Читать онлайн Отпущу свою душу на волю… бесплатно

Деревянный журавль

Тихий край. Невысокое солнце.
За околицей небо и даль.
Столько лет простоял у колодца
В деревянном раздумье журавль.

А живые – над ним пролетали
И прощально кричали вдали.
Он смотрел в журавлиные дали
И ведро волочил до земли.

Но когда почерневшую воду
Тронул лист на немытой заре,
Он рванулся и скрылся из виду
И… зацвёл на далёкой земле.

Ослеплённый алмазною пылью,
Он ветвями на север растёт.
Ему рубят широкие крылья
И швыряют в дорожный костёр.

А когда журавлиная стая
На родимую землю летит,
Он холодные листья роняет
И колодезным скрипом скрипит.

1967

Отсутствие

Ты придёшь, не застанешь меня
И заплачешь, заплачешь.
В подстаканнике чай,
Как звезда, догорая, чадит.
Стул в моём пиджаке
Тебя сзади обнимет за плечи.
А когда ты устанешь,
Он рядом всю ночь просидит.

Этот чай догорит.
На заре ты уйдёшь потихоньку.
Станешь ждать, что приду,
Соловьём засвищу у ворот.
Позвонишь.
Стул в моём пиджаке
Подойдёт к телефону,
Скажет: – Вышел. Весь вышел.
Не знаю, когда и придёт.

1967

«Всё сошлось в этой жизни и стихло…»

Всё сошлось в этой жизни и стихло.
Я по комнате кончил ходить.
Упираясь в морозные стёкла,
Стал крикливую кровь холодить.

Я вчера в этом доме смеялся,
Кликнул друга, подругу привёз.
И на радостях плакать пытался,
Но судьбы не хватило для слёз.

Так стоял в этом смолкнувшем доме.
И на божий протаяли свет
Отпечатки воздетых ладоней
И от губ западающий след.

Я рванусь на восток и на запад,
Буду взглядом подругу искать.
Но останутся пальцы царапать,
И останутся губы кричать.

1967

«Звякнет лодка оборванной цепью…»

Звякнет лодка оборванной цепью,
Вспыхнет яблоко в тихом саду,
Вздрогнет сон мой, как старая цапля
В нелюдимо застывшем пруду.

Сколько можно молчать! Может, хватит?
Я хотел бы туда повернуть,
Где стоит твоё белое платье,
Как вода по высокую грудь.

Я хвачусь среди замершей ночи
Старой дружбы, сознанья и сил,
И любви, раздувающей ноздри,
У которой бессмертья просил.

С ненавидящей, тяжкой любовью
Я гляжу, обернувшись назад.
Защищаешься слабой ладонью:
– Не целуй. Мои губы болят.

Что ж, прощай! Мы в толпе затерялись.
Снилось мне, только сны не сбылись.
Телефоны мои надорвались,
Почтальоны вчистую спились.

Я вчера пил весь день за здоровье,
За румяные щёки любви.
На кого опустились в дороге
Перелётные руки твои?

Что за жизнь – не пойму и не знаю.
И гадаю, что будет потом.
Где ты, господи!.. Я погибаю
Над её пожелтевшим письмом.

1967

«Ниоткуда, как шорох мышиный…»

Ниоткуда, как шорох мышиный,
Я заскребся в родимом краю.
Я счастливый, как пыль за машиной,
И небритый, как русский в раю.

– Где ты был? – она тихо подсядет,
Осторожную руку склоня.
Но рука, перед тем как погладить,
Задрожит, не узнает меня.

1967

Кольцо

Вспомни старый трамвай! Среди лязга и пыли
Он летел по кольцу – колесо в колесо.
Ты сходил, он сходил, вы куда-то сходили,
Вы трамвайной судьбы размыкали кольцо.

Вы клубились по жизни, теряя друг друга,
Рты и души кривила вам ярость борьбы.
Но остался один, не сорвавшийся с круга,
Не постигший разогнутых линий судьбы.

Каждый день, каждый час вы сменяли друг
друга.
Вот твоя остановка. Приехал, вставай!
Показалось, что не было жизни вне круга,
Человеку, водившему этот трамвай.

Показалось, что в мире всегда он пребудет,
Этот замкнутый круг, этот бег без конца.
Но трамвай изломался, стал пылью. А люди
И не знали о том человеке кольца.

Между тем говорили, что каждое утро
Где-то в городе кружится некий старик.
Остановится, пальцем поманит – как будто
Что-то хочет сказать, изо рта только скрип.

И нелепым волчком он упал среди улиц,
Притворился ли мёртвым иль кончил
свой век?
Но его башмаки на ногах шевельнулись,
Поднялись и продолжили прерванный бег.

Башмаки! В эту чушь ни один не поверил.
Самый храбрый слегка изменился в лице.
Башмаки? Подтащил башмаки и примерил
И пошёл против воли метаться в кольце.

Ты кричала, любовь! Он тебя не услышал.
Неизменному другу не подал руки.
Растворился, исчез, но из круга не вышел.
И продолжили дьявольский бег башмаки.

1968

Очки Заксенгаузена

В бывшем лагере смерти лежит и поныне
Облетевшая груда безлицых очков.
Это память слепых, некрасивых, невинных,
Сбитых в кучу людей, это зренье веков!

Где они, как миры в пустоте, с номерами,
Пред сожжением снявшие молча пенсне?
Говорят, что вернулся один за очками —
Через годы!
Вам так повезёт лишь во сне.

Он нашёл свою вещь в той слезящейся
груде,
Непохожий на всех – человек или миф.
Вы встречали его, симпатичные люди?
Он глядит не мигая, как будто сквозь мир.

Он на солнце глядит из провала ночного.
– Ты ослепнешь, старик! —
Но ему всё равно.

Это солнце на небе – простое пятно
Для души, столько горя вобравшей земного.

Дай вам бог, чтобы так никогда не пришлось
Сумасшедшим бродить среди солнечных
улиц.
Буква? Женщина? Истина?..
Смотрит не щурясь.
То, что вас ослепляет, он видит насквозь.

1968

Атомная сказка

Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.

Он пошёл в направленье полёта
По сребристому следу судьбы.
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.

– Пригодится на правое дело! —
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.

В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.

1968

Грибы

Когда встает природа на дыбы,
Чтó цифры и железо человека!
Ломают грозно сонные грибы
Асфальт непроницаемого века.

А ты спешишь, навеки невозможный
Для мирной осмотрительной судьбы.
Остановись – и сквозь твои подошвы
Начнут буграми рвать тебя грибы.

Но ты не остановишься уже!
Лишь иногда в какую-то минуту
Ты поразишься – тяжести в душе,
Как та сопротивляется чему-то.

1968

Снег

Зимний час. Приглушённые гулы.
Снег идёт сквозь людей и сквозь снег.
Облепляет ночные фигуры,
Замедляет наш яростный бег.

Друг у друга не просим участья
В этой жизни опасной, земной.
Для старинного смертного счастья
Милый друг возвратится домой.

Долго пальцы его ледяные
Будут ключ запропавший искать.
Дверь откроют навстречу родные,
Молча снег он начнёт отряхать.

Будет долго топтаться пред светом.
Будут ждать терпеливо его.
Обнажится под тающим снегом
Пустота – никого! Ничего!

1968

Змеиные травы

Мчался поезд обычного класса,
Вёз мечты и проклятья земли.
Между тем впереди через насыпь
Серебристые змеи ползли.

Людям снилась их жизнь неуклонно,
Снился город, бумаги в пыли.
Но колёса всего эшелона
На змеиные спины сошли.

Всё сильней пассажиров шатало,
Только змеи со свистом ползли.
Незнакомая местность предстала,
И змеиные травы пошли.

