дача, лес, речка, грибы, ягоды. Зачем тебе еще лагерь?.." Отец, вечно хмурый и недовольный, купил Игорю велосипед только в седьмом классе – под давлением матери – и отпускал сына кататься лишь к вечеру, когда сам уставал от хлопот с огородом.

Шесть соток. Фирсов прикинул: если заняться сельским хозяйством, то с каждой сотки надо получить пятьсот рублей прибыли. Тогда три тысячи он отдаст в первый же год. Но что такое сотка? Сто квадратных метров – десять на десять. Выкинуть из этих шести соток площади, занятые домом, сараем, сортиром, дорожками, площадкой, где выставляются в солнечный день шезлонги и где возится в песочнице Марат, – и останется четыреста квадратных метров запущенной земли. А с учетом владений сестры – пара клубничных грядок, пара грядок с зеленью и небольшое поле гороха, вокруг которого в июле топчутся акселераты-племянники, с треском вырывающие длинные стебли и чавкающие плоскими бледно-зелеными стручками, – с учетом владений сестры остается и того меньше: пара соток заросшей сорняками земли. И что надо посадить на этой паре соток, чтобы выручить с каждой полторы тысячи? Если только опиумный мак посадить, не иначе. Статья 225 УК РСФСР, лишение свободы на срок до пяти лет.

Фирсов набрал в библиотеке книг по огородничеству и цветоводству и принялся за их изучение. Сначала он составил таблицу по цветам: условия произрастания, выход с одного квадратного метра грунта в штуках и ориентировочная цена одного цветка в зависимости от сезона. Тут лидерство принадлежало тюльпанам и гладиолусам – и одной сотки земли хватило бы, чтобы разместить, допустим, три тысячи луковиц тюльпанов, вырастить к майским праздникам три тысячи цветков и продать их через каких-нибудь старушек по рублю за штуку. Столь ранний урожай достигался с помощью обыкновенной пленки, которой укрывались еще заснеженные грядки в последних числах марта. Такая процедура выращивания ранних цветов называлась выгонкой. Но тюльпаны, к сожалению, отпадали. Их следовало сажать еще с осени, и покупка луковиц влетела бы в копеечку. Точнее, в полторы тысячи. Луковицы гладиолусов стоили еще дороже.

Хороши были для выращивания астры: семена дешевы, уход требовали незначительный – рыхли междурядья, поливай да подкармливай минеральными удобрениями, но они требовали ранней высадки в грунт и желательно рассадой. Рассада астры, как выяснил Фирсов, стоила на рынке десять копеек за корешок. Две сотки земли, засаженные астрой, могли дать к первому сентября три тысячи чистой прибыли, но требовали опять-таки полторы тысячи капвложений. Но если вырастить рассаду самому, то астра годилась для намеченной цели. Фирсов взял астру на заметку и принялся за литературу по овощам.

Ранние салаты, щавель, петрушка, огурцы, кабачки и томаты привлекали своей конкретностью и осязаемостью – зелень, овощи, их можно съесть, они всегда пользуются спросом, но кто их будет реализовывать? Настя? Исключено. Сам Фирсов? Тоже. Не нанимать же на все лето старушку, которая стояла бы на рынке с пучками зелени, редиски и кучками огурцов. Такая старушка должна ежедневно наторговать рублей на пятьдесят, чтобы образовать три тысячи для Фирсова и себя не обидеть.

– А почем в июне салат на рынке? – интересовался Фирсов у жены.

– Не знаю. Рублей пять, наверное, за килограмм.

– А редиска?

– Копеек пятьдесят пучок…

– А сколько штук в пучке? Примерно?

– Понятия не имею.

– Позвони матери, узнай.

– Да ну еще… Как я ей объясню зачем? Смешно даже говорить…

Жена смотрела на расчеты Фирсова скептически. "Лучше бы ты подумал, как продолжить карьеру, – говорила она. – Зря, что ли, в аспирантуре учился?" – "Не зря, – отвечал Фирсов, листая "Справочник огородника". – Теперь вижу, что не зря…"

Несложные подсчеты показывали, что с имеющейся земли овощами три тысячи не взять, даже если очень постараться и настроить пленочных парников.

– Папа же сказал, что ему деньги не к спеху, – напоминала жена. – Отдадим когда-нибудь…

– Это тебе он папа, а мне – тесть. Я брал, я и отдам. "Отдадим"… Конечно отдадим, но весь вопрос – когда? Я обещал через год-два после освобождения.

– Он же понимает…

– Ладно, разберусь, – замыкался в себе Фирсов.

"Нарастить бы той же самой редиски целое поле, да сдать оптом, – размышлял он, покуривая вечером над своими таблицами и планами. – Но кому сдашь? Где тот добрый дядя, что придет, возьмет и заплатит деньги?

Нет в нашем бескрайнем государстве такого доброго дяди. Не предусмотрена такая должность, как и редиска на частном огороде не предусмотрена – оттого ее и нет. Бывает, конечно, в июне жухлая уже, с огромной ботвой редиска, и укроп пожелтелый и дряблый бывает, но не редиска это и не укроп, а "тонны свежих овощей к столу горожан, доставленных по зеленому конвейеру". Мать его ети, этот конвейер… Руки оторвать и выбросить тому, кто его придумал. В райпотребсоюз сдать? Да где эту организацию сыщешь… Да и не сельский житель я, а дачник, огородник-любитель…"

Картошка? Сажал отец картошку – два ведра посадит, десять соберет. Не та земля, влаги много, вымокает картошка.

В одной из книг Фирсов наткнулся на раздел "Выращивание рассады" и с интересом прочел его. Дело было зимой, Фирсов только что вернулся с суточного дежурства в спецкомендатуру, но спать не лег, намереваясь тихо смотаться до вечерней проверки домой, – Настя просила посидеть с Маратом, пока она отвезет на работу какие-то бумаги, и он, обжигаясь крепким чаем, торопливо читал строчки: "Огуречную рассаду выращивают в парниках, в весенних пленочных теплицах или под пленочными укрытиями. Семена высевают в конце апреля – начале мая, используя при ограниченных площадях теплицы ящики из-под болгарских помидоров, в которые насыпают торфоперегнойную землю. Ящики устанавливают на временные стеллажи. Выход сеянцев с одного ящика размером 60x40 см – до 100 шт."

"Так-так-так," – сказал сам себе Фирсов и в тот же день составил новую таблицу. А еще через день, приехав на законные выходные домой, позвонил теще, которая не раз прикупала на рынке рассаду для своего дачного мини-огорода, и поинтересовался ценами.

– Значит, огуречная – от десяти до двадцати копеек за корешок? – записывал Игорь. – Понятно. Кабачки – двадцать-двадцать пять? Капуста – десять-пятнадцать? Помидоры до полтинника? Ого!..

– Только вы, Игорь, не гонитесь за размером, рассаду лучше покупать маленькую, она быстрее приживается. А вы что, решили огородом заняться?

– В некотором роде, – темнил Фирсов. – А что там еще продают?

– Цветочной много. Астра, ромашки, бархатцы – это я не знаю, нужно ли вам?

– И почем?

– Пятнадцать-двадцать копеек. Свеклу еще продают, петрушку…

– Спасибо, Екатерина Александровна. Спасибо. Вам дать Настю?

Повесив трубку, Игорь подмигнул жене и пошел с бумагами на кухню.

– Ерунда какая-то, – вздохнула Настя и попыталась посадить сына на колени. – Правда, Маратка?.. Зачем нам эта рассада?

Марат упрямо выгнул спину, сполз с коленей матери и побежал за отцом.

"Досье" на рассаду Фирсов собрал недели за две. Выводы показались ему обнадеживающими: рассада выращивалась относительно просто, не требовала особых капитальных затрат и спрос на нее был устойчивый – с начала мая по начало июня; месяц. Фирсов специально ездил на Некрасовский и Калининский рынки – интересовался.

К концу января Фирсов определился с ассортиментом и стал покупать семена. Ему требовалось:

– кабачков – 20 пачек,

– огурцов – 20 пачек,

– помидоров – 5 пачек,

– капусты белокочанной – 5 пачек,

– капусты цветной – 7 пачек,

– астры игольчатой – 10 пачек.

Выстояв длинную очередь в подвальчике семенного магазина на Васильевском, Фирсов принес домой сверток с шуршащими пакетиками.

– Вот здесь – почти две тысячи. – Он выложил на стол семена.

– Чего "две тысячи"? – не поняла жена.

– Денег. Советских рублей.

– Господи… – стала разворачивать пакетики Настя. – Я каждую копейку считаю, не могу Марату яблок купить, хорошо мама вчера принесла, а ты… Зачем ты это купил? Ведь я в этом месяце ничего не получу. Что мы есть будем?.. Ты об этом подумал?

– Присядь на минутку. – Игорь придвинул жене стул и взял ее за руку. – Послушай меня внимательно. – Он сел напротив. – Я понимаю, что тебе сейчас тяжело. Очень тяжело. Я на "химии", ты с Маратом одна, денег нет, настроение поганое… Понимаю. Но давай посмотрим в будущее. Допустим, – Игорь постучал костяшками пальцев по деревяшке стула, – я в феврале освобождаюсь. Допустим. В институт меня обратно не возьмут, даже если я попрошусь. Но я проситься не буду.

– Но папа говорил, что может помочь…

– Это исключено. – Фирсов встал, прикрыл на кухне дверь и закурил. – В институт я не вернусь и карьеру продолжать не буду.

– А где же ты собираешься работать?

– Не знаю. Пока, возможно, останусь в гараже. Тоже неплохо: сутки отработал – трое свободных. Всего час на электричке.

– Но ведь это сто пятьдесят рублей! Ты об этом подумал? Как мы будем жить?

– Подумал, – сказал Фирсов. – Отлично будем жить.

– Механик в гараже… – покачала головой жена. – Стоило учиться в аспирантуре.

– Я не пойму. – Он выдохнул дым в приоткрытую форточку. – Ты выходила замуж за меня или за мою трудовую книжку? При чем здесь должность?..

– Ну, говори дальше, я тебя слушаю…

– Так вот. – Игорь вновь взял жену за руку. – Я понимаю, что тебе сейчас плохо. Но вот здесь, – он постучал согнутым пальцем по пакету с семенами, – действительно лежит две тысячи. И это пока только половина. Если ты не будешь паниковать и положишься на меня, то к июню я отдам отцу три тысячи и выдам тебе тысячу на карманные расходы. Тебя это устраивает?

– Не представляю, как ты собираешься это сделать. – Жена недоверчиво смотрела на пакет. – Ты хочешь жить на вашей даче?

– Да. – Фирсов развернул бумагу и стал раскладывать на столе пачки семян. – Буду строить теплицу. Вот, пожалуйста, пять пачек белокочанной капусты – двенадцать тысяч семян. Десять копеек за корешок. С учетом всхожести – тысяча рублей выручки. Вот капуста цветная. Семь пачек – пятьсот рублей выручки… Помидоры Алпатьевские – пятьсот рублей! Чувствуешь?.. И всего истрачено пять рублей двадцать копеек.

– А кто будет продавать? И где? – поинтересовалась Настя.

– Посмотрим. Скорее всего, найду какую-нибудь бабку…

– Лет двадцати?..

– Ста двадцати. – Игорь притушил сигарету и обнял жену. – Теперь ты будешь только получать.

– Что интересно?

– Деньги!

– Авантюрист, – сказала Настя. – Настоящий авантюрист… Он освободится, уедет на дачу и будет строить свою теплицу. А мы?..

– Потерпи немного, – поцеловал ее Фирсов. – Буду приезжать. И вы на выходные приедете…

– Нормально… Ждешь его целый год, а он – потерпи.

Тесть с тещей отнеслись к затее зятя скептически. Через Настю было передано мнение тещи: лучше бы Игорь продолжил карьеру. Тесть молчал, советов не давал, но по всему было видно, что настроен он недоверчиво. "А кто будет продавать?" – только и спросил он, заехав повидаться с внуком. И услышав в ответ, что можно нанять старушку, хмыкнул: "Ну-ну".

Фирсов между тем добывал необходимые для своей затеи предметы. На свалке за гаражом он наискал кучу поржавелых арматурных прутков и в одно из дежурств распрямил их, простучав кувалдочкой на куске рельса, и нарезал трехметровыми кусками на гильотине. Прутки он занес в вагончик, где обитали механики, сложил за топчаном и в несколько раз перевез домой, засовывая их в чехол из-под лыж и доматывая снизу куском брезента. Там же, в гараже, он сторговал у электрика две старые трамвайные печки, по киловатту каждая, что пылились с незапамятных времен в каморке на стеллаже. Электрик был несказанно рад свалившейся с неба бутылке и удивлен предложением Фирсова – десятки печек висели по стенам ремонтного бокса и увести парочку в ночное дежурство не составило бы особого труда. Расчувствовавшись, электрик добавил к печкам бухточку двужильного кабеля в резиновой оплетке и два автомата по десять ампер – дефицит страшный. "Не, ты заходи, если чего надо, – тряс он Фирсову руку. – Я тебя еще научу, как счетчик останавливать. Не, в натуре. Там элементарно…"

Рейки Фирсов подстерег на заднем дворе мебельного магазина, выходя из автобуса на одну остановку раньше и еще издали угадывая по пухлости толпы завоз импортных гарнитуров. Восемь связок реек, таких, что и не просто занести в дом, Фирсов уложил на заснеженном балконе.

Оставались ящики. Их требовалось штук сто. Обыкновенные помидорные ящики с колышками по углам, которые летом стоят неряшливыми стопками возле каждой овощной палатки и мокнут во дворах магазинов. Но то летом… Фирсов походил по магазинам, заглянул еще раз на рынки – чисто, словно выметено. Из разговора с грузчиками Фирсов понял, что нужная ему тара появится только вместе с продуктом – летом. Есть, правда, один адресок. Тарный склад за огородом. Там вроде и помидорный ящик обитает… Фирсов повел знатока к пивному ларьку и получил клочок бумаги с обстоятельным планом дислокации тарного склада.

– Там спросишь Генку Федорова. – Прихлебывал пиво знаток. – Скажешь: от Юрки из шестнадцатого. Он тебе за бутылку целую машину накидает… Давай еще по кружечке – колосники горят, сил нет.

С ящиками оказалось не так все просто. В один из дней, сразу после дежурства, Фирсов съездил на склад и убедился, что искомые помидорные ящики стоят там в штабелях под самую крышу. И Генка Федоров сыскался и обещался помочь: "Подгоняй вечером машину и хоть все забирай. Пару фуфырей выставишь, и порядок". И подсказывал, где машину взять – гараж за забором. Но Фирсов опечаленно помотал головой.

– Не пойдет, брат. Это криминал…

– Да брось ты! Какой криминал? – Генка Федоров почесывал под ватником грудь и смотрел недоуменно. – Пустые ящики… Они у нас без цены идут. Для ремонта припасаем. У нас даже охраны нет, только пожарная сигнализация.

– А ГАИ остановит?

– Ну и что, ГАИ? Водитель отбрешется. Скажет, на дрова везу. Или на свалку. А тебе куда надо-то?

Фирсов назвал свой поселок.

– Да, это через Парголово, там КП… – Генка стал терять интерес к разговору. – Ну смотри, хозяин – барин… Надумаешь – приходи. Я всегда тут.

– А если по частям?

– Можно и по частям, но магарыч вперед…

– Я привожу тебе рулон бумаги, ты пакуешь ящики стопками, штук по десять, и я увожу. Веревка найдется?

– Найдется.

– Приеду на следующей неделе. Идет?

– Идет… Только возни прибавляется – пакуй, завязывай. Накинуть бы надо…

– Обойдешься. Литр за сотню дрянных ящиков – нормальная цена. Не свои, чай…

– Ладно, – сплюнул Генка. – Приезжай. – И ушел развалистой походкой в свои тарные закрома.

Фирсов постоял, прислушиваясь к перестуку молотков на складе, оглядел двор с тропинками, разбежавшимися к дыркам в заборе, и неспешно двинулся к распахнутым воротам. "Все равно криминал, – думал он, прикидывая, как понесет в электричке увязанную стопку ящиков. – Захотят, так достанут". В последнее время, как генсеком стал Андропов, милиция взялась за свои обязанности рьяно, словно пытаясь доказать, что не даром ест хлеб налогоплательщиков. Говорили, что случались проверки документов в ресторанах и кинотеатрах, в универмагах отлавливают приезжих командированных и сообщают начальству, чем занимаются их подчиненные в рабочее время. Словом, время настало тревожное, и такой, казалось бы, пустяк, как доставка стопки старых ящиков со склада на дачу, мог иметь для Фирсова последствия самые печальные. "Ваши документики, пожалуйста. А это что вы везете?" Имелась у Фирсова справка, которую он взял в своем гараже: "Дана настоящая в том, что Фирсов Игорь Дмитриевич работает дежурным механиком в Объединенном Транспортном Хозяйстве, и режим его работы – сутки через трое. Начальник ОТХ, подпись. Инспектор по кадрам, подпись. Круглая печать", но он понимал, что такая бумага поможет разойтись с постовым милиционером, если случится мелкая заминка, но не спасет, коль приведут тебя в отделение. Там запрашивают ЦАБ, и через пять минут вся твоя подноготная как на ладони: где родился, где крестился, где отец с матерью похоронены и чем они занимались до семнадцатого года. А перво-наперво: судим ты или нет. И если ты "химик", то барышня, что дает справку по ЦАБу, произнесет условный код, соответствующий твоему печальному положению: "Сторожевой". И сразу тебе вопросик: "Ах, вы условно осужденный? Разрешение на выезд имеете?" И если нет у тебя желтоватой бумажки с отметкой и печатью спецкомендатуры, то дела твои плохи. Нет, не повезут тебя обратно в спецкомендатуру, а доставят прямехонько в спецприемник на улицу Каляева, где просидишь в общей камере с бомжами дней сорок, пока выяснят, что ты за гусь и что с тобой делать дальше. – "С какой целью выехали без разрешения из административного района?" – "Да было время свободное, рванул в самоволку семью проведать". – "Самоволка – это в армии, а у вас побег со строек народного хозяйства. По какому адресу направлялись?.."

И будешь сидеть под замком, есть "хряпу" и "могилу", пока не придет за тобой "уазик" из спецкомендатуры. А там новые неприятности на твою постриженную голову. Строгий выговор. Прогулы на работе. Месяцев шесть дополнительных ограничений режима – это значит никаких выездов домой и три раза в день надо отметиться в дежурной части: вот он я, никуда не сбежал, поставьте мне плюсик. А в выходные дни придется четырежды представать пред оком начальства, и так время отметок установлено, что в окна между ними успеешь только доехать до Ленинграда, перебежать на другую платформу и вернуться обратно. Ребята пробовали. А нарушил дополнительные ограничения – "доп", считай, ты одной ногой в зоне… Редко кто выдерживал короткий поводок шестимесячного "допа".

Фирсов еще раз прошелся до склада и обратно, походил по неказистому вокзалу, постоял у доски расписания, заглянул в пустой буфет, вышел на платформу… Он не пытался размышлять, везти ему ящики с этого загородного склада или нет, он лишь прислушивался к тому, что зовется интуицией, шепнет ли она: "Проедешь, Игорь" – или подскажет: "Опасно. Могут прицепиться…" Он подкармливал эту самую интуицию, что служила ему последнее время надежно, информацией разрозненной, но калорийной: тропинка от склада узкая, и вязанку с ящиками придется нести за спиной; железнодорожные пути в тупичке разметены от снега, значит, здесь может стоять состав и его придется обходить; вот и обходная тропка вьется по полю – случаются здесь составы; милиционер прогуливается по перрону – милиционер железнодорожный, он выходил из своей комнаты в левом крыле вокзала, тропка ему видна, но если электричка будет на подходе…

«Проскочу, – решил Игорь. – Надо только садиться в последний вагон, а на Финляндском перейти по тоннелю на свою платформу и – на дачу. И билет заранее взять, чтобы не болтаться с ящиками по вокзалу, и багаж оплатить. Очки надеть, куртку финскую. "Да вот бабушка попросила ящики для рассады привезти. Знакомые дали. Пожилой человек, выращивает цветочки…" И газету спокойно читать. Не должны прицепиться…»

3.

Требовался оборотный капитал, рублей пятьдесят, и в тот же день Фирсов позвонил на кафедру Маринке и спросил, нет ли у нее на примете дипломников-заочников. Он знал, что должны быть дипломники – самое время.

– Игорек, миленький, – обрадовалась его звонку Маринка, – косяком идут, задолбали совсем. В этом году экономисты с механиками в одно время защищаются – ужас! Ты сколько взять сможешь?

– Расценки те же?

– Ну да, по десятке за плакат. А если сложные – двенадцать – пятнадцать.

– Давай одного, – сказал Фирсов. – Для начала. Как дела, Мариша?..

– Ой, не спрашивай. Как у тебя-то? Домой часто отпускают?

Через несколько дней, в субботу, в точно оговоренное время к Фирсову домой приехал немолодой уже мужчина в пыжиковой шапке и новеньком черном тулупе. В руке он держал пухлый портфель, из-под мышки торчал тубус с чистыми листами ватмана.

– Когда защита? – спросил Фирсов. Он провел гостя на кухню и, сев за стол, стал рассматривать листы с макетами плакатов.

– Через неделю, – робко ответил мужчина.

– А кто руководитель? Бутман? Его вроде почерк…

– Да, Борис Самуилович…

– Ясно, – кивнул Игорь. – Вы из Архангельска?

– Да, – заулыбался мужчина. – По своему заводу защищаюсь. Я вас помню, вы у нас были – лекцию по качеству читали. Года два назад? Или три?

– Да, – сказал Фирсов. – Бывал…

– Я тогда мастером работал, нас еще всех собирали, – продолжал улыбаться мужчина. – Вы с товарищем приезжали – такой с бородкой. А сейчас на кафедре уже не работаете?

– Нет, – сказал Фирсов. – В другом месте работаю.

– Ясно… А я вот уже второй год начальником механического цеха…

– Поздравляю. – Фирсов сложил листки и взял со стола скрепку. – Завтра вечером вас устроит?

– Конечно…

Мужчина ушел, почтительно раскланявшись, и Фирсов еще долго сидел на кухне, покуривая, щурясь на пустынную вечернюю улицу за окном и делая вид, что разбирается с бумагами. И та поездка в Архангельск вспомнилась, и Валера, как живой, встал перед глазами, и суд, и следствие, и тот нелепый вечер, с которого все началось, и непроницаемое лицо Славика Мохова на суде вспомнилось. Ах, Славик, Славик, продал ты свою душу и двадцать лет дружбы вместе с ней. Как тебе работается, Славик, и как живется? Вспоминаешь ли тот вечер и друга своего бывшего, Игоря Фирсова? Или стараешься не вспоминать? Н-да, брат, тяжело тебе, должно быть, – мы-то выкарабкаемся, а вот ты мне в глаза взглянуть уже не посмеешь. Оттого и не звонишь, и не заходишь, как будто нет больше Игоря Фирсова. И сегодня, когда я разговаривал с Маринкой, я слышал в трубке твой веселый голос – ты болтал с кем-то, и когда она назвала мое имя, голос твой пропал, и хлопнула дверь. Студентов учишь? Ну учи, брат… А я вот думаю теперь, как три тысячи отдать. Отдать-то я их отдам, но вот друга у меня больше не будет. Жаль. Лучше бы не было того вечера…

Мохов приехал поздно – уже заканчивалась программа "Время", привез какого-то усатого приятеля, похожего на артиста Боярского, две бутылки коньяка и тут же принялся отдавать веселые команды.

– Все встаем на уши. Настюша, крепись, сейчас будет маленький цунами. Фирсов, жарь мясо и доставай грибочки. Я знаю, у тебя есть. Не жмись. Убирай со стола бумаги я тащи стопки. Сегодня у меня маленький праздник…

– Ты на машине? – выглянул в окно Фирсов.

– Да, но это не имеет значения. Брошу тачку у тебя и поеду на такси. Шевелись, шевелись… – Славик ходил по квартире, потирая руки. – А Маратка спит? Жаль… Так, надо жене отзвонить. – Он набрал номер и принялся объяснять Фаине, что все удалось, все о'кей, и когда приедет, то расскажет подробности. – Да, я у Игорька. Мы по чуть-чуть. Такси вызову. Не волнуйся!

Целую!..

– А что за праздник? – спросил Фирсов, помогая жене накрывать стол. – Ты учти, я пить не буду – мне доклад еще писать, завтра конференция. Так, посижу только…

– Да хрен с тобой, – махнул рукой Славик, – нам больше достанется. Правда, Настюша? Мы его сейчас вообще отправим на кухню – пусть свой дурацкий доклад пишет…

– Но-но! – сказал Фирсов. – Лишу грибочков. Так что за праздник? Достал коленвал или какие-нибудь японские щетки?

– Круче! – Славик подмигнул двойнику Боярского, и тот ухмыльнулся с дивана. Похоже, он был уже подшофе. – Гораздо круче! Но пока я не вставлю ключ и не поеду… – Славик щелкнул над головой пальцами. – Короче говоря, садимся и пьем! Алик, к столу! Первые сто грамм за твои способности!

Алик быстро окосел, вызвал по телефону такси и уехал.

Зашла за капроновыми нитками соседка по площадке – Алиса, и Славик тут же усадил ее рядом с собой, стал говорить комплименты, наливал коньяк, обещал починить швейную машину, Алиса улыбалась, потом хохотала, и вскоре они отправились посмотреть, что же приключилось с этой швейной машиной. Их не было минут сорок.

– Это просто безобразие! – вознегодовала Настя. – В какое они меня ставят положение! Я же с Фаиной в хороших отношениях. Скажи ему, чтобы немедленно ехал домой, или я сама позвоню Фаине…

Славик вернулся один и шепнул Фирсову, что остается ночевать у соседки.

– Все в порядке, – покачнулся он. – Если позвонит Файка, скажи, что сплю мерцвец… мертцве… мертвецким сном. Машина под окнами. Договорились? – Он обнял Фирсова и чмокнул в ухо. – Люблю гада!..

– Старик, это твое дело, с кем спать, но ты ставишь Настю в скотское положение – они с Файкой подруги.

– Ну и что? Насте скажем, что я уезжаю домой…

– Они же созвонятся. Настя скажет – выехал, а дома тебя не будет. Файка там на уши встанет…

Щелкнула входная дверь, и на кухню пришла Настя с непреклонным лицом.

– Славик, кончай дурить! Либо оставайся у нас, либо Игорь отвезет тебя домой. Все! Я сейчас звоню Фаине!

– Подожи, подожи, подожи, – Славик погрозил пальцем и пошел к телефону. – Я со своей супружницей сам привык разговаривать. Без посредников… – Он сел на пуфик и принялся крутить диск.

– Вот гадство. – Настя прикрыла на кухню дверь и вынула изо рта мужа сигарету. – Прямо как нарочно… – Она глубоко затянулась. – Принес ее черт… Пошла сейчас к ней, а она уже… Тьфу! И Славик твой хорош, кобель несчастный! Все вы, мужики, такие… Уй, прямо не могу! Убила бы вас всех!..

– Да, – притворно сказал Игорь, забирая сигарету обратно. – Сволочи…

"Зайчик, все будет в порядке, – ворковал в коридоре Славик. – Сразу не обещаю, но скоро буду. Да, да. Как штык. Как гвардейский штык. Тык-штык… Готовься. Да. Она вышла. Не знаю. Кажется, ведро выносить. Все, пока…"

– Проводи его, – кивнула на дверь Настя.

– Фирсов, я ухожу! – объявил в коридоре Славик. – Настя, спасибо за встречу! – Он ронял с вешалки шапки и не мог отыскать свою куртку.

– Подожди, Игорь тебя в такси посадит. Или сейчас по телефону закажем.

– Никаких такси! Я поеду на своей тачке! Я на ней приехал, я на ней и уеду… Где моя куртка?.. – Славик отворачивался от Насти и подмигивал Игорю. – Где моя канадская куртка, подарок любимой жены?..

– Ты что, сдурел? – встала в дверях Настя. – Игорь, ты слышишь, что он говорит?.. Он же разобьется.

– Только на своей тачке, – бубнил Мохов. – Завтра утром ее придут смотреть, она должна быть дома.

– Вот проспишься и приедешь за ней… – Настя растерянно смотрела на мужа. Тот не спеша одевался, догадываясь, что Славик затеял какой-то обходной маневр, и перечить ему бессмысленно: ясно, что в пьяном виде он никуда не поедет.

– Нет, только сегодня. Уговор дороже денег… Никогда! Если я обещал, то сделаю…

– Игорь! – Настя строгим взглядом призвала мужа к разумности. – Может, ты его отвезешь? Раз ему машина завтра нужна… Ты же не пил?

– Могу и я, – зевнул Фирсов. – Ни грамма не пил.

– О-о-о!.. – удовлетворенно кивнул Мохов. – Это годидзе. Отвези…

– Где у тебя права? – побежала в комнату Настя. – В шкатулке?

Потом они усаживались в моховские "жигули" – Игорь за руль, Славик рядом, работал на прогреве двигатель, Игорь протирал тряпкой быстро запотевшие стекла и убеждал друга отказаться от авантюры.

– Ни за что… – мычал Славик. – Я обещал Алисе вернуться. Пъехали… Гони за угол и я выйду. Нет, сначала в кабак за шампунем! Скажешь Насте, что отвез домой… Все, я сказал… Она ждет.

– Старик, давай я отвезу тебя домой. Куда тебе, пьяному, бабы!

Шумела печка, Славик вяло подносил сигарету ко рту, клевал носом, и Фирсов не спешил трогаться с места, надеясь, что тепло и алкоголь сморят Мохова ко сну, и он забудет о своей бредовой идее.

– Герой-любовник… – ворчал Фирсов, прилаживаясь к чужой машине и поглядывая на окно своей кухни, где виднелся силуэт Насти; она стояла, приложившись к стеклу лицом и руками.

Фирсов нажал кнопку блокировки правой двери, перехлестнул Славика ремнем и осторожно вынул из его пальцев тлеющую сигарету.

"Пъехали…" – бормотнул Славик, и Фирсов привалил его голову к стойке возле окна, отделанной винилом. "Поедем, поедем, – пообещал он. – Движок прогреется, и поедем…"

Мохов спал. Фирсов вывел машину со двора.

Они уже ехали по пустынной Будапештской, и Фирсов выглядывал, где лучше свернуть к моховскому дому, как Славик очнулся, поерзал на сиденье и сонно потер глаза.

– Где это мы? – Он отстегнул ремень и длинно выругался. – Будапештская, что ли?..

– Спокойно, Славик. – Фирсов уже сбавлял ход, прицеливаясь к открывавшейся справа дорожке. – Спокойно… – Ои включил указатель поворота, но прижиматься к обочине не стал, держа на безопасном расстоянии фигурку девушки с поднятой рукой, высвеченную фарами.

– Это же мой дом!.. – узнал Мохов. – Стой! Разворачивайся! – Он дернулся к рулю, но Фирсов перехватил его руку.

– Не дури! – Машина вильнула влево.

Девушка щурилась от яркого света и махала рукой.

– Разворачивайся! – Мохов с неожиданной силой навалился на Фирсова, пытаясь ухватиться за руль. – Налево!,.

Фирсов локтем оттолкнул от себя Славика, чувствуя, как машину неумолимо уводит вправо, к обочине, и нажал на тормоза. Он видел, как боднул головой лобовое стекло Славик и отлетела на газон девушка, вскользь задетая дверцей.

Фирсов выскочил из машины и в два прыжка оказался около девушки. Она лежала ничком и слабо постанывала. На траве чернела ее сумочка с оторванной ручкой. Фирсов опустился на колени и попытался чуть приподнять девушку. "Больно!.. – тяжело выдохнула она. – Больно…" Фирсов растерянно оглянулся. Невдалеке, по проспекту Славы, неслись машины, пульсировал желтый фонарь светофора.

– Славик, "скорую"! – прокричал Фирсов.

– Мать твою так!.. – Мохов хлопнул дверцей и, спотыкаясь, побежал к своему дому. – Не трогай ее!..

Фирсов выскочил на середину улицы и поднял руку – от перекрестка, набирая скорость, шел "Москвич". И фары его почему-то светили рыжим светом…

Потом была ночь в милиции – короткий допрос, экспертиза, снова допрос: "Где хозяин машины? Дома никого нет, мы звонили и посылали. Может, вы ее угнали?" – и Славик, который появился лишь к полудню – свеженький, чистый, надушенный, сказал, что да, Фирсов подвозил его, потому что накануне он, Мохов, выпил несколько рюмок коньяка и, естественно, за руль сесть не мог, но как произошел наезд на пешехода, он не знает, потому что дремал на заднем сиденье.

– А почему вы скрылись с места происшествия? – спросил капитан.

– Я побежал вызывать "скорую помощь" из автомата около своего дома, – стал объяснять Славик, – долго было занято, тогда я поднялся к себе в квартиру и стал звонить оттуда. Вызвал наконец и хотел спуститься вниз, но жена сказала, что одного меня не отпустит, так как от меня пахнет спиртным и могут забрать в милицию. Она стала собираться вместе со мною. Когда мы вышли, там уже никого не было. Какой-то мужчина с собачкой сказал нам, что девушку увезла "скорая" и она жива-здорова, только сильно прихрамывала, когда садилась в машину. Мы вернулись домой…

– А почему телефон не отвечал и дверь не открывали?

– Дело в том, что в квартире оставалась спать дочка, и мы перед уходом отключили телефон и звонок, а когда вернулись, то забыли включить… – Сколько вы выпили накануне?

– Две-три рюмки коньяка, точно не помню. Я вообще мало пью.

– Не помните, сколько выпили, но помните, что сидели на заднем сиденье?

– Да, это я точно помню. Там лежал мой портфель с документами, и я сел поближе к нему. Могу я, кстати, получить его?..

Мохова отпустили, взяв подписку о невыезде, и Фирсов видел в окно, как он садится в черную "Волгу" Мохова-старшего – журналиста и публициста.

– Как бы то ни было, отвечать придется вам, – сказал следователь Фирсову. – Вы сидели за рулем автомобиля…

– И что теперь будет?

– Многое зависит от тяжести увечий, полученных пострадавшей Еникеевой. Арестовывать я вас не собираюсь, подождем, что скажет медицина…

Мохов не позвонил ни в этот день, ни на следующий, а в понедельник, когда они встретились на кафедре, отвел глаза: "На фига ты меня повез? Оставил бы у себя ночевать, и дело с концом. Вот оно и получилось…"

– А что ты сказал следователю?

– А что я мог сказать, если спал?.. – Он торопливо закурил и взглянул на часы. – Претензий по машине у меня к тебе не будет, сам выправлю… Эта Еникеева, кстати, была поддатая, так что, может, все еще обойдется… Извини, меня шеф вызывает…

– А то, что ты руль у меня вырывал? – Игорь уже все понял, но еще на что-то надеялся. И почему-то стыдно было за друга.

– Ну, старик, ты сейчас на меня всех собак повесишь… Благо, что я был поддатый… – Славик ушел, считая неприятный разговор оконченным.

