Читать онлайн Пусть танцуют белые медведи бесплатно

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Отец выряжается как на похороны, обнаруживаются мои недостатки, а в волосах Аспа незаслуженно оказывается жвачка

– Подсоби-ка мне с этой чертовой удавкой!

Отец уже совершенно вымотался. Битый час он торчал перед зеркалом, пытаясь завязать узел галстука так, чтобы скрыть, что пуговица на воротничке не застегивается.

И вот он появился в дверях, держа в руках темно-синий галстук в белую звездочку. После его безуспешных попыток галстук стал похож на жеваную ленту.

Когда папа направился к маме, которая сидела перед желтым трюмо в спальне и красилась, я заметил, что брюки от костюма ему узковаты.

– Погоди, – сказала мама.

Но долго ждать ему не пришлось. Мама отлично умела справляться с узлами. Она так затянула галстук, что папа едва не задохнулся. На миг показалось, что он вот-вот грохнется без чувств. Но мама вовремя ослабила узел.

– Вот так, – заключила она. – Теперь ты готов?

Да, теперь отец был готов. Он одернул пиджак, придирчиво осмотрел начищенные ботинки, сиявшие словно наша старая цитра – она у нас в семье еще с сороковых годов хранится, – и остался собой доволен.

– Ну, таким я тебе нравлюсь?

– Конечно, – похвалила мама и чмокнула его в щеку только что накрашенными губами.

Но я-то догадывался: на самом деле он казался ей похожим на разряженного моржа, а все из-за этого черного траурного костюма, в который он нарочно вырядился для визита в школу. Решил произвести хорошее впечатление, так он сказал. Это важнее, чем думают, уверял он.

Только вряд ли от его костюма хоть что-то изменится.

– Хочешь, я тебя подвезу? – предложил отец. Он обожал подвозить людей.

– Нет, я еще не готова, – отвечала мама. – А вот вы поторапливайтесь, не то опоздаете.

И она снова принялась наводить марафет. Чтобы успокоить отца, мама улыбнулась ему в зеркало, так что стал виден потемневший передний зуб. В остальном она классно выглядела: ярко-рыжие волосы и кожаная юбка. Когда она впервые заявилась в ней на прошлой неделе, папа поначалу прямо-таки взбесился – решил, что это дешевка, а на самом деле вовсе и нет.

Мама с нами не собиралась. Ей надо было на работу, вернется она лишь завтра утром. Она работала ангелом в больнице Святого Йорана, в этот раз у нее было ночное дежурство. Это отец окрестил ее дежурства «ангельской службой», на самом-то деле она была медсестрой, там, в больнице, они и познакомились. Мама влетела в кабинет, так что полы белого халата развевались, словно крылья ангела, ловко обработала папе рану и улыбнулась, показав свой потемневший зуб. На следующий день отец снова заявился к ней и приволок два килограмма говяжьей вырезки.

Но все это случилось тыщу лет назад.

Я нехотя поднялся с кровати, на которой лежал и листал старый комикс о Супермене. Отец был уже в коридоре. Прежде чем я успел улизнуть, мама поймала меня и обняла. От нее так пахло духами, что у меня голова закружилась. Может, это такой новый способ наркоза?

– Всего хорошего, – прошептала она.

Неужели она и в самом деле в это верила? Ну что хорошего можно ждать от родительского собрания по поводу окончания полугодия? Мне уже заранее было так паршиво, будто я проглотил два литра рождественской шипучки. Я поспешил в туалет. В коридоре нетерпеливо вышагивал отец. Из комнаты раздался мамин голос:

– Не забудь поговорить про жвачку!

Я спустил воду, чтобы заглушить ее голос.

Хотя до школы было рукой подать, мы поехали на машине. На спортивной площадке зажгли прожектора. Их лучи, словно метлы, мотались в вечернем небе, а снег падал мокрыми хлопьями на лобовое стекло.

Отец свернул не там, где надо, и нам пришлось сделать изрядный крюк. На самом-то деле отцу не больше моего хотелось слоняться по школьному коридору, ожидая, когда наступит наш черед. Я откинулся на спинку сиденья и потерся затылком об обивку. В окнах домов мерцали огоньки адвентских звезд.

Зачем только я сболтнул об этой жвачке! Вечно я так! А все из-за того, что я позволил Данне меня обкорнать. Он сбрил все начисто, но кое-где все же остались торчать редкие волосинки, отчего голова моя теперь здорово напоминала переросший крыжовник. Отпад! Но маме не понравилось. Она всякий раз охала, когда меня видела. Поэтому-то я и наплел ей, будто наш классный руководитель растер у меня на макушке жвачку, вот мне и пришлось обриться наголо, чтобы исправить дело.

– Да как он посмел? – возмущалась мама. Она страшно гордилась моими кудрями.

Вот я и присочинил, что классный терпеть не может, когда на его уроках жуют жвачку. Поэтому все так и вышло.

Все равно он не имел на это права, не унималась мама. Она просто вся распалилась от гнева. Кинулась было сразу звонить в школу, да я ее утихомирил. И вот теперь ей захотелось, чтобы отец во всем разобрался.

Сам-то он ни за что бы не стал вмешиваться. Он терпеть не может всяких скандалов.

Я посмотрел на его отражение в зеркале заднего вида. В уголке его рта качалась сигарета. По радио кто-то наяривал на скрипке. Отец слушал, прищуриваясь от дыма. Он был похож на детектива из старого французского фильма – тех же годов, что и наш автомобиль. Нос у отца был чуточку сплющен, но не потому, что он когда-то занимался боксом, просто однажды в него угодило половиной свиной туши.

– Пап, – начал я.

Он обернулся.

– Чего тебе?

– В каком смысле?

Я поежился. У меня рот вот так сам собой открывается, и я порой несу неведомо что. Надо быть поосторожнее. Что я, собственно, собирался сказать? Может, и стоило бы рассказать ему, как все на самом деле было с этой жвачкой? Ну и заодно про другие проделки, чтобы подготовить его хоть немного к тому, что ему предстоит услышать.

– Так что ты хотел сказать?

Папа ткнул меня локтем, видно, решил, что я заснул.

– Ну, – начал я, – вот хотел спросить: что ты хочешь получить в подарок на Рождество?

