Читать онлайн Гор бесплатно

Предисловие

Избрал себя Народ Иль’Гранда, нарек именем гордым, поставил вровень со старыми Богами, на замену им, бессильным пережиткам минувших лет, когда процветала слабость людская и не было хозяина единого. Вознесся Народ Иль’Гранда. Покорил небо, домом своим избрал, обуздал Пустоту и отпрысков её, услышал Тишину и возвестил о приходе новой эры.

Эры истины. Эры новых живых Богов, что отныне повелевают землей. И не смеют им противиться, а противящиеся познают гнев праведный, ибо не дано никому достичь высот Народа Иль’Гранда. Жалки Земные, смысла лишены, брошенные дети прежней эпохи. Но милостивы Небесные Люди. Даруют избавление в смерти одним, другим же – смысл существования.

И так будет вечность. И так будет стоять мир и не встретит свой конец, ведь пока властвует Народ Иль’Гранда, царит порядок.[1]

[1]Из речи Высшей Иль’Гранд’Нетта, последней своего имени правительницы Небесного Царства

Пролог

Ты знаешь, мне

Такие снятся вещи

Что если они вещие

Нам гореть в огне

Ты знаешь, мне

Порою снится поле

Где я сдаюсь без боя

Я погибну на войне

Потому что

Есть такие вершины

До которых мне и вовсе не дотянуться

И если завтра мне не суждено проснуться

Похорони меня на цветочном поле,

Не прикрывая иссохших век

Чтоб проросло из них хоть что-то, коли

Из меня не вырос счастливый человек[1]

[1] Дарья Виардо – Ангел-похоронитель

Мужчина и девочка идут по дороге, держась за руки и стараясь не думать ни о чем кроме своей цели.

Город за их спинами доживает последние часы. Бегут жители, в панике или смиренном принятии судьбы, молча или со словами проклятий на устах. Лишь малая часть строений уцелела. Зияют провалы, перемешались улочки – не угадать прежнего расположения.

Пришла беда поздним вечером. Накинулась страшным бураном, снося стены, срывая крыши, а после раздробила землю, что принялась сотрясаться крупными толчками и жадно проглатывать дома, опрокидывая фонари, брызжа поленьями очагов.

Искры роятся светлячками. Заревом подымаются пожары, вьются гривами коней. От дыма свербит в груди и щиплет глаза. Шум моря перекликается с лязганьем повозок, гомоном ошалевшей толпы и надрывными криками городских стражей, что пытаются обуздать людской поток, но то непосильная задача.

Поднятые паруса на фоне зловеще-багрового и угольно-черного – то спешно покидают пристань суда. Пронзителен плач чаек, оседает пепел на их узких крыльях. Обречена столица княжества сгинуть.

Однако здесь, в полях, нет суеты. Вена пустынной дороги протянулась по бескровному полотну сугробов. Тьма густым туманом оглаживает раздробленный склон.

Мужчина и девочка ускоряют шаг. Поднимаются выше, минуя выжженные участки и поваленные деревья. Скрип снега под подошвами. Порыв ветра пробирает до костей. Девочка, зажмурившись от холода, запахивает сбившийся платок.

Время остановилось, слилось с мертвой тишиной в единое целое. Город тает видением. Где-то на соседнем холме храм обернулся руинами. Где-то в горах котловина помнит вкус ликориса. Нити пахнут угасшими жизнями, а Пустота подобна вскрывшейся ране.

– Я с вами, – шепчет девочка, когда мужчина замирает у моста.

Впереди проступают блеклые очертания громады поместья – того, что устояло. Высокие стены ограды скалятся вздыбившейся черепицей. Зев сорванных ворот приглашает гостей на просторный двор.

– Я не знаю, что с нами может стать, – выдыхает мужчина, глядя в требовательно нахмурившееся в ответ лицо.

Пряди черных волос следуют за ветром, открывая безобразный шрам, обжегший девичью щеку.

– Если вы отправитесь без меня, то точно погибнете, – она крепче сжимает мужскую руку.

Ощетинившийся ров под мостом колюч и пугающе гол. Совсем недавно бурная река текла по его дну, теперь же сменила русло. Радужные всполохи плывут облаками, храня призраки голосов. Кружатся снежинки.

Мужчина отводит взгляд:

– Хорошо.

Первый шаг он делает с застывшим сердцем, второй же столь быстро перетекает в последующие, что не хватает времени одуматься. Сорванные створки ворот на каменных плитах припорошены снегом. Девочка давит вздох.

Поместье пред ними молчит парадным крыльцом. Недвижное, бездыханное. Но внутри, в лабиринте разбитых комнат, сломанных костей, смятых дверей ещё теплится жизнь.

Часть I: Когда рождаются Боги

Ман’Граль есть Создатель,

Ибо задумал и воплотил он мир,

Стоило то ему жизни....[1]

[1]Из Книги Откровений безымянного автора, что была утеряна задолго до начала эры Небесных Людей

Учитель

– Вам не кажется, что госпожа чересчур подавлена?

– Ей нездоровится с самого утра. Страшная слабость.

– А вчера мясо показалось ей тухлым, пусть и свежее оно было, и приготовили как обычно.

– Неужто она…

Слуги – невольные свидетели жизни своих господ. Видят, слышат, подмечают. Подмечает и князь за утренней трапезой, но не подавленное состояние супруги, а алую нить не толще человеческого волоса, появившуюся у её головы.

Ждали целых три года и свершилось наконец. Судачат слуги без устали дни и недели да гадают, правы они иль ошибаются.

***

– Добро пожаловать. Вы Тодо Окка? – мужчина кивает, закрыв зонт, оказавшийся мало полезным в шторм. Одежда липнет к телу, отягощая и без того скованные движения.

– Да, уважаемая, – пожалуй, стоило отдышаться прежде чем входить.

Неловкость – он привык её ощущать из-за роста и общей нескладности долговязой фигуры. Точно инородный предмет, не вписывающийся в окружающую обстановку, а потому старающийся быть как можно неприметней. Однако сложно быть неприметным, когда переступаешь порог под строгим взглядом старой экономки, что возвышается на ступенях словно величественная статуя над жалким смертным. Чеканит:

– Вы опоздали.

Капли воды скатываются по узкому мужскому лицу, задерживаются на кончике орлиного носа. Тодо откидывает назад волосы. Косится на служку, который стремительно проскальзывает мимо. Хлопает дверь, служка исчезает.

– Нижайше прошу прощения. Из-за бури паром отменили. Пришлось нанимать лодку.

Про то, что эта самая лодка чуть не пошла ко дну, Тодо решает не упоминать. Экономка никак не комментирует его слова. Выдержав паузу, призванную подчеркнуть вину нерадивого гостя, цедит:

– Я пошлю к господину с известием о вашем прибытии. А пока вам стоит привести себя в надлежащий вид.

Отложен зонт, сандалии остались у высокого порога. Тянутся мокрые следы по полу. Барабанная дробь окутывает крышу. Тодо же наклоняется, чтобы случайно не задеть косяк. Прислушивается к суете, что царит в поместье. Пахнет праздником.

– Не обращайте внимание, – поджимает губы экономка, заметив интерес Тодо. – Господин послал за лекарем.

– Неужто кто-то заболел, уважаемая?

– Нет, все здоровы. Однако скоро, я думаю, мы услышим добрую весть.

Тодо стоит чуть в отдалении, испытывая странное чувство, что эту картину он запомнит до конца своих дней. Просторную залу, полную слуг. Их гомон: торжественный, волнующийся подобно морю. Громогласное объявление о месяце рождения будущего наследника, ведь по всем приметам появится мальчик. Господина – необычайно высокого и массивного мужчину тридцати лет. Его улыбку, которую вполне можно было бы посчитать счастливой, если бы не взгляд стальных глаз. Взгляд собственнический и жесткий. Лицо княгини – молодой женщины с невообразимо скорбным изгибом губ. И тонкие руки, сложенные на животе в инстинктивной попытке защитить того, кто растет внутри…

Тем же вечером служанки, случайно зайдя в покои княгини раньше срока, обнаружат её завороженно наблюдающей за кровью, что раскинется багровыми ветвями по хрупкому запястью. Ни единого слова, ни единого жеста, выдающего вину. Она отрешенно созерцает темный сад за окном, пока служанки уносят ножницы, обрабатывают царапину, неглубокую, способную быть оправданной нелепой случайностью. А буря ревет зверем, понимая заточение намного лучше суетливой болтовни.

– Вы новый учитель?

Тодо торопливо сгибается в поклоне. Механичность движений доведена до совершенства, ведь столь важно показать себя с лучшей стороны даже в мелочах.

– Да, госпожа.

Княгиня отвечает легким кивком. Звякают височные кольца: крупные капли лунного камня в кружеве серебра. Ниточка морского жемчуга на лебединой шее. Накидка, расшитая снежными лисами, оттеняет синеву глаз.

Удивительно хороша княгиня красотой резкой и точенной. Столь хороша, что глядеть на неё смущает, но не позволяет этикет отвести взгляда.

А потому Тодо старается не смотреть в придирчиво изучающие его глаза, но задержаться на высоком женском лбу, на плавной линии волос, медных, таящих в себе золотистые искры. Не ожидал он встретить княгиню вне её крыла, не ожидал, что будет представляться именно так: скомкано от неожиданности, охваченный судорожными попытками собраться.

– Как вас зовут?

– Тодо Окка, госпожа.

– Вы очень молоды. Сколько вам лет?

– Двадцать, госпожа.

– И часто вас приглашают учителем к ещё не родившемуся ребёнку?

– Признаться, госпожа, впервые.

– Вас это не смущает?

– Ничуть, госпожа. Полагаю, особам вашего положения сложно найти подходящих людей. Весьма разумно держать их подле себя какое-то время, прежде чем довериться.

Женщина хмыкает. Звук весьма грубый, однако в её исполнении получившийся до странного очаровательным.

– Вы имели дело с потомками Вестников, Тодо?

– Нет, госпожа.

– Вас не страшит то, что с вами может случиться? – её голос становится ниже. – Мой муж потомок Вестника. И наше дитя родится таковым. Лишь одна мысль…

– Прошу простить меня, госпожа, – вежливо склоняет голову Тодо. – Я безмерно благодарен вам за предостережение, но я не отношусь к тем, кто с предубеждением отзывается о потомках Вестников. Хоть, признаться, и страшусь их могущества, как любой смертный. Поэтому молю вас, поверьте, я уже достаточно боюсь, – складочка меж медных бровей. – И надеюсь быть осторожным…

Выделенные учителю покои непривычно велики. Пусть и не сравниться им никогда с господскими, но Тодо всё равно ощущает себя крошечной рыбешкой в огромном пруду, когда переступает порог и затворяет сёдзи. Прислонившись к ним спиной, окидывает долгим взглядом полупустое пространство.

Тлеющий закат отбрасывает багровые всполохи на раму окна. Густые и вязкие, как вишневая мякоть. Скоро их слизнут сумерки. Опустившись синевато-серой дымкой, приглушат краски.

Тодо же тихо вздыхает. Трет переносицу и идет себе на уступку. Не пытаться привыкнуть, не пытаться подстроиться, не пытаться стать другим. Подтаскивает матрас ближе к низкому письменному столику, туда же переносит пузатую жаровню и фонарь. Бумажные стенки, косточки деревянных перекладин. Провести пальцами, пересчитать мысленно. Угол заполняется неверным светом. Полумрак оставшегося пространства, теперь кажущегося ещё более пустым, осуждает за слабость.

Но Тодо поворачивается к нему спиной. Когда-нибудь возможно он устанет переносить вещи всякий раз после уборки слуг, которые неизменно примутся расставлять всё по прежним местам, когда-нибудь возможно он сам оставит вещи там, где им и полагалось изначально быть, когда-нибудь возможно он обвыкнется и прекратит забиваться в углы, подсознательно ища эфемерное ощущение безопасности. Когда-нибудь, но только не сейчас.

Подперев подбородок и прикрыв веки, прислушивается Тодо к поместью. Далекий прибой шагов, голосов. Столь ненавязчивый, что притупившееся было одиночество усиливается. Гложет, разинув беззубый рот точно сом.

В школе при храме было иначе: шумно, жестко, тесно. Так тесно, что в холодные ночи можно было ненароком срастись в единое многорукое и многоногое нечто. Вечно голодное, вечно недосыпающее, но самозабвенно корпящее над свитками и учебниками, вдыхающее запах туши и красок, выдыхающее ровные строки и рисунки ради единственной цели приобщиться к знанию свыше. Приобщиться к тому, что было когда-то вовсе недоступно обычным Земным.

В домах предыдущих хозяев Тодо, пусть и зажиточных, но не имеющих никакого отношения к настоящей знати, тоже было привычно тесно. Маленькие комнатки – кладовки для знаний, помещающихся в слишком крупном для них теле. Когда же срок службы был короток, то «кладовки» сменялись скромными съемными комнатами в гостевых домах.

Только вряд ли подобное знакомо потомкам Небесных Людей. Тодо помнит свои рисунки. Помнит, как выводил их кистью, прилежно повторяя вслух урок: «Дано было Небесному Народу шесть каст. Белая каста, высшая самая, власть хранила, сменяя правителей на троне Амальтеи. Не ступала их нога на землю, ведь отданы небу были навек. Золотая каста следом шла. Власть Белой касте вершить помогала, наместничая в городах да колониях. Медная каста служила помощником при Золотой, несла слово и волю правителей. Кончалась на том крона Мирового Древа, и начиналась мирская его часть, чьих рук власть никогда не касалась. Оттенки зеленой листвы воплощала Изумрудная каста в своих одеждах, Древесная каста рядилась в коричневый, а Черная каста, будучи корнями Древа, самый тяжкий труд несла на своих плечах».

И пусть сгинули касты, сгинул Народ, но живы потомки тех из Небесных Людей, кто пребывал в миг катастрофы на земле. Повелевали ничтожными Земными, повелевают и поныне спустя десятилетия. Избранные небом, низвергнутые им, выстоявшие на крохах былого величия. Столь странно наблюдать их вблизи, столь странно беседовать. С теми, чьи предки обуздали смерть.

Плыли в вышине города. Распарывали корабли облака, спускаясь коршунами, принося с собой пламя и плач, скорбь и запустение. Безжалостны и неумолимы были Небесные Люди в своем стремлении безраздельно властвовать. Века их бесспорного превосходства – века гнета для Земных, выживания и бессилия, про которые не ведали в заповедных колониях. Ведь лишь равным Богам под силу перекроить историю. Ведь лишь равным Богам даровано знание об истине.

– Не следует ли нам нанять более опытного учителя?

Князь не обращает на замечание супруги никакого внимания. Разделывает палочками запеченную рыбу. Отщипнув кусочек белоснежного мяса, кладет в рот. Тиха вечерняя трапеза, скрашена соловьиными трелями да журчанием искусственного ручья.

– Он ведь сам недавно был мальчишкой, – продолжает женщина, плохо скрывая раздражение, которое вмиг встает колом в горле, стоит мужу всё же обратить на неё взор прозрачных глаз.

– Ты оспариваешь мое решение? – перекатывается безэмоциональный рокот. Бьет тем не менее в самое сердце. Забылась.

Палочки возвращаются к рыбе, продолжают методично терзать. Женщина же с трудом сглатывает. Замечает, что застыла с поднятой чашей в руке. Рябь идет по водной глади. Опустить на столик медленно, словно любое резкое движение способно спровоцировать, наброситься, причинить боль.

– Что вы, мой дорогой супруг, – скомканный выдох. Прозрачные глаза ловят каждое мимолетное изменение побледневшего лица супруги. Расширенные зрачки, нервные губы, наклон головы, ставший заискивающе-смиренным. – Я лишь забочусь о дитя.

– Не нужно, – знак служанке наполнить чашу. – Молодой учитель не станет учить жизни. Его удел – знания о прошлом. Настоящее лепить я буду сам.

А после спустя месяцы увядания и мук в 91 год от Исхода раздается крик в зимнюю ночь под светом луны и сенью звезд, что наблюдают за роженицей, измученно прижимающей к груди новорожденное дитя. Пока его не отнимают. и грубые мужские ладони не касаются беззащитного тельца, запуская очередной круг под радостные вопли слуг:

– Это мальчик!

– У господина родился сын!

– Молитвы были услышаны! Слава Иссу, теперь всё будет хорошо!

Женщина давит слезы. Пот на пылающей коже. Липнут волосы к плечам. Тянутся к сыну руки, мечтая обнять, дать будущее, безбрежное и ясное, но голос мужа усмехается интонациями:

– Надеюсь, в этот раз твоё дитя не отправится «гулять по реке».

Снег же за окном кружится беззаботно. Мелкие хлопья плывут в морозном воздухе. Запах свежести, запах чистоты, запах вечности. Если бы знало новорождённое дитя. Если бы ведало заранее о своей судьбе…

Гор

– Такие странные пятна. Не хворь ли? Кожа бесцветная точно рисовая бумага.

– Глупая, это священный знак крови Вестников!

– У него жуткий взгляд. Совсем не детский. Боюсь, как бы не проклял меня княжич.

Шушукаются служанки, торопливо прибирая покои. Охают, ахают и не примечают одну из личных служанок княгини, что возникает за их спинами коршуном. Непроницаемо выражение лица, только тяжел взгляд, не предвещает ничего хорошего.

– А ну-ка, – служанки дружно вздрагивают, втянув головы в плечи. – Палок давно не получали? Как смеете сплетничать о юном господине? Убирайте молча, иначе госпожа о каждом вашем грязном слове узнает. А уж если князь услышит…

Больше служанки не смеют и звука издать, ведь понимают, князь не станет приказывать палачам провести казнь. Он сам её свершит своим даром, если вовсе не пожелает продлить муки. Бывает настроение порой пригубить да приголубить смерть – ту, что единственная вызывает чувство насыщения и удовлетворения. Слава Иссу, провинившихся всегда сыскать труда не составит. Нынешние Боги вино не пьют, им подавай кровь.

Оттого молчат девушки и работают быстрее да старательнее под надзором личной служанки княгини, которая ещё кипит праведным гневом. Обидно ей за свою хозяйку и тревожно. Не случилось бы нового помрачения, не захворало бы долгожданное дитя.

Но кажется напрасны волнения. Тиха и светла княгиня, словно прояснившееся небо. Всё время коротает подле ребёнка, ни на шаг не отходит.

Колышутся ленты. Горит фонарь, пролегая рыже-желтыми тропами. Падает снег за окном, сонно и монотонно. А княгиня целует ручки своего малыша. Прямо в морщинистые ладони, в короткие неловкие пальчики. Вдыхает родной запах и не может надышаться. Уткнувшись лицом, улыбается нежно, пока глядят на неё самые любимые в мире глаза. Смеются блеском.

Гукает малыш, взбрыкнув ножками. Режутся зубки, но он почти не плачет. Терпит смиренно, лишь прося немного ласки. Её маленькое чудо, её маленькая жизнь. Ей кажется, она способна задохнуться в этот миг. Крылья материнских рукавов. Если бы они могли оградить от всех невзгод.

Стеклянные бусинки на перекладине люльки манят дитя, сталкиваясь с журчащим звоном. Тряпичный лисенок – хитра мордочка. Обереги под матрасом, под подушкой, зашиты в подкладку. Чтобы рос здоровым малыш, материнская отрада. Касаются губы княгини чистого лобика.

– Моя драгоценность, – шепчут, отдавая кровоточащее сердце каждому слову, каждому звуку.

Если попросят перерезать себе горло, она сделает это. Если повелят вспороть себе живот, она безропотно подчинится. Сложит на плаху голову, вынесет пытки и любое надругательство вечность и намного дольше, только позвольте жить сыну.

Она плавно очерчивает фигуры. Увлекает младенца, что не сводит глаз. Россыпь колокольчиков, следы птичьих лапок, алые бусы рябины. Её руки сказывают на языке прошлого, пока голос вибрирует тугой струной, низким напевом рождая горы, драгоценные недра, чтобы затем взвиться жарким пламенем, подняться ввысь, обернуться Небесными Змеями и резвиться в ветвях Мирового Древа.

Парят города, покоряется бренная земля.

– В объятиях неба

Укрой нас навеки.

Пусть Высшая Мать оберегает Народ,

Пока парит прекрасная Амальтея.

Пусть освободится бренный разум от забот,

Смерть рассыпалась и покинула нас,

И жизнь, поющая колыбельные, тоже

Угаснет, так возроди пламя вновь.

В объятиях неба

Укрой нас навеки.

Пусть Высшая Мать оберегает Народ,

Пока парит прекрасная Амальтея.

Иль’Гранды присмотрят за нами,

И скоро великие замыслы воплотятся.

Слышишь, как Пустота пожинает души?

Закрой же глаза и ступай за ней следом.

Колыбельная скачет ланью, дитя скачет вслед за ней. Прикрыв отяжелевшие веки, уносится во снах туда, где сказки становятся целым миром, и где нет ничего, кроме благословенного тепла.

Так и будет первый год, полностью отданный на откуп матери, проведенный под её боком. Чтобы укрепилась жизнь в теле, чтобы не унесла внезапная детская хворь. А после подойдет срок: дать имя, подтвердив тем само существование, и известить императора о появлении княжеского наследника.

– Конечно господин доволен! Он возлагает на юного господина большие надежды.

– Неужто родится на наших глазах новая династия?

– Да долог будет их век!

Брызжет красками пир. Тодо сидит в конце стола, ссутулившись, потупив взгляд. Но про него и не помнят, на него и не глядят, ведь ему следовало бы быть со слугами. Только хозяин так повелел, а слово хозяина закон.

Сам же князь возвышается во главе стола. Белесые волосы заплетены в толстую косу. Широкая линия челюсти и гранит черт. Массивный перстень на мизинце. Изморозь вышивки украсила синеву одежд. Живой Бог – воплощение неподвластного. Сила кипит в жилах, а мысли режут вернее самого острого клинка.

Жена по правую руку укутана в слои пестрой парчи. Губы – замерзшая ягода, утонченный лик – девственный снег, волосы – кольца огненного меда. Луна подле светила, и взгляд её, как и у луны, печален. Искусно оплетены самоцветами лучи венца.

Гости – сладкоречивые пташки. Щебечут без устали, пряча многозначительные улыбки за веерами. Богатство оттенков одежд способно затмить любые рифы. Взлетают тосты один за другим:

– За князя Иссу!

– За княгиню Иссу!

– За благоденствие рода Иссу!

– За процветания княжества Иссу!

– За дружбу с соседями!

Льется рисовое и сливовое вина. Три танцовщицы мелкими шажками входят в залу, кланяются. Красота их пленяет. Оживают струны под ловкими пальцами, ленты делают круг. Танцуют девушки, как и тени в детской комнате.

Тодо кажется, что он созерцает искусно расписанную ширму. Слышит стук дерева о дерево, вычурный и театральный, запах сладких яблок. И ширма распахивается, а за ней жадные взгляды. Мальчика нет на пиру, но на пиру его нарекают. Именем солнца и крови в память предков. Заходится хор, вторя княжескому басу:

– Гор!

– Гор!

А с первой зарей отбывает князь. Не попрощавшись ни с несколькими задержавшимися на ночь гостями, ни с женой, уносится в сопровождении небольшого отряда в столицу.

Тодо же начинает усердно готовиться. Захочет ли князь по возвращению сам показать сына учителю, и как скоро он возвратится, или то сделает его супруга, не дожидаясь мужа.

Как бы то ни было Тодо возрождает привычку ежедневно проводить время в выделенной ему учебной комнате, которая быстро обретает обжитый вид. Наполняется книгами, заказанными учителем в великом количестве, запахом чернил и бумаги, свитками, керамическими и деревянными фигурками и незамысловатыми рисунками, что должны поведать дитя о множестве вещей и явлений.

Он был бы и рад начать обучение раньше, да только кажется княгине по душе не пришелся. Иначе объяснить Тодо никак не может столь долгий срок своего пребывания в поместье без какой-либо пользы для нанимателей.

Всё же непозволительно дерзким посчитала княгиня его тон в первую встречу? Или столь смутила молодость лет? Тодо понять не в силах, а потому терпеливо ждет и попусту не изводит себя мыслями о том, что происходит в умах господ. Но колет отчего-то воспоминание о женских руках, сложенных на раздувшемся животе. Возможно не в молодости и тоне дело.

О будущем ученике же Тодо размышляет со сдержанным интересом. На кого тот больше похож, на мать или на отца, какой у него нрав, насколько остер ум и какие привычки он успел приобрести. Дитя Вестников, наследник их доли. Откуда же пришли? Как появились?

В храме, при котором располагалась школа, было множество фресок с их изображениями, пусть и весьма абстрактными. Звезды в сердцах парящих городов. Белоснежные семена, из которых пробиваются ростки костяных деревьев, а города – плоды на их ветвях.

Проходят дни, сменяется неделя. Князь не торопится вернуться, его супруга не торопится послать за учителем. И верно судьба решает всё за Тодо. Снова сводит его на веранде сада с княгиней, что встречает изумленно поклонившегося мужчину с опаской, в чем сама себе признаться отказывается.

– Госпожа, – выдыхает Тодо, повторяет поклон, – юный господин.

Дитя же взирает снизу-вверх с восхищенным любопытством, и в чудесных глазах цвета речного льда и зимнего неба Тодо видит красные нити, что пронизывают бытие, рождая, поддерживая, уничтожая в вечном круговороте. Расползается бесцветное пятно по скуле, стекает по шее, словно чье-то нечаянное прикосновение. Точены черты доставшейся от матери резкостью.

А на лице княгини, что держит сына за руку, проступает волнение, тщательно скрываемое под маской отстраненной вежливости. Лисенок предательски выглядывает из-под детского воротничка. Любимая игрушка, взятая тайком, хоть был наказ не брать.

Нельзя.

Хлесткое слово.

Нельзя.

Выносить за пределы покоев, демонстрировать миру.

Нельзя.

Иметь детство. У Вестников детства не было, а у Богов его вовсе быть не может.

Звонкий удар кнута доносится со двора трескучим эхом. Ходят мускулы под кожей. Ржет могучий гнедой жеребец, встав на дыбы. Удерживаемый под поводья, лягается. Не желает покориться, но покориться – его удел.

Тодо же наклоняется. Ловит вздрагивание женщины, что кое-как сдерживается, чтобы ни ринуться, ни заслонить сына, ни откинуть мужскую руку, которая вдруг аккуратно заправляет лапку тряпичного лисенка.

– Могу ли я сопроводить вас, госпожа? – спрашивает вкрадчиво-робко учитель и добавляет, вкладывая всю искренность в надежде, что ей внемлют. – Я бы хотел обсудить с вами обучение юного господина. Вы как мать знаете его лучше и наверняка сможете помочь мне советом.

Служанки – две верные тени за женской спиной. Белесое облачко прерванного дыхания. А в воздухе витают предвестники весны, задерживаясь солнцем по вечерам чуть дольше. Опасение в синих глазах несколько притупляется. Иссу, пусть молодые уста не повторяют за устами мужа.

– Как вам будет угодно.

– Матушка, кто это? – лепечет дитя. И распахивает глаза шире, когда Тодо вновь улыбается.

– Если госпожа позволит, то я буду вашим учителем, юный господин.

В сумерках столица распускается дивным цветком. Инкрустированы лепестки самоцветами, отделаны сусальными нитями. Дурман пышности и богатства. Весь цвет зари, пролившийся пламенной росой.

Изысканно величие поместий знати, возвышенна строгость храмов. Вереницы паланкинов и повозок текут по улицам, собираются толпы – рябит в глазах от узора одежд. Шум торговых рядов и укромные островки чайных домов. Развеваются флажки театров, порочны фонари красных кварталов. А за всей этой красой отрава нищих окраин.

Столица никогда не спит, как не спит и императорский дворец, помнящий ещё Старшего Наместника, Иль’Кина. Сулит многое двор гостям. Влечет точно огонек мотыльков гладкостью шелков, великолепием украшений и праздным бытием, прежде чем поймать в капкан, раскрошить на зубах, проглотить, не подавившись. Пузырек яда в рукаве, кинжал за поясом, иглы заколок, шипы колец.

Острее только языки самих придворных. Лелеющие, препарирующие, превозносящие, уничтожающие. Скользят змеи по плитам. Обвивают колоны, прячутся на высоких сводчатых потолках. И у главной змеи самые хитрые глаза – желтые словно топазы.

– Ваше императорское величество, – кланяется князь. Герб оленя на спине. – Долгих вам лет правления. Да озарят предки ваше будущее, уберегут от невзгод.

Стражи выстроились шеренгами вдоль стен – грозные тени. Ещё по два Стража по обе руки от князя и за его спиной. Покоятся ладони на эфесах мечей и древках копий.

Но князь чует их страх. Непроизвольная реакция на его запах, на его движения, на любое его проявление. Шепчутся придворные. Восхищение, трепет, презрение. Не утаить за веерами. Трескаются выражения доброжелательности, выступая испариной на висках.

Явилась Хризантема. Невозможная в своей вольности принесла весть. Вскидывает руки в благодушном жесте император, поднимается с трона, возвещая:

– Князь Иссу, мой верный друг, – усмешка в уголках княжеских губ столь легкая, что и не приметить. А по мраморным ступеням шаркают парчовые туфли. – Прими же поздравления двора!

Покачиваются нефритовые бусины. Высока корона, тяжела корона. Как и ноша, лежащая на сгорбленных плечах. Моложе князя император, но выглядит куда старше, словно подтачиваемая недугами сосна на фоне могучей скалы.

– Наконец, благословили тебя предки сыном, – рука на плече, россыпь перстней.

Невольно затаили дыхание придворные, напряглись Стражи. Но не пронесутся радужные блики. Им здесь не место, ведь любима Хризантема, покорна, как и положено, господской воле.

– Надеюсь, вскоре в моем саду появится новый Цветок, – обнажает зубы император. Клеймо меж княжеских лопаток жжёт даже спустя десятилетия.

Молчит безымянный юноша шестнадцати лет. Принимает боль с извращенной благодарностью, содрогнувшись в щемящем удовольствии. Сжаты крепко губы, жаждут клыки под ними доставить такую же боль другому. Осыпать ею щедро, залить в глотку жидким металлом. Так вкусна смерть. До одури, до иступленного возбуждения. Дарит пик наивысшего наслаждения, и нет ничего способного превзойти её, заключенную в теле даром, кующую зверя.

– И будет он столь же силен и верен, как его отец, – взгляд топазовых очей. Значения в них давят ожиданием.

Горят Цветы, выворачиваясь наизнанку. Резвится юноша во имя собственной свободы.

Прикрывает веки князь, кланяясь вновь. Зычен голос, полон отголосков чужих воплей:

– Благодарю вас за добрые слова, ваше императорское величество.

Две бабочки

Мчится золотой олень по закатному полю стяга, отмеряя третий год для княжича. Гудят колокола. Огромными жабами раскрывают пасти и рождают звук, что застревает в костях. Кувшинки пруда. Каменные домовины на берегу хранят урны праха, укрывшись одеялами мха.

Пышная процессия движется лениво. Деревянные арки пропитались солнцем, тягучим и янтарно-чистым точно мед. Волнуются кроны на фоне серо-голубого неба, капает свет. Запрокидывает голову княжич, подставив каплям ладони. Мелодично позвякивают колокольчики на сандалиях матери. Меч за отцовским поясом. А арки ведут всё выше по лестнице, к храму, что свернулся кольцами драконьей туши.

– Явилось дитя твоё, Иссу, – торжественно произносит настоятель.

Мальчик невольно вздрагивает от прикосновения мозолистых пальцев. Нагота побуждает стыдливо прикрыться руками. След сандалового масла на груди и лбу.

– Даруй крепкое тело и чистый разум.

Встряхивают монахи жезлами, разносится под резной крышей звон металлических колец. Ложатся на шею мальчика сандаловые бусы.

– Долгие дни и легкий путь.

Чан с дождевой водой. Закрывает глаза княжич, когда его окунают с головой, чтобы после поднять, показать небу, показать облакам, показать солнцу обновленным слезами Небесных Змеев, что даровали Народу Иль’Гранда[1] своё громкое имя. Последние слова настоятеля устремляются ввысь:

– Да будет судьба дитя твоего в этом мире доброй!

Пухова взбитая перина пасмурного неба, пахнет близким дождем. Двор же пред парадным крыльцом поместья купается в прохладе.

– Твой отец приготовил подарок тебе на крещение.

Княжич на руках матери, доверчиво приник к женскому плечу.

– А где отец? – спрашивает, покачивая одной ногой.

Опрятного вида старик в темных одеждах держит под узды коня. Раскланивается, рассыпавшись в улыбке.

– Твой отец занят, – кивнув старику, отвечает княгиня сыну. Ложь дается ей легко, за правду же она готова благодарить супруга. – Не печалься, – воркует, ласково погладив княжича по щеке. – Лучше взгляни! Это твой конь. Красивый, правда?

Детская ладонь в женской. Касается аккуратно покатого бока. Контуры мелких крапинок. Серо-пегая масть.

– Он будет служить вам всю жизнь, юный господин, – шамкает конюх, потрепав коня по шее. – Добрый жеребчик, покладистый. И в мир, и в бой. Не изволите ли прокатиться?

Мальчик мнется. Кусает губы, глядит исподлобья, прежде чем осторожно кивнуть. Поводит ушами конь, косится глазом цвета ореховых скорлупок, взмахнув хвостом. А мальчик вцепляется в луку седла, боязливо вертя головой.

– Всё хорошо, – похлопывает по коленке мать. Соскальзывают пальцы.

Конюх же натягивает поводья, и конь приходит в движение. Мерным покачивающимся шагом движется по двору. Круг, второй, третий. Лицо мальчика светлеет: расправляются брови, уходит страх, приоткрывается восторженно рот. Пальцы перебирают дымчатые пряди гривы.

– А можно я завтра ещё покатаюсь? – раздается вопрос, стоит спустить мальчика с седла.

Он сразу уверенно ковыляет к морде коня. Задрав голову, протягивает ладонь навстречу принюхивающемуся носу. Розоватые ноздри, бархатные подвижные губы, а за ними желтоватые зубы. Дыхание колышет волосы на лбу. Не хватает храбрости княжичу, одергивает он руку, так и не коснувшись, но весел смешок.

– Это ваш конь, юный господин, – дивится вопросу конюх. – Вы можете приходить к нему, когда пожелаете.

– Матушка, вы же передадите отцу мою благодарность?

– Конечно, Гор. Передам.

Он счастливо фыркает. Подобрав повыше путающийся подол, поднимается по ступеням медленно и неуклюже, но грозно насупившись. Казаться больше, взрослее. Безмолвны Стражи.

– Как назовешь коня? – интересуется мать, терпеливо придерживая сына за руку.

– А как называется, когда снег идет? – выдох, последняя ступень.

Мальчик горделиво выпячивает колесом грудь, глядя на мать, что произносит с полуулыбкой:

– Метель.

А через два дня приходит весть, из-за которой закипает работа под стук молотков. С рассвета до заката возводят во дворе помост сцены и ложе для княжеской четы. Перешептываются возбужденно слуги, предвкушая зрелище:

– В честь крещения юного господина устроят театральное представление.

– Говорят, любимая труппа императора из самой столицы прибудет! Невиданная милость.

Наблюдает за садом княжич в сгущающихся сумерках. Держа на коленях тряпичного лисенка, прислушивается к шорохам трав и молчанию камней, шелесту крон и журчащей мелодии проточной воды. Дышит через рот. Подрагивают нервно пальцы, мнут лисьи бока.

Мерещится мальчику, что кто-то прячется в саду. Не страшный или опасный, но непоседливо озорной, смеющийся задорно. Кто-то, кто играет с ним, княжичем, сидящим на веранде в полосе желтого света и ожидающим, когда закончит приготовления мать.

Легкий ветер звенит бусинками колокольчика. Две бабочки сплелись в танце. Иной берег нашел пристанище на их крыльях.[2] Но как ни старается мальчик разглядеть того, кто стрекочет насекомыми и щебечет птицами, не переступить ему пока грань.

Княгиня появляется в проёме. Задерживается взглядом на темноте сада, прежде чем позвать мягко:

– Гор, малыш, пойдем. Скоро начнется представление.

Тлеет узкая полоса под тяжелыми складками звездной ткани. Музыканты на подмостках. Танцует актриса, то опускаясь, то поднимаясь на носочки, то застывая на полусогнутых ногах. Обсидиановая сеть укрыла лик, порхает бабочкой веер, притягивая взоры. Чернила глаз на расправленных ладонях. Когти футляров на пальцах словно лезвия лепестков. Игрив ритм, сказывает историю о потаенных надеждах.

Прилежно репетирует юная наложница. Отдается без остатка мечте заслужить ответную любовь, ведь предстоит ей вскоре выступать пред своим господином. Недопустима ошибка, смертелен позор. Сколь прост сюжет пьесы.

Тодо стоит вместе со слугами. Сложив руки на груди, наблюдает не столько за развернувшимся представлением, сколько за господской семьей. Те восседают в возведенной для них ложе. Но если лицо князя недвижно, если княгиня предпочитает скрывать эмоции за веером, то княжич поддаётся вперед. Зачарованный, жадно впитывает каждую деталь.

Маленький череп в девичьих ладонях. Поводит вправо-влево, встряхнув атласной лентой тела. Расправляется на плечах актрисы, шепчет на ухо обещания, но то подлый обман. Ритм вдруг спотыкается, торопится. Силится вырваться из душащих объятий девушка. Исказился гримасой лик, спала сеть, пришли в беспорядок волосы. Мальчик бледнеет.

Не слушается львиный череп. Хищно клацает керамическими клыками, затягивая петли. Немой крик размыкает черные губы. Княжич, позабыв об этикете, испуганно льнет к матери, а лев выскакивает на сцену громадной мужской фигурой. Взмахнув белой гривой, мечется, яростно вращая глазами. И безумие его осязаемо.[3]

[1] Иль’Гранд – название мифологического Небесного Змея. Термин склоняется по падежам: Иль’Гранды, Иль’Грандов и т.д. Официальное название Небесных Людей – Народ Иль’Гранда. В данном случае склоняется по падежам только первое слово: Народа Иль’Гранда, Народу Иль’Гранда и т.п.

[2]В японской и китайской традиции образ бабочки связан со смертью. Существовало множество поверий. Например, если носить узор бабочек на одежде, то долго не проживешь. Если бабочка залетит в дом и станет кружиться у семейного алтаря, то это предвещает скорую смерть члена семьи. В данной сцене обыгрывается поверье о том, что бабочки являются душами умерших людей.

[3]Сцена вдохновлена реально существующей пьесой под названием «Кагами-дзиси». В оригинальном сюжете пьесы присутствуют две бабочки, которые сводят с ума льва, что также связано с предыдущим использованием символики бабочек.

Голод

– Выпускайте.

Исчезают среди деревьев заключенные. Претенденты на звание младших Стражей провожают их волчьими взглядами, но златовласый худощавый подросток даже не смотрит в ту сторону. Облизнув потрескавшиеся губы, сглатывает шумно.

Потому что колотит так, что приходится приоткрыть рот, чтобы не стучали зубы. Не от страха или волнения, а от нового непомерного чувства, что поселилось в кончиках пальцев, разделяет косточки позвоночника, сплетается в узел в животе.

Восседает князь на гнедом жеребце, и никого величественней и значительней для подростка не существует. Бог. Живой Бог. Не удостоит и каплей внимания ничтожного смертного.

Хмурятся златые брови. Он заслужит взгляд этих серых глаз. Он сделает всё, что угодно, потому что от чувства внутри, мутного, вязкого, прокатывающегося сотнями мелких игл он готов переломать собственные кости и содрать с себя кожу.

– Посмотрите, – беззвучный шепот складывается в личную молитву. А в голове подростка щелчками проносятся замечания.

– Ты увлекаешься.

– Не смей даже заикаться о совершенстве. Страж должен сохранять хладнокровие.

– Я вижу в тебе наслаждение чужим страданием. Избавься от этого.

Поиск. Нечто особенного, способного дать не только предназначение, написанное на роду, но и смысл. Его безразличию к чувствам других, его уверенности в собственной исключительности, его патологической тяге к жестокости, которая противоречит природе Стражей.

Не положено им зачарованно любоваться огнем, не положено препарировать насекомых, разорять гнезда, мучить пичужек и мелкую живность, чтобы выпустить скопившееся напряжение. Тайком от матерей, а после от старших товарищей и наставников. Раздражение на клыках, вопль в глотке, который подросток не выпустит из опасения накликать на себя беду.

Разве не слышите? Разве не понимаете, что устоять невозможно? Невозможно не упиваться, когда всё внутри требует обильной жертвы, чтобы утолить голод на срок, который обязательно подойдет к концу. Голод возникнет вновь. И вновь захочется сделать хоть что-нибудь с кем-нибудь, унять этот надоедливый зуд.

Мелкая морось липнет к коже пленкой, возвращая подростка в действительность. Косится он на сверстников, застывших с ним в одной шеренге. Пичужки в людском обличии.

Сизая прохлада леса распадается на оттенки жадеита и дымчатого кварца. Еловые лапы, сосновые иглы. Густой подлесок, переплетаясь корнями, покачивает перьями папоротника. Пружинист мох.

– Вы обязаны найти и убить заключенных, – разносится указание старшего Стража. – В подтверждении свершённого вами убийства предоставьте отрубленные уши.[1]Нападать друг на друга позволительно исключительно в момент деления жертвы. После её смерти уши достаются тому, кто провел казнь. Вы должны вернуться на закате с тем, что сумеете добыть. Забирать чужие трофеи запрещено.

Напряжение в ногах. Готовятся претенденты. Черная точка клейма – символ ученичества, на обратной стороне ушных раковин каждого из них. Не допустить обмана.

– Честность. Преданность. Бесстрашие.

– Честность! Преданность! Бесстрашие! – надрыв.

Золото ресниц. Вновь облизывается подросток. Щурится хищно, вглядываясь в тени под сенью деревьев. Бог в его бьющемся сердце. Бог, которого он обязательно обретет. Пальцы играются с эфесом меча, разгорается голод.

– Пошли! – командует старший Страж, и два десятка ног срывается с места.

Седое небо касается крон. Переговариваются старшие Стражи, греясь у костра. Треск хвороста и гул огня. Раскинулся шатер. Прислушивается князь, пригубив из чаши горячее вино с пряностями. Раздуваются ноздри, ловя призрачные ароматы: слякоть, стушеванный свет, пот, сталь и кровь.

Кто-то из претендентов не вернется. Сгинет по нелепой случайности, от клинка брата или рук заключенных, которые не пожелают сдаваться так просто. Но невдомек князю, что этим днем в лесу творится нечто, чего не устраивал ранее ни один претендент.

Спускает себя с цепи подросток. Укрытый, наконец, от чужих глаз, от чужого мнения, отдается хмельной воле. Голод ревет, голод беснуется, голод пожирает заключенных точными ударами меча, кромсая плоть, лакая кровь.

Только мало подростку. Мало трофеев, нанизанных на нить на шее, не хватит этого для того, чтобы получить любовь князя. Закипает злость, цокает языком, паника разверзается пропастью в груди.

А потому чуть ли не мурлычет подросток, когда попадается ему на глаза другой претендент, преследующий свою жертву. На принятие решения не требуется и секунды. Свистит подросток, привлекая внимание, плавится в елейном:

– Мое! – налетая вихрем и ловя растерянность на лице сверстника, не ожидавшего подобного напора и успевшего в последний миг уловить инстинктами: не заключенный нужен подростку…

– Господин, – князь открывает глаза, согнав дрему. Степенно поднимается.

Притихли возвратившиеся претенденты. Грязные с ног до головы, потрепанные, ощетинившиеся. Смотрят на кого-то с каменными лицами. Нанизанные на нить уши на шее каждого из них. Гаснут последние малиновые капли в прорезях туч.

– Позвольте, последний подоспел.

– Никто в этот раз не погиб? – выходит из шатра князь.

Страж на миг заминается.

– Нет, господин, погиб. Но судя по тому, что принес этот претендент, остальных можно не ожидать.

Черны очи. Щерится подросток, идет пятнами румянца под коркой грязи и запекшейся крови. Разбита губа, рассечена сусальная бровь, затупился клинок. На шее же связка ушей заключенных, а в руках головы, на поясе головы, привязанные за волосы. Других претендентов.[2]

– Ты охотился на своих братьев? – стальные глаза изучают пристально, оголяя нервы.

Обозначаются в воздухе радужные миражи за плечами князя, что нависает угрозой. Подросток же желает быть пронзенным ими. Попробовать на вкус, постичь, сделать своими. Утирает нос.

– Нет, мой господин, – произносит спокойно. – Я честно сразил их в борьбе за своих жертв, – нотки мстительной издевки. – Не мог я позволить проигравшим мне братьям вернуться с пустыми руками и покрыть себя позором.

Подсчитывает уши Страж:

– Он принес больше других, господин.

Стук сердца. Облизывается подросток, не сводит агатовых очей с князя, что глухо хмыкает. Впитывает жадно память. Каждый миг, длящийся для подростка вечность, пока живой Бог принадлежит только ему. Четырнадцатилетнему юнцу, который постиг свой истинный смысл.

– Как твое имя?

– Имя мне Сун, мой господин, и каждую смерть я посвящаю вам, – распирает оскал слепящего счастья. Утоленный было голод теперь жаждет большего. Одобрение в мути княжеских глаз. – Если вы когда-нибудь решите смиловаться надо мной и пожаловать возможность сразиться за звание старшего Стража, я буду несказанно горд служить подле вас. Иль сгину в борьбе за оказанную честь. Иного мне в жизни не нужно.

[1]Отсылка к «облегченной» версии самурайского обычая «Сюкю но агэру». Данная версия широко применялась самураями в Корее во время войны 1592-1598 гг. Вместо того, чтобы забрать в качестве трофея целую голову убитого врага, самураи ограничивались ушами и носами. В Киото существует монумент Мимизука или «Могила ушей», где закопаны десятки тысяч ушей и носов убитых в ходе той войны корейцев.

[2]Отсылка к обычаю самураев «Сюкю но агэру» или «снятия голов», когда самурай отрезал голову поверженному врагу в качестве доказательства своей победы. Имели место и церемонии любования подобными трофеями.

Дар

Стелется туман, поглощая звуки, пока окрашивается мир в синий. Глубокий, влажный, горьковато-пыльный. Несет воды река, теряясь в полумраке. Засеяны поля: опрокинутые зеркала, зияющие порталами в неизведанное. Вороний крик не ждёт ответа от городских огней.

– У тебя хорошо получается, – хвалит княгиня.

Убирает отросшие белокурые кудри за уши сыну, пока тот сосредоточенно вяжет узелки.

– Не спеши. Должно получаться ровно.

– Хорошо, матушка.

Ручной барабан с привязанными к нему бусинками. Тряпичный лисенок на приготовленной ко сну постели. Незамысловаты игрушки, ведь негоже баловать. И не сыскать среди игрушек мяча, как не сыскать и ручного зеркальца.

Дурная примета. Дурная и страшная давать дитя вещи покойников, даже если те их никогда не касались, ведь сколько иных мячей и зеркал существует. Но щемит материнское сердце, не стерпеть. Их черты, их запах, их тепло, их голоса, их имена. Две тени, являющиеся во снах, две тени, плывущие в лодках, две тени, поселившиеся в саду.

– Матушка, – женщина невольно вздрагивает. – А у вас есть родители? – бубнит мальчик, продевая одну нить в петельку другой.

– Когда-то были.

– Когда-то?

– Мой отец рано умер, наказав матери исполнить его долг.

– Какой?

– Выдать дочерей замуж.

Мальчик увлеченно мычит.

– А у меня тоже будет жена? – вопрошает серьезно, и женщина отзывается смешком.

– Будет.

– Как матушка? – светлые брови хмурятся. Материнские пальцы тут же торопятся разгладить пролегшую морщинку.

– Если ты так пожелаешь.

Мальчик удовлетворенно кивает. Принимается за новый узелок.

– А у отца тоже есть родители?

– Нет. У него их не было.

– Почему? – изумляется мальчик. Откидывается в материнские объятья, что отвечают тревогой.

Тени следуют за мановением огня фонарей. Потрескивает фитиль в блюдце с маслом. Халцедон серег: изменчивый свет граней.

– У Цветов императорского сада нет ни родителей, ни сестер, ни братьев.

Хризантема. Самая тихая и неприметная, но сумевшая привлечь внимание юного наследника. Зацвела столь неожиданно яростно, столь пышно, что передушила остальные Цветы за одну ночь. Ночь Багровых Слез, когда вся столица погрузилась в рыдания и стон, когда половину дворца сравняли с землей, когда кончилась одиннадцатилетняя эпоха регентства, и наследник сумел вернуть династии престол.

– Гор, послушай меня, – мальчик взволнованно приоткрывает рот, а мать склоняется ближе, дышит страхом. – Я скажу тебе то, что ты должен запомнить навсегда.

Любимая Хризантема нынешнего императора. Кровавая Хризантема. Устлавшая путь телами, игравшая радужными бликами, наслаждавшаяся вседозволенностью. Дикий зверь, в Ночь Багровых Слез выпущенный из заточения хозяйской рукой.

Ходили слухи, что смех Хризантемы был слышен даже за пределами дворца. Ходили слухи, что Хризантема не замечала ранений. Ходили слухи, что Хризантема остановилась лишь у подножия трона.

– Твой отец уб…, – женщина проглатывает слово, – победил многих для того, чтобы наш император обрел власть. Его сила велика. Ты должен слушаться отца. Понял, мой малыш? Слушаться во всем, что бы он тебе ни сказал, что бы ни велел. Всегда чти его, – объятья, порывистые, впивающиеся пальцами в ткань на детской груди, поцелуи усыпают лоб, щеки, куда попадают. Скоро пробудится дар, и обратит князь свой взор на дитя. Прижимается щекой к макушке сына княгиня, сдерживая сухие слезы. – И тогда я буду счастлива. Обещай мне, Гор. Обещай, что будешь покорен.

– Обещаю, матушка.

Глухой рокот грома. Скатывается ливень по крыше беспокойной дробью. Лисенок приник к мерно вздымающейся груди. Спит мальчик, уткнувшись носом в изгиб локтя, и хмуры его брови.

Потому что безлик белоснежный мир во сне. Утопает в метели, наполненной далеким звоном. Что-то возвышается в эпицентре бурана неясным исполинским силуэтом, а от ледяного ветра слезятся глаза, щиплет кожу и перехватывает дыхание.

Люди вдали на краю пропасти – сотни и тысячи фигур, застывшие в небытие словно насекомые в янтаре. Выпускают из уст радужные всполохи под гулкую хрустальную песнь, что вдруг затекает княжичу в уши, пробирается по черепу, пропитывает кости.

И видит за метелью мальчик первозданную Пустоту. Окунается в неё на долю мгновенья, достаточную, чтобы осознать. Ни звука, ни формы, ни образа, ни запаха, ни движения, ничего там нет. Растворено безвозвратно в бесконечности. Матерь всего сущего Пустота, она же всего сущего конец.

Открывает рот княжич. Схватившись за голову, валится на колени. Боль же крюками вытягивает из него радужную песнь, бесцветные пятна разрастаются на коже. Две девочки стоят пред мальчиком. Две девочки с кровавыми подтеками на синюшных губах.

– Помогите, – лепечет младшая из них.

Княжич заходится беззвучным воем, когда звон наматывает его жилы на веретено. Проникнув в вены, устремляется вместе с кровью к содрогающемуся сердцу.

– Простите, – произносит старшая.

И сердце сжимается в тупой, отравляющей рези. Хриплый вопль. Княжич открывает глаза, просыпаясь. Выгибается так, что кажется готов ненароком сломать себе хребет, а комната кружится в сизой дымке, ходит ходуном под треск, стук и звон. Взлетают вещи в воздух, валятся на пол точно при землетрясении.

Пока надрывается в вышине гром, пока порхают яростными мотыльками радужные искры, пока несется по коридору топот. И мать бросается к постели сына, укрывает в объятьях захлебывающего рыданиями мальчика.

– Тише, тише. Не бойся, Гор. Это всего лишь часть тебя.

Два призрачные тени в углу комнаты. Скорбно их понимание. Пробудился дар княжича в 95 год от Исхода.

***

– Владеть даром непросто, – поучает настоятель. – Вы обязаны им повелевать, юный господин, а не он вами.

Пламя в чаше. Разводы соли движутся лениво, влекомые течением мысли. Княжич не размыкает век. Прямая спина ноет, счет времени давно потерян, а настоятель ударяет в бубен. Благовония путают мысли, как и монотонный хор монахов. Хоровод звезд. Гнутся кроны под напором ненастного ветра, скалится череп на алтаре.

Вестник.

Божество.

Иссу.

Княжич слышит слишком много и не чувствует ничего кроме онемения, пока слова молитв копятся под сводом. Шепчет, послушно повторяя за настоятелем:

– Не придет коварный демон, не совратит помыслов и желаний, не проникнет в душу, не затронет сердце, не развратит разум. Не даст Пустоте вытечь из рук, не даст рассыпаться в прах костям, не даст плоти сгнить, а зубам выпасть. Не потекут глаза мои, не покроется кожа моя гнойными язвами. Грехи тяжкие не нести мне на плечах, грехи страшные не вершить под этим небом.

Мальчик вдруг чувствует нечто, что отслаивается от него угольной тенью. Нечто, что в его сознании обретает форму. Нечто, что является неотъемлемой частью дара. Дрожат прозрачные ресницы, а зверь за спиной обнажает кривые клыки. Скребут когти по доскам, шумное дыхание опаляет ухо. Черта из соли на полу у ступней княжича.

– Чище мой разум росы, вернее отражения, крепче векового клена. Рождаются мысли по моему велению, служат псами мне, хозяину, и умирают, стоит приказать. Владею я ими, господин я им. И не смеют они скалиться, не смеют огрызаться. Чувства, что манящая их кость, должны истлеть. Покинуть тело, вспыхнуть и угаснуть свечой на ветру.

Катится пот. Застревает в глотке плотный воздух, выходя с сипением, перекатываясь в животе свинцовым шаром. Зверь не хочет уходить. Зверь мотает головой. Схватив княжича за плечи, обдает маслянистым смрадом, но голос настоятеля крепок, а в мальчишеской груди зарождается волна, заставляет встать на ноги.

– Пока я жив, я лишь сосуд. Сосуд, над коим мой разум настоятель. И если погрязну я, не устою пред грехами, то обязан умертвить себя в сей же миг, как преклонятся мои колени. Ибо если я не владыка разуму своему, нет места мне на этом свете.