И Фаина не звонила больше Насте; и Настя не звонила Фаине. "У меня нет слов, – качала Настя головой. – Просто нет слов. Как же так можно…"

Тесть нашел адвоката – Якова Ефимовича, большого специалиста по дорожно-транспортным происшествиям, и Фирсов пару раз встречался с ним. "С делом я смогу ознакомиться только после завершения следствия, – торопливо, словно собирался куда-то убегать, говорил он. – Пока собирайте характеристики и попробуйте прощупать подход к пострадавшей, – может, она признает свою неосторожность. Но я вам ничего не говорил, и вы у меня не были…"

У Еникеевой оказалась трещина левой берцовой кости и ушиб мягких тканей. Фирсов ходил к ней чуть ли не каждый день – разбитная девица с хвостиком игриво улыбалась ему с койки у окна.

– А, вот и мой пришел! – Она вроде даже радовалась, что попала в больницу и ей носит передачи молодой симпатичный мужчина. – Жаль, что палата не отдельная, а то бы я тебя приняла, как положено… Ну ничего, скоро ходить начну, мы с тобой уединимся… – И смеялась заливисто. – Что, волнуешься? А вот женись на мне, и скажу, что сама под колеса бросилась – жить надоело. Ха-ха-ха!..

Фирсов встречался с лечащим врачом, который говорил, что последствий для здоровья быть не должно, носил цветы и передачи и торопливо удовлетворял капризы девицы. "Хочу хурмы! – зевала она и потягивалась. – И огурчиков солененьких". И Фирсов, стиснув зубы, ехал на рынок искать хурму и огурчики. "А моему сыночку третий год исполняется, – сообщила она однажды и посмотрела на Фирсова лукаво. – Так надо бы Андрюшке подарочек справить… Рублей на пятьдесят… А то я по твоей милости и получку не получала". Игорь, хмурясь, рассказал о намеке Насте, та бросилась к родителям и привезла пятьсот рублей. "Вот, папа дал на всякие непредвиденные расходы. – Она сунула в конверт зеленую пятидесятирублевую бумажку и вручила Игорю. – Отвезти ей. Папа сказал, что это намек, говорящий о многом. Может, удастся договориться…"

Фирсов отвез деньги, и Еникеева, опираясь на палочку, повела его в конец коридора, где блестел зеленым глянцем фикус.

– Ну так что, голубь, нам с тобой вокруг да около ходить. – Она закурила, разогнала ладошкой дым и ткнула спичку в цветочный горшок. – Две тысячи – и я к тебе претензий не имею. Скажу, что выпила для храбрости и решила головой в омут – к тебе, значит, под колеса. Хотела одному человеку отомстить. А уж ты после этого лепи, что хочешь… И если договоримся, то больше не светись здесь, эти курвы и так на меня косятся.

– Две тысячи? – переспросил Фирсов.

– А что ты думал? Тебе три года "химии" катит. Как минимум… Я все эти мульки знаю, у меня мужик был шоферюга.

– Подумаю… – катнул желваки Фирсов. И ушел не прощаясь.

Яков Ефимович подтвердил, что три года "химии" – нормальный срок по 211-й статье и спрашиваемая сумма – в разумных пределах.

– Но здесь есть нюансы. – Он смотрел на Фирсова чуть иронично, как на человека, который придумал вечный двигатель. – Если на схеме происшествия зафиксирован резкий поворот машины вправо, то версия с попыткой самоубийства развалится в суде на кусочки. – Вы что, специально подъехали к ней, чтобы она бросилась под колеса?..

– Можно сказать, что она руку подняла, голосовала, – задумался Игорь. – В принципе, так оно и было.

– Так, да не совсем так.

– А почему нам не доказать, как все это было на самом деле?

Яков Ефимович вздохнул и протер очки мятым платком.

– А кто сказал, что мы не будем бороться? Я вам такое говорил? Не говорил… – Он высморкался и убрал платок в карман. – Нельзя, молодой человек, ставить диагноз, не видя больного. Лучше переговорите пока с вашим приятелем – у него, как я понимаю, положение тоже не ахти какое. Если мы докажем, что он сидел на переднем сиденье и был в доску пьян, то кто поверит его показаниям?

– Его тоже могут посадить?

– А почему нет?..

Славик выслушал Фирсова угрюмо, но не перебивая. Фирсов знал, что по институту ходили слухи, будто он не захотел оставить у себя выпившего Славика, повез его к жене домой, не справился с управлением, сбил женщину, покалечил машину и теперь пытается представить Славика виновником всех своих бед. Откуда пошли такие слухи, можно было только догадываться. Последнее время Фирсов и Мохов ходили в столовую порознь.

– Старик, у меня нет таких денег… – Они стояли на лестнице лабораторного корпуса, мимо ходили люди, и Славик говорил чуть громче, чем хотелось бы Игорю. – Ты же знаешь, я еще за машину не рассчитался. Теперь ремонт предстоит… – Он пожал плечами. – Не знаю, чем тебе помочь…

– А себе помочь не хочешь? Смотри, потом будет поздно…

– Не надо брать меня на испуг…

– Значит, "нет"?

– Опять двадцать пять, – устало сказал Славик. – Ну ты даешь…

– Хорошо, Славик, спасибо тебе за все. – Он протянул руку, и Мохов машинально пожал ее. – Ты настоящий друг. Спасибо. Всего доброго!.. – И стал не спеша подниматься по лестнице, не видя и не слыша спускающихся ему навстречу людей.

Потом выписалась из больницы Еникеева, следствие закончилось, и Яков Ефимович, который, поплевывая на пальцы, пролистал все страницы дела и выписал в блокнотик каверзные места, озабоченно поцыкал зубом: "Да, второй фигурант – не промах. На листе восьмом свидетельские показания некоего Петрова, который видел из окна своей квартиры момент происшествия и утверждает, что мужчина в темной куртке выскочил из машины через заднюю дверцу и побежал к телефону-автомату. А на десятом листе показания соседки Мохова по лестнице, с которой он поднимался в лифте и которая утверждает, что Мохов, как ей показалось, был абсолютно трезв, но взволнован. С его слов она узнала, что совершен наезд на женщину и Мохов спешит домой, чтобы вызвать "скорую", так как из автомата не дозвониться…"

– А схема? – спросил Игорь, покусывая ноготь. – Что на схеме?..

– Поворот вправо по дуге длиной одиннадцать метров, тормозной путь – шесть с половиной метров до наезда. Так под колеса не бросаются…

– Н-да, – сказал Игорь и отошел к окну; к тому самому, в которое он смотрел месяц назад, когда Славик садился в машину отца. – Н-да…

Вошел следователь и с улыбкой кивнул адвокату. – Ну что, все в порядке? Протестов писать не будем? – Он улыбнулся и Игорю. – Вы обвинительное заключение прочитали? Свое мнение написали?

– Написал, что не согласен, – сказал Игорь и отвернулся. Его поразило, с какой обыденностью и легкостью решается его судьба. "Это не следователь, а шельмец какой-то, – думал он, глядя на расторопного мужчину в звании капитана. – Раз-два и готово. Свидетели, показания, обвинение… Ну ничего, еще не вечер. Впереди суд, и там разберутся…"

– Ну и отлично, – следователь взял со стола картонную папку с фиолетовым номером на обложке, полистал ее, удовлетворенно кивнул и сунул в стол. – Дня через три дело будет в суде. Звоните в канцелярию, узнавайте. Яков Ефимович остался в комнате, а Фирсов вышел. "Чепуха какая-то, – думал он, прохаживаясь вдоль серого здания милиции и поглядывая на выстроенные в ряд "Волги" и "козелки" с мигалками на крыше. В одной машине хохотали три милиционера и парень в штатском. Через приоткрытое окошко до Игоря доносилось слова: "Я ей говорю – куда же вы, гражданочка? А кто будет пол мыть? Вот и трусики ваши. Ха-ха-ха!" И адвокат какой-то мямля – другой бы написал протест прокурору и отправил дело на доследование. Чушь, собачья чушь…"

Яков Ефимович сбежал по ступенькам, нашел глазами Игоря и мотнул головой в сторону троллейбусной остановки. ''Идемте. – Он переложил портфель в другую руку и взял Игоря под локоть. – Поговорить надо…"

Разговор вышел туманный, с множеством недомолвок и оговорок, и Фирсов понял одно – вину Мохова теперь не доказать, и вся надежда только на суд, где у Якова Ефимовича есть старинный приятель, который при известных обстоятельствах, возможно, возьмется помочь ему смягчить приговор до минимального.

– Это сколько? – спросил Фирсов.

– Год-полтора, – негромко сказал Яков Ефимович.

Они уже сидели на пустой скамейке, и адвокат беспрестанно барабанил пальцами по портфелю.

– А сколько мне добавят, если на суде я двину Мохову в ухо? – Фирсов старался говорить небрежно.

– Ну что вы, ей богу, как мальчишка, – досадливо поморщился Яков Ефимович. – Запомните: никогда не следует сердить суд и следствие. Вы же солидный человек, к чему это ребячество…

– Ну все-таки?.. – весело настаивал Игорь. – Должен же я получить сатисфакцию…

– Оставьте эту дурь, – махнул рукой адвокат. – Если бы мне не рекомендовали вашего тестя как человека порядочнейшего и надежного… К чему вам эти жесты? Получите условно – стройки народного хозяйства. Будете жить в общежитии, на выходные приезжать домой… Там, глядишь, какая-нибудь амнистия подоспеет, сбросят треть от оставшегося…

Разговор напоминал Фирсову необременительную игру в шахматы или карты, где проигрыш невелик, и главное – не подать виду, что ты им огорчаешься.

– А что, оправдать меня нельзя?

– Ну что вы – исключено. Оправдательные приговоры у нас не выносятся. Может быть, раз в сто лет один и случается… К тому же криминал в ваших действиях налицо: автомобилем управляли вы и наезд совершили тоже вы. Вы же в этом сами признались. А что до помехи со стороны пассажира – Мохов в нашем случае де-юре владелец машины, но де-факто пассажир, – то помеха с его стороны не подтверждена в ходе следствия…

– Ясно, – сказал Игорь и стал подниматься, поражаясь собственной невозмутимости. – Вы на троллейбус?

– Да, мне до метро.

– Я вам позвоню.

– Нет, звонить не надо. Лучше поймайте меня в консультации. Время у нас еще есть.

Они расстались, и Фирсов зашагал по малознакомым улицам, теряя счет сигаретам и зло поддавая ногой случайные камушки, прибившиеся к поребрику тротуара. Он ругал и адвоката, и следователя, и наши детективы, в которых знатоки изобличали преступников по клочку трамвайного билета или с помощью ЭВМ выявляли расхождения в показаниях очевидцев. Где все это? "Распишитесь, что ознакомлены. Через три дня дело будет в суде". А адвокат? Настя рвалась к следователю, чтобы подтвердить пьяно-мычащее состояние Мохова в тот вечер, но Яков Ефимович уверял, что проку в этом никакого: ну пил Мохов, ну садился на переднее сиденье – но остался ли сидеть там, когда был совершен наезд?.. Алиса, которую Настя попросила выступить в суде и засвидетельствовать, что Славик был пьян до безобразия, категорически отказалась: "Да ты что! У меня муж из плавания вернется, он мне покажет вечеринки с мужиками! Нет-нет-нет! Только мне суда не хватало…" Выходило так: пьян ли был Славик или просто выпивши, садился ли он на переднее сиденье или не садился, – имело значение второстепенное. Главное заключалось в том, что показывали свидетели на конечной точке того нелепого маршрута… Мелькала мысль – найти этого лжесвидетеля Петрова, ухватить за грудки: "Попробуй только вякнуть в суде неправду!.." Или выставить контрвариант: сыскать несколько человек, которые опрокинули бы все лживые построения Славика и его команды. А что? Приходит в суд компания и заявляет: "Мы в тот вечер шли по улице и видели, как пьяный мужчина рядом с водителем вырывал у него руль…" Игорь замедлял шаг и воображал себе картину посрамления Славика: судья извиняется перед Фирсовым и строго указывает растерянно озирающемуся Мохову на загородку для подсудимых… Но где теперь сыщешь такую компанию, когда до суда остались, быть может, считанные денечки. И Яков Ефимович, боящийся сердить работников правосудия, убеждает: "Следствие не любит, когда дело направляют на доследование. В ваших обстоятельствах может быть и три года – вы сами признались, что сидели за рулем…" Фирсов тешил себя новым предположением: он подходит к Славику на суде и награждает его звонкой пощечиной… Но это лирика.