Наша старая тачка как раз подруливала к школе. Та должна была вот-вот возникнуть из снежных вихрей, словно грязно-желтый кошмар. От одной мысли об этом у меня засосало под ложечкой.

– Покой, – ответил отец, и это прозвучало торжественно – под стать костюму. – Вот чего я хочу. Немного покоя.

Ну, этого-то ему не видать как своих ушей!

Да, не самое удачное начало.

– Ваша очередь!

Из класса выскочил Пень, таща за собой свою мамашу. Она смущенно улыбнулась нам и торопливо отвела взгляд, чтобы мы не заметили ее покрасневшие глаза. А Пень тем временем скорчил рожу, давая понять, что те, кто собрались там за дверью, поджидали нас в полной боевой готовности.

Они туда все набились – вся похоронная команда.

И все разом подняли головы, когда мы вошли. В середке был мой классный руководитель – Асп. Слева от него сидел психолог, тот самый парень, что любит хлопать всех по плечу и проникновенно заглядывать в глаза. А справа скалила зубы завучиха.

– Присаживайтесь, – пригласил Асп и уставился на отца: тот забыл выкинуть окурок, и он так и торчал в углу рта. Учителю явно не понравилось, что кто-то курит в классе. От раздражения у него задергался правый уголок рта. – Мне очень жаль, – процедил Асп и кивнул на сигарету.

– Да что ты! – проговорил отец удивленно и выпустил облачко дыма прямо в лицо Аспу, словно хотел подать дымовой сигнал, возвещавший, что он-де готов выслушать, что́ так опечалило учителя.

– Так в чем дело? – поинтересовался отец, заметив, что Асп не реагирует. Он уселся на низенький стульчик, который был явно ему мал, и попытался втиснуть ноги под парту. Он не сводил взгляда с Аспа, сочувственно наблюдая за его гримасами.

– Ну же, выкладывай, – подбодрил отец.

– Что вы имеете в виду? – пробормотал Асп.

– Вот те на! Да не тяни ты! Что там тебя так расстроило? Да ты, похоже, совсем скис, парень.

Асп скорчил парочку странных гримас, а потом запихнул в рот жвачку без сахара: он вечно жевал, когда у него начинался тик.

Завучиха намотала прядку волос на палец и, казалось, едва сдерживалась, чтобы не прыснуть со смеху. Психолог сочувственно заглядывал Аспу в глаза. Видать, решил, что тот и в самом деле несчастный страдалец. Впрочем, он обо всех так думал.

Я легонько толкнул отца, но он лишь раздраженно засопел: дескать, не мешай. Он всегда готов подставить грудь, если кому надо поплакаться.

– Кончай, – прошептал я. – Он просто намекал, что здесь нельзя курить. Ничуточки он не расстроен.

Все же я еще кое-что соображал.

– А что он тогда ныл, если у него все в порядке? – прошипел отец и затушил сигарету, фильтр которой уже начал тлеть и вонять. Он раздавил окурок в кофейном блюдечке: их специально поставили, чтобы создать приятную атмосферу, а еще пирог, крошечные чашки и в придачу цветастый термос.

– Хотите кофе? – улыбнулась завучиха.

– Вот-вот, это пойдет вам на пользу, – подхватил психолог, словно речь шла о вечерней раздаче лекарств в больнице.

Он протянул отцу тонюсенькую чашечку. А мне в утешение досталась кружка тепловатого безвкусного малинового сока.

На время все успокоилось. Каждый молча потягивал свое пойло. Лицо Аспа перестало дергаться.

– Ну вот, – заговорил он немного погодя, – давайте прямо к делу. Согласны? Так вот, Лассе отстает по всем предметам. А об успехах и говорить не приходится. Чего только мы не делали, но он так и не ассимилировался в коллективе, да и в занятиях усердия не проявил.

– Не стимулировался, – произнес отец и нахмурил брови.

Аспу не понравилось, что его перебили. Он снова усиленно задвигал челюстями.

– Выходит, его не стимулировали, – повторил отец.

– Отчего же, мы пытались… – возразил Асп. – С чего вы взяли? Как вы можете такое говорить?

– Вы же сами сказали, – удивился отец.

– Ничего подобного я не говорил! – завопил Асп. – Я лишь указал, что у Лассе много проблем. Он не вписывается. Не успевает на занятиях. У него плохая посещаемость. И вообще множество проблем.

Я почувствовал, как у меня все сжалось в животе. Мне явно было не по силам переварить смесь из малинового сока и Асповых обвинений.

– Мне надо в туалет, – простонал я и выскочил из класса, где Асп меж тем заливался соловьем, перечисляя мои неуды по каждому предмету. Я-то уже смекнул, к чему он клонит. Прежде чем смыться, я бросил последний взгляд на отца. Он совсем сник. Дергал узел своего звездного галстука, словно это был шнур для экстренного открывания дверей в автобусе, и неотрывно следил за движениями Асповых челюстей. Ясное дело: добром это не кончится.

– Вы что, хотите сказать, что он полный придурок?

Голос отца был слышен даже в коридоре. Когда я вернулся, папа стоял посреди класса. Лицо его побагровело, а попытки остановить разогнавшийся автобус привели к тому, что он изо всех сил затянул узел, отчего голова его явно шла кругом.

– Вовсе нет, – пропищала завучиха и примирительно улыбнулась.

– Возможно, причина в том, что он слишком подвижный мальчик, – вставил психолог, проникновенно глядя отцу в глаза.

Асп тем временем был занят извлечением изо рта жвачки. Он положил ее подле себя на сиденье. Она стала похожа на мышиные мозги. Отец продолжал размахивать кулаками.

– Ладно, – орал он, – пусть он не гений. Может, ему не по душе вся эта зубрежка. У меня с уроками тоже не ладилось. Пусть так. Но он не идиот!

И он со всех сил хрястнул по скамейке. Его кулак, словно топор мясника, со всего размаху обрушился прямо на жвачку.

– Успокойтесь вы, бога ради! – простонал Асп и покосился на то место, где прежде лежала жвачка.

– Пошли, – сказал я и потянул папу за пиджак. – Нам пора.

– Минутку, – пробормотал отец.

Он пытался отлепить от руки жвачку. С его поднятой ладони свешивались тонюсенькие ниточки. Видок у него был классный. Отец был на целую голову выше Аспа и всех прочих. Ноздри его раздувались, но в остальном он казался вполне спокоен. Лишь тряс правой рукой, перепачканной в жвачке. Психолог попытался было успокоить его.

