Читать онлайн История философии. Немецкая философия от Шеллинга до Бенеке. Второй том, 2 часть бесплатно

Фридрих Вильгельм Йозеф Шеллинг родился в 1775 г. в Леонберге в Вюртемберге, где его отец был пастором. Не достигнув шестнадцати лет, он поступил в Тюбингенский университет для изучения теологии и поступил в теологический монастырь. После окончания учебы в 1796 г. он получил должность придворного мастера, которая привела его в Лейпциг, где он прожил два года. С 1798 по 1803 г. он занимал должность экстраординарного профессора философии в университете Йененса, а с 1803 по 1806 г. – полного профессора в университете Вюрцбурга. В 1806 г. он переехал туда и был назначен членом Академии наук и генеральным секретарем Академии изящных искусств в Мюнхене. С 1820 по 1827 год он преподавал в Эрлангене. Затем основание Мюнхенского университета вернуло его в Мюнхен. В 1841 г. его привлек в Берлин Фридрих Вильгельм IV, в научных кругах которого учение Гегеля, его старшего соотечественника, друга детства и бывшего соратника, погибшего там в 1830 г., нашло многочисленных сторонников. Будучи членом Академии наук в Берлине, он также в течение нескольких семестров читал лекции в тамошнем университете. Надежды на то, что с помощью провозглашенной им новой доктрины он вернет себе то влияние, которое его прежняя система вынуждена была уступить гегелевской, не оправдались. Он умер в 1854 г. Шеллинг был женат дважды, в первом браке – на разведенной жене Августа Вильгельма Шлегеля.

Первые работы, которые опубликовал Шеллинг, были вызваны его предписанными университетскими занятиями. Но и первые работы, с которыми он вошел в философское движение своего времени: 1. О возможности формы философии вообще, 2. «Я» как принципе философии или о безусловном в человеческом познании, 3. Новая дедукция естественного права, 4. Философские письма о догматизме и критицизме, – были написаны в Тюбингене в 1794 и 1795 годах. – Во время пребывания в Лейпциге Шеллинг опубликовал: 1. «Трактаты об объяснении идеализма учения о науке», 2. первую часть «Идей философии природы» (оставшуюся незавершенной), 3. трактат «Von der Weltseele» – гипотезу высшей физики для объяснения общего организма. – Наиболее важными работами периода Иенена, времени его наибольшей продуктивности, являются: 1. Первый проект системы натуральной философии 1799 г., 2. Введение к проекту системы натуральной философии 1799 г., 3. Система трансцендентального идеализма 1800 г., 4. Общая дедукция динамического процесса или категории физики 1800 г., 5. Об истинном понятии натуральной философии 1801 г., 6. изложение моей системы философии 1801 г. (неоконченное), 7. Бруно или о естественном и божественном принципе вещей. Ein Gespräch 1802, s. Fernere Darstellungen aus dem System der Philosophie, 9. Vorlesungen über die Methode des akademischen Studiums 1803 – Среди более поздних трудов: 1. Philosophie und Religion 1804, 2. Darlegung des wahren Verhältnisses der Naturphilosophie zu der verbesserten Fichteschen Lehre 1806, 3. Ueber das Verhältniß der bildenden Künste zur Natur 1809 (eine Festrede), 4. Philosophische Untersuchungen über das Wesen der menschlichen Freiheit und die damit zusammenhängendenden Gegenstände 1809, 5. Denkmal der Schrift Jacobis von den göttlichen Dingen 1812 – После 1815 года Шеллинг напечатал только предисловие к переводу работы французского философа Виктора Кузена о французской и немецкой философии, свою Берлинскую инаугурационную лекцию и предисловие к посмертным трудам Штеффена. После его смерти берлинские лекции были опубликованы под названиями: Введение в философию мифологии, Философия мифологии, Философия откровения.

Работы тюбингенского периода в точности повторяют программу Фихте по учению о науке и его первое изложение. С лейпцигских работ Шеллинг начал отдаляться от Фихте. Первый из опубликованных в Йене «Набросков системы натуральной философии» уже отделен от учения о науке глубокой пропастью. Период философского развития Шеллинга, начавшийся с «Трактатов об объяснении идеализма учения о науке», о котором можно лишь условно сказать, что в этот период Спиноза, затем Платон и Джордано Бруно были теми мыслителями, которых он почитал выше других и считал своими предшественниками, завершился изложением моей системы философии, Бруно, более отдаленными изложениями системы философии и лекциями об академическом обучении. В «Бруно», однако, мы уже можем распознать начало возникновения нового замысла наряду со старым. Она более отчетливо проявляется в работе «Философия и религия», а затем получает дальнейшее развитие в исследованиях о человеческой свободе, которые освежают теологию Якоба Бёме. Конечным результатом второго цикла философских экспериментов Шеллинга стала философия мифологии и откровения.

Как и Фихте, Шеллинг не желал признавать, что на любом новом этапе развития, на который он вступил, ему пришлось отказаться от основных идей предыдущего. В крайнем случае, он признавал, что только теперь поднялся на ту точку зрения, которая дает возможность всеохватывающего и проникающего взгляда в последнюю глубину, и что, таким образом, он в состоянии сделать более совершенное изложение и существенное дополнение к тому, что он излагал ранее. В действительности же ряд его сочинений свидетельствует о непрерывной трансформации всего его мировоззрения и его представления о задаче философии, что имеет гораздо большее значение, чем то, что лежит между первой и последней формой «Wissenschaftslehre».

Поклонники Шеллинга, восхваляющие его великолепное воображение, его дар поэтического восприятия природы и истории, смелость его замыслов, глубину его интуиции, тем не менее, в целом признают, что ему не были присущи те качества, которые определяют способность создавать работы, имеющие действительно научную ценность. В самом деле, его ведущие идеи во многом мистически неясны и неопределенны, исполнение неизменно лишено логической последовательности, его предполагаемые умозаключения и построения в целом представляют собой фантазии на тему метафизических и научных представлений, в которых во многих случаях едва ли можно обнаружить хоть малейший след смысла и значения. Как бы ни был склонен считать этот недостаток таланта Шеллинга незначительным по сравнению с тем великолепием, в котором ему нельзя отказать, его значение ни в малейшей степени не соответствует тому возвышенному тону, который он часто принимает в своих сочинениях, особенно в полемических их разделах, а также в переписке даже с друзьями.

1. НАТУРФИЛОСОФИЯ И ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ

Пункт, по которому Шеллинг разошелся с Фихте, – это объяснение наших внешних восприятий или существование внешнего мира для нашего сознательного восприятия. Соглашаясь с Фихте в том, что внешний мир есть продукт психической деятельности, бессознательного восприятия или воображения, причем такой, которая не основана на вещах самих по себе, и что бессознательность этой деятельности является причиной того, что ее продукт как бы имеет существование, независимое от ставшего сознательным (а значит, только реально ставшего) «я» (см. выше, с. 212), он, однако, вкладывает в эту мысль существенно иной смысл, чем Фихте.

Согласно Фихте, именно конечное «я» порождает чувственный мир. Каждое конечное «я» производит воспринимаемый им мир в соответствии со своим ограничением, обусловленным абсолютным «я», или абсолютным разумом, или единой духовной жизнью, или Богом (см. выше с. 223). Внешние восприятия всех индивидов совпадают отчасти потому, что у них общая Я-природа, отчасти потому, что они ограничены божественной волей согласованным образом. Шеллинг же исходил из того, что производство материального мира предшествует существованию индивидуальных духов, как и обусловленного, и что поэтому оно происходит не в стольких экземплярах, сколько существует индивидов, а только в одном, что поэтому существует только одна природа и что она образует общий объект для сознательного восприятия всех индивидов, как если бы объекты восприятия были вещами самими по себе. Субъект, производящий природу посредством бессознательного восприятия, есть, по его мнению, общий дух, абсолютное «я»: индивидуальные духи, в которых продукт бессознательного восприятия становится объектом сознательного восприятия, должны возникать из общего духа только посредством производства природы.

Это отклонение Шеллинга от Фихте связано со вторым. Когда Фихте говорил, что дух производит чувственный мир, это было неточным выражением того, что он имел в виду. По его мнению, дух порождает не сам чувственный мир, который вовсе не является таковым, а только кажется таковым, а то явление, что существует чувственный мир, или, что то же самое, его видение или воображение чувственного мира. Шеллинг же рассматривал мир чувств как продукт, имеющий столь же реальное существование, как и бессознательное созерцание, продуктом и объектом которого он является. И действительно, продукт должен быть ничем иным, как самой производящей деятельностью, преобразованной в бытие и существование. Мир чувств или природы, таким образом, тождественен всеобщему духу, еще не достигшему сознания. Дух, говорится в «Трактатах об объяснении идеализма учения о науке», созерцая предметы вообще, созерцает только самого себя. Созерцание природы есть внутреннее созерцание, самосозерцание духа; природа становится для духа объектом внешнего созерцания только тогда, когда он достигает сознания; только в сознательном воображении дух отличает природу, т.е. себя, от самого себя; поэтому следует утверждать, что мы первоначально созерцаем вещи не вне себя, или, как учили некоторые, в Боге, а только созерцаем их в себе. Созерцание, порождающее природу, есть как бы реальное построение самой души. «Природа, объясняют идеи натурфилософии, должна быть видимым духом, дух – невидимой природой. Здесь, в абсолютном тождестве духа в нас и природы вне нас, должна быть решена проблема того, как возможна природа вне нас».

Согласно этой точке зрения, только посредством производства природы из бессознательного всеобщего духа рождаются сознательные индивидуальные духи или души. Производство природы сближается с рядом стадий производства, на каждой из которых производящий дух, преобразуя себя в свой продукт, приближается к самосознанию и сознанию внешнего мира, пока не достигнет своей цели в продуктах последней и высшей стадии, а именно в телах животных. «Цель всех этих действий, составляющих вместе производство природы, – говорится в „Трактатах для изложения идеализма“, – есть самосознание, и история этих действий есть не что иное, как история самосознания. Каждое действие души есть также определенное состояние души. Поэтому история человеческого духа будет не чем иным, как историей различных состояний, через которые он постепенно приходит к осознанию самого себя, к чистому самосознанию…. Но то, что созерцает душа, всегда есть ее собственная развивающаяся природа. … Таким образом, через свои собственные продукты, незаметные для обычного глаза, но ясные и определенные для философа, она указывает путь, по которому она постепенно приходит к самосознанию. Внешний мир открывается перед нами для того, чтобы найти в нем историю нашего духа. Поэтому мы не успокоимся в философии, пока не проведем дух к цели всех его стремлений – к самосознанию. Мы будем следовать за ним от замысла к замыслу, от продукта к продукту, до того момента, когда он впервые оторвется от всякого продукта, схватит себя в своей чистой деятельности и теперь не будет смотреть ни на что, кроме самого себя в своей абсолютной деятельности».

Взгляд на мир, к которому Шеллинг перешел от идеализма учения о науке, является, таким образом, одновременно идеалистическим или спиритуалистическим и материалистическим. Оно идеалистично или спиритуалистично постольку, поскольку, согласно ему, нет ничего, кроме духа, некоего духа, который видит себя и существует только в том представлении, которое он имеет о себе. Она материалистична, поскольку предполагается, что дух, кроме которого ничего не существует, производит материю путем бессознательного созерцания таким образом, что она имеет существование только в этом продукте или, скорее, сама является этим продуктом, и поскольку предполагается, что сознание есть последний и высший продукт духа, ставший материальной природой, и поэтому ничего, кроме материальной природы с ее продуктами, не существует. —

В работах лейпцигского периода указанные здесь основные идеи новой метафизики еще не получили определенного и решительного выражения. В лучшем случае они еще могут быть истолкованы в том смысле, что не всеобщее или абсолютное, а каждый отдельный разум производит материальный мир посредством бессознательного созерцания. Что же касается отношения производящего духа к своему продукту, то они заявляют, что дух созерцает себя в своем продукте, что, таким образом, как сказано в приведенном выше отрывке, природа есть видимый дух, но, по-видимому, колеблются между мнениями, что материальная природа сама есть дух, производящий ее в собственном смысле слова, и поэтому имеет реальное существование, и что она есть лишь явление, которое дух производит в себе и в котором, будучи выражением своей сущности, он предстает перед самим собой.

В «Трактатах об объяснении идеализма» и «Идеях философии природы» дается более подробное определение общей идеи о том, что природа есть видимый дух, сначала путем соединения кантовского учения о материи как продукте двух сил – отталкивающей или расширяющей и сжимающей или притягивающей (см. выше с. 103 и далее), и учение Фихте о бессознательной деятельности, посредством которой «я» должно производить внешний мир, как о сочетании двух деятельностей – неограниченной и ограничивающей (см. выше, с. 212 и далее). Ибо, согласно Шеллингу, подобно тому, как продукт видения, материя, есть ставший видимым видящий дух, так и факторы, содержащиеся в этом продукте, две фундаментальные силы материи, являются выражением деятельности, содержащейся в производящем видении, а именно: расширяющая или заполняющая пространство сила является выражением неограниченной деятельности, притягивающая сила – ограничивающей деятельности. Таким образом, материя есть не что иное, как разум, рассматриваемый в равновесии своих деятельностей. В объекте противоположные виды деятельности, из которых он возник в созерцании, стали постоянными.

Силы отталкивания и притяжения, продуктом которых является материя, также производят все природные явления, согласно вышеупомянутым трудам и трудам о мировой душе. Но они не действуют везде и всегда по одним и тем же законам. Единая Сила, в которой они заключены, ставит их то в такое, то в иное отношение друг к другу, то позволяя одной из них преобладать, то другой, то больше, то меньше, так что из их конфликта и свободной игры возникает множество процессов и образований. Мертвая материя, являющаяся продуктом равновесия двух основных сил, – это лишь первая ступень реальности. «Силы химической материи уже выходят за пределы чисто механических. Даже грубая материя, отделяющаяся от общей среды, стреляет в правильных фигурах». В организмах единая притягивающая и отталкивающая активная сила природы, которая является выражением духа, производящего природу через бессознательное восприятие, проявляет себя как целенаправленно формирующая сила.

«Общий формирующий инстинкт природы в конце концов теряет себя в бесконечности, которую даже вооруженный глаз не в состоянии измерить. Постоянное и твердое движение природы к организации достаточно ясно выдает живой инстинкт, который, борясь с грубой материей, то торжествует, то уступает, то прорывается сквозь нее то в более свободных, то в более ограниченных формах. Это общий дух природы, который постепенно переделывает сырую материю под себя. От паутинки мха, на которой едва заметны следы организации, до облагороженной формы, которая, кажется, сбросила оковы материи, преобладает один и тот же импульс, который стремится работать над одним и тем же идеалом целесообразности, выражать один и тот же архетип, чистую форму нашего духа, до бесконечности». Целеустремленность организмов еще раз доказывает, что в вещах вне нас есть производительная сила, которая может быть только силой духа, и что природа, следовательно, должна быть понята как произведение, которое всеобщий дух, который есть дух всех нас, производит и в которое он вливает себя, производя его. И наоборот, из представления о природе как продукте духа, который видит себя в своем продукте, следует, что в ней обязательно существует последовательность стадий организации и жизни. «Только постепенно дух приближается к самому себе. Необходимо, чтобы он предстал перед собой внешне, а именно как организованная одушевленная материя. Ибо только жизнь является видимым аналогом духовного бытия». Однако не только в отдельных «организованных» телах зарождается организация и жизнь. Это общая жизнь природы, которая проявляется в самых разнообразных формах, в постепенном развитии, в постепенном приближении к свободе. Сама жизнь является общей для всех живых индивидов; их отличает друг от друга только способ жизни. Общий же принцип жизни, который индивидуализируется в каждом живом существе, организующий принцип, формирующий мир в систему, мир-душу, по определению древних, – это единство двух противоборствующих сил, первым продуктом которых является материя, единство отталкивающей и притягивающей силы. «Жизнь не есть свойство или продукт животной материи, но, наоборот, материя есть продукт жизни. Организм не есть свойство отдельных природных вещей, но, наоборот, отдельные природные вещи суть столько же ограничений или индивидуальных способов взгляда на общий организм… Вещи не являются принципами организма, но, наоборот, организм есть принцип вещей. Сущность всех вещей (которые не являются лишь видимостью, а приближаются друг к другу в бесконечной череде ступеней индивидуальности) есть жизнь, – случайное есть лишь способ их жизни, и даже мертвое в природе не есть само по себе мертвое – это лишь погасшая жизнь».

В «Трактатах по объяснению идеализма учения о науке» даются следующие сведения о происхождении сознания. То, что дух приходит к сознанию, означает не что иное, как то, что он, потеряв себя в материи, различает и отделяет себя и действие, посредством которого возникает его продукт, от самого продукта, или свою деятельность в воображении от объекта воображения, и таким образом противостоит своему продукту и объекту как внешний мир. Этот акт различения и отделения или отрыва себя от объекта не может быть объяснен иначе, как самоопределением разума. «Ум определяет себя для этого, и, определяя себя, он это делает. Это импульс, который дух дает себе сверх всего конечного… Это самоопределение духа называется волением. Дух волит, и он свободен. Никаких других причин для того, что он волит, быть не может. Ведь именно потому, что этот акт происходит сам по себе, он и есть воление… Возникал вопрос: как дух непосредственно осознает свое действие? Ответ: оторвавшись от объекта, что опять-таки невозможно без абсолютного действия. Но действовать абсолютно – значит волить. Таким образом, дух непосредственно сознает свое действие только „в“ желании, а акт желания вообще есть высшее условие самосознания». «Дух есть первоначальное воление». —

Описанная выше одновременно идеалистическая и материалистическая картина мира, к которой взгляды, развитые в лейпцигских работах Шеллинга, образуют переход от идеализма Фихте, недвусмысленно проявляется в первых йенских работах – «Первом наброске системы натуральной философии» вместе с введением к нему и связанной с ним системой трансцендентального идеализма.

Уже в определении задачи философии они соединяют с предпосылкой, что дух, а именно абсолютный дух, который производит природу через «бессознательное» созерцание и посредством этого производства порождает конечные сознательные духи, есть все, другую, что материальная природа не просто явление, а имеет реальное существование, что кроме нее ничего нет и что сознательный дух человека есть высший продукт природы, высшее развитие производительности природы.

В «Идеях натурфилософии» Шеллинг разделил философию на теоретическую и практическую и выделил в каждой из этих двух наук чистую и практическую часть. Чистая теоретическая философия, по его мнению, должна заниматься лишь исследованием реальности нашего знания вообще, отвечать на вопрос, как существует мир вне нас, как возможна природа, а значит, и опыт, или как возникают в нас представления о внешних вещах; прикладная же философия, называемая философией природы, отвечает за выведение из принципов определенной системы нашего знания, т.е. системы всего опыта. Прикладная практическая философия, или философия человека, имеет задачу дать истории научное основание точно так же, как прикладная теоретическая философия, или философия природы, дает эмпирическую теорию природы. Во введении к «Первому наброску» натурфилософии, напротив, отводится значение главной части философии и противопоставляется трансцендентальная философия как другая главная часть. Интеллект, согласно этому трактату, действует двумя способами: либо слепо и бессознательно, либо свободно и сознательно. Бессознательная деятельность предстает перед нами в закономерности всех движений природы, например, в возвышенной геометрии, осуществляемой в движении небесных тел, в закономерных формах, которые природа порождает там, где, как при переходе из жидкого состояния в твердое, она полностью перегружена собой, в целенаправленном устройстве организмов, в искусственных инстинктах животных. Это бессознательная, но изначально связанная с сознанием продуктивность, простой рефлекс которой мы видим в природе и которая с точки зрения естественного взгляда должна выглядеть как один и тот же инстинкт, который от кристаллизации до вершины органического образования активен лишь на разных стадиях. Сделав бессознательную деятельность интеллекта тождественной сознательной, философия изначально стремится везде «отвести» реальное от идеального (под реальным, видимо, следует понимать материальное, под идеальным – духовное, хотя Шеллинг также называет бессознательную психическую деятельность реальной, сознательную – идеальной), и из этого возникает то, что называется трансцендентальной философией.

Но если продуктивность природы есть бессознательная деятельность интеллекта, а природа, следовательно, видимый организм нашего понимания, то из этого следует, что идеальное должно в свою очередь проистекать из реального и объясняться из него. «Если задача трансцендентальной философии – подчинить реальное идеальному, то задача натурфилософии – объяснить идеальное из реального: обе науки, таким образом, являются одной наукой, отличающейся лишь противоположными направлениями своих задач; кроме того, поскольку оба направления не только одинаково возможны, но и одинаково необходимы, то оба они одинаково необходимы в схеме познания». Хотя, как сказано во введении, натурфилософия должна составлять совершенно отдельную и независимую от любой другой науку, согласно первому проекту, трансцендентальная философия имеет перед ней определенный приоритет, поскольку только она поднимается до абсолютного безусловного в человеческом познании. О научном характере натурфилософии во введении говорится: «Натурфилософия, как противоположность трансцендентальной философии, отделена от последней главным образом тем, что она выставляет природу (не в той мере, в какой она есть продукт, а в той мере, в какой она есть и продукт, и производитель) в качестве самостоятельной, поэтому ее можно вкратце назвать спинозизмом физики. Отсюда само собой следует, что в этой науке нет идеалистических способов объяснения, какие, конечно, может дать трансцендентальная философия, поскольку для нее природа есть не что иное, как орган самосознания, и все в природе необходимо только потому, что только через такую природу может быть опосредовано самосознание; такой способ рассуждения, однако, так же бессмыслен для физики и нашей науки, стоящей с ней на одной позиции, как и прежние телеологические способы объяснения и введение в развиваемую таким образом науку о природе общей конечности причин. …. Первая максима всякого истинного естествознания – объяснять все также из природных сил – принимается, таким образом, нашей наукой в самом широком объеме и распространяется даже на ту область, перед которой до сих пор все объяснения природы имели обыкновение замирать, например, даже на те органические явления, которые, казалось бы, должны предполагать аналог разума. Ведь если предположить, что в действиях животных действительно есть нечто, предполагающее такой аналог, то, принимая реализм за принцип, из этого не следует ничего иного, как то, что мы называем разумом, также является простой игрой высших природных сил, неизвестных нам. Ведь поскольку всякое мышление сводится в конечном счете к производству и воспроизводству, то нет ничего невозможного в мысли, что та же самая деятельность, посредством которой природа каждый момент воспроизводит себя заново, воспроизводится в мышлении только через среднее звено организма (примерно так же, как через действие и игру света природа, существующая независимо от него, становится реально нематериальной и как бы создается во второй раз)». Различие между натурфилософией или спекулятивной физикой и эмпирической физикой должно состоять в том, что первая имеет дело исключительно с первоначальными причинами движения в природе, тогда как вторая, поскольку она никогда не приходит к конечному источнику движения в природе, имеет дело только со вторичными движениями, или что первая направлена на внутреннюю движущую силу и то, что беспредметно в природе, тогда как вторая направлена только на поверхность природы и то, что объективно и, так сказать, внешне по отношению к ней. Натурфилософия выводит все явления природы из предположения об их конечных причинах, которое является непроизвольным и столь же необходимым, как и сама природа, а именно из представления о природе, что она не просто продукт, n «turu nsturntu, но обязательно в то же время и производитель, vsturu nsturuns, т.е. тождество продукта и производительности. Это выведение превращает наше познание в конструирование самой природы (философствовать о природе значит столько же, сколько и создавать ее), т.е. в науку о природе a privri. Каждое исходное природное явление должно быть признано абсолютно необходимым: ведь если в природе нет случайности, то ни одно исходное явление природы не может быть случайным; напротив, поскольку природа – это система, то для всего происходящего или возникающего в ней должна существовать необходимая связь в некоем «принципе, скрепляющем всю природу».