Занесена нога над чертой. Нужно всего лишь сделать шаг. И мальчик делает. Переступает грань. Слеза одиноко чертит дугу, тяжесть сменяется обескураживающей легкостью, но как же больно, и боль эта столь пронзительно страшна. Словно вывернули наизнанку, словно вырвали кусок тела, словно надругались над сутью. Давным-давно, в прежней жизни. Туман пред глазами, никак не проморгаться.

– Теперь взгляните на пламя, – просит настоятель. – Попробуйте управлять им.

Но сколько ни старается княжич, пламя не желает даже покачнуться. Ровным цветком стремится ввысь.

– Хорошо, юный господин, – удовлетворенно качает головой настоятель. – Ваш дар отныне полностью вам подчиняется. Вы будете учиться правильно выпускать его и использовать.

Только мальчик всё ещё чувствует слабый след зверя. Где-то высоко-высоко, среди балок потолка. Где-то глубоко-глубоко, в обители теней. Коснуться ненароком, подумать. Пламя вдруг взвивается столпом, кидается на княжича ударом плети. Истошен детский визг…

Ему хочется плакать. Так сильно, что чтобы не разреветься приходиться прокусить себе нечаянно губу. Не поднять взгляда на прибывшего в храм отца – гремит грозовое молчание. Не поднять взгляда на матушку, что по возвращению в поместье прячет в своих покоях, прежде чем отправиться к мужу и броситься в ноги в иступленной мольбе:

– Он научится. Молю, только не отправляйте… Он научится. Пожалуйста, мой дорогой супруг.

Но за лекарем всё равно пошлют. Всё равно приведут его к князю в покои, чтобы расчётливо задал тот один единственный вопрос. И получил ответ:

– Боюсь, господин, ваша жена не сможет выносить ещё одно дитя. Женское здоровье не позволит. Если же вы отречетесь от неё, император оскорбится. Племянница ведь его. Простите, но мальчик – единственное, что есть у вашего рода.

Меч и ножны

Изготовленные из древесины магнолии ножны расписаны хризантемами. Отливает на свету черный лак, кроваво-красный шелковый шнурок оплел рукоять.

– Я получил его от императора, – щелчок.

Мальчик завороженно наблюдает за отцом, а в горле пересохло, и пробирает озноб. Князь же, оставив меч чуть заметно выдвинутым из ножен, возвращает его на подставку.

– Запомни, как только клинок обнажится полностью, я убью тебя, – немигающий взгляд. Ожидает смазанного кивка от сына, прежде чем двинуться к выходу из личных покоев. – Иди за мной.

В зале терпко пахнет бархатными нотками георгина. Пышный букет в вазе в нише со свитком. На низком же столике расположился выструганный из дерева лабиринт – хитросплетение дорожек и высоких стен. Откидывает крышку шкатулки князь, демонстрируя мальчику три шара: бумажный, деревянный и стальной.

– Начнешь с легкого, – падает бумажный шарик в центр лабиринта. – Сначала тебе нужно докатить его до конца лабиринта. После ты должен будешь это сделать за определенное время, затем не касаясь стенок и так дальше, пока не исполнишь всё, что я ни потребую, даже отвернувшись.

Вновь выжидающий взгляд, вновь кивает княжич. Сглатывает. Но любопытство соседствует с волнением, побуждая поёрзать, вытянуть шею, чтобы получше видеть бумажный шар, украшенный изображениями кварцево-розовых лилий.

– Его, – князь кладет на стол волчок, многоцветны грани, – ты должен удерживать даром от падения. Даже если я прикажу тебе скакать по комнате, волчок не должен дрогнуть. Позже ты будешь не только удерживать его, но и раскручивать сам.

– Я всё понял, отец, – лепечет с готовностью мальчик, облизнув губы.

Трепещет сердечко. Никогда раньше столько времени князь с сыном не проводил, никогда столько не говорил. Истерлась уже сцена в покоях из ума четырехлетнего ребёнка, забылся уже меч и страшное условие. Горят азартом мальчишечьи глаза, подвластны желанию оправдать оказанное внимание.

– Тогда, – отставляет в сторону шкатулку князь. Обманчиво расслабленно опирается на руки за своей спиной, огромный, непоколебимый, давящий одним присутствием. Покоится на груди перекинутая через плечо толстая серебряная коса. – Приступай. Доведи шар до выхода.

Подвигается к столику вплотную княжич, не знает, куда деть руки и как действовать, потому кладет ладони на колени, выпрямляет спину, весь поддается вперед импульсом. Сжатая пружина в животе, складочка пролегает меж сведенных над переносицей бровей, от натуги сбивается на сопение дыхание. Взгляд же вонзается в бумажный шар. Ничего не происходит. Отец смотрит сверху-вниз точно идол с алтаря: без всякого выражения в мутной серости очей.

Мальчик же сопит громче. Направляет свой порыв к шару, цепляется за него мыслями. Скользко, трудно. Разжимается пружина в животе, в груди нарастет давление, а голову набили ватой. Расцветает треск радужных бликов, будто поленья в костер подбросили. Шар вдруг вздрагивает, катится в сторону.

Восторженно распахивает глаза княжич, оперевшись на стол, наклоняется ближе, не отпускает бликами шар, а тот принимается метаться, тычась в стенки, подскакивать, да столь прытко, что в какой-то момент вылетает из лабиринта. Раздается в покоях детский смех. Радостно хлопает в ладоши, ловит шар, вертит в пальцах, пытаясь осознать случившееся.

– Это игра? – повисает вопрос. Вмиг смывает веселье ледяной водой.

Обмирает княжич. Поднимает медленно взгляд на отца, а внутри словно дыру пробили. Страшно. Страшно и гулко-пусто сделалось в миг. Князь же не изменил позы, только во взгляде сквозит нечто непонятное. Так не на людей глядят, так глядят на пыль под ногами, на мерзкое раздавленное насекомое, что мешало.

Мотает головой княжич. Виновато кладет бумажный шар обратно в лабиринт.

– А мне кажется, ты воспринимаешь это как игру, – продолжает князь тоном палача.

– Простите, отец.

Но отец будто и не слышит.

– Тогда поступим иначе. Шар должен оказаться на выходе из лабиринта до того, как я досчитаю до шестидесяти. Раз, – мальчик потерянно вскидывает брови, – два, – мальчик спешно опускает взгляд, снова напрягшись всем телом. – Три.

Приходит в движение шар. Рывками катится по дорожке, налетая на углы. Раскраснелись щеки княжича, гудит в висках.

– Сорок пять.

До конца отвратительно далеко. Пружина в животе уже скрипит от натуги. И шар резко подскакивает, перелает стенки, скачет, потеряв контроль, падает на пол. Отхлынула кровь от лица.

– Ещё раз, – звучит приказ.

Возвращает шар в центр лабиринта мальчик. Набирает полную грудь воздуха, но продышаться не выходит. А отец начинает считать заново. Путаются дорожки, тупик вызывает дрожь губ. Не слушается шар, постоянно норовит повернуть не в ту сторону, вертится вокруг оси. Истекает срок.

– Ещё раз.

Ещё медленней стал двигаться шар. Скорее трепыхается полумертвой пташкой. Давит желание расплакаться мальчик, пусть и удушливо жарко шее и лицу, пусть и в носу влажно хлюпать стало, а в глазах двоится. Позывы тошноты, обосновавшись в желудке, ползут склизкими щупальцами.

– Пятьдесят восемь, – шар переваливается тяжело, словно не бумажный, а уже стальной. – Пятьдесят девять.

– Простите, простите, – срывается княжич. Брызжут слезы. Он торопливо утирает их рукавом, хнычет жалобно. – У меня не получается.

Отцовские пальцы оказываются на вороте обескураживающе быстро. Схватив, тянут на себя с чудовищной силой. Смахивает князь на пол лабиринт, затаскивает мальчика на стол, прежде чем обрушиться на шею сына, сдавить одной рукой.

Сиплый вскрик. Детские пальцы скребут по широкому мужскому запястью, пока жесткие пальцы усиливают давление. Зверь на изнанке сознания. Щерится боли своего маленького хозяина, размывая взор, рвется наружу.

Другой же зверь выплескивает силу на собственное дитя. Наблюдает князь безучастно за тем, как бьется в конвульсиях сын, за тем как багровеет мальчишечье лицо, вздуваясь синими прожилками вен, как лопаются сосуды в налившихся кровью глазах, как слюна течет с раскрытых в тщетной попытке вдохнуть искривленных губ.

И когда закатываются зрачки, хватка князя ослабевает, перемещается на волосы, закапывается в них пятерней, дергая обмякшего, судорожно хрипящего, обмочившегося мальчика вверх. Шипит серой мутью очей:

– Я же сказал, что убью тебя. Понял теперь, что это значит? – оттягивает князь голову сына, вырывая из уст скулящий полузадушенный писк, чернеют синяки на детской шее. – Если бы твоя мать могла родить ещё, я бы не нянчился с тобой. Не смей жаловаться. Ты обязан справиться…

Внутренний двор мал и гол. Прилегает к саду шрамом, отгородившись узкой канавкой с проточной водой с одной стороны, а с другой высокой стеной ограды. Новая площадка для отцовских упражнений.

Не способен удержаться в круге княжич. Сжимает кулаки столь крепко, что ногти впиваются в ладони, хмурится до рези в глазах, а песок шуршит. Песок пиками ломает проведенную линию, размыкая круг раз за разом. Не помещается. «Цветение» мальчика не помещается в очерченные рамки.

Налетают вдруг радужные блики. Княжич успевает ошарашенно открыть рот, когда удар сбивает его с ног. Давит многотонной плитой, безжалостно замыкая в тесный короб со всех сторон, куда не метнуться. Песок царапает щеку, а радужные молнии хищно изгибаются.

– Контролируй. Управляй. Не будь слабым, – приказывает князь. – Не давай волю страху, выжги его. Иначе я сделаю это за тебя.

И молнии гаснут. Гаснет детское сознание. Тучи набухают сыростью, стенает протяжно. Тодо не смеет двинуться, не смеет двинуться и княгиня. Бескровным призраком ждет, пока муж не отвернется от поверженного дитя.

– Пусть лежит.

Баюкает княгиня сына в колыбели своих бедер. Опустошенно глядит на синяки, ушибы, раны, которые покрывают детское тело после каждого урока, наслаиваются мозаикой. Катится бумажный шар по лабиринту, стремится успеть. Стремится дар направиться вверх, унять свою силу, чтобы не вырваться за границы.

Мольбы в женской груди, мольбы на языке. Дрожат веки мальчика. Открывает он с трудом глаза, осоловелый взгляд.

– Матушка?

Она же целует его в лоб, жмурясь от радости, что пришел в себя. Нарушила приказ мужа, не смогла оставить на песке. Иссу, защити. А тяжелая поступь раздается в коридоре, заставляя затравленно оскалиться.

Закрывает собой княгиня. Прячет на груди сына, подставив спину бурному гневу супруга. Путаются медные пряди в нещадно терзающих мужских пальцах. Сотрясают княжича испуганные рыдания, а разум ненароком касается всего вокруг, заставляя дрожать, раскачиваться, мерцать, пока захлебывается отчаянным воем мать:

– Пожалуйста! Нет! Вы убьете его. НЕТ! Не отдам!

Пока рычит отец:

– Ты портишь его так же, как портила прежних. Но в этот раз всё будет иначе.

Зеркальце

– Давным-давно жила княгиня, и была она столь хороша собой, что звезды меркли по сравнению с блеском глаз её, луна казалась уродливой по сравнению с белым ликом её, а цветы в зависти затухали, ведь не могли они превзойти княгиню утонченностью форм.

Рано овдовела княгиня. Не исполнилось ей и двадцати, как престарелый муж скончался от недуга. Скорбела по нему княгиня, но остались у неё две дочери и земли – пусть малые, но плодородные.

Шли годы. Многие сватались к княгине, только отвечала она всем отказом, несмотря на дары щедрые, на речи витиеватые и пылкие, на взгляды восхищённые. Лишь наслаждалась да посмеивалась. Льстило княгине чужое вожделение, забавляла мука сердечная, и не омрачали дни её даже смерти влюбленных, что не могли вынести мысли о жизни без обладания подобной красой.

Сама правила княгиня в своих владениях. Правила строго да справедливо. Не чуралась наказаний и казней, но и удовольствия в них не находила.

Так текло время. И постепенно увядать стала княгиня, как увядает всё живое. Мерцали звезды уже ярче глаз её, луна была румяней лика её, розы свежее и алее губ её, а руки утратили нежность, что свойственна лепесткам.

Не осыпали княгиню более дарами, не превозносили в речах и песнях. И не печалилась бы столь сильно княгиня, если бы женихи не стали свататься к дочерям её, ведь краса их только начинала цвести. И цвести столь чувственно, столь пленительно, что меркла былая слава матери пред славой дочерей.

Тогда поселилась горечь в сердце княгини. Гнев зародился в горле её, а зависть обвила голову терновым венцом. И полнился сей яд, подпитываемый денно и нощно княгиней, что не ведала – кормит она опасного зверя, отдает ему все помыслы. Мучилась она во сне, мучилась она, бодрствуя. Слыша тень, что принялась ходить следом, растравливать голосами, требовать крови, стоило взглянуть княгине на дочерей своих.

Не подозревали те о душевных муках матери. Любили её трепетно, слушались беспрекословно. Отказывали женихам, ведь не дано им благословение матушки, а без него не смеют они и глядеть на кого-либо.

Княгиня же тосковала всё горче по былой молодости. Избегать стала зеркал, рядиться ярче, украшать себя богаче, тщетно пытаясь сокрыть изъяны. И однажды пришел срок – тень отделилась от княгини. Открыла глаза, обнажила клыки, пока крепко спала хозяйка на своем ложе.

С той ночи перестала княгиня быть прежней. Не пускала более никого в покои свои и трапезничала одна. Жестоким сделалось её правление. Прокатывались казни ураганами, наказания падали градом на простой люд, секли плетьми, срубали головы. Лютовала княгиня, и горели глаза её мрачным огнем.

Дивились дочери разительным переменам. Ластились к матушке в надежде унять её нрав, и та словно отвечала им. Каждый вечер пела колыбельные, убаюкивая дочерей. Только отчего-то захворали вдруг юные девы. Покинул румянец их лики, губы лишились красок, а волосы потускнели. Просыпались они измученными и слабыми, и с каждой ночью становилось им хуже.

Княгиня же напротив начала расцветать, точно повернуло время вспять. Но краса её жгла злым пламенем. Приметил это молодой воин. Почуяв неладное, вызвался охранять ночью покои юных дев.

И вот опустился мрак, взошла луна. Княгиня, как заведено, пришла петь колыбельную. На воина она даже не взглянула. Села у изголовья дочерей, и голос её был столь сладок и звучен, что погрузился воин в глубокий сон, а очнулся лишь утром. Так повторилось и в следующую ночь.

Юные девы уже подняться не могли. Лежали безропотные да молились покорные воли Богов. Плакали безутешно, не ведая, что за хворь их поразила. Сжалось сердце молодого воина, изнывало оно от сострадания. Несчастные кроткие невинные души.

Наступила третья ночь. Вновь явилась княгиня, вновь принялась петь колыбельную, вновь стало клонить воина в сон, но достал он кинжал и вонзил себе в бедро. От боли сон отступил, а воин вдруг услышал, что оборвалась колыбельная. Заглянул в покои. И увидел.

Склонилась княгиня над старшей из дочерей, впилась клыками ей в шею и сосёт кровь, сосёт силы и жизни свет. Обуял суеверный страх воина, но тотчас отринул он его. Достал меч и бросился на княгиню.

Успела та лишь зарычать разъяренным тигром, как отсек ей меч голову. Проснулись от шума дочери, узрели страшную картину, подняли крик. Сбежались слуги, схватили воина. И уж хотели учинить над ним жестокий суд, как взглянули на мертвую княгиню. А то и не женщина вовсе, то зверь ряженный, и клыки его блестели от крови.

Тогда скорее явились слуги и воин в покои княгини отыскать след, куда спрятал несчастную коварный зверь. Да только пусты оказались покои. И дух в них стоял. Сладковатый аромат гнили. Быстро отыскали они, откуда он проистекал. Вскрыл пол воин, и все поняли.

Пожрал зверь княгиню. Задушил во сне, обглодал до косточек, испил досуха кровь. И облик забрал себе.[1]

– Очень хорошо, – легкое покалывание пробегает по нервам, но Тодо руки не отнимает. Треплет княжича по голове, насколько позволительно учителю. – У вас складно выходит, юный господин.

– Правда?

– Да.

Улыбка на губах – робкий лучик.

– Не испугались этой истории?

– Только чуточку.

Глаза завораживают. Не оторваться.

– А теперь подумайте, юный господин, чему она учит?

Хмурятся светлые брови, пролегает складочка на высоком лбу. Мычит тихонько мальчик, погрузившись в раздумья.

– Что нельзя завидовать? – произносит неуверенно.

– Верно. Чему ещё?

– Что нельзя вредить родным?

Вежливая улыбка.

– Эта история о том, что, если человек станет взращивать внутреннего зверя, кормить его дурными помыслами, унынием и горькими чувствами, то тот однажды станет столь силен, что сгубит не только хозяина, но и родных его, и товарищей, и других людей.

Проводит пальцем княжич по своему подбородку. Пятая весна заливает дворик пряным светом, золотит покатые спинки камней.

– Княгиню сгубили зависть к родным дочерям и тоска по былому. Но ведь идет время, как должно по законам бытия, – продолжает Тодо. – Следует любить и почитать свою семью, юный господин, – сквозит грусть в обсидиане мужских глаз. Давно отвергнута и спрятана. – А также безропотно принимать то, как устроен этот мир.

Сад – выверена каждая линия. Замыкает высокая ограда стен. Город у подножия холма бурлит на морском берегу.

– А теперь приступим к счету.

– Учитель, вы же обычный человек?

Раскинулось маленькое горное княжество, нареченное княжеством Иссу. Родившись в последней войне Солнц, нынче благоденствует в железной хватке правителя.

– Верно.

Мальчик взволнованно ерзает.

– У вас есть родители? – мать и отец, могильные плиты среди прочих. – А братья? – он самый высокий, но самый низкий. Мечи в их руках и доблесть, а в руках Тодо книга да кисть. – Жена? – хихикают девушки, строят глазки, только робость как вторая кожа, вынуждает потупиться. – Расскажите.

Ветер, проникнув в комнату через открытые сёдзи, шевелит листы книги. Вишня роняет розовые слезы. Алебастровые кубки тюльпанов, вкрапления сиреневых бутонов.

– Простите, юный господин, – Тодо подталкивает к княжичу счеты. – Вам не нужно этого знать, – огорчение, терпкое, стыдливое. – Вы должны обучаться наукам, военному искусству и владению даром, чтобы вырасти образованным мужем и достойным наследником…

Мальчик просыпается от судороги, что сковывает конечности. Дергается, захлебнувшись влажным удушливым страхом, прежде чем сморгнуть пелену с глаз. Распахнуто окно – стрёкот кузнечика на деревянной раме.

Задремал княжич, разморенный теплом. Задремал вместо того, чтобы зубрить урок в своих покоях. Ниточка слюны в уголке губ холодит неприятно. Мальчик утирает её рукавом, легонько хлопает себя по щекам, пытаясь обрести бодрость.

Но в голове словно в колокол ударили, а в животе вдруг урчит. И как ни старается мальчик унять голод, забыться в строках, пустота внутри тянет в разные стороны, заворачивается в саму себя, корчась и ноя.

– Молчи, – приказывает желудку княжич. Закусывает губу от нового болезненного спазма.

Долго ещё до обеденной трапезы. Ужасно долго, не вынести. Косточки ребрышек, плоский живот. Умеренность важна, только что растущему организму до неё. Нерешительность подобна жужжанию пчелиного роя во рту. Раздумывает мучительно княжич о том, что сделать собрался, не дурно ли это, и всё же решается.

Крадется шаг, заглядывает за углы. Примечает мальчик служанку, которая крупно вздрагивает, стоит к ней обратиться. Трескуче волнение.

– Скажите, – глаза служанки окатывают учтивостью, такой шершавой, что хочется поёжится. Точно жук под ворот забрался. – Как мне попасть на кухню?

– Зачем вам, юный господин?

Закладывает руки за спину княжич. Отведя взгляд, перекатывается с носков на пятки.

– Нужно, – отвечает уклончиво. Врать смелости не находит.

Скрещены пальцы, мольба в мыслях. И кажется Иссу благоволит мальчику, потому что служанка не настаивает. Пожав плечами, произносит:

– Прошу вас следовать за мной, юный господин.

Улыбка сама наползает на губы. Прячет её в ладонях княжич, гордый собой. Взрослый, сильный, важный. Как отец.

Служанка же шагает быстро. Мальчик еле поспевает за ней. Рассматривает сюжеты сёдзи, прежде чем уловить нечто странное, остановиться резко, а боковой коридор кривится в собственной неправильности.

Разбитое зеркальце.

Мальчик затаивает дыхание. Внезапно хочется пить, волоски на коже встают дыбом. Удаляется поступь служанки, не заметив, что отстал княжич. Он же уже позабыл о своем намеренье.

Осторожно идет по коридору, ведомый инстинктом. Принюхивается, разомкнув губы. Запах. Будоражащий ледяной запах расползается по нервам. Так хочется вздрогнуть, всем телом встряхнуться. Вскрикнуть звонко, громко.

Самые крайние сёдзи в коридоре и покои по ту их сторону. Княжич чувствует их столь отчетливо, словно уже стоит там, внутри. Пальцы на краю створки. Нужно только отодвинуть.

Зеркальце. Раздробленное на мелкие осколки.

Зеркальце. Мороз его обжигает.

Зеркальце. Забивается в горло крошкой, поглощая предсмертный визг.

Княжич не в силах шелохнуться, потому что там, за сёдзи, есть след. Есть тонкое, неуловимое. Отпечаток, старый, смазавшийся, почти истлевший. Отпечаток чужого цветения, взрывного, сокрушительного, перетряхнувшего все покои в доли секунды и оборвавшего по роковой случайности одну невинную нить.

– Юный господин, – на краю сознания.

А сёдзи плывут, плывет и всё вокруг. Вместе с мальчиком проваливается во что-то неустойчивое и темное, точно накрыли буйные волны полотном. Грань под ступнями, а за ней погибель, Хризантемой опрокидывающая навзничь, выжимающая словно руки прачки мокрую тряпку. Растекается черная лужа, уподобляясь морю. Белое покоится в ней потонувшим корабликом.

– Юный господин? – суеверный страх. Служанка не коснется, не вырвет из плена, пока княжич сам не отнимет руки с закрытых сёдзи, попятившись. – С вами всё хорошо?

Никогда уже не повторится вновь некогда жившее на свете. Никогда не обретет прежний облик.

– Я…, – запинается мальчик. Поднимает взгляд на служанку, что натягивает улыбку. – Чьи это покои?

– Ничьи, юный господин. Совсем пустые. Там вещи хранят. Вы на кухню желали, – поспешен жест. – Пойдемте же. Я вас отведу. Пойдемте.

[1]В основе лежат две японские сказки: «The tale of Takasu Genbei» и «Nabeshima bakeneko»

Искусство

Отбивает пульс наставления отца в 97 год от Исхода:

– Покорность. Прилежность. Усердие. Повтори.

Новая полоса стали выдвинувшегося из ножен меча. Вращается волчок, пробежал забег бумажный шар, но застыл деревянный на тропинке лабиринта в попытке отыскать кратчайший путь.

Княжич стоит подле отца. Наблюдает с интересом за тренировкой Стражей. Вспыхивает на солнце сусальное золото волос. Молодой Страж кружится по полю с копьем. Скользит змеей, точно вовсе земли не касается, гипнотизируя темпом – жгучая смесь беспощадной стремительности и ленной плавности.

– Через два дня ты начнешь учиться владеть оружием, – басит сверху отец. Следит неотрывно за золотой копной, в зрачках угрюмая жадность. – Я хочу, чтобы ты им владел.

– Как вы, отец? – спрашивает мальчик бездумно и запоздало прикусывает язык, испугавшись.

Однако князь взгляда с золотой копны не сводит. Только в уголках жестких губ вдруг появляется мрачная тень насмешки:

– Настоящему Богу сталь без надобности.

Этим же вечером княжич облазит весь сад в поисках какой-нибудь палки. Не терпится представить её мечом, не терпится попробовать повторить увиденные приёмы, а главное не терпится вообразить себя златовласым Стражем, на которого столь пристально смотрел князь. Если стать как он, будет ли доволен отец? Наверняка будет, ведь то воплощение подлинной красоты и грации.

А потому мальчик упорно лазит по кустам, шарит в траве, рыщет под деревьями, пока не выбивается из сил. Что-то крохотное и лимонно-зеленое, лежащее у подсолнухов, привлекает его внимание. Белое пятнышко вокруг глаза точно кто кистью обвел.

Присаживается на колени княжич. Подобрав аккуратно с земли пернатый комочек, заключает в лодочку ладоней. Пульсирует тепло. Трепыхается слабо светлая грудка, сомкнуты веки.

– Бедняжка, – утешающе шепчет княжич, оглаживая рябое крылышко. – Что с тобой?

Только словно мелкими иглами скоблят. Сначала почти не касаясь, а после ощутимей, яростней, оставляя борозды, впиваясь, разрывая. Чужая боль опаляет ладони, скручивает нервы словно в кулак зажимает. Дергается княжич, закусив губу, но белоглазку не выпускает.

Продолжает пить её, сам того не осознавая, а боль заставляет сморщиться, сгорбиться, почти уткнуться лицом в ладони, вобрать страдание уже с воздухом, сделав глубокий вдох. Покалывание в горле. Радужные блики омывают прибоем. Боль вдруг сменяется невесомостью.

И выпрямляется княжич, словно пронзил его выстрел. Вспархивает из ладоней белоглазка с высоким заливчатым чириканьем. Забирает последние силы, даря приятное пуховое опустошение. Уходят мысли, уходит волнение, уходит всё кроме покоя.

Раскидывается под подсолнухами княжич, широко расставив руки. Кочует вместе с юркими стайками по небесной глади, выискивая знакомые фигуры в облаках. Припекает. И осоловело переворачивается княжич на живот, подложив под подбородок скрещенные предплечья. Цепочка муравьев.

Спине тепло, тепло разливается по конечностям, концентрируется в затылке. Точно котелок на огне бурлит. Одолевает дрёма, перемежая границы звуков, складывая единую песнь. Радужные блики струятся вокруг, и отзывается земля гулким пульсом, похожим на пульс матери, что носит дитя в своем чреве.

Склонив головы, напитываются силой подсолнухи. Крона клёна плывет изумрудной грядой, кустарник обратился холмами. Внимает чутко мир откровениям Пустоты, что принес маленький Вестник, а взамен сказывает ему легенду о великом Творении.

И пребывая на грани меж сном и бодрствованием, мальчик чувствует, как кожа его растворяется влагой, и плоть обращается твердью земной, порастая шелковистой травой. Складки одежд вздымаются горными цепями, проваливаются расщелинами, разглаживаются долинами. Путаются в волосах цветы, и лилии среди них покачивают паучьими лапками. Бьет хлынувшая кровь родниковым ручьем, давая начало рекам и озерам, простираясь морями. Раскалывается окаменевший череп, вырываются из него облака, светила и звезды. Дыхание омывает ветром, ресницы разлетаются бабочками. Трескается спина, выпуская хребет. Разворачивает тот ветви ребер, разгорается багровой листвой, рассеивая мрак Вечности.

Восстает Мировое Древо, Древо-Вседержитель, сплетено из костей Творца, имя которого позабыли. Прекрасен естественный ход жизни, полон щемящей печали краткости в обрамлении неизбежной смерти, приходящей в срок.

Вздрагивает мальчик, очнувшись от наваждения, а по щекам текут сладкие слезы, и в груди столь больно и невообразимо хорошо. Стрижи приветствуют закат. Подсолнухи вновь глядят вверх, колосится трава.

Поднимается княжич. Отряхивается, всё ещё пребывая в замутненном сознании, прежде чем, потянувшись, вернуть себе подвижность рук и ног, вернуть себе собственное тело.

Гравий дорожки шуршит под ногами, когда бежит вприпрыжку мальчик к покоям матери, поведать о том, какие чудеса ему приснились.

***

– Владение оружием, юный господин, это искусство, – рослый старший Страж подает княжичу деревянный меч. Рассечена шрамом бровь, алеет нашивка на предплечье. – Как и искусство повелевать даром. Китка, – представляет мужчина младшего товарища.

Тот приветствует поклоном. Жилистый, легкий как соколик, гибкий как тростник. Только-только минул ему четырнадцатый год. От голубого клейма нашивки веет мятной свежестью.

– Обращайтесь к нему, когда пожелаете. Китка, ты будешь наставничать юному господину и помогать ему оттачивать навыки, – старший Страж переводит взгляд на мальчика. – Держите меч чуть ниже, юный господин. Правую руку под цубу, левую на конец рукояти, между ними расстояние в кулак, – касание мозолистых пальцев, бугристые дорожки вен. – Иначе вашему удару будет недоставать твердости. А теперь, юный господин, повторите за Киткой.

Младший Страж сразу преображается из подроста в воина. Натяжение таящейся силы. Стремителен выпад, свист рассеченного воздуха, грозно-громкий выдох. Кристальная чистота движений восхищает. Застывает младший Страж, прежде чем принять изначальную стойку.

Княжич же сосредоточенно стискивает рукоять меча, набираясь храбрости. Перенеся вес с ноги на ногу, замахивается, но неловкость резво сметает вихрем непрошенных мыслей. Обвивает колючими лозами предплечья, ломает осанку. Скомканный удар.

– В схватке нет места робости и сомнениям, юный господин, – произносит старший Страж. – Только сила, упорство и мастерство. Попробуйте вновь.

Златовласый юноша останавливается на краю тренировочной площадки. Сложив руки на груди, наблюдает скучающе, как мальчик наносит новый удар.

– Вкладывайте больше веса, юный господин. И не забывайте о дыхании. Выпустите его резко, толчком, – терпеливо объясняет старший Страж. – Ещё раз. Вы должны почувствовать каждую мышцу, запомнить верность этих ощущений, а после довести до привычки.

Златовласый юноша морщится. Пересекается на миг взглядом с мальчиком, и колкая уничижительная улыбка кривит юношеские губы, распаляя жаркий стыд. За неуверенную стойку, за неумелость слабого тела, за само своё существование. Неправильный. Ненормальный. Разочарование.

Поспешный удар. Ссутулится княжич, охваченный острым желанием провалиться сквозь землю. Недавний идеал оказывается совсем иным.

– Сун, тебе что-то нужно? – замечает златовласого юношу старший Страж.

– Нет, – злорадно задорен прекрасный лик, вздернут подбородок.

Презрение на языке. Презрение и отвращение. Неужто тщедушный щенок и есть господский сын? Как мог грозный и всесильный потомок Вестников породить нечто столь жалкое, столь тошнотворно мягкое, напрочь лишенное звериной жилки. Немыслимо.

– Тогда, Сун, посвяти время тренировке. А вы, юный господин, – голос старшего Стража становится тише. Пальцы поправляют хват, прежде чем коснуться живота и спины мальчика, возвратить ему осанку. – Не отвлекайтесь. Вы постигаете искусство, и кроме него вас ничего не должно заботить. Это требует немалого труда и кропотливости. Китка, – младший Страж ожидает указаний. – Покажи медленней. Пусть юный господин разглядит получше.

Плач в ночи. Скулеж, зовущий на помощь, умоляющий выдернуть из объятий темноты. Чужие фигуры прячутся по углам, незримо крадутся ближе. Расщепление: сотни и тысячи нитей, живых и оборванных. Приходят отпечатками былого, приходят отголосками чужих снов. К княжичу, не способному с ними совладать.

Забивается в угол комнаты мальчик с лисенком в руках, с ужасом на перекошенном лице, внимая тому, что недоступно остальным. Погружаясь с головой, выныривая на мгновенье, прежде чем продолжить тонуть. Никто не приходит его спасать.

Идут секунды, минуты, часы. Плач затихает, княжич смиряется. Костенеет в одинокой темнице, не смея сомкнуть глаз, пока хватка глубины не становится притягательной, а молитва не двигает губы, представая пред внутренним взором храмом, пламенем в чаше и сгорбленной фигурой настоятеля. Череп божества на алтаре делится мудростью. Дар продолжает нашептывать призрачными образами.

– Пожалуйста, мой дорогой супруг, пустите меня к нему, – приглушенный болезненный стон.

– Молчи, – зажимает ладонь рот.

Княгиня покорно терпит. Ощущая сбитое прерывистое дыхание на шее, но мысленно продолжая стремиться туда, где сквозь коридоры находятся заветные покои сына. Мужские пальцы в волосах. Отвести взгляд. Его принято отводить. Распахнутый рывком ворот обнажил грудь грубой ласке. Кровавые раны укусов – словно пытались вырвать куски плоти. Колышется задранный до талии подол. Движение бедер меж бедер. Она – его собственность. Как и ребёнок. Как и всё в доме.

Узы

– Вы так красивы, матушка.

Её любовь улыбается. Синяки пролегли чернилами бессонницы, но глаза полны обожания. И не удерживается княгиня: порывисто целует сына в щеки, в лоб, в веки. Так хочется прижать, задушить в объятьях, отдать сердце. Но она уже отстранилась, она уже возвышается над ним – утончённое творение искусства. Широкий пояс подчеркнул талию, расшиты серебром рукава. Горная река и красные камелии. А заколки притаились сапфирами в высокой прическе, кость тиары белеет оленьими рожками над хрусталем рясен.

Нынче утром в храме будут служить молитву о процветании, о здравии, об урожае. Рассыпать соль и рис, плести венки из цветов и еловых ветвей и угощать освященным вином прихожан. Зайдется соловьем свирель, загрохочут барабаны.

Княжич этого всего не увидит, не допущенный до празднества отцом. Пусть будет в поместье, пусть борется со своей участью, ведь меч всё ещё выдвигается из ножен за любую оплошность.

– Закончили, – командует младший Страж.

Гудят мышцы предплечий. Последний взмах мальчика увязает в рыхлом воздухе.

– Уже намного лучше, юный господин. Не хватает скорости. Ваш удар должен быть молниеносным и предельно точным, иначе противник может оказаться быстрее.

Княжич кивает. Зажав меч подмышкой, разминает суставы запястий. Слиплись от пота пряди челки, раскрасневшиеся щеки и нос облупятся к вечеру.

– Китка, могу я тебя спросить?

Тренировочная площадка плавится в медовом свете. Не приносит облегчения вялый ветер, лишь скатывает обрывки облаков в разрозненные клубки да оседает на листьях крон. Пыльная трава укрылась в тени стен, а двое вступают в тень от навеса веранды.

– Спрашивайте, юный господин, – маняще журчание наливаемой из кувшина воды. Подает чашу княжичу Страж, наблюдает, как тот пьет взахлёб. Скатываются капли по подбородку, сладок выдох облегчения. Утирает рот рукавом мальчик:

– Та женщина, что приходила вчера на площадку, – строгость черных одежды, лишен украшений облик. Покрывал платок волосы и нижнюю часть лица, только глаза в узкой прорези сверкали грозой. – Она тоже Страж?

– Да.

– И она тоже сражается?

– Раньше сражалась. Простите, юный господин, но, мне кажется, вас лучше научат ваши учителя.

– Про это нельзя говорить?

Китка опускается на веранду, пожав плечами. Пушатся непослушные пшеничные волосы на висках, чаинки веснушек густо обсыпали лицо и шею.

– Можно. Только я не уверен, полагается ли мне рассказывать о таком. Мне поручили помогать вам в освоении воинских дисциплин, а не в изучении заведенных порядков.

Мальчик склоняет набок голову в сомнениях. Слова вертятся на кончике языка, покалывают, норовя сорваться. Страж это замечает. Простосердечно взмахивает кистью руки, приглашая:

– Вы хотите задать мне вопрос, юный господин?

– Я лишь подумал, что о Стражах может лучше всех знать только другой Страж.

Глухой смешок срывается с юношеских уст. Мальчик застенчиво поджимает губы, однако в лице Китки нет издевки. Напротив, от выражения карих глаз спокойней на душе.

– Хорошо, юный господин, – нутро снятой с руки перчатки, аккуратны пальцы. – Раньше все Стражи служили господам независимо от пола и не вступали в связь друг с другом, но после Исхода мы должны поддерживать свою численность самостоятельно. Женщины сражаются до двадцати четырех или пока преждевременно не получат травму, которая лишит их возможности исправно исполнять священный долг на поле боя. Затем они оставляют службу и посвящают себя рождению нового поколения. Их зовут Продолжательницами.

– Они выходят замуж? – интересуется княжич. Робкая мечтательность взгляда, нежность смущения. Но Китка озадаченно качает головой.

– У нас нет понятия семьи, юный господин. Женщины выбирают себе нескольких мужчин одновременно, самых сильных, стойких и умелых, и меняют их в течение жизни.

– Зачем?

– Чтобы никто не мог знать, кто отец будущего Стража, как никто не узнает, кто мать, ведь Продолжательницы воспитывают детей сообща до тех пор, пока те не начинают обучение. Все мы – старшие и младшие Стражи, зовём друг друга братьями или сестрами. Среди нас нет сыновей и отцов, матерей и дочерей.

– А твоя матушка? – одолевает ужас. – Ты правда не знаешь, кто она?

– Не знаю. Продолжательницы составляют сердцевину общины и живут отдельно. Это наш мир, юный господин, и таковы его законы. В них нет ничего страшного или жестокого. Так было и будет века. Чистота крови, – проводит по своим волосам Страж, безуспешно приглаживая ото лба к пучку на макушке. – Чистота навыков. Этим мы несколько схожи с потомками Вестников, – кивок на бесцветные пятна, покрывающие руки мальчика, перетекающие друг в друга точно озера. – Прошу простить меня, если мое сравнение оскорбило вас.

Мотает головой княжич. Пытается совладать с мерзким чувством, что царапается о ребра, отдавая бессилием, отягощая ношей предопределенности. Прутья клети вдруг становятся столь осязаемы. Пусть и не способен пока осознать их в полной мере мальчик, лишь ощутить лезвие на бьющейся жилке пульса.

Отцовский меч ждет подношения. Отцовский меч предвещает кару.

А карие глаза Китки созерцают серебро княжеских очей в невозмутимом принятии.

– Всё же оно оскорбительно, – произносят задумчиво. – Стражи вне каст, а вы – живые Боги. Хотя… Вестники тоже вне каст. Спросите об этом лучше учителей, юный господин, а себя я сам накажу за излишнюю болтливость.

– Не надо! – взвивается княжич, но Страж останавливает его жестом.

– Устав, юный господин. Я позволил лишнего.

Вновь упрямо мотает головой мальчик. Насупившись, судорожно ищет выход.

– Я запрещаю, – топает грозно, зардевшись, и карие глаза отзываются сдержанным блеском, глубоким, точно переливы русалочьей чешуи в морской пучине. Мальчик же добавляет пылко. – Я просил рассказать. И ты исполнил мою просьбу.

– Хорошо, юный господин.

Порыв жаркого ветра скоблит раздраженную кожу. Взгляд на облака – нынче единственных обитателей неба.

– Китка.

– Что такое, юный господин?

– А ты совсем по матушке не скучаешь?

– Нет. У Стражей не бывает матерей в том смысле, который вы вкладываете в это понятие.

– И ты не хотел бы её? Матушку. Чтобы она была с тобой.

– Простите, но я не понимаю подобных вещей, юный господин.

Коридоры нежатся в атласной прохладе. Поглощают топот бега по половицам. Должна была уже возвратиться из храма мать. Отворяются сёдзи с хлопком. Зелень сада варится в собственном соку, замирает игла над вышивкой.

– Гор? Что случилось? – откладывает в сторону пяльцы княгиня. Хризолит серег. – Ох, у тебя всё лицо пылает. Скорее принесите отвар из ромашки, – приказывает служанкам, что вскакивают со своих мест. – И холодного чая с жасмином. Иссу, ты как маленькая жаровня.

– Я упражнялся, матушка, – княжич утыкается носом ей в яремную впадинку.

Дышит часто, сминая в пальцах ткань на материнской груди. Княгиня проводит по влажным после умывания волосам сына, поглаживает по спине.

– Сегодня такое злое солнце, а ты на нем занимался, – укоряет ласково. – Сильно болит?

– Нет. Матушка, – он отрывается от неё, обвив руками шею. Глядит с преданной безграничной любовью. Грани хрусталя, синева очей. – Я всегда-всегда буду по вам скучать.

Вопросительны полумесяцы женских бровей.

– И прошу вас, не оставляйте меня, – кривятся мальчишечьи черты. Стараются не шмыгать в упрямстве слов. – Но даже если бросите, я всё равно буду скучать. И помнить вас тоже буду.