– Иногда полезно дать выход своим чувствам, – заявил он и похлопал отца по плечу.

– Верно, – кивнул тот.

– Это все равно что вскрыть нарыв, – добавил психолог и еще раз похлопал его по плечу.

– Ага, – согласился отец.

Наконец-то он собрал все нити от жвачки в комок и зажал в кулак. Асп тоже поднялся. Папа не шевелился. Он не сводил глаз с Асповой челки.

– Потом чувствуешь облегчение, – продолжал психолог.

– Точно.

Прежде чем психолог успел вскинуть руку для еще одного правого свинга в отцовское плечо, тот ринулся на Аспа и залепил ему жвачкой в волосы.

Потом папа взял меня за руку и решительной походкой победителя направился к выходу. В дверях он обернулся и сказал:

– Мне очень жаль.

В машине папа почти не разговаривал. Просто гнал, стиснув зубы, сквозь снег и тьму. Огни уличных фонарей проносились мимо, словно звезды. Уж и не знаю, сколько мы так ехали. Я-то был готов мчаться хоть всю жизнь. Отец положил правую руку мне на плечо и снимал ее, лишь когда переключал скорость.

Он все гнал и гнал, пока к нам не вернулось ощущение покоя.

Вдруг папа рассмеялся. Еле слышно. Рука на моем плече затряслась. Он то и дело снимал ее и утирал глаза.

– А ведь он прав, – пробормотал отец.

– Кто?

– Да псих этот.

– Почему?

– Потом и впрямь чувствуешь облегчение.

Отец передразнил вкрадчивый голос психолога. Он воспрянул духом и подтянул галстук на лоб так, что тот стал похож на пиратскую повязку.

– А мы с тобой одного поля ягоды!

Похоже, он даже был доволен, что мне не дается учеба, что все у меня не ладится и что я ненавижу школу – точь-в-точь как и он в свое время. Мы были родственные души. Мы сидели рядышком – два одиноких благородных разбойника – и смотрели, как мимо нас пролетает вечер.

– А я-то еще вырядился в свой лучший костюм! – пробормотал папа, пытаясь высвободиться из брюк, которые уже давно утратили былую наглаженность.

Словно это было самое худшее.

Мы оба вымотались. О еде и думать не хотелось. Мы просто сидели в темноте перед телевизором, но не включали его. Вообще-то его в основном мама смотрела. Это была древняя модель – черно-белый «Люксор», по которому надо было то и дело колотить, чтобы изображение не скакало. Мама лупила по нему что есть силы и все надеялась, что телик сломается и отец наконец-то купит новый.

На телевизоре стояла их свадебная фотография. Но в комнате было слишком темно, и не разглядеть было, как они улыбаются. У меня стали слипаться глаза. Я притулился к отцу и задремал, я старался не думать об Аспе. А отец играл на своей старой губной гармошке «I can’t stop loving you»[1], он играл для ангела с потемневшим передним зубом, что смотрела на нас с фотографии. У него здорово получалось, хоть гармошка и была самая простецкая. Да к тому же присвистывала на паре нот.

– Все наладится, – пробормотал отец. – Слышишь, Лассе? Все наладится.

Но я уже почти спал. Я-то знал: добром это не кончится, но был слишком сонный, чтобы возражать.

Отец принес рыжее одеяло, накрылся им и снова заиграл. Теперь он играл «Welcome to my world»[2].

ГЛАВА ВТОРАЯ

Тина покидает класс с высоко поднятой головой, а я отправляюсь в магазин в поисках «покоя», но вместо этого встречаю свою маму

На улице по-прежнему валил снег.

Асп стоял к нам спиной и, скрипя мелом, обрушивал на черную доску снегопад белых цифр. Даже со спины было заметно, что у него что-то не так с волосами. Он был похож на престарелого скинхеда. Случись кому увидеть нас вместе на улице – вполне могли бы принять за сынка и папашу. Только вряд ли бы это сходство Аспа обрадовало.

Он и словом не обмолвился о том, что произошло во время классного собрания. Но мне от этого было не легче. Не так-то просто оставаться справедливым к тому, чей отец залепил вам волосы жвачкой.

Я старался избегать стычек. Но стоило Аспу взглянуть на меня, и мускулы его лица мгновенно приходили в движение, заставляя дергаться правый угол рта. А он с меня глаз не сводил!

Я пытался разобраться в вихре цифр на доске. Может, если на них долго смотреть не отрываясь, они и раскроют свою тайну? Я пялился на эту математическую вьюгу так, что глаза заслезились. Мне казалось, что углом этой самой доски мне все мозги вышибло.

Вот я и не заметил, когда зазвучал этот хор!

Поначалу звук был тихий, но постепенно весь класс наполнился однотонным мерным гудением. Получалось здорово – словно псалом или что-то в этом роде.

Асп еще суетился у доски, а я уже смекнул, что́ за этим последует. Даже с закрытыми глазами я мог под опущенными веками смотреть этот фильм: вот учитель ковыляет к моей парте, словно радиоуправляемый робот, при этом рот его непрестанно подергивается.

– Хватит! Мое терпение лопнуло!

Я продолжаю сидеть с закрытыми глазами. Была охота на него таращиться! Но вот вокруг нас все смолкает. Я чувствую на своей беззащитной макушке его дыхание – холодное, словно порыв ледяного ветра, прилетевший из Сибири. Глаза мои все еще слезятся от таращенья на снежный вихрь цифр. И живот свело. Долго я так не выдержу.

– Я сыт по горло твоими выходками! – шипит Асп где-то возле моего левого уха.

– Да это не я!

Я тщетно пытаюсь справиться с мускулами живота.

– Ты что, думаешь, я олигофрен какой?

Он издает сухой смешок.

– Не знаю.

Я тоже подхихикиваю, хоть и не могу взять в толк, кем, он решил, я его считаю. Ну и влип я! Теперь и другие ребята начинают смеяться. А я так уже просто покатываюсь со смеху: вот бы свести все к шутке, чтобы избежать очередной стычки.

Господи, как я хохочу! Но, подняв глаза, замечаю, что никто больше не смеется.

Асп сверлит меня леденящим взглядом.

– Тихо! – орет он.

