Читать онлайн Корреспондент бесплатно

I

В безмолвие знойного позднего анкарского вечера ворвался, разрывая в клочья тишину, противный звук дверного звонка. Респектабельный, с серебринкой в висках, Сабри-бей и его жена Талуй-ханым переглянулись. Они уже лежали в кровати, каждый читал свою книгу на сон грядущий в редком свете прикроватных светильников. Вылезать из-под одеяла, когда только туда залез, совсем не хотелось, тем более что в этот час явно никто не мог пожаловать к ним.

– Ты когда уже заменишь этот какофонический звонок? Сил больше никаких нет его слышать, – сказала Талуй-ханым.

– Те, кому надо, стучат в дверь. На звонок жмут только какие-то проходимцы, – не отрывая глаз от книги, ответил Сабри-бей.

– Поняла, значит – никогда, – фыркнула Талуй-ханым и демонстративно отвернулась спиной к мужу, сделав вид, будто с головой погрузилась в своё чтение.

Звонок повторился, потом ещё раз, после чего воцарилась напряжённая тишина. Супруги лежали по разные стороны кровати, натянув между собой одеяло, и прокручивали в голове мелкие обиды друг на друга.

Раздался ещё очень короткий звонок, менее требовательный. Оба чуть приподняли головы. С этим вопиющим хулиганством посреди ночи, безусловно, что-то нужно было делать. Но сил встать и разбираться не было никаких, да и соседи, судя по тишине, не возмущались, а значит, ничего сверхъестественного не происходило. Часы мерно тикали на выкрашенной бледно-жёлтой краской стене. Постепенно их ход убаюкал обоих. Не сговариваясь, практически одновременно они потушили прикроватные лампы и погрузились в сон.

На следующий день рано утром, когда Талуй-ханым ещё спала, Сабри-бей побрился, оделся в свой дежурный деловой костюм и, не завтракая, вышел из квартиры. У него была привычка отпирать свою лавку спозаранку. Он открыл входную дверь дома и опешил: в луже крови лицом в асфальт лежало тело мужчины, одетого в лёгкий летний костюм, жадно впитавший алую жидкость. К горлу Сабри-бея из глубины голодного желудка подступила тошнота. Его охватило чувство липкого страха и он, отшатнувшись, вернулся в подъезд. В голове началось коловращение каких-то несвязанных мыслей. Пока он поднимался к себе неровным шагом, то ускоряясь, то медленно переставляя ноги, он решил, что как можно быстрее нужно вызвать скорую.

Прибывшие на место происшествия врачи констатировали смерть молодого мужчины, наступившую в результате удара о землю. Погибший явно упал с большой высоты. После того как его тело убрали, Сабри-бей каждый день с опаской обходил место, где его обнаружил, и раз за разом закидывал наверх голову. Он не хотел об этом думать, но его мозг постоянно прочерчивал траекторию трагического полёта.

Вместе с тем Сабри-бея почему-то не отпускала мысль, что, может быть, погибший и тот, кто заставил трезвонить дребезжащий, как голос назойливого старика, звонок, как-то связаны между собой. Интуиция Сабри-бея никогда его не подводила. Он метафизически считывал причинно-следственные связи тогда, там и так, когда, где и как они никому не были очевидны.

В разговорах с соседями выяснилось, что никто ничего не слышал и дверь никому не открывал.

Никто между тем в погибшем не признал своего знакомого. Сказать по чести, опознание можно было вести только по вторичным признакам, поскольку мужчина упал на лицо.

Если ему никто не открывал, то не понятно, как он очутился на крыше. Ещё более загадочной казалась причина, заставившая его прыгнуть или подтолкнувшая к краю.

Словно чувствуя за собой какую-то вину, Сабри-бей стал шерстить сводки происшествий в газетах.

Его самые нехорошие предчувствия оправдались. На нечёткой фотографии на фоне дома с выложенной мозаичной плиткой надписью «Ekşi Apt.», надписью, которая была слишком хорошо знакома Сабри-бею, он сразу узнал тело, вид которого скомкал то утро. Снова к горлу подступила тошнота. Он подавил её и жадно прочитал новость: «В ночь с 6 на 7 мая 1994 года в районе Алтындаг обнаружено тело неизвестного мужчины, сорвавшегося с крыши дома…»

Оказывается, при несчастном не было никаких документов, и полиции не удалось установить личность погибшего.

II

Сабри-бей любил дисциплину и никогда не опаздывал на учёбу. Торопился в университет так, что на бегу ветер расшвыривал его длинную шевелюру, свисающие ниже подбородка усы и длинные бакенбарды. По дороге он купил свежий номер «Хюрри-йет», на первой полосе которой крупными буквами был напечатан заголовок «Перестрелка: шесть погибших». Он, как и многие, приобрёл циничную привычку – спокойно относиться к кровопролитию на улицах. Уже несколько лет, начиная с середины 1970-х, улицы Стамбула, Анкары, Измира и других больших городов стали местом сведения счётов правых и левых. Он, как это было понятно по его внешнему виду, симпатизировал вторым. Сабри-бей знал маршрут, по которому нужно идти, какая улица в чьих находилась руках. Правда, улицы переходили из руки в руки, и пугала вероятность вдруг стать жертвой нападения там, где ещё совсем недавно были «свои».

Когда силы вступили в противоборство, никто уже не вёл подсчёт ударов, выстрелов. Логика и вынужденная цикличность происходящего проистекала от того, что стороны, казалось, получали удовлетворение от потасовок. Чем дальше текло время, тем жёстче они становились. Алые знамена памятного Первого мая обагрились кровью десятков жертв и, казалось, это адище никогда не закончится. Ежедневные жестокие убийства стали уродливым плодом беспокойного времени.

Количество жертв продолжало расти. Биты сменились револьверами. Ежедневно погибали человек двадцать-тридцать. Сабри-бей как все стал бояться выходить на улицу. Вылазки делал за самым необходимым. Правда, самого необходимого часто не мог найти. Простоял в очереди за сливочным маслом и, когда он уже был у цели, масло закончилось. Толпа недовольно шумела, но ничего другого не оставалось, кроме как развернуться и уйти. По дороге встретил толпу с баллонами для газа, они ждали машину, с которой люди надеялись купить голубое топливо. Сабри, не солоно хлебавши, шёл домой. Он снимал маленькую квартирку с приятелем Ашкыном.

– Нас душат из-за Кипра, – сказал Ашкын, накалывая на вилку не солёный салат из огурцов и помидоров, заботливо выращенных матерью Сабри в огороде на его малой родине на Эгейском побережье.

– Что бы то ни было, но страшно, что будет завтра, – ответил Сабри, нахмурившись. – Я боюсь.

Будто какая-то чёрная сила нависла над нами. Словно было мало простых смертных, убили Реджепа Пашатлы с сыном, Не-ждета Булута, Бедри Карафакироглу.

– Я был на похоронах Умита Кафтанджиоглу, – грустно добавил Ашкын. – Он получил свои пять пуль. Думаю, только потому, что был левым.

– Беда в том, что жертвы с обеих сторон. Нет правых и виноватых. Куда ты такой огромный кусок огурца в рот кладёшь?

– А тебе что, жалко что ли?

– Подавишься, несчастный, – сказал Сабри.

Убийства и похороны, похороны и новые убийства. Страна всё дальше и дальше забивалась в ракушку, зарывала горе глубоко внутрь себя и болела всем телом и рассудком.

На фоне хаоса люди беднели и находились в ситуации дефицита всего. Ни Запад, ни Восток, включая близких союзников в Ливии и Саудовской Аравии, не хотели давать Турции кредитов без контроля Международного валютного фонда, что повлекло бы за собой либерализацию экономики, к которой никто из руководства в стране ни морально, ни физически не был готов.

В конце семидесятых в Турции выясняли между собой отношения уже не только правые и левые. Внутри их групп шло дробление. Как только возникает принципиальность, граничащая с фанатизмом, в отделении одних идей от других, тут же появляется соблазн выкристаллизовать идею дальше, очистить её от наростов, инаковости. Внутри уже имеющейся группы снова возникает деление, и так до бесконечности. Внутри схожих, но не сошедшихся в принципах, групп снова возникают конфликты. Если существуют в мире силы, которые стремятся к обескровливанию обществ, государств, они подкидывают в топку общественного сознания идеи, которые могут бесконечно дробиться, нивелируя целое.

Город Кахраманмараш в Анатолии превратился в плацдарм кровавой бойни. Левым не дали отмолить убитых, с криками «Коммунистам не место в мечети», траурную процессию расстреляли, заставив участников похорон побросать гробы на землю. Затем правые получили ответ, на этот раз была расстреляна их похоронная процессия. Больше ста двадцати человек мученические погибли в Кахраманмараше всего за три дня: мужчины, женщины, дети горели заживо, были расстелены или растерзаны. Ни жандармы, ни полиция не захотели или не смогли поставить заслон насилию. Люди, жившие бок о бок, оказались стравлены. На разбитом параличом теле Турции появлялись всё новые и новые не заживающие язвы. Нет горше конфликта, чем междоусобица, в которой гибнут земляки, соседи, вчерашние приятели. Не существует ни одной идеи, которая оправдала бы убийство человека человеком, соседа соседом. Убийство – грех, но ещё больший грех – подстрекательство к убийству. Что за силы привели к той степени экзальтации, в которой люди шли на таких же, как они людей?! Националисты и коммунисты, алавиты и сунниты. Слой исторической пыли лежит на минувшем, припорошив вопросы, на которые и по сей день нет ответов.

Раскрученный маховик бессмысленной жестокости, казалось, не перестанет действовать, если людей от людей не защитит армия. Правительству ничего не оставалось, как объявить военное положение. Страна окрасилась в цвет хаки. Синие броневики стали сновать по крупным городам, добавляя дополнительный милитаристский колорит в картинку. Но террор не прекратил своей поступи. Наоборот, бесноватая пляска смерти только разыгрывалась. Журналисты, высокопоставленные чиновники, писатели, университетские преподаватели у своих домов и мест работы, в машинах по дороге домой или на службу получали свои девять граммов в сердце. Практически каждые день происходили разбойные нападения. В огне горели рынки, государственные учреждения, университетские кампусы.

Поезда сходили с рельсов, унося под откос в своих железных грузных телах десятки жизней. Цвела пышным цветом торговля на чёрном рынке. Люди боялись и мёрзли, мёрзли и боялись – и привыкали к происходившему вокруг хаосу, стараясь приспособиться, концентрироваться на домашней рутине.

Турбулентность в политической, экономической и социальной жизни скинула с пьедестала Бюлента Эджевита и выдвинула Сулеймана Демиреля, – это был его шестой заход в премьерский кабинет. Народ не знал, в кого ему верить. Людям просто хотелось жить своей обычной жизнью без потрясений и бесконечных жертв свирепствовавшего террора.

В кабинет, вновь заступившего на должность премьер-министра, Демиреля вошёл давно ему знакомый коллега, советник по экономическим вопросам Госплана, как и он, в прошлом инженер, Турут Озал. Это был полный человек в очках с толстыми стёклами, втиснутыми в широкую оправу. Он недавно вернулся из Соединённых Штатов, где работал во Всемирном банке.

После недолгих вступительных слов, видя явно озабоченный вид Демиреля, Озал спросил:

– Я могу вам чем-то помочь, брат?

– Конечно, мне нужен человек, необходим советник, – ответил Демирель. – У меня есть сто дней. За эти сто дней Турция должна избавиться от своего страдательного положения. У людей будет сливочное масло и бензин, лампочки и соль. И ты мне поможешь в этом.

В холодном и тускло освещённом зале в квартире дома в прибрежном Йеникёе, в Стамбуле, сидели восемь человек в пальто. Кругом всё было завалено рукописными и печатными листами бумаги. В углу, на деревянном столике с изогнутыми ножками, стояла печатная машинка. Она явно работала на износ, некоторые буквы на клавишах стёрлись. Среди творческого беспорядка тоже в верхней одежде и в спортивных штанах сидел Озал. В дверь позвонили. Он, несмотря на свой солидный вес, мгновенно вспорхнул с дивана и поторопился открыть дверь. На пороге стоял одетый в деловой костюм Фикрет-бей. Застыв в нерешительности, финансист мешкал войти.

– Мы сейчас примем некоторые решения, которые в корне изменят импорт Турции. Подискутируем. Давай заходи. Смелее, – сказал Озал.

Фикрет-бей прошёл в зал в пальто, сел на свободный стул и стал внимательно рассматривать собравшихся.

– Мы должны создать условия для иностранных инвесторов. Экономике нужна свежая кровь – словно его слова были прерваны, сказал Тургут-бей.

– Да, но на каких условиях?! – возразил гладко выбритый респектабельный бей в очках-хамелеон.

– И всё же вернёмся к импорту, – Тургут-бей держал дискуссию в том русле, которое ему казалось выгодным.

Мужчины шумели и перебивали друг друга. Когда Семра-ханым внесла бутерброды, они моментально разошлись. Стрелки настенных часов показывали три часа ночи. Дискуссия продолжалась. Накал страстей на мгновение остудил небольшой хлопок. Перегорела лампочка, и комната погрузилась во тьму. Семра-ханым пошла в соседнюю комнату, выкрутила лампочку там, забралась на стремянку, вкрутила её в зале. После недолгого перерыва на бытовые хлопоты противоборство позиций продолжилось. Иногда дискуссия затихала, тогда слышалось щёлканье печатной машинки. Как маэстро за фортепьяно, Озал сидел за своей трудолюбивой печатной машинкой и выжимал сухой остаток споров на страницы.

Паломничество экономистов и бизнесменов в квартиру к Озалам продолжалось несколько недель. Между тем ходить по улицам становилось всё опаснее.

Напечатанные на машинке «Решения 24 января» лежали в папке под мышкой у Озала. Он шёл пружинистой походкой, тень его рыхлого тела ритмично прыгала по стенам слабо освещённого коридора администрации премьер-министра.

Назначение на пост советника по вопросам экономики было для Озала неизбежной неожиданностью. Он нисколько не сомневался в своей компетентности, знал себе цену и понимал, что таких, как он, нет. Озал вошёл в кабинет к Демирелю, чтобы поблагодарить его за оказанное доверие.

– Что это у тебя? – кивнул Демирель в сторону папки с бумагами.

– Да вот список решений, необходимых для перезапуска нашей экономики, – самоуверенно ответил Озал и положил листы на стол. Демирель увлечённо забегал глазами по тексту, несколько минут спустя провёл ладонью по лысине и произнёс:

– Ты, конечно, понимаешь, что на этих листах написан сценарий революции.

– Не стоит преувеличивать. Да, изменения предлагаю кардинальные, но всё же это эволюция, ведь от меня ждут именно этого, насколько я понимаю, – сказал Озал, растянув улыбку в пухлых щеках.

– Ты считаешь, что в нынешней ситуации возможно сделать девальвацию более 30 процентов и ежедневно объявлять новый курс лиры к мировым валютам? Нам не дадут этого сделать.

– Если не сделаем, то не выйдем из того штопора, в котором находится сегодня наша экономика.

– Коалиционный парламент – это не шутки. По более простым и понятным вопросам договориться не могут. Нужно думать, как провести эти решения.

Направление Турции поменялось на сто восемьдесят градусов. Стояли амбициозные цели: сокращение инфляции, работа заводов и предприятий, курс на создание экономического чуда, как в Германии и Японии. «Решения» были, по сути, выжимкой рекомендаций, которые предлагал Турции Международный валютный фонд, как горькие и неглотаемые, но нужные стране для исцеления экономики, пилюли. Протекционистская экономическая политика, насчитывавшая более пяти десятков лет, была махом отменена.

Запустили свободное формирование цен и банковских процентных ставок, открыли нараспашку двери иностранному капиталу, затормозили протекционистские закупки сельхозтоваров. В результате шоковой терапии цены подбросило как волейбольный мяч на хорошей подаче: некоторые товары подорожали на сто процентов, какие-то на сто двадцать – сто тридцать, что-то выросло в цене на все триста. Не успев оправиться от подорожаний, турки учились работать по правилам свободной конкуренции.

Политический перевес сместился в сторону людей в погонах, поэтому новый курс необходимо было первым делом объяснить военным. На эту встречу Демирель взял с собой Озала, чтобы объяснить суть экономической программы. Об экономике говорили бойко. На вопросы о терроре столь же однозначных ответов не было. Военные требовали расширения своих полномочий.

На юге и юго-востоке Турции активизировались сепаратистские настроения, вылившиеся в очередную волну террора. Военные в секретных докладах констатировали общественные настроения, направленные на отделение – создание курдской автономии с центром в Диярбакыре. В Генштаб просачивалось лобби сторонников военного переворота. Ком проблем нарастал с такой скоростью, что люди в погонах и при оружии не заставили себя долго ждать.

Президенту Фахри Корутюрку Генштаб поставил ультиматум – либо вы поставите заслон террору, либо это сделаем мы. Корутюрк только и думал, что о скором истечении срока полномочий. Ни одна из сил в стране не приняла нервный выпад военных на свой счёт.

Подавление полицией стачки заводских рабочих в Измире вылилось в кровопролитную бойню.

А ответом стали партизанские вылазки.

Жажда неповиновения властям распространилась на университеты как агрессивный коронавирус. Улицы заполнились баррикадами, бедные районы поглощал огонь. Вой на гражданских с полицией продолжалась две недели. С полицией боролись партизанскими методами. Военные усмирили эту вспышку, но доклады высокопоставленным армейским начальникам об угрозе гражданской войны продолжались. Эта бочка с порохом могла взорваться в любой момент, потому что отчеты под грифом «секретно» стали говорить о том, что разделение на правых и левых произошло и внутри армии. Это означало, что потенциально образовывались два лагеря. Оба вооружены и обучены, оба практически равны по силе.

Уличные схватки и заказные убийства ежедневно приносили адский урожай в виде двух десятков жертв с обеих сторон. «Аллаху акбер…» безостановочно разрывались громкоговорители мечетей. Муэдзины пели за упокой.

Город Чорум 1980-го превратился в анклав, в котором кипела межконфессиональная рознь, ловко подогретая коварной профессиональной рукой. «Кровь за кровь, месть за месть» скандировала толпа молодчиков, двигаясь по оживлённому центру города. Потом булыжники полетели в лавки торговцев-алавитов, за ними последовали погромы и пожары домов. Город моментально разделился на левых алавитов и правых суннитов. Вторая волна погрома уже встретила вооруженное сопротивление. Дороги перегородили баррикадами, на улицах стали свистеть пули. По городу распространился слух о том, что питьевая вода заражена.

С минарета мечети Алиаттин раздалось объявление: «Мечеть взорвана. Да начнется же священная война „джихад“! Все на священную войну!»

В ход пошло длинноствольное оружие.

– Фронт на Милоню просит патроны. Срочно несите патроны, – раздавались приказы среди левых. Подобное разделение фронтов по кварталам – и у правых.

Калёным железом выбитые названия партий на телах убитых. Убитые, раненые, пленные – было всё.

В других крупных городах летом 1980-го продолжались поджоги и разбои, раздавались взрывы, люди пропадали без вести.

А потом наступил четверг. Один из тех бесконечных четвергов, когда все идут на работу и погружаются в свою каждодневную суету, несмотря на страх выходить из дома. Только улицы больших городов заполнили танки и бронетехника. На удивлённые вопросы политиков разных мастей и общественных деятелей, пытавшихся дотянуться до военных в высоких кабинетах, доходила новость об учениях НАТО.

– А, раз НАТО, значит, так надо, – обывательски и с нотками необъяснимого сомнения отзывались беспокоившиеся.

На самом же деле под кодовым названием «Операция „Флаг“» готовился военный переворот.

После полуночи танки и бронетехника рассредоточились по стратегически важным точкам – домам лидеров политических фракций.

На другом конце планеты, в Совете безопасности США, раздался телефонный звонок.

– Ребята в Анкаре сделали это, – доложили из Турции.

Садреттин-бея, диктора государственного радио, буквально вытащили из постели, где он спокойно отдыхал после взятой на грудь ракы. Прежде чем войти в звуконепроницаемую эфирную кабинку, он направился в туалет, где подержал под краном голову, чтобы немного прийти в себя и стряхнуть градусы.

Сидя в наушниках, он будто отчётливее слышал учащённый стук своего сердца. Стране предстояло сказать, что произошёл захват власти.

«Великий турецкий народ! Турецкая Республика, являющаяся единым целым, как народ и страна, которую передал нам на сохранение великий Ататюрк, как вы видите, в последние годы провокациями внешних и внутренних врагов своему существованию, режиму и независимости…» – поставленным бархатным голосом говорил Садреттин-бей.

12 сентября 1980 года, в пятницу, собираясь, как обычно, на учёбу, Сабри-бей пробегал мимо радио, направляясь из кухни, где выключил варившееся яйцо, в ванную, в полосатых пижамных штанах и майке. Он включил радио и так и остался стоять с опасной бритвой в руках и с намыленной порослью. Новость поразила как громом. Это был словно финал хорошего фильма. Его невозможно было предугадать, но он был самым логичным, в виду сложившихся обстоятельств.

Тех, кто не слышал утреннего эфира, при попытке пойти на работу, учёбу и по делам с улицы разворачивали военные, говоря, что произошёл военный переворот и объявлен комендантский час. Страна прильнула к телевизорам, чтобы услышать, что происходит.

На экранах генерал Кенан Эврен читал по бумажке, объясняя причины случившегося.

Военные долго думали, кому быть премьер-министром.

Что касалось экономики, то все сходились на одном имени – Тургут Озал, рыхлый советник по экономическим вопросам в свергнутом правительстве.

Этим беспокойным для страны утром Тургут Озал проснулся от телефонного звонка. На том конце провода представился военный. Озала срочно вызывали в администрацию премьер-министра.

Не успев оправиться от первого шока происходящего, Озал тут же пережил второй. В кабинете генерала Эврена, возглавившего переворот, его ждали помимо него самого ещё двое – Нуреттин Эрсин и Туран Фейзиоглу, которому военные дали пост премьера. Озала пригласили сесть за стол.

– Вам предложен пост министра внешних экономических связей, – сказал Фейзиоглу и принялся перечислять, что именно необходимо будет делать. Когда он закончил, Озал взял слово, внося в игру свои правила:

– Уважаемый господин Фейзиоглу, вы ошибаетесь. Я советник, конечно, подо мной Организация кредитования, Организация экономического координирования, но… Стопроцентную поддержку мне оказывал премьер-министр. Это значит, что моя деятельность более чем наполовину связана с внутренними делами. Ещё меньше внешние связи, такие как МВФ и ОЭСР. Если внутренние и внешние факторы не рассматривать в комплексе, экономика не будет крутиться. А состояние её критическое. Поэтому я не приму ваше предложение.

Все трое раскрыли рты от удивления. Никто из них даже представить себе не мог, что этот рыхлый экономист заартачится и откажется от лакомого куска, который ему предлагали.

– Что же вы хотите в таком случае? – спросил изумлённый Фейзиоглу.

– Я никогда не просил ни о каком посте. Мне давали должность, и я исполнял свои обязанности. Но в сложившейся ситуации я скажу, какая должность мне нужна. Вы мне дадите пост заместителя премьер-министра. За моей спиной нет премьер-министра, как раньше. Мне необходимы полномочия. Поэтому министерства финансов и торговли вы отдадите под мою ответственность.

Фейзиоглу опешил от наглости и удивлённо поднял брови.

– Но это противоречит Конституции…

– Здесь находятся командиры. Они быстро что-нибудь сделают, – парировал Озал.

– Если какой бы то ни было из принятых нами законов будет противоречить Конституции, это будет предполагать смену Конституции, – сказал Эврен.

Договориться удалось не сразу. Но военным пухлый экономист оказался нужнее, чем они ему.

Переняв инициативу в свои руки, Озал прошёлся по высоким военным кабинетам и доходчиво объяснил, что Фейзиоглу никак не подходит на пост премьер-министра, «не потянет», уверял он. Так Фейзиоглу не стал главой правительства, на это место назначили генерала в отставке Бюлента Улусу. Именно эту кандидатуру Озал между делом и советовал.

Между тем, взявшего разгон, Озала с его реформами постоянно тормозили. Верхушка не имела представления об экономических законах, течениях, хитросплетениях. Озал ликвидировал контроль над ценами, военные требовали контроль вернуть. Практически по любому мало-мальски значимому экономическому вопросу продолжался этот «тяни-толкай».

Улусу был подушкой безопасности, глушившей недовольство между, вечно сомневавшимися в лояльности Озала, военными и самим Озалом. И этот буфер тормозил обе стороны.

Озал в очередной раз вышел из кабинета Улусу расстроенный и подавленный.

– Военные бесчинствуют, – сказал Озал, отвечая на немой вопрос коллеги, ждавшего его на выходе из кабинета.

Логическое продолжение «Решений 24 января» пришлось спустить на тормозах.

III

Андрей Табак следил за событиями в Турции жадно и страстно. После Института стран Азии и Африки МГУ, он считал, что ему чертовски повезло. Он по распределению попал в Главагентство. За плечами была традиционная тюркология, а на стажировке, предполагавшей дальнейшее трудоустройство, приходилось наблюдать за жизнью той страны, которую выбрал пять лет изучать по учебникам.

Андрей набил в трубку табака и закурил. Клубы пряного дыма поднялись над его белобрысой шевелюрой, которую как ни причёсывай, порядка на голове всё равно не получишь. В его руках было сообщение Анатолия Тарасенко, анкарского корреспондента.

В трубке тлел табак, дым струйками поднимался к потолку редакции. Андрей даже перестал затягиваться. Если бы он знал, что такое реалити-шоу, он непременно сравнил бы свой интерес с реакцией зрителей «Остаться в живых» или чего-то подобного.

В нём рождались одновременно и азарт, и эмпатия, и удивление, и какой-то странный восторг. Ну кто в СССР знал о происходящем на планете, о чём-то дальше своего носа?! А он был одним из тех избранных, кому открывалось закулисье этого мира. Его личный горизонт простирался широко. И он чувствовал эту широту каждым атомом своего тела. Уже тогда Андрей понял, что он создан для написания основательной книги, романа, может, даже серии романов. Эта мысль его поднимала над самим собой, вселяла надежду и щекотала тщеславие. Он уже находился в обители избранных и в жизни явно его ожидал яркий путь.

Андрей выпустил изо рта клуб ароматного дыма (табаком его снабжал корреспондент Главагентства на Кубе Сергей Ветер, они познакомились в стенах конторы перед отъездом в обитель Фиделя; Андрей тогда отпустил несмешную шутку, что у него теперь в знакомцах значится Серый Ветер, хорошо, что не Зелёный Туман, – у Андрея было странное чувство юмора). Вспышки воспоминаний о приятеле провоцировал табачный запах. Их перемежали думы о некой своей избранности в этой жизни. Он так глубоко в них погрузился, что был напуган внезапно выросшим перед ним Михмихом, который зашёл к Андрею по срочному делу. Благообразного седовласого старичка Михаила Михайловича Челышева в каких-то других обстоятельствах можно было бы назвать божьим одуванчиком: он стелил мягко, при этом в работе был предельно жёсток. Поэтому от него любое задание всегда приходилось принимать с некоторой опаской. Михмих при этом был горой за своих «соколиков».

– Андрюша!

– Да, Михаил Михайлович, – отозвался Табак.

– Тут позвонили по поводу твоей жены… – Михмих замялся, что было для него неестественно, и старался не смотреть в глаза.

У Андрея засосало под ложечкой, он поперхнулся дымом, закашлялся.

– Что случилось?

– Она погибла, – выдохнул Михмих.

Андрей положил трубку в руки Михмиху и прошёл несколько шагов неровной походкой по коридору. Потом вернулся к Челышеву.

– Что произошло? Этого не может быть…

– Она попала в автокатастрофу. Скончалась, не доехав до больницы.

– Куда её везли?

– В Склифосовского. Иди, сегодня-завтра твои.

Андрей с Татьяной поженились на четвёртом курсе. Она училась на соседнем психфаке. Он, проходя мимо, заметил её в розовом платье из крепдешина. Конечно, Андрей не разбирался в тканях, даже цвет платья спустя некоторое время вряд ли мог вспомнить. Он воспринял её целиком, неразделимо, цельно. «И весь твой облик слажен из одного куска» постоянно крутилось у Андрея в голове, когда он задумывался об очаровательной Тане, в будущем, несомненно, выдающемся советском психологе. Поженились скромно… но в Грибоедовском. В браке жили практически друг друга не видя, так как доучивались, сдавали сессии, подрабатывали. Были по-своему счастливы, думали, что ещё вся жизнь впереди, чтобы насладиться тихими радостями семейной жизни.

Часто в жизни события происходят вдруг, когда их не ждёшь. Хотя, даже если их ждёшь и морально готовишься, всё равно зачастую именно трагичное застигает врасплох, невзначай, вторгаясь в твою приватность в моменты приподнятого расположения духа, когда кажется, что ты оседлал и обуздал коня жизни и можешь мчаться по бескрайнему полю возможностей, куда только глаза глядят. С Андреем приключилось ровно так.

Прошли девять дней, за ними и сорок. Он плакал своё горе внутри. Хотел выпустить его наружу, но у него не получалось. Понимал, что избавить себя от комка спрессованной печали, исцелить от обиды на произошедшее может сам. Ему подвластен был и метод. Недаром закинула его судьба в журналистику. Ему дано было судьбой не просто перо, но тонкое лёгкое пёрышко, коему многие могли бы позавидовать. Он знал, что если изольёт себя на бумагу, ему полегчает и даже отпустит. Андрей задумал писать послания Тане – сказать невысказанное, прочувствовать не прочувствованное. Надо было остановиться, сесть за стол и сделать это.

Андрей придвинулся к столу, визгнув ножками стула о пол. Посидел за ним. Потом резко встал и пошёл в редакцию. К людям, в толпу, в их оживление, чтобы заглушить внутренние слёзы и тягу к эпистолярному творчеству. К писательству следовало вернуться, работая в редакции, да и в конце концов нужно было взяться за роман. Осталось выбрать тему.

День за днём Андрей следил за сообщениями корпункта в Анкаре. Турция удивляла, манила, хотелось её понять и разгадать её загадки. Почему она такая? Такая непохожая? Хорошо, есть сообщения о происшествиях. Но чем живут обычные люди? Наверное, стоило дождаться, пока Главагентство пошлёт его в командировку и там, на месте, увидеть всё собственными глазами, поработать и запечатлеть ту жизнь в своей книге.

IV

Этот день не заставил себя долго ждать. Случилось всё, как полагается, сумбурно. У главы корпункта Станислава Жилина случился приступ почечной недостаточности. Бедняга чуть ли не попрощался с жизнью. За ним отправили специальный медицинский борт в Анкару, чтобы вывезти из страны. Несколько дней корпункт оказался безглавым, всю работу на себе вёз корреспондент корпункта Анатолий. В столицу Турции необходимо было срочно направить нового человека.

Никого лучше Андрея Табака, молодого, но уже обученного и яркого тюрколога, в Главагентстве на тот момент не было. Мих-мих, перебирая бумаги и переваривая директивы сверху, остановился на карточке Андрея.

– Да, парень только оклемался после трагического события, но, может, и к лучшему, вырвется из повседневности, развеется, погрузится в работу, – сказал сам себе Михаил Михайлович и набрал внутренний номер Табака.

– Андрюша, соколик, зайди ко мне.

Андрей прошёл по ярко освещённому коридору, его шаги заглушал недавно постеленный линолеум бежевого цвета. У таблички с надписью «Михаил Михайлович Челышев, заместитель главного редактора» он на секунду остановился, задумавшись, и зашёл в дверь.

– Ну что, брат, – начал с некоторой весёлостью в голосе Михмих, – Труба зовёт.

Андрей посмотрел вопросительно.

– Пришло время выезжать. Корпункт в Анкаре ждёт своего главу. Твоё назначение одобрили, собирай чемоданы. Вылет через неделю, – сказал Михмих.

Андрей знал, что лучше него никого на эту роль нет. Он, конечно, не ожидал, что это произойдёт так скоро, и был благодарен судьбе за предоставленный шанс.

– Спасибо, Михаил Михайлович, за доверие. Я не подведу, – сказал Андрей.

– Я и не сомневаюсь, Андрюша. В добрый путь, соколик.

V

В аэропорт Шереметьево Андрей прибыл заранее. Рейс «Аэрофлота» Москва – Анкара должен был вылететь в 14:35. Андрей слонялся по аэропорту с самого утра. Он присел в вестибюле на кресле, у его чемодана оторвалась ручка, и нужно было что-то с этим сделать. «Уму непостижимо – у меня с собой, в прямом смысле слова, чемодан без ручки», – подумалось Андрею.

– Фантастика, конечно: всего два года назад эти коридоры приняли сотни пассажиров со всего мира; вот они ворота к счастью повстречаться с нашим олимпийским мишкой, – сказал сидевший на соседнем кресле, лоснящийся от жары, полный пассажир в нелепой шляпе.

Вы наверняка встречали таких любителей поговорить с незнакомыми людьми. Их так переполняет внутренний мир и впечатления от мира внешнего, что они себя не могут сдерживать и изливаются вовне, причём частенько хотят деятельного постороннего участия в их излияниях.

Андрей лишь утвердительно качнул головой, поскольку пассаж Лоснящегося явно адресовался ему. Андрея больше интересовало, как он потащит свою ношу.

– Вы куда летите? Я в Берлин, везу детишек спецшколы по обмену. Ни слова по-немецки не знаю, но характеристики все хорошие, – сказал мужчина в шляпе, – Меня зовут Пётр. Мы с вами, должно быть, на один рейс?

– Нет, – вынужденно ответил Андрей, – Я лечу в столицу Турции.

– А, в Стамбул, – блеснул эрудицией Лоснящийся.

– Почти… в Анкару.

– Да что вы?! Когда они успели перенести столицу?

– Не поверите, шестьдесят лет назад.

– Вот это да. Ну вы там поаккуратнее в этой Турции. Они же там все с ятаганами наперевес, янычары.

Андрей грустно вздохнул. Рассказывать краткую историю Турции случайному человеку в аэропорту совсем не хотелось. Андрей спешно откланялся и пошёл в другой конец зала, держа свой чемодан на руках, как младенца.

Оставив тщетные попытки приладить ручку, Андрей решил скоротать время, записав свои ощущения в блокнот. Кто знает, может, эти заметки пригодятся, когда он приступит к написанию романа?!

Он занёс карандаш над листком блокнота, быстро исписал круглым почерком страницу. Потом его нестерпимо потянуло к книжке, которую взял с собой. Айтматов был писателем, роднившим в своём творчестве различные сферы интересов Андрея. Поэтому он решил взять с собой сборник его произведений. Книга была большая, увесистая. Может, из-за неё отвалилась и ручка. А может, и из-за пары килограммов картошки, которые Андрей на всякий случай решил взять с собой.

Андрей перевернул очередную страницу, настало время отдать вещи в багаж и зарегистрироваться на рейс.

Таможня. Салон самолёта. Ещё страница впечатлений круглым почерком в блокноте. Попытка уснуть. Тщетная.

Когда самолёт пошёл на снижение, нырнув под облака, завиднелись черепичные крыши малоэтажных домиков. Примерно так себе Андрей представлял пейзаж, который должен был его встретить в Анкаре – некогда глухой провинции, ставшей благодаря своему стратегическому положению внутри страны столицей во времена оккупации Стамбула войсками англичан и французов. Мягкая посадка. Снова таможня.

Улыбающийся таможенник расплылся в ещё большей улыбке, прочитав фамилию Андрея в документах. Когда Андрей только начинал учить турецкий язык, он с удивлением для себя обнаружил, что его фамилия приобретает совсем иной смысл. Да, в Турции он мог бы сойти за местного, если бы его не выдавала внешность (даже по советским меркам он был очень светлым, альбиносом) и имя. А вот с фамилией всё было в порядке. На русский язык, будь она турецкой, переводилась бы как «тарелка».

Пересекая границу, Андрей очень надеялся, что смещение смыслов в языке поможет ему бросить наконец курить. Ведь теперь он был не Табак, который «табак», а Табак, что являет собой «столовую посуду».

Андрей взял в объятья с ленты транспортёра свой чемодан. Сделал он это как-то неудачно – поклажа упала на пол, открылись защёлки, и на пол выкатились несколько клубней.

– Да, я тот сумасшедший, который приехал в Анкару со своей снедью, – буркнул себе под нос Андрей, собирая картошку, будто отвечая на вопрос находившихся рядом с ним пассажиров рейса SU 205, сгружавших с ленты чемоданы и сумки.

Покончив со своим делом, Андрей направился в холл зоны прилётов. Там его должен был ждать Анатолий, образ которого Андрей себе рисовал, исходя из тех заметок, которые выходили из-под его пера. Внешне он его представлял худым и ровным как палка, таким же физически выверенным, как и его тексты. Что же касается характера и профессиональных качеств, Анатолий представлялся Табаку приятным и тонким человеком, внимательным к подробностям, дотошным. Важная деталь – этот человек, несомненно, более опытный в поле, поступал ему в подчинение.

VI

Взору Андрея предстала геометрическая картинка: идеально прямой Анатолий стоял в холле с прямоугольной табличкой, на которой большими буквами он написал имя латиницей.

Андрей сразу заприметил надпись и человека, её держащего. «Да, несомненно, с курением в этой командировке будет покончено», подумалось Андрею в первую очередь. Поскольку его фамилия, покинув прокрустово ложе кириллических символов, претерпела трансформацию смысла, ему тут же захотелось есть. Вторая мысль: Анатолий в самом деле был очень похож на образ, рисуемый в воображении.

– Добро пожаловать на турецкую землю или, как у нас тут на говорят, хош гельдиниз[1].

– Хош булдук[2] вам на это, – отозвался Андрей весело. Ему понравился игривый тон Толи. – Спасибо, что османской вязью не написали моё имя, меня бы это точно сбило с толку.

Толя взял у Андрея чемодан с рук на руки. Оба замялись при его передаче. Андрею стало как-то неудобно, что ручка отвалилась, и из-за содержимого, Толе стало неудобно потому, что Андрей выглядел сконфуженным, а табличка с именем Андрея так и норовила выскользнуть из-под подмышки.

Андрей и Анатолий ехали на новеньком трёхдверном «Форде Эскорте» 1982 года выпуска с открытыми окнами. Да, так примерно всё себе Андрей и представлял. Сначала от аэропорта шла нежилая полоса, потом стали появляться редкие и учащающиеся к центру города малоэтажные домики с черепичными крышами, которые виднелись с высоты полёта стальной птицы. Пространство вокруг наполняла витиеватая местная музыка, доносившаяся из открытых окон проезжающих машин. Наряду с многоцветьем немецких, французских, итальянских и американских марок, дорогу заполонили «пернатые» турецкого автопрома – «Карталы» и «Шахины»[3]. В некоторых, на передних креслах, сидя на руках у старших родственников, ехали дети, некоторые машины были битком набиты и старыми, и малыми, превышая вместимость кабины раза в два. Все эти краски по приезде непременно нужно было занести в блокнот. По улицам прогуливались военные с оружием – отзвук событий, о которых Андрей читал у коллег.

Потом въехали на какую-то, должно быть, центральную улицу. По левую руку Андрей увидел памятник Ататюрку на лошади. Победоносно восседавший в седле «отец турок» с высоты обозревал пространство. «Мы сделали великую трансформацию: перенесли нашу страну из одной эпохи в другую», вспомнились Андрею слова Ататюрка, которые он где-то читал. Многоэтажные здания из стали, камня и стекла уплотнились вдоль дороги. Андрею было невдомёк, что подобные офисные кварталы заполонят его родину через каких-то лет десять.

– Ты ведь эмгэушник? А я на Восточном учился в Ленинграде, – болтал Анатолий, лихо крутя баранку (он явно поднаторел в деле вождения в стиле безумной монашки из фильма «Жандарм из Сен-Тропе» (благо место располагало), отчего у Андрея сложилось впечатление, что здесь все так водят). – Сработаемся. С амбициями у меня всё в порядке. Да и негоже ленинградцам лезть поперёк москвичей. Это ж немыслимо, чтоб ленинградцы всё под себя подмяли, – сказал Анатолий и хитро улыбнулся, как будто что-то знает.

Андрей же вдыхал новый воздух, вдруг истово запахший свежей выпечкой и, жареным на вертеле, мясом-дёнером. Заметив сосредоточение Андрея на запахах (у него быстро задвигались ноздри как у зюскиндовского парфюмера), сидевший перпендикулярно полотну дороги Толя сказал:

– Сейчас заскочим к тебе, покажу твоё жилище, потом быстренько в редакцию, после этого поужинаем. У меня есть любимое местечко, тебе, должно быть, понравится.

Андрей довольно кивнул.

Табак с Толей остановились у подъезда дома, возле него полыхала красным жаром мелких плодов рябина. Андрей вынул из багажника свой чемодан и понёс его на руках. Они с коллегой поднялись по узкой винтовой лестнице на третий этаж.

– Смотри, если местным понадобится говорить, на каком этаже живёшь, говори – на втором.

– Почему? Это какой-то конспирологический приём?

– Нет, – улыбнулся Анатолий. – Им так понятнее. Они наш первый этаж называют земляным, покуда он стоит на земле, и отсчёт уже ведут после него.

Анатолий вынул ключи с брелоком в виде кошачьего глаза, повернул в замке два раза, и они попали в тёмный коридор, куда еле проходил свет из кухни и комнаты, окна которых закрывали раскидистые кроны деревьев.

– Добро пожаловать в твою берлогу. Успеешь здесь осмотреться, – Анатолий прошёл, не разуваясь, на кухню, открыл там окно, и в квартиру ввалилась ветка. – Это слива, в начале лета можешь рвать, не выходя из дома, – только руку протяни. Давай, оставляй свой многострадальный чемодан. Если какие-то бытовые вопросы возникнут, решим. Ничего особенного здесь нет. Чуть не забыл: в доме работает Шабан-бей, он выносит мусор, достаточно только поставить его у двери. Ещё он покупает газеты, хлеб и молоко по просьбам жителей.

– Шик! – отозвался Андрей.

– По соседям, значит, пройдёмся. Наверху живёт пара университетских профессоров. Внизу учителя. Публика хорошая.

Андрей прошёлся по квартире. Он осмотрел дальнюю комнату. Там стояла большая двуспальная кровать и массивный деревянный стол, покрытый слоем пыли. Над столом на полке впритирку друг к дружке стояли книжки. Им явно не хватало места. Видимо, поэтому книжки толпились стайками и на полу – в одном из углов они стояли даже в несколько этажей. У Андрея побаливала голова, наверное, от количества впечатлений, большую часть из которых он ещё не перенёс в блокнот.

– Надеюсь, в квартире можно курить? – поинтересовался Андрей, выходя из спальни и следуя на кухню.

– Да кури. Хозяин лояльный, ничего от нас не требует, кроме месячный платы. Он живёт в Германии. Иногда приходит его сестра, художница, она вообще не от мира сего, цель её визита никогда не бывает до конца понятной.

Кухня была большая. Её окна тоже заслоняли деревья. Большие деревянные шкафы, покрытые лаком, вмещали в себя разношёрстную посуду. Газовая плита лежала на столешнице. Андрей даже заглянул под неё в поисках духового шкафа. Но там были лишь выдвижные ящики шкафа. Просто четыре конфорки в железном низком каркасе лежали на мраморной поверхности столешницы. Открыл холодильник. Из него выпала упаковка мыла. Должно быть, она лежала в пакете с покупками, который был наскоро заткнут в холодильник.

Андрей закрыл дверцу, взял мыло и отнёс его в ванную, совмещённую с туалетом. Положил его на небольшую стиральную машинку и обратил внимание на белые шарики в раковине. Взял один из них в руку.

– А это что? – спросил он Толю, подошедшего к двери.

– Ай, эта художница замучила, вечно нафталин подкладывает, сколько раз ей говорили, не надо, а она всё равно…

– Зачем?

– Для благоухания, – иронично ответил Анатолий. В этот момент Андрей ощутил резкий запах нафталина, абсолютно не заметный в других обстоятельствах. Он усилил накатывавшую головную боль.

– А, ну если для благоухания, то пусть лежит, каши ведь не просит.

Завершив первое знакомство со своим новым жилищем, Андрей последовал с Анатолием в редакцию. Она находилась через квартал, пешком минутах в семи от дома. Пока они туда дошли, им встретилось два военных наряда, мерно прогуливавшихся по улицам с автоматами наперевес.

На вершине здания, в котором находилась редакция, красовался фонарь. Он бил ярким белым светом по приближавшимся путникам, как лампа следователя НКВД на допросе.

Андрей поднял голову и тут же зажмурился.

Корпункт располагался в доме 1950-х годов постройки. Андрей с Анатолием вошли. Поднялись на второй этаж.

– Вот наша ставка, – сказал Толя, пройдя вперёд, включил свет. Андрей последовал за ним.

Его взору открылся коридор, направо была маленькая кухонька, откуда на весь корпункт раздавался аромат кофе. Вторая дверь справа вела непосредственно в саму редакцию, где замер в воздухе сизый сигаретный дым. Слева ещё одна дверь.

– А здесь у нас что? – Андрей открыл дверь и увидел абсолютно пустую комнату с окном, выходящим в глухую стену.

– Да ничего. Так. Келья.

– Чего?

– Келья, в которой живут монахи.

– Что ты такое говоришь?

– Да как ещё назвать такую бестолковую комнату?! Когда находишься в ней, и дверь закрыта, кажется, будто ты замурован в замке каком-то средневековом или отрешился совсем ото всего.

Табак с Анатолием вошли в комнату, где непосредственно располагалась редакция. Там стояло два стола и несколько стульев, один из них в углу. Андрей на него уселся и тут же упал.

– Кыркларели![4] – нараспев воскликнул Табак, больно ударившись об пол.

– Что?

– Это я от нехороших слов пытаюсь так отучиться. Город ни при чём, а обсценной лексики не прозвучало. Какого чёрта здесь делает стул со сломанной ножкой?

– Да, сломался сто лет назад, выкинуть не могу, он стоит на балансе у нас, так вот в сторонку его и поставили.

– В сторонку… Нет бы в эту свою келью отнести. Там ему самое место, – сказал Андрей, вставая.

Входная дверь была не закрыта. На пороге появился франтоватый мужчина в твидовом костюме с блестящей лысиной и озорными глазами.

– Hi guys![5] Merhaba![6] – сказал человек.

– О, Дэрил, привет, selam, – ответил Анатолий. – Это Дэрил Джонсон, наш американский коллега.

Андрей и Дэрил пожали друг другу руку.

– Siz grevi nasıl yazıyorsunuz?[7] – спросил Дэрил.

– Daha bilmiyoruz. Belki de yazmayacağız[8], – ответил Анатолий.

– Kahve var mı?[9]

– Обижаешь. Elbett e[10], – сказал, выпрямившись идеально перпендикулярно полу, Толя и пошёл на кухню.

Андрей и Дэрил последовали за ним. Кухонька была маленькая, рассчитанная всего на одного человека, поэтому Андрей с Дэрилом остановились в коридоре. Из кавалькады кофейных турок Анатолий взял одну побольше и, ловко управляясь, заварил кофе как заправский кофевар из местного кафе. Андрей с Дэрилом переглянулись и улыбнулись. В ухватках Толи было что-то турецкое. То ли мимически он копировал турок, то ли сама окружающая обстановка за годы пребывания в стране несколько сроднила его с собой.

Троица выпила кофе из маленьких чашечек с синим и красным орнаментом. Андрей понимал, что кофе разбередит его головную боль, но отказать себе в удовольствии побыть в новой, предвещавшей любопытный опыт, атмосфере, пропитанной горьким кофейным ароматом, он не мог. Дэрил попрощался, упомянув, что в следующий раз увидятся в клубе.

– Что за клуб? – поинтересовался Андрей, когда Дэрил закрыл за собой дверь. В висках начинало противно пульсировать.

– Да, есть у нас тут местечко, где мы отдыхаем, по профессиональному признаку. В гостинице «Гранд Анкара», по четвергам, лобби в нашем распоряжении.

– В чьём это «в нашем»?

– Собираются иностранные корреспонденты, иногда заходят и местные. Очень душевно пьём виски, – ответил Анатолий.

Андрей живо представил, что скоро ему доведётся побывать в этом весьма любопытном обществе.

Уходя из редакции, Андрей кинул взгляд на свой стол. Завтра предстояло усесться за него с кипой местных газет для изучения и поиска новостей. А пока нужно было вернуться домой, отдохнуть, отогнать головную боль, упорядочить мысли и сделать намётки для романа, ведь впечатления переполняли, ситуация предрасполагала к творчеству, пока Андрей не погрузился в новостную рутину, захватывающую с головой. Добравшись до своего нового пристанища, Табак перекусил хлебом с белым козьим сыром, попытки преодолеть боль силой воли не увенчались успехом. Голову, словно налитую оловом, тянуло к подушке. Его срубил сон. Он заснул прямо на диванчике, набросив на себя мягкий пледик, в зале, не добравшись до кровати в спальне.

VII

– Таня! Таня! Та-а-а-а-ня! – кричал Андрей, надрываясь. На его висках вздувались вены от напряжения. Руки сжались в кулаки так, что ногти оставили следы на тыльной стороне ладоней. Таня удалялась в своём синем плаще, всё шла и шла, не оглядываясь. Андрей почувствовал тяжесть в ногах, он не мог сдвинуть их с места. Весь мир одномоментно стал мокрым, пропитанным всепроникающей влагой. Отовсюду капало, и грохотал гром. Андрей не мог двигаться. Его будто разбил паралич от этой тотальной сырости. Андрей заплакал, из него выливалось горе, которое он держал в себе. Оно лилось в виде чернил. На земле синие струйки оставляли витиеватые рисунки – исписанные круглыми буквами страницы черновика его романа. Он с трудом переставил ноги, чтобы сойти со строк великой литературы, оказавшейся разлитой по земле. Сразу после этого он увидел похоронную процессию. Небо светилось багряным. Люди прошли мимо него, чуть не наступая ему на ноги. Он увидел, что хоронили его. Попытался закричать этим людям, что он жив, что его полёт, вольный и упорный, продолжается. Но из глотки вырывался воздух, лишь царапая горло. Звука не выходило.

Андрей проснулся на влажной подушке. Глаза были сухими. Наверное, они полностью впитались в наволочку. Он поднялся, тряхнул головой, чтобы отогнать этот морок, фантасмагорию сна. Ему стало не по себе. Безмолвие ночи нарушала песня ветра в листве. Андрей пробрался по новой незнакомой квартире, держась за стену, на кухню, выпил залпом стакан воды из-под крана. Это не могло так дальше продолжаться. Завтра он обязан засесть за большой труд, которому суждено будет стать делом его жизни.

VIII

Андрей пришёл в редакцию рано утром, когда солнце мягким светом проникало в комнату. По дороге он купил у уличного торговца местный бублик «симит» с кунжутом (денег у него не было, но, собираясь, он обнаружил на калошнице при входе несколько монет). С кофе, должно быть, он очень вкусен, подумалось ему. Он подошёл к входной двери в редакцию.

Анатолий был тут как тут. Он улыбался, выставляя напоказ все свои геометрически ровные зубы.

– Доброе утро, коллега, – сказал Толя, успев расторопно открыть дверь перед новоиспечённым начальником.

– Благодарю.

При дневном свете редакция выглядела значительно уютнее. Андрей подошёл к своему рабочему столу, обратил внимание, что по его краю бегут муравьи. Удивился. Анатолий проверил на всякий случай крепость стула и уселся на своё рабочее место. Ещё один стол стоял в углу и был завален писчей бумагой. Табак удивился, увидев его. Вечером он этого стола не заметил. Анатолий кивнул в сторону «стола-призрака»:

– Там в выдвижном ящике трофейные ручки с разных мероприятий. Если нужно, пользуйся.

– Спасибо. Мне надо будет мой вопрос с документами решить в ближайшее время. Знаешь, пока не могу распоряжаться кассой. Одолжи мне немного…

– Да, я предполагал, – отозвался Толя, вытащил из заднего кармана брюк бумажник и протянул купюру с изображением «отца турок». – Держи. Потом отдашь.

Андрей и Анатолий погрузились в чтение местной прессы. Сегодня нужно было основательно вчитаться, так как завтра предстояло идти по инстанциям.

Между делом Табак достал свой блокнот. Но в течение дня до него так и не дошли руки. Андрей перечитал все новости, потом переключился на аналитические статьи. Конечно, полёт мысли турецких журналистов разных политических взглядов поражал своим размахом и смелостью. Мысль об экстраполяции такого дискурса на советскую печать казалось крамольной. Он её от себя отгонял. Были свои плюсы в неизменности и предсказуемости, прочерченности линии, которой нужно следовать. Когда нет стихийности мнений, резких движений, можно думать и о чём-то более фундаментальном. Здесь, в командировке, на благодатной почве, сдобренной яркими впечатлениями, точно получится написать книгу. Даже не просто книгу, а Книгу. Он знал это. К концу рабочего дня Андрей открыл блокнот и сделал пару коротких заметок – переложил на бумагу клочки мыслей, роившихся в его голове.

Анатолий взглянул на Андрея, выводившего что-то круглым почерком, и снисходительно улыбнулся.

– Я тоже веду свои записи, что называется, для себя, – отозвался Толя.

– Я не для себя, я для людей, – Андрей интуитивно встал. – Знаешь, есть потребность писать не только и столько сегодняшний день, но больше, шире, – Андрей осёкся. Что Анатолий мог понимать в «широте»? Разве ему были постижимы масштабы Табака?!

– Угу, – поддакнул Анатолий. – У меня есть несколько рассказиков, приеду, отправлю в «Новый мир» или «Дружбу народов».

– Рассказиков… – разочарованно выхватил из тирады Толи Андрей. Его обидела такая постановка вопроса. Ему казалось, что если человек, говоря о своём творчестве, использует уменьшительно-ласкательные суффиксы, это самоуничижает, глушит музыку небесных сфер, которую, как он считал, неизменно слышит человек пишущий, творящий.

– Я писал о местах, где не ступала нога среднестатистического советского человека. Мне довелось побывать, например, в монастыре Сумела на Черноморье, подняться в горы, как люди, строившие его пятнадцать веков назад. Уму непостижимо, как они носили туда эти камни! А знаешь, в чём секрет?

– В чём же?

– Можно путешествовать по стране с делегациями наших министерств и ведомств, когда они приезжают, или самому предоставить ихбарнаме[11] в полиции и поездить по соседним с Анкарой провинциям.

– Весьма привлекательная перспектива, – повеселел Андрей. – А что только в соседние провинции?

– Даже не просто соседние, а в радиусе сто километров, если быть точным. Судя по всему, это их симметричный ответ, наши ведь тоже не поощряют прогулки их корреспондентов.

Так покатились дни и недели. Андрей писал обо всём, от политических пертурбаций, манёвров Североатлантического альянса до культуры и образа жизни турок. Но информационная машина поглощала с бо́льшим удовольствием и аппетитом землетрясения и другие катастрофы, упавшие самолёты и теракты. Москву интересовали в первую очередь вести о Турции как о капиталистической стране, стране НАТО «в подбрюшье Советского Союза». Заметки о культуре, туристических маршрутах шли лишь в вестник, который читал ограниченный круг специалистов. Андрея это расстраивало.

IX

У Анатолия было странное увлечение. Он коллекционировал информацию о происшествиях, которые по каким бы то ни было причинам (странное стечение обстоятельств, необычные имена участников событий) удивляли его: о землетрясениях, наводнениях, убийствах и самоубийствах, облавах на притоны и грабежах. Делал газетные вырезки, причём некоторые в виду неряшливости оказывались залиты чаем или кофе, где-то прилипали кунжутные семечки. Так он собрал приличную антологию, непонятно было, где и как он собирался её использовать. Табаку это его хобби казалось странным и несколько настораживало.

– Толь, зачем тебе эта дьявольская летопись?

– Знаешь, в жизни столько всего, чего просто невозможно придумать. А из этих сюжетов, кто знает, может, что-то и использую. Почему бы мне не быть советским Конан Дойлем?!

Андрей лишь удивлённо вздёрнул бровями. До чего же любопытные и необъяснимые существа эти люди. Удивительные создания!

У Толи накопилось несколько общих тетрадей с заметками. Ещё штуки три-четыре лежали у него дома в Ленинграде, на полке в кладовке, между старыми коньками и коробкой из-под обуви, в которой хранился лук.

X

Табак положил на брюки марлю, купленную в магазинчике мелочей для хозяйства, набрал в рот воды из стакана и прыснул, затем тяжёлым утюгом стал выглаживать стрелки на брюках. Он собирался пойти на приём в Посольство СССР по случаю годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. По радио играла местная, витиеватая и сложная на русское ухо, музыка «тюркю». Андрей специально слушал эту трудную музыку. Он тренировал свой мозг, как спортсмен мышцы. Ему нравилось это напряжение каждой клеточки серого вещества. Андрей был уверен, что сложное слушание приближает его к написанию своего текста, который осязаемо витал где-то рядом. Он был уверен, что воспринятое одними органами чувств влияет и на другие тоже. Его увлекала идея взаимосвязанности всего сущего, ощущение себя неотъемлемой песчинкой в структуре Вселенной.

Выходной синий костюм, удачно подчёркивавший цвет его белёсых волос, был готов.

Андрей быстро дошёл до улицы Каръягды, проследовал мимо посольства Иордании – терракотового цвета здания, похожего на замок с плоской крышей. После контроля на входе вошёл в ворота дипмиссии СССР. Его холодная архитектура производила на Андрея несколько гнетущее впечатление. Здания в стиле конструктивизма давили своим размером и величием. При их очевидной пользе не чувствовалось в них души. Рядом с этими камнями он ощущал себя маленьким, никчёмным, чем-то несущественным. Лишь светлый травертин отделки давал намёк на теплоту – всё-таки внутри государственной машины работали люди со своими судьбами, слабостями, переживаниями.

Андрей пришёл немного заранее. Гости образовали струйку направлявшихся в здание приёмов. Андрею вспомнились его муравьи на работе, которые неизменно ходили одной и той же дорогой по ножке стола.

Он вошёл, пропустив вперёд какую-то нарядно одетую даму с высокой причёской. На входе стояла посольская чета, к которой тянулся стройный ряд гостей. Андрей присоединился к его хвосту, дождался своей очереди на внимание, пожал руку, поздоровался. Посол улыбнулся в ответ. Табак проследовал дальше, вслед за прочими гостями.

Вычищенные его ботинки особенно блестели на мраморном полу. Блеск вокруг ослеплял и сковывал. Но было в этом и что-то манящее. В сиянии мрамора и хрусталя осознание избранности особенно усиливалось. Чёрточка, достойная найти своё отражение в книге.

Андрей проследовал через зал с хрустальными люстрами, изразцами на стенах и зеркалами (в одно из них он заглянул и увидел свою бесцветную физиономию на фоне всего этого сияния). Зал был обставлен помпезной, отделанной зелёно-золотым шёлком мебелью с витиеватыми ножками и ручками. Оттуда он попал в так называемый «Белый зал». Он, альбинос, особенно органично себя почувствовал в этой обители света и белизны. Помпа и холод импонировали его ощущению уникальности. Такие интерьеры не для всех, для приёма особых гостей. Он тоже был особенным человеком. Человеком, который носил в себе Книгу, которая должна была родиться.

Зал точечно заполняли маленькие круглые столики, накрытые подвязанными у основания белыми скатертями. Уних с бокалами расположились, в парах и тройках по интересам, приглашённые.

Толпа гудела довольно долго. Табак успел рассмотреть практически всех присутствующих и немного освоиться. Вдруг все замолкли, и стали звучать официальные речи. Терпеть их не мог Андрей. Но послушно и даже немного подобострастно внимал.

Когда белый шум официоза притих, возобновился прежний гул. В центре зала разместился посол с женой. И к нему снова потянулись гости на диалог. Дипломаты из дружественных государств, представители предприятий, связанных своим производством с СССР, подходили для беседы, поджидая своей очереди. Подошёл и Андрей. Посол выразил свои соболезнования по поводу ухода Андреевой жены. Это одновременно и зацепило Табака за живое и удивило. Андрей не ожидал, при имевшей место осведомлённости, проявления такой внимательности. В небольшом диалоге собеседники словно «пощупали» друг друга на будущее, им предстояло немало бесед впереди.

Место Табака занял следующий гость. Исполнив все комильфо, Табак нырнул в толпу и придался наблюдениям за происходившим, собравшимися, принялся рассматривать картины на стенах. Живопись ему нравилась. Жаль, что случай не располагал изучить её поближе.

Вышколенные официанты разносили напитки. Андрей взял какой-то разноцветный. Очень хотелось пить. Потянул его из трубочки. Приторно. Минут десять спустя по жжению в желудке он понял, что это было что-то алкогольное, чего раньше ему не доводилось пробовать. Вся эта обстановка, «жужжание» этого великосветского «улья» сами собой возбуждали его. Наверное, поэтому хмель не добрался до головы, замер, обволакивая желудок и застряв в нижней чакре. Он прошёлся по залу, лавируя среди гостей.

Он увидел скромно стоявшую у колонны в одиночестве молодую женщину, одетую в крепдешиновое белое платье. У столика рядом с ней никого не было, и она явно нервничала. Пухленькая, но очень миловидная, она сдувала всё время падавшую на глаза чёлку. Что-то в ней было и забавное, и трогательное одновременно.

– Не возражаете? – спросил Андрей, поставив свой бокал на её столик.

– Нет-нет, не возражаю, конечно, – отозвалась она.

– Андрей, глава корпункта Главагентства, – представился Табак улыбнувшись.

В его ухватках появилась вдруг пробившаяся галантность, которой он сам немало удивился.

– Татьяна, представитель «Аэрофлота», – рекомендовалась она.

Романтический флёр, начинавший спускаться на Андрея впервые за долгое время, быстро улетучился, как только он услышал её имя. Его словно прострелило. «Почему её зовут Татьяна?!» – посетовал он про себя.

– Я никого здесь не знаю, меня прислали недавно, чувствую себя как-то неловко, – призналась она.

– В этом смысле мы с вами находимся в одинаковом положении. Я тоже здесь человек новый.

– Не может быть, – Татьяна разулыбалась и даже хлопнула в ладоши.

Он смотрел на неё, склонив набок голову.

– Итак, она звалась Татьяной… – выскочило у Андрея то ли для поддержания разговора, то ли автоматически, чтобы разграничить ассоциации с именем в своём восприятии.

К нему снова начала подкрадываться какая-то лёгкая истома. Он помнил это чувство. Хотя оно притупилось и оказалось глубоко запрятано в глухо закрытой кладовой пережитых эмоций. Доставать из запылённых закоулков души хрупкие горячечные порывы, дотрагиваться до оголённых проводов душевных струн было ему боязно. Но волей-неволей он дёрнул ручку своей кладовой.

– Всё такое новое и необычное. Я, знаете ли, и турецкого не знаю, – сказала она.

– Это не проблема, я тюрколог. Можете обращаться ко мне по любому вопросу.

В одном научно-исследовательском институте, куда он пришёл однажды к бывшему однокласснику, Андрей видел изобретение, представляющее из себя крутящийся куб, внутри полый, но с расположенными под разными углами зеркалами. Когда крутанёшь и заглянешь в него, твоё отражение вертится в бешеной пляске, многократно повторяя себя. Сейчас с Андреем происходило что-то подобное. Только перед ним был не зеркальный куб, а пухленькая Таня.

Андрей достал из кармана маленькую записную книжку с трофейной серебристой ручкой, круглым почерком вывел телефон редакции, вырвал страничку и дал Татьяне.

– Всегда к вашим услугам.

Она взяла листок за противоположный край. Полсекунды они вдвоём держались за этот листок. Обоим стало неловко, и они одновременно его отпустили. Он упал на пол. Оба нырнули под стол его поднимать. Получилось ещё более нелепое замешательство. Ни одному, ни другому не пришло бы в голову, как выйти из этого конфуза. Ситуацию спас подошедший к ним увалень пресс-атташе Степан Степанов.

– Здравствуйте, Татьяна! Привет, пресса! А вы не возражаете, если я у вас Андрея ненадолго украду? – спросил, прищурившись, дебелый дипломат.

Таня приподняла плечи, мол, «как хотите, дело ваше». Андрей и Степан пожали друг другу руки и отошли в сторону.

Пресс-атташе заговорщически склонился над ухом Андрея.

– Если я сейчас срочно не покурю трубку с хорошим человеком, то жизнь не жизнь, – сказал Степанов озорно.

Они вышли. Абсолютно дурацкое, но непреодолимое положение. Андрею хотелось остаться в белом зале приёмов, но со Степановым тоже надо было идти в серую курилку. Уходя, он грустно улыбнулся Татьяне, её пухлые губы тоже слегка растянулись в ответ.

– И всё же, что ни говори, лучший табак – кубинский, а самый верный приятель – Табак, неизменно, на моё счастье, курящий трубку.

Степанов умело пощекотал тщеславие Андрея. Тот в свою очередь благодарно принял каламбур. Ему хотелось, чтобы его любили, с ним считались. Был бы и не против чтобы ему поклонялись, когда он создаст что-то действительно великое, стоящее.

– А я всё-таки брошу курить, думаю, – набивая в трубку «кубинку», отозвался Андрей.

– Не смей даже думать, – возразил Степанов. – Я с сигаретной челядью не могу обсудить нарезку табака. Не покидай меня. Мне тут латакию обещают привезти. Угощу.

– Хм, это что? Это из приграничных с Сирией территорий?

– Из самой Сирии. Представляешь, аромат костра, едва уловимые нотки трав и дерева! Шарман!

– Се жёли, монсьё! Ты пробовал уже, должно быть?

– Нет. Но предвкушаю.

Оба глубоко вдохнули носом, затянулись и рассмеялись, выпуская клубы дыма с синеватым отливом.

– Ах, вот ты где? – в курилку зашёл коллега Степанова и, склонившись к его уху, что-то сказал.

Степанов засуетился, собирая курительные принадлежности.

Когда Андрей вернулся в зал приёмов, он размашистыми шагами направился к столику Татьяны. Она стояла спиной к нему, платье только было чуть более тёмного оттенка. Должно быть, солнце заглянуло за тучи, и всё в зале слегка померкло. Он взял правее, чтобы обойти столик и приглашённых и попасть в Танино поле зрения. Тут же его постигло разочарование. Стояла пухленькая, но уже совсем другая, вовсе не привлекательная женщина.

Андрей походил по залу, поискал её глазами, но она словно улетучилась, будто и не было её вовсе. Фантазия, фантом, сон, видение… Андрей не стал дожидаться момента, пока гости начнут расходиться массово. Он походил по залу, познакомился с несколькими новыми для себя людьми, откомандированными в Турцию. Стало душно. Даже картины он не захотел подробнее рассмотреть.

Любое мероприятие важно покинуть вовремя, не дожидаясь гнетущего чувства, когда «пересидел». Если остаться даже в самом приятном месте больше, чем нужно, ощутишь неудобство, будто ты навязчивый гость, физически выделишься среди других. Андрей предпочитал если и выделяться, то ментально. В других обстоятельствах, выигрышных. Поэтому, заметив первых уходящих, он тоже направился к выходу.

XI

На улице проснулись шумы. Прозвучал утренний азан. Прошёл старьёвщик, потом передвижная лавка с овощами и фруктами. Перекрикивались играющие дети. С непривычки всё это казалось громким, зазывным, какофонным. Лишь спустя несколько лет звуки турецкой улицы превращаются в белый шум, не способный ни нарушить сна, ни доставить неудобства или неудовольствия. Проехала машина, продающая газовые баллоны, в мегафон разносилась запись какого-то мелодичного аккорда и приятного женского голоса, оповещавшего «Айгаз». Эти звуки насильно вытащили Табака из утренней дрёмы. Он проснулся с неподъёмной головой. Накатывала мигрень. Голова только оторвалась от подушки, но, словно налитая оловом, снова на неё рухнула.

Андрей знал, что если он проснулся с тяжёлым лбом, пульсирующим слегка заметной болью, то наверняка день придётся провести борясь с волнами усиливающегося недомогания. Он устал сражаться с этими приступами. Он сам себе напоминал Дон Кихота, размахивающего мечом у ветряных мельниц. Столь тщетными были попытки найти панацею. Ничего не помогало. Иллюзии избавиться когда-нибудь от этой болячки давно его покинули. Андрей привык брать в руки своё, становившееся дряблым и аморфным, тело и просто продолжать жить, иногда испытывая муку, чтобы просто сидеть с открытыми глазами.

Андрей сделал несколько глубоких вдохов, усилием воли отодвинул из фокуса своего внимания тяжёлую чёрную пелену боли, влез в мягкие тапочки и поплёлся на кухню. Снял с крючка для полотенца свой дежурный бублик «симит», который он туда вешал, чтобы под рукой был перекус. Достал из холодильника полюбившийся козий сыр, заварил крепкого чаю.

– Taze simit! Taptaze simit![12] – донеслось с улицы.

Андрей высунулся из окна, привлёк к себе внимание свистом. Он скинул вниз привязанную на верёвке корзину, положив в неё заготовленную мелочь. Торговец положил ему бублик. Андрей поднял корзину с бубликом, скрутив верёвку. Нехитрый лифт (корзина на верёвке, стоявшая здесь же на подоконнике), подсмотренный у турецких домохозяек и сделанный прежним постояльцем квартиры, работал надёжно.

После завтрака нужно было в редакцию. Оставаться дома, сославшись на головную боль, не хотелось. Всё-таки было терпимо. Но, главное, он дал свой телефон Татьяне. Она, надеялся Табак, могла набрать его номер. Ему стало неприятно от мысли, что, когда бы она ни позвонила ему, трубку поднимет Толя, словно тот опошлил бы своими домыслами хрупкое нарождавшееся чувство.

Андрей оделся и вышел на улицу. И моментально отпрянул от дороги. Буквально перед его носом на бешеной скорости промчался автомобиль. Из-под колёс донёсся истошный животный крик. На земле как пушистый лоскут лежала белая с рыжими подпалинами кошка. Андрей её сразу узнал. Местные дети раздавали всем дворовым кошкам имена – чёрно-белый Бешикташ[13], белый Памук[14] и рыжий Портакал[15], одноглазый Корсан[16], боязливый Коркак[17]. Машина стукнула кошку по имени Сослумакарна[18].

Андрей мгновенно подобрал её.

– Так, стоп-стоп-стоп. Ты у меня не издохнешь, – сказал Табак.

Он побежал с ней в аптеку, находившуюся по соседству. Животное закатывало глаза и, казалось, готово было отойти в мир иной.

– Сослумакарна! Сося! Не смей! Хватит в этой жизни смертей! – словно взмолился Андрей, глядя на бело-рыжее пушистое создание, еле дышавшее в его объятиях.

Мальчишка, помощник аптекаря, вызвался отвести Андрея с кошкой к ветеринару и всю дорогу переживал за Сосю как за свою собственную и пытался придержать хотя бы её хвост.

Кошку пришлось оставить в ветеринарной клинике по крайней мере до вечера.

Исполнив свой гуманистический долг, Андрей пошёл в редакцию и по дороге ощутил, как страшно стучит у него в висках. Он перенервничал, и приступ мигрени десятикратно усилился.

Вошёл в редакцию и тут же нырнул в газеты.

– Все пишут о землетрясении в Эрзуруме, – сказал Толя Андрею с порога.

Табак, даже не выкурив своей неизменной трубки в начале рабочего дня, сразу взялся писать. Тут же нужно было передать новость по телетайпу.

– Тебе звонили, – между делом ближе к вечеру сказал Анатолий.

– Степанов что-то хотел? – отозвался Андрей.

– Нет, представитель «Аэрофлота» хотела тебя слышать, – ответил Толя ровным тоном.

У Андрея перехватило дыхание. Он встал со стула. Не смог скрыть своего возбуждения. Сам тут же себя возненавидел, что так явно отреагировал. Потом возненавидел этот прилив ненависти к себе.

– А сразу сказать никак нельзя было? – не сумев скрыть раздражение, сказал Табак.

– Так землетрясение же, – ответил Анатолий. – А что дело срочное, что ли?!

Его вопрос повис в воздухе. Андрей пробурчал в ответ что-то несуразное.

Суматошный день клонился к закату.

Андрей вышел из редакции расстроенный, будто он потерял что-то очень важное, не успев его обрести. Он словно прикоснулся, даже не к желаемому предмету, а к идее о предмете желания. Иногда сама мечта намного ценнее, чем её реализация. И утратить связь с идеальным обидно, мерзко, разрушительно.

Андрей свернул на незнакомую улицу, по которой никогда раньше не ходил. Замедлился, ушёл в себя. «Может, добавить в будущий роман любовную линию?», думалось ему. «Какая любовная линия, когда ещё непонятно, что будет за тема?» – сам себе парировал Андрей.

Он медленно шагал, пиная перед собой маленький камешек. От мыслей о Тане, разбередившей его рассудок накануне (про себя он дал ей фамилию «Пушкина»), его отвлекла музыка – барабан и зурна – звучавшая на своих витиеватых дроблёных тонах, отличных от привычных до-ре-ми.

Музыка доносилась от небольшой лавочки по продаже кухонной утвари. У неё стояли многочисленные похоронные венки. Сновали люди, возбуждённые, в приподнятом расположении духа.

Андрей с любопытством заглянул внутрь, проходя мимо. «Развесёлые похороны какие-то», подумал он и направился к ветеринару.

Андрей шёл проведать Сосю. Да, у неё было девять жизней, на ней всё заживало как на кошке. Но животному нужен был покой и отдых.

Через несколько дней Сося стала чувствовать себя значительно лучше, да и держать её дальше у ветеринара было дороговатым удовольствием. Андрей принял быстрое решение – притащил её к себе в квартиру.

Он отпустил Сосю на пол и сказал:

– Осваивайся, подруга!

«Что ж, пожалуй, всё неплохо складывается», подумала бы Сося, если бы мыслила по-русски. Но она залезла под шкаф и так просидела там до утра.

XII

Это была первая поездка Озала в США в роли заместителя премьер-министра на встречу Мирового банка. Озал встречался и с американскими бизнесменами, говорил страстно на ломаном английском.

– Аллах-Аллах! Если я его не понимаю, как же его поймут собравшиеся?! – склонившись над ухом коллеги, шептал руководитель местной ассоциации бизнесменов Эргюн-бей.

Два турка переглянулись. Однако по завершении встречи было очевидно, что этот прогноз не сбылся. Собравшиеся Озала не просто поняли, но поддались энергии его речи, задавали вопросы и составили весьма позитивное представление об этом, глотающем фразы, турецком экономисте.

Озалу не сиделось в гостинице. Пусть было немного прохладно и некомфортно на улице из-за крапающего дождя, всё равно хотелось прогуляться перед многочасовым сидением в кресле. Да и вообще во все эти вылазки за рубеж ему нравилось проводить время, изучая местность, людей, их нравы. Он шёл мимо мерцающих витрин и внимательно их рассматривал. Пытливый взгляд зацепился за пляшущие картинки на компьютерных экранах в интернет-кафе с прозрачными стёклами. Перед мониторами сидели подростки и, к его удивлению, дети. Все они ловко управлялись с компьютером. Озал автоматически задумался о среднестатистическом турецком ребёнке из Анкары или Стамбула. Сравнение по уровню вовлечённости в мир технологий оказалось явно не в пользу своих.

«Серьёзная работа – усадить за компьютер с молодых ногтей, но если мы этого не сделаем, то они нас перегонят», подумал он.

– Нужно перестать квотировать производство электроники, отпустим его на свободный рынок, – делился Озал своими умозаключениями с премьером по возвращении.

Он всё подсчитал – схему таможенных пошлин на конечные продукты, заготовки и полуфабрикаты. Он планировал свободный выпуск на рынок импортных аналогов. При его деятельном участии даже появилось политическое решение, но оно застряло на стадии согласования в ведомствах. Верхушка не поверила в необходимость таких действий и упорно занималась протекцией.

За двадцать два месяца напряжённой работы на посту заместителя премьера по вопросам экономики в правительстве Улусу Озал пришёл к своему тупику, упёрся в потолок, мешавший расти дальше. Военные закручивали гайки. В прессе стали появляться разоблачительные статьи, в них с Озала спрашивали за неизбежно появлявшиеся экономические промахи.

Перед ним стоял вопрос, пробивать ли потолок. И если пробивать, то как?!

Озал покинул пост, своё беспокойное хозяйство, остановил свой бег, который всё больше напоминал бег на месте. Горизонт никак не приближался, только ширился.

– Ты в политику, что ли, собрался? Скажи, хоть знать буду, – сказал глава Генштаба, генерал Эврен, подписывая бумаги об увольнении Озала.

– Нет, нет, не собираюсь, – ответил тучный экономист.

Ему нужно было понять себя, свои силы, желания, планы. Стоило отдохнуть.

Для этого невозможно было придумать место лучше Сиде. Прошло некоторое время после вступления в силу Закона о поощрении туризма. Как раз можно было посмотреть, как обстоят дела на самом деле на средиземноморском побережье, побыть обычным туристом.

На служебном коричневом «Шевроле» Озал отмерил пять сотен километров по живописным местам меж рощ олив и сосновых лесов, по дороге останавливаясь, чтобы взглянуть на пейзаж.

Вечерний Сиде встретил его лёгким ветром с моря. Он надел свои цветастые плавки по колено, накинул на плечо полосатое полотенце и отправился искупаться. Тёплое Средиземное море ласкало, обволакивало грузное тело, делало его лёгким, давая возможность забыть о чрезмерном весе, сосредоточиться на мыслях, объять большое, сложное, не дающее покоя.

«Пойти конём, создать свою партию», думал Озал про себя, лёжа на спине. Вода заливалась в уши, делая звуки вокруг приглушёнными.

Броситься в этот омут он мог, только всё хорошо взвесив. Да, были коллеги, кто уверял, что Турция идёт по пути, где демократизация обязательна, появятся партии и одна из них должна быть у Озала.

«Ты знаешь, я не люблю политику, но тебе нравится ею заниматься. Хоть мне это и не по нутру, но я с тобой. Только смотри, ты много лет отдал государственной службе, пойдёшь в политику – обязан побеждать», – вспомнились Озалу слова жены Семры-ханым.

Линии сводились в одной точке.

С людьми, которым Озал доверял, он обкатывал идею партии, прорабатывал её целесообразность. Критике подверг всё, включая своё тело. Если садиться в премьерское кресло, то надо соответствовать посту, выглядеть подобающе.

Рейс Анкара-Нью-Йорк примчал его вместе с женой в США. Он с одышкой спустился по трапу.

Нужно было навестить сына. Когда семья рассыпана по разным странам, мир становится маленьким, буквально помещается на ладони, самолёт воспринимается общественным транспортом, а сами страны – словно комнаты одной большой квартиры, принадлежащей тебе.

В Америке Озал запланировал много дел.

Но сначала по настоянию друзей отправился всё-таки к врачу.

Палило солнце. Пот лил с него градом. Солнечный свет заставлял слезиться глаза. Взобрался на лестницу на входе в клинику. В руках была только маленькая сумка со сменным бельём на один-два дня. Рыхлый Озал вошёл в кабинет к врачу с весом сто двенадцать килограммов при росте сто шестьдесят три сантиметра. После основательного разговора с врачом он остался в клинике на несколько месяцев. Встречи в Штатах с коллегами и людьми, к мнению которых хотелось прислушаться, пришлось втискивать в напряжённую программу по оздоровлению, политические мастер-классы перемежались тренировками на беговой дорожке.

Спустя три месяца он вышел из клиники новым человеком, сбросившим четверть центнера.

Озал вернулся в Анкару. Впереди было самое сложное – преодолеть вето Совета национальной безопасности. Предстоял разговор с Эвреном. На эту встречу Озал шёл с большими сомнениями. По большому счёту его судьба, которую он смело чертил, снова была в руках военных. Он поднялся по помпезной белой лестнице, чуть замедлил шаг перед кабинетом, потом рывком открыл дверь.

– Я хочу создать свою партию, – сказал Озал, придя на ковёр к генералу Эврену.

– Подожди, мы же с тобой не так давно говорили, ты сказал, что нет у тебя таких планов, – удивился глава Генштаба.

– Теперь хочу, да и меня к этому подталкивают.

– У тебя же был опыт избрания от Измира… Неудачный, – прищурившись, напомнил Эврен Озалу его крах.

– Это была ошибка, я потом это понял, – ответил Озал.

– Знай, если среди твоих соратников будут люди c идеями Партии националистического действия или Партии национального благоденствия, наложим вето не раздумывая.

– Я понял.

– Раз понял, тогда создавай.

XIII

Знакомство Андрея с Ахметом Аллахкулу получилось несколько смазанным. Вообще, было нормой, что турецкие журналисты снабжали информацией иностранных коллег. Ахмет заходил в редакцию, притаскивал свой эксклюзив ещё до приезда Андрея. Был он человеком, несомненно, полезным, поэтому для соблюдения приличий и добрососедских отношений, надо было навещать и его с коллегами. Первый раз в редакцию газеты «Тер-джуман», где работал Ахмед, Андрей должен был пойти вместе с Анатолием. Но полетевший кардан вынудил Толю заниматься машиной. Андрей отправился один.

Он поднялся на второй этаж редакции, занёс руку, чтобы открыть дверь, в этот момент она резко открылась, тяжёлый деревянный массив двери с размаху встретился с его лбом. Вышла пожилая миловидная женщина со слегка раскосыми глазами в крупных украшениях в ушах и на шее. Увидев, что произошло, она басовитым прокуренным голосом застрекотала:

– Ay, özür dilerim! Geçmiş olsun! Nasıl bir şansızlık! Çok pardon![19]

Она принялась суетиться вокруг Андрея.

Взяла его под руку, завела в кабинет, побежала за аптечкой, поставила её на стол, потом побежала за льдом.

Андрей отнекивался, говорил, что всё в порядке, ничего страшного. Но расторопную ханым ничто не могло остановить.

Когда всё успокоилось, принялись знакомиться.

– Ceyda. Ceyda Aksay, yazı işleri editörüyüm[20], – представилась женщина, – Siz, sanırım, Glavagentstvo’nun yeni gelen şefisiniz[21].

Андрей ответил утвердительно.

– Bayağı sıcak karşılamıştınız[22], – попытался он отшутиться.

Джейда с каким-то материнским тщанием принялась снова хлопотать вокруг Андрея, прикладывать лёд к ушибленной голове. Он снова стал отнекиваться, уже сознавая тщетность своих уверений. Джейда дотронулась до шишки на лбу и подула на неё для успокоения своей совести, прикоснулась к белёсым волосам – из любопытства. «Удивительный цвет», подумала она про себя.

– Bugün bizi ziyaret edersiniz diye duydum. Biraz hızlı girmiştiniz veya ben kapıyı tez açmıştım[23]…

После обсуждения инцидента переключились на погоду в Москве, впечатления от пребывания в Анкаре. Туркам всегда приятно слушать об их родине из уст иностранцев. Кажется, будто они прямо жаждут откровений. Как бы они ни критиковали свою родину в своём кружке, иностранцы должны отзываться об их земле подобострастно, восхищённо, привлекая в лексикон превосходные степени прилагательных.

За Андреем трудно было заподозрить скупость. Он любил поговорить, слова из него лились рекой. Люди слушали его и восхищались интеллектом, спрятанным в этой белобрысой голове, его точными сравнениями, изысканными метафорами. Дополнительное восхищение вызывал тот факт, что он виртуозно излагал свои мысли на неродном языке. Спустя всего десять минут после сумятицы Джейда уже смотрела на него томно, явно вздыхая внутри себя по ушедшей в небытие молодости.

Когда в кабинет Джейды вошёл Ахмед, Андрей сидел в кресле, держа у лба лёд. Перед ним стояла миниатюрная чашечка кофе, от которой поднимался ароматный дымок. Арабика, кажется, главный запах любой редакции, не важно, в какой точке планеты она находится. Запах может быть искажённым, суррогатным, едко-пряным. Именно этот аромат борется за господство с сигаретным дымом. Если у вас непереносимость сигаретно-кофейного амбре, то к журналистике вам трудно себя будет приспособить. На уровне запахов вас будет выбрасывать из этой среды как волной ракушку на берег.

Ахмед с Андреем представились друг другу, поговорили о том о сём, и как-то сразу поняли, что одного поля ягоды. Взгляды на жизнь вокруг и мировую повестку, на журналистику и литературу, искусство и культуру – всё совпадало, мысли развивались в одном русле и была тяга прыгать с темы на тему. Зигзаг беседы менял своё направление со скоростью щелчков на пульте телевизора. Джейда внимательно слушала этот разговор двух однозначно одарённых и наделённых уникальным умом людей. Определённо этот русский был ей симпатичен. Почему? Почему она родилась так рано? Как ярко и неожиданно можно было бы просто провести время, взглянуть на свою жизнь другими глазами… Нелепо. Даже думать о теоретической вероятности отношений женщины с шармом (шарму было пятьдесят четыре) с этим харизматичным спецкором ей казалось глупым. Она гнала эти мысли. Вон.

Разговор вдруг переключился на «белых» русских. Андрей обнаружил, что турок Ахмед об осколке родины Табака знает значительно больше его самого. Конечно, признать, присвоить эту историю было настоящей внутренней революцией. Он был человеком политизированным, думающим «правильно». Но горизонт, широта позволяли ему, пусть и несмело, выглянуть из-под своего панциря.

– Türkçe’ye o zamandan Rusça kelimeler sızdı. Hala da kullanıyoruz. Biliyor muydunuz?[24] – поинтересовался Ахмед.

– Hadi ya! Örnek verir misiniz?[25] – удивился Андрей.

– Kelimeler nedense daha çok yemekle ilgili. Kapuska, pirojki, semaver mesela[26]…

– Harika! Çok enteresan![27]

Как тюрколог-отличник, чтобы продемонстрировать родство менталитетов, Андрей рассказал об идентичных в двух языках поговорках. Показал в лингвистических красках все эти «нет худа без добра», «дождь льёт как из ведра», «с глаз долой – из сердца вон».

Копания в языке, литературе, иронии жизненных ситуаций слово за слово свели их на том, что надо непременно встретиться ещё и пообщаться. История шестидесятилетней давности особенно возбудила интерес Андрея. «Это ж надо, русские здесь построили свою жизнь!» – думал он. Ему это казалось столь же невероятным, как и вероятность того, что это может повториться несколько десятков лет спустя.

Андрей вернулся со встречи уставший. Переступил порог дома с лёгкой головной болью, Сося вышла его встретить.

– Привет, подруга! Ты не поверишь, что сегодня произошло, – выпалил ей Андрей.

Сося внимательно его выслушала и когда он закончил свою тираду, мяукнула. Определённо, она понимала его.

– Знаешь, пожалуй, я напишу свой роман о временах Ататюрка, вот этот период сумятицы Первой мировой. Мне кажется, я нащупал очень редкий и любопытный материал. Точно никто не владеет им.

XIV

Андрей корпел над новостью. Писал и думал, что с его стороны было неосторожностью поделиться с Анатолием впечатлениями от посещения «Терджумана» и такого душевного знакомства с Ахмедом. Не стоило выпаливать всё. Излишняя эмоциональность в очередной раз подвела его.

– Знаешь, Табак, тебе нужно написать роман. Хорошо владеешь историей, прекрасно работаешь с источниками. Прямая дорога тебе из журналистики – в литературу.

– Да, я об этом подумаю.

– Что думать? Делай.

– Хорошо, хорошо.

– Что хорошо?! Просто вижу потенциал, считаю своим долгом прозрачно намекнуть.

– Я понял намёк.

– Так действуй. А я потом буду рассказывать всем, что работал бок о бок с великим писателем.

– Хватит уже.

– Чего хватит?

– Хорош. Закроем тему, – металлическим голосом поставил заслон Андрей.

Толя продолжал что-то шептать себе под нос, обосновывая самому себе правильность своих советов. Он обиделся.

Андрей боялся большого количества авансов. Всё-таки лучше делать не то, что от тебя ждут, а то, что хочешь сам. Толя вывалил ему такой большой кредит доверия, что он стал давить Андрея своей тяжестью. Эти мысли, равно как и работа над новостью, шли фоном. К творческим терзаниям добавились и душевные муки. Таня возникала в воображении как «каравелла на зелёных волнах» в предрассветной дымке. Да, он почти так подумал. Если она звонила, что бы ни было причиной её звонка, значит, она хотела его слышать. Если хотела слышать, значит, был интерес. Если был интерес, его как можно скорее нужно перехватить.

Да. Ему непременно необходимо узнать, как работают советские авиалинии в Турции, с какими проблемами сталкиваются, чем занимается здесь представительство. Табак не хотел афишировать Толе задание, которое сам себе дал. Без того дешифровал себя, и ему было это неприятно.

Он поднял трубку и позвонил Степанову, чтобы между делом узнать телефон «Аэрофлота». Понял, что в телефонном разговоре ему вряд ли удастся так махом спросить то, что действительно не давало ему покоя.

Поговорил с пресс-атташе ни о чём.

– Что это было? – спросил сам себя Степанов, кладя трубку на массивный аппарат.

Чтобы загладить нелепость, Андрей снова набрал номер.

– Самое главное и забыл у тебя спросить, – преувеличенно весело сказал Табак. – Мне интересно повнимательнее поизучать живопись. В посольстве интересные пейзажи висят. Можно мне на них взглянуть ещё раз. Может, ты мне о них ещё что-то и расскажешь?!

Договорились о встрече через неделю.

XV

В квартиру в семиэтажном «Садыклар апартманы» в стамбульском районе Шишли не особо торопились сочувствующие Озалу. То ли боялись за свою безопасность, то ли не верили в многопартийное будущее, куда стремился Озал со своим детищем. Быть основателем партии, которая тут же закроется, зачать ребёнка, который умрёт не родившись, никому не хотелось. Грузом висела вероятность, что все, кто примкнёт к Озалу, будут брошены в тюрьму. Редкие приходившие тушевались. Отказы стоять у истоков так и сыпались. Даже бывшие губернаторы, имевшие политический вес, захаживали к Озалу в ставку, но не подписывались на роль основателей партии.

Озал был решителен и непреклонен, ему нужно было собрать тридцать соратников-основателей. Но люди боялись. Страна жила, будучи зажата в цепких руках военной хунты. Шли в пугающую неизвестность, пожалуй, только самые отчаянные.

Позвонили в дверь. Помощник Озала пошёл открывать.

– У вас назначено?

– Нет, – ответил человек из-за двери и навалился, чтобы открыть её.

Помощнику это не понравилось, и он стал силой закрываться от навязчивого посетителя. Несколько минут продолжалась схватка: один напирал на дверь, другой силой её удерживал, один пытался проникнуть в квартиру, другой истово отстаивал территорию ставки от незваного гостя.

– Брат Тургут, меня не пускают, распорядись уже в конце концов, – выкрикнул в сердцах человек из-за двери.

Озал вышел на возбуждённые голоса и шум. В квартиру рвался Бедреттин-бей.

– Пусти его. Это наш человек, он нам ой как понадобится, – распорядился Озал.

Озал вербовал многих, среди них были люди, никогда не занимавшиеся политикой, но имевшие вес в обществе: носители уважаемых фамилий, люди с чистой репутацией, ничем не запятнанной в глазах военных.

– Я понимаю, что практически нет шансов, что вашу партию выберут в парламент, но уверен, что турецкой политике нужна свежая кровь. Поэтому я готов к любой роли, которой вы меня наделите, – сказал Озалу Месут Йылмаз, опытный экономист, занимавший должность исполнительного директора в многочисленных производственных компаниях.

С его стороны это был весьма дальновидный расчёт. Йылмазу предстояло занять министерский пост, его ожидало блестящее политическое будущее. Пока он просто верил в идею и носителя этой идеи.

В жизни приходится делать много ставок и зачастую вставать на путь с неизвестной точкой назначения. Те, кто встают на него, или срывают свой куш, или теряют всё. Вера, неугомонность и пассионарность высвечивают дорогу во мраке будущего.

«Да, такой человек нам нужен», подумал Озал о Йылмазе. На следующий день Месут-бей стал ежедневно посещать квартиру-ставку в Шишли.

Занимавшимся организационными вопросами всё время приходилось оглядываться по сторонам, не выдавать себя, держать свою деятельность втайне. Костяк, сложившийся вокруг Озала, да и он сам, боялись, что основателей партии будут запугивать. Поэтому, когда заходила речь о том или ином человеке, примкнувшем к рядам Озала, их называли не по именам, а по присвоенному каждому из них номеру.

– Восемнадцать пусть ангажирует лавку из своих, кто не подведёт и сделает всё в индивидуальные сроки, – говаривали между собой соратники.

Тургуту Озалу было важно услышать мнение прежнего друга и соратника, опытного политика, отстранённого от дел после переворота, Сулеймана Демиреля. Он отправился к нему домой. Разговор из приятельского превратился в напряжённый конкурентный диалог, как только пошла речь об истинной цели визита.

Озал сидел в мягком кресле, пил чай из изогнутого стаканчика. Отхлебнул «заячьей крови»[28] и деловито сказал:

– Поддержи нас.

– Извини, но нет. Моя собственная карьера ещё не закончилась. Нет, – ответил опальный политик.

У Демиреля самого были далеко идущие планы. Не имея возможности действовать в открытую, он продумывал иные пути вернуться в активную политику.

Озал ушёл со встречи несолоно хлебавши. Но его расстройство длилось совсем недолго. Он принял решение. После этого ему были уже не так важны детали. Поезд его амбиций мчался на всех парах.

Состояние полной секретности продолжалось. Все боялись всего. Накануне объявления об учреждении партии поздно вечером Четырнадцать договорился с производителем табличек, что работа будет закончена ближе к ночи. К десяти часам вечера была готова табличка лишь с написанным словом «партия». Место для ключевого слова пустовало. Ближе к ночи принесли конверт со словом «Отечество». Уже в ночи мастер завершил свою работу. «Партия Отечества»[29] всё чётче стала приобретать свои очертания.

Было практически всё готово, чтобы объявить о себе. Выбрали и эмблему – соты и пчёлка.

– Мне очень нравится этот символ. В нём и тепло, и трудолюбие, и любовь, и изобилие, – говорил Озал.

– Брат Тургут, – вбежал в комнату Четырнадцать, – наши конкуренты тоже выбрали пчелу в качестве эмблемы. Свои люди сообщили. Что делать? И самое главное, их примут с самого утра, сразу после открытия, – нервничал Четырнадцать.

– Не истери, – приказным тоном сказал Озал, немного помедлил и добавил. – Военные просыпаются рано…

– Ну да.

– Мы на регистрацию напросимся до начала рабочего дня. Кто раньше подаст заявку, тот и на коне, – быстро сориентировался Озал и рассмеялся, ему самому очень понравилась такая хитрость.

Он позвонил министру внутренних дел и, не объясняя причин, попросил принять его в восемь тридцать.

Рано утром «Партия Отечества» Озала с сотами и трудолюбивой пчелой в качестве эмблемы была официально зарегистрирована.

Комиссия в Комитете государственной безопасности, состоящая из опытных военных служак, включая генерала Эвре-на, собралась для рассмотрения дел. На стол легли папки на семь партий. От каждой из них выдвигались тридцать основателей. На каждого приходилось досье от Национальной разведывательной организации, Командования военного правления, Министерства внутренних дел. Работа предстояла кропотливая.

Военные везде видели угрозу. Выпустить на выборы слишком много левых – опасно. Они тут же поменяют только принятую Конституцию. Две партии справа обеспечивали военным необходимое равновесие.

Всё находилось под жёстким контролем. Тело страны было словно привязано к кровати, чтобы в конвульсиях своей прежней болезни не навредить самой себе.

Озал и конкуренты из шести других партий ждали своей участи как абитуриенты результатов поступления в университет.

К началу политической выборной гонки оказались допущены только три игрока – правоцентристская «Партия Отечества» Озала, учреждённая военными «Националистическая демократическая партия» и левая «Народническая партия».

Политические лидеры принялись ездить по городам и весям, собирая митинги, агитируя за себя.

Это был какой-то городок на Восточном Черноморье. Автобус Озала выехал на базарную площадь. Он влез на крышу и в очередной раз принялся выступать со своей программой. Только народ не собирался его слушать и будто вовсе не интересовался и не обращал внимания на то, что происходит. Озал продолжал говорить, раз уж приехал. К автобусу подошла пожилая дебелая женщина и попросилась к спикеру. Озал дал знак, чтобы ей дали возможность забраться к нему. Она, с трудом переваливаясь, влезла, подошла к нему и обняла. Лицо невысокого Озала оказалось аккурат между грудей, каждая величиной с переспелую дыню. Вынырнув из тела рыхлой деревенской женщины, Озал расцеловал её в обе щеки. Она взяла у него из рук микрофон и над базарной площадью загремел её басовитый голос:

– Ula, karı kılıklı herifl er, niye adamı dinlemiysiniz? Jandarma dolaşmiş, adami dinlemeye giden herkesi falakaya yaturur demiş. Ben de dinliyrım. Hadi bakalum, beni de yaturun[30].

Услышав местное наречие, да с матерком, народ заулыбался, оживился, захлопал в ладоши. Так вокруг автобуса собралась толпа. Женщина вытерла выступившие на глазах слёзы и спустилась. Она спрыгнула с подножки, подобрав длинную юбку и заставив качнуться автобус на рессорах.

Озал, из города в город, вставал на специально приспособленную крышу автобуса, оборудованного колонками, говорил с людьми. Для военных стало настоящим сюрпризом, что его поддержка стала расти в геометрической прогрессии, оставляя позади конкурентов.

– Я принял решение, в соответствии с которым наш рынок открылся для иностранных денег. Я позволил улучшать свои товары и услуги в свободной конкуренции, – перечислял Озал свои достижения.

Он верил, что его вклад в развитие экономики велик. И пожалуй, не было человека, который мог бы его переубедить в этом.

Конкуренты и соседи по правому крылу нервно ёрзали в своих креслах, наблюдая за амбициями низкорослого экономиста, сменившего роговую оправу своих очков на более элегантную тонкую и давившего конкурентные силы своей харизмой. Его нужно было свалить. Лоббисты один за другим обивали пороги президентского кабинета.

В президентском кабинете не заставили себя долго ждать. С телеэкранов стране всё доходчиво объяснили:

– Если человек, находившийся на государственном посту после военного переворота, присваивает себе все позитивные решения, не беря во внимание работу других людей и ведомств, это несправедливо и самонадеянно. Собираясь на избирательные участки, крепко подумайте обо всём этом, – обратился по телевизору к нации со своей речью президент Турции Эврен.

Штаб Озала словно окатили холодной водой. На кого намекал глава государства, было настолько очевидным, что за два дня до выборов смело можно было сматывать удочки и расставаться со своими далеко идущими политическими планами.

– Мало ли что сказал президент, – меланхолично зевнул Озал, когда его стали спрашивать, что же теперь делать, что отвечать прессе. – С чего вы взяли, что этот пассаж был адресован именно нам?! Он ведь фамилий не называл… Не надо на себя ничего брать. Двигаемся дальше.

XVI

Андрею нравилось это заведение. Лобби гостиницы «Гранд Анкара» по четвергам превращалось в Клуб иностранных журналистов. Туда приходили представители прессы из разных уголков мира. Андрею льстило быть частью этого клуба избранных. Он чувствовал себя своим, хотя его, вышколенная в определённых рамках, ментальность порядком пошатнулась в блеске хрусталя и клубах дорогого табака. Будучи страной восточной, Турция обладала всеми качествами «загнивающего» запада. Эта «гнильца» чувствовалась и в клубе, помещение которого было освещено так, что хотелось зажмуриться от яркости. Дорогой интерьер считывался в каждой детали. На мраморных полах стояли изысканные, бирюзового стекла, вазы. Прихотливая рука дизайнера сочетала мрамор, хрусталь, тёмного цвета дерево. На окнах висели тяжёлые бархатные шторы цвета морской волны с золотистыми кисточками подвязок. Столики, покрытые кипенно-белыми скатертями с тонким узором цвета циан, ломились от угощений. Официанты, отточенными движениями, стелили сверху свежую скатерть, как только на неё проливался виски или что-либо ещё, но чаще именно виски. От атмосферы веяло хмелем и пьяной радостью, она обволакивала, хватала в свои объятья каждого, кто бы туда ни попадал. Даже трезвенники впадали в общее веселье и вели себя, словно были подшофе. Настолько заразителен был этот дух. Посещало состояние эйфории, что-то схожее с пребыванием в воздухе во время прыжков на батуте. Этот эффект поддерживали и официанты, еле заметно снующие между отдыхающими. Складывалось впечатление, что они не наступают на пол, а порхают над ним. Клетчатому с Бегемотом понравилась бы эта смесь воздушного, оживлённого, беззаботного и немного фантасмагоричного.

В клубе всегда было шумно, преувеличенно весело – исполнявшие свой профессиональный долг, находившиеся в длительных командировках вдали от родины. Журналисты выпускали пар и позволяли себе просто ни о чём не думать. Гомон стоял, словно дело происходило в Вавилоне. Коловращение языков и наречий, разнообразных вариаций на тему турецкого, было способно у любого вызвать в памяти притчу о разделении Господом языков. Андрей своим острым взглядом сразу подметил этот лингвистический сгусток. Живи он позже на каких-то лет тридцать, он сказал бы, что это сиквел к библейской притче. Но, как человеку родом из шестидесятых, ему были неведомы эти аллюзии, да и о какой Библии могла идти речь?!

Иногда клуб превращался в островок богемной жизни. Порой в клубе растягивали импровизированный экран и показывали фильм, застольная часть продолжалась после просмотра ленты. Захаживали актёры и режиссёры. Заканчивалось это действо далеко за полночь. В итоге пятница частенько была днём потерянным. Работать удавалось лишь в силу стойкости, продиктованной молодостью.