Читать онлайн Неуязвимость бесплатно
© Мамочева Ю.А., текст, 2023
© Киндинова Д. Е., каллиграфия, 2023
© Томсон С. В., фотографии на обложке, 2023
© Мужицкая Т. В., предисловие, 2023
© Томсон С. В., предисловие, 2023
© Издательство «У Никитских ворот», оформление, 2023
Очень странно писать предисловие к книге, которую ты уже прочёл от корки до корки, которая для тебя уже состоялась, в которой уже есть измусоленные от частого возвращения к тексту страницы, которая была с тобой на прикроватной тумбе во множестве отелей десятка городов, которая летала с тобой авиарейсами и тряслась с тобой в поездах.
Очень странно вспоминать все эти многочисленные встречи с текстами книги, которая ещё не обрела своего физического воплощения. Но у тебя в руках, дорогой читатель, сейчас именно оно – обретшее осязаемость множество неповторимых моментов, из которых соткана неуязвимость автора.
Очень трудно писать предисловие к книге, в которой столько твоей собственной вовлечённости, и не вовлечь свою точку зрения, которая может быть совершенно перпендикулярна задумке её творца. Но я как раз и рассчитываю многие годы спорить с автором о названии или о чём бы то ни было ещё. Только вот стихи в этой книге для меня – это истина в последней инстанции. Это выкристаллизованная правда о хрупкости и невероятной красоте счастья в тот момент, когда земля уходит из-под ног. Мы ездили по городам нашей большой страны с программой «Будем живы!»[1] и, встречая в чьём-то взгляде вопрос «А будем ли?», горячо и смело предъявляли эти стихи. Перед ними безоговорочно капитулировал любой страх. По крайней мере, нам так казалось. И потому так радостно мне сегодня писать этот текст, что «Неуязвимость» – это печать уверенной победы над страхом.
Очень ответственно писать предисловие к книге, в которой так много знакомых тебе имён. Под этой обложкой в стихах задокументированы соприкосновения душ, отчаянно старающихся сделать этот мир светлее. Передать тепло и свет такого взаимодействия способны, по-моему, только стихи и музыка. И крайне безответственно с моей стороны было бы потратить ещё хоть одну минуту вашего внимания перед встречей с первым стихотворением…
Я заканчиваю, выражая при свидетелях этого текста благодарность за то, что в самый отчаянный и тёмный момент последних двух лет, когда в голове повисла ужасающая тишина, ты пришла и так просто сказала: «Говорить о любви». Как много её в этой книге.
Спасибо.
Друг.
Господин Литвинович
(он же Сергей Томсон),
российский чтец, популяризатор
современной поэзии
Вот и она. Новая книга Юли Мамочевой. И мурашки от предвкушения…
Нежность и страсть. Честность, свет и игра. Любовь в самых разных видах её.
А ещё эта книга целительна. Её можно прикладывать к больному месту. Зачитывать вслух любимым людям. Читать про себя. И про себя. Юля – светоносное существо. И через текст она согревает каким-то вселенским дыханием твоё сердце.
Татьяна Мужицкая,
психолог, специалист по НЛП,
автор книжных бестселлеров, поэт
Марине
Выход книги финансово поддержали:
Сергей Пузанов
Екатерина Малова
Екатерина Юргель
Любовь Шуваева
Марина Рыльцева
Катерина Поколо
Наталья Александрова
Ирина Шишкова
Любовь Мареева
Марина Твердова
Елена Артюхова
Татьяна Тесля
«лечила не горькими травами – вишнёвыми поцелуями…»
- лечила не горькими травами – вишнёвыми поцелуями
- и море цвело до утра во мне, слезами текло подсолёнными
- вот сердце трепещет парусом, вот ты лежишь на плече моём
- до завтра не о чем париться, и это моё лечение
- шепчи мне, шепчи, нашёптывай
- большое, смешное, дивное
- покуда лежим на шёлковой
- широкой ладони июня мы
- буди меня, береди меня
- сейчас мы непобедимые,
- идиллией обнажённые
- как будто навеки юные
- …и в слегка комариной, жасминовой темноте
- мы друг другом на ощупь любуемся, как слепые
- ты не знаешь, как я боюсь, что наступит день
- я не знаю, какие боги тебя слепили
- твой бессовестный профиль, и долгий рельеф бедра,
- и всё прочее совершенство кошачьих линий
- мы слепцы до зари, мы невидимы до утра,
- первобытные дети из тёпленькой божьей глины
- завтра будет опять обязательный день цифровой
- грохот вечной войны в несмолкающем писке моды
- но я знаю, что вновь возвращусь в терпкий запах твой
- как в объятья самой природы
- и в бою меня это знание убережёт,
- без сомнений, почти что без шуток и без церемоний
- я на восемьдесят процентов спокойное море
- доброй ночи, мой бережок
«Пусть птица видит нас на золоте полей…»
- Пусть птица видит нас на золоте полей,
- как мы похожи на
- две крохотные руны.