И тут мой желудок скручивает, словно судорогой. Я пытаюсь сдержаться, но тщетно. Ргы-ы! Что тут поделаешь? Такой уж мне желудок от мамы достался.

Асп зыркает на меня с отвращением.

– Извините, – бормочу я. – Это само собой вышло.

Но он явно не верит, что я не нарочно рыгнул.

– Вон! – шипит он и кивает в сторону коридора.

Ну вот – меня снова выгоняют из класса. Я уж и не упомню, сколько раз меня отправляли в этот унылый коридор, где рядами висят на вешалках куртки и гуляют сквозняки, а лампочка вечно мигает, так что кажется, вот-вот с ума сойдешь. Я же говорил, что с математикой у меня нелады.

Глаза все еще жгло от цифр, что таяли на классной доске. И чего он на меня напустился? Сколько ни старайся, результат один и тот же. В конце концов все равно выставят из класса.

Я уже поднялся с места, но тут вдруг Тина так решительно встала из-за парты, что свалился на пол планшет с изображением перелетных птиц, обитающих в наших краях. Эта невзрачная тихоня, на которую никто и внимания не обращал, вечно отмалчивалась, зато контрольные писала на отлично.

– Это не он начал! – заявила она.

Ну уж этого Асп не ожидал! Да и никто в классе. На миг лицо учителя застыло. Казалось, он не знает, что делать. Асп провел ладонью по голове и опустил руку – волос-то там не было.

– Не вмешивайся, Кристина, – сказал он.

Но девчонка не сдавалась.

– Это нечестно, – выкрикнула она срывающимся голосом.

В классе все просто рты поразевали. Я застыл как вкопанный. Все уставились на Тину. Щеки ее раскраснелись, а светлые волосы сверкали, словно ореол.

Похоже, Асп бы все сейчас отдал за жвачку.

– Садись, Кристина, – сказал он. – А ты, Лассе, отправляйся в коридор.

– Тогда и я пойду!

С высоко поднятой головой Тина вышла из класса. Она была похожа на Святую Люсию – только венка со свечами недоставало, казалось, ее несли те самые перелетные птицы, плакат с которыми она ненароком смахнула. Тина осторожно прикрыла за собой дверь. Мне даже стало жалко Аспа. Я мягкосердечный, мне всех жалко.

– Ну, и я тоже пойду, – пробормотал я.

Асп не ответил. Он ловил ртом воздух, стараясь успокоиться. Видно, считает меня таким безнадежным, что ему на меня и слов жалко.

– Пока, – буркнул я, подойдя к двери.

И тут вскочил Пень.

– Я тоже уйду! – крикнул он. – Это жутко нечестно!

Он знал, что говорил. Сам все и начал. Пень так распалился, что, ринувшись за мной следом, даже спотыкался больше обычного. Не мог он оставаться на месте, когда невинные отправляются в путь – к свободе, туда, за стены школы.

И в самом деле жутко нечестно!

Но Тины мы не увидели. Когда мы вышли из класса, ее нигде не было.

Мы решили поехать в город – я и Пень.

Он изо всех сил старался развеселить меня. Может, чувствовал свою вину, раз все на меня свалили. Пень потащился со мной в «Буттерикс»[3], где мы налюбовались вдосталь на свистящие сардельки, почти натуральную блевотину из пластика и резиновых пауков. Пень даже примерил накладной бюст на резинках, стал в нем красоваться и предложил одному очкарику рассмотреть его поближе за пять крон. В конце концов нас выставили из магазина. Но к этому времени Пень успел прихватить два отличных приставных носа и пачку вонючих сигарет, которые решил подарить своему отцу на Рождество. Если они встретятся.

Но как он ни старался, мысли мои были далеко.

– Ну чего ты, – не выдержал наконец Пень, – может, и впрямь живот прихватило?

Я кивнул. Как ему объяснить, в чем дело? Он бы не понял. Я и сам не очень-то понимал.

– Пошли! – сказал Пень. – Я тебе покажу такое, что ты про свой живот и думать забудешь!

И он не соврал. От такого забудешь все что угодно.

Ухмыляясь в предвкушении, он потащил меня к универмагу.

Пот полил с нас градом, едва мы вошли в магазин.

Мы протискивались среди животов, задниц и набитых пакетов с рождественскими покупками. Гигантская искусственная ель вздымалась вверх на несколько этажей, и она вся была увешана огромными красными свертками. Громкоговорители над нашими головами выкрикивали рекламу рождественских подарков, сообщали о скидках, перемежая это исполнением рождественских песен вроде «Тихая ночь, святая ночь».

Но нигде не было того покоя, о котором мечтал мой отец.

Я стал искать отдел музыкальных записей. Вдруг у них найдется пластинка Элвиса, которой нет у отца? Но такой не оказалось. Пень предложил вместо этого купить «Твистед Систерз». Но я покачал головой. Папа любит только классику.

Мы потащились в отдел часов. Там-то все и должно было случиться!

– Смекнул? – спросил Пень.

Я кивнул.

– Поставим все на четверть третьего, – повторил он на всякий случай.

Мы задумали завести все будильники так, чтобы они зазвенели и забренчали в одно и то же время. Пень это специально придумал – хотел меня повеселить. Он покосился на меня, желая удостовериться, что я благодарен ему за эту выдумку. Но я не больно-то радовался.

И все же Пень взялся за дело. Его пальцы действовали молниеносно. А мои меня совсем не слушались. Я тщетно шарил по задним панелям, пытаясь отыскать нужные кнопки.

Я стоял, зажав в руках диковинную звуковую бомбу с мордой Микки-Мауса, и перебирал кнопки настройки, когда Пень потянул меня за рукав куртки.

– Лассе, сматываемся по-быстрому!

– Сейчас. Вот только с этими закончу.

Пень ринулся прочь, а я так и остался стоять с тикающими часами в руках, пальцы бешено что-то крутили, секундная стрелка вертелась от нетерпения, ноги, казалось, превратились в два бетонных столба. Я никак не мог отделаться от этих проклятых часов.

Они зазвонили прямо у меня в руках.

Да еще штук двадцать будильников задребезжали одновременно, а несколько часов с радио начали передавать новости.

Меня всего затрясло от этих звуков. Казалось, уши не выдержат и отвалятся. Хорошо еще, что я нацепил этот накладной нос с завязками на затылке. Я прижал часы к груди, чтобы хоть курткой немного заглушить звук. Никакого толка.

Вдруг бледный продавец указал пальцем прямо мне в сердце.

– Вот он!

Тут я опомнился.

Я пустился наутек, прижав к груди дребезжащий будильник.

Боясь обернуться, я мчался мимо прилавков, расталкивая покупателей, которые посылали проклятия мне вслед. Я бежал к отделу нижнего белья, потому что именно в той стороне скрылся Пень.

Но его нигде не было.

Зато я приметил кого-то другого. Мама!

Она вынырнула прямо у меня перед носом. Рядом с ней был какой-то тип в кожаном пиджаке. На маме была поросячьего розового цвета искусственная шуба, которую отец терпеть не мог. Эти двое стояли вместе и рассматривали пару голубых трусов с розовыми и желтыми штрихами, словно кто-то опрокинул на них пакет присыпки для тортов. Этот тип в коже положил руку маме на плечо. Похоже, эти трусы предназначались вовсе не для папы. Он-то носит только кальсоны.

В самый последний момент я попытался было незаметно улизнуть с их глаз долой, но вместо этого угодил в стенд с трусами, и тот рухнул на дядьку в кожаном пиджаке. Тут мама увидела меня и как закричит:

– Ты что?

На миг я замер. Этого было достаточно, чтобы тот тип сцапал меня. Он крепко прижал меня к своему пиджаку. Его запах ударил мне в нос, словно нервно-паралитический газ. Дядька ликовал. Живот у него то надувался, то втягивался, как горло у лягушки, которую я видел по телевизору. Мой резиновый нос был прижат к его пузу.

А здорово его хрястнуло! Стенд-то был металлический и тяжеленький. И угодил ему прямо по затылку. Пара розовых трусов лежала у него на плечах, словно шаль.

– Что ты себе позволяешь! – заорал дядька.

– Ничего, – ответил я.

Я попытался отыскать взглядом маму. Почему она не спасает меня от этого психа? Когда я наконец-то углядел ее, она только скорчила гримасу, показывая мне, чтобы я помалкивал.

Тут я взбесился.

– Ты что, думаешь, можно вот так переть напролом? – вопил дядька.

Он поменял хватку и теперь держал меня за шиворот.

– Отпустите! – завопил я. – Отпусти меня, придурок чертов!

Пузо его еще больше задергалось.

– Думаешь улизнуть, да? – бушевал он. – Думаешь, я не понимаю, что ты стащил этот будильник, который у тебя под курткой? Сейчас я тебя живенько сдам охранникам. Эй!

Он махнул рукой, словно вздумал остановить такси прямо посреди универмага.

– Мама, – захныкал я, – ну скажи же этому придурку!

Но она ничего не сказала. Тогда я укусил его в торчавший живот. Я нашел местечко, где пиджак чуть отходил, и впился зубами в жировую складку. Дядька сразу разжал руки. Я кинулся к выходу. Будильник с Микки-Маусом так и остался при мне. Хорошо хоть, он трезвонить перестал!

Так я впервые встретился с Хилдингом Торстенсоном.

Отец разделывал свиную тушу на маленькие кусочки.

Я стоял в дверях и смотрел на его широкую спину. С потолка свисало на крюках несколько ободранных туш, похожих на серо-фиолетовые глыбы.

Мне не хотелось возвращаться прямо домой. Я вышел из метро на Ледовом стадионе и поплелся к отцу на работу. Он еще не заметил меня. Уши его пылали под белой шапкой. Руки, торчавшие из рукавов белого халата, тоже были красными. Это все из-за холода. Тут царила вечная зима, даже летом. Чтобы мясо не протухло.

– Папа!

Он обернулся и подмигнул, увидев мой торчащий накладной нос. Потом наклонился и легко, словно кусок вырезки, поднял меня к лампе дневного света под потолком.

– Это же Лассе, – заорал он. – Лассе, мой мальчик!

И все уставились на меня, поблескивая ножами, и заулыбались.

– Я подумал, можем поехать домой вместе, – сказал я.

– Конечно, – обрадовался папа. – Я уже скоро закончу.

И он снова взялся за работу. Но я не стал просто стоять в сторонке и пялиться. У меня в голове словно все еще звенели эти проклятые будильники. Запах кожаного пиджака все еще щипал нос, а во рту оставался отвратительный привкус.

Я хлопнул по одной из свиных туш, свисавших с потолка. Я принялся притоптывать вокруг нее и колошматил по ней, совсем как боксер в «Рокки-1». Этот фильм я смотрел на видео дома у Данне. В конце концов руки уже двигались сами собой. Они били и били, пока я не почувствовал, что голова моя опустела и я уже не помню, кто я и что такое я колошмачу. Мне словно все мозги отшибло. Я продолжал лупить по туше, пока совсем не выбился из сил и не стал задыхаться, а руки стали словно из жвачки.

Я огляделся и увидел, что все мужчины собрались вокруг меня. В белых халатах и накрахмаленных шапочках они были похожи на стаю белых медведей, стоящих на задних лапах. Они улыбались мне, но глаза их были печальны, будто они мечтали оказаться где-то далеко-далеко, подальше от этой искусственной вечной зимы.

– У тебя классный удар, парень, – прорычал один из медведей.

Я мотнул головой, чтобы медвежьи маски исчезли с их лиц. А потом улыбнулся, поднял вверх руки и запрыгал: я видел, что так поступают боксеры, когда выигрывают.

Отец взял меня за руку.

– Ладно, ребята, мне пора, – сказал он.

И мы ушли. Он вышагивал впереди, словно настоящий король белых медведей.

Когда в машине я откинулся на спинку сиденья, то почувствовал запах кожи, и тогда в памяти вновь всплыл кожаный пиджак. Но я ничего не сказал отцу. Он не очень-то любил разговоры. Да и я тоже. Уж такие мы, белые медведи. В машине было темно, я сжимал в руке будильник, который сунул в карман в магазине. Чуть-чуть погодя отец стал насвистывать.

«I really don’t want to know»[4], – насвистывал он.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Сочельник начинается с папиного смеха, я нахожу забытый подарок, отчего рождественский гном теряет маску

Первым делом я услышал папин смех. Он проникал через полуоткрытую дверь вместе с ароматом рождественского окорока. Новенький будильник показывал половину десятого. Я натянул красные носки – в честь праздника. Как-никак сегодня сочельник!