Потом он сидел с Настей на кухне и отирал ей ладошкой слезы.

– Ну успокойся, успокойся… Эка невидаль – стройки народного хозяйства. Тюрьма, что ли? Не тюрьма. Условное осуждение.

– Господи, какая я дура! – качала головой Настя. – Зачем я тогда полезла в это дело!.. Да пусть бы он ехал куда хотел! Пусть бы… Пусть бы разбился к чертовой матери, паразит несчастный!.. Туда ему дорога!.. – Настя стукала кулачком по столу и ревела.

Приехал тесть – Филипп Прокопьевич, невозмутимо прошел к кроватке спящего внука, положил на столик игрушку в прозрачном пакете, постоял и вышел на кухню.

– Ну что, ребята? – улыбнулся бодряще. – Уже сухари сушите? А ты чего? – обнял дочку и поцеловал, – Плакала, что ли? У-у, дуреха… Давайте чайку попьем. У меня сегодня вечерники, я прямо из института…

Пока Настя накрывала столик у телевизора, тесть запил таблетку водой из-под крана и кивнул Игорю.

– Надо соглашаться. Деньги я тебе дам… Яков Ефимович – дядька пройдошистый, я его сегодня видел. Главное, чтобы дело попало к нужному судье…

Яков Ефимович действительно оказался "дядькой пройдошистым". Дело попало к кому надо, и Фирсову были сообщены условия: две тысячи за полтора года условного осуждения – "химии". Фирсов, еще раз переговорив с тестем, согласился, и Яков Ефимович велел ему нанять любого адвоката-ширму для защиты в суде, а в случае вопросов с его стороны, почему предыдущий адвокат отказался от дела, сказать, что тот очень занят другими делами, нездоров и вообще не вызывает доверия своей компетенцией. Было условлено также, чтобы не верить ни в какие посулы нового адвоката и расплатиться с ним строго по квитанции – деньгами сорить не следует, они еще пригодятся.

Фирсов исполнил все в точности, и судебный спектакль по сценарию Якова Ефимовича завершился в один день. В антракте, который грузный пожилой и строгий судья объявил после допроса свидетелей, Фирсов, как и договаривались, спустился на первый этаж в канцелярию и сунул конверт с деньгами в оттопыренный карман Якову Ефимовичу, который сидел за столиком и, сдвинув очки на лоб, листал какое-то дело. Сунул так ловко и быстро, что Яков Ефимович, как показалось Игорю, даже не заметил этого. Таково было условие – деньги до вынесения приговора. Когда Игорь вышел на улицу, чтобы позвонить Насте, и стоял около телефонной будки дожидаясь очереди, Яков Ефимович в наглухо застегнутом плаще показался из дверей суда и с поразительной быстротой исчез.

– Ну что? – спросила Настя.

– Порядок, – сказал Фирсов. – Письмо отдал. Не волнуйся, потом позвоню…

– А что, еще не кончилось?

– Нет, сейчас перерыв.

– Господи, – сказала Настя. – Только сразу звони, как кончится…

– Ладно. Ты, главное, не волнуйся. Как Маратка?

– Спит.

– Ну ладно, пока.

Как и обещал Яков Ефимович, прокурор на суде не присутствовал – он оказался занят другими делами, и судья, зачитывая характеристики, ходатайства, справки, выписки из дела и заручаясь кивками справа и слева, вел процесс четко и энергично. Славик сидел рядом с Фаиной, во втором ряду и на вопросы отвечал бесстрастно, словно давая понять, что его присутствие в этой маленькой комнатке с гербом на стене излишне – и так все ясно, давно записано в протокол и выяснять нечего… "В машину я ходил за сигаретами. Фирсов догнал меня и по своей инициативе вызвался отвезти домой, потому что, как он сказал, я мешаю ему писать доклад. Руля я у него не вырывал…" Игорь не смотрел в его сторону. Фаина сидела, вцепившись побелевшими пальцами в сумочку. Возле ее ног стояла перевязанная коробка с надписью: "Скороварка". Двое свидетелей Мохова, пострадавшая Еникеева с матерью, общественный защитник Маринка – с лицом в красных пятнах, и молоденький адвокат Фирсова – вот и вся публика. Хотя какая это публика – артисты, и у каждого своя роль…

Суд удалился на совещание, и Игорь со своей скамьи (обыкновенная желтая скамейка без спинки, никакой загородки или барьера) пристально посмотрел на Моховых. Славик почувствовал его взгляд и чуть отвернул лицо влево, к Фаине, словно собираясь сказать ей что-то. Фаина потянулась к нему, встретилась глазами с Игорем, тут же отвела их и стала беспокойно оглядывать левую стенку, крашенную мрачной зеленой краской. Славик что-то шепнул ей, едва шевельнув губами, и она чуть заметно кивнула, не отводя глаз от стенки.

"Именем Российской Советской Федеративной Социалистической…"

Выйдя из суда, Игорь позвонил Насте.

– Все в порядке. Как договаривались. Полтора…

– Слава богу, – выдохнула Настя. – Ты едешь?..

– Да. Только пройдусь немного пешком – проветрюсь…

И он пошел, не застегнув плаща и держа за спиной руки. И испытывал расслабленное облегчение, что все завершилось так, как обещал Яков Ефимович, – полтора года, а не три…

Потом начались новые волнения – куда пошлют, на какую стройку?

Инспектор по трудоустройству, вызвав Фирсова для разговора, сказала, что обещать ничего не может, но попробует подыскать ему место поближе. За ее спиной висела карта СССР, густо осыпанная красными флажками. Флажки, как догадался Фирсов, символизировали стройки, на которых уже трудились условники. Близ Ленинграда прилепилось три или четыре флажка.

– С вашей статьей могут оставить и в области, – сказала женщина, листая паспорт Фирсова. – Женаты, малолетний ребенок…

– А от кого это конкретно зависит?

– За направлениями езжу я… – Она стала приклеивать фотографии и заполнять личное дело Фирсова. – Посмотрим…

– Вы уж посмотрите, пожалуйста, – попросил Игорь. – Я в долгу не останусь.

Женщина взглянула на него изучающе, Фирсов улыбнулся, как мог, и она покачал головой: "Шустер…"

– Приходится, – пожал плечами Игорь. – Был простой советский человек, а теперь преступник…

– Ладно, преступник, – женщина сунула недописанное дело в стол, поднялась и одернула китель, – пошли катать пальчики, а то там на обед уйдут… – И повела его полутемными коридорами и лестницами на первый этаж. Выйдя из милиции, Фирсов брезгливо посмотрел на свои измазанные черной краской пальцы. Они болели – лейтенант, который и в самом деле катал их, прижимая к бланкам, явно переусердствовал. Фирсов стиснул кулаки и пошел домой. Инспектор сказала, что позвонит ему на следующей неделе…

Джексон объявился внезапно, сказал, что он все знает и понимает и помочь устроить Игоря на ближнюю "химию" нет проблем, надо только сводить в кабак одного человека из Большого дома.

– Тебе надо было сразу ко мне, а ты где-то ходишь! Сделаем в лучшем виде! Может, даже в Ленинграде останешься, у них есть в Лесном "спецуха" на базе РСУ Я же не зря в этой системе горбатился! Ты разве не знал?.. – Джексон стал рассказывать, как после института попал по распределению в лабораторию научной организации труда при колонии общего режима и провел там три года, играя в "балду", крестики-нолики и отсыпаясь на стеллажах, заваленных бумагами. Настя смотрела ему в рот и наливала клюквенный морс на запивку. – Не боись, все сделаем. Будешь, как у Христа за пазухой. Сегодня же позвоню Мишутке, и он устроит… Слушай, пойдем завтра в баню! Там и поговорим. Настя, ты отпустишь своего мужа в баню?.. Настя сказала, что отпустит.

Кабаки, разъезды на такси и бани с коньяками обошлась Фирсову в триста рублей с копейками. Настя безропотно выдавала мужу деньги из занятых у родителей и интересовалась результатами переговоров.

– Тот, который в очках, – ну помнишь, я тебе рассказывал? – должен сегодня переговорить с одним мужиком из управления. – Фирсов жадно пил воду и лез под душ. – А тот уже скажет, куда и чего…

Джексон звонил с утра и звал пить пиво в "Жигули". Там уже маялись участники вчерашнего разговора. Настя хмурилась и просила не напиваться. "Твой Джексон как пиявка, – ворчала она на кухне. – Что он от тебя хочет?.. Назвал бы сразу сумму. Ведь время идет, в любой момент могут вызвать…"

Сумму назвал не Джексон, а серьезный дядечка в очках, с которым Фирсов встретился под вечер на Дворцовой площади. "Все ясно, – кивнул он, выслушав Игоря. – Мне говорили. Поможем. Спецкомендатура в двадцати минутах езды от Ленинграда… Устроит?"

– Да, – кивнул Игорь. – Вполне. Чем я, так сказать, буду обязан?..

– Пятьсот.

– Хорошо… – не сразу ответил Игорь. – И что мне надо делать?

– Во-первых, ждать. Во-вторых, держать язык за зубами. Все ясно? Я вас найду… – И он степенно пошел к дверям с надписью: "Отдел юстиции".

Триста рублей на Джексона и пятьсот солидному дядечке – восемьсот. Двести ушло в кассы юридических консультаций. Тысяча. Плюс две тысячи в суде. Итого, три тысячи. "Три тысячи двадцать восемь рублей", как записал Фирсов в свой блокнотик.

Так все и было.

…Фирсов достал из кладовки чертежную доску, протер ее, приладил к ней кульмановскую систему, лежавшую отдельно в цветастой наволочке, заточил карандаши и наколол лист ватмана…

За ночь он сделал восемь плакатов. Сто рублей.

– Господи, – сказала Настя, – и никакой рассады не надо!

– Это эпизод, – зевнул Игорь. – Мелкий оборотный капитал. На карманные расходы…

На следующей неделе Маринка прислала ему еще двух дипломников, и Фирсов, получив от них деньги, купил за семьдесят рублей рулон полиэтиленовой пленки и две пачки удобрений. Покупка состоялась в магазине "Товары для огородников", и Фирсов, выбравшись из очереди, тут же, на Марата, поймал такси.

– На Васильевский, – устроившись на заднем сиденье и положив рулон на колени, сказал Фирсов. – Но с заездом в "Елисей".

Машина рванулась, словно ее долго держали, накапливая в ней злость, и Фирсов ухватился за ручку над окном. Давно он не ездил в такси. Около года. Автобус, электричка, метро. Метро, электричка, автобус. Садишься в метро – новостройки. Проскочишь город под землей, выйдешь – опять новостройки.

– В магазин надолго? – таксист быстро взглянул в зеркальце на Игоря. – Я тороплюсь.

Парень подводил базу под чаевые, прием старый – "тороплюсь", "сменщику обещал", "в парк надо пораньше, собрание", "пообедать хотел", но Фирсов с законной увольнительной и сотней в кармане чувствовал себя уверенно.

– Все торопятся. – Он смотрел на скуластое, с узкими усиками лицо водителя; молодой, не терпится разбогатеть, отсюда и спешка, нервный блеск в глазах. Фирсов глянул на визитку парня, забранную оргстеклом. – Ты, Рустам Садыкович, заезжай по Малой Садовой – знаешь, где такая? – и остановись у двора магазина, я покажу. И пока я хожу, развернись, потому что на Невский выезда нет.

Парень буркнул что-то и повел машину медленнее. Фирсов стал смотреть в окно. Оттаивающая на солнце лепнина фасадов, сосульки, звонкая капель, школьники, выскочившие на переменке в булочную, помутневшие за зиму витрины магазинов, лотки с мороженым, – и не заподозришь, что на окраинах еще лежит снег в твердых глянцевых сугробах, а в электричках полно лыжников в ярких шапочках-петушках. Фирсов не любил таксистов как класс, как прослойку общества, и были к этому основания. Еще прежде, в вольной своей жизни, он сделал для себя вывод, что таксист – это не специальность, а жизненная философия. Счетчик, таксометр щелкал в этих ребятах и после работы: "бабки", "капуста", "телки", "на халяву", "втюхать", "опустить" – вот и весь репертуар таксиста, особенно молодого. Фирсов имел знакомцев в этой прослойке. Поверхностная эрудиция, нахватанная от пассажиров, и мысли только о сегодняшнем дне: как закалымить побольше. Хранилось в памяти Фирсова и совсем неприятное воспоминание, связанное с поездкой в таксомоторе, когда он, в меру подвыпивший, возвращался с дня рождения домой и задремал, пригревшись на заднем сиденье. Проснулся от того, что открылась правая дверца, и его рывком вытянули из машины. Свалилась шапка, его схватили за руки, полезли в карман пиджака, выхватили бумажник, он стал вырываться, и тут же получил два коротких удара – в поддых и челюсть. Очнулся на снегу, неподалеку от последней дуэли Пушкина, без часов, без бумажника, без шапки и мохерового шарфа. Тронул голову – шишки, ссадины, пальцы стали липкими от крови.

Значит, били еще и ногами, лежачего. В заднем кармане брюк сломанная расческа и гривенник. Умыл распухшее лицо снегом и пошел, кипя от злости, к закрывающемуся метро. Даже сигареты вытащили, сволочи! И потом еще долго вглядывался Фирсов в лица таксистов, пытаясь угадать обидчика или его напарника, но разве угадаешь, когда били тебя в темноте и не совсем трезвого. Никогда не угадаешь. Остается только подозревать – может быть, и этот… И осаживать под настроение, чтобы не зарывались.

Они остановились около просторной подворотни, и Фирсов, уложив на заднем сиденье рулон, вышел.

– Жди, Рустам Садыкович, я скоро.

Славка играл в кочегарке в шашки. На полу стояли открытые бутылки чешского пива. Кто-то спал в стоматологическом кресле между обшарпанной стеной и гудящим котлом.

– О, Игорек! – Славка сделал ход: – Все, партия! – И пошел навстречу Фирсову: – Сколько лет, сколько зим! А говорили, что тебя закрыли. Врали, сволочи?..

– Врали. – Фирсов пожал Славкину руку и тряхнул его за плечо: – А ты молодцом! Усы, баки! Гренадер!.. А?.. Хорош, хорош, рад тебя видеть!

– Пива хочешь? Или чего покрепче?..

– Нет. – Фирсов достал четыре десятки и протянул Славке: – Организуй чего-нибудь пожрать. Мотор ждет, спешу.

– А чего тебе?

– Да что есть. На стол. Что-нибудь мясное. И рыбки можно. – Он достал еще одну десятку и сунул ее в нагрудный карман Славкиной спецовки. – Только быстро, Славик! Цейтнот

– Ладно, – пошел к двери Славка. – Сделаем. – И обернулся: – А тара?

Фирсов помотал головой: – Нету.

– Ну ладно, чего-нибудь придумаю…

Славка вернулся минут через десять и, вручив Фирсову увесистый пакет из вощеной бумаги, попытался ссыпать в карман Игорю сдачу.

– Да иди ты!.. – отмахнулся Фирсов. – Спасибо. Я полетел.

– Ну, где ты сейчас? Чего? – попытался удержать его Славка. – Наверное, уже профессор?

– Хуже! – Игорь толкнул ногой тяжелую дверь на пружине и улыбнулся: – Потом расскажу! Пока!..

Интересный Славка парень, думал Фирсов, осторожно ступая по обледенелому двору. Сколько ночей они провели вместе в этой кочегарке, споря до хрипоты на разные темы! Пили пиво, водку, сухое – и спорили. В шахматы играли, бегали на Невский стрелять папиросы, приводили каких-то девчонок, милиция приходила к ним погреться и подкрепиться, и Славка, не боясь милиции, кричал, что в гробу он видел всех наших лидеров, невежд и авантюристов. «В гробу! Потому что революцию задумывают идеалисты, осуществляют ее фанатики, а пользуются ее результатами подлецы! "Государство богатеет корыстью его граждан!" – цитировал кого-то Славка. – Корыстью! А не лозунгами! Пойми же ты, наконец, что все остальное – авантюра! Знаешь, как Бисмарк говорил? "Социализм построить можно, надо только выбрать страну, которую не жалко". И хохотал демонически. А ты говоришь: "Пять в четыре!", "Встречный план – резерв производства!" Фуйня на постном масле!» Ах, Славка, Славка, анархист ты с двумя высшими образованиями! Диссидент, да и только… Но парень надежный.

Такси стояло с работающим мотором, и Фирсов, чтобы не волындаться с рулоном, сел спереди.

– Порядок. Теперь на Васильевский.

Водитель сердито бормотнул что-то про время и стал выруливать на середину улицы. Перебьется. Стоянка оплачивается, и не надо напрягать клиента. После того, как Фирсова ограбили в такси, он много думал о своих отношениях с этими ребятами и пришел к выводу, что чаевые, которые он всегда давал, происходили не от широты его души, а от малодушия. Ведь не давал же он чаевых старушке, покупая в киоске газеты. А ей они были бы нужней, чем амбалу с браслетами на руках и в джинсовой куртке. Просто старушка не усмехнется пренебрежительно: "Если денег нет – нечего газеты покупать" – и не процедит что-нибудь вдогонку сквозь зубы. А амбал может и усмехнуться и процедить. И чтобы избежать этого и не портить себе настроение, мы суем бумажку, благодарим и торопливо нашариваем рычажок двери. Мы не даем чаевые, а у нас их забирают – к такому выводу пришел тогда Фирсов. Да, забирают, и мы из малодушия молчим и спешим выскочить из машины, чтобы не заподозрили, упаси господи, нас в мелочности или бедности. Сделав после известных событий такой вывод, Фирсов перестал давать чаевые, а точнее – стал заставлять себя брать сдачу с бумажных денег и без суеты и мелких бормотаний выходить из автомобиля. Такое решение, естественно, не прибавило удовольствия от езды в таксомоторе, но Фирсов твердо гнул свою линию, вспоминая ночной разбой и подбадривая себя тем, что неловко на потолке спать, а не ждать причитающуюся тебе сдачу.

Машина свернула уже на 1-ю линию, и Фирсов, спросив разрешения закурить, чуть приоткрыл окошко и полез за сигаретами, как около ресторана "Мишень" два парня в одинаковых капроновых куртках дружно замахали руками, останавливая такси, и водитель стал притормаживать.

– Поехали, – не поворачивая головы, сказал Фирсов.

Парни шагнули на мостовую, и одного из них качнуло изрядно.

Водитель недовольно покосился на Фирсова и прибавил газу. Раздосадованные лица выгодных клиентов пролетели мимо.

– Знал бы, что такой попадется, поехал бы обедать, – не сразу сказан парень. И зло плюнул за окошко.

Фирсов повернул к нему голову и оглядел с ног до макушки.

– Согласие надо спрашивать, герой! – он начинал злиться. – И читать по утрам "Правила обслуживания пассажиров", если забыл, за что расписывался. Где ты рубли сшибать будешь – это твои заботы, а я нанял машину и хочу ехать спокойно…

Фирсов отвернулся к окну, и больше они не разговаривали.

Пленку, кули с удобрениями и пакет с провиантом Фирсов не спеша перенес на скамейку возле своей парадной и только после этого рассчитался. Сверху вышло семь копеек, как раз на чай.

Бледно-зеленая "Волга" неистово взвыла мотором и запрыгала по обледенелым ухабам двора. Фирсов в два приема доставил вещи к своей двери и позвонил.

Развязав на кухне пакет, Настя растерянно заулыбалась.

– Ты что, ограбил смольнинскую столовую?..

– Почти. Елисеевский магазин. – Ого!.. Я и не знала, что у тебя такие связи… – Она вытащила палку колбасы и понюхала ее. – Ну ты даешь! А по какому случаю такие деликатесы?

– По случаю денег. – Фирсов глянул через плечо на содержимое пакета и убедился, что Славка не подвел: была там и рыба, и окорок был, и две баночки копченых свиных хвостиков присутствовали, и другие мелочи ухватил вездесущий приятель. – Организуй чего-нибудь на стол. – И пошел мыть руки.

Приятно, черт побери, порадовать жену… Что она видела последний год? Да ничего не видела. Вегетарианские супы да картошка с кислой капустой – "Я специально так питаюсь, хочу похудеть немного…" Спасибо тебе, Настя, за такую ложь, но куда тебе худеть, милая!..

Потом они сидели за столом, смотрели телевизор, Марат сосал ломтик сервелата, и Фирсов думал – достать ли из кладовки бутылку "Гурджаани" или нет. И не достал. "Пусть стоит, освобожусь – выпью…"

Когда стали укладываться спать, Фирсов вытащил из бумажника и положил на тумбочку тощую стопочку десяток.

– Купи себе что-нибудь. – Он стал заводить будильник. – Это остатки.

Настя в короткой ночной рубашке прошла по коврику и пересчитала деньги.

– Это хорошо, – приподнялась на носочках она. – Это очень кстати. А тебе что-нибудь надо?..

– Носки толстые купи. Больше ничего не надо.

Пятьдесят рублей Фирсов оставил на ящики и другой огородный инвентарь – никогда не знаешь, что может потребоваться…

Ящики Фирсов переправил на дачу в лучшем виде и без особых приключений. Да, ходили по вагонам милиционеры, приглядывались к пассажирам, но Фирсов сидел спокойно, держал в руках журнал "Коммунист", и стопка ящиков, обернутая чистой бумагой и обвязанная вполне домашней веревкой, не вызывала у них подозрений. Как, впрочем, и сам Фирсов – в добротной финской куртке с капюшоном, изящных очках в тонкой металлической оправе и выглядывающим из-под шарфа узлом темного галстука. Чтобы не интриговать милицию внушительными размерами своей поклажи, Фирсов чуть надрывал на верхнем ящике бумагу – под ней виднелись неструганные потемневшие доски. Ну хлам, да и все.

Несколько раз стопки ящиков доносил до платформы Генка Федоров в неизменном ватнике и с папиросой в зубах.

– Нашел чего бояться, – поучал он по дороге. – Подумаешь, десять ящиков. Да их хоть все унеси, никто и слова не скажет. У нас два мужика целую машину продали. Ну и что? Начальник развонялся, они ему стакан налили, и порядок. Ящики… Они же пустые. Если бы с чем ценным были… Да и то – меня весь поселок знает. Кто мне чего скажет?..

Свое знакомство со всем поселком и доставку ящиков к электричке Генка оценивал в кружку пива. Фирсов ссыпал ему в ладонь мелочь, и тот немедленно шел к ларьку за вокзалом. Фирсов заносил ящики в электричку, надевал очки, доставал журнал и принимал независимый вид. Поехали…

На Финляндском вокзале он спускался в тоннель, выходил на свою платформу и с двумя билетами в кармане – месячным и багажным – садился в другую электричку, на дачу. Еще сорок минут, и он уже шагал по слякотной весенней дороге к своему домику, убежавшему от забора в дальний конец участка, поближе к безымянной речушке с черной журчащей водою. Игорь складывал ящики под навес, отпирал вымерзший за зиму дом, ставил на газовую плитку чайник, закуривал и сидел несколько минут на холодной кушетке, думая о разном.

4.

В первую осень после школы, когда Игорь уже учился на заочном в институте и работал дежурным электриком на заводе, заменяя перегоревшие лампочки и поломанные выключатели, в их доме неожиданно объявилась старинная приятельница матери – бывшая маникюрша Мария Львовна, дама с кирпичными кудряшками и вкрадчивым голосом. Она предложила ускоренный вариант разрешения квартирного вопроса для семьи Фирсовых, стоявшей в городской очереди на жилье. Он заключался в том, что кто-нибудь из семьи, например, Игорь, как студент-заочник и производственник, встает в очередь на однокомнатную кооперативную квартиру, получает ее (деньги за него внесут) и, не въезжая, быстренько меняет на отличную комнату, принадлежащую состоятельному знакомцу Марии Львовны. В результате у семьи Фирсовых образуется отличная комната в двадцать квадратных метров, в которой селится либо старший сын Василий с женой, либо Зоя с мужем и ребенком, либо сам Игорь, который уже перешагнул отроческий возраст и вполне способен жить самостоятельно.

– Это не грозит вам никакими потерями! – убеждала Мария Львовна. – Одни приобретения: вы стоите в очереди, как стояли, плюс комната. Комната, заметьте, с мебелью! – поднимала она тонкий пальчик. – С хорошей мебелью! И вам ни копейки не придется платить…

– Но ведь по очереди Игорь может получить квартиру, – сомневалась мать, – а так – комната на всю жизнь…

– Да полно вам, Любовь Георгиевна! Кто ему даст квартиру! Спуститесь на землю. Что вы – не знаете, как у нас дают? Дадут комнатку в девять метров у черта на куличках, и будь доволен…

– Но он к тому времени, может, женится… А, Игорек?.. Ты как считаешь?..

Игорь пытался делать вид, что его мало интересует отдельная комната с обстановкой, и пожимал плечами: смотрите сами. После того как сестра перебралась к мужу, он занимал просторную "детскую", где еще пахло бельем племянника, а из дивана – стоило его открыть – тек густой запах старой обуви Василия, которую мать ни за что не позволяла выбросить или переложить. "Нет-нет, – говорила она. – Это его диван, это его вещи. Он должен знать, что у него есть свой угол". В "детской" жилось нормально: большое окно на улицу, письменный стол на точеных пузатых ножках, кресло-качалка, высокая люстра, которую не задеваешь, когда прыгаешь через скакалку, и платяной шкаф, в зеркало которого удобно поглядывать, когда делаешь "бой с тенью" или отрабатываешь удары… Нормально жилось. Но своя комната… Игорь боялся и думать о таком подарке – ясно, что она ему в обозримом будущем не достанется. Мать ходила несколько дней в раздумьях, вздыхала качала головой, бранилась с отцом, который опасался, что комната ускользнет, и, наконец, собрала семейный совет – в неполном, правда, составе: Василий в очередной раз разругался со своей женушкой и исчез в неизвестном направлении.

Зоя приехала с пятилетнем сыном и заметно округлившимся животиком; ее муж Степан, долговязый и нескладный, приплелся чуть позднее и, стараясь не икать сел в уголочке с газетой. Мать достала из серванта посуду, постелила скатерть, протерла супницу с отбитой ручкой.

От предложения Марии Львовны, вновь звонившей накануне, решили не отказываться. Мария Львовна человек надежный, бывалый, мать знает ее еще по блокаде, и ей можно верить. Надо только всем держать язык за зубами, и все будет хорошо. Криминала нет, но лучше не распространяться на эту тему. Вопрос в другом – как распорядиться этой не виденной еще комнатой на Большом проспекте Петроградской стороны? Кто будет в ней жить?

Игорь не спеша ел грибной суп с сухариками, и сердце у него прыгало.

Сестра сказала, что комната ее не интересует, они будут ждать квартиру по очереди, и условия для ожидания у них терпимые.

– Можно было бы прописать Василия, – сказала мать, и Игорь подумал: "пропало". – Мне кажется, он с Раисой все равно не уживется. А так у него будет свой угол. Ах, как жаль, что его нет…

– Неужели никто не знает, где он? – вяло спросила сестра.

– Раиса говорит, он собрал чемодан и куда-то уехал. Ты же знаешь его характер…

– Тогда прописывайте Игоря, – предложила сестра. – А жить будет Вася. Ведь когда-нибудь он объявится.

Мать посмотрела на Игоря, и он пожал плечами.

– Мне все равно.

– Надо оформлять на Игоря, раз Васьки нет. – Отец облизнул ложку и запустил ее в банку со сметаной. – А там разберемся… Само в руки плывет, грех отказываться. Может, я еще там поселюсь.

– Господи! – сказала мать. – Вот будет счастье…

– Мама, – поморщилась Зоя, – ну не надо… Я тебя прошу.

– Я бы хоть вздохнула спокойно… Степан, налить еще супу?

В кооператив решили делегировать Игоря. Родители, которых Мария Львовна вскоре свезла посмотреть комнату, вернулись потрясенные. "Это просто Эрмитаж!.. – шептала мать и, сцепив пальцы у подбородка, смотрела за окно, где ветер рвал листья с тополей. – Камин, дубовый паркет… Я не знаю, как нам благодарить Марию Львовну. А мебель!.. Это просто сказка…" – "Мебель можно продать, – хмурился отец. – Зачем Ваське все это? Возьмет диван, купит стол, стулья… Шкаф ему отдать можно". – "И не думай! – махала на него рукой мать, – И не заикайся о какой-нибудь продаже! Все будет стоять, где стоит".

Вскоре Игорь отвез кучу справок и заявление в мрачное здание из черно-серого гранита в начале Невского, где тогда помещалось управление кооперативов. И уже через месяц – как и обещала Мария Львовна – его вызвали повесткой, приняли вежливо, попросили написать еще одно заявление с просьбой ускорить очередь по семейным обстоятельствам, а к зиме, когда Игорь готовился к своей первой экзаменационной сессии и город заваливало крупным, как вата, снегом, ему вручили смотровую на однокомнатную квартиру. Мария Львовна заехала за Игорем на такси, и они помчали на Охту, где готовился к заселению девятиэтажный кирпичный дом. В машине уже сидел плечистый неразговорчивый мужчина в нерповой шапке с козырьком, и они посмотрели сначала квартиру, а потом на другом такси поехали смотреть комнату. "Надо, надо, – мягко сказала Мария Львовна, – ты же должен знать, где будешь прописан. А вдруг тебе не понравится?" – Она улыбнулась кокетливо. Ким Геннадьевич – хозяин комнаты и будущий владелец квартиры – дружелюбно взглянул на Игоря: "Понравится. Я там двадцать лет прожил. Отличный район. – И, глядя в залепленное снегом боковое окно, вздохнул: – Молодой, красивый, отдельная комната… Все впереди. Завидую…"

Комната и ее убранство поразили Игоря. Ким Геннадьевич пошел на кухню платить за свет, и Мария Львовна, словно все это принадлежало ей, принялась с тихим восторгом нахваливать:

– Игорек, а ты посмотри, какая мебель! Это Прибалтика. Он ею почти не пользовался. Ты посмотри, – расстегнув черную каракулевую шубу, она стояла посреди комнаты и указывала рукой на вещи: – Диван! Книжный шкаф с секретером! Стол! Мягкие стулья! Торшер! Кресло! Шифоньер! Сервант! Все, что требуется для жизни. А цвет? Как мне нравится этот цвет!.. – Она подошла к длинному приземистому серванту и провела рукой по его чуть пыльному верху: – Соломенный. Это сейчас самое модное – сверху и внутри желто-соломенный, а дверцы и бока шоколадные. Прелесть… А камин! – повернулась она на каблучках. – А паркет? Где ты сейчас найдешь дубовый паркет в шашечку?..

– А Ким Геннадьевич здесь не живет? – поинтересовался Игорь.

– Бывает, но редко. Он у жены живет. Ну, тебе нравится?

– Мне-то нравится, но жить-то Василию…

– Это пока Василию, – подняла она брови. – А потом все твое! Ты же меняешься… – Она прошлась по комнате, тронула статуэтку Наполеона на каминной доске, провела ногтем по корешкам книг в секретере, двинула колодку карт на столе. – Ну и славно! Значит, договорились.

Обмен был совершен в считанные дни; причем обмен, как обнаружил Игорь, произошел тройной. Еще какая-то невзрачная тетка, чуть под хмельком, участвовала в заключительном акте, которым дирижировала Мария Львовна: она носила бумаги в кабинет начальника обменного бюро, выходила, делала конспиративные успокаивающие жесты, показывала, где надо расписаться, проверяла наличие справок, а потом направила всех троих в высокую коленкоровую дверь, где и были выписаны ордера с грифом "обменный".

Еще через несколько дней Мария Львовна посадила Игоря в такси и повезла в сберкассу, где он получил две тысячи, перечисленные ему кооперативом, и отдал их Марии Львовне. Она сунула их в тугую сумочку, сумочку уместила под мышкой и вытянула из кармана шубы маленький бумажный сверток.

– Здесь ключи и кое-что тебе. Вторые ключи у Кима Геннадьевича, он на днях заберет кой-какие мелочи, и можете заезжать. – Она села в такси с антенной и укатила.

Игорь развернул сверточек и не сразу разобрал достоинство двух желто-коричневых купюр, сложенных пополам, – сотенные он держал в руках впервые.

Деньги Игорь отдал матери – так, чтобы не видел отец.

Василий, отсутствием которого не в шутку стали тревожиться в семье, объявился в Архангельске, где он устроился помощником администратора при вокально-инструментальном ансамбле "Зверобои". Ансамбль ездил по глухим рыбацким поселкам, греб деньгу, и Василий, весточка о котором дошла до матери случайно, судя по всему, не спешил возвращаться в Ленинград.

Комната на Петроградской пустовала, и отец, загоревшийся идеей сдать ее, был остановлен лишь дружным отказом соседей подписать какую-то разрешающую бумагу.

Весной умер отец, брат на похороны не приехал, но прислал телеграмму соболезнования из неведомой Копытовки (сестра разыскала его через филармонию): "Скорблю вместе вами, ваш сын и брат", денег тоже не прислал – видать не было у него денег, и объявился в Ленинграде лишь осенью, когда шли дожди и ветер поднял воду в Неве к отметке "214" выше ординара. Он привез с собой шесть костюмов, рыжую деваху-солистку и нетерпеливое желание поселиться в комнате на Петроградской, о которой уже знал из письма матери. Брату было тогда немногим за тридцать.

Рыжая солистка курила на лавочке в садике, пока Василий добывал у матери ключи, адрес комнаты, отказывался от чая, бегло рассказывал о своем житье-бытье и пытался скорбеть об умершем в его отсутствие родителе.

– Ты бы хоть помылся с дороги, сынок, – уговаривала мать. – Куда тебе спешить? Комната никуда не денется…

– Некогда, мама, некогда. Дела ждут…

– Заночевал бы здесь, пообедали. А завтра на кладбище съездили бы.

– Мама, я сказал: на кладбище обязательно съездим. Вот с делами разберусь, и съездим. А горячая вода там есть?

– На кладбище?..

– В комнате, – раздражался Василий. – В квартире той.

– Есть, – кивнул Игорь. Он сидел в качалке и боялся что у матери опять разболится сердце, – она заплакала, увидав Василия, и теперь еще смахивала слезы платочком. – Там все есть: газ, вода, телефон, мебель, книги…

– А какая мебель?

– Увидишь. Хорошая мебель.

– А соседи в курсе, что я буду жить?

– Соседи очень хорошие, – мать вышла в коридор за Василием. – Особенно Екатерина Петровна. Я ей сейчас позвоню…

– А сколько еще соседей? – Брат торопливо надевал плащ и шляпу.

– Еще пять семей, – крикнул из качалки Игорь. – Наша комната – первая налево…

– Ясно, – подхватил чемоданы Василий. – Пока!