В системе трансцендентального идеализма взаимоотношения между двумя основными науками изложены более резко, чем во введении к наброскам системы натурфилософии. «Всякое знание, – утверждает он, – основано на согласии объективного с субъективным. Ибо известно только то, что истинно; истина же обычно помещается в соответствие идей с их объектами. Олицетворением всего сугубо объективного в нашем познании можно назвать природу: олицетворение же всего субъективного называется Я или интеллект. Эти два понятия противоположны. Интеллект первоначально понимается как то, что можно только вообразить, природа – как то, что можно только воспринять, первое – как то, что сознательно, второе – как то, что бессознательно. Но в любом познании необходимо взаимное совпадение того и другого (сознательного и бессознательного), и задача состоит в том, чтобы объяснить это совпадение. В самом знании – в том, что я знаю, – объективное и субъективное настолько едины, что невозможно сказать, что из них приоритетно. Здесь нет ни первого, ни второго, оба они одновременны и едины. Желая объяснить это тождество, я уже должен отменить его. Чтобы объяснить его, я должен, поскольку кроме этих двух факторов познания (как объяснительного принципа) мне ничего другого не дано, обязательно поставить один перед другим, исходить из одного, чтобы от него прийти к другому; из какого из двух я исхожу, не определяется задачей». Теперь возможны два случая. Либо объективное делается первым, и ставится вопрос о том, как к нему добавляется субъективное, согласующееся с ним, или как к природе добавляется разумное, в понятии которого не лежит, что есть и разумное, из которого оно мыслится, или как природа становится мыслимой; либо субъективное делается первым, и ставится задача о том, как к нему добавляется объективное, согласующееся с ним. Сделать объективное первым, чтобы из него вывести субъективное, – задача натурфилософии, – исходить из субъективного как первого и абсолютного и позволить объективному возникнуть из него – задача трансцендентальной философии. «Натурфилософия и трансцендентальная философия разделились, таким образом, на два возможных направления философии, и если всякая философия должна исходить или из того, чтобы сделать интеллект из природы, или природу из интеллекта, то трансцендентальная философия, имеющая последнюю задачу, есть другая необходимая основная наука философии».

Несомненным усовершенствованием его учения явилось то, что Шеллинг вернулся от предположения о двух основных науках. Ведь если природа, которая становится объектом, и разум, который становится субъектом сознательного воображения, – одно и то же, то задача, которую должна решить трансцендентальная философия, а именно показать, как субъект обретает объект и тем самым становится реальным субъектом, ничуть не отличается от задачи, поставленной перед натурфилософией, а именно показать, как объект становится объектом для субъекта и тем самым реальным объектом. Построения обеих наук имеют одну и ту же конечную точку: сознательно воображаемую природу и сознательно воображаемый разум в их единстве в сознательном воображении. Обе науки в своих построениях должны исходить из одной и той же точки. Ибо натурфилософия должна исходить из того, что само по себе еще ни в коей мере не является объектом для субъекта, а только начинает им становиться, а трансцендентальная философия должна исходить из того, что само по себе еще ни в коей мере не является субъектом, поскольку у нее еще нет объекта, который необходим ей для того, чтобы быть субъектом; Но то, что сначала становится объектом, порождая из себя принадлежащий ему субъект, и то, что сначала становится субъектом, порождая из себя принадлежащий ему объект, – это, по Шеллингу, одно и то же: Абсолют, тождество сознательно воображаемого субъекта и сознательно воображаемого объекта, который как таковой еще не является ни тем, ни другим, ни сознательно воображаемым субъектом, ни человеческим «я», ни сознательно воображаемым объектом, ни совершенной природой, но сначала превращает себя в обоих, и действительно превращает себя в каждого из них, превращаясь в другого. Обе науки конструируют один и тот же процесс развития, процесс развития Абсолюта, который на самом низком уровне может быть понят и как продуктивная или реальная деятельность, или как объект, для которого еще не хватает субъекта, и как идеальная деятельность или бессознательное созерцание, или как субъект, для которого еще не хватает объекта, бытию, которое есть материальная природа и в высших образованиях этой материальной природы, человеке, порождает сознательное воображение, объектом и субъектом которого оно является, – историю бытия Абсолюта, которая есть история его самосознания. Шеллинг отнюдь не считал, как это может показаться на первый взгляд из выражения, что натурфилософия и трансцендентальная философия различаются противоположными направлениями своих задач, что процесс развития Абсолюта должен быть построен натурфилософией только по прогрессивному методу, а трансцендентальной философией – по регрессивному методу. Трансцендентальная философия тоже должна подняться до понятия Абсолюта, чтобы воспроизвести развитие последнего в самосознающее «я» (точнее, во множественность самосознающих «я»). Различие существует лишь постольку, поскольку натурфилософия поднимается сначала от объекта, как он присутствует в сознательном восприятии, т.е. от законченной природы, а трансцендентальная философия – от сознательно воображающего субъекта, законченного «я», к абсолюту, или, что то же самое, поскольку первая подходит к своей задаче – повторению процесса развития абсолюта в мышлении – от материалистического, а вторая – от идеалистического представления о вещах. Для решения этой задачи это различие имеет лишь то следствие, что ступени развития Абсолюта в натурфилософии обозначаются физически, в трансцендентальной философии психологически, что, например, то, что в развитии Абсолюта как природы называется электричеством, в развитии его же как интеллекта называется ощущением (именно бессознательным ощущением всеобщего духа).

Эта точка зрения подтверждается системой трансцендентального идеализма и последующими работами. Метод трансцендентальной философии, поясняет система, он состоит в том, чтобы вести «я» от одной ступени самоощущения к другой до того момента, когда оно позиционируется со всеми детерминациями, содержащимися в свободном и сознательном акте самосознания. Первым, из которого исходит вся история интеллекта, является акт самосознания, в той мере, в какой он не свободен, но еще бессознателен. В этом акте Я представляет собой как бы точку, с которой начинается построение материи. Продуктом первых актов Я является материя, Я конструирует себя, конструируя материю, Я остается тождественным с материей в первых актах, посредством которых оно конструирует себя.

Материя – это погасший дух, или, наоборот, дух – это материя, видимая только в своем становлении. «Увидеть объективное в его первом возникновении, говорится в очерке об истинном понятии натурфилософии, можно, только депотенцировав объект всякого философствования, находящийся в высшей потенции – Я, и построив его с самого начала с этим объектом, сведенным к первой потенции». «Благодаря тому, что чистый субъект-объект постепенно становится полностью объективным, …. идеальная (созерцательная) деятельность сама собой поднимается до „я“, т.е. до субъекта, для которого этот субъект-объект (это идеально-реальное) сам является объектом. Таким образом, с точки зрения сознания природа представляется мне объективной, а „я“ – субъективным; поэтому с этой точки зрения я не могу выразить проблему натурфилософии иначе, чем так, как она выражена во введении к моей системе идеализма, а именно: позволить субъективному возникнуть из объективного. В переводе на высший философский язык это означает примерно следующее: позволить субъекту-объекту сознания возникнуть из чистого субъекта-объекта». «Даже в системе идеализма, для того чтобы привести теоретическую часть, я должен был позиционировать „я“ … как бессознательное. Но Я, в той мере, в какой оно бессознательно, не есть – Я; ибо Я есть субъект-объект лишь постольку, поскольку оно осознает себя таковым. Акты, которые существуют как акты Я… на самом деле являются актами чистого субъекта-объекта и как таковые еще не являются ощущениями, восприятием и т.д., которыми они становятся только через возвышение в сознание».

Хотя между задачей, которую Шеллинг ставил перед трансцендентальной философией, и задачей, которую он ставил перед натурфилософией, нет никакой разницы, тем не менее разница, и весьма существенная, между теми объяснениями, которые он давал этим двум наукам. Трансцендентальная философия не ограничивается в своей реализации решением поставленной перед ней задачи. Она полагает, что еще не достигла своей цели построением «Я», ставшего сознательным и тем самым только действительно ставшего «Я», но хочет также стать учением о сознательной духовной жизни и в этом качестве заложить основу для учения о праве, учения о морали, философии истории и философии искусства.

После того как Шеллинг признал, что трансцендентальная философия, в той мере, в какой она показывает, как «я» производит объект своего воображения и тем самым достигает сознания, совпадает с натурфилософией, она, следовательно, не была для него совершенно излишней. Она стала для него наукой, вытекающей из натурфилософии, только благодаря выделению из нее раздела, который мог быть только повторением натурфилософии. Теперь он различал две части всей системы философии: реалистическую, образованную натурфилософией, и идеалистическую, начало которой было связано с концом последней. «Задача, говорит он в работе об истинном понятии натурфилософии, состоит в следующем: сделать субъект-объект таким объективным и вывести его из самого себя до той точки, где он совпадает с природой (как продуктом) в одно; точка, где он становится природой, есть также точка, где неограниченное в нем поднимается до ego и где совершенно исчезает противоположность между ego и природой, совершающаяся в обыденном сознании, natura – ego, ego – natura. С этого момента, когда все, что в природе еще является деятельностью (не продуктом), перешло в Я, природа продолжается и живет только в Я; Я теперь едино и все, и в нем все решено. Но именно с этого момента начинается идеализм». «Система познания может… иметь только две основные части: чисто теоретическую, или реалистическую, и практическую, или идеалистическую…. Только не следует думать, что эти части так разделены в самой системе, как я их здесь представляю. В последней существует абсолютная преемственность, это непрерывный ряд, восходящий от простейшего в природе к высшему и наиболее сложному – произведению искусства».

В настоящем изложении мы не пытаемся вникнуть в путаницу натурфилософских рассуждений и построений первого проекта, введения к нему и написания «Общей дедукции динамического процесса или категорий физики», которая также относится к периоду согласования натурфилософии и трансцендентальной философии. По названию последней работы можно лишь заметить, что под динамическим процессом Шеллинг понимает олицетворение магнитных, электрических и химических явлений, единственных примитивных явлений природы, которые есть не что иное, как постоянное и на различных стадиях повторяющееся самосозидание материи, причем так, что посредством магнетизма материя приобретает размеры длины, посредством электричества – ширины, через химический процесс – глубину, – и среди категорий физики эти три понятия построения материи (магнетизм, электричество, химический процесс), с которыми вместе с тем, поскольку даже органическая природа есть не что иное, как повторяющаяся в высшей потенции неорганическая природа, даны в общем виде и понятия построения органического продукта (а именно чувствительность, раздражимость и инстинкт образования). В системе трансцендентального идеализма, однако, содержатся идеи, которые даже при изложении учения Шеллинга, ограничивающемся его основными чертами, нельзя полностью игнорировать.

2 СИСТЕМА ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОГО ИДЕАЛИЗМА

Трансцендентальная философия, как поясняет Шеллинг во введении к системе трансцендентального идеализма, должна прежде всего объяснить, как возникает первое и самое первоначальное из наших убеждений – убеждение в бытии вне нас мира вещей, с которым соотносятся наши представления. «Так как возможность опыта основывается на предположении, что вещи именно таковы, какими мы их себе представляем, что мы познаем вещи такими, каковы они сами по себе (ибо чем был бы опыт и куда заблудилась бы, например, физика без предположения об абсолютном тождестве бытия и явления?), то решение этой задачи тождественно с теоретической философией, которая должна исследовать возможность опыта». Из результата этой первой части трансцендентальной философии вытекает новая задача, которая также состоит в объяснении исходного убеждения, а именно убеждения, что идеи, возникающие в нас без необходимости, через свободу, могут переходить из мира мысли в действительный мир и достигать объективной действительности, что таким образом не только наши идеи направлены на вещи вне нас и соотносятся с ними, но и, наоборот, вещи вне нас направлены на наши идеи, в том смысле, что они изменяются под действием их причинности. Поскольку возможность всякого свободного действия покоится на этом втором исходном убеждении, то решение задачи, связанной с ним, и есть практическая философия. Но при наличии двух исходных убеждений, которые должны быть объяснены в теоретической и практической философии, мы оказываемся, продолжает Шеллинг, втянутыми в противоречие. Ибо как возможно господство мысли или идеального над миром чувств, которого требует убеждение в возможности свободного действия, если представление уже по своему происхождению является лишь рабом объективного? И наоборот, как может представляемый нами мир быть чем-то совершенно независимым от нас, на что ориентированы наши представления, если он может быть ориентирован в соответствии с представлениями в нас? Как же тогда одновременно могут существовать истина в нашем познании и реальность в нашем волеизъявлении? Это противоречие должно быть разрешено, и поэтому трансцендентальная философия должна иметь третью часть, которая не является ни теоретической, ни практической, но одновременно и той, и другой, и образует связующее среднее звено между теоретической и практической философией (как в системе Канта, в «Критике способности суждения»). Указанное противоречие теперь может быть разрешено только предположением, что деятельность, продуктивная в свободном действии с сознанием, тождественна деятельности, продуктивной в производстве мира без сознания. Но тогда это тождество должно проявиться в продуктах бессознательной деятельности, а они должны проявиться как продукты деятельности, которая одновременно является и сознательной, и бессознательной. «Природа в целом, как и отдельные ее продукты, должна будет предстать как произведение, созданное сознанием, и в то же время как продукт самого слепого механизма; она целеустремленна, не будучи целеустремленно объяснимой. Философия целей природы, или телеология, является поэтому точкой соединения теоретической и практической философии». Но тождество бессознательной деятельности, посредством которой производится природа, и сознательной деятельности, выражающейся в воле, должно быть доказано и в принципе трансцендентальной философии – «я»; в самом сознании должна быть доказана деятельность, которая одновременно является и сознательной, и бессознательной. Это действительно так. Ибо такая деятельность есть эстетика и только она.

«Идеальный мир искусства и реальный мир предметов являются, таким образом, продуктами одной и той же деятельности; встреча их (сознательного и бессознательного) без сознания дает реальный мир, с сознанием – эстетический мир. Объективный мир есть только первоначальная, еще бессознательная поэзия духа; общий органон философии – и краеугольный камень всего ее свода – философия искусства».

Источник знания или, по его выражению, орган трансцендентальной философии Шеллинг находит в интеллектуальном созерцании. Интеллектуальное, поясняет он, ссылаясь на «Введение в учение о науке» Фихте, – это такое созерцание, которое в целом свободно продуктивно и в котором производящее и производимое – одно и то же. Таким наблюдением является «я», поскольку «я» есть не что иное, как знание о самом себе, знание, которое одновременно производит себя как объект: «я» – это постоянное интеллектуальное созерцание. В соответствии с этим, как пояснил Фихте во введении к учению о науке, каждый человек должен обладать этой способностью, поскольку каждый человек – это «Я». Мнение Шеллинга, однако, не таково. «Почему, – говорит он, – нечто таинственное – особое чувство, даваемое лишь некоторым, – было понято с этой точки зрения, сказать нельзя, кроме того, что некоторые действительно лишены его, что, однако, несомненно, так же мало смущает, как и то, что они лишены какого-либо другого чувства, в реальности которого можно так же мало сомневаться». Даже согласно более подробному описанию интеллектуального восприятия, которое он дает, человек не обладает им просто в силу того, что является Я. Ведь интеллектуальное созерцание предполагает, во-первых, свободное производство первоначальных актов, посредством которых Я, еще не будучи Я, порождает природу и череда которых в то же время составляет его собственную историю, и, во-вторых, рефлексию по поводу этого производства. Благодаря этой постоянной двойственности производства и созерцания то, что в противном случае ничем не отражается, становится объектом. Это отражение абсолютно бессознательного и беспредметного возможно только через эстетический акт воображения. «Философия, таким образом, так же, как и искусство, основана на производительной силе, и различие между ними заключается лишь в различном направлении производительной силы. Ведь если в искусстве производство направлено вовне, чтобы отразить бессознательное в продуктах, то в философии оно направлено непосредственно внутрь, чтобы отразить его в интеллектуальном созерцании. Поэтому подлинным смыслом, с которым следует понимать такого рода философию, является эстетический смысл, и именно поэтому философия искусства является подлинным органоном философии. Из обыденной реальности есть только два выхода: поэзия, переносящая нас в идеализированный мир, и философия, благодаря которой реальный мир полностью исчезает перед нами. Непонятно, почему чувство философии должно быть более распространено, чем чувство поэзии, особенно среди того класса людей, которые полностью утратили эстетический орган либо благодаря произведениям памяти (ничто не убивает продуктивность более мгновенно), либо благодаря мертвой спекуляции, уничтожающей всякое воображение». К двум видам деятельности, объединенным в интеллектуальном созерцании – свободному производству первоначальных актов интеллекта и рефлексии по поводу этого производства, – Шеллинг позднее добавил (о чем подробнее будет сказано в следующем разделе) третий: абстрагирование самого Я, которое и созерцает, и созерцается, так что единственным объектом интеллектуального созерцания остается бессознательный абсолютный субъект-объект, который производит природу и сознательные существа.

В теоретической части системы выделяются три эпохи в истории самосознания. Первая идет от первоначального восприятия (т.е. бессознательного восприятия абсолютного субъекта) к завершению продуктивного восприятия и включает в себя те действия, которые имеют место в натурфилософии как конструирование материи в соответствии с тремя модусами магнетизма, электричества и химического процесса. Второй идет от продуктивного восприятия к рефлексии. В него попадает продуктивный тон органической природы, и он завершается тем, что интеллект производит организм (конечно, бессознательно), в который втягивается весь его мир, который непосредственно тождествен ему и который, полностью теряя себя в нем, т.е. не приходя еще к созерцанию самого себя, он рассматривает как полностью тождественный себе. На этом круг производства интеллекта завершается. Следующей серией действий он полностью отрывается от производства и, таким образом, приходит к представлению о себе как об активном производстве или, что то же самое, к осознанию того, что он до сих пор производил. Этот ряд действий составляет третью эпоху, которой Шеллинг дал название: Bon der Reflexion bis zum absoluten Willensakt. Как интеллект может прийти к точке зрения рефлексии, т.е. начать эту серию действий, не может быть объяснено в теоретической философии. Ее задача должна состоять лишь в том, чтобы показать, что будет в интеллекте при борном предположении, что возвышение до позиции рефлексии возможно и действительно имеет место.

Для того чтобы прийти к самому себе, обнаруживает Шеллинг, работая над этой задачей, интеллект должен отделить свое действие как таковое от того, что возникает для него в этом действии, – продукта или объекта. Такое отделение в просторечии называется абстракцией. Таким образом, первым условием рефлексии является абстрагирование. То, что возникает у нас, когда мы отделяем действие как таковое от того, что возникло, называется понятием. Таким образом, абстракция – это отделение понятия от его объекта. Это отделение происходит через суждение, которое опосредовано схематизмом. Однако следует различать эмпирическую и трансцендентальную абстракцию и, соответственно, эмпирический и трансцендентальный схематизм. Эмпирическая абстракция – это отделение конкретного действия от его конкретного продукта или отделение конкретного понятия от его конкретного объекта.

С другой стороны, трансцендентальная – это отделение способа действия, посредством которого возникает продукт вообще, от продукта вообще, или отделение понятия вообще от объекта вообще. Способы действия интеллекта, которые отделяются трансцендентальной абстракцией, являются категориями или понятиями a priori; трансцендентальная способность к абстракции есть, следовательно, способность к понятиям» priori, которая так же необходима каждому интеллекту, как и самосознание.

Через трансцендентальную абстракцию эмпирическое и его результат, эмпирические понятия и суждения, поднимаются до сознания, в то время как их собственные результаты, понятия» priori», остаются бессознательными. До этого момента до сознания эмпирической абстракции и того, что из нее вытекает, доходит обыденное сознание. То, что трансцендентальная абстракция, через которую постулируется все, что происходит в эмпирическом сознании, сама снова приходит в сознание, не является необходимым и поэтому не принадлежит к обыденному сознанию. Там, где трансцендентальная абстракция достигает сознания, это может произойти только случайно. Поэтому акт, посредством которого она поднимается до сознания, может быть только таким, который не вытекает ни из какого другого акта в самом интеллекте, т.е. абсолютным актом для самого интеллекта. «Но так как это действие, являющееся абсолютной абстракцией, именно потому, что оно абсолютно, уже не объяснимо ни из какого другого в интеллекте, то цепь теоретической философии здесь обрывается, и по отношению к ней остается только абсолютное требование: такое-то действие должно произойти в интеллекте, но именно этим теоретическая философия переступает свой предел и переходит в область практической философии, которая одна предъявляет категорические требования». Теоретическая философия, гипотетически предположив, что такое действие есть в интеллекте, должна лишь ответить на вопрос, как интеллект будет находить себя и мир объектов в соответствии с ним. Ответ состоит в том, что интеллект своим абсолютным действием возвышается над всем объективным, не исчезая при этом для него. Он осознает себя ограниченным объективным миром». Здесь, таким образом, объективный мир и интеллект в самом сознании впервые сталкиваются друг с другом, подобно тому как мы находим его в сознании через первую философскую абстракцию. Интеллект теперь способен образовать трансцендентальную абстракцию, но это происходит уже через свободу, причем в определенном направлении свободы. Это объясняет, почему понятия a priori возникают не в каждом сознании и почему они не всегда и не обязательно возникают в любом сознании. Они могут возникнуть, но не обязательно должны возникнуть». -Практическая философия не обязательно должна быть использована для объяснения происхождения сознания вообще. Только абсолютный абстрактный тон, посредством которого «я» возвышается над всеми объектами, предполагается как действие, которое не может быть объяснено никаким другим действием интеллекта, а обычное сознание предполагается существующим до абсолютного абстрактного тона. Но это не согласуется с началом построения третьей эпохи. Ведь там говорилось, что в теоретической философии невозможно объяснить, как Я может достичь точки рефлексии, то есть как оно вообще может вступить в эпоху, которая должна найти свое завершение в абсолютной абстракции. Точно так же начало практической философии не совпадает с концом теоретической философии, поскольку здесь абсолютная абстракция описывается не как начало более высокого уровня сознания, а сознания вообще.

Практическая философия начинается с изложения и доказательства положения о том, что абсолютная абстракция, начало сознания, может быть объяснена только из самоопределения или действия интеллекта на самого себя, то есть, поскольку самоопределение интеллекта означает воление в самом общем смысле этого слова, из первоначального воления. Таким образом, система трансцендентального идеализма придерживается объяснения происхождения сознания, уже данного в «Трактатах об объяснении идеализма учения о науке» (см. выше с. 261). Кроме того, практическая философия в согласии с естественным правом Фихте показывает, что акт самоопределения или свободного действия интеллекта на самого себя может быть объяснен только определенным действием интеллекта вне его, и поэтому в качестве условия возможности сознания должно быть принято большинство индивидуальных интеллектов, действующих друг на друга посредством свободы. «Насколько определенен один интеллект со всеми выведенными нами детерминациями его сознания, настолько же определенны и другие интеллекты с теми же детерминациями, ибо они являются условиями сознания первого, и наоборот». Все индивидуальные интеллекты имеют объектом своего созерцания один и тот же мир; они отделены друг от друга только своими индивидуальными особенностями; то, что останется, если их отнять, является общим для всех: это чистое «я», к которому они все как бы прикладываются. Дальнейшие исследования этой части системы завершаются дедукцией морального закона и закона права, которые близко следуют за дедукцией Фихте.

Дедукцию закона права Шеллинг связывает с соображениями истории. Единственным истинным объектом истории, по его мнению, является постепенное возникновение совершенной конституции права, такой, какая может существовать только в федерации всех государств с общим ареопагом наций, государстве государств. «Все остальное, что обычно исключается из истории, – прогресс искусств, наук и т.д., – на самом деле вообще не входит в историю или служит в ней лишь либо документом, либо средним звеном, поскольку даже открытия в области искусств и наук, главным образом за счет умножения и увеличения средств причинения вреда друг другу и возникновения множества других неизвестных ранее зол, служат ускорению прогресса человечества на пути к установлению всеобщей правовой конституции». Далее Шеллинг поясняет, что именно в понятии истории, и в этом ее главный характер, заключается то, что она представляет собой свободу и необходимость в единстве и возможна только благодаря этому очищению. Абсолютно беззаконный ряд событий, протекающий без цели и намерения, не более заслуживал бы названия истории, чем абсолютно законный.

«Человек имеет историю только потому, что то, что он будет делать, нельзя просчитать заранее в соответствии с какой-либо теорией. В этом отношении произвол – богиня истории». Свобода и законность в приспособлении или постепенном осуществлении никогда не утрачиваемого идеала целым родом существ составляет особенность истории. Общепринятое и предполагаемое отношение свободы к скрытой необходимости, которую иногда называют судьбой, иногда провидением, заключается, точнее, в том, что люди своим свободным действием должны стать причиной чего-то, чего они никогда не желали, или, наоборот, это что-то должно потерпеть неудачу и стать позором, чего они желали свободно и с напряжением всех своих сил. Такое вмешательство скрытой необходимости в человеческую свободу, конечно, не может быть доказано, но оно является условием, без которого невозможно завещать ничего доброго и без которого никакое мужество действовать по велению долга, совершенно не заботясь о последствиях, не может вдохновить человеческий разум; Ибо для того, чтобы быть в состоянии, как велит долг, совершенно спокойно относиться к последствиям своих действий, я должен быть убежден, что хотя сами мои действия целиком зависят от моей свободы, но последствия их, которые я никогда не могу точно рассчитать, и то, что будет развиваться из них для всего моего рода, зависят от чего-то совершенно иного и высшего. Таким образом, то, что мешает свободе людей, обеспечивает и как бы гарантирует успех их действий для высшей цели, есть нечто бессознательное в них; ибо то, что во мне с сознанием, то во мне через мое воление; то, что непроизвольно, есть только то, что во мне бессознательно.

Теперь мы говорим не о действии отдельного человека, а о действии всего рода, ибо он, а не отдельный человек, действует в истории. Поэтому бессознательное должно быть единым для всего рода, оно должно быть общим для всех интеллектов, интеллектом в себе, а это и есть абсолютное тождество субъекта и объекта, которое является как бы вечным солнцем в царстве духов и общим корнем всех интеллектов. Именно через это вечное бессознательное все действия человека направлены к единой гармоничной цели. Оно является действительным агентом всех наших действий. Субъективно, для внутреннего созерцания, мы действуем, объективно же мы никогда не действуем, но через нас действует как бы другой. Из этого представления, как считает Шеллинг, вытекает объяснение сосуществования в произвольных действиях беззакония и законности, свободы и необходимости. «Абсолют действует через каждый отдельный интеллект, т.е. его действие само по себе абсолютно, поскольку оно не свободно и не несвободно, но в то же время абсолютно свободно, а потому и необходимо. Но когда интеллект выходит из абсолютного состояния, т.е. из всеобщего тождества, в котором ничего нельзя различить, и осознает себя (различает себя), что происходит путем того, что его действие становится объективным, переходит в объективный мир, то свободное и необходимое в нем разделяются. Оно свободно только как внутреннее проявление, и поэтому мы внутренне всегда свободны и считаем себя свободными, хотя проявление нашей свободы или наша свобода, в той мере, в какой она переходит в объективный мир, подчиняется естественным законам, как и любое другое событие.» «Если смотреть объективно, то история есть не что иное, как ряд событий, который лишь субъективно предстает как ряд свободных действий». «Если представить себе историю как пьесу, в которой каждый участник играет свою роль совершенно свободно и как ему вздумается, то рациональное развитие этой запутанной пьесы можно представить себе только на том основании, что во всех пишет один Дух и что поэт, чьими фрагментами (ckisjeeti wsmbrs postue) являются отдельные актеры, уже заранее согласовал объективный успех целого со свободной игрой всех индивидов таким образом, что в итоге действительно должно получиться нечто рациональное. Но если бы поэт был независим от своей драматургии, то мы были бы только актерами, исполняющими написанное им.

Если она не независима от нас, а раскрывается и проявляется лишь последовательно, через игру нашей свободы, так что без этой свободы она не была бы и самой собой, то мы – со-поэты целого и самоизобретатели той роли, которую играем». «История в целом – это непрерывное, постепенно раскрывающееся откровение Абсолюта. Поэтому никогда нельзя выделить какую-то одну точку в истории, где был бы виден след провидения или самого Бога. Ибо Бог никогда не является, если бытие есть то, что предстает в объективном мире; … но он проявляет себя постоянно. Своей историей человек постоянно доказывает бытие Бога, и это доказательство может быть завершено только в ходе всей истории». История – это «никогда до конца не осуществленное откровение того Абсолюта, который ради сознания, но также и только ради видимости, разделяет себя на сознательное и бессознательное, свободное и созерцательное, но который сам, в недоступном свете, в котором он пребывает, есть вечное тождество и вечное основание гармонии того и другого».

Из результатов рассуждений об истории о том, что вечное бессознательное является действительным агентом всех человеческих действий и направляет их к гармоничной цели, Шеллинг считает возможным заключить, что то, что производится без свободы бессознательной или абсолютной, природой, должно выглядеть как продукт, который целенаправлен, не будучи произведенным в соответствии с целью, который, другими словами, хотя и является работой слепого механизма, тем не менее выглядит так, как если бы он был произведен с сознанием. Во введении к «Системе» он выводил то же самое из того, что только исходя из предположения, что деятельность, производимая в свободном действии с сознанием, и деятельность, производимая в производстве природы без сознания, тождественны, можно объяснить, как одновременно в познании идеи могут быть направлены в соответствии с объектами, а в свободном действии объекты – в соответствии с идеями, и отсюда выводил необходимость того, чтобы телеология или философия целей природы следовала за практической философией как третья часть «Системы» (см. выше с. 272). Таким образом, философия истории переходит в эту третью часть. Шеллинг посвятил ей всего несколько страниц, и приведенные здесь рассуждения являются лишь развитием той мысли, которую он выражает в следующих словах: «Природа не целесообразна в своем производстве, т.е. хотя она и обладает всеми свойствами целевого продукта, тем не менее она не целесообразна в своем происхождении, и через попытку объяснить ее из целевого производства аннулируется характер природы, именно то, что делает ее природой. Ведь особенность природы как раз и заключается в том, что в своем механизме, который сам по себе есть не что иное, как слепой механизм, она тем не менее целеустремленна. Если я отменяю механизм, я отменяю саму природу. Вся магия, которая окружает, например, органическую природу и в которую можно полностью проникнуть только с помощью трансцендентального идеализма, основана на том противоречии, что эта природа, хотя и является продуктом слепых природных сил, тем не менее всесторонне и основательно целеустремлена».

Четвертая, последняя часть системы, в соответствии с развитым во введении делением, ставит перед собой задачу найти в природе тождество бессознательной деятельности, продуктом которой является природа, и сознательной деятельности, которую мы называем волей, также в самом Я или в сознании, и определить более точно, как оно здесь проявляется. Изначальное тождество сознательной и бессознательной деятельности, которое представляет нам природа в ее слепой и механической целесообразности, предстает перед нами здесь как «тождество, основание которого лежит в самом Я»: только трансцендентальный философ, конструирующий «я», видит его как таковое, а не само конструируемое «я»; но должно быть также возможно продемонстрировать в самом сознательном «я» наблюдение, посредством которого в одном и том же явлении «я» является для себя и сознательным, и бессознательным, «наблюдение, в котором бессознательная деятельность действует через сознательную, как бы до полного тождества с ней». «Постулируемый взгляд призван обобщить то, что существует отдельно в представлении о свободе и в представлении о продукте природы, а именно тождество сознательного и бессознательного в Я и сознание этого тождества. Поэтому продукт этого взгляда будет граничить, с одной стороны, с продуктом природы, с другой – с продуктом свободы, и должен объединять в себе характеры обоих». «Сознательная и бессознательная деятельность должны быть совершенно едины в продукте, так же как и в органическом продукте, но они должны быть едины в другом отношении, оба должны быть едины для самого Я». Развивая далее понятие такого продукта, Шеллинг приходит к выводу, что он есть не что иное, как продукт гения или, поскольку гений возможен только в искусстве, продукт искусства, и что его основной характер состоит в том, что он представляет бесконечное в конечном, т.е. красоту.

Заключение этой части составляют размышления о соотношении эстетического и философского производства, уже затронутые во введении. Согласно им, эстетический взгляд и интеллектуальный взгляд, являющийся органом философии, имеют один и тот же объект – абсолют. Различие между ними состоит в том, что интеллектуальный взгляд является лишь внутренним, а эстетический – внешним, объективным. «Эстетический взгляд – это интеллектуальный взгляд, ставший объективным. Только произведение искусства отражает для меня то, что иначе не отражается ничем, то, что абсолютно тождественно, что уже отделилось в «я»; то, что философ уже тем самым позволяет отделиться в первом акте сознания, в противном случае недоступно никакому созерцанию, излучается обратно из своих «продуктов» через чудо искусства». «Если эстетический взгляд есть только интеллектуальный взгляд, ставший объективным, то само собой разумеется, что искусство есть единственный истинный и вечный органон и документ философии, который всегда и постоянно удостоверяет заново то, что философия не может представить внешне, а именно бессознательное в действии и производстве и его тождество с сознанием. Искусство – высшая вещь для философа именно потому, что оно открывает ему как бы святая святых, где то, что в природе и истории разделено, горит как бы единым пламенем в вечном и изначальном единстве, а то, что в жизни и действии, как и в мысли, должно вечно взлетать.

То представление, которое философ искусственно формирует о природе, является исходным и естественным для искусства. То, что мы называем природой, – это поэма, запертая в тайне, чудесное письмо. Но если бы загадка была раскрыта, мы узнали бы в ней одиссею духа, который, дивно обманутый, ища себя, убегает от себя; ибо сквозь мир чувств чувство смотрит только как сквозь слова, только как сквозь полупрозрачный туман на страну воображения, к которой мы стремимся». Интеллектуальное восприятие вообще не возникает в обыденном сознании, эстетическое же, по крайней мере, может возникнуть у каждого. «Отсюда видно также, что и почему философия как философия никогда не может стать общезначимой. Единственное, чему придается абсолютная объективность, – это искусство. Отнимите, можно сказать, объективность искусства, и оно перестанет быть тем, что оно есть, и превратится в философию; дайте объективность философии, и она перестанет быть философией и превратится в искусство». Следует ожидать, «что философия, подобно тому, как она формировалась и питалась поэзией в детстве науки, а вместе с ней и все те науки, которые ведутся ею к совершенству, после своего завершения впадут обратно в общий океан поэзии, как и многие отдельные ручейки, из которых» они брали свое начало.

3. ФИЛОСОФИЯ ТОЖДЕСТВА

Как уже говорилось (с. 266), Шеллинг вскоре отступил от мнения, что должны существовать две философские науки, идущие бок о бок, – натурфилософия и трансцендентальная философия, обе из которых трактуют историю абсолюта, как он производит природу в ряде стадий и осознает себя в высшей форме природы, человеке, и должны отличаться только тем, что одна рассматривает этот процесс развития как физический, другая – как психический. Вместо двух сторон, с которых может быть рассмотрено, а для полного понимания и должно быть рассмотрено самопорождение Абсолюта, он выделял теперь две его части, вторая из которых начиналась с того, чем заканчивалась первая, а именно с существования сознательных существ, и соответственно две основные части системы философии, чисто теоретическую, или реалистическую, или натурфилософскую, которая давала бы начало природе из первоначального бытия Абсолюта, и практическую, или идеалистическую, вытекающую из этого, которая представляла бы развертывание сознательной духовной жизни человечества (ср. выше, с. 270). Учение, которое Шеллинг выдвинул с этой изменившейся точки зрения (в изложении моей системы философии, в «Бруно», в более отдаленных изложениях системы философии и в лекциях о методе научного исследования), обычно называют философией юдентизма («абсолютной системой юдентизма», как он сам иногда ее называет). Кстати, сам он отрицал, что его точка зрения изменилась. «После того как, – утверждал он в предварительном мемуаре, посвященном изложению моей системы, – в течение нескольких лет я пытался представить одну и ту же философию, которую я признаю истинной, с двух совершенно различных сторон, как натурфилософию и как трансцендентальную философию, я теперь вижу, что нынешнее состояние науки вынуждает меня к этому, Теперь я вижу, что современное состояние науки побуждает меня изложить публично, раньше, чем я хотел бы, саму систему, на которой я основывал эти различные изложения, и сделать известным всем, кто интересуется этим предметом, то, чем я до сих пор владел только для себя и, возможно, делился с немногими…. Система, которая впервые появляется здесь в своей весьма своеобразной форме, – это та самая система, которая всегда была у меня перед глазами в самых разных ее представлениях и на которую я постоянно ориентировался как в трансцендентальной, так и в натурфилософии. … Я всегда представлял то, что я называл натурфилософией и трансцендентальной философией, как противоположные полюса философствования; при нынешнем представлении я нахожусь в точке различия, в которой только тот может расположиться вполне прочно и надежно, кто прежде строил ее с совершенно противоположных сторон».

Чтобы встать на точку зрения философии тождества, необходимо, как говорится в очерке об истинном понятии философии природы, отстраниться от субъективного интеллектуального созерцания, требуемого учением о науке, т. е. все же абстрагироваться от того, что рассматривается в этом созерцании, и держать в поле зрения только то, что просто рассматривается, – чисто объективное. (Сравните с p. 273 f. выше.) Учение о науке не осуществляет этого абстрагирования; в нем никогда не отменяется установленное сознанием равенство между предметом интеллектуального созерцания, который также является его собственным предметом, и созерцающим и философствующим субъектом. Поэтому предмет интеллектуального созерцания, которого требует философия тождества, уже не похож на тот, которого требует учение о науке, или сам предмет философии тождества уже не является, как в учении о науке, «я»; ведь «я» – это то, что я созерцаю в себе лишь постольку, поскольку я отождествляю его с собой, созерцателем. Объектом философии тождества и образующего ее орган интеллектуального созерцания, к понятиям которого мы приходим через указанную абстракцию, является скорее чистый субъект-объект или абсолютный разум, или рассудок, в той мере, в какой он мыслится как полное безразличие субъективного и объективного. «Мышление разума должно быть ожидаемо от каждого, говорится в изложении моей системы; чтобы мыслить его как абсолютное и тем самым прийти к требуемой мною точке зрения, оно должно быть абстрагировано от мыслителя. Для того, кто делает эту абстракцию, разум сразу же перестает быть чем-то субъективным, как его представляет себе большинство людей; более того, он сам уже не может быть понят как нечто объективное, поскольку объективная или понятая вещь возможна только в противопоставлении мыслящей вещи, от которой он здесь полностью абстрагирован; он становится, таким образом, посредством этой абстракции, самим истинным, которое попадает точно в точку безразличия субъективного и объективного.» Из этого единого субъекта-объекта философия тождества в своей теоретической части сначала порождает субъект-объект сознания, эго, которое она затем делает принципом идеалистической или практической части. Задача теоретической части состоит, иными словами, в том, чтобы наблюдать за самоконструированием бессознательного субъекта-объекта. Решив эту задачу, она обнаруживает, что то, что возникает в результате этого самостроительства, есть природа, и таким образом признает чистый субъект-объект природой, а себя – натурфилософией.

Об абсолютном способе познания, которого требует философия тождества, Шеллинг подробно говорит в» Отдаленных представлениях», но, как кажется, так, чтобы это было понятно только тем, кто уже силен в этом самом способе познания. Подлинный характер философии, говорят они среди прочего, – это безразличие мышления и созерцания, из которого ничто не извлекает больше, чем желание все объяснить, быть в состоянии принять ничто как оно есть в своей тотальности, но лишь постичь его, разложив на причины и следствия. Для абсолютного способа познания, который также можно назвать демонстративным, все во Вселенной абсолютно по своей природе; нет ничего, что не было бы полным в себе, равным себе; каждое явление имеет для него равное право быть; он не считает одно истинной причиной другого, но каждое одинаково обосновано в необусловленном. Его главный критерий – полный отказ от закона причинности и мира, в котором он может быть действительным. Это видно на примере математики – единственной науки, которая до сих пор давала общий пример хотя бы формально абсолютного познания; ведь геометрическое доказательство основано на полном отказе от закона причинности: оно не объясняет, например, как так получается, что в треугольнике наибольшая сторона противоположна наибольшему углу, но доказывает, что это так. Принцип всего построения и наглядного познания – не просто логический закон тождества, а рациональный закон тождества, согласно которому субъективное и объективное, идеальное и реальное, бесконечное и конечное, общее и особенное, мысль и бытие – едины. В математических науках характер абсолютного способа познания выражен лишь формально, и это неизбежно, поскольку пространство и время сами по себе принадлежат лишь рефлектированному миру; тот способ познания, относительно которого математические науки сами являются простым рефлексированием, абсолютно абсолютный, будучи таковым формально, является также непосредственно абсолютным в своем предмете. Он полностью и всецело находится в самом абсолюте, ни просто исходя из него, ни возникая из него, ни завершаясь им. Критика подготовила совершенно абсолютный способ познания, осуществив великий процесс обесценивания, полностью обесценив все формы конечности и тем самым хотя бы негативно просветив философские небеса, даже если сама философия была полностью низвержена на землю догматической философией. Научное учение тогда впервые возродило идею абсолюта как принцип философии, но оно осталось лишь с предположением абсолюта; идея абсолютного способа познания в нем не пробилась. Чтобы вернуть философию к ее незамутненному источнику, абсолютному способу познания, после того как учение науки отклонилось от своего принципа, необходимо сначала освободить этот принцип от предполагаемых ограничений, полностью абстрагировавшись от субъективности интеллектуального созерцания, возвысившись до абсолютного субъекта-объекта и познав его в себе и для себя. Для философа чистое интеллектуальное созерцание – это нечто определенное в строго научном построении, относительно которого не требуется никаких сомнений или объяснений, подобно тому, как геометр, прежде чем приступить к своим построениям, руководствуется чистым созерцанием. Было ясно, что интеллектуальному созерцанию невозможно научить. «Не следует также понимать, почему философия должна специально учитывать эту неспособность; скорее следует резко отрезать доступ к ней и изолировать ее со всех сторон от общего знания таким образом, чтобы к ней не вела никакая тропинка или дорожка. Именно здесь начинается философия, и тот, кто еще не дошел до этой точки или сторонится ее, должен держаться подальше или бежать назад. Интеллектуальное созерцание, не только временное, но и постоянное, как неизменный орган, является условием научного ума в целом и во всех отраслях знания.

Ибо это способность вообще созерцать общее в частном, бесконечное в конечном, оба соединенные в живом единстве». Видеть единство мысли и бытия не в том или ином отношении, а абсолютно в себе и для себя, то есть как доказательство во всех доказательствах, истину во всей истине, чисто известное во всем известном, – значит возвыситься до созерцания абсолютного единства и тем самым до интеллектуального созерцания в целом. Если абсолютное знание может быть продемонстрировано кому-то так же мало, как свет может быть продемонстрирован слепорожденному, то никто не может ему противостоять; это пробивающийся свет, который сам является днем и не знает тьмы. Интеллектуальное созерцание как познание абсолютно едино со своим объектом – Абсолютом, и, таким образом, в единстве бесконечного и конечного оно одновременно имеет в качестве своего объекта и себя.

Изложение моей философской системы подражает форме этики Спинозы. В предисловии к этой работе Шеллинг отмечает, что он взял Спинозу за образец не только потому, что считает себя наиболее близким к нему по содержанию и предмету, но и потому, что геометрическая форма позволяет наиболее кратко излагать и наиболее определенно оценивать доказательства. Читатель, ожидавший найти в этой работе большую ясность и определенность понятий, понятность отдельных утверждений и их взаимосвязи, связность выводов, чем в предыдущих работах, будет, однако, весьма разочарован. Напротив, она превосходит их по мистическому мраку и диковинным сочетаниям идей. Математическая форма, пожалуй, еще никогда не была столь злоупотребляема.

Начало – декларация: «Я называю разум абсолютным разумом, или разумом в той мере, в какой он мыслится как полное безразличие субъективного и объективного». Первая теорема гласит: вне разума нет ничего, а в нем есть все, ибо он должен был бы относиться к чему-то существующему вне его либо как субъективное к объективному, либо как объективное к объективному, что противоречило бы предшествующему объяснению. Разум, доказывается далее, абсолютно един и абсолютно равен самому себе. Он един с абсолютным тождеством, заложенным в пропозиции A = A, которая является законом его бытия. Это абсолютное тождество, поскольку оно постулируется вместе с этой пропозицией. Абсолютное тождество, поясняется в добавлении, не может быть мыслимо иначе, как через посылку A = A, но оно постулируется как бытие через эту посылку; таким образом, оно мыслится, и это относится к сущности абсолютного тождества, чтобы быть. Из этого следует, что бытие также относится к сущности разума. Отсюда следует, что Шеллинг хотел обновить онтологический способ доказательства (этот остаток подлинной философии, как он называл его в лекциях о методе академического исследования). Более отчетливо это видно в более отдаленных изложениях. Здесь от определения Абсолюта, что он есть единство мысли и бытия, он переходит к реальному бытию того же самого. К познанию, замечает он, что высшей целью познания является единство, в котором бытие непосредственно следует за понятием и связано с ним, а реальность – с идеальностью, в системах рефлексии (то есть тех, которые не порождены абсолютным способом познания) было приложено так называемое онтологическое доказательство бытия Бога, которое справедливо рассматривалось как точка чистейшего философского доказательства. Но для систем рефлексии, находящихся вне единства мысли и бытия в Боге и в субъективной оппозиции к нему, мысль как таковая осталась; оппозиция мысли и бытия действительно была отменена в Боге, но не в их познании; единство мысли и бытия в Абсолюте снова соотнеслось с философской мыслью, как реальное с идеальным или объективное с субъективным, и таким образом идея Абсолюта как единства мысли и бытия снова как бы исчезла. Поэтому их умозаключение о бытии Бога на самом деле не было умозаключением от идеи в самом Боге, а от мысли философа, и поэтому (по крайней мере, так кажется в следующих предложениях) против них можно выдвинуть возражение: из того, что можно представить себе нечто, например, золотую гору или сто талеров, еще не следует, что это нечто действительно существует. Шеллинг, по-видимому, не задумывался над вопросом, что следует понимать под бытием и что, собственно, следует понимать под абсолютным тождеством в пропозиции, что абсолютное тождество есть и что бытие принадлежит его сущности. После понятия бытия он вводит (в изложении моей системы) понятие бесконечного с предложением, что абсолютное тождество абсолютно бесконечно, опять же не давая объяснения этому понятию и его связи с понятием абсолютного тождества. Истинность этой пропозиции якобы следует из того, что, поскольку нет ничего помимо абсолютного тождества, основание его конечности должно было бы лежать в нем самом, что невозможно, поскольку в этом случае оно было бы причиной определения в себе самом, то есть было бы одновременно и действенным, и действовавшим, а значит, не абсолютным тождеством.

Далее Шеллинг показывает, что все, что есть, есть абсолютное самобытие, что поэтому ничто, рассматриваемое само по себе, не является конечным, из чего следует, что с точки зрения разума нет конечности, как и нет возникновения, и что рассматривать вещи как конечные или как возникшие – все равно, что не рассматривать их как они есть сами по себе. Он не объясняет, что подразумевается под выражением «бытие-в-себе». Однако очевидно, что он не отрицает под бытием-в-себе конечных вещей их бытие независимо от их восприятия сознательными индивидами и что, когда он называет что-то явлением в противоположность бытию-в-себе, он не собирается объяснять это как субъективное явление в смысле Беркли, Канта или Фихте. Ведь он сразу же берется продемонстрировать, что абсолютная идентичность обязательно порождает мир множественности и изменений внутри себя. Он открывает путь к этому, различая сущность абсолютного тождества и форму или вид его бытия, к которому относится все, что задано формой посылки A = A, и доказывая, что форме бытия абсолютного тождества принадлежит быть субъектом и объектом абсолютного (естественно, бессознательного) знания, – доказательство, которое должно вытекать из того, что существует знание посылки A = A и что то же самое, поскольку нет ничего, кроме абсолютного тождества, должно быть в нем. Для действительного бытия формы бытия абсолютного тождества, существующего в субъект-объектности, находит он, необходимо различие субъекта и объекта. Это различие может быть только количественным, то есть касающимся величины бытия, а количественное различие субъективности и объективности также возможно только вне абсолютного тождества. Теперь абсолютное тождество есть абсолютная тотальность или вселенная, ибо оно есть все, что есть, само по себе. Поэтому быть вне абсолютного тождества означает быть вне абсолютной тотальности. А то, что находится вне абсолютной тотальности (вне которой, в другом смысле этого слова, как было доказано в самом начале, нет ничего), называется индивидуальным бытием или вещью. Количественное различие субъективности и объективности, необходимое для действительного бытия формы субъект-объективности, состоящей либо в преобладании субъективности, либо в таком преобладании объективности, может поэтому иметь место только в отношении индивидуального бытия или вещи, тогда как абсолютное тождество должно быть представлено как количественное безразличие субъективности и объективности.

«Наше утверждение, – добавляет Шеллинг к этой дедукции различий в форме объяснения, – выражается, таким образом, наиболее ясно, что если бы мы могли видеть все, что есть, в тотальности, то мы осознали бы в целом совершенный количественный баланс субъективности и объективности (реального и идеального), таким образом, ничего, кроме чистого тождества, в котором нет ничего различимого, какой бы перевес ни был в пользу той или иной стороны в отношении индивида, что, следовательно, даже это количественное различие ни в коем случае не является само по себе, а только устанавливается внешне… Вещи или явления, которые кажутся нам различными, на самом деле не различны, а едины, так что, хотя ни одно из них не является единым само по себе, все они представляют собой чистое незамутненное тождество в тотальности, в которой противоположные потенции изначально нивелируют друг друга. … Сила, изливающаяся в массе природы, в сущности, та же самая, что и в духовном мире, за исключением того, что там ей приходится бороться с преобладанием реального, а здесь – с преобладанием идеального». Доказательство того, что абсолютное тождество порождает мир конечных вещей вообще, которые (как это называется в более отдаленных описаниях) находятся в нем, не будучи в нем как таковом, то есть не замутняя его единства и не ограничивая его каким-либо образом, сопровождается рядом предложений, объектом которых является отношение абсолютного тождества к конечным вещам. Абсолютное тождество, среди прочего, показывается как одно и то же в каждой части вселенной в соответствии с ее сущностью, которая неделима, поэтому ничто не может быть уничтожено в соответствии с ее бытием. Каждое индивидуальное бытие как таковое есть конкретная форма бытия абсолютного тождества, но не само его бытие, которое есть только в совокупности. Все индивидуальное не абсолютно, но бесконечно в своем роде, и каждое индивидуальное есть тотальность по отношению к самому себе. Все потенции, т. е. все определенные количественные различия субъективности и объективности, абсолютно одновременны, ибо абсолютное тождество есть только форма всех потенций. И так далее. В связи с этим можно привести отрывок из более отдаленных изложений, который можно считать заимствованным у Николая Кузы: «Вся вселенная находится в Абсолюте как растение, как животное, как человек, но поскольку целое находится в каждом, оно не как растение, не как животное, не как человек, не как конкретное единство, а как абсолютное единство в нем; только в облике, где оно перестает быть целым, где форма хочет быть чем-то для себя и выходит из безразличия к сущности, каждое становится конкретным и конкретным единством. Таким образом, с конкретным, даже в роде, нет ничего абсолютного: нет ни растения в себе, ни животного в себе; то, что мы называем растением, есть лишь понятие, лишь идеальное определение, и все формы обретают реальность лишь в той мере, в какой они получают божественный образ единства: но тем самым они сами становятся universa, называются идеями, и каждая перестает быть конкретной.»

Мир вещей, который абсолютное тождество, чтобы быть абсолютным тождеством, должно породить в себе как форму своего бытия, состоит, согласно системе тождества, из двух рядов бытия – реального, в котором реальное перевешивает идеальное, объективность перевешивает субъективность, и идеального, в котором существует обратное отношение. Первый – это материальный мир, природа, второй – духовный мир. Реальный ряд представляет собой постепенное продвижение от наивысшего преобладания реального над идеальным к равновесию этих двух принципов, идеальный – продвижение от равновесия к наивысшему преобладанию идеального. Таким образом, эти два ряда соотносятся друг с другом, как две ветви магнитной линии, одна из которых тянется от одного полюса к точке различия, а другая – от точки различия к другому полюсу. Первой главной ступенью или силой реального ряда, primum sxwtono, является материя, поскольку она есть продукт расширяющей и сжимающей силы и, как этот продукт, обладает свойством гравитации.

Вторая сила – это свет в том смысле слова, в котором он обобщает магнетизм, электричество и химию, а также все то, что, подобно связности, теплу и свету в обычном смысле слова, должно быть прослежено до этих форм. Наконец, третья и высшая потенция проявляется в организации природного целого и организованных продуктов природы. Как первая потенция включает в себя расширение, притяжение и гравитацию, вторая – магнетизм, электричество и химию, так и третья потенция также включает в себя троицу, а именно: размножение, раздражимость и чувствительность. Чувствительность совпадает с ощущением, и с нее начинается идеальный ряд. Изложение моей системы философии обрывается общими положениями о третьей силе реального ряда, органической жизни. Обещанное в заключительном замечании построение «сцены» органической природы и трех сил идеального ряда так и не появилось. В работах, опубликованных самим Шеллингом, есть только намеки на идеальный ряд. Например, в «Афоризмах по введению в натурфилософию» 1806 года ступени или потенции духовного мира представлены следующим образом: Истина, добро, красота, или: наука, религия, искусство, чья совокупная жизнь во всем человечестве есть состояние по образцу божественного. Истина и наука здесь представляют собой все, что относится к теоретическому поведению, от ощущения до высшего познания, добро и религия – все практическое поведение, красота и искусство – все эстетическое поведение. Более подробную информацию можно найти в лекциях Шеллинга о «системе целого» философии, которые были прочитаны в Вюрцбурге в 1804 году и опубликованы в его имении. По его мнению, первая потенция (то есть потенция, следующая за органической жизнью) – это знание, которое первоначально проявляется как самосознание, ощущение и восприятие, вторая – действие, третья – искусство.

Что касается конкретных результатов натурфилософской части системы идентичности, то достаточно подчеркнуть несколько примеров из нее. Например, следующие: «Материя в целом должна рассматриваться как бесконечный магнит». «Все различие между телами определяется только местом, которое они занимают в общем магните». «В общем магните эмпирический магнит должен рассматриваться как точка различия». «Гравитация представляется существующей через когерентность». «В свете есть само абсолютное тождество». «Вода, как и железо, содержит углерод и азот, только в абсолютном безразличии, как железо в относительном безразличии». «Момент магнетизма в химическом процессе как таковом есть момент сцепления». «Вся материя внутренне одинакова и различается только внешним полюсом». «Общая тенденция химического процесса заключается в превращении всей материи в воду». «Азот – это реальная форма существа абсолютной идентичности». «Самый мощный положительный полюс земли – это мозг животных, а среди них и человека». «Пол – корень животного, цветок – мозг растения». «В органической природе животное – это железо, растение – вода».

Из того, что было сказано здесь о системе бытия, может показаться, будто Шеллинг вернулся в ней к тому мнению, что в ряду форм бытия от простого заполнения пространства до чувствительности мозга и далее от сознательного восприятия до научного познания, нравственного воления и художественного творчества» есть восходящее развитие, прогресс в раскрытии или самопорождении абсолюта. Ибо если объективное, или реальное, и субъективное, или идеальное, являются одинаково действенными принципами, обладающими одной и той же внутренней ценностью, как это следует предположить согласно изложению моей системы, то невозможно понять, почему форма бытия должна быть тем совершеннее, чем больше идеального и чем меньше реального принципа она содержит, как, например форма существования простого осуществления пространства по отношению к форме существования чувствительности и сознательного чувства, или последняя по отношению к форме существования художественного творчества, может стоять в отношении низшего к высшему, потому что в первом преобладает реальное, в последнем – идеальное, тогда как в середине эти два фактора всякого существования поддерживают равновесие. Если абсолютную тотальность можно образно представить в виде магнитной линии, то нет причин, почему противоположное направление от полюса реальности к полюсу идеальности (от материи как массы к науке, религии и искусству) нельзя рассматривать как направление, которое принимает сама вещь, с тем же правом, что и направление от полюса реальности к полюсу идеальности. Однако слишком очевидно, что нельзя считать богатейшее развертывание духовной жизни человечества основой всего бытия, а осуществление космоса – его вершиной, чтобы Шеллинг не признал этого. В работах, последовавших за изложением этой системы, а также в лекциях, опубликованных из его наследия, нет недостатка в ссылках на то, что он по-прежнему рассматривал материальный мир как предпосылку и условие духовного мира и ставил его в отношение средства к цели. Разумеется, он не показал, как можно согласовать этот взгляд с основной идеей системы тождества.

4 ТЕОСОФИЯ

Во втором из группы произведений, посвященных изложению философии тождества, «Бруно», как уже отмечалось (с. 255 выше), предвещает переход к новой точке зрения. Стержнем этого произведения, построенного по образцу платоновских диалогов, является обсуждение вопроса о происхождении конечных и преходящих вещей из бесконечности и вечности Абсолюта, который определяется здесь как то, что не является ни идеальным, ни реальным, ни мыслящим, ни сущим, но что по отношению к конечным вещам обязательно является Единым и Другим с той же бесконечностью. В Абсолюте, показывается тому, кто способен понять результаты абсолютного познания, – в Абсолюте находятся идеи всех вещей, т. е. вечные формы бытия, существующие в определенном единстве реального и идеального, которым подражают все вещи, и с ними все возможные вещи удерживаются как возможные. В нем спит, как в бесконечно плодородном зародыше, вселенная с изобилием ее форм, богатством жизни и полнотой ее развития, бесконечная во времени, но здесь абсолютно присутствующая. И действительно, все возможные вещи содержатся как возможные в абсолютном единстве и вечности, которые можно также назвать Bernunftewigkeit, таким образом, что для себя каждая может взять из него свою собственную жизнь и перейти в отдельное существование. Все, что как бы выходит из этого единства и отрывается от него, действительно предопределяет в нем возможность бытия для себя, но реальность отдельного существования лежит только в нем самом и имеет место лишь постольку, поскольку вещь своим способом бытия в Абсолюте делается способной быть единством для себя. Причина возникновения вещей из вечного, в котором они содержатся своими идеями как возможные вещи, из «святой» бездны, из которой все возникает и в которую все возвращается, – причина реального существования мира конечных вещей, а значит, и возникновения сознания, следовательно, лежит в самих конечных вещах, в той мере, в какой они являются первыми возможными вещами (объяснение, напоминающее лейбницевское учение о prnotsngio sxi- steutias или inelioatio ack existonckuw, см. выше, том I, с. 430). 430, выше).

Как и Бруно, «Лекции о методе научного исследования» также предполагают, в отличие от более ранних работ, что Абсолют или Бог – это не совокупность конечных вещей, ставших реальными, вселенная, но что она связана с ней только посредством Идей. В философии, говорится здесь (в лекции, посвященной естествознанию в целом), первая и необходимая цель которой – понять рождение всех вещей из Бога или Абсолюта, показано, что идеи – единственные посредники, через которые конкретные вещи могут быть в Боге. Идеи – не мертвые, а живые, первые организмы божественного самовосприятия. Как и Бог, они продуктивны, поскольку формируют свою сущность в конкретное и делают его познаваемым через индивидуальные и конкретные вещи, в себе и для себя без времени, но с точки зрения индивидуальных вещей и для них во времени. Как Абсолют становится объективным сам по себе в вечном акте познания в Идеях, так и это становится вечно действующим в природе, которая рождает индивидуальные вещи и, получив семя божественных Идей, оказывается бесконечно плодородной. Идеи, учит далее вышеупомянутое писание, ведут себя как души вещей, а те – как их тела. Идея, однако, может войти в конечную вещь, соответствующую ей как душа, только в том случае, если последняя уже заключает в себе всю бесконечность, как это происходит с самым совершенным организмом, который сам по себе является всей идеей.

Признаком нового направления в стремлении Шеллинга к дальнейшему развитию своего учения является также необходимость поставить философию в более тесную связь с религией и теологией, которая неоднократно возникает в работах, следующих за изложением излагаемой им системы философии. Особенно актуальны в этом отношении замечания о природе христианства в разделе лекций об академическом образовании, посвященном теологии, и в них особенно те, которые касаются трактовки учения о Троице. Уже в «Бруно» Шеллинг указал на то, что последняя согласуется с его идеей Абсолюта. В сущности этого Единого, говорил он, которое не было ни Единым, ни Другим из всех противоположностей, можно было бы признать вечного и невидимого Отца всего сущего; конечное действительно само по себе было равно бесконечному (реальное – идеальному, бытие – мысли), но по своей воле оно было страдающим Богом, подчиненным условиям времени; бесконечное было Духом, который был единством всех вещей. Такое же толкование он дает учению о Троице в лекциях по академической науке. Все догматы богословия, говорит он здесь, понимаются эмпирически и как таковые утверждались и оспаривались. Однако на этом основании они вовсе не были исконными и потеряли всякий смысл и значение. Особенно в отношении идеи Троицы ясно, что, если ее не понимать умозрительно, она вообще не имеет смысла. Если богословы эмпирически толкуют воплощение Бога во Христе как то, что Бог принял человеческую природу в определенный момент времени, то здесь совершенно не о чем думать, поскольку Бог вечен вне всякого времени. Высшая религиозность, выразившаяся в христианском мистицизме, считала тайну природы и воплощение Бога одним и тем же. «Примирение конечного, отпавшего от Бога через свое собственное рождение в конечность, – вот первая мысль христианства и воплощение всего его взгляда на вселенную и ее историю в идее Троицы, которая по этой самой причине абсолютно необходима в нем». Как известно, Лессинг уже пытался раскрыть философское значение этой доктрины в своей работе «Erziehung des Menschengeschlechts», и то, что он сказал об этом, возможно, самое спекулятивное, что он когда-либо писал. Но его взгляду все же не хватает связи этой идеи с историей мира, которая заключается в том, что вечный Сын Божий, рожденный от сущности Отца всего сущего, есть сама конечность, как она есть в вечном видении Бога, и которая предстает как страдающий Бог, подчиненный превратностям времени, который в вершине своего проявления, во Христе, закрывает мир конечности и открывает мир бесконечности или царствования Духа.»

Книга «Философия и религия», опубликованная в 1804 году (на год позже «Лекций об академическом обучении») и во многом написанная под влиянием неоплатонического учения, полностью соответствует новому направлению, которое можно кратко охарактеризовать как теософское. Последнее, как объясняется в ней, пытается полностью снять завесу с вопроса о происхождении конечных вещей из Абсолюта и их связи с ним, который обсуждается в «Бруно», но еще не решен до конца.

Она начинает с новых откровений об Абсолюте, которые, однако, не вполне согласуются с предыдущими, в том числе и с Бруно. Абсолют, утверждает она, абсолютно простое бытие, познаваемое интеллектуальным созерцанием, вовсе не реально, а только идеально, но равным абсолютному идеальному является вечная форма, абсолютность, которая состоит в том, что абсолютно идеальное сразу же является таковым, не выходя таким образом из своей идеальности, также и как реальное. Более подробно читатель узнает (к сожалению, не будучи просвещенным в отношении значения терминов «идеальное», «реальное», «форма»), что идеальное – это конечное первое, форма определения реального идеальным – второе, само реальное – третье, и что поэтому необходимо провести различие: во-первых, неидеальное, которое вечно витает над всей реальностью и никогда не выходит из своей вечности, – Бог; во-вторых, неидеальное, которое не может быть истинно реальным, не будучи другим абсолютом, только в другой форме; в-третьих, посредствующий элемент обоих, абсолютность или форма, которая может быть описана как самопознание. Самостоятельное самопознание, поясняется далее, есть вечное превращение чистой идеальности в реальность; Абсолют, таким образом, становится объективным не в чисто идеальном образе самого себя, а в контр-образе, который в то же время является самим собой, подлинно другим Абсолютом. Производя подлинно иное абсолютное через свое самопознание, абсолютное производит идеи, конкретные формы, в которых одно и то же тождество становится объективным, а общее, абсолютное, становится единым с конкретным таким образом, что ни последнее не отменяется первым, ни первое – первым. Другой абсолют – это первичная идея, в которой заключены все остальные идеи. Идеи, таким образом, обязательно порождаются снова тем же способом, а возникающие из них единства относятся к нему так же, как они сами относятся к первичному единому. «Весь результат этого непрерывного субъектно-объектного развертывания, которое, согласно единому первому закону формы абсолютности, идет до бесконечности, состоит в том, что весь абсолютный мир со всеми градациями существ сводится к абсолютному единству Бога, что, соответственно, в нем нет ничего подлинно конкретного, и до этого момента нет ничего, что не было бы абсолютной, идеальной, всецело душевной, чистой natura naturans».

В соответствии с этим, как заключает Шеллинг, тщетны все бесчисленные попытки установить преемственность между высшим принципом интеллектуального мира и конечной природой, самой старой и часто повторяемой из которых является учение об эманации, согласно которому эманации Божества теряют свое божественное совершенство в постепенной градации и удалении от первоисточника и таким образом в конечном итоге сливаются с противоположностью, материей. Недопустимость этих попыток очевидна еще и потому, что они делают Бога автором зла; то же самое относится и к тем, кто приписывает Богу субстанцию без правил и порядка, которая порождает вещи после того, как она пропитана их архетипами, ибо материя, ничто, сама по себе не имеет абсолютно никакого положительного характера и становится принципом зла только после того, как отражение добра вступает с ней в конфликт. «Не существует непрерывного перехода от абсолютного к реальному; происхождение мира чувств мыслимо только как полный отрыв от абсолютного, как скачок. Если бы философия могла положительно вывести происхождение реальных вещей из Абсолюта, то ее положительное основание должно было бы лежать в Абсолюте, но в Боге лежит основание идей, и даже идеи непосредственно порождают опять-таки только идеи, и никакое положительное воздействие, исходящее от них или от Абсолюта, не делает проводника или моста от бесконечного к конечному… Абсолют есть единственная реальная вещь; конечные вещи, напротив, не реальны; их основание, следовательно, не может заключаться в сообщении им или их субстрату реальности…, оно может заключаться только в отдалении, в отпадении от Абсолюта.

Это учение, столь же ясное и простое, сколь и возвышенное, является также истинно платоновским… Только путем отказа от архетипа Платон допускает, что душа нисходит от своего первого блаженства и рождается во временной вселенной… Предметом тайного учения в греческих мистериях, на которые Платон, следовательно, также неясно ссылается, было представление о происхождении мира чувств не как в народной религии, через творение, как положительное возникновение из абсолюта, а как отпадение от него. На этом основывалась их религиозно-практическая доктрина, заключавшаяся в том, что душа, падшее божественное в человеке, должна быть максимально отстранена и очищена от связи и общения с телом, чтобы вновь обрести абсолют, умерев для чувственной жизни, и снова стать причастной к созерцанию архетипа.»

Отпадение – это дурное-реальное, тот другой абсолют, который возникает из дурного-идеального, первого или истинного абсолюта, через его самопознание, которое есть первозданный разум (λογος), как противопоставление самому себе. Необходимо, чтобы это отпало. Ибо истинный Абсолют вместе со своей сущностью наделяет и свой контробраз независимостью или свободой; контробраз не был бы истинным в себе и абсолютным, каким он должен быть как контробраз Абсолюта, если бы он не мог постичь себя в своей самости, чтобы быть истинным как другой Абсолют; но он не может быть другим Абсолютом, не отделяясь тем самым от истинного Абсолюта и не отпадая от него. Причина отступничества, которое не является временным процессом, но столь же вечно, то есть вне всякого времени, как сам абсолют и мир идей, лежит не в истинном абсолюте, а в самом отступнике. В истинном абсолюте лежит только основание свободы другого абсолюта и, следовательно, возможности отпадения; основание реальности лежит только в самом отпавшем.

Теперь отпавший другой абсолют, который, поскольку он является продуктом первобытного разума (λογος), есть реальный разум, можно назвать падшим разумом или пониманием (νους), а содержащиеся в нем идеи, первобытная идея, порождают чувственные и реальные вещи, которые являются лишь их симулякрами. В той мере, в какой он призван производить разумные вещи и созерцать их в себе, падший разум есть душа (мир-душа). Непосредственными образами идей являются небесные тела, и среди них те, которые сияют во тьме падшего мира, как идеи в своем собственном свете, и распространяют свет, излияние вечной красоты в природе, образы первых идей и, следовательно, первых падших существ. Идеи, предшествующие небесным телам, объединяются в виде душ с органическими телами. В этих душах бытие-для-себя падшего контр-образа выражает себя в своей высшей потенции, а именно как Jchheit. «Jchheit – это общий принцип конечности. Душа видит отпечаток этого принципа во всех вещах. В неорганическом теле бытие-в-себе выражается как жесткость, воображение тождества в различии или побуждение к действию как магнетизм. В телах мира, непосредственных иллюзорных образах идеи, центробежность является их истиной. «Но подобно тому, как наибольшее удаление от центра в движении планет сразу же переходит в приближение к нему, так и точка крайнего удаления от Бога, Я-сущности, является также моментом возвращения к абсолюту, повторного поглощения в идеал».

Я-сущность – это «точка, в которой архетипический мир восстанавливает себя в падшем мире, эти сверхъестественные силы, идеи, примиряются и в науке, искусстве и моральном поведении людей опускаются во временность». «Старое, священное учение кладет конец всем тем узлам сомнений, над которыми разум трудился тысячелетиями: что души спускаются из интеллектуального мира в мир чувств, где они оказываются привязанными к телу, как к темнице, в наказание за свою самость и вину, предшествующую этой жизни (идеи, а не времени), и действительно приносят с собой память об унисоне и гармонии истинной вселенной, но слышат ее в чувственном шуме мира перед собой, лишь нарушаемом диссонансными и противоречивыми звуками.»

Дальнейшие рассуждения рассматриваемого сочинения касаются свободы человека, его нравственности и блаженства, конечного замысла и начала истории и, наконец, бессмертия души. Душа человека, узнаем мы из них, помимо прочего, наделена возможностью быть полностью в себе или полностью в абсолюте, утвердиться в абсолюте или заново впасть в не-абсолют и отделиться от архетипа. Реальность того или иного лежит исключительно в нем самом. Эта связь между возможностью и действительностью и есть причина появления свободы. Нравственность заключается в стремлении души быть полностью в Абсолюте и тем самым только полностью в себе, быть единой с центром, с Богом. С этим совпадает блаженство. Душа только тогда по-настоящему нравственна, когда нравственность является для нее также абсолютным блаженством. Быть или чувствовать себя несчастной – это сама настоящая безнравственность. Архетипом единства нравственности и блаженства, которое в то же время является единством истины и красоты, является Бог. Бог – это абсолютное блаженство и абсолютная нравственность в совершенно равной степени, или и то и другое – одинаково бесконечные атрибуты Бога. Воссоединение с Богом, которого достигает индивидуальная душа через нравственность, осуществляется для рода через историю, которая есть лишь последовательно развивающееся откровение Бога. «История – это эпос, созданный в духе Бога; в ней две главные части: одна представляет собой отход человечества от своего центра на максимальное расстояние, другая – возвращение. Первая – это, так сказать, «Илиада», вторая – «Одиссея» истории. В первом случае направление было центробежным, во втором оно становится центростремительным. Великий замысел всего мирового явления выражается таким образом в истории. Идеи, духи должны были отпасть от своего центра, ввести себя в частность природы, в общую сферу отступничества, чтобы затем, как частность, вернуться к безразличию и, примирившись с ним, быть в нем, не нарушая его». Что касается начала истории, то следует предположить, «что нынешний человеческий род пользовался воспитанием высших натур, так что эта раса, в которой живет только возможность разума, но не действительность, если только она не сформирована для него, обладает всей своей культурой и наукой только благодаря традиции и учению более ранней расы, низшей потенцией или остатком которой она является и которая, непосредственно причастившись разума через себя, рассеяв по земле божественное семя идей, искусств и наук, исчезла из нее. "Душа вечна с точки зрения ее бытия или сущности, которая есть идея или понятие о ней, находящееся в Боге. Но эта вечность души не является вечной из-за начала или бесконечности ее продолжительности, она вообще не имеет отношения ко времени; поэтому ее нельзя назвать бессмертной в том смысле, в каком это понятие включает в себя понятие индивидуального продолжения.

«Поэтому было бы неверным признанием истинного духа философии ставить бессмертие выше вечности души и ее существования в идее, и, как нам кажется, явным недоразумением допускать, что душа отбрасывает чувственность в смерти и все же продолжает существовать индивидуально». Однако это не означает, что душа теряет свое индивидуальное существование после отделения от тела; Напротив, каждая душа, пока ей не удастся полностью освободиться от тела и от всякой связи с материей и, отказавшись от своей индивидуальности, вернуться к Богу, будет, выйдя из нынешнего состояния, заново смотреть на себя в иллюзорном образе, и действительно, она сама определит место своей палингенезии, либо начав вторую жизнь в высших сферах и на лучших звездах, менее подчиненных материи, либо будучи изгнана в еще более низкие места. Возвращение всех душ к своему истоку, интеллектуальному миру, будет означать растворение мира чувств, ибо он состоит только в созерцании духов (не сознательных, а еще бессознательных или, что то же самое, идей, которые они производят посредством бессознательного созерцания). С возвращением всех душ к Богу и исчезновением природы, этой запутанной иллюзии падших духов, достигается примирение с отступничеством, конечная цель истории. Однако отступничество следует рассматривать не только с этой негативной стороны, когда через его примирение то, к чему оно привело, вновь аннулируется, но и с позитивной. «Ибо первая самостоятельность идей вытекала из непосредственного действия Бога: но самостоятельность и абсолютность, в которую они вступают через примирение, есть самостоятельность, так что они являются в ней как истинно независимые, без ущерба для абсолютности; таким образом, отступничество становится средством свершившегося откровения Бога». «В том, что Бог, в силу вечной необходимости своей природы, дает самость тому, что видится, он отдает себя конечности и жертвует ею, так сказать, чтобы идеи, которые были в нем без самосущей жизни, могли быть вызваны к жизни и тем самым снова стать способными быть в абсолюте как независимо существующие, что происходит через совершенную нравственность.» —

После «Нового платонизма» учение Якоба Бёме приобрело власть над Шеллингом. Уже в 1806 году в работе «Darlegung des wahren Verhältnisses der Naturphilosophie zu der verbesserten Fichteschen Lehre» (1806) он обновляет мысли теософа и восхваляет так называемых энтузиастов, которых неутоленная жажда и первоначальный энтузиазм влекли к исследованию пребывающей и живой основы всего сущего, и которым в последние столетия была оставлена подлинная глубина науки и подлинное проникновение во все части знания с его сокровенным центром, тем необучаемым и простодушным, которые возбуждали любопытство ученых, называвших себя таковыми, и были вытеснены и изгнаны высокомерием тех же ученых. «Я не стыжусь имени многих так называемых энтузиастов, но признаюсь в этом вслух и похвалюсь тем, что учился у них, как похвалялся и Лейбниц, как только смогу похвастаться этим. Мои концепции и взгляды подвергались поруганию их именем, даже когда я сам знал лишь их разветвления. Теперь я постараюсь сделать этот упрек справедливым: если я до сих пор не изучал серьезно ее труды, то отнюдь не по причине презрения, а по предосудительной небрежности, которой я не позволю себе впредь». Под влиянием Бёме доктрина Шеллинга приобрела «новую форму» в его «Исследованиях о человеческой свободе» (1809) и в" Книге о Якоби» (1812).

В «Исследованиях о человеческой свободе» рассматривается та же проблема, что и в «Философии и религии», – происхождение конечных вещей от Бога, но таким образом, что в них более определенно и эмфатически подчеркивается та ее сторона, согласно которой она является проблемой возможности зла. И Шеллинг, предполагая, что зло может быть только продуктом человеческой свободы, реальное и живое понятие которой состоит именно в том, что она есть способность добра и зла, считает это тем же самым, что и сущность человеческой свободы. Только с этой целью, по его мнению, рассматривается внутренний центр философии, ибо реальная оппозиция, о которой идет речь в философии, еще не та, корень которой он выкорчевал в своих ранних работах, – оппозиция между духом как субъективным или мыслящим и природой как объективной или существующей, – а только оппозиция между необходимостью и свободой. Объяснение, которое философия и религия давали происхождению конечности и, следовательно, зла, а также способности зла, свободы, а именно, что продукт самореализации Бога, его контр-образ, другой Абсолют, отпал от Бога, и что способность отпадения, свобода, обязательно принадлежит контр-образу с абсолютностью, которой он обладает как контр-образ Абсолюта, теперь уже не кажется ему достаточной. Ибо, подобно доктрине эманации и дуализма, которая видит принцип зла в материи, изначально противоположной Богу (см. выше с. 295), она также, кажется, делает Бога автором зла, предполагая, что Бог наделил падающий контр-образ способностью зла; но это противоречивая идея, что Бог, рассматриваемый как чистая доброта, является автором зла, пусть даже косвенно, наделив его способностью зла. Свобода должна иметь корень, независимый от Бога. Теперь он находит истинное решение проблемы в идее, что свобода, а вместе с ней зло и мир конечных вещей происходят от чего-то в Боге, что не является им самим, от существа, которое неотделимо от него, но все же отличается. Но эта идея, как он говорит, необходима и помимо того, что только на ее основе можно решить рассматриваемую проблему. Ибо следует различать сущность в той мере, в какой она существует, и сущность в той мере, в какой она является лишь основанием существования. Поскольку ничто не существует до или помимо Бога, он должен иметь основание своего существования в самом себе, как говорят все философии, за исключением того, что они говорят об этом основании как о простом понятии, не делая его чем-то реальным и действительным. Основание своего существования, которое Бог имеет в себе, первичное основание, или, скорее, не-земля, как его следует называть, не есть Бог, рассматриваемый абсолютно, то есть в той мере, в какой он существует, ибо он есть только основание его существования; он есть природа в Боге. Оно предшествует Богу, но это предшествование не следует понимать ни как перенос во времени, ни как приоритет сущности. «В круге, из которого все становится, нет противоречия в том, что то, через что Единое рождается, само снова рождается через него. Здесь нет ни первого, ни последнего, потому что все предполагает друг друга, ни одно не есть другое, но и не без другого.

Бог имеет в себе внутреннее основание своего бытия, которое постольку предшествует ему как сущему; но Бог также является prius основания, поскольку основание, даже как таковое, не могло бы быть, если бы Бог не" existu (существовал) etu». Основание бытия, которое находится в Боге, продолжает Шеллинг, может быть описано более подробно как стремление, которое испытывает вечное Единое, чтобы породить себя. Это стремление есть воля сама по себе, «воля, в которой нет понимания, и поэтому она не является независимой и совершенной волей, поскольку понимание на самом деле является волей в воле. Тем не менее, она находится в воле интеллекта, а именно в его стремлении и желании; это не сознательная, а чувствующая воля, чувствующим элементом которой является интеллект». «В соответствии с желанием, которое, как еще темная земля, является первым импульсом божественного существования, в самом Боге возникает внутреннее рефлексивное воображение, через которое, поскольку оно не может иметь другого объекта, кроме Бога, Бог видит себя в образе. Эта концепция – первое, в чем Бог, рассматриваемый абсолютно, реализуется, хотя и только в самом себе; он в начале с Богом, и Бог, зачатый в самом Боге. Эта концепция есть в то же время интеллект – слово этого стремления, и вечный дух, ощущающий в себе это слово и в то же время бесконечное стремление, движимый любовью, которой он сам и является, произносит слово, и теперь интеллект вместе со стремлением становится свободно творящей и всемогущей волей и формирует в первоначально нерегулируемой природе как в ее стихии или орудии. Первое действие интеллекта в ней – это разделение сил, поскольку только таким образом она способна развернуть единство, содержащееся в ней бессознательно, как в семени, но тем не менее обязательно».

Утверждения, которые Шеллинг далее способен сделать о формировании природы путем разделения сил, о положении человека в природе, о власти темного принципа и силе света в человеке, о глубочайшей бездне, которую он несет в себе с высочайшим небом, о различии между универсальной волей в нем и его собственной волей, в восстании которой против универсальной воли состоит зло, Личность Бога, которая, как и всякая личность, основана на связи между независимым существом и независимой от него основой и теснее основана на связи между Богом и природой, конечная цель творения, история как откровение Бога, ход истории, конец зла – все эти сообщения могут быть здесь пройдены. Можно подчеркнуть лишь одно: он возвращается к кантовскому объяснению возможности свободы, не восстанавливая, однако, его предпосылку – учение о времени как простой форме сознательного восприятия, как феномене индивидуального сознания. Обычное представление о свободе, говорит он, согласно которому она помещается в совершенно неопределенную фабулу, в две противоречивые противоположности, без определенных причин желать того или другого, приводит к величайшим непоследовательностям. Единственное доказательство этой концепции состоит в обращении к фактам, но это плохой вид доказательства, поскольку оно выводит несуществование из незнания определяющей причины.

«Главное, что эта мысль вводит полную случайность индивидуальных действий, и в этом отношении ее очень правильно сравнили со случайным отклонением атомов, которое Эпикур задумал в физике с тем же намерением, а именно, чтобы избежать судьбы. Случайность, однако, невозможна, противоречит разуму, а также необходимому единству целого, и если свободу нельзя спасти иначе, чем полной случайностью действий, то ее нельзя спасти вообще». Но свобода настолько мало зависит от случайности действий, что только абсолютная необходимость является абсолютной свободой. Ибо абсолютно необходимы те действия, которые непосредственно следуют из умопостигаемого бытия агента, которое, согласно идеализму, находится вне всякой причинной связи, как вне или над всяким временем, по закону тождества с абсолютной необходимостью, и именно эти действия также являются действиями абсолютной свободы, ибо свободно то, что действует только по законам своего собственного бытия и не определяется ничем другим ни в нем, ни вне его. Но, продолжает Шеллинг, эта абсолютная необходимость не была бы в то же время абсолютной свободой, если бы разумное существо человека было мертвым существом и просто данным ему бытием; тогда отпала бы способность приписывать и всякая свобода. Эта внутренняя необходимость есть сама свобода только в том случае, если сущность человека по существу есть его собственный акт. А последнее действительно так и есть. В изначальном творении человек – существо нерешенное; только он сам может принять решение. «Но это решение не может попасть во время; оно находится вне всякого времени и поэтому совпадает с первым творением (пусть даже как акт, отличный от него). Человек, даже если он рождается во времени, тем не менее создан в начале творения (vas Centrum). Акт, которым определяется его жизнь во времени, сам по себе принадлежит не времени, а вечности: он не предшествует жизни согласно времени, но проходит сквозь время (не запечатлеваясь в нем), как акт, вечный по своей природе. Через нее жизнь человека доходит до начала творения; следовательно, через нее он также отделен от сотворенного, свободен и сам является вечным началом.» —

Последним продуктом теософского умозрения Шеллинга является учение, составляющее содержание лекций, прочитанных им в Берлине и опубликованных после его смерти.

Оно основано на определении границ способности чистого разума. Согласно этой доктрине, разум может познать из себя только сущность того, что существует, но не реальное существование объекта, которое есть нечто, выходящее за рамки простого понятия о нем, только содержание того, что происходит в опыте, реальное, но не реальность этого реального. Только опыт может научить нас тому, что нечто вообще существует, и в частности тому, что эта определенная, «априорная», видимая вещь существует в мире. Разум способен прийти к содержанию того, что существует, сам по себе, ни в коей мере не опираясь на опыт, но таким образом он знает a priori только то, что может существовать, или то, что, если что-то вообще существует, должно существовать. Оно, конечно, не имеет ничего общего ни с чем, кроме существующего, но имеет его только в материи, в содержании; ему не нужно показывать, что оно есть. То, что то, что составляет содержание реального, существует, есть нечто чисто случайное. Поэтому это лишь логический мир, в котором мы движемся в чистой науке разума. Теперь Шеллинг прямо отказывается от принятого им ранее онтологического доказательства, противоречащего этому взгляду, – не по причине, указанной Кантом, что существование не является определением, принадлежащим содержанию какого-либо понятия (Кант, поясняет он, не обнаружил фактической ошибки этого вывода), а по причине, которую уже утверждал Гаунило1. Из понятия Бога, говорит он (не вдаваясь, кстати, в трудности, вытекающие из этого возражения, см. выше, т. I, стр. 237 и далее), в вечности не следует ничего иного, как следующее: Бог, если он существует, существует a priori, т. е. согласно своей природе или сущности, или по необходимости.

Далее Шеллинг показывает, что разум, даже если он способен чисто из самого себя познать только то, что есть, то есть то, что способно быть, все же не просто зависит от опыта и выводов из него в своем стремлении к дальнейшему познанию, к познанию, объектом которого является реальное в своей действительности. Он противопоставляет чистую науку о разуме, которую он называет негативной философией и о которой говорит, что она обязательно является натурфилософией и философией разума, поскольку не только природа, но и мир разума принадлежит к возможному, науке, признающей реальное в его действительности, под названием позитивной философии, которая, хотя и требует определенным образом опыта, тем не менее стоит к нему в совершенно ином отношении, чем так называемая наука об опыте. Здесь можно кратко остановиться лишь на основных моментах его столь же неясного и обширного рассуждения о природе этой науки. В качестве ее предмета он дает Бога, понятие которого негативная философия действительно находит, но так, что оно должно оставаться у нее как нечто непознаваемое и непознаваемое для нее. Понятие Бога, однако, должно быть не отправной точкой, а целью. Он должен начать с простого существования, в котором нет ничего, кроме простого существования, и попытаться понять, можно ли от него достичь Божества. Она должна начать с понятия просто несомненно существующего, чтобы привести то, что таким образом существует, к точке, где оно докажет, что является реальным или существующим Господом бытия мира, личным реальным Богом. Таким образом, доказывается не существование Бога, а наоборот, божественность безусловно существующего, и это в том смысле, что показывается в отношении просто существующего, которое в этом отношении не есть Бог, не то, что оно есть по своей природе, а то, что оно действенно, uvtu, согласно реальности, a posteriori Бог. Согласно этому, следует полагать, что речь идет прежде всего о том, чтобы доказать в опыте нечто соответствующее установленному негативной философией понятию сущего, несомненного сущего, чтобы затем выяснить в нем, в чем состоит его простое существование, и далее сделать ясным и определенным найденное таким образом понятие сущего, недостижимое в этой полноте негативной философии, и развить его с помощью опыта, из которого оно почерпнуто. Но Шеллинг имеет в виду не это. По его словам, несомненное сущее, божественность которого необходимо продемонстрировать, уже получено через мышление понятия сущего, которым уже обладает негативная философия. «Если, – говорит он сразу после своей критики онтологического доказательства, – понимать под ex cujus essentia sequitur existentia только то, что обязательно существует само по себе, постольку, поскольку оно есть не что иное, как это, в котором не мыслится ничего иного, кроме того, что оно есть именно то, что существует, то для его существования не требуется никакого доказательства: было бы бессмыслицей желать доказать, что оно существует из того, что мыслилось только как то, что существует в словесном смысле. Но то, что не является ничем, что не имеет никакого понятия, кроме понятия существующего (а с этого, с того, что предшествует его понятию, начинается позитивная философия), – это ни в коем случае не Бог, как это видно просто из Спинозы, высшим понятием которого является именно то простое существующее, которое он сам описывает таким образом: quod non cogitari potest nisi existens, в котором вообще ничего не мыслится, кроме существования, и который Спиноза называет Богом, но который не есть Бог, а именно Бог в том смысле, в каком Лейбниц и защищаемая им метафизика понимали слово Бог.

Ошибка Спинозы, если согласиться с ним в том, что единственным положительным, что можно предположить, является именно то, что просто существует, заключается в том, что он сразу же определяет это как Бога, не показав, как это должна делать истинная философия, как можно перейти от просто сущего как prius к Богу как posterius». Очевидно, что именно только что отвергнутый онтологический способ доказательства позволяет Шеллингу обрести отправную точку позитивной философии – уверенность в том, что нечто вообще существует. Из простого понятия существующего он делает вывод, что иначе еще совершенно неопределенное и неизвестное нечто, которое в этом понятии мыслится с определенностью существования, не просто мыслится с этой определенностью, но и действительно существует, что, другими словами, действительно есть существующее. Для того чтобы прийти к этой определенности, он считает, что опыт ни в коем случае не является необходимым, ни тот опыт, который случаен для разума, ни (если такой опыт существует) тот, которым разум обладает благодаря тому, что он вообще является разумом. Бытие, говорит он, из которого исходит позитивная философия, – это то, что абсолютно вне мысли, что точно так же выше всякого опыта, абсолютно трансцендентное бытие; Таким образом, позитивная философия не является эмпиризмом, по крайней мере, в той мере, в какой она не исходит из опыта – ни в том смысле, что, подобно мистицизму, она верит в обладание своим объектом, истинно существующим, в непосредственном опыте, ни в том смысле, что, подобно догматизму в его доказательствах существования Бога, она стремится прийти к своему объекту путем умозаключения из чего-то данного в опыте, эмпирического факта. Но поскольку только негативная философия должна быть чистой рациональной наукой, позитивная философия должна каким-то образом зависеть от опыта. Шеллинг признает это, как уже отмечалось. Если чистый рационализм, говорит он, есть априорная философия, то позитивной философии ничего не остается, как быть эмпиризмом, хотя и не эмпиризмом в том смысле, в каком его обычно понимают, а не просто эмпиризмом, исключающим все априорное. Каково же тогда отношение позитивной философии к опыту, если она не исходит из опыта? Если она не исходит из опыта, отвечает Шеллинг, то ничто не мешает ей направиться к опыту и тем самым доказать a posteori то, что она должна доказать, – что то, из чего она исходит, есть Бог. Он входит в сам опыт и, как бы, растет вместе с ним. Его эмпиризм – это метафизика. Более точно он определяет эти отношения следующим образом: Позитивная философия гипотетически предполагает то, что хочет доказать: то, что сначала мыслится как просто существующее, есть Бог; затем она показывает, что существование Бога может иметь определенные последствия, – не то, что оно обязательно имеет определенные последствия, ибо выводить необходимые последствия из понятия Бога было бы делом негативной философии, но что оно может их иметь, а именно, если Бог этого пожелает; Наконец, он доказывает существование этого следствия как факта опыта и делает из этого вывод, что Бог действительно существует и действительно решил наделить свое существование предполагаемым следствием и позволил этому свободному решению последовать за свободным поступком.

В качестве реальности опыта, к которой, однако, восходит позитивная философия, Шеллинг называет религиозную потребность человечества и ее реализацию. Поэтому позитивная философия становится для него философией религии и истории религии или, согласно названию лекций, которые он читал по этой теме, философией мифологии и откровения. Откровение, замечает он по этому поводу, не является отправной точкой для позитивной философии, не источником, как это имеет место для так называемой христианской философии, от которой она в этом отношении отличается; философия откровения подразумевается точно так же, как и аналогичные сочетания: философия природы, философия истории, философия искусства, т. е. так, что откровение понимается как объект, а не как источник или авторитет.

К рассказу о различии между негативной и позитивной философией можно добавить еще два отрывка из лекций по философии откровения, которые касаются взаимоотношений между этими науками. «Позитивная философия, говорит Шеллинг, есть действительно свободная философия; кто не хочет ее, может оставить ее, я же оставляю ее всем, я только говорю, что если кто хочет, например, действительного хода событий, если он хочет свободного сотворения мира и т. д., то он может иметь все это только посредством такой философии. Если рациональной философии для него достаточно и если он ничего не хочет помимо нее, он может оставаться с ней, но он должен отказаться от желания иметь с рациональной философией и в ней то, чего она совершенно не может иметь сама по себе, а именно: реального Бога и реального процесса и свободного отношения Бога к миру». «Я уже говорил, – говорится в другом месте, – что негативная философия предпочтительно остается философией для школы, позитивная – философией для жизни. Только через то и другое вместе будет дано то полное посвящение, которое требуется от философии». Хорошо известно, что в Элевсинских мистериях проводилось различие между меньшими и большими мистериями, причем меньшие рассматривались как предварительная стадия больших… Позитивная философия является необходимым следствием правильно понятой негативной философии, и поэтому можно с полным основанием сказать: в негативной философии прославляются малые, в позитивной – великие тайны философии».

Что касается отношения системы негативной и позитивной философии к учению о тождестве, то Шеллинг определяет его как то, что последняя «содержится» в первой в совершенной форме, а точнее, что она «совпадает» с «негативной» философией. С открытием «позитивной» философии он не отказался от доктрины тождества, а лишь осознал ее истинное значение, а именно, что как чисто рациональная философия она была лишь негативной философией и указывала на более высокую, позитивную. Пока он был занят проблемой построения новой метафизики, возникшей из разложения старой «рациональной» метафизики критицизмом, он не мог думать ни о чем, выходящем за ее пределы; по закону прогресса науки ему необходимо было верить, что он обладает всем в своем новом рационализме. Не совсем согласуется с этим объяснением, когда он тут же утверждает, что для него философия тождества была лишь переходом; внутренне он был далек от того, чтобы принимать ее за всю философию в том смысле, в каком это сделали вы впоследствии. «Если, – замечает он далее, – даже после того, как позитивная философия была найдена, я позволил распознать ее лишь намеками», в том числе известным «парадоксом!» «полемического» письма против Якоби, «я полагаю, что эта сдержанность также скорее заслуживает похвалы, чем порицания; ибо таким образом я дал полное время направлению, с которым я не хотел иметь ничего общего, чтобы развиться и выразить себя».

К вышеизложенному «сообщению» о системе «негативной» и позитивной философии добавляется замечание, что в ней «широко» используется «фундаментальное понятие» аристотелевской метафизики и психологии, а именно «понятие» потенциального и «актуального» бытия, и что, с другой стороны, она в большей степени, чем более ранние теософские труды Шеллинга, стремится поставить себя в более тесную связь с христианской доктриной веры, она, вероятно, получила здесь достаточное внимание, на которое она может претендовать в соответствии с ее внутренней ценностью и историческим значением.

Философия тождества (под этим обозначением, с одной стороны, натурфилософия в ее «первой форме» вместе с системой трансцендентального идеализма, а с другой – доктрина отступничества и свободы) произвела глубокий и повсеместный эффект. Она быстро нашла большое число последователей, которые охотно стремились уточнить и расширить ее или даже улучшить ее основные черты путем более или менее значительных изменений и, как правило, находили живое сочувствие своим начинаниям. А из тех, кто не смог найти в ней удовлетворения, многие, тем не менее, приписывали ей значение великого прогресса в развитии философии. Большинство из тех, кто появился в Германии после Фихте с новыми взглядами на всю философию и завоевал для нее значительную популярность – Баадер, Шлейермахер, Краузе, Гегель, Шопенгауэр – находились под влиянием идей Шеллинга, хотя и в очень разной степени и в очень разных направлениях.

Фридрих Даниэль Эрнст Шлейермахер родился в 1768 году в Бреслау, где его отец был проповедником. До девятнадцати лет он принадлежал к братской общине, учебным заведениям которой он также был обязан своим первым научным образованием и знакомством с теологией. После выхода из общины Братства, движимый более свободными религиозными взглядами, он перешел в университет Галле. Помимо теологических и филологических занятий, он также посвятил себя философским исследованиям, сосредоточившись сначала на лейбницевско-вольфовском, а затем на кантовском учении. Сначала он работал проповедником в Ландсберге-ан-дер-Варте, затем, с 1794 по 1802 год, в берлинской клинике, а затем в течение двух лет в Штольпе. Особое влияние на развитие его философских взглядов в эти годы оказали Спиноза, Платон и Фихте. В 1804 году он стал доцентом теологии и университетским проповедником в Галле. Здесь к более внимательному изучению учения Шеллинга его побудил Штеффенс, профессор философских наук из Норвегии (который, кроме своих замечательных философских трудов и автобиографии, прославился участием в церковном движении), друг и последователь Шеллинга. Когда Галле был включен в состав Вестфальского королевства, а университет в связи с этим был распущен, Шлейермахер переехал в Берлин, где и провел остаток своей жизни, закончившейся в 1834 году, сначала без должности, но с 1809 года в качестве проповедника в церкви Святой Троицы, а с 1810 года – профессора теологии в только что основанном университете.

Из трудов, опубликованных самим Шлейермахером, следующие относятся к философии или более тесно связаны с ней: 1. Ueber die Religion, Reden an die Gebildeten unter ihren Verächtern, 1799; 2. Monologen, eine Neujahrsgabe, 1800; 3. Vertraute Briefe über Fr. Schlegels Lucinde, 1800; 4. Grundlinien einer Kritik der bisherigen Sittenlehre, 1803; 5. Platos Werke, übersetzt und mit Einleitungen und Anmerkungen ver-sehen, 1804 – 1828; 6. Die Weihnachtsfeier, 1806; кроме того, ряд трактатов, частично по истории греческой философии, частично по этике, которые он представил как член Берлинской академии наук. Введение к его главному богословскому труду, «Христианский взгляд на основы евангелической церкви», 1821—1822, также состоит в основном из философских рассуждений. Из работ, опубликованных из его наследства (конспекты его лекций), следует выделить «Историю философии», «Диалектику» и «Этику».

Отдать должное значению Шлейермахера как богослова и филолога, а также описать, кем он был как проповедник, как учитель, как один из тех, кто во время французского гнета стремился пробудить и воспитать в сердцах своих сограждан любовь к Отечеству и свободе, веру в Бога и национальную силу, – все это выходит за рамки решаемой здесь задачи. Что касается продуктов его ума, то они принадлежат истории философии, хотя и в этой ее части живость и ловкость его ума и его благоразумие и рассудительность, отличавшие его от большинства философов его времени, не представляют из себя ничего выдающегося ни по своей внутренней ценности, ни по своему внешнему успеху. Любовь к философии ради нее самой не была господствующей силой в его сознании. Его влекла к этой науке прежде всего потребность в нравственном и религиозном знании, и его философские начинания простирались, по крайней мере в энергичной форме, не дальше, чем их могла побудить цель служить этой потребности. И неполнота и постоянная незавершенность результатов его усилий по философскому обоснованию морального и религиозного знания также выражает большую недостаточность его философского интереса. Более того, в том, как он искал истину, постоянная работа над самими проблемами отступала на второй план по сравнению с извлечением, обработкой и последующим развитием того, что думали о них другие – Платон, Спиноза, Якоби, Кант, Фихте, Шеллинг, – до такой степени, что термин «эклектизм», которым часто называли его учение, кажется не совсем оправданным.

1. ДИАЛЕКТИКА

Шлейермахер согласен с Фихте в том, что в основе системы наук должна лежать наука, предметом которой является само знание. В задаче этой науки, характеризуемой им как всесторонний анализ идеи знания, он находит две объединенные задачи. Чтобы мысль была знанием, она должна, во-первых, соответствовать отвечающему ей бытию, а во-вторых, в своем" связующем» отношении с первым она должна стать знанием в соответствии с правилами связи; поэтому наука о знании должна, во-первых, сделать нас уверенными в отношении мысли к бытию, а во-вторых, предоставить нам определенные и непогрешимые правила связи мысли, чтобы она объединила в себе предыдущую метафизику и предыдущую логику. Эти две задачи, добавляет он, неразделимы; логика без метафизики – не наука, а метафизика без логики не может иметь никакой формы, разве что произвольную и призрачную. Краткие замечания, которыми он обосновывает это утверждение, непонятны. Далее, продолжает он, оправдано дать науке о знании название диалектики, ибо, согласно тому, что встречается под тем же именем у древних, диалектика есть действительная теория мысли, согласно которой каждая мысль должна быть так организована, чтоб она отвечала своему предмету и занимала определенное место в системе всей мысли, и таким образом и сама по себе представляла правила связи мыслей. Многочисленные отрывочные и по большей части лишь приблизительно понятные рассуждения о понятии диалектики, которые были опубликованы из собрания сочинений Шлейермахера, не могут быть рассмотрены здесь далее. Из вводных замечаний о диалектике необходимо упомянуть лишь о высшем подразделении этой науки. Оно вытекает из указанного разделения ее задачи на две части. Таким образом, она делится на трансцендентальную и техническую, или формальную, часть. Первая, соответствующая прежней метафизике, имеет дело с отношением мысли к бытию; вторая, соответствующая прежней логике, имеет дело с производством знания в связи с мыслью. —

Диалектика исходит из определения знания, которое отличается от того, которое употребляется для более близкого определения ее задачи, постольку, поскольку она требует от мысли, чтобы она была знанием, кроме ее согласия с бытием, в ней задуманным, – не того, чтобы она мыслилась по правилам связи, но чтобы она производилась одинаково всеми мыслителями и сопровождалась сознанием этой необходимости, чтобы она была основана, следовательно, не на большинстве и различии мыслящих субъектов, а на их тождестве. В той мере, в какой мышление согласуется с бытием, оно обладает истиной; но это не знание, а только верное мнение, если не осознается, что все люди должны мыслить одинаково.

Согласно диалектике, в мышлении в целом объединяются два вида деятельности. Одна из них основана на организации или органической функции, то есть на чувственном восприятии, другая – на разуме или интеллектуальной функции. Шлейермахер определяет их различие в основном так же, как и Кант. Органическая деятельность, говорит он, является источником разнообразия; через одни только органы чувств мы получаем лишь хаотическую множественность впечатлений. Деятельность разума – источник единства и множественности, или (как она называется в другом месте) объединения и одновременно противопоставления; таким образом, она привносит в хаотическую множественность чувственных впечатлений то единство, благодаря которому мы представляем себе разделенное и определенное бытие. Далее: «Через открытость психической жизни вовне = организацию, мышление приходит к предмету или к его субстанции; через деятельность, которая всегда одна и та же, независимо от всех различий предмета = разум, оно приходит к его форме, в силу которой оно всегда остается мышлением». Получается, что, вопреки Канту, он причисляет пространство и время к тем вещам, которые проистекают из интеллектуальной функции, но по этой самой причине у Канта они относятся к форме предметов; по крайней мере, он время от времени называет их формами. Из различия между органической и интеллектуальной деятельностью он выводит три вида мышления: собственно мышление, с преобладающей рациональной деятельностью и присущей ей органической деятельностью, формами которой являются понятие и суждение; восприятие, с преобладающей органической деятельностью и присущей ей рациональной деятельностью; и созерцание, с равновесием между ними. Созерцание, однако, возникает только как становление в колебании двух других форм, и каждое созерцание должно быть подведено под одну из них. Не существует мышления, в котором полностью отсутствовала бы одна из этих двух деятельностей, и то, что вносит каждая из них, не может быть выделено без анализа подлинного мышления, без получения, таким образом, чего-то, что не может быть доказано само по себе. Деятельность органической функции без всякой деятельности разума еще не есть мышление, ибо она не есть даже фиксация предмета; точно так же и деятельность разума, если бы она была поставлена без всякой активности организации, уже не была бы мышлением. Общие понятия также содержат органическую деятельность, поскольку в своем первоначальном происхождении они напоминают индивидуальные разумные идеи предметов, подпадающих под них: например, понятие вещи вообще содержит органические элементы, поскольку вещь означает то, что может воздействовать на организацию, и это как существующая вещь во множестве впечатлений. Даже пропозиция a = a, если она должна быть чем-то большим, чем пустая форма, имеет органическую сторону.

Второе фундаментальное различие в учении Канта о познании – внутреннее и внешнее мышление или, точнее, восприятие – лишь затрагивается в диалектике, хотя, как будет показано, оно составляет необходимую предпосылку собственно метафизических рассуждений диалектики. Об отношении содержания внутреннего восприятия или самосознания к мысли автор замечает: «Мысль может быть в нас и вне нас, но состояние и действие в нас все же отличны от мысли, ибо и то и другое может быть без мышления о них, так что предмет, даже если он внутренний, все же вне мысли, а в нас он только и есть, не в той мере, в какой мы мыслим, а в той мере, в какой мы являемся». Вскоре, однако, в числе того, что может быть предметом мышления, становится доступно и само мышление. «Мы сами, – говорит он, – есть нечто иное, чем просто мышление, и все, чем мы являемся, даже само мышление, может стать для нас предметом мышления». Для восприятия самого мышления нам также необходима «внутренняя организация, а именно внутреннее ухо и память».

Диалектика также по существу согласна с различием Канта между аналитическими и синтетическими суждениями. Она считает, что не существует ни тождественных суждений, ни таких, в которых предикат в субъекте не является даже возможностью, поскольку они были бы совершенно бессодержательными, в них отсутствовала бы форма, отношение между предикатом и субъектом, т. е. связь мысли с бытием. Поэтому предикат помещается в субъект либо в соответствии с его актуальностью и определенностью, так что он составляет его часть, «либо только в соответствии с возможностью, в этом случае он не составляет его части, и поэтому существует два вида суждений: аналитические, в которых предикат стоит в первом, и синтетические, в которых он стоит во втором из этих двух отношений к субъекту. Если мы рассмотрим с точки зрения этого различия общие суждения, т.е. те, которые говорят о предмете то, что ему причитается в соответствии с его понятием (которые не являются «высказываниями о простом факте, где фактическое суждение является простым определением времени и не имеет ничего общего со знанием»), то они, если бы их субъектные понятия были все совершенными (полными) понятиями, все были бы аналитическими, поскольку в совершенном понятии все, что может быть сказано по отношению к нему, должно было бы позиционироваться как его часть. «По отношению же к неполным понятиям существуют суждения одного и другого рода; чем неполнее понятия, тем больше предикаты являются лишь возможностями субъекта, чем полнее, тем больше все суждения имеют ту форму, когда предикаты уже позиционированы в субъекте. Например, если мы скажем: человек смертен, то все сейчас же признают, что термин смертный является частью термина человек. Но если вернуться еще дальше назад, то было время, когда понятие человека «было еще настолько несовершенным, что понятие смертности еще не было включено в него, но когда смерть была воспринята, смертность была просто включена как возможность в понятие человека». (См. комментарий выше на с. 27.)

Сведения, которые можно почерпнуть из диалектики о ее позиции в отношении четвертого кантовского различия – знания a priori и» postoriori – весьма неудовлетворительны. Из его учения о соотношении органической и интеллектуальной функции прямо следует, что ко всякой истине принадлежит нечто, что разум добавляет от себя к тому, что дано чувственностью, к внутренне запутанной множественности воспринимаемого, нечто, что поэтому является a priori, а именно, говоря словами Канта, нечто, в чем ощущения могут организоваться в моем представлении и быть облечены в определенную форму. Но Шлейермахер отрицает, как кажется, что можно отделить это чисто психическое содержание от эмпирического, рассмотреть его само по себе и таким образом прийти к дедуцированным понятиям a priori. Ведь не должно быть понятия, которое не содержало бы в себе никакой органической деятельности. Если допустить, таким образом, что пространство и время принадлежат к тому, что интеллектуальная функция не несет в себе готового, но что вызывается чувственными впечатлениями, то, согласно его взгляду, эти формы действительно составляли бы априорную составную часть того, что воспринимается, но мы не только не смогли бы представить их самих по себе, очищенными от всего, что в них воспринимается, но и не смогли бы абстрагироваться от эмпирического в них и таким образом сформировать чистые понятия пространства и времени. Например, причинность, которую Шлейермахер объявляет тем, что соответствует в бытии форме суждения, действительно была бы «априорной», поскольку мы не находим ее в том, что дано через органы чувств, но добавляем к ней, делая ее предметом суждения, но о нашем понятии причинности следовало бы сказать, что оно не имеет в качестве своего содержания простую причинность, отделенную от всего остального, и поэтому не является «априорным». То, что диалектика отвергает предположение о существовании понятий a priori», явствует также из того факта, что она возлагает происхождение всех понятий в равной степени на разум. Если существует знание, утверждает она <диалектика>, то система всех понятий, составляющих знание, должна быть дана вневременным образом в Едином Разуме, который «обитает во всех». Нельзя сказать, что понятия дремлют в разуме до тех пор, пока их не пробудит органическая причина, но разум является живой силой для производства всех истинных понятий, не только этических, но и физических, не только высших, но и низших, например, понятий определенных родов и видов природных вещей, как учил Платон, тогда как Лейбниц ошибочно проводил противопоставление между врожденными и приобретенными понятиями. «Это вневременное бытие всех понятий в разуме есть истина в учении о врожденных понятиях, поскольку оно противостоит учению, рассматривающему все понятия лишь как вторичные продукты органических привязанностей. Но это выражение ложно, поскольку оно подразумевает, что сами понятия заложены в разуме до всех органических функций, а становятся понятиями только тогда, когда эти две функции соединяются». Что касается вопроса о том, существуют ли суждения a priori и, более конкретно, синтетические суждения a priori, то из неясных рассуждений диалектики о суждениях, их отношении к понятиям и их отношении к бытию можно извлечь не более того, что Шлейермахер проводит различие между спекулятивным и эмпирическим знанием в целом. Из введения к «Теории нравственности» все же следует, что и спекулятивное, и эмпирическое знание – это соединение мысли, которая идет к общему, и представления, которое идет к частному, но что в первом случае преобладает мысль, во втором – представление, и что в первом случае общее рассматривается как порождение частного или как идея, во втором – частное рассматривается как реализация общего или как явление. —

По мнению Шлейермахера, нет и не может быть такого способа мышления, который бы полностью соответствовал определению знания, поставленному во главу диалектики (см. выше, с. 311). Даваемая этим определением характеристика, что знание есть мышление, которое обязательно производится одинаковым образом всеми способными мыслить, или что оно основано не на большинстве и различии мыслящих субъектов, а на их тождестве, одним словом, всеобщности, не может быть в полной мере отнесена ни к одному мышлению. Различное и тождественное в мышлении, индивидуальное мышление и общее, по его мнению, не могут быть полностью разделены, поэтому мышление во всей своей полноте также должно быть окрашено «различным». «Следовательно, в действительности не существует чистого знания, а есть лишь различные концентрические (эксцентрические?) сферы общности опыта и принципов». «Относительность знания… установлена сознанием самого знания и существенна для него». Мы можем только настаивать на том, чтобы в каждой мысли мы осознавали индивидуальный коэффициент, отношение индивидуального к общезначимому, чтобы в конечном результате индивидуальное отступило как минимум. Препятствием к полному устранению индивидуальной идиосинкразии является прежде всего то обстоятельство, что для мышления нам нужен язык. Ведь существует несколько языков, и в каждом языке опять-таки есть несколько эксцентрических кругов; но насколько своеобразен язык человека, настолько же своеобразно и его мышление.

«Ни одно знание на двух языках не может считаться полностью одинаковым, даже вещь и a = a». Это справедливо и для диалектики. «Диалектика не может проявлять себя в одной и той же форме вообще, но должна быть прежде всего выставлена только для определенной группы языков; и следует заранее признать, что для каждого из них она должна быть поставлена по-разному в разной степени». Только к математическому знанию не применима причина, вытекающая из языка, поскольку оно не требует языка. «Но оно существует только в личных комбинациях и таким образом становится относительным», и «результаты действительно одинаковы, но знание заключается не в результате, а в реализации мысли».

Шлейермахер, несомненно, считал, что вторая характеристика, содержащаяся в понятии знания, – соответствие мысли бытию – не может быть отнесена к любому мышлению в совершенстве и что это соответствие не может быть найдено иначе, чем в связи с определенным различием в мышлении. Об этом можно судить уже по тому, что, по его словам, нет мышления, которое не содержало бы в себе ничего, происходящего из органической аффектации, и что он объясняет далее, из двух сторон, которые имеет органическая аффектация, – обращенную внутрь, по отношению к своему ощущению, и обращенную наружу, а именно к поражающему, внешнему существу, по отношению к которому она называется восприятием, первая есть то, что она есть, благодаря своей принадлежности к отдельному человеку, и поэтому является основанием и местом особенности (по общему признанию, также подчиненной тождеству в роде), а не общности. Однако в его дошедших до нас заметках о диалектике этот недостаток, присущий всякому мышлению, не рассматривается сколько-нибудь подробно. Они позволяют еще сильнее укрепиться убеждению, что между мышлением в его первой форме, восприятием, и бытием существует существенное соответствие и что поэтому нам не нужно, как учил Кант, отказываться от всякого познания бытия.

Окончательное основание уверенности в том, что соответствие мысли бытию не является пустой мыслью, Шлейермахер находит в факте самосознания, ибо здесь это соответствие нам дано. Это утверждение, которое, кстати, кажется несовместимым с другим утверждением, что мы также воспринимаем себя только посредством организации, а именно внутреннего (inner sense) (см. выше с. 313), можно истолковать в смысле учения о познании, а именно, что в самосознании мы постигаем тождество Я, которое является его предметом, с Я, которое является его субъектом, и что именно в этом тождестве состоит бытие Я. Но он тут же добавляет, что подлинное бытие не только нашего «я», поскольку оно мыслит, но и его самого, поскольку оно есть нечто иное, чем мышление, особенно в той мере, в какой оно телесно, дано нам в самосознании. Согласно диалектике, уверенность в нашем собственном бытии связана с уверенностью в бытии мира, который мы представляем себе вне себя. Пространство и время, поясняет Диалектика, – это способ бытия самих вещей, а не только наших представлений…. Обе формы находятся как в представлении, так и в вещах». Доказывать это утверждение автор не пытается. Она ограничивается тем, что опровергает сомнение в том, что мы действительно верим в большинство мыслящих субъектов и что нет никаких оснований относить бытие вне нас, которое мы таким образом предполагаем, только к большинству мыслящих субъектов; более того, что наше телесное бытие, которое дано нам в самосознании, связано с бытием, помещенным вне нас. – Диалектика перемежается с рассуждениями о познании рассуждениями о бытии как таковом, которым, однако, очень не хватает связности, а в отдельных своих компонентах они также весьма незавершенны и неясны.

Различение органической и интеллектуальной деятельности в познании, по ее мнению, приводит к предположению о соответствующей оппозиции в бытии – идеальном и реальном. Идеальное – это то, что в бытии является принципом всей рациональной деятельности, в той мере, в какой последняя ни в коей мере не вытекает из органической; реальное – это то, в силу чего бытие является принципом органической деятельности, в той мере, в какой последняя ни в коей мере не вытекает из рациональной деятельности. Или, как сказано в другом отрывке, реальное отделено от мышления, идеальное – это само мышление. Или реальное – это совокупность бытия, которое может быть связано с мышлением, идеальное – совокупность мышления, которое может быть связано с бытием; образ реального – это осуществление пространства, идеального – осуществление времени. Или (такое объяснение дается во введении к учению о нравственности) реальное – это материальное, то есть познаваемое, идеальное – духовное, то есть познающее бытие. Тем не менее, реальное не должно совпадать с материей, если понимать ее как неопределенную основу всех органических аффектов. Скорее, материя должна частично принадлежать идеальному; должна существовать не только реальная, но и идеальная материя, а именно материя сознания, которая (согласно введению в моральное учение) состоит в том, чем была бы душа без сознания, или в том, чем душа также является вещью. «Обычно, говорится в диалектике, под материей понимают только то, что исключительно заполняет пространство. Но пространство и время соотносятся, и есть также нечто, что исключительно заполняет время, а именно реальное сознание, и эта непосредственно и исключительно заполняющая время вещь, помимо всякой конструкции, также входит в понятие материи, как таковой. Иными словами, если мы спросим, что остается, если отбросить всякую конструкцию, в случае того, что выполняет пространство? тогда мы должны будем сказать, с какой интенсивностью, а затем в какой степени выполняется пространство. То же самое относится и к сфере исполнения времени. Если отбросить всякое определенное формирование, то остаются две вещи, а именно: степень интенсивности, с которой заполняется время, то есть сила сознания, в которой мы можем полностью абстрагироваться от определенного формирования, и затем продолжительность, которая соответствует расширению со стороны пространства. Поэтому мы должны подвести оба эти понятия под понятие хаотической материи». Есть еще один момент, в котором противопоставление реального и идеального не должно быть таким же, как противопоставление материального и духовного. Ведь духовное действительно полностью идеально, но, хотя оно не является также материальным в той мере, в какой оно больше, чем идеальная материя, оно в то же время полностью реально, поскольку в самосознании духовное или мыслящее существо не просто знает, но и сознает, и таким образом принадлежит к той совокупности бытия, которая может быть связана с мышлением, т. е. к реальному.

Согласно диалектике, допущение высшей оппозиции, описанное здесь, основано на том, что ни деятельность разума не рассматривается как происходящая от органической, ни последняя как происходящая от первой, но что обе они рассматриваются как независимые. Но это, добавляет автор, в конечном счете вопрос отношения. «Тот, кто хочет найти и удержать себя, должен принять эту двойственность. Ведь если рациональная деятельность проистекает из органической, то мы – лишь проходные точки для игры разделенного бытия. Тот, кто хочет удержать мир в оппозиции к своему „Я“, должен захотеть принять эту двойственность. Ведь если органическая деятельность вытекает из рациональной, то мы сами производим органические впечатления и не имеем оснований предполагать вне себя существо, которое помогло бы их произвести». Однако Шлейермахер не согласен с дуализмом, предполагающим два вида вещей, реальное и идеальное, материальное и духовное, так же, как он не согласен с материализмом, предполагающим, что умственная деятельность происходит от органической, а идеальное – от действительного, или со спиритуализмом (идеализмом), который, наоборот, предполагает, что органическая деятельность происходит от умственной, а реальное – от идеального. Скорее, по его мнению, реальное и идеальное, познаваемое бытие и мысль или сознание, являются формами или модусами Единого Существа; одно и то же Единое Существо, говорит он, представлено как в идеальном, так и в реальном виде, и идеальное и реальное идут параллельно друг другу как модусы бытия. Противоположность, утверждает он без дальнейших объяснений, была бы пустой загадкой, если бы, вместо того чтобы прослеживать ее до Единого Существа, которое развивает ее и вместе с ней все составные противоположности из себя, остановились бы на ней; единство противоположности, как она дана в самосознании, есть условие реальности знания вообще. «Единство идеального и реального в противоположности их природы и образа есть предпосылка всякого знания». «Обе формы вместе образуют наше самосознание, в котором нам дано единство обеих. И именно это единство бытия, существующее только в обоих модусах, есть трансцендентное, то есть то, на что мы никогда не смотрим непосредственно, но о чем мы можем узнать только как о чем-то неизбежно предполагаемом, так что общее единство бытия здесь остается полностью за занавесом. Мы это констатировали, но не объяснили, и если бы мы захотели это объяснить, то сбились бы с пути и занялись бы либо поэзией, либо риторикой. Ведь мы не можем ни мыслить, ни воспринимать их, ни тем более смотреть на них. Поэтому мы не можем сказать, что знаем тождество этого высшего различия, но лишь предполагаем его ради знания. Если же сказать, что мы только верим в это, то мы можем принять это в том смысле слова, в котором оно встречается и в религиозной сфере, где оно обозначает уверенность, являющуюся конечным основанием всякой деятельности, ибо предположение является здесь основанием всякого знания».

Шлейермахер считает, что не только возможность познания, но и возможность воли, реализующейся в действии, обусловлена единством бытия в противопоставлении реального и идеального (тождество реального и идеального или бытия и мышления). По его мнению, воля – это вид мышления. «Это мышление, на котором основывается действие, понятие цели, образцовое мышление, которому должна соответствовать модификация бытия, осуществляемая нами… Мышление, которое хочет стать знанием, относится к предполагаемому бытию: то, что лежит в основе наших действий, относится к бытию, которое должно стать только через нас… В мышлении, направленном на познание, отношение таково, что мышление в нас должно соответствовать бытию: в рассматриваемом сейчас мышлении отношение таково, что бытие должно соответствовать мышлению… В обоих случаях существует отношение между мышлением и бытием: в познании бытие – активная сторона, в желании – пассивная; в познании мышление – пассивная сторона, в желании – активная». Теперь он вместе с Шеллингом (см. выше p. 271) считает, что возможность соответствия бытия и образцового мышления в воле, которая приходит к исполнению, требует объяснения не меньшего, чем соответствие образцового мышления и бытия в знании. Для этого, говорит он, как и для уверенности в знании, нам необходима уверенность в воле, а именно, что наше делание действительно выходит за пределы нас, и что внешнее бытие, восприимчивое к разуму, также получает идеальный характер нашей воли, трансцендентальное основание. И это основание, уверяет он нас, не может быть иным, оно может заключаться только в тождестве идеального и реального.

Если реальное и идеальное, материальное или телесное и духовное бытие являются модусами единого бытия, то они должны быть найдены в каждой части бытия. Везде, как утверждал Шеллинг, реальное должно быть также идеалом, идеальное – реальным. Каждое конкретное существо должно, как говорил Спиноза, быть одновременно телесным и духовным. Такова же и доктрина Шлейермахера. Противопоставление, говорит он во «Введении в теорию морали», которое изначально взято из нашего существа и рассчитано на него, проходит через все, что для нас реально. Отношение тела и души в человеке – это лишь его наивысшее напряжение. В животном и растительном мире это напряжение уменьшается, но нигде не исчезает. Из того, что мышление и воля принадлежат друг другу, он далее делает вывод, что эта оппозиция относится и к бытию в целом. Согласно диалектике, о каждом существе, в той мере, в какой оно рассматривается как сила, можно сказать, что оно есть волевое существо. «Но мы не должны заблуждаться относительно градаций. Человек – высшее волевое существо; более низкая степень воления – у животных; в растительном существе воление уже полностью скрыто, а если мы перейдем к неорганическому, то оно живет только в прошлом, и найти в нем воление можно, лишь вернувшись к целому. Таким образом, всю природу можно рассматривать как уменьшенную этику». «Ниже человеческого существа..… нет ни определенного мышления, ни определенного воления. Отрицать наличие того и другого у животных – это, по сути, наше самосознание как вида. Но поскольку аналогичные отношения имеют место между животными и растениями, можно, конечно, предположить ряд восхождений в развитии идеала и поставить человека с его целостным существом в качестве последнего звена». В «ряде восхождений развития» Шлейермахер вместе с Шеллингом различает две части – природу и разум, или область физического и область этического. Там, в единстве реального и идеального, преобладает реальное, здесь – идеальное. Поворотным пунктом в данном нам земном существовании является человек, который представляет собой цветок идеала. В качестве основных стадий развития Шлейермах иногда упоминает (в первом трактате о концепции высшего блага) тяготение, процесс смешения и разделения, растительность, анимализацию, гуманизацию. —

От идеи мира, тотальности бытия, разделенного на два модуса – реальный и идеальный, или, что то же самое, тотальности бытия как множественности, Шлейермахер хочет отличить идею бытия в его единстве, бытия в той мере, в какой оно является общим корнем реального и идеального бытия, то есть идею Абсолюта или Бога. «Обе идеи, мир и Бог, – говорит он, – являются коррелятами. Они не тождественны. Ибо в мысли Божество всегда представляется как единство без множественности, а мир – как множественность без единства; мир – это пространство и время, Божество – беспространственно и вневременно; мир – это совокупность противоположностей, Божество – реальное отрицание всех противоположностей». Отношения между Богом и миром – это отношения совместного бытия. С одной стороны, мир не существует без Бога, Бог не существует без мира; с другой стороны, Бог и мир не являются, как утверждает пантеизм, одним и тем же. «Если мы мыслим мир без Бога, мы приходим к судьбе и материи как основанию бытия; если Бог без мира, Бог становится принципом небытия, мир – случайностью. Если мы говорим в соответствии со старой рациональной теологией, что творение – это свободный акт Бога, то нужно признать антитезу в том, что Бог мыслится в оппозиции к необходимому и свободному. Если вместе с более древними и более новыми системами сказать, что бытие как реальное есть отпадение от абсолюта, его умаление (в системе эманации это происходит постепенно и через градации приводит к простой материи), то это означает… что Бог не может быть мыслим без отпадения, следовательно, обусловлен своим небытием».

Мы обязательно должны предполагать бытие Бога, если верим в возможность знания, а также если верим в возможность воления, производящего действие. Ибо соответствие между мышлением и бытием, которое является условием возможности знания и действенного воления, может быть выведено только из изначального тождества того и другого в Абсолюте (см. выше). Но мы имеем не только опосредованную, но и непосредственную уверенность в существовании Бога, а именно через чувство, то есть непосредственное самосознание, которое постоянно сопровождает каждый момент нашего бытия, будь то преимущественно мышление или желание, и образует переход между мышлением и желанием, так что оно попеременно является последним концом мышления и первым – желания. Ибо прекращение мышления и начало хотения должны быть тождественны, и поэтому в ощущении мы являемся единством хотения и мыслящего бытия, а значит, тождеством реального и идеального; Бог, таким образом, дан нам как составная часть нашего самосознания, бытие Бога дано нам не само по себе, а лишь постольку, поскольку мы являемся Богом, т. е. имеем его в себе. «В чувстве абсолютное единство идеального и реального, которое лишь предполагается в мышлении и желании, действительно осуществляется; там оно есть непосредственное сознание, подлинное, тогда как мысль о нем, в той мере, в какой мы его имеем, есть лишь опосредование чувством, лишь представление о нем».

В высших состояниях самосознания мы имеем, согласно диалектике, сознание Бога более близкое, так что мы находим себя и вместе с нами все обусловленным и определенным им как трансцендентным основанием, в котором только хотение и мышление могут быть едины в своем отношении ко всему остальному. Эта трансцендентная детерминация самосознания есть религиозная сторона его, или религиозное чувство. Религиозное чувство есть, как более подробно определяет учение о вере, чувство абсолютной зависимости, которое, однако, было бы невозможно без всякого чувства свободы. Абсолютная зависимость – это основное отношение, в которое мы ставим себя к Богу в религиозном сознании; оно включает в себя все остальные отношения. Абсолютное чувство зависимости составляет ту самую сущность благочестия, которая лежит в основе всех церковных общин. Различные степени возбудимости этого чувства в человеке и обозначаются термином религиозность. Благочестие относится к знанию и действию таким образом, что оно не является ни тем, ни другим, но что оно имеет право возбуждать и то, и другое, и что оба принадлежат ему лишь постольку, поскольку возбужденное чувство затем приходит в покой в мышлении, которое его фиксирует, и затем выливается в действие, которое его выражает.

Созерцание, основанное на возможности познания и знания, приводит нас только к уверенности в бытии Бога. Мы не можем таким образом прийти к позитивному осознанию его сущности. Мы можем умозаключить о единстве сущего в двух модусах – реальном и идеальном – и осознать его как необходимую предпосылку, но оно остается полностью за занавесом (см. выше, p. 319.). «Идея Бога, правильно понятая, есть по эту сторону то, что уже не может быть познано, но всегда должно быть предпослано как тождество мысли и бытия». Но даже чувство и вытекающее из него религиозное сознание не могут помочь нам в позитивном осознании сущности Бога. «Религиозное чувство действительно является истинно реализованным чувством, но оно никогда не бывает чистым, ибо сознание Бога всегда находится в чем-то другом». «Абсолют действительно находится в нем, но не в себе и для себя, как мы искали его в спекуляциях, а всегда только в другом, в сознании человека о себе, об определенных человеческих отношениях и т. д. Если мы хотим изолировать сознание Бога, мы впадаем в бессознательную задумчивость, и мы всегда должны говорить, что чем более живо сознание Бога, тем более живо другое вместе с ним. …. В религиозном сознании, если оно остается в своей природе и с ним не экспериментируют, стремления выделить сознание Бога нет вовсе; религиозный человек не скрывает, что имеет сознание Бога только в свежем и живом сознании земного существа». Что касается догм догматического богословия, то в правильном понимании они не претендуют на метафизические истины. Они являются лишь продуктами размышлений над религиозным чувством, над непосредственными высказываниями спотыкающегося самосознания, представлениями о том, как сознание Бога присутствует в нашем самосознании. Они всегда подвергаются нападкам со стороны спекуляции, и это справедливо, поскольку всегда можно показать, что они неадекватны, если их изолировать.

Шлейермахер отрицает, что вера в бессмертие души в смысле непрерывности личности после смерти связана с сознанием Бога. Эта вера, говорит он в «Догматике» (в «Диалектике» этот вопрос не затрагивается), может быть, однако, такой, что соответствует духу благочестия в целом, но и такой, что противоречит ему. В первом случае речь идет о том, что наличие богосознания в человеческой душе рассматривается как причина, по которой она не может разделить общую участь преходящего; во втором – о том, что она исходит лишь из интереса к чувственным вратам жизни, хотя и утонченного до определенной степени, как это происходит, например, когда постулируется бессмертие, исходя из того, что благочестие и мораль являются лишь средствами к счастью ради воздаяния. Точно так же существует не просто безыскусное отрицание бессмертия, связанное с отрицанием Бога, поскольку и то и другое принадлежит к материалистическому или атомистическому образу мышления, но и отказ от личного вечного существования, которое, рассматривая дух как живое, не является средством счастья, что, рассматривая дух как силу, производящую и формирующую живую субстанцию, а индивидуальную душу лишь как временное действие этой производительности, совместимо с господством богосознания, которое также требует чистейшей нравственности и высочайшей духовности жизни. В рассуждениях о религии Шлейермахер даже представляет если не отрицание бессмертия, то, по крайней мере, желание, чтобы его не было, чтобы смерть помогла нам подняться над личностью, потерять себя в бесконечном и стать единым со вселенной, как необходимый продукт духа благочестия (чего, конечно, не хотят признать пояснения, приложенные к позднейшим изданиям).

Религиозная жизнь, говорит он здесь, это та, в которой мы уже пожертвовали и отвергли все смертное и действительно наслаждаемся бессмертием. Цель и характер религиозной жизни – это не то бессмертие, которое вне времени и позади времени, или, скорее, только после этого времени, но все еще во времени, а то бессмертие, которое мы можем иметь уже непосредственно в этой временной жизни, и которое является задачей, к решению которой мы все время «стремимся». Стать единым с бесконечным посреди конечности и быть вечным в каждом мгновении – вот бессмертие религии». В догматике он, как уже отмечалось, оспаривает, что вера в личную непрерывность связана с «общим» осознанием Бога, но все же принимает решение в ее пользу. Он также не придает никакого значения так называемым доказательствам разума. Любой, кто присмотрится к ним повнимательнее, говорит он, вряд ли сможет поверить, что сама идея бессмертия является продуктом этой области; скорее, говорит он, она была каким-то образом дана в другом месте, а наука лишь попыталась связать ее с другими своими результатами – процедура, которая по природе своей всегда должна оставаться открытой для нападок. Но он считает, что может показать, что вера в непрерывное существование человеческой личности содержится в вере в неизменность союза божественной сущности с человеческой природой в лице Христа.

Учение Шлейермахера о Боге и бессмертии можно использовать для краткого изложения его ответа на вопрос о свободе человека. Он полностью детерминистский. Хотя он утверждает реальность свободы, он понимает свободу не как способность действовать, для которой закон причинности не действует, а как «саморазвитие». «Свобода, следовательно, согласно диалектике, идет до самой жизни… Даже растение имеет свою свободу». «Все в царстве бытия настолько свободно, насколько оно необходимо. Все свободно в той мере, в какой оно есть самополагающееся тождество единства силы и множественности явлений. Оно необходимо в той мере, в какой оно предстает как последовательность состояний, вплетенных в систему совместного бытия.» —

Наконец, из диалектики Шлейермахера следует упомянуть его деление науки на категории. Во-первых, она вытекает из сочетания различия между двумя областями знания – природой, то есть тождества идеального и реального с перевесом реального, и разумом или духом, то есть тождества с перевесом идеального со спекулятивным знанием, в котором реальным является знание, получаемое от интеллекта. Тождество с преобладанием идеального в спекулятивном знании, в котором преобладает интеллектуальная функция, и в эмпирическом знании, в котором преобладает процесс восприятия, различение четырех основных наук: 1. спекулятивной науки о природе или физики в узком смысле слова (в более широком смысле слова физика является синонимом естественных наук), 2. эмпирическая наука о природе или естественная история, которая (как отмечается во введении к учению о морали) должна включать в себя не только то, что обычно называют естественной историей или естественным описанием, но и то, что обычно называют естественной наукой, 3. спекулятивная наука о разуме или этика или моральная наука, и 4. эмпирическую науку о разуме, или историографию, вместе с (как кажется) психологией, о которой во введении к учению о морали сказано, что она останавливается на отдельных действиях разума, тогда как история представляет всю совокупность рациональной деятельности как становление. К этим четырем наукам он непонятным образом добавляет диалектику и математику, которые объединяет то, что они имеют дело с идеей знания или отношениями мысли и бытия как такового. Диалектика, говорит он, представляет себе это отношение в общем виде, в то время как математика, имеющая дело с количественным или с величиной, поскольку она тождественно задана в мышлении и бытии, под формой конкретного. Поэтому математика более близка к эмпирической, а диалектика – к спекулятивной форме. Реальное знание заключено и критикуется обеими формами, так что в каждом реальном мышлении есть столько же науки, сколько диалектики и математики. Что касается философии, то она, согласно введению к учению о нравственности (диалектика говорит об этом понятии более определенно), есть высшее единство знания как совершенное взаимопроникновение этического и физического знания и совершенное совпадение умозрительного и опытного знания, а ее объект – полное единство конечного бытия, мир, переплетение природы и естества в организме, который включает все в себя. Оно, добавляется, никогда не может быть полным, пока этика и философия существуют как отдельные науки, но именно стремление к взаимопроникновению в обеих делает их настоящими науками в первую очередь. «Истинно философским является лишь всякое этическое знание в той мере, в какой оно одновременно является физическим, и всякое физическое знание в той мере, в какой оно одновременно является этическим. Точно так же все эмпирическое является «философским, если оно дремуче, и все спекулятивное, если оно в то же время не эмпирично».

2. ЭТИКА

Этика, поясняет Шлейермахер, – это умозрительное знание об общей эффективности воздействия разума на природу. Ее положения не должны быть заповедями, но в той мере, в какой они являются законами, они должны выражать действительное действие разума на природу. Поэтому она является настоящей наукой того же рода, что и физика. Она противопоставляется физике только по содержанию выраженного в ней бытия, а не по его форме. Контраст между этими двумя науками может быть резюмирован Кантом в том, что одна из них имеет своим предметом бытие, а другая – долженствование. Обе имеют отношение к бытию, и в том смысле, в каком этическое знание является выражением долженствования, таким же является и физическое знание. Нравственный закон и естественный закон – это законы в одинаковом смысле, а именно, с одной стороны, определения того, что в действительности есть и происходит, с другой – требования того, что должно быть или происходить; вся разница заключается в том, что первый – это закон для действительного воления, воления разума, который нашел себя, а второй – закон для деятельности сил, стоящих под действительным волением. Поэтому моральный закон можно рассматривать как высший закон природы, естественный закон – как низший моральный закон, а этику – как физику одушевленного, физику – как этику неодушевленного.

Шлейермахер обосновывает и объясняет последнюю идею в трактате «О различиях между естеством и нравственностью» (Ueber den Unterschied zwischen Naturgesetz und Sittengesetz) следующим образом. Моральный закон обычно понимается как утверждение о том, что должно происходить в сфере разума и через него. В этом контексте должное понимается как выражение, с помощью которого кто-то вызывает волю у другого, не предполагая у того, к кому обращен призыв, иной воли, кроме общей воли к повиновению. Этот «Sollen» происходит из области повседневной и гражданской жизни. Он вошел в моральное учение через иудейское законодательство, в котором, согласно теократической конституции, моральный закон рассматривался как гражданский закон, данный божественной волей как высшей волей. Впоследствии он перешел в христианское учение, и таким образом возникла привычка ассоциировать моральный закон с нравственным знанием. Нравственный закон как таковой, утверждающий, что должно происходить в царстве разума и через него, противопоставляется естественному закону как таковому, который утверждает, что действительно происходит в природе и через нее. Но это мнение неверно как в отношении морального, так и в отношении естественного закона. Первый не предполагает, подобно «thou shalt» гражданского права, лишь общую волю к повиновению ему, но второй также предполагает, что определенная воля к тому, что он содержит, уже каким-то образом присутствует в духе, по крайней мере, как некая потенция к нравственности. По этой причине она не является выражением простого долженствования, которое остается, даже если ничто никогда не исполняет его, но ее существование, как и существование закона природы, связано с тем, что она действительно определяет бытие. Конечно, это не зависит от полноты его исполнения, но, как даже гражданский закон не был бы законом, если бы он был произнесен, но никто не сделал бы ни малейшего усилия, чтобы ему подчиниться, так и моральный закон был бы не законом, а некой теоретической идеей, если бы никто даже не был готов ему подчиниться. С другой стороны, для законов природы также характерно наличие презумпции, оставляющей сомнение в том, что они будут исполнены или нет. Конечно, это не проявляется в тех законах, которые касаются движения мировых тел и отношений между элементарными силами природы и первичными веществами, но это тоже не настоящие законы природы, а лишь абстрактные формулы.

С действительными законами природы мы сталкиваемся только в организмах. Они заключены в родовых понятиях, которые должны быть полным выражением всего того, что составляет данную форму жизни в ней самой и в ее отличии от других. И этими действительно естественными законами, с одной стороны, определяется существо, ибо все особи вида возникают по закону этого вида и по нему же происходит их постепенное развитие, их кульминация и ослабление; с другой стороны, эти законы имеют и обязательную силу, которая, как показывают уродства и болезни, не всегда полностью выполняется. Ведь уродства и болезни – это отклонения, которые относятся к закону природы так же, как безнравственность и зло относятся к закону морали. Как уродства и болезни основаны на недостатке власти принципа вегетации или одушевления над химическим процессом и механическим образованием, или анимализации или одушевления над растительным процессом, так и безнравственность и зло имеют свое основание в том, что еще более высокий принцип, интеллектуальный процесс или вдохновение, оказывается в человеке недостаточным по сравнению с подчиненными ему функциями одушевления. Согласно этой точке зрения, нравственный закон – это закон, который полностью характеризует всю деятельность человеческого разума.

Шлейермахер понимает разум, общее воздействие которого на природу составляет предмет морального учения, как волю в более узком смысле слова, в котором она впервые появляется у человека среди земных существ, волю нашедшего себя интеллекта.

Разумом, говорит он, является как бы особым принципом духовной жизни, приходящим к одушевлению как к высшей ступени, будучи свойственным человеку, движущимся и действующим в нем и от него на земле; воля же, по его словам, ничем не отличается от этого принципа; она является этим принципом постольку, поскольку производит действия (ср. выше с. 320). Шлейермахер вместе с Фихте считает, что вся деятельность воли состоит в постановке целей и в производстве действий для их осуществления, и что поэтому нравственный закон не может иметь иного содержания, кроме целей, ради которых действует воля, если она здорова и прекрасно развита, если она утверждает себя против подчиненных функций одушевления, что свойственно и животным. Если, таким образом, закон, который делает цель определяющей волю, называется, вместе с Кантом, материальным законом, то, с точки зрения Шлейермахера, а также Фихте, моральный закон является таким законом. Что касается формального категорического императива Канта, он замечает в «Sittenlehre», повторяя мысль Фихте, а именно, то, что данный императив предполагает, что цели действий возникают где-то еще, а не в законополагающем разуме, и поэтому является правильным, но ничего не конструирует, это не конституирующий, а лишь критический принцип. В «Grundlinien einer Kritik der bisherigen Sittenlehre» он критикует Канта за то, что тот, не замечая этого, помещает происхождение морального закона в конец: Ибо, уча, что поступок имеет моральную ценность только тогда, когда чистый разум своим законом определяет волю к нему, он предполагает, что каждое существо, обладающее способностью разума, также хочет быть таким существом, которое действительно движимо разумом, и таким образом желает совершенства: но почему этот позыв должен быть также назван стремлением, делом воли, неясно. «Я никогда не мог найти себя, – говорит он в первом из двух своих трактатов о понятии высшего блага, – во всех чудесных восхвалениях, как бы слабо они ни звучали, ни регулярности действий, когда не задумываются о том, что из этого получится, ни добродетели, где совершенно не заботятся о том, удастся ли то, что она задумала, и получится ли хорошо, или нет, но приписывают это, как все думают, случаю или божественному провидению. Если действие исходит из понятия цели, то о нем можно судить лишь по тому, насколько сильно или слабо это понятие получает через него свой предмет. Но если я ничего не хочу достичь, зачем мне действовать?» Шлейермахер не отрицает, что моральная ценность поступка зависит не от его успеха, а лишь от решимости воли, из которой он исходит. По его мнению, доброта воли относится к самой цели воли, осуществления которой требует от нас нравственный закон. Но, по его убеждению, благость воли не составляет всей цели разума; часть цели разума лежит вне воли, и именно в этом состоит благость воли, что она позволяет себе определяться интересом к этой части цели разума, лежащей вне ее, желанием осуществить ее. С этой точкой зрения Шлейермахер отходит от Канта дальше, чем Фихте.

Ведь по крайней мере до создания своей системы морального учения Фихте (смотрите выше, страница 235) приписывал благой воле и морали лишь значение актуальной цели, той цели, в наилучшей реализации которой ради нее самой заинтересован правотворческий разум) или же, напротив, только благой воле, морали, приписывается значение актуальной конечной цели, той цели, в которой ради нее самой заинтересован наилучший правотворческий разум. О цели, лежащей вне воли и устанавливаемой разумом, которую он также признавал, он имел в виду, придерживаясь взгляда Канта о связи между установлением целей и законотворчеством чистого разума, что разум устанавливает ее для нас не по этой причине, но потому, что воля может иметь ту форму, в которой существует мораль, форму свободы и независимости, только если она посвящает себя ей, так что моральный закон не вытекает из нее, но, наоборот, она вытекает из морального закона. С другой стороны, согласно Шлейермахеру, помимо морали существует столь же самобытная настоящая конечная цель разума, цель, которую разум ставит перед собой таким образом, что заинтересован в ней так же, как и в самой морали, и которая предшествует морали в той мере, в какой последняя состоит в подчинении ей воли; и из соединения этих двух конечных целей вытекает моральный закон, который не требует ничего иного, как делать то, что им соответствует. Следует, однако, добавить, что Шлейермахер не представляет себе внешнюю конечную цель (назовем ее так для краткости) как нечто существующее само по себе, независимо от внутренней, моральной конституции воли. Не только внутреннее предполагает внешнее, поскольку мораль состоит в том, что воля может быть определена последним, но и, наоборот, внешнее предполагает внутреннее. Ибо только тогда, как он говорит, нечто, что разум производит вне себя, соответствует своей цели, так что оно является благом, если в нем заложено послушное действие, которым оно производится, и добродетель, энергичная жизнь разума в индивиде, если, другими словами, оно включает в себя и насаждает в себе моральную деятельность. То, что не проистекает из жизни разума в человеческом роде, а также не распространяет и не обновляет ее, не приносит пользы разуму. Любое дело, которое порождается моральной деятельностью, но для которого не существенно, чтобы в нем порождались моральные действия и состояния, было бы, как сказано в первом трактате о понятии высшего блага, не более благом, чем выкопанный карьер или поле, которое полностью осушено и потому заброшено. Например, «если мы считаем произведение изобразительного искусства благом, то, конечно, только в той мере, в какой деятельность, из которой оно возникло, является для нас нравственной; но, конечно, только в той мере и только для тех, в ком оно своим существованием по существу пробуждает нравственные действия и состояния».

С понятием высшего блага (взятого в смысле органической связи всех благ) Шлейермахер связывает второе определение, а именно: оно не должно мыслиться как нечто существующее независимо от нравственной деятельности, а только как такое, что включает в себя и распространяет нравственную деятельность во всех ее составных частях. Соглашаясь с Фихте, он настаивает на том, что мы должны остерегаться ошибки, которую совершили старые школы в своем отношении к этому понятию, а именно: связывать его только с индивидом. Никто не имеет высшего блага для себя, но высшее благо – это общее благо всех людей. Даже добродетель отдельного человека, вместе с его взаимосвязанным счастьем, является благом в этическом смысле, составной частью высшего блага, только в той мере, в какой она не является благом данного человека в отдельности, но общим благом, произведенным и в моральном кругу, к которому он принадлежит. Концепция высшего блага даже не позволяет человеку требовать, чтобы то или иное, будь то научная работа, произведение искусства, политический эффект или что-то еще, считалось его собственным, в то время как он хотел бы отказаться от всякой доли в том, что другой человек желает присвоить таким же образом.

В качестве высшего блага, или полной цели разума, из которой вытекает моральный закон, Шлейермахер называет совершенное единство природы и разума, или совершенное переплетение природы и разума, или совершенное становление природы разума, – формула, которая, однако, дает так же мало сведений, как и формула Фихте «Herrschaft der Vernunft über die gesammte Sinnenwelt, lvergleiche oben p. 232), ибо под единством разума и природы нельзя понимать ничего иного, кроме того отношения природы к разуму, которое соответствует цели, которую преследует разум в своем воздействии на природу, так что заново возникает вопрос о том, какова эта цель.

Шлейермахер указывает на то, что разуму дано начало его желанного единения с природой. Такое начало он находит в человеческом организме. Поэтому нравственная деятельность – это действие разума на природу, которое уже давно началось, или их объединение, прогрессирующее в силе и расширяющееся в масштабах, становление мира из природы, которое начинается с человеческого организма как части общей природы, в которой уже дано объединение с разумом; этический процесс – это продление и увеличение изначального единства, возникающего из деятельности разума. «Поскольку первоначальное становление разума в человеческой природе можно рассматривать как часть эволюционного процесса природы, а именно как высшее развитие идеального в реальном через реальное, моральный процесс опирается на физический и является его обратным продолжением». Этический процесс является обратным физическому в той мере, в какой сознательный разум там является тем, что производит, а здесь – тем, что производит. – Далее Шлейермахер отмечает, опять же в согласии с Фихте, что объединение природы и разума – это работа, за которую отвечает не отдельный человек или поколение, а человечество в преемственности поколений. «Этический процесс, – говорит он, – уже предполагает разум в человеческой природе и все нравственно реальное как следствие этого процесса, который никогда не может быть завершен во времени. Мораль. Моральный процесс, таким образом, сопровождает все существование человеческого рода на земле и формирует его историю, никогда не достигая полного единения разума с земной природой.» —

От общих рассуждений о понятии высшего блага Шлейермахер переходит к специальному учению о благе через установление и соединение двух различий, касающихся действия разума и вытекающей из него взаимосвязи природы и разума.

Действие разума является, с одной стороны, организующим или формирующим, с другой – символизирующим или означающим, и соответственно взаимодействие разума и природы является, с одной стороны, организующим, с другой – символизирующим природу для разума. Разум организует природу постольку, поскольку делает ее своим инструментом, посредством которого он действует, как сначала только в каждом индивиде посредством его тела, на еще не объединенную с ним природу. Она символизирует постольку, поскольку делает себя узнаваемой в своей работе. Так, например, вся деятельность в жизни народа и все государственное управление являются организующими, ибо и то и другое имеет дело только с наиболее совершенным развитием природы как орудия человека; к символизации принадлежит, например, все то, что мы называем в наибольшей степени чувственным, а также высшее развитие мысли в науке, ибо последняя работает над таким оживлением природы, посредством которого разум наиболее совершенно распознается в своей особой природе, а это и есть высшее проявление разума в языке. Кроме этих двух видов рациональной деятельности, с помощью которых можно было бы обеспечить элементы высшего блага, не существует других; Если мы подумаем, что еще можно было бы осуществить или чего еще мог бы желать тот, кто живет исключительно в интересах разума, если бы были осуществлены обе эти задачи, чтобы весь разум проявился во всей природе, чтобы весь разум был признан и вся природа вошла в это проявление, и чтобы все, достижимое разумом, могло бы также служить ему в качестве органа, то ничего нельзя было бы найти. Каждая из этих двух деятельностей обусловлена другой, – организующая символизирующей, ибо если бы разум не давал о себе знать, то никакая общность действия на природу была бы невозможна, – символизирующая организующей, ибо разум не только должен сначала проявить себя активно в исходной организации, то есть активно присвоить ее, прежде чем он будет хоть в малейшей степени признан в ней, но он также организует только для того, чтобы полностью признать себя во всем присутствующем ему бытии. Они также не образуют различных областей с точки зрения своих объектов, но каждая из них охватывает все в себе, и каждый результат одной может быть также отнесен к другой. Поэтому они не могут быть абсолютно раздельными в реальности жизни, но каждый из них также опосредованно является другим. И точно так же каждый символ разума является также его органом, а каждый орган разума – его символом. Всякое переплетение разума и природы есть символ, поскольку оно предполагает действие на природу; всякий орган есть орган, поскольку он предполагает действие с природой. Но если мы считаем этический процесс завершенным, то все является символом разума, и ничто не может быть органом разума.

Этим различием Шлейермахер, очевидно, вводит более строгое определение конечной цели всей деятельности разума, высшего блага. Согласно ему, конечная цель состоит в полной органичности и символизации природы, или, скорее, в просто полной символизации природы, ибо разум организуется только для того, чтобы полностью проявиться, и этический процесс должен быть понят как таковой, после завершения которого все будет символом и не будет больше органом. Это определение не может быть выведено из первого, согласно которому высшее благо состоит в абсолютном сплетении разума и природы. О том, каков его источник, можно судить по той причине, которую Шлейермахер приводит, как уже говорилось выше, для утверждения, что нет никакой деятельности, способствующей производству высшего блага, кроме организации и символизации; ее можно найти, спросив себя, чего человек желает в той мере, в какой он живет в интересах разума, то есть путем интроспекции. Однако это определение не дает никакой реальной информации о содержании конечной цели расчудесной деятельности разума. Поскольку предполагается, что разум проявляет себя только в тех средствах, которые он сформировал для реализации своей конечной цели, утверждение, что конечная цель разума – это его полное проявление в природе, равносильно утверждению, что это форма, которую разум должен придать природе, чтобы достичь своей конечной цели с помощью природы, и таким образом движется по кругу.

С различием между организующей и символизирующей деятельностью Шлейермахер связывает, как я уже говорил, второе, – различие между тем, что в моральных действиях вытекает из деятельности разума в той мере, в какой оно одинаково у всех людей, и тем, что вытекает из его деятельности в той мере, в какой оно само стало индивидуальной особенностью благодаря своей связи с индивидуальной особенностью агента. К совершенству человеческого рода относится, говорит он, то, что каждый индивид отличается от всех других не только своим положением в пространстве и времени, но и чисто духовным образом, как своеобразная модификация интеллекта, который один и тот же у всех. Разум уже объединен с этой особенностью в каждом перед всякой нравственной деятельностью; поэтому, с одной стороны, последующая деятельность должна также иметь характер этой особенности, а с другой стороны, независимость разума должна проявляться во всякой деятельности. «Эти два начала, конечно, противоположны; но они могут быть противоположны только соответственно, не исключая одно из другого, а сочетаясь друг с другом. Здесь, конечно, сохраняется величайшее разнообразие отношений, так что одно может находиться в равновесии с другим, или даже то, что свойственно тождественному, как минимум, и наоборот. Соответственно, организующая и символизирующая деятельность также будут различны во всех своих разнообразных отношениях, если они преимущественно несут в себе тот или иной характер».