Мама сидела за кухонным столом и смотрела на ангелов на подсвечнике, они кружили и звенели крошечными латунными колокольчиками. Сколько я себя помню, они проделывали это на каждое Рождество. Мама подняла глаза от тарелки с маринованными огурцами – ее особый завтрак! – и улыбнулась мне.

– С Рождеством!

– Наконец-то, – ухмыльнулся отец. – Поторапливайся! У нас еще дел по горло!

– Каких это?

– Увидишь.

– Что это вы задумали? – насторожилась мама.

– Больно ты любопытная, вот что я тебе скажу.

Папа довольно ухмылялся. Видно было, что он едва сдерживается, чтобы не проболтаться. Он подмигнул маме.

– Господи, ну просто дети! – вздохнула она. – И как я с вами только живу!

Мама за обе щеки уплетала маринованные огурцы.

Вдруг она вскочила и ринулась в туалет: видимо, ей стало нехорошо. Последнее время с ней это частенько случалось. Но папе это даже нравилось. Чем больше ее тошнило, тем больше он радовался.

Он пошел за мамой посмотреть, не нужна ли ей помощь. А я остался сидеть в кухне и старался не прислушиваться к звукам, которые доносились из туалета.

Немного погодя отец вернулся назад.

– Поехали, – сказал он. – Маме надо немножко прийти в себя.

– Пять тысяч четыреста девяносто пять крон, – объявил продавец. – Отличная вещь! Стоил шесть тысяч пятьсот. Дистанционное управление. Можно подключать кабельное телевидение.

Этот востроносый развязный типчик в клетчатом пиджаке не внушал мне доверия.

– А можете вы его упаковать? – попросил отец. – В подарочную бумагу.

– У нас есть и подешевле, – не унимался клетчатый пиджак, указывая рукой на магазинные полки.

– Нам нужен именно этот!

Отец так шарахнул по огромному телевизору, что я испугался, что тот сейчас покатит прочь на своих черных круглых колесиках.

– Ну, что скажешь? – повернулся ко мне отец.

– Ей понравится, – ответил я.

– Да она будет без ума от счастья! – просиял отец.

– Ага. Старый-то ей уже давно надоел.

– Да она его терпеть не может, парень! Готова в любой день скинуть его с лестницы.

– Или в окно выбросить.

Отец сиял почище любого кинескопа.

– Вы сможете заплатить наличными? – с тревогой спросил продавец, суетившийся над оберточной бумагой.

– Ясное дело, – кивнул отец.

Он терпеть не мог покупать в рассрочку.

Папа выудил из кармана бумажник, послюнявил пальцы и торжественно извлек пять тысячекроновых бумажек и еще несколько банкнот по сотне крон, все это он выложил на прилавок.

– Вот!

Отец глаз не мог оторвать от коробки. Упаковочная бумага была вся в краснощеких гномах и порхающих снегирях, так что у телевизора получился и в самом деле рождественский вид.

– Спасибо! – поблагодарил отец.

Он протянул свою огромную ручищу продавцу, тот стал красным как гном и, казалось, испугался, что отец вырвет ему сейчас руку и швырнет в окно.

– Желаю вам хорошего Рождества! – промямлил продавец.

– Уж не сомневайтесь, так и будет! – заверил его папа.

Все было готово.

Мама надела красное платье, как раз в тон к губной помаде, которую я собирался ей подарить. От папы за версту шибало лосьоном после бритья. Он следил, чтобы мама не пошла в мою комнату, где мы припрятали наш Сюрприз.

Первой явилась тетя Дагмар.

– Классный причесон! – похвалила она, проведя ладонью по моей бритой голове. Она стояла близко-близко, и от нее пахло гиацинтами из цветочного магазина, рука ее гладила меня по макушке, и я почти поверил, что этот рождественский вечер и впрямь будет удачным.

А потом гости стали прибывать один за другим. Обе мои бабушки и дедушка. Папины родители пришли вместе, а мамины развелись и старались навещать нас по праздникам по очереди, чтобы не встречаться. Ну и еще Сессан – поседевшая такса бабушки и дедушки.

– Как дела в школе?

Бабушка опустила руку мне на плечо. Ручища у нее – килограмм сто, не меньше!

Пока я решал, что ей ответить, вмешался дедушка:

– Жрать пора! Давайте-ка все к столу!

Ужин был накрыт в гостиной. Между елкой и старым «Люксором» мы поставили, раздвинув, кухонный стол. Он был похож на стол для бутербродов на пароме, что ходит на Аландские острова. Тут было много всякой всячины: колбасы, студень, паштеты, рождественский окорок, похожий на боксерскую грушу, салат с селедкой, мясные тефтели, горчица, сыр и нетронутая большая банка маринованных огурцов, свекла к холодцу и маленькие хрустальные рюмки для взрослых.

– Пожалуйста, налетайте! – пригласил отец.

И сам набросился на угощение, торопясь поскорее с ним разделаться, чтобы перейти к раздаче подарков. Дедушка ел молча, насупив брови, словно пытался решить заковыристую математическую задачу. Бабушка пристроилась рядом и все косилась на почти пустую мамину тарелку, где лежали лишь кружочки маринованных огурцов, которым, скорее для отвода глаз, составляли компанию кусочек печеночного паштета и тонюсенький ломтик солонины.

– В чем дело? Ты что, заболела?

Бабушка пристально посмотрела на маму.

– С чего ты взяла?

– Да ты же не ешь ничего, Риточка, милочка!

– Бросьте, она себя прекрасно чувствует! – вмешался папа.

– Может, с животом нелады? – наседала бабушка, не желая сдаваться.

– С животом! – подхватил отец радостно. – Пожалуй, можно и так сказать.

– С животом надо быть поаккуратнее, – наставительно сказала бабушка.

– Конечно, – согласился отец, – да мы за ним будем как за малым дитем ходить.

Бабушкина рука с сосиской на вилке так и застыла на полпути ко рту. Она сидела, словно на телевикторине, и таращилась на отца. Тот сиял ярче елочной гирлянды, а мама строила ему рожи, чтобы он угомонился. В конце концов она, видимо, попыталась стукнуть его по ноге под столом, потому что из-под скатерти, как новогодняя ракета, внезапно выскочила Сессан. От испуга дедушка поперхнулся, и бабушке пришлось колошматить его по спине, чтобы тефтеля, попавшая не в то горло, выскочила назад.

– Аффе, – строго сказала бабушка, словно это дедушка был во всем виноват.

Сессан быстренько схватила выкашлянную дедушкой тефтельку и скрылась с ней под диваном. Снова воцарились покой и порядок – до тех пор пока тетя Дагмар не посмотрела на свои часы.

– Господи, да сейчас же по телику показывают Дональда Дака! – всполошилась она.

Но «Дональд Дак»[5] пропал в бушевавшей на экране метели, а с ним и «Утиные истории», «Бык Фердинанд», «Леди и Бродяга» и все остальное.

Уж и не знаю, может, отец специально что-то там намудрил с нашим стареньким телевизором, но тот не показывал ничего, кроме шуршащего снегопада. Сколько мама ни лупила по ящику – ничего не помогало.

– Черт бы побрал тебя вместе с этой рухлядью! – шипела она на отца. – Скупердяй несчастный, не может купить нормальный работающий телик!

– Вот именно, – подхватил я, – жадина, каких мало!

Отец наслаждался нашей перепалкой. Он словно не хотел расставаться со старым теликом и все крутил ручки и с улыбкой смотрел на бушующий на экране буран.

– Ладно, оставь его, – сказала Дагмар. – Давайте хоть вокруг елки потанцуем.

Мы вытащили елку на середину комнаты, взялись за руки и стали водить хоровод, подбадривая себя громким, но нестройным пением. И так мы резвились до тех пор, пока дедушка, раскрасневшись как рождественское яблоко, не заявил, что больше не может.

Тогда отец завел проигрыватель.

– Позволь тебя пригласить, – сказал он, беря маму за руку.

Элвис пел «Hard Headed Woman» и «A Fool Such as I»[6], а они танцевали так, как когда-то в самом начале. У мамы раскраснелись щеки, и она улыбалась своей ангельской улыбкой, так что был виден потемневший передний зуб. Елка растеряла половину иголок, а мама с размаху толкнула комод, где стоял вертеп, отчего Иосиф пустился в пляс вокруг Марии и младенца Христа, да столь резво, что в конце концов свалился на пол и потерял голову.

– А теперь настал черед подарков! – объявил папа.

– Гадство!

Дагмар попыталась натянуть маску рождественского гнома, но у той порвалась резинка. На Рождество Дагмар всегда была гномом[7]. И вот теперь она стояла с грустным видом и держала в руках свое лицо, на плечах ее было старое отцовское пальто, скрывавшее тело, а у огромных сапожищ лежал мешок с рождественскими подарками.

– Ну что теперь делать? Не могу же я выйти без маски!

– Сейчас мы вмиг всё приделаем!

Я кинулся в родительскую спальню. Я знал, что мама хранит швейные принадлежности в желтом трюмо. Мне пришлось немного покопаться, прежде чем я нашел то, что искал, – небольшой кусок суровой нитки и иголку. Я уже собирался задвинуть ящик обратно, когда заметил, что что-то торчит между носовыми платками и старыми чулками.

Это был пакет, завернутый в белую бумагу и перевязанный коричневой лентой. Он был небольшой, и к нему была привязана открытка с рождественским гномом. Мама в своем репертуаре: сначала спрячет подарок, а потом о нем забудет! Папа-то бы, конечно, ничего прятать не стал.

Пока Дагмар возилась с маской, я сунул пакет на самое дно ее мешка. Я вообразил себя ангелом-спасителем, мне казалось, что сияющий нимб озаряет мою обритую голову.

– А вот и гном! – обрадовался отец. Он первым подбежал к двери и распахнул ее настежь.

В дверях стояла Дагмар. Ее красный колпачок развевался над только что подлатанной маской, карие глаза, прищурившись, смотрели сквозь крошечные отверстия, казалось, ей тысяча лет, не меньше, и прибыла она прямиком из Царства белых медведей.

– Да входи же!

Папа провел ее в гостиную.

– А вот и я с подарками! – возвестила Дагмар своим тысячелетним голосом.

Под перезвон рождественских ангелов, стоявших на придиванном столике, она приступила к раздаче подарков.

Сессан досталась резиновая косточка, а дедушке – сигара. Маме – моя губная помада, которой она сразу же накрасила губы. Я получил магнитофон, такой маленький, что умещался в кармане, и свитер, такой большой, что налез бы и на слона: бабушка специально связала его на вырост. Папе я купил новую губную гармошку. Она блестела, словно серебрёная, и стоила так дорого, что на нее ушли почти все деньги, которые я заработал за раздачу рекламных проспектов. А еще он получил пару кальсон, на которых я сзади фломастером написал: «Покой». Бабушка, как увидела эту надпись, так и зашлась от смеха, у нее даже слезы полились из глаз. Они капали прямо в форму для выпечки, которую подарила ей мама.

Отец сидел и вертел в руках гармошку, глаза его сияли от радости.

– Только полюбуйтесь! – повторял он. – Видали ли вы когда-нибудь такую гармошку?

Папа осторожно поднес ее к губам и попробовал разок дунуть. На голове у него красовалась белая меховая шапка – подарок от мамы. Он был похож на настоящего белого медведя, а гармошка играла как раз так, как и положено в песне Элвиса «Aloha-Oe».

Больше папа не мог терпеть, хоть поначалу и задумал приберечь Сюрприз под самый конец, когда все подарки уже будут розданы. Он поднялся с места.

– Послушай-ка, рождественский гном, а как насчет пакета, который ты спрятал в соседней комнате. Ты про него не забыл?

– В чем дело? – заволновалась мама. – Какой еще пакет?

– Этот парень в колпаке припрятал один подарок, – объяснил с улыбкой отец. – Но, к счастью, я вовремя его нашел.

Он потянул Дагмар по направлению к спальне.

– Да это все мелочи! – крикнула им мама.

– Конечно – «мелочи»! – отвечал папа и продолжал двигаться к моей комнате.

Он распахнул дверь, и все увидели стоявшую там коробку. Мама снова села на место. А я было подумал, что она вот-вот бросится за ними вдогонку.

– Так ты об этом? – спросила она еле слышно.

– Ясное дело! – подтвердил отец. – Это тебе от самого большого в мире жадины.

Он сам донес коробку и поставил к маминым ногам. Мама совсем опешила. Дрожащими руками она разорвала упаковку.

Внутри был телевизор – блестящий и огромный. Двадцатишестидюймовый, известнейшей марки «Люксор». Модель года!

– Чокнутые! – прошептала мама. – Он, поди, уйму денег стоит.

– И с дистанционным управлением, – сказал отец. – Представь, ты теперь можешь полеживать на диване и трескать свои огурцы, пока ждешь…

Но он не успел договорить. Мама закрыла ему рот рукой. И заодно чмокнула его в лоб. Там остался яркий красный след от помады – как раз у края шапки.

– Сумасшедший, – вздохнула мама и как-то погрустнела: так бывает, когда по-настоящему чему-то рад.

«Now and then, – пробормотал папа, – now and then there’s a fool such as I»[8].

Вот здесь бы всему и закончиться!

Словно стоп-кадр, когда фильм вдруг останавливается и все застывает на месте. Пусть бы отец так и стоял с красным поцелуем на лбу и навечно сохранил это радостное выражение. А мама бы так и замерла на цыпочках подле него в своем красном платье, все еще вытянув губы для поцелуя и положив руки ему на плечи. И через дым дедушкиной сигары можно было бы разглядеть елку, новенький телик и мою улыбающуюся рожу.

Но в этот самый момент наш рождественский гном все-таки извлек на свет божий тот самый белый пакетик с коричневой лентой.

– А вот вам еще подарочек! – объявил он маме.

Дагмар не успела даже прочитать, что было написано на привязанной к пакету открытке, как мама выхватила его у нее из рук. И прижала к груди.

– Пожалуй, этот я сейчас открывать не стану, – сказала она. – Я уже и так вся в подарках.

– Что за чепуха! – возразил папа. – Открывай поживее, а потом испробуем телевизор.

Но, похоже, маме очень не хотелось это делать.

Пока она разворачивала бумагу, руки у нее дрожали. Она опустилась на диван и с мольбой посмотрела на отца.

– Дорогой, – сказала она, – это всё пустяки.

– Да что с тобой? Смех, да и только!

Он направился к ней, словно хотел сам открыть этот злосчастный подарок, чтобы она перестала наконец вести себя так по-идиотски. Мама вздрогнула, и подарок выскользнул у нее из рук. Коричневая шкатулочка упала ей на колени, замок раскрылся, и оттуда вывалилось что-то красное и блестящее.

– Господи!

Бабушка поднесла вещицу к свету. Это было ожерелье из каких-то красных камней. Ничего особенного. Никакого сравнения с прочими мамиными побрякушками. Но бабушка в изумлении разглядывала камни. Она даже заглянула в открытку. Прочла и повернулась к отцу.

– Неплохо! – сказала она. – Вот это сюрприз!

– В чем дело?

– Я так и знала, – заявила бабушка.

– Что вы там такое знали?

– А вот что! – сказала бабушка и потрясла открыткой.

– В чем дело? – пробормотал дедушка, вынырнув из облака сигарного дыма.

– А в том, что у них будет ребенок! – торжествующе объявила бабушка.

Воцарилась тишина. Она что, рехнулась? И в самом деле, бабушка словно помешалась: на губах – дурацкая улыбочка, а в руке зажата открытка и эти треклятые бусы.

– А вы-то откуда узнали?

– Да ты же сам пишешь!

– Я?

– Ну да, в открытке. Я и не догадывалась, что ты поэт.

– Поэт? что вы такое городите?

Я уже смекнул, что здесь что-то не так. Это было видно по маминому лицу. И по тому, как отец разволновался. Что-то было чертовски не так. Кажется, и Дагмар это почувствовала. Она стянула с себя маску. А бабушка принялась зачитывать то, что было написано в открытке.

– Только послушайте, – вещала она, держа открытку перед самым носом.

Когда она дочитала, отец застыл на месте. Он смотрел на маму, словно просил у нее помощи. Но она глядела в сторону. Лицо у папы стало совсем белым, так что красный след от поцелуя казался свежей раной.

– Под стать, – пробормотал он, словно все зависело от этих слов. – Под стать.

– А вот и бусы! – радостно кудахтала бабушка как ни в чем не бывало, хотя даже Сессан уже почувствовала, что что-то не так. – Ожерелье-то, небось, кучу денег стоит!

Бабушка работала в большом универмаге и разбиралась в таких вещах.

– Под стать.

– Мне очень жаль, – пробормотала мама.

– Выходит, все правда?

Мама кивнула.

– Я не хотела, чтобы так вышло, – прошептала она.

Но отец уже был на полпути к входной двери. Он даже не стал ее захлопывать за собой. Я слышал его шаги на лестнице, потом хлопнула дверь в парадном.

Дагмар отшвырнула маску и кинулась за ним. Она лишь на миг остановилась возле меня.

– Не дрейфь, Лассе! Вот увидишь, все еще наладится.

Я жуткий тугодум. Это у нас с папой общее.

Я лежал на кровати. Была уже ночь, и все гости разошлись. Я старался думать, что ничего не произошло, но понимал, что все изменилось. Мама ждала ребенка от кого-то другого! А папа убежал куда глаза глядят в рождественскую ночь без пальто и все еще не вернулся, хотя новенький будильник показывал уже половину двенадцатого. Мама сидела на краешке моей кровати и говорила, что я должен постараться понять ее и что ей тоже сейчас нелегко. И я догадался, что она ждет ребенка от того самого типа в кожаном пиджаке, которого я укусил в живот.

Мама погладила меня по щеке.

– Я хочу, чтобы ты переехал вместе со мной.

Я нажал кнопку записи на своем новеньком магнитофоне.

– Никогда, – сказал я, – никогда, никогда, никогда!

Я перемотал пленку и снова включил магнитофон.

– Никогда! – эхом отозвался магнитофон. – Никогда, никогда, никогда!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я знакомлюсь с Блэки Лоулесом, друг пернатых вылетает в окно, и начинается путешествие на неизведанную планету

– Классный, верно?

Пень погладил его по блестящей коричневой шерстке. Я заскочил к нему домой, чтобы хоть на время отделаться от умоляющего взгляда отца. В тот день мы должны были переехать – мама и я. Отец бродил по квартире, словно белый медведь, готовый броситься в ближайшую прорубь. Это было непереносимо. Поэтому я обрадовался, когда позвонил Пень и позвал посмотреть на своего нового питомца.