Канул поезд в пустое пространство,
И из вас никому невдомёк,
Если вдруг среди мысли раздастся
Неизвестно откуда – гудок.

1968

«Закрой себя руками: ненавижу…»

Закрой себя руками: ненавижу!
Вот Бог, а вот Россия. Уходи!
Три дня прошло. Я ничего не слышу
И ничего не вижу впереди.

Зачем? Кого пытался удержать?
Как будто душу прищемило дверью.
Прислала почту – ничему не верю!
Собакам брошу письма – растерзать!

Я кину дом и молодость сгублю,
Пойду один по родине шататься.
Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться
Над тем, что говорил тебе: люблю.

Три дня, три года, тридцать лет судьбы
Когда-нибудь сотрут чужое имя.
Дыханий наших встретятся клубы —
И молния ударит между ними!

1968

Урод

Женщина, о чём мы говорили!
Заказали скверное вино.
И прижались в этом зимнем мире
Так, что место заняли одно.

Только шли минуты год за годом,
Каждый душу сохранить хотел.
И с одра морщинистым уродом
Встал, как лишний, след от наших тел.

Нацепил пальто и хлопнул дверью,
И открылся перед ним простор.
Род людской, наверно, будет верить,
Что его количество растёт.

1968

Ветер

Кого ты ждёшь?.. За окнами темно,
Любить случайно женщине дано.
Ты первому, кто в дом войдёт к тебе,
Принадлежать решила, как судьбе.

Который день душа ждала ответа.
Но дверь открылась от порыва ветра.

Ты женщина – а это ветер вольности…
Рассеянный в печали и любви,
Одной рукой он гладил твои волосы,
Другой – топил на море корабли.

1969

Любовь

Он вошёл – старый дом словно ожил.
Ты сидела – рванулась не ты:
Проступили такие черты,
Что лицо на лицо не похоже.

Он ещё не забрал, но уже
Ты его поняла по движенью.
То душа прикоснулась к душе,
То звезда зацепилась о землю.

1969

Мужчина и женщина

Ни тонким платком, ни лицом не заметна,
Жила она. (Души такие просты.)
Но слёзы текли, как от сильного ветра…
Мужчина ей встретился – ты!

«Не плачь!» Покорилась тебе. Вы стояли:
Ты гладил, она до конца
Прижалась к рукам, что так нежно стирали…
О, если бы слёзы с лица!

Ты выдержал верно упорный характер,
Всю стёр – только платья висят.
И хочешь лицо дорогое погладить —
По воздуху руки скользят.

1969

Осенний космос

Старинная осень, твой стих изжит,
Твоя сторона пуста.
Ночами под деревом воздух визжит
От падающего листа.

И ветер, донесший раскат зимы,
Все стекла задул в селе.
Деревья тряхнуло вон из земли,
А листья – назад, к земле.

Не воздух, не поле, не голый лес,
А бездны меж нас прошли.
Горит под ногами лазурь небес —
Так мы далеки от земли.

Но тише, подруга моя! Жена!
Минута раздумья есть.
То дождь пошёл, то почти тишина…
Такого не перенесть.

Шёл дождь прямой, шёл дождь прямой,
Всё было прямым, прямым.
Шёл дождь прямой, шёл дождь прямой,
Внезапно он стал косым.

Всё стало косым под косым дождём:
Забор, горизонт, холмы,
И дом, потемневший мгновенно дом,
И мы перед ним, и мы!

1969

Ночь

Ночь!.. Опасайся мыслей
С пёсьими головами.
В душе горят, не мигая,
Зелёные лица сов.
И тело стоит отдельно —
Не прикоснись руками,
Когда идёт по восьмёрке
Стрела мировых часов.

Глухие ночные звуки
Из жизни стирают память.
Что различить ты хочешь?
Звук? Уже нет его.
Руки протянешь – воздух
Отхватит тебя с руками.
Бросишь целую гору —
Днём не найдёшь ничего.

Днём здесь была долина.
Сейчас без следа и знака.
Лес, существа ночные,
Деревья молчат, скрипя.
Что уловить ты хочешь?
Спичку зажги – из мрака
Все чудовища мира
Ринутся на тебя.

Я знаю, что среди мыслей
Такие вдруг выпадали,
Мне лучше б не видеть света
И жизни вовек не знать!
Четыреста карабинов
В своих пирамидах спали.
Один карабин не выдержал,
Забился и стал стрелять.

1969

Сотни птиц

В зимнем воздухе птицы сердиты,
То взлетают, то падают ниц.
Очертанья деревьев размыты
От насевших здесь сотнями птиц.

Суетятся, кричат – кто их дразнит?
День слоится в прозрачной тени.
На равнине внезапно погаснет
Зимний куст – это снова они.

Пеленою полнеба закроют,
Пронесутся, сожмутся пятном.
И тревожат, и дух беспокоят.
Что за тень?.. Человек за окном.

Человека усеяли птицы,
Шевелятся, лица не видать.
Подойдёшь – человек разлетится,
Отойдёшь – соберётся опять.

1969

«Не сжалится идущий день над нами…»

Не сжалится идущий день над нами,
Пройдёт, не оставляя ничего:
Ни мысли, раздражающей его,
Ни облаков с огнями и громами.

Не говори, что к дереву и птице
В посмертное ты перейдёшь родство.
Не лги себе! – Не будет ничего,
Ничто твоё уже не повторится.

Когда-нибудь и солнце, затухая,
Мелькнёт последней искрой – и навек.
А в сердце… в сердце жалоба глухая,
И человека ищет человек.

1969

Отцу

Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?

Оставил нас одних на целом свете.
Взгляни на мать – она сплошной рубец.
Такая рана видит даже ветер!
На эту боль нет старости, отец.

На вдовьем ложе памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.

Подобно вспышкам на далёких тучах,
Дарила миру призраков летучих —
Сестёр и братьев, выросших в мозгу…
Кому об этом рассказать смогу?

Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?..
Летит за годом год.

– Отец! – кричу. – Ты не принёс нам
счастья!.. —
Мать в ужасе мне закрывает рот.

1969

Последние кони

Се – последние кони! Я вижу последних
коней.
Что увидите вы?
Вороныя! Как мчатся! Сильней и сильней!
Разнесут до Москвы!

Словно мне говорят: ничего! Мы покажем
себя,
Разогнать бы печаль.
Божьей дланью срывает мне шапку со лба.
А! Мне шапки не жаль.

Топот, ржанье, окраина… Хутор мелькнул.
Дед, я знаю, один.
Вышел он, поглядел и рукою махнул:
– Пропадай, сукин сын!

1969

Кактус

Самолет оторвался от верной земли,
И подошвы повисли в пыли.

Гений плоскости смутно почуял подвох,
Потому что земля – из-под ног.

За спиною – старуха сидела с мешком,
Молодые с цветочным горшком

Да дитя, не спускавшее с кактуса глаз,
Ибо кактус цветет только раз.

А еще футболист и солдат в отпуску…
Самолёт набирал высоту.

Отступись, человек! Вот граница небес!
Самолёт в мирозданье исчез.

За минуту, когда он свободу обрел,
Неожиданно кактус расцвел.

1969

Муравей

Я не знаю ни бога, ни счастья,
Только бревна таскаю, прости.
На земле муравей повстречался
И бревно мне помог донести.

Я дышал в муравьиное темя.
Он по краю стакана ходил,
Из которого в доброе время
Не одну только воду я пил.

Показалось: частицею малой
Сам я вспыхнул на чьём-то краю.
Разве глупая тварь понимала
Одинокую душу мою?

Но концы темной бездны неровно
Преломились в едином луче.
Мы таскали тяжелые бревна
То на том, то на этом плече.

