Читать онлайн Мое тело бесплатно

Emily Ratajkowski

My Body

© 2021 by Emily Ratajkowski

© К. Григорьева, перевод на русский язык

В оформлении издания использованы материалы по лицензии @shutterstock.com

© ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Посвящается Слаю

Вы изображаете обнаженную женщину, потому что вам нравится смотреть на нее, вы даете ей в руку зеркало и называете картину «Земное тщеславие», таким образом порицая женщину, наготу которой вы изобразили ради собственного удовольствия.

Реальная функция зеркала была иной. Оно было нужно для того, чтобы женщина сама санкционировала отношение к себе как – главным образом и в первую очередь – к зрелищу.

Джон Бергер. «Искусство видеть»[1]

Предисловие

Когда летом 2020 года Меган Ти Сталлион и Карди Би выпустили клип на сингл WAP (сокращение от Wet-Ass Pussy), он буквально взорвал интернет, набрав 25,5 миллиона просмотров за 24 часа, оказавшись в итоге на первом месте в американских и мировых чартах, и стал первой женской коллаборацией, которой когда-либо удавалось сделать нечто подобное. Интернет моментально заполнился спорами о гиперсексуальных аспектах клипа и текста песни. Многие специалисты в области культуры называли сингл сексуально-позитивным гимном и утверждали, что, читая рэп о явных сексуальных деталях и своих желаниях, Карди и Меган заявили о собственной свободе выбора и осуществили запоздалую смену ролей. Однако некоторые считали, что песня и клип отбросили феминизм на сто лет назад.

Предыдущий клип, который вызвал подобные жаркие дебаты о расширении прав и возможностей женщин и сексуальности, вышел в 2013 году, к композиции Blurred Lines, написанной и исполненной Робином Тиком, Фарреллом и T.I. В клипе три девушки танцуют практически обнаженными. Я была одной из этих девушек.

Сингл Blurred Lines в одночасье привел двадцатиоднолетнюю меня к славе. На сегодняшний день цензурированная версия клипа, в которой наша нагота частично скрыта, набрала примерно 721 миллион просмотров на Ютубе, а сама песня стала одним из самых продаваемых синглов всех времен. Оригинальную версию удалили с Ютуба вскоре после выхода. Видеохостинг сослался на нарушение использования услуг сайта. Потом она все же была восстановлена и снова удалена, что только усилило ее противоречивую привлекательность. Критики осудили видео, назвав его «восхитительно женоненавистническим» из-за того, что я и остальные модели привлекли столько внимания.

Меня, а точнее установки насчет моего тела, внезапно начали обсуждать и анализировать буквально все, от теоретиков феминизма до мальчиков-подростков. Критики признали видео «невероятно мизогинным[2]» из-за того, что я и мои коллеги-модели были объективированы[3].

Когда журналисты решили выяснить мое мнение об этом видео, я удивила всех, ответив, что вовсе не считаю его антифеминистским. Я сказала репортерам, что, по-моему, женщины должны расценивать мое выступление как вдохновляющее. Это мое заявление насчет Blurred Lines появилось в эпоху феминистской блогосферы, книги «Не бойся действовать: Женщина, работа и воля к лидерству» и заголовков вроде «Почему женщины до сих пор не могут иметь всего?» на обложках крупных журналов, но до популяризации термина «феминистка», до танца Бейонсе перед гигантской неоновой вывеской «ФЕМИНИСТКА» и до продаж модных футболок с надписью «ФЕМИНИЗМ». Многих возмутило то, что девушка, снявшаяся обнаженной в популярном клипе, осмелилась назвать себя феминисткой, в то время как другие, в основном молодые женщины, сочли мою точку зрения новаторской. Я утверждала, что чувствую уверенность в своем теле и в своей наготе, и кто мог сказать мне, что я не обладаю силой, танцуя обнаженной? Более того, разве попытки указать мне, что делать с собственным телом, не направлены против женщин? Я напомнила миру, что феминизм – это личный выбор и никто не смеет контролировать меня.

Спустя пару лет после выхода Blurred Lines я написала эссе «Женщина-ребенок» о взрослении и стыде, которые испытывала из-за своей сексуальности и формирующейся фигуры.

Самое унизительное чувство я испытала даже не во время работы моделью и актрисой, а раньше – в средней школе, когда один из учителей щелкнул бретелькой моего бюстгальтера, чтобы отругать за то, что она выскользнула из-под майки. Для меня проблема заключается не в том, что девушки сексуализируют себя сами, как хотели бы убедить нас в этом феминистки и антифеминистки, а в том, что их стыдят за это. Почему именно мы должны приспосабливаться? Прикрываться и извиняться за свои тела? Я устала от чувства вины из-за того, что демонстрирую собственное тело.

Мои взгляды сложились в подростковом возрасте, наполненном всевозможными сигналами, которые были связаны с формированием фигуры и сексуальностью. В тринадