Читать онлайн Культурный код исчезающего индивида бесплатно
От автора
Задумайтесь, пожалуйста, о том, что примерно через двадцать лет на планете исчезнет один большой, или может быть, даже гигантский народ. Это советский народ, представители которого день ото дня дряхлеют и скоро их совсем не останется. Ни одного. И меня.
Это был народ, выплюнувший из себя все постсоветское население – русских, белорусов, даже украинцев, половину Средней Азии, здоровенный кусок Кавказа, четверть Израиля, чуток Германии и Соединенных Штатов. Продолжать можно бесконечно, вплоть до Австралии через Бразилию и остров Пасхи.
Я – представитель этого народа. Я – носитель его культурного кода, то есть идеологии, привитой в детстве. Как выспренне любят говорить, впитала с молоком матери.
Да, мы все помним эти новогодние мандарины, манную кашу с комками в детском саду и толстые колготки. Это стало мемом, растиражированным в сети – с глупыми комментариями глупых женщин. Или мужчин, похожих на женщин. Ну вы, наверное, знаете таких.
Удивительным образом, за двадцать лет эти комментарии радикальным образом изменились. Мы начали коллекционировать то, от чего недавно избавлялись. Например, советские новогодние игрушки. Женщины, ныне бабушки и дедушки, плевавшие в детстве бесплатной кашей, за двадцать лет внезапно поняли, что теперь, как ни проси, бесплатную кашу больше не получишь. Женщины, ныне бабушки и дедушки, снова начали носить советские колготки.
А комментарии в Интернете сохранились. Интернет вообще все хранит, пока, конечно, платят за хостинг. Весь яд, всю глупость…
Я – носитель культурного кода советского народа хочу рассказать вам об этом исчезающем народе. Теперь. Когда время все расставило по своим местам.
Колесо обозрения
Кто-то недобрый придумал колесо обозрения. Какие чувства оно должно вызывать по мнению изобретателя? Восторг полета? Ничуть. Когда сидишь на макушке этого колеса обозревать окрестности некогда, я обычно судорожно вцепляюсь в хлипкую цепочку, отделяющую меня от пропасти. И если в детстве я испытывала просто страх, то теперь к нему прибавилось манящее желание выкинуться из кабинки на самой маковке колеса, тем самым выпилившись из это сложной и слишком длинной жизни. А что? Всмятку, гарантированно.
В чем удовольствие-то? Недавно я думала о колесе обозрения и нечаянно мысленно сравнила его с войной. На войне испытываешь страх, и на колесе испытываешь страх. На войне есть вероятность увечья, и на колесе есть вероятность увечья. На войне вероятность смерти несколько выше, конечно… Но и тут: только шагни один раз влево.
А в постсоветском пространстве колесо обозрения стало символом опустения. В перестройку ржавые неработающие колеса высились над заброшенными парками и курортами. Они для меня были символом всего гигантского и мертвого, как, например, наша страна.
Казалось, я бы должна избегать колеса обозрения всю свою жизнь. Но один раз я на нем все-таки покаталась.
Это было еще в детстве, в Московском парке Победы. На колесо стояла очередь, хотя, я считаю, что обозревать в Московском районе нечего. Мама обычно любой наш выход в люди превращала в испытание, в гонку неизвестно куда и неизвестно зачем. Это сейчас люди в выходной день неторопливо прогуливаются с детьми, вкушая мороженое. А раньше в единственный мамин выходной надо было всюду успеть: детский театр в семь – это дедлайн (билеты куплены, не пропадать же добру), колесо обозрения до пяти (еще надо перебежать на трех транспортах в детский театр), катание на лодках до трех (смотри выше про три транспорта), кафе-мороженое в час (постоять в очереди), парикмахерская мамы к одиннадцати.
В общем, в тот день загнанные как савраски, с потными подмышками, подлетаем мы к колесу обозрения. Которое работает до пяти. Без пятнадцати пять, однако, подходит наша очередь.
Я беру синенький бумажный билетик в потную ладошку, и мы забираемся в кабинку. Ну как забираемся? Колесо же непрерывно медленно крутится, не останавливаясь ни на минуту. Мне четыре года, у меня маленькие толстые ножки, одну из которых я пытаюсь закинуть в движущуюся кабинку. Ноги разъезжаются, и я падаю. Если бы у меня был папа, он бы, наверное, взял меня на руки. Но для юной мамы, я – неподъемный толстый ребенок. Кабинка, уныло скрепя, уплывает от меня вверх. Билетерша недовольно смотрит, у нее конец рабочего дня. Наконец, меня методом тяни-толкай запихивают в кабинку.
Колесо обозрения стонет на ветру, как раненое морское животное. В Питере, представьте, сногсшибательные ветра. Это же побережье Балтийского моря.
Итак, мы поднимается на самый верх. По дороге я испытываю все те чувства, которые я описала в самом начале, то есть сижу, вцепившись в хлипкую цепочку, отделяющую меня, такую маленькую, от такой большой пропасти. Скоро мы выше деревьев, а потом выше домов.
Когда мы на самой макушке, колесо снова тоскливо стонет и останавливается. Всё, вся махина, похожая на турбину атомной электростанции, застывает в тишине, и слышны лишь остренькие негромкие поскрипывания наших хрупких кабинок.
Внизу суетятся лилипуты – не больше мухи. Лилипуты, которым огромное колесо перестало подчиняться.
Колесо упрямо стоит. В соседней кабинке какой-то кавказец достает лаваш и начинает его есть, отщипывая по крошке. Видимо собирается сидеть тут долго-долго.
– Не бойся, – шепчет мне мама. – Сейчас нас снимет пожарная машина.
Прости, Господи, еще и пожарная машина! Мама не верит в скоропостижную смерть. В то, что мы так глупо умрем, разбившись вместе с гигантским колесом. А я верю, я – маленькая, и мне страшно и холодно. Сначала страшно, а потом холодно.
Через пятнадцать минут колесо обозрения опять издает невероятно тоскливый металлический стон и начинает двигаться в обратном направлении.
В американском фильме бы показали, как пострадавших от огромного колеса встречают психологи, оборачивают их шерстяными одеялами и дают чашку горячего чая. У нас ничего подобного. Мы вылезли из кабинки, отряхнули хвосты, как утки, вышедшие из воды, и пошли дальше.
– Ну что, мама? – спросила я дрожащими, синими от холода губами. – Теперь в театр?
Мама посмотрела на ручные часики, и мы решительно понеслись на трех транспортах в детский театр.
Бойтесь, дети, советских людей. Всех нас, воспитанных в USSA. Потому что у нас четырехлетний ребенок секунду назад готовится к скоропостижной смерти, а спустя два часа хлопает в ладоши в Большом театре кукол
Качелька
У нас не было оград в детских садах. Не от кого. Это сейчас самая распространенная профессия – охранник. Современники «обилетили» этим ярмом всех бывших военных. У нас не было заборов в детских садах, не было гроздьев камер видеонаблюдения, висящих на фасадах, кодовых замков.
Детский садик – не секретный объект. Никакой секретности в детских горшках и манной каше нет. Самое страшное преступление тех лет в детском саду – ребенка забрал не тот родственник. Например, если родители в разводе и забрал не тот родитель, которому был присужден ребенок.
Садики работали до семи вечера, а уж потом… на детские площадки приходили подростки (покурить втихаря от родителей), собачники (да-да собачники – с собаками) и любители выпить на троих.
Бомжей о ту пору у нас не было. Невозможно было встретить лежащего на детской скамеечке субъекта, распространяющего амбре немытого тела.
Поэтому было вполне доступно… покачаться ночью на детских качелях.
Даже если ты толстая детина-второклассница.
И мама, которая весила под шестьдесят килограмм.
И детские качельки, представьте, не ломались под нашим весом. Они были добротные, рассчитанные на ребенка-слона.
Я обычно делала «полусолнце» пару десятков раз, а мама просто сидела на своих качелях, потому что у нее был плохой вестибулярный аппарат, и ее тошнило от высоты. Потом мы некоторое время болтали висящими в воздухе ногами и уходили домой. Зимой еще смотрели на звезды, потому что территория детского сада не освещалась от слова «совсем», и было прекрасно видно ночное небо.
В тот день, о котором я хочу рассказать, я уже покачалась и болтала ногами.
Внезапно, метрах в десяти от нас мелькнули две тени. На поверку это оказались подростки, которые пришли на детскую площадку выпить пива втихаря от родителей. Они были одеты в спортивные куртки, а на их длинных волосах красовались трогательные полосатые шапочки «петушки».
(Сейчас шапочку «петушок» никто не наденет из-за одного только названия, ну вы понимаете…)
Они немного покачались на тонких ногах, заметив нас. Потом один из них выдал свистящим шепотом:
– Уходите отсюда! Здесь наша территория!
Я попыталась встать с качелей, но мама остановила меня движением руки и покачала головой.
Второй подросток еще покачался на тонких ножках и крикнул фальцетом:
– Это наши качели! Мы на них качается по ночам!
Я испуганно взирала на маму, но мама, казалось, хотела сделать подросткам назло.
– Никуда не пойдем! – нагло крикнула она.
– Сейчас бутылкой кинем! – взвизгнул первый подросток.
Мама упрямо набычилась и ни с места.
Я поразилась маминой храбрости, которая тогда казалась мне глупостью.
– Сейчас закидаем камнями! – засуетились подростки. – Камнем в лоб хотите? Вот такая дыра в голове будет!
Мы промолчали, но с места не сдвинулись.
Подростки стали лихорадочно искать на детской площадке хоть один камень, но территория была вылизана дворниками начисто. Один пацан даже принялся копать как собака в песочнице, чтобы найти хотя бы мелкий камешек.
Мама уверенно сидела на качелях и болтала в воздухе ногами.
Они не подходили к нам ближе десяти метров, и я немного успокоилась.
Внезапно, подростки повернулись лицом друг к другу и начали тихо совещаться. Результатом этого действа стала удивительная мысль:
– Вы что, беременные?! – крикнул первый, вероятно бывший у них заводилой.
Женщины, по мнению мужчин, весьма далеки от логики, а беременные женщины, по мнению тех же мужчин, даже родную речь с трудом понимают.
Мы с мамой с удивлением переглянулись. Маму еще можно было заподозрить в тайной беременности, она хотя бы была половозрелая, а я-то нет!
– Да! – с вызовом рявкнула мама.
В панельном доме напротив детского сада начали загораться окна. Залаяла чья-то собака, сонный мужской голос протянул лениво:
– Чё орете та? Ночь на дворе…
– Ну если беременные, то сидите качайтесь, конечно! – снова свистящим шепотом прошелестел первый молодчик. – А мы в другой садик пойдем!
И их трогательные шапочки «петушки» угнездились над скамейками у крайнего подъезда.
Беременность – это «священная корова» советского общества. Как и материнство вообще. Вместе с детством. В бесконечных советских очередях пропускали вперед только беременных и участников Великой отечественной войны. Так что наша мнимая беременность, при ближайшем рассмотрении подростками, стала прекрасным предлогом ретироваться, сохранив собственное мужское достоинство, раз уж мы не испугались и не освободили качели по их требованию.
Причинили бы они нам какой-нибудь вред? Вряд ли… Это сейчас в новостях пишут, что дети озверели. То тут, то там какое-нибудь происшествие, раздутое прессой до небес. В моем детстве о таком и не слышали.
В тот день мы из вредности посидели на качелях еще минут пятнадцать, хотя накачались уже по самое горло, и только потом пошли домой.
Сейчас этого детского сада нет, здание продали под офисы. Территория огорожена, качельки, домики и песочницы снесены, вместо них автостоянка. Я жалею, что в юности у меня не было возможности фотографировать, а то бы осталась память о нашем с мамой быте времен моего детства, в том числе об этом детском саде.
"Курортный роман"
Дело было так: в сентябре мы всей семьей отправились в Евпаторию. В сентябре – это значит в бархатный сезон, когда зуб на зуб не попадает. Всей семьей – это значит, что нас было пятеро: мама, отчим, пятнадцатилетняя я и два толстых трехлетних оболтуса – мои брат и сестра – двойняшки.
Море уже было не особенно теплым, но зато там плавало полно медуз. Ветра были тоже не особо дружелюбными, но зато были прекрасные красные закаты на лазоревом небе.
Но самое главное – к тому моменту я уже курила втайне от родителей. И если в Питере можно было улизнуть от родителей и «дымнуть» где-нибудь в подворотне, то в Евпатории мама глаз с меня не спускала. И просто-напросто негде было достать сигарет. Я приберегла последнюю пачку на черный день. Но черный день все не наступал – мама бдела.
Несколькими словами опишем нашу дислокацию. Жили мы на туристической базе, впятером в одном металлическом контейнере. Если бы дело было в июле, мы бы сдохли от жара нагретого металла, а в сентябре мы по ночам околевали от холода. Тогда такие туристические базы росли на побережьях как грибы, люди зарабатывали первоначальный капитал.
В соседнем контейнере справа жила влюбленная как голуби семья бывших осужденных без детей. Хозяйка правого контейнера была приземиста, лыса, покрыта татуировками и радостно сверкала мелкими редкими зубами. Чтобы описать хозяина правого контейнера достаточно несколько слов: взгляните на великана Грошика из фильмов о Гарри Поттере. Это точная его копия, только сосед также был с головы до пят покрыт татуировками.
Соседи из контейнера слева были куда приличнее: там жила интеллигентная татарская семья с восьмилетнем мальчиком Русланом.
Об этом мальчике и пойдет речь. Он находился в том возрасте, когда влюбленности спонтанны и не имеют никакого отношения к реальным женским красотам. В восемь лет мальчик еще не знает, что девичьи лодыжка и запястье должны быть тонки, кожа нежна, зубы целы, а цвет лица свеж. Впрочем, о чем я тут говорю! У меня к пятнадцати годам хотя бы появилась талия. А цвет лица был не просто свеж, а отливал породистой зеленью коренного питерца.
И вот однажды, под покровом ночи, я выбралась за контейнер «пыхнуть» свою болгарскую «Стюардессу», думая, что меня никто не видит. Внезапно, раздался шорох (я от неожиданности чуть не проглотила окурок), и в свете унылого фонаря появился Руслан. Он набычил свой детский лоб и солидно произнес:
– Кури-кури! Я покараулю!
И покараулил. А пока караулил, пригласил меня кататься на качелях, забавно покраснев лицом и опустив глаза.
Когда я догадалась, что я была его первой любовью? А вот сейчас, когда мне стукнуло сорок пять лет. А тогда я рассматривала его как забавную козявку, увязавшуюся за моим хвостом.
Это были качели-лодочки для двоих. Елки-палки, сейчас я просто мечтаю, чтобы старую дуру – меня – пригласили на такое романтическое свидание. Но была одна проблема – они не имели тормозов. Раскачавшись хотя бы до «полусолнца», они неслись уже по инерции своей огромной массы, и никакой возможности быстро затормозить не было.
Нам уже, в общем-то, надоело кататься, и голова кружилась у обоих, меня подташнивало, но качели было не остановить, и соответственно, из них не выбраться. Я предприняла отчаянный шаг: высунула ногу за борт и принялась шаркать ею по земле.
– Не надо! – сказал Руслан. – Ногу сломаешь!
И высунул свою ногу за борт и принялся шаркать ею по земле.
– Давай оба сломаем по одной ноге? – демократично предложила я, борясь с тошнотой.
И мы радостно заржали.
Проблема с курением решилась, меня стали везде отпускать.
– Вместе с Русланом? – спрашивала мама, снисходительно улыбаясь всем лицом.
Я кивала головой, и мне все сходило с рук.
Мы настолько обнаглели, что стали купаться по вечерам без взрослых, благо море было мелкое. И я помню один эпизод.
Однажды вечером море просто кишело медузами. Мы залезли в воду, и кидались ими друг в друга, как два дурака. Наш освободившийся голубь, как две капли воды похожий на великана Грошика из фильмов о Гарри Поттере, наблюдал с берега за этой вакханалией. И улыбался. Я бы написала, что лыбился, но мы же в хорошей компании… Внезапно, этот пятидесятилетний мужик решил тоже порезвиться как ребенок. Он подплыл ко мне и вцепился густо татуированной рукой мне в грудь. Я опешила, питерцы не привыкли, чтобы с ними так обращались. Руслан побагровел. Он стоял по колено в воде, сжимая и разжимая кулаки, но сделать ничего не мог. Он же не Давид, победивший Голиафа. Вечер был испорчен, и мы перестали ходить на море.
Но все хорошее всегда заканчивается. У нас была путевка на две недели, а у родителей Руслана на месяц. Я, право слово, не знаю, как они грелись в металлическом контейнере в октябре. Но не в этом суть.
Чемоданы были собраны. Мы отправились на вокзал, а Руслан увязался нас провожать. В те годы еще никто не слышал о мобильных телефонах, Интернете, Телеграме и прочем. Поэтому, когда поезд тронулся, Руслан бежал рядом с нашим окном до конца перрона, и ветер доносил обрывки его слов:
– …иши мне! …агадан… апомни адрес …агадан!
Разумеется, я не писала ни в какой Магадан и сразу забыла Руслана на тридцать лет. А вспомнила только сейчас.
Три билета на "Солнышко"
В Ленинграде был зоопарк. И есть зоопарк. В Питере. Это все один и тот же зоопарк – очень старый, по-моему организованный еще в дореволюционные времена. Нет, животные в нем, конечно, не дореволюционные, но немного странноватые…
Начнем с белых медведей. Они не белые! Суть в том, что в Питере очень грязный климат. Настолько грязный, что все коренные ходят в темных куртках, чтобы не было видно грязи. Если видишь кого-нибудь в светлых тонах, сразу становится понятно, что это приезжий. Обувь. Да, из обуви мы предпочитаем берцы. У нас, может быть один из лучших балетов в мире, с лучшими на свете белыми пуантами, но на улице мы ходим в чем угодно – в дутиках, в грубых полуботинках, раньше даже было принято ходить в валенках – обязательно с галошами. Вернемся к белым медведям. Все то, из-за чего мы носим вышеописанную обувь, у них на шерсти. Все эти наши Питерские осадки, вся эта каша из грязного мокрого снега, все эти проливные дожди, которых в Арктике просто нет. Белые медведи в лучшем случае желтые – летом. Зимой они облезлые и грязные.