Где он? Дом я достроил до крыши,
Вместо пола и стен – решето…
Были встречи короче и ближе,
Но предела не ведал никто.

1969

Поэт

Спор держу ли в родимом краю,
С верной женщиной жизнь вспоминаю
Или думаю думу свою —
Слышу свист, а откуда – не знаю.

Соловей ли разбойник свистит,
Щель меж звёзд иль продрогший бродяга?
На столе у меня шелестит,
Поднимается дыбом бумага.

Одинокий в столетье родном,
Я зову в собеседники время.
Свист свистит всё сильней за окном —
Вот уж буря ломает деревья.

И с тех пор я не помню себя:
Это он, это дух с небосклона!
Ночью вытащил я изо лба
Золотую стрелу Аполлона.

1969

Стоящий на вершине

Однажды сонную долину
Покинул дерзкий человек.
Ступил ногою на вершину.
– Отселе вижу! – он изрек.

И длань движением державным
Простёр на низшие миры,
Опасно встать с горами равным,
Имея душу не горы.

Ему внезапно вид явился
Настолько ясный и большой,
Что, потрясённый, он сломился
Несоразмерною душой.

1969

Русская мысль

Скажи мне, о русская даль,
Откуда в тебе начинается
Такая родная печаль?..
На дереве ветка качается.

День минул. Проходит два дня.
Без ветра на дереве мечется.
И взяло сомненье меня:
Мерещится иль не мерещится?

Оттуда мне глаз не свести.
С чего оно, право, качается?
Пошёл и напился с тоски…
Так русская мысль начинается.

1969

«И снился мне кондовый сон России…»

И снился мне кондовый сон России,
Что мы живем на острове одни.
Души иной не занесут стихии,
Однообразно пролетают дни.

Качнет потомок буйной головою,
Подымет очи – дерево растет!
Чтоб не мешало, выдернет с горою,
За море кинет – и опять уснет.

1969

Горные камни

В горной впадине речка ревела,
Мощный корень камнями дробя.
Но зеленое дерево въело
Перекатные камни в себя.

И, мучительно принятых в тело,
Вознесло над иссохшей землей.
Как детей безобразных, одело
Терпеливой плакучей корой.

Раскаленный на солнце жестоком,
Камень тело корявое рвал.
Стукнул дятел в кремень ненароком,
Искру высек и где-то пропал…

Что там дышит, и просит ответа,
И от боли кричит в забытьи?!
Это камни скрежещут от ветра,
Это, дерево, камни твои.

1970

«Из земли в час вечерний, тревожный…»

Из земли в час вечерний, тревожный
Вырос рыбий горбатый плавник.
Только нету здесь моря! Как можно!
Вот опять в двух шагах он возник.

Вот исчез. Снова вышел со свистом.
– Ищет моря, – сказал мне старик.
Вот засохли на дереве листья —
Это корни подрезал плавник.

1970

«За сияние севера я не отдам…»

За сияние севера я не отдам
Этих суженных глаз, рассечённых к вискам.

В твоём голосе мчатся поющие кони,
Твои ноги полны затаённой погони.

И запястья летят по подушкам – без ветра
Разбегаются волосы в стороны света.

А двуострая грудь серебрится…
Так вершина печали двоится.

1970

«Завижу ли облако в небе высоком…»

Завижу ли облако в небе высоком,
Примечу ли дерево в поле широком —
Одно уплывает, одно засыхает…
А ветер гудит и тоску нагоняет.

Что вечного нету – что чистого нету.
Пошёл я шататься по белому свету.
Но русскому сердцу везде одиноко…
И поле широко, и небо высоко.

1970

«Когда я не плачу, когда не рыдаю…»

Когда я не плачу, когда не рыдаю,
Мне кажется – я наяву умираю.

Долины не вижу, былины не слышу,
Уже я не голосом родину кличу.

И червь, что давно в моем сердце скрывался,
Залетному ворону братом назвался.

Он выгрыз мне в сердце дыру с голосами,
А ворон мне вырвал глаза со слезами.

Но червь провалился сквозь камень
безвестный,
Но ворон разбился о купол небесный.

А больше ко мне не укажет следа
Никто… никогда…

1970

«Когда песками засыпает…»

Когда песками засыпает
Деревья и обломки плит, —
Прости: природа забывает,
Она не знает, что творит.

На полпути почуяв пропасть
И дорожа последним днем,
Прости грядущего жестокость:
Оно придет, а мы умрем.

1971

Авось

Есть глубинный расчет в этом слове
мирском,
Бесшабашность и мудрость с запечным
зевком,
Свист незримой стрелы, шелестенье в овсе,
Волчье эхо и весть о заблудшей овце,
Русский сон наяву и веселие риска,
Славный путь напролом и искус Василиска.
На авось отзывается эхо: увы!
Сказка русского духа и ключ от Москвы.

1971

«На Рязани была деревушка…»

На Рязани была деревушка.
В золотые глубокие дни
Залетела в деревню кукушка —
Скромный Филя возьми да взгляни.

А она говорит: – Между сосен
Полетаем, на мир поглядим
И детей нарожаем и бросим,
На край света с тобой улетим.

О дороге, о жизни, о смерти
Поведём мы потешный рассказ.
Будут слушать нас малые дети,
Мудрецы станут спорить о нас. —

Думу думал Филипп – что за птица?
Взял ружье да её пристрелил.
Стали сны нехорошие сниться,
Помечтал он и хату спалил.

При честнóм любопытном народе
Свою душу не стал он смущать.
Поглядел – куда солнце заходит —
И подался край света искать.

Две войны напустили тумана,
Слева сабли, а справа обрыв.
Затянулась гражданская рана,
Пятилетка пошла на прорыв.

Был бы Филя находкой поэта,
Да построил он каменный дом.
И завёл он семью… А край света —
На Руси он за первым углом.

1971

«Вчера я ходил по земле, а сегодня…»

Вчера я ходил по земле, а сегодня
Хоть бейте мячом – мое место свободно.

А в мире, я слышал, становится тесно…
Займите, займите – свободное место!

Займите – и станете вечно скитаться,
И вам никогда пересечь не удастся

Пустыню, в которой блуждал я до срока;
Узнайте, как было до вас мне далёко!

1971

Поющая половица

Среди пыли, в рассохшемся доме
Одинокий хозяин живет.
Раздраженно скрипят половицы,
А одна половица поет.

Гром ударит ли с грозного неба,
Или легкая мышь прошмыгнет, —
Раздраженно скрипят половицы,
А одна половица поет.

Но когда молодую подругу
Проносил в сокровенную тьму,
Он прошел по одной половице,
И весь путь она пела ему.

1971

«Я в поколенье друга не нашел…»

Я в поколенье друга не нашел,
И годы не восполнили утраты.
Забытое письмо вчера прочел
Без адреса, без подписи и даты.

Поклонная и мягкая строка
Далекое сиянье излучала.
Его писала женская рука —
Кому, кому она принадлежала?

Она просила участи моей —
Порыв последний зрелости бездомной.
А я не знаю, чем ответил ей,
Я все забыл, я ничего не помню.

Их много было, светлых и пустых,
И все они моей любви искали.
Я вспомнил современников своих —
Их спутниц… Нет, они так не писали.

Такой души на свете больше нет.
Забытую за поколеньем новым,
Никто не вырвал имени на свет
Ни верностью, ни мужеством, ни словом.

1971

Елена

Ты кто, Елена?.. Стар и млад
Из-за тебя в огне.
Пускай цари повременят,
Ты вспомни обо мне.

Гомер, слепой певец богов,
Донес из пустоты
Вздох потрясенных стариков,
Но не твои черты.

Оставил славы блеск и гром,
И больше ничего.
Я угадал мужским чутьем
Смущение его.

В туманном юношеском сне
Из этой пустоты
Являлась женщина ко мне…
Елена! Это ты!

Хотя свой призрачный успех
Ни в ком признать не мог,
Тебя я чувствовал во всех,
Как славу и подвох.

Когда другая за мечты
Меня сожгла любя,
Ты приняла ее черты —
Я потерял тебя.

1971

Макбет

Куда вы, леди? – страсть моя,
Бредущая впотьмах
С душой высокой, как змея
У коршуна в когтях.

Упорной страсти замкнут круг
Шотландскими холмами.
Объяты тени ваших рук
Огнями и громами.

С них каплет кровь – кольцо в крови!
И поздними слезами
Я плачу и молю любви
Над этими руками.

За то, что вам в огне пылать
На том и этом свете,
Позвольте мне поцеловать
Вам эти руки, леди.

1971

Возвращение

Шел отец, шел отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым —
Ни могилы, ни боли.

Мама, мама, война не вернет…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идет
Через поле к порогу.

Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука —
Фронтовые.

Всякий раз, когда мать его ждет, —
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредет,
Одинокий и страшный.

1972

«О, миг! Это камень проснулся…»

О, миг! Это камень проснулся
И мира пустого коснулся,
И каменным стал этот мир.
Всё сущее камень сломил.

Дороги назад оглянулись,
Все стороны света замкнулись,
И молния в камень ушла…

И камню открылась душа.

1972

Водолей

Итак, я еду в сторону Кавказа,
На прочее давно махнул рукой.
Сулит душе утраченный покой
Свободное течение рассказа.
Я еду мимо пашен, мимо рек.
В окне земля российская мелькает,
Обочь несётся, дальше проплывает,
А далее стоит из века в век.
Что там стоит?.. Не храм ли Покрова?
Аль разъярённый силуэт Петра?

Рождённый в феврале, под Водолеем
В самодовольный аварийный век,
Я вырос с инфантильным поколеньем,
Издёрганный и точный человек.
Надежды запах стал несносно горек,
И очерствел воспоминаний хлеб.
Я позабыл провинциальный город,
Где улицы выходят прямо в степь.

Был город детства моего – дыра,
Дыра зелёная и голубая.
И девушка была, как мир стара,
Сияла, лёгкая и золотая.
На карусель мы сели, на скамью
Летучую и голубую.
Но закружило голову мою,
И я забыл зелёную свою
И первую и дорогую.

«В Москву! – кричал. – Немедленно
в Москву!»
Зачем же из неё в тоске бегу я?
От проводницы принимая чай,
Наверно, я забылся невзначай.
Душа моя повита дымкой скуки,
А проводницы голос серебрист.
Она смеётся: – Уберите руки!
Вы всё равно не женитесь, артист. —
Оставим эти штуки в стороне,
И я считаю это невозможным.
Гражданка, в одиночестве дорожном
Не думайте так плохо обо мне.
Я вспомнил золотое.
Нелюдимо,

Локтём о шаткий столик опершись,
Я чай приму, я брошу сахар мимо,
Я размешаю чайной ложкой жизнь.
Проеду мимо пашен, мимо рек,
В окне земля российская мелькает,
Обочь несётся, дальше проплывает,
А далее стоит из века в век.
Я вспомню голубое.
Стык за стыком
Несутся вспять былые времена.
Там, в городе, есть улица одна.
Тончайшей ложкой со стеклянным стуком
Я постучусь…
Откроет дверь – она!
Я понимаю, как её встревожит.
– Вы помните, двенадцать лет назад
Я вас любил, любовь еще, быть может…
– Ах, это вы? Садитесь, Александр! —
Но в хитрый разговор совсем некстати
Ворвались дребезжащие болты
И голос: «Остановка!»
На закате
Горят верхи деревьев и мечты.
Вокзал качнулся, замерли деревья,

И в воздухе переломилось время.
Я вышел с чайной ложкой на перрон.
О, город детства, это он ли? Он!
Что с поездом? «Задержится немного».
Успею!..
О, забытая дорога!
Мне стыдно потому, что всё прошло.
Вот этот дом. Знакомое окошко.
Я постучал, как дьявол, чайной ложкой
В холодное горящее стекло.
В окне мелькнуло женское лицо,
Открылась дверь бесшумно на крыльцо.
Смеркалось. Вышла женщина из света.
Я молвил у ступеньки на краю:
– Не узнаёшь великого поэта? —
Она произнесла: – Не узнаю. —
Стояли и смотрели друг на друга.
Ужели это ты, моя подруга?
Куда девались тонкие черты,
Полёт, и блеск, и девичьи замашки?
На сарафане гнутые цветы…
О, полнота! О, гнутые ромашки!
– …Муж летчик был. Характер своенравный.
Мы оба были слишком равноправны,

Он надоел мне, бедный. Он ушёл… —
Она закуску принесла на стол.
– А как живешь теперь?
– На алименты. —
Вы слышите, друзья-интеллигенты?
– Я вспомнила! – воскликнула она. —
Тихоня, ты любил меня… О, боже!
Как я смеялась в девочках!.. Постой же!
Куда? Уж поздно… —
Да! И ночь темна.
И в прошлом ничего-то не найти,
А поезд мой давно уже в пути.
И площадь привокзальная пуста.
И скука ожидальная остра.
Но вот машина. Морда между делом
Зевает. На борту во всю длину
Намараны скрипучим школьным мелом
Два слова:
«Перегоним Сатану!»
Вот кстати!.. Грузовик остервенело
Понесся. Я нагнал остывший чай
На следующей станции. Прощай,
Острóта ада!..
И душа запела
О свежести, утраченной давно…
За прошлогодним снегом еду в горы.
– Чуть было не отстал!
– А поезд скорый, —
Сказал сосед, – отстать немудрено.

1970, 1972

Отец космонавта

Вы не стойте над ним,
вы не стойте над ним, ради Бога!
Вы оставьте его с недопитым стаканом
своим.
Он допьёт и уйдёт, топнет оземь: – Ты кто?
– Я дорога,
Тут монголы промчались —
никто не вернулся живым.

– О, не надо, – он скажет, – не надо
о старой печали!
Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне
родном.
Не его ли шаги на тебе эту пыль разметали?
– Он пошёл поперёк, ничего я не знаю о нём.

На родном пепелище, где угли ещё не остыли,
Образ вдовьей печали
возникнет как тень перед ним.
– Я ходил на дорогу, – он скажет, —
а в доме гостили…
– Ни французы, ни немцы —
никто не вернулся живым.

– О, не надо, – он скажет, – не надо.
Есть плата дороже.
Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне
родном.
Ты делила с ним стол и ночей сокровенное
ложе…
– Он пошел поперёк, ничего я не знаю
о нём.

Где же сына искать, ты ответь ему, Спасская
башня!
О медлительный звон!
О торжественно-дивный язык!
На великой Руси были, были сыны
бесшабашней,
Были, были отцы безутешней, чем этот
старик.

Этот скорбный старик
не к стене ли Кремля обратился,
Где начертано имя пропавшего сына огнём:

– Ты скажи, неужели он в этих стенах
заблудился?
– Он пошёл поперёк, ничего я не знаю о нём.
Где же сына искать, где искать, ты ответь
ему, небо!
Провались, но ответь, но ответь ему,
свод голубой, —
И звезда, под которой мы страждем любови
и хлеба,
Да, звезда, под которой проходит
и смерть и любовь!

– О, не надо, – он скажет, —
не надо о смерти постылой!
Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне
родном.
Ты светила ему, ты ему с колыбели светила…
– Он прошёл сквозь меня, ничего я не знаю
о нём.

1972

Баллада об ушедшем

Среди стен бесконечной страны
Заблудились четыре стены.
А среди четырёх заблудился
Тот, который ушедшим родился.

Он лежал и глядел на обои,
Вспоминая лицо дорогое.
И потёки минувших дождей
На стене превратились в людей.

Человек в человеке толпится,
За стеною стена шевелится.
– Дорогое лицо, отпусти!
Дай познать роковые пути.

Невозможные стены и дали
Не такой головой пробивали… —
Так сказал и во тьме растворился
Тот, который ушедшим родился.

Он пошёл по глухим пропастям,
Только стены бегут по пятам,
Только ветер свистит сумасшедший:
– Не споткнись о песчинку, ушедший!

1973

«Надоело качаться листку…»

Надоело качаться листку
Над бегущей водою.
Полетел и развеял тоску…
Что же будет со мною?

То ещё золотой промелькнёт,
То ещё золотая.
И спросил я: – Куда вас несёт?
– До последнего края.

1973

«Ночь уходит. Равнина пуста…»

Ночь уходит. Равнина пуста
От заветной звезды до куста.

Рассекает пустыни и выси
Серебристая трещина мысли.

В зёрнах камня, в слоистой слюде
Я иду, как пешком по воде.

А наружного дерева свод
То зелёным, то белым плывёт.

Как в луче распылённого света,
В человеке роится планета.

И ему в бесконечной судьбе
Путь открыт в никуда и к себе.

1974

«Ты чужие слова повторяла…»

Ты чужие слова повторяла,
И носила чужое кольцо,
И чужими огнями мигала,
И глядела в чужое лицо.

Я пришёл – и моими глазами
Ты на землю посмотришь теперь,
И заплачешь моими слезами,
И пощады не будет тебе.

1973

Гимнастёрка

Солдат оставил тишине
Жену и малого ребёнка
И отличился на войне…
Как известила похоронка.

Зачем напрасные слова
И утешение пустое?
Она вдова, она вдова…
Отдайте женщине земное!

И командиры на войне
Такие письма получали:
«Хоть что-нибудь верните мне…»
И гимнастёрку ей прислали.

Она вдыхала дым живой,
К угрюмым складкам прижималась,
Она опять была женой.
Как часто это повторялось!

Годами снился этот дым,
Она дышала этим дымом —
И ядовитым, и родным,
Уже почти неуловимым.

…Хозяйка новая вошла.
Пока старуха вспоминала,
Углы от пыли обмела
И – гимнастёрку постирала.

1974

Четыреста

Четыре года моросил,
Слезил окно свинец.
И сын у матери спросил:
– Скажи, где мой отец?

– Пойди на запад и восток,
Увидишь, дуб стоит.
Спроси осиновый листок,
Что на дубу дрожит.

И сын на запад и восток
Послушно пошагал.
Спросил осиновый листок,
Что на дубу дрожал.

Но тот осиновый листок
Сильней затрепетал.
– Твой путь далёк, твой путь далёк, —
Чуть слышно прошептал.

– Иди куда глаза глядят,
Куда несёт порыв.
– Мои глаза давно летят
На Керченский пролив.

И подхватил его порыв
До керченских огней.
Упала тень через пролив,
И он пошёл по ней.

Но прежде чем на синеву
Опасную шагнуть,
Спросил народную молву:
– Скажи, далёк ли путь?

– Ты слишком юн, а я стара,
Господь тебя спаси.
В Крыму стоит Сапун-гора,
Ты у неё спроси.

Весна ночной миндаль зажгла,
Суля душе звезду,
Девице – страсть и зеркала,
А юноше – судьбу.

Полна долина под горой
Слезами и костьми.

Полна долина под горой
Цветами и детьми.

Сбирают в чашечках свинец
Рои гремучих пчёл.
И крикнул сын: – Где мой отец?
Я зреть его пришёл.

Гора промолвила в ответ,
От старости кряхтя:
– На полчаса и тридцать лет
Ты опоздал, дитя.

Махни направо рукавом,
Коли таишь печаль.
Махни налево рукавом,
Коли себя не жаль.

По праву сторону махнул
Он белым рукавом.
Из вышины огонь дохнул
И грянул белый гром.

По леву сторону махнул
Он чёрным рукавом.
Из глубины огонь дохнул
И грянул чёрный гром.

И опоясалась гора
Ногтями – семь цепей.
Дохнуло хриплое «ура»,
Как огнь из-под ногтей.

За первой цепью смерть идёт,
И за второю – смерть,
За третьей цепью смерть идёт,
И за четвертой – смерть.

За пятой цепью смерть идёт,
И за шестою – смерть,
А за седьмой – отец идёт,
Сожжён огнём на треть.

Гора бугрится через лик,
Глаза слезит свинец.
Из-под ногтей дымится крик:
– Я здесь, я здесь, отец!

Гора промолвила в ответ,
От старости свистя:
– За полчаса и тридцать лет
Ты был не здесь, дитя.

Через военное кольцо
Повозка слёз прошла,

Но потеряла колесо
У крымского села.

Во мгле четыреста солдат
Лежат – лицо в лицо.
И где-то тридцать лет подряд
Блуждает колесо.

В одной зажатые горсти
Лежат – ничто и всё.
Объяла вечность их пути,
Как спицы колесо.

Не дуб ли нá поле сронил
Листок свой золотой,
Сын буйну голову склонил
Над памятной плитой.

На эту общую плиту
Сошёл беззвёздный день,
На эту общую плиту
Сыновья пала тень.

И сын простёр косую длань,
Подобную лучу.
И сын сказал отцу: – Восстань!
Я зреть тебя хочу…

Остановились на лету
Хребты и облака.
И с шумом сдвинула плиту
Отцовская рука.

Но сын не слышал ничего,
Стоял как в сумрак день.
Отец нащупал тень его —
Отяжелела тень.

В земле раздался гул и стук
Судеб, которых нет.
За тень схватились сотни рук
И выползли на свет.

А тот, кто был без рук и ног,
Зубами впился в тень.
Повеял вечный холодок
На синий божий день.

Шатало сына взад-вперёд,
Он тень свою волок.
– Далёк ли путь? – пытал народ.
Он отвечал: – Далёк.

Он вёл четыреста солдат
До милого крыльца.

Он вёл четыреста солдат
И среди них отца.

– Ты с чем пришёл? – спросила мать.
А он ей говорит:
– Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит.

И встала верная жена
У тени на краю.
– Кто там? – промолвила она. —
Темно. Не узнаю…

– Кто там? – твердит доныне мать,
А сын ей говорит:
– Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит…

– Россия-мать, Россия-мать, ^—
Доныне сын твердит, —
Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит.

1974

Завещание

1

Мне помнится, в послевоенный год
Я нищего увидел у ворот —
В пустую шапку падал только снег,
А он его вытряхивал обратно
И говорил при этом непонятно.
Вот так и я, как этот человек:
Что мне давалось, тем и был богат.
Не завещаю – отдаю назад.

2

Объятья возвращаю океанам,
Любовь – морской волне или туманам,
Надежды – горизонту и слепцам,
Свою свободу – четырём стенам,
А ложь свою я возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.

Кровь возвращаю женщинам и нивам,
Рассеянную грусть – плакучим ивам,
Терпение – неравному в борьбе,
Свою жену я отдаю судьбе,
А свои планы возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.

Лень отдаю искусству и равнине,
Пыль от подошв – живущим на чужбине,
Дырявые карманы – звёздной тьме,
А совесть – полотенцу и тюрьме.
Да возымеет сказанное силу
В тени от облака…

1974

Золотая гора

Не мята пахла под горой
И не роса легла,
Приснился родине герой.
Душа его спала.