- А кто на свете всех румяней и белей?
- А ты, моя заря, ты, ласковая юность.
- Зависнув в облаках, пусть птица видит, как
- пьянеем травяным мы древнерусским духом,
- ведь в тишину, что мотылькова и дика,
- спадает время с нас бессильнейшим недугом.
- И остаёмся мы стоять – в руке рука,
- до первородности обнажены друг другом.
- По несколько секунд, минут, часов, веков
- стекает время, точно пот, из тела
- в бескрайний звон цикад, что дик и мотыльков.
- И мы молчим вдвоём, как ты того хотела.
- Мы только пара рун, переплетённых рук,
- пока нет связи с двадцать первым веком,
- давай ещё с тобой побудем на ветру,
- ведь я немножко управляю ветром.
- Пока молчит айфон, славянский пантеон
- хранит нас всем вокруг, что травян|о и сине.
- И видим птицу мы, и будто слышим звон,
- звучащий непонятно, но красиво.
«Вечернее поле лечит тонкими чудесами…»
- Вечернее поле лечит тонкими чудесами,
- которые по одному случались и раньше:
- вот колдует ветер твоими растрёпанными волосами,
- вот закат впереди, точно облепиха, оранжев.
- Воздух прян и тихонечко зелен – не надышаться,
- облака резвы, как полярные медвежата.
- Непонятно, оно ли это, то самое счастье,
- но внутри разжимается что-то, что было сжато.
- Ибо если всё это и помнишь – то по отдельности,
- а теперь стоишь,
- будто перед живой мозаикой,
- и буквально дуреешь от ясности, от беспредельности,
- так, что думаешь: «Мать твою за ногу!»
- Так, что думаешь: «Господи, если ты есть, ласковый
- и большой,
- пусть все эти цветы – твои дети, чтобы я им немножко
- сестра,
- лишь бы мне ещё постоять тут с растрёпанною башкой,
- с глазами чистыми, рыжими от твоего костра!»
- И когда оттикают часики моей сумасшедшей жизни
- в каком-нибудь муравейнике из бетона да из камня,
- ты пошли за мной не старуху, а девочку в модных джинсах,
- с длинной косой и выбритыми висками.
- Пусть помчит меня в классной тачке по долгой —
- предолгой трассе
- под отборнейший хеви-метал, такой эпиграф.
- А потом будет зелено-зелено, и ветер бескрайне ясен,
- и закат навсегда до одури облепихов.
«мы небо…»
- мы небо
- мы небо
- мы не боимся
- мы море, нас море под этим ливнем
- мы тысячелицы
- стотысячелицы
- мы голос, звучащий светло и длинно
- мы больше страха
- мы смех сквозь грохот
- мы древний голос страны свободной
- и нас не тронет
- и нас не скроет
- трусливое, тёмное и слепое
- мы говорим, что Россия – наша
- мы говорим, что она спасётся
- мы
- не
- боимся, и это значит
- мы говорим – и выходит солнце
Незабудки
- …И тогда пришла Она к Марье и в ноги упала ей.
- Говорит: «Хоть ты защити меня, обогрей!»
- «Посмотри, – говорит, – до сих пор я вся в синяках,
- не болят они больше, да всё не сойдут никак».
- Говорит: «И к подругам ходила я, и к ментам,
- лезла в п|етлю – а он обещал, что найдёт и там».
- «Здесь же, – плачет Она, – голубые цветы цветут,
- сделай, Марья, чтобы меня не нашёл он тут!»
- Марья гладит по голой спине её, вся звеня.
- «Сколько вас, – отвечает, – здесь таких у меня!
- Становись, – говорит, – вот сюда, как есть, босиком,
- становись, – говорит, – голубым-голубым цветком».
- …И смотрела Она, становясь голубым цветком,
- как из их квартиры его волокли менты.
- И орал он, но голос Ей был уже незнаком,
- и впервые Ей не было страшно до тошноты.
- У подъезда шептались старухи. Курил сосед.
- Сыну лет четырёх мать прикрыла глаза рукой.
- И на всё это падал бескрайний, звенящий свет —
- не сентябрьский, а какой-то совсем другой.
- А потом голубое настало вдруг забытьё.
- Позабыла Она несчастное тело своё,
- позабыла имя, голос, лицо и быт,
- так и стала цветком средь таких же цветов голубых.
- И глядит на них Марья.
- И шепчет: «Ни там, ни тут
- не найдут они вас. Не найдут они вас. Не найдут».
«Настоящей любовью накрывает не сразу…»
- Настоящей любовью накрывает не сразу,
- а потом – через месяц-два
- или годик-два.
- Потому что судьба, она, может быть, и зараза,
- но всегда права.
- Так сначала вдоволь попьют твоей сладкой крови
- да закусят мозгом,
- а потом вдруг сидишь ты и видишь этот точёный профиль,
- глаз отвести не можешь.
- Потому что это не профиль, а готическая архитектура,
- ну а локон – почти Мадоннин…
- Ты сидишь, словно Божий дурак или Божья дура,
- и потеют ладони.
- А тебе человек рассказывает же что-то
- про чужие интрижки, про валютные курсы.
- И не знает, что сердце твоё – чёртов сгусток шторма,
- что твоё молчание – это почти искусство.
- Человек говорит, ты любуешься нервным ртом,
- нежных рук лебедями по тёмной глади коленей.
- А вокруг прорастает отложенное на потом
- и сменяют друг друга десятки земных поколений.
- Только вы всё сидите, друг другом любуясь до одури,
- точно Папка Небесный решил, мол, да ну вас, лодыри,
- и впервые, наверное, сжалился над тобою.
- Слушай, слушай про доллары, чьих-то детей и погоду, и
- нет, не бойся смерти, не бойся рая.
- Там же небо совсем как глаза её – голубое.
- Там же в принципе все только светятся, не сгорая.
Дорога-дом
- Ори, целуйся, дерись, ишачь —
- ничто тебя не берёт.
- И лишь когда пора уезжать —
- тоска открывает рот.
- Неважно зачем, от кого, куда,
- плевать на сколько и с кем,
- стоишь и смотришь в свой чемодан,
- пустая, как манекен.
- И твой чемодан распахнут, как рот
- той самой тоски дурной.
- Но как бы хотелось наоборот —
- всегда уезжать, как домой!
- Неважно зачем и куда – не суть,
- плевать, на год или час.
- Ты хочешь легко отправляться в путь,
- как будто бы вся лучась.
- И твой чемодан закрывает пасть,
- как маленький сын кита.
- И те, от кого веселы, толпясь.
- И солнечно там – куда.
- Ты знаешь, что все они будут тут,
- когда ты вернёшься к ним.
- И дом твой – дорога. И птицы поют
- над этим домом твоим.
Дракон
- Путешественники пахнут краями, откуда вернулись.
- Когда отец прилетал из Китая, куда за товаром гонял
- в девяностые,
- из куртки его пахло пряно и громко, гвалтом
- пекинских улиц,
- бензином, огоньками на красных пагодах.