– Гор, – болезнен изгиб скорбных губ. Она обхватывает лицо княжича ладонями. – И думать не смей о подобных глупостях, – касается кончиком своего носа носа сына. Жмурится мальчик, обретая верой под мерно бьющимся сердцем, пока целует в светлую макушку мать, борясь с дурными предчувствиями. – И скучать по мне нет нужды. Я ведь с тобой.

Когда же спадает вечером жара, и акварельно-желтые полосы протягиваются по оранжевому небу, тренировочное поле превращается в арену. Занимает почетное место князь. Супруга с сыном располагаются по правую его руку, но если мальчик полон энтузиазма, то княгиня сохраняет беспристрастное выражение.

Идет обряд посвящения в старшие Стражи. Златая копна, собранная в высокий хвост, выделяет Суна среди группы претендентов. Допущен он до подобной чести удивительно скоро. Обнажен поджарый торс, точены лезвия ключиц. Пальцы обводят эфес меча, прежде чем сомкнуться на нем.

Глядит плотоядно юноша на княжескую семью. На мальчика и ненавидит его за статус и мягкосердечие. На женщину и ненавидит её за то, что она опорочила живого Бога недостойным наследником.

– Посмотрите, – беззвучна просьба.

И князь действительно бросает на Суна взгляд, долгий, плотный, непроницаемый. Но различает юноша искаженное принятие собственной сути, которая скалится с садисткой любовью, выражая уже суть господскую. И оттого ликует нутро.

Сегодня не коснется Суна клинок соперника, ведь он чует и предвидит. Отдается с расчётливой страстью пляске смерти, пропуская её через себя. Рожденный для этой роли, одаренный свыше.

Сегодня пройдет Сун обряд без единой царапины. Предвосхищает удовольствие господина от созерцания яростной схватки, рассчитывает на похвалу.

Сегодня прольет кровь Сун. Меньше чем желал бы, но не принято во время обряда калечить и убивать соперников. А потому утекает молодой зверь из-под ударов старших товарищей. Непойманный, необузданный, покорный лишь своему идолу, которому вверил и тело, и сердце, и душу.

Заберите, сломайте, похороните в мутном серебре. То лучшая награда и единственная судьба, о которой мечтает юноша, зовущий себя Суном и не родившийся княжеским сыном.

Мертвая династия

– В краю тишины и безликой зимы

Стоит Древо Мира – опора земли.

Уходит вглубь оно корнями,

Подпирая свод ветвями,

И прекрасней нет медовой листвы,

Что пылает ярче костров звезды.

Вились Змеи могучи в купели сияющих крон,

Охраняли небес Град словно хрупкий бутон.

Правило Царство во благо спасенья,

Шествовал избранных гордый Народ.

Глас его мудрость воспел в облаках,

Истина смыслов таилась в делах.

Но превратно-жестока злодейка судьба,

Огнем страшным пожрав, крылья легки сожгла,

Великое Царство обратила во прах,

И теперь оно, сгинув, осталось во снах.[1]

Ногти-плектры скользят по струнам. Делает жест прерваться император. Доска с сёги свидетельствует об его безоговорочной победе. Закончена очередная партия, призванная скрасить долгую беседу о государственных делах. Кланяется почтительно Правый министр, пришел час его ухода.

– Благодарю вас, ваше императорское величество. Для меня честь получить от вас новый урок. Обещаю стать умелей, чтобы вы могли дольше наслаждаться любимой игрой.

– Когда-нибудь вы меня обыграете, – усмехается отечески император. Ловит прищур Правого министра, который повторяет свой поклон.

– Ваше императорское величество, – произносит вкрадчиво. – Последнее, что я хотел бы обсудить. Сыну князя Иссу исполнилось шесть лет этой зимой. Не стоит ли двору что-нибудь предпринять?

– Нет, Правый министр, делать ничего не нужно.

– Однако не угроза ли то, что Цветок всё же пустил корни вне вашего сада?

– Нисколько, – улыбка сочится мягкостью, но в топазовых очах твердость. Не терпит возражения, ясно давая понять об окончании разговора. Добавляет для приличия. – Не тревожьтесь напрасно. А теперь прошу оставьте меня. Вечер сегодня выдался дивным, хочу насладиться им наедине с собой.

Зацвела лаванда в саду: сиреневые пики в океане, вот-вот вспорхнут пташками, устремятся к синеве закатных небес. Хорошо на балконе, свежо. Рубиновая пастель горизонта – точно остывают реки лавы под громадой облаков.

Ведут пальцы императора по краю чаши. Спешит наполнить её чаем слуга и поскорее отступить обратно за порог покоев. Не мешать господину, не отвлекать присутствием. Покидает с низким поклоном балкон и придворная певица. Семенит прочь, уносят за ней кото.

Император же прикрывает слабые глаза, слезящиеся от созерцания пламенного горизонта. Реденькие короткие ресницы, одутловатое лицо. Непроизвольное жевательное движение челюстей. Долетает до балкона детский смех: то гуляют по дорожкам сада два императорских племенника – десяти и четырех лет. Резвятся под неусыпным надзором свиты нянек.

Белые и черные камешки на игральной доске. Задумчиво мычит император, постукивая подушечкой пальца по керамической стенке чаши и предаваясь воспоминаниям.

Сбегает юный наследник по узкой винтовой лестнице, подгоняемый шкворчащим гневом. Крутые каменные ступени, шорох парчовых туфель, низкие потолки. От сырости неприятно щекочет в носу и возникает желание чихнуть. Морщится брезгливо наследник, торопливо шагая по коридорам, настороженно прислушивается, вглядываясь в вязкую, плохо разгоняемую фонарями тьму.

Никогда не нравилась ему эта темница – Палаты непослушания, как прозвали её Цветы. Не явился бы он сюда, если бы нужда не звала, и если бы тюремщик не был подкуплен до мозга костей, до кончиков грязных ногтей, до последнего волоска. Не станет подслушивать, не станет доносить. О тех вещах, что обсуждает здесь наследник с верным ему Цветком.

Хризантема даже не поворачивает головы, когда наследник, остановившись у клети, хватается за тяжелую дубовую решетку – мелочь для того, кто наделен даром, однако не снесет её Цветок, не посмеет дерзить.

Вымуштрованы с пеленок, сломлены изощренными пытками и дурманами, насилием во всех его проявлениях, покорны точно псы. Повели и убьют себя, только бы угодить, только бы не лишиться подаренного им смысла и цели – служить и в службе быть полезными Небесным Людям и их потомкам. Но разве сами Цветы тоже не Небесные Люди? Крамольная мысль.

– Что это было? – шипит наследник.

Сжаты крепко зубы, сверкают лихорадочно топазовые глаза. Была бы возможность, он бы дал пощечину этой твари по ту сторону решетки, исполосовал бы кнутом, взял бы палку и бил до тех пор, пока кости не вылезут наружу. Никогда не замечал за собой прежде подобных порывов наследник, но никогда прежде и не был он столь зол.

Только нельзя, нельзя. И приходится бессильно топтаться у решетки да в бешенстве жевать собственный язык.

Хризантема же поводит лопатками. С глухим рыком возвращается себе на место вывернутые суставы пальцев. Ободранная кожа висит темными лоскутами, поблескивает сукровица. Медный таз у босых ступней, вода в нем черна от грязи и крови, как и тряпица на бортике.

– Что это было? – повторяет наследник, теряя крохи терпения. – Ты, мерзавец, вздумал весь план сорвать?

Хризантема нехотя бросает исподлобья взгляд, прежде чем усмехнуться – грязно, мерзко, так, что мурашки прокатываются от макушки до пят.

– Мне, однако, льстит ваше беспокойство, – мурлычет хрипло, – ваше величество драгоценный принц.

У наследника перехватывает дыхание.

– Прекрати, – кидается он на прутья клети, багровея. Скалит зубы, а в ответ ему скалятся клыками, ласково-пренебрежительно. – Почему я должен тревожиться о том, не сдохнешь ли ты раньше срока? Тебе велели вести себя тихо и не вызывать у других Цветов гнев. Но что я вижу? Как из тебя выбивают дух Гербер и Гвоздика! Валяют по площадке словно мешок с трухой.

Поворачивается Хризантема. Скинуты лохмотья одежд, собрались на поясе, обнажив торс. Переплетения мускулов и жил. Голодный хищник, которому не хватает мяса. Выглядит куда мельче и слабее, чем есть.

– Ты разве не потомок легендарного Иссу? – желчь капает с наследных уст.

И Хризантема щурится. Проводит языком по тонким губам, задерживается на глубокой ранке, покрытой коркой засохшей крови. Синяки подтеками изукрасили грудную клетку. Прощупывают методично пальцы целы ли ребра.

– Как же вы перепугались, ваше величество драгоценный принц, – замечает ехидно Хризантема. – Верно от того, что я ваш единственный Цветок, – прикусывает язык наследник. Глядит с нескрываемой ненавистью. – Но не волнуйтесь, я принесу вам головы ваших врагов, дайте срок.

Сбилось дыхание, сжаты кулаки. Знает. Эта тварь всё знает и понимает.

Не столь един регентский Совет Медных, как желает казаться. Держится на трех столпах, на трех избранных Главах: Главе над садом, Главе над государственными делами и Главе над армией. Но даже при извечных разногласиях никто не заподозрит в измене самого надежного из них, отвечающего за войска. Того, кто когда-то подстроил смерть Регента и императрицы-матери, а нынче собрал собственную коалицию и вознамерился вернуть престол Золотой крови, встав подле неё незаменимым советником, прощённым за прошлые прегрешения. Опорой для венценосного, слабого здоровьем юнца.

Пусть падут остальные. Только бы сделать что-то с Цветами, безоговорочно подчиняющимися Главе над садом. Ослабить, задержать, пока не войдет во дворец армия, пока не окажутся на пиках головы членов Совета, пока не сядет на трон наследник. Тогда не останется Цветам иного, как подчиниться и признать нового хозяина.

Делает медленный вдох наследник, усмиряя свой пыл. Потому что именно Хризантема должна по плану совладать с другими Цветами. И не сомневается наследник, что падет она, израненная и покалеченная, а уж если не испустит дух в бою, то добить её не составит труда.

– Не слишком ли ты самоуверен? – растекается улыбка.

Но сверкать ей не более мгновенья. Серые глаза у Хризантемы, серые до какой-то неприятной зернистой мути, словно слепые глаза рыбы. И мерещится вдруг наследнику белесый огонек в их зрачках. Поднимается на ноги Хризантема.

– Ваше величество драгоценный принц, – воркует сыто точно в любви признается. Делает шаг к решетке. – Пообещайте мне хорошую награду, и моя самоуверенность прекратит вас удивлять.

Поднимает голову наследник, чтобы видеть лицо Хризантемы. Расчерчено то тенями и светом, остро скулами. Мерцают белесые огни под прозрачными ресницами.

– Да как ты смеешь что-то требовать.

– Как смею? – вновь обнажены клыки. Становится вплотную к решетке Хризантема, взирает нагло свысока. Старше наследника всего на год, но выше на полторы головы. – Удивительно, отчего Глава по саду ещё ничего не знает о вашем заговоре с Главой над армией, – упиваются властью звуки, потешаются интонацией. – Цветы многое подмечаются, ваше величество драгоценный принц. Многое видят и слышат.

– И чего ты хочешь?

– Вольную.

– Вольную!

– Пожалуйте мне титул и земли, а я продолжу вам служить как вольный Цветок.

– Немыслимо, – не верящая усмешка, подняты в растерянности брови. – Ты верно рассудком повредился.

– И дайте мне супругу Золотой крови.

Удар приходится на решетку. Взвизгивает кратко наследник от боли в ладони, но тут же брызжет слюной:

– Как можно?! Из других Цветов себе возьмешь. Хоть всех женщин разом. Пусть продлится только род Иссу, я не возражаю. Но Золотую кровь!

– Ваше величество драгоценный принц, вы верно позабыли, что Цветы связаны родственными узами. А я видел, что может уродиться от кровосмешения, – неприкрыто отвращение. – Я сам от него рожден, когда Астра осеменил своих сестер. Потому и желаю чистую Золотую супругу.

Прошибает холодный пот наследника. Не находит он правильных слов, вспоминая разом все многочисленные слухи, что примечал с детства. И среди них были слухи о Цветке, убившем родами мать. О Цветке, который в тринадцать лет получил как заведено «тело» для плотских утех – провинившуюся служанку из Земных, да только не взял девчушку, как того от него ожидали, а распотрошил и невозмутимо копошился во внутренностях, пока это безобразие не пресекла стража. О Цветке, что, получив новый шанс познать «тело», всё же им овладел, как подобает, но, закончив, сразу умертвил, и поступал так с каждым новым «телом» после первого соития.

Пляшут белесые огни в омутах зрачков. Наблюдает Хризантема с безразличием, как тошнота сдавливает горло некоронованному принцу, как отчаянно тот пытается понять, могла ли быть Хризантема тем Цветком из слухов.

– Не бойтесь, ваше величество драгоценный принц, – поднимает наследник взгляд и мертвеет в оцепенении, потому что нависает Хризантема. И в её откровенно-снисходительном оскале все ответы. – Я не стану калечить или убивать Золотую супругу. Напротив, стану хранить её, как самый ценный трофей.

Давит жесткий ворот. Утонул наследник в серой мути, что выдыхает, наклонившись, прямо в лицо:

– Без меня вы не взойдете на престол.

– Хорошо, – судорожно прокашливается наследник, попятившись. Умрет эта тварь, умрет, не переживет боя с другими Цветами, слабая, умеющая лишь пугать понапрасну. От пульса заложило уши. – Будет тебе и вольная, и надел, и супруга.

– И когда же мне уничтожить ваших врагов? – наклон головы. Спадают пыльные светлые волосы на плечи.

– Через две недели. В час быка третьего числа пятого месяца ты устроишь в саду переполох и привлечешь на себя все Цветы.