Когда душа в семнадцать лет
Проснулась на заре,
То принесла ему извет
О золотой горе:

– На той горе небесный дом
И мастера живут.
Они пируют за столом,
Они тебя зовут.

Давно он этого желал —
И кинулся, как зверь.
– Иду! – он весело сказал.
– Куда? – спросила дверь. —

Не оставляй очаг и стол.
Не уходи отсель,
Куда незримо ты вошел,
Не открывая дверь.

За мною скорбь, любовь и смерть,
И мира не обнять.
Не воздыми руки на дверь,
Не оттолкни, как мать.

– Иду! – сказал он вопреки
И к выходу шагнул.
Не поднял он своей руки,
Ногою оттолкнул.

Косым лучом насквозь прошел
Простор и пустоту.
В тени от облака нашел
Тяжелую плиту.

Холодный мох с плиты соскреб,
С морщин седых стихов:
«Направо смерть, налево скорбь,
А супротив любовь».

– Хочу! – он слово обронил. —
Посильное поднять,

Тремя путями этот мир
Рассечь или обнять.

Стопа направо повела,
И шёл он триста дней.
Река забвения легла,
Он вдоль пошёл по ней.

Река без тени и следа,
Без брода и мостов —
Не отражала никогда
Небес и облаков.

И червяка он повстречал
И наступил ногой.
– Куда ползёшь? – Тот отвечал:
– Я червь могильный твой.

На счастье взял он червяка
И пронизал крючком.
Закинул. Мертвая река
Ударила ключом.

И леса взвизгнула в ответ
От тяги непростой.
Но он извлёк на этот свет,
Увы, крючок пустой.

Не Сатана сорвал ли злость?
В руке крючок стальной
Зашевелился и пополз
И скрылся под землей.

Он у реки хотел спросить,
Кого он встретит впредь.
Но та успела позабыть
И жизнь его, и смерть.

Он вспять пошёл и мох соскреб
С морщин седых стихов
И прочитал: «Налево скорбь,
А супротив любовь».

Стопа налево повела,
И шел шестьсот он дней.
Долина скорби пролегла,
Он вширь пошел по ней.

Сухой старик пред ним возник,
Согбенный, как вопрос.
– Чего хватился ты, старик,
Поведай, что стряслось?

– Когда-то был мой дух высок
И страстью одержим.

Мне хлеба кинули кусок —
Нагнулся я за ним.

Моё лицо не знает звезд,
Конца и цели – путь.
Мой человеческий вопрос
Тебе не разогнуть.

А на пути уже блистал
Великий океан,
Где сахар с берега бросал
Кусками мальчуган.

И вопросил он, подойдя,
От брызг и соли пьян:
– Ты что здесь делаешь, дитя?
– Меняю океан.

Безмерный подвиг или труд
Прости ему, Отец,
Пока души не изведут
Сомненья и свинец.

Дай мысли – дрожь, павлину – хвост,
А совершенству – путь…
Он повстречал повозку слёз —
И не успел свернуть.

И намоталась тень его
На спицы колеса.
И тень рвануло от него,
А небо – от лица.

Поволокло за колесом
По стороне чужой.
И изменился он лицом,
И восскорбел душой.

На повороте роковом
Далёкого пути
Отсек он тень свою ножом:
– О, верная, прости!

Он тенью заплатил за скорбь
Детей и стариков.
Подался вспять и мох соскреб:
«А супротив любовь».

Но усомнился он душой
И руку опустил
На славы камень межевой
И с места своротил.

Открылся чистым небесам
Тугой клубок червей.

И не поверил он глазам
И дерзости своей.

Из-под земли раздался вздох:
– Иди, куда идёшь.
Я сам запутал свой клубок,
И ты его не трожь.

Ты всюду есть, а я нигде,
Но мы в одном кольце.
Ты отражен в любой воде,
А я – в твоем лице.

Душа без имени скорбит.
Мне холодно. Накрой. —
Он молвил: – Небом я накрыт,
А ты моей стопой.

Дней девятьсот стопа вела,
Пыль супротив он мел.
Глухая ночь на мир легла.
Он наугад пошёл.

Так ходит запад на восток,
И путь необратим.
От мысли он огонь возжег.
Возникла тень пред ним.

– Ты что здесь делаешь? – Люблю. —
И села у огня.
– Скажи, любовь, в каком краю
Застигла ночь меня?

– На полпути к большой горе,
Где плачут и поют.
На полпути к большой горе,
Но там тебя не ждут.

В тумане дрогнувшей стопе
Опоры не найти.
Закружат голову тебе
Окольные пути.

– Иду! – он весело сказал
И напролом пошёл.
Открылась даль его глазам —
Он на гору взошел.

Не подвела его стопа,
Летучая, как дым.
Непосвященная толпа
Восстала перед ним.

Толклись различно у ворот
Певцы своей узды,

И шифровальщики пустот,
И общих мест дрозды.

Мелькнул в толпе воздушный Блок,
Что Русь назвал женой
И лучше выдумать не мог
В раздумье над страной.

Незримый сторож ограждал
Странноприимный дом.
Непосвященных отражал
То взглядом, то пинком.

Но отступил пред ним старик.
Шла пропасть по пятам.
– Куда? А мы? – раздался крик.
Но он уже был там.

Увы! Навеки занемог
Торжественный глагол.
И дым забвенья заволок
Высокий царский стол.

Где пил Гомер, где пил Софокл,
Где мрачный Дант алкал,
Где Пушкин отхлебнул глоток,
Но больше расплескал.

Он слил в одну из разных чаш
Осадок золотой.
– Ударил поздно звёздный час,
Но всё-таки он мой!

Он пил в глубокой тишине
За старых мастеров.
Он пил в глубокой тишине
За верную любовь.

Она откликнулась, как медь,
Печальна и нежна:
– Тому, кому не умереть,
Подруга не нужна.

На высоте твой звёздный час,
А мой – на глубине.
И глубина ещё не раз
Напомнит обо мне.

1974

«Бывает у русского в жизни…»

Бывает у русского в жизни
Такая минута, когда
Раздумье его об отчизне
Сияет в душе, как звезда.

Ну как мне тогда не заплакать
На каждый зелёный листок!
Душа, ты рванёшься на запад,
А сердце пойдёт на восток.

Родные черты узнавая,
Иду от Кремлевской стены
К потёмкам ливонского края,
К туманам охотской волны.

Прошу у отчизны не хлеба,
А воли и ясного неба.
Идти мне железным путём
И зреть, что случится потом.

1974

«Выходя на дорогу, душа оглянулась…»

Выходя на дорогу, душа оглянулась:
Пень, иль волк, или Пушкин мелькнул?
Ты успел промотать свою чистую юность,
А на зрелость рукою махнул.

И в дыму от Москвы по Хвалынское море
Загулял ты, как бледная смерть…
Что ты, что ты узнал о родимом просторе,
Чтобы так равнодушно смотреть?

1975

«На берегу, покинутом волною…»

На берегу, покинутом волною,
Душа открыта сырости и зною.
Отягчена полуземным мельканьем,
Она живёт глухим воспоминаньем.

О, дальний гул! Воспоминанья гул!
Ей кажется, что океан вздохнул,
Взрывает берег новою волною
И полнит душу мутной глубиною.

1975

«За дорожной случайной беседой…»

За дорожной случайной беседой
Иногда мы любили блеснуть
То любовной, то ратной победой,
От которой сжимается грудь.

Поддержал я высокую марку,
Старой встречи тебе не простил.
И по шумному кругу, как чарку,
Твоё гордое имя пустил.

Ты возникла, подобно виденью,
Победителю верность храня.
– Десять лет я стояла за дверью,
Наконец ты окликнул меня.

Я глядел на тебя не мигая.
– Ты продрогла… – и выпить велел.
– Я дрожу оттого, что нагая,
Но такую ты видеть хотел.

– Бог с тобой! – и махнул я рукою
На неполную радость свою. —
Ты просила любви и покоя,
Но тебе я свободу даю.

Ничего не сказала на это —
И мгновенно забыла меня.
И ушла по ту сторону света,
Защищаясь рукой от огня.

С той поры за случайной беседой
Вспоминая свой пройденный путь,
Ни любовной, ни ратной победой
Я уже не пытаюсь блеснуть.

1975

«Гулом, криками площадь полна…»

Гулом, криками площадь полна,
Там качает героя толпа.
Он взлетает в бездонное небо.
Посулил ли он вечного хлеба,
Иль дошел до предела в числе,
Иль открыл, что нас нет на земле?..

Выше, выше! Туда и оттуда!..
Но зевнула минута иль век —
И на площади снова безлюдно…

И в пространстве повис человек.

1975

Дуб

То ли ворон накликал беду,
То ли ветром её насквозило,
На могильном холме – во дубу
Поселилась нечистая сила.

Неразъёмные кольца ствола
Разорвали пустые разводы.
И нечистый огонь из дупла
Обжигает и долы и воды.

Но стоял этот дуб испокон,
Не внимая случайному шуму.
Неужель не додумает он
Свою лучшую старую думу?

Изнутри он обглодан и пуст,
Но корнями долину сжимает.
И трепещет от ужаса куст,
И соседство своё проклинает.

1975

Холм

Я видел: ворон в небесах
Летел с холмом земли в когтях.

Не дом ли мой блеснул на нём,
Скрываясь в небе ледяном?

А с неба сыпалась земля
На ослеплённые поля.

И наугад по шуму крыл
Я тень высокую ловил.

1975

Прощальный жест

Зачем ты его обнимала,
Махала с печальных полей,
Как будто туман разгоняла?..
Туман становился плотней.

Он занял скользящее место
В пространстве, лишённом тепла.
Но тайна прощального жеста,
Мерцая, обратно звала.

Развеять дорожную скуку
Помог ему князь темноты,
Что дёргал какую-то куклу,
И кукла махала – и ты…

Годами окно протирала,
Рука уставала мелькать,
Как будто туман разгоняла,
Который нельзя разогнать.

1976

«Ты не стой, гора, на моём пути…»

Ты не стой, гора, на моём пути.
Добру молодцу далеко идти.

Не мешай ногам про себя шагать,
Не мешай рукам про себя махать.

Говорит гора: – Смертный путь един.
До тебя прошёл растаковский сын.

Сковырнул меня изо всей ноги,
Отмахнул меня изо всей руки.

– Не мешай, сказал, про себя шагать,
Не мешай, сказал, про себя махать.

Не ищу я путь об одном конце,
А ищу я шар об одном кольце.

Я в него упрусь изо всей ноги.
За кольцо схвачусь изо всей руки.

Мать-Вселенную поверну вверх дном,
А потом засну богатырским сном.

1976

Двойник

Только солнце с востока взойдёт,
Тут же с запада всходит другое,
Мы выходим из разных ворот,
Каждый тень за собою ведёт,
И моя, и твоя – за спиною.

Мы сошлись, как обрыв со стеной,
Как лицо со своим отраженьем,
Как два лезвия бритвы одной,
Как рожденье со смертью самой,
Как великая слава с забвеньем.

Тучи с небом на запад летят —
На восток покачнулись деревья.
Наши тени за нами стоят
Не сливаясь
и бездны таят,
А меж нами не движется время.

1976

Завет

Со дна морского камень всплыл,
Привязанный к ногам
Того, кто душу погубил
По мировым углам.

Прямой дороге предпочёл
Бегущую волну.
В пути опоры не нашёл
И канул в глубину.

Твои слова, родная мать,
Нашли его на дне:
«Когда я буду умирать,
Ты вспомни обо мне».

В морской пустыне он стоял
На камне гробовом.
И долго руки простирал
За синий окоём.

1976

«Мне снились ноздри! Тысячи ноздрей…»

Мне снились ноздри! Тысячи ноздрей
Стояли низко над душой моей.

Они затмили солнце и луну.
Что занесло их в нашу сторону?

Иль от лица бежали своего?..
– Мы чуем кровь! Мы чуем кровь его! —

Раздался вопль чужого бытия…
И пролилась на волю кровь моя.

1977

«Ты зачем полюбила поэта…»

Ты зачем полюбила поэта
За его золотые слова?
От высокого лунного света
Закружилась твоя голова.

Ты лишилась земли и опоры.
Что за лёгкая тяга в стопе?
И какие открыло просторы
Твоё тело и в нём и в себе?

Он хотел свою думу развеять,
Дорогое стряхнуть забытьё.
Он сумел небесами измерить
Свой полёт и паденье твоё.

Он уже никогда не вернётся,
След его заглушила трава.
Ты заплачешь, а он отзовётся
На свои золотые слова.

1977

Двуединство

В тени летящего орла
Сова ночная ожила
И полетела, как подруга,
В плену возвышенного круга.

Орёл парил. Она блуждала,
Не видя в воздухе ни зги.
И, ненавидя, повторяла
Его могучие круги.

1977

«На тёмном склоне медлю, засыпая…»

На тёмном склоне медлю, засыпая,
Открыт всему, не помня ничего.
Я как бы сплю – и лошадь голубая
Встаёт у изголовья моего.

Покорно клонит выю голубую,
Копытом бьёт, во лбу блестит огонь.
Небесный блеск и гриву проливную
Я намотал на крепкую ладонь.

А в стороне, земли не узнавая,
Поёт любовь последняя моя.
Слова зовут и гаснут, изнывая,
И вновь звучат из бездны бытия.

1977

Распутье

Поманила молодость и скрылась.
Ночь прозрачна, дума тяжела.
И звезда на запад покатилась,
Даль через дорогу перешла.

Не шумите, редкие деревья,
Ни на этом свете, ни на том.
Не горите, млечные кочевья
И мосты – между добром и злом.

Через дом прошла разрыв-дорога,
Купол неба треснул до земли.
На распутье я не вижу Бога.
Славу или пыль метёт вдали?

Что хочу от сущего пространства?
Что стою среди его теснин?
Всё равно на свете не остаться.
Я пришёл и ухожу – один.

Прошумели редкие деревья
И на этом свете, и на том.
Догорели млечные кочевья
И мосты – между добром и злом.

1977

Чёрный подсолнух

Он пророс из глухого колодца.
Но однажды глубокая мгла,
Затмевая высокое солнце,
На цветущий подсолнух легла.

Цвет померк. В небесах ослеплённых
Вместо солнца возникло пятно.
От него отвернулся подсолнух.
Поле пусто, сомненье темно.

Он не поднял потухшего взгляда
К высоте просветлённых небес.
Осквернённой святыни не надо!
Ждал он ночи… И ночью воскрес.

Мёртвым светом его охватило,
Он уже не внимал ничему.
Только видел ночное светило,
Присягая на верность ему.

1977

«Я пил из черепа отца…»

Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.

Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землёй.

1977

Семейная вечеря

Как только созреет широкая нива
И красное солнце смолкает лениво
За тёмным холмом,
Седая старуха, великая матерь,
Одна среди мира в натопленной хате
Сидит за столом.

– Пора вечерять, мои милые дети! —
Она поминает о сыне-поэте,
О дочке-вдове,
О светлом супруге, безвестно убитом,
О позднем младенце, бесследно зарытом
В кремень-мураве.

Рассвет наплывает по правую руку,
Закат наплывает по левую руку —
И слушают ночь.
И вот, потрясая могильные камни,
Приходят живые: поэт с облаками
И горькая дочь.

Неполная смерть поднимает из праха
Истлевшие кости… Солдатская бляха
Блестит на одном.
Пришельцы глядят на пустые стаканы,
Садятся за стол и сквозят, как туманы,
Меж ночью и днём.

– Не хлебом единым, – сказала старуха.
И каждому мерит от чистого духа
И мира сего:
Огонь для солдата, лазурь для поэта,
Росу для вдовы, молоко для последа,
Себе – ничего.

Но вот огляделся, как в дальнем дозоре,
Солдат и заметил: – Не все ещё в сборе.
Тут нет одного.
От лона иного, от тучи гонимой,
Он сын мой и брат им, судьбой не любимый.
Вот место его!

– Пускай он войдёт, – согласилась старуха.
Из бездны Вселенной до чуткого слуха
Шаги донеслись.
Бродяга вошёл, не любимый таланом,
И принял стакан с непроглядным туманом…
– Окольный, садись!

Давно я старуха. Мой голос – мерцанье.
Но я б не хотела одно прорицанье
В могилу унесть.
На чресла гадали мне в детские годы,
Что выйдет оттуда предтеча свободы.
Он должен быть здесь!

Бродяга заплакал, вдова зарыдала,
Поэт преклонился, дитя загадало,
Отец отступил…
Все гости пусты и сквозят, как туманы,
Не тронута снедь, не початы стаканы…
Так кто же тут был?

Солдат после смерти печально воюет,
Он редко по старой подруге тоскует.
А встреча близка!
Младенец блуждает в земном промежутке,
Глядит из небес и играет на дудке,
И пьёт из цветка.

Вдове и лежачего горя хватает.
Бродяга бегущую воду хватает
И песни поёт.
Но сына-поэта во сне посетило
Виденье и светом уста отворило:
– Былое грядёт!..

И вновь созревает широкая нива,
И красное солнце смолкает лениво
За тёмным холмом.
Земля возвращает истлевшие кости,
А память – надежду. Пьют чудные гости
За старым столом:

Солдат за победу, поэт за свободу,
Вдова за прохожего, мать за породу,
Младенец за всё.
Бродяга рассеянно пьёт за дорогу,
Со свистом и пылью открытую Богу,
И мерит своё.

1977

Знамя с Куликова

Сажусь на коня вороного —
Проносится тысяча лет.
Копыт не догонят подковы,
Луна не настигнет рассвет.

Сокрыты святые обеты
Земным и небесным холмом.
Но рваное знамя победы
Я вынес на теле моём.

Я вынес пути и печали,
Чтоб поздние дети могли
Латать им великие дали
И дыры российской земли.

1977

Посох

Отпущу свою душу на волю
И пойду по широкому полю.
Древний посох стоит над землёй,
Окольцованный мёртвой змеёй.

Раз в сто лет его буря ломает.
И змея эту землю сжимает.
Но когда наступает конец,
Воскресает великий мертвец.

– Где мой посох? – он сумрачно молвит,
И небесную молнию ловит
В богатырскую руку свою,
И навек поражает змею.

Отпустив свою душу на волю,
Он идёт по широкому полю.
Только посох дрожит за спиной,
Окольцованный мёртвой змеёй.

1977

Змеи на маяке

С чего начать, мне всё равно… Итак,
У лукоморья с видом на маяк
Во благо предприятья своего
Жил врач – я назову Петром его.
Приехал он сюда за муравой
Лечить народ от язвы моровой.
Снял уголок. Хозяева, видать,
Не стали поговорки вспоминать.
А та гласит: не принимай под кров
Врачей, военных, пьяниц и воров.
Гость подкупил бывалые сердца
Решимостью округлого лица.
Он час и место выбирать умел,
Со вкусом одевался, мало ел,
С полслова понимал… И посему
Решил хозяин: «Денег не возьму.
Душе помин, а здравию догляд.
Змеиное болото невдогад

Мы летось осушали под ячмень,
А поясницу ломит по сей день.
Так ты того… Постой, что за лихва?»

На дереве тенистая листва
Вскипела разом – туча мелких птах
С тревожным шумом канула впотьмах.
Двор зарябил от гребней и хохлов
Бегущих кур, цыплят и петухов.
И ласточки метались непутём,
Крича по-соколиному. Пластом
Инстинкт и разум в воздухе толклись,
Как будто над землей сновала мысль.
В поселке показался человек:
Фуражка с «крабом», борода что век,
Лицо горело жжёным кирпичом,
Зиял бушлат изодранным плечом.
Его обстали дети мал мала.
– Маяк! – кричали. – Покажи орла! —
Старик белками опрометь повёл,
Заклекотал – из вышины орёл
Пал, рассекая воздух горячо,
И сел ему на правое плечо.
Погасли в растопыренных крылах
Стальные искры и морской размах.

Но проницали дол и небеса
Стремительные ясные глаза.
Старик прошёл, как ропот по толпе.
И врач решил: «Он вроде не в себе,
Но кто он?» – «Это сторож маяка, —
Сказал хозяин. – И наверняка
Скорбит о том, что вертится кубарь
И птицы бьются об его фонарь.
Набита пухом перелётных птиц
Его постель на зависть молодиц.
От скуки то с орлом, то сам собой
Маячит между небом и землёй…»

У лукоморья врач искал траву
И благом мира грезил наяву.
Но странный блеск его мечту отвлёк:
В кольце змеи благоухал цветок.
Он подошёл к нему – почти сорвал!
Но руку мёртвый взгляд околдовал,
По ней потёк пружинистый поток…
И пасть открылась, как второй цветок,
– Их два, один оставь, – сказал старик
И перед ним из-за скалы возник.
Но сильный свист раздался в облаках.
И, небо раскрывая нараспах,

Упал орёл и взмыл. Единый миг —
Один цветок остался на двоих.
Они на нём глазами пресеклись,
Отпрянули и молча разошлись.

Придя домой, врач думал о траве
И о цветке. Но мысли в голове
Толклись… На маяке зажёгся свет.
И замигала комната в ответ.
Мигала долго… Он вскочил! Маяк
Стал погружаться медленно во мрак,
Ослепло море… К дому и горе
Его взывали тени. На заре
Открылась дверь, как в юности талант,
Вошёл в пуху и мраке лейтенант:
– Вы врач? Идёмте. Служба коротка,
Сошёл с ума смотритель маяка.
Чёрт знает отчего… Но катер ждёт. —
И оба вышли к морю из ворот.

Через залив тянулся белый снег,
То там, то сям звенел счастливый смех,
Подставив руки белые свои,
Ловило детство снег… Лови, лови,
Пока не побелеет голова
И неба не коснется трын-трава…

Но шёл отнюдь не снег. Над маяком
Клубился пух, нажитый стариком.
Он в воздухе мерцал и на полу,
А сам старик сидел в пустом углу
И бормотал сквозь пух: «Они летят».
– За три часа, – ругнулся лейтенант, —
Вспорол постель и топал на конвой:
«Спасайте птиц! Они летят домой!»
А люди?.. Тонут… В эту ночь как раз
Разбилось судно. Говорят, погас
Огонь берегового маяка.
Но он – исправен!.. Жалко старика.
Итак, до завтра. Честь имею. Тьфу! —
Он сплюнул пух и скрылся на плаву.

Мир вечерел, когда маяк мигнул.
Старик зашевелился и вздохнул:
– И здесь темно! – По мысли и чертам
Ещё не здесь он был, а где-то там,
Чего не знает мера и печать. —
Где мой фонарь? Пойду конец встречать! —

Продолжить чтение