На следующий день позвонила соседка и сообщила, что квартира шокирована новым жильцом и его компанией. Разное случалось, но такое впервые. Всю ночь гремела музыка, выли собаки, какие-то люди болтались по коридору, загадили весь туалет, разбили телефон, а утром рыжая девка в мужской рубашке на голое тело явилась на кухню с чайником, икая и пошатываясь.

– Ужас! Просто ужас! Если это повторится, мы вызовем милицию!

Мать, держась рукой за горло, попросила позвать к телефону Василия, но его в квартире не оказалось.

Соседи звонили еще несколько раз, грозя теперь судом и лишением права на жилплощадь.

Василий вернулся через неделю, поимев неприятную встречу с милицией. Рыжая солистка, расцарапав ему на прощание лицо, укатила в Архангельск.

Игорь с матерью, приехав на Петроградскую, чтобы уладить конфликт, застали комнату в состоянии наипечальнейшем.

– Господи!.. – только и сказала мать.

Соседи были непреклонны: в комнате может жить только тот, кто в ней прописан. Игорь прописан? Вот пусть он здесь и живет! И никаких Василиев, никаких сдач комнаты они не потерпят! Если еще раз в комнату явится посторонний, они вызовут милицию и отберут ключи.

– Махинации яврейские крутят, а людям жить негде! – пискнула какая-то старушка в платке и юркнула к себе в комнату.

Мать приуныла. "Тебе надо здесь появляться, – сказала она на обратном пути Игорю. – Хотя бы раз в неделю приезжать и заниматься…"

– А Василий?

– Василий пусть живет со мной. Или катится к своей Раисе. Никаких ему комнат, паразиту!..

Теперь он стал приезжать на Петроградскую регулярно, все еще не веря, что эта чудная комната в два больших окна, со всей мебелью, книгами, зеленой изразцовой печью в углу и массой милых вещей и вещичек может за здорово живешь достаться ему, Игорю Фирсову – молодому человеку восемнадцати с небольшим лет. За что, за какие заслуги такая фора перед сверстниками? Не может такого быть…

Но было: стоял фиолетовый штамп в паспорте – "прописан", и никто не приходил отбирать вещи.

Однажды Игорь заночевал в комнате и долго не мог заснуть, прислушиваясь к непривычным звукам за окнами: гудению редких троллейбусов на Большом, голосам припозднившихся компаний – они отчетливо доносились со дна шестиэтажного ущелья – и легкому посвисту ветра на близкой крыше. В темноте комната казалась больше, и чудилось, что по ней бродит Тайна, поскрипывая паркетом и натыкаясь на вещи, – Тайна бывшего хозяина, Кима Геннадьевича, хмурого человека с волевым джеклондоновским лицом, который никак не может пробраться сюда, чтобы увести ее с собой.

Ким Геннадьевич не приходил и не звонил, но однажды объявилась Мария Львовна и между делом обмолвилась, что Игорь волен распоряжаться всеми вещами, находящимися в комнате: Ким Геннадьевич человек занятой и состоятельный и заниматься пустяками ему недосуг.

– Но там же книги, – удивился Игорь, – целая библиотека. Письма в чемодане… – Какие письма?

– Не знаю. Старые… Вроде военных лет… – Ну, письма сложи отдельно, а книги читай – твои…

После ухода Марии Львовны мать предположила, что Кима Геннадьевича посадили. "Ну кто же просто так бросит свои личные вещи и письма? – Она ходила по квартире, держась за виски. – Ох, как мне все это не нравится…"

Василий, похоже, обиделся на неожиданный поворот с комнатой и вновь устремился на гастроли, теперь на юг – места ему знакомые.

Дома Василию не сиделось.

Помнил Игорь, как в детстве он ходил за братом жующим что-то из кулька, запрятанного в карман серой "москвички", и ждал, когда брат заметит его и угостит. Но брат не угостил. "Что ты за мной ходишь? Нет у меня ничего. Иди к Зойке, у нее есть конфеты". Да и потом не угощал. Ни подарка ко дню рождения, ни поздравления. И помнился почему-то отчетливо лишь запах остававшийся после брата в туалете: горький, с табачным дымом. И подзатыльники – "Иди в магазин!", "Не трогай мою клюшку!", "Положи на место!"

Василий с горем пополам закончил семь классов, пытался учиться на кондитера, играл в футбол, плясал в каком-то ансамбле модную тогда чечетку, ездил поваром в экспедицию, потом ушел в армию, остался на сверхсрочную, демобилизовался, женился, пожил в квартире родителей, развелся, уехал в Магадан, снова, кажется, женился, вербовался в рыбаки, кормил киношников, устраивался официантом в Сочи, колесил по стране и не писал писем.

Ненастоящий какой-то брат, одно название. И глупый к тому же. Уехал, так и не сходив к отцу на кладбище. "Некогда, мама, некогда. Щас мне должны билеты принести. Завтра перед отъездом схожу". Слава богу, что хоть забрал свои ботинки из дивана…

Смерть отца Игорь воспринял без слез – он выплакался позднее, когда один приехал на дачу и пошел к реке за водой, накинув старую шинель отца.

К тому, что отец умрет, Игорь был готов давно, еще в школе, – отец ходил с палочкой, много курил, заходился в кашле, пил с пенсии водку, потом подолгу лежал и бранился на мать, что она дает ему не те лекарства. С Игорем отец был хмур и неприветлив, но никогда не ругал его, предоставляя матери возможность заниматься сыном единолично. Игорь насупливался в присутствии отца, избегал оставаться с ним один на один я однажды, случайно услышав фразу, со значением сказанную сестрой: "Игорь у нас особенный. Не в нашу породу…", заподозрил, что отец ему не родной. Это было в классе пятом, Игорь тогда ходил заниматься спортивной гимнастикой и после тренировок долго бродил по темному Таврическому саду, не решаясь возвращаться домой и сопоставляя известные ему факты. Брат и сестра светловолосые, рассуждал Игорь, глаза у них голубоватые, как у отца. У него глаза и волосы темные. В мать? Но у нее только волосы темные, а глаза зеленоватые. Брат и сестра родились до войны, а он, Игорь, появился на свет в пятьдесят третьем. Почему такая большая разница? И в какой такой командировке был отец, прежде чем появиться в их доме? Игорь хорошо помнил: он еще не ходил в школу, болел скарлатиной, температурил, и вдруг появился высокий сутулый мужчина в военной форме и с чемоданом – отец! Мать не позволила Игорю вставать с постели и ушла с отцом на кухню.

"Точно, не родной…" – думал Игорь, и фонари около музея Суворова начинали расплываться у него в глазах.

Иногда Игорь воображал себе возможную встречу со своим истинным отцом. Настоящий отец рисовался ему молодым высоким человеком, сильным и талантливым, у него "ЗИМ" или "Волга" с серебряной фигуркой оленя на капоте, он крупный ученый или журналист, придет время, и он объявится, заберет Игоря к себе – он живет один в большой квартире, огромный телевизор, глобус, книжные стеллажи до потолка и письменный стол, в запертом ящике которого хранится пистолет с перламутровой ручкой. Они станут друзьями, как и положено сыну и отцу, и поедут путешествовать на Кавказ, к морю, и однажды утром, когда они уберут в багажник палатку и начищенные песком котелки, отец скажет ему: "Ну, сын, садись за руль, пора тебе учиться". И Игорь уверенно помчит машину по шоссе навстречу выглядывающему из-за гор солнцу.

Классу к восьмому мысли о незаконнорожденности поблекли, ушли на второй, а то и на третий план – Игорь тогда увлекся "Битлами" и боксом, мастерил рогатую гитару, разносил по утрам почту и исступленно учил английский: готовил себя к поступлению в институт международных отношений, – эти мысли заблудились бы в его мятущейся душе, но мать дала новый повод для сомнений. Однажды, вернувшись домой, Игорь услышал, как она кричит в комнате отцу: "Ты – мужчина? Да ты никогда им не был. Ты бесполое существо, неспособное никого любить!" Отец что-то отвечал ей глухим, раздраженным голосом, и мать опять кричала: "Да! да! да! И никогда об этом не пожалею! Ты думал, я буду всю жизнь сидеть и ждать, пока ты нагуляешься, а потом стирать твои кальсоны!!!" Игорь, неслышно ступая, вышел. Уже на лестнице, когда он прикрывал дверь – так, чтобы не щелкнуть замком, ему показалось, что мать назвала его имя: "…да, Игорь!"

…И все же тогда на даче, надев отцовскую шинель и спустившись к реке с ведрами, Игорь плакал. Он сел на мостки, сколоченные отцом, и долго сидел, уткнув голову в колени. Темнело быстро, и когда Игорь вытер слезы и вспомнил о ведрах, на черной воде уже колыхались белые звезды. И он пошел к темнеющему на пригорке пустому дому…

На этот раз Василий вернулся в Ленинград скоро, словно ездил не на юг, а в пригородный дом отдыха. Он устроился торговать билетами "Спортлото", сердито вынес в коридор вещи Игоря ("У него есть своя комната, вот пусть там и живет!"), стал приводить компании, ругался с матерью, а после того, как сестре дали от предприятия трехкомнатную квартиру, неожиданно разделил лицевой счет и выделился в отдельного квартиросъемщика.

Мать стала заговариваться. Она подолгу сидела с потухшими глазами в кресле, наматывала на ладонь прядь желто-седых волос и бормотала: "Ну все правильно, морфий ввели, зажимы подали вовремя… В акте все указано…" Возможно, ей казалось, что она снова делает больным операции или вновь работает в райздравотделе. Игорь приходил с работы домой, кормил мать, включал ей телевизор и шел на кухню заниматься. Несколько раз за вечер он приходил переключать программы и расшевелить мать разговорами – Игорю казалось, что она не вникает в происходящее на экране. По ночам мать стонала, просыпалась, Игорь вскакивал с оттоманки, давал ей лекарства и вызывал "неотложку". Василий дрыхнул в своей комнате, и Игорь с трудом добуживался его, чтобы он сходил встретить машину.

Иногда приезжала Зоя, тогда Игорь уезжал ночевать на Петроградскую.

Зоя предлагала поместить мать на обследование.

"Она же заслуженный работник Минздрава, – говорила сестра Игорю и Василию. – Надо позвонить ее коллегам, договориться. Ведь кто-то, наверняка, остался. А то я с ней летом намучаюсь…" – Сестра имела в виду дачу.

– Вот ты и позвони! – раздраженно говорил Василий и уходил.

Вскоре Игорь дал Василию по морде, когда тот пришел с лихой артистической компанией и назвал мать старухой.

– Вы не очень-то шумите, – сказал Василий. – Там старуха больная спит…

Игорь вышел в коридор, плотно прикрыл за собой дверь, взял брата за лацкан пиджака и молча двинул его в челюсть. Брат, сминая совесельников, отлетел к входным дверям.

– Ну, кому еще? – негромко спросил Игорь. И встал в стойку.

Компания быстро ушла, прихватив мотающего головой Василия. Игорь запер за ними дверь, послушал запоздалые угрозы в свой адрес и пошел в комнату. Мать спала.

– Я тебя завтра убью, суку! – кричал под окнами Василий. – Так и знай: убью! – Его уводили.

Игорь погасил свет и лег спать.

Летом, когда мать жила с сестрой и ее детьми на даче (от больницы она наотрез отказалась и чувствовала себя вроде бодрее), Василий поменял свою отделенную комнату на Краснодар, и в квартире появилась крепкая золотозубая женщина лет сорока пяти – Фаина.

Квартира стала коммунальной.

Фаина выкрасила паркетный пол в своей комнате красно-коричневой краской, врезала в дверь комнаты замок, поставила на кухне холодильник, стол и укрепила под звонком табличку: "Фирсова – 1 звонок, Зозуля Ф. М. – 2 звонка". По вечерам Фаина выносила в коридор табуретку с мягкой плюшевой обивкой, садилась у телефона и начинала звонить невесть откуда взявшимся знакомым. Василий, как выяснилось, въехал в ее однокомнатную краснодарскую квартиру и собирался съезжаться со своей новой женой – тоже южанкой.