- Живыми драконами, тёмными, как кровь венозная.
- Вот как пахло от всех вещей папиных.
- Он вынимал из кармана жвачку или какую-нибудь ерунду,
- всю исписанную долгими чёрными иероглифами,
- и я осторожно подносила её ко рту,
- и нюхала, нюхала, даже почти не трогала.
- Когда я возвращаюсь с гастролей, мои вещи пахнут,
- конечно же, по-другому.
- Чужими сигаретами, чужими квартирами, коих
- было немало.
- Церковными свечками, не знавшими огня драконьего.
- Духами всех, кого я там обнимала.
- А потом одно отправляется в стиральную машину,
- второе – к друзьям на полочку, а третье – в мусорку.
- И запах куда-то девается. Но ведь не им же единым
- мы живы,
- он же, в конце концов, не хлеб и не музыка.
- Про путешественников есть другая важная штука,
- помню по папиным возвращениям из Китая.
- У них (у нас) в глазах всегда остаётся что-то,
- что мы выбрали в миг, когда покидали.
- Вот в моих, например, навсегда – рожки Кёльнского
- собора,
- купола Киевской лавры.
- Питер – весь. С какой-нибудь крыши, само собою.
- Вороны Тауэра, угловатые от прохлады.
- А в глазах папы, вернувшегося из Пекина
- раз, наверное, двадцать и в целом к сантиментам
- не склонного,
- до сих пор живут не пейзажи из кино —
- лент с Джеки Чаном, а искры огня драконьего.
- Я нигде, нигде, нигде не встречала дракона живого,
- впрочем, как и те, кто кроме папы бывал в Китае.
- И поэтому папа вёз отважно огонь его нам
- как то, чего в девяностые больше всего не хватало.
- Девяностые. Мне три с половиной.
- Столько же остаётся до новой эры.
- Бабушка смотрит за стенкой свой детектив любимый,
- мама читает мне сказку про храброго пионера.
- Небо в окне ледяное и чёрное, как кока-кола,
- лампочки в люстре круглые, как чупа-чупсы.
- И я говорю маме: «Давай заведём дракона?»
- И смеюсь от какого-то радостного предчувствия.
- А потом врывается папа в ночи в наш быт
- громким запахом улиц Пекина, миллиардом китайцев сразу,
- я взлетаю в руках его к люстре (ну-ка, кто тут у нас не
- спит?!)
- прямо в синей пижаме своей и с дурацкой улыбкой
- своей.
- И я вижу драконье пламя
- у папы
- на дне левого глаза.
- И на дне правого глаза.
- И спросить стесняюсь. Но становлюсь сильней.
Ёлка
- И мы проезжаем станцию Электросила,
- и ты говоришь: «Мне не хочется Иггдрасиля,
- купи мне, пожалуйста, ёлку».
- А люди в метро многочисленны и красивы,
- и я говорю: «Хорошо»,
- раз ты попросила
- без страха, упрёка.
- Ведь дарят, как правило, деньги. И золото. Деньги. И золото.
- Деньги.
- И то, что за них продаётся в ближайшем радиусе.
- И всё это любят киношные глупые девки.
- А ты попросила радости.
- Мне очень хотелось купить эту самую ёлку,
- мы с мамой вместе пытались.
- Искали вдвоём целый час по всему району как
- следует, только ёлки не попадались.
- Все люди мира стеклись в наше дивное Купчино
- и с хрустом сожрали ёлки, такое чувство.
- Но это, конечно же, было бы слишком скучно,
- поэтому будет чудо.
- Чудо – как крепкий колючий росток бессмертия.
- Детская радость, к которой не бываешь готов.
- Я рву тебе ёлку из клумбы на Невском проспекте
- прямо на глазах у охреневших ментов!
- И куранты давно пробили, и толпы бухие настолько,
- что всем, в сущности, лень
- даже смотреть с укором
- на то, как я рву эту ёлку, хохоча от восторга,
- прямо из сердца Питера – рядом с Казанским собором.
- А утром мама увидит, что ёлки лежат повсюду,
- как пьяницы после попойки, как солдаты на поле брани.
- Тела их в снегу остыли и больше не пахнут чудом,
- а думалось, мол, раскупили их, разобрали.
- И только твоя ёлка, вырванная зачем-то
- из пьяного сердца Питера, раз уж так можно,
- поедет с тобой на родину Тараса Шевченко
- и даже каким-то чудом пройдёт таможню.
- Ведь у них, у чудес, колючих и всегда внезапных,
- особенные законы, совершенно своя природа.
- И поэтому
- ёлка твоя
- сохранила запах
- старого года.
«Кто такая моя любовь…»
- Кто такая моя любовь?
- Кто такая твоя любовь?
- Я же знаю, оно живёт между наших склонённых лбов.
- В однокомнатном нашем тепле,
- в крепко сжатом моём кулаке,
- в каждом волосе и позвонке,
- в красном яблоке на столе.
- Мы хотим быть целым вдвоём —
- оттого мы смыкаем лбы.
- Моё тело выбрало дом,
- только сердце просит борьбы.
- И опять я встаю и иду.
- И иду, и иду, и иду.
- По беде, по воде, по льду,
- да у всех-превсех на виду.
- И любовь я несу твою
- словно талисман – в рюкзаке.
- И любовь я несу твою
- в каждой родинке на руке,
- и в морщине между бровей,
- и таблеткой под языком,
- стуком в сердце, царём в голове,
- в кошельке сушёным цветком.
- Потому что любовь моя
- без меня пусть хранит наш дом.
- Потому что любовь моя —
- половина от «мы вдвоём».
- Это то, что тепло в тепле,
- как свеча среди темноты.
- Это то, что в каждом стекле,
- в каждом зеркале видишь ты.
- Вот сейчас ты глядишь в окно.
- Там рассвета пожар голубой.
- Мы с тобою вдвоём – одно,
- и поэтому я с тобой.
Цирк одного поэта
- Так сидела бы да век на тебя глядела,
- будто нет мне совсем никакого другого дела.
- Ни работы, ни быта.
- Не ранена, не убита,
- я гляжу на тебя и забываю, где я.
- Я какой-нибудь клоун в съехавшем парике,
- я живу в слезинке на светлой твоей щеке.
- Жизнь моя – восхитительный цирк одного поэта.
- Рёв слонов. Стук копыт. Пляски смерти невдалеке.
- Очень много цвета.
- Нет, я вовсе не говорю, что живу в аду.
- Я с огнём в ладу и с музыкой этой в ладу.
- Я хожу колесом, не сходя с языков, умора.
- …Но когда я смотрю на тебя, словно на звезду,
- сквозь трепещущий купол, сквозь пёструю ерунду —
- то все звери мои опускают смиренно морды.
- Если сердце взорвётся – значит, оно граната.
- Если сердце взорвётся – значит, любовь – война.
- …Я гляжу на тебя, и мне ничего не надо.
- Из меня уходит бравада и клоунада,
- остаётся одна только нежность да тишина.
- Сердце в клетке свернулось и дышит огромным тигром.
- А они утверждали, что в нём дофига тротила,
- а они убеждали, что нет счастливой любви.
- Я гляжу на тебя и знаю, что подфартило.
- Ты глядишь на меня
- и говоришь:
- «Живи».
Василиса
- Так крутили её мусора, вертели да громко ржали.
- – Ты зачем, дура, песни крамольные пела с бомжами?
- Морда, дескать, твоя разбита, да платье рвано,
- а сама всё знай про Ивана да про Ивана.
- – Прилетит в отделенье боец, мол, на белой маршрутке,
- да повыбьет все зубы нам за такие шутки!
- Мы на сказки, дура, твои, – говорят, – плевали, —
- и хохочут всеми тремя головами.
- …А уста у неё – вкуса блокадного хлеба.
- А глаза у неё – цвета бесланского неба.
- И фонарь-то под левым – блоковский, светит ярко.
- А собой недурна, раз уж такая пьянка.
- Говорит: «Ешьте мясо моё, да не подавитесь».
- Говорит: «Пейте кровь мою, раз уж такая жажда».
- Говорит: «Мой Ванюша – сильный и смелый витязь,
- я его уже тысячу раз рожала».
- «Падал Ванька мой на Болотной да на Сенатской,
- падал Ванька под Сталинградом, в ГУЛАГе, в Афгане.
- Упадёт – и ему невозможные звёзды снятся.
- Ну а вам, – говорит, – и не снились такие Вани».
- …В обезьяннике выла бездомная бабка-ёжка
- и лохматый Леший нервно обкусывал ногти.
- А менты притомились. Где-то пищала мошка
- на одной высокой, крайне противной ноте.
- И сказали менты сразу тремя головами:
- – Да нужна ты нам, дура, и эти все твои Вани!
- Ты пойди посиди с корешами своими бомжами,
- только шоб молчали, суки, и не раздражали!
- Пнули в клетку её к лохматому Лёхе да к бабке.
- Руки вымыли с мылом, выпили пива по банке.
- «Как вы тут?» – у товарищей тихо она спросила.
- А они отвечают: «Ну здравствуй, наша Россия».
- И она улыбается: «Утром придёт Василиса.
- Завтра утром придёт за мной доченька, Василиса.
- И прекрасная, и премудрая Василиса.
- Вот тогда-то мы посмеёмся, повеселимся».
«Сохрани, Боже, тех, кто умеет медленный подвиг…»
- Сохрани, Боже, тех, кто умеет медленный подвиг:
- укрощает горячих и буйных, прощает подлых.
- Это, как правило, женщины, их души светлы, как степи.
- Такая всё сможет, выдержит, стерпит.
- Это, как правило, бабушки, матери, жёны.
- Все мы их тихим подвигом бережёные.
- Медленным подвигом – в час по глоточку, по крошке,
- по капле.
- Я говорю за всех, кого опекали.
- Я говорю за всех, за кого молились
- Шиве, пророку Мухаммеду, Деве Марии с
- тонким младенцем. За всех, у кого за спиною
- целое войско, тихое и святое.
- Я не умею такого, я бы, ей-богу,
- лучше под пули, чтоб быстренько и не больно.
- Чтобы все видели, чтобы войти в историю,
- даже если бы это мне жизни стоило.
- Ведь подохнуть за правду легче, чем жить для других.
- Те, что тихо хранят меня. Боже, храни ты их.
- Потому что если ты есть, то это уже немало.
- Значит, вправду они – твои ласточки, твоё войско.
- Потому что если ты есть, то ты тоже чья-нибудь мама
- и глаза твои – звёзды.
Неуязвимость
- И говорили что-то родители про крах мировой экономики,
- и сидели все в одной комнате, и думала Даша: «Мы
- в домике!»
- И Витька ругался: «Застряли, как в чёртовом бункере,
- свалил бы сто раз отсюда куда подальше».
- А Даша учила буквы, и гречка на кухне булькала,
- и было не очень спокойно, но радостно Даше.
- Смотрела она, пока делала заданное на завтра,
- как доллар зелёный растёт до потолка динозавром,
- как президент в телевизоре велит не ходить на улицу,
- как занавеска танцует, как Витька за ноутом дуется.
- Какие у мамы красивые волосы, какие у папы большие
- руки,
- наконец-то можно налюбоваться на них, наглядеться.
- И думала Даша, отдыхая от ежедневной разлуки,
- что сейчас у неё неплохое, в сущности, детство
- и что вообще лучший праздник – весь этот коронавирус.
- И цвела в её шестилетнем сердце неуязвимость.
- Потому, когда мама заплакала, что всё это полный конец,
- и когда папа ответил, что действительно апокалипсис,
- Даша сразу же встала и твёрдо сказала: «Нет!
- Иначе такую весну бы в окне не показывали!»
- Ведь и правда же, глупые взрослые, как это может
- быть ад,
- если всё расцветает и птицы над всем звенят,
- если солнце повсюду и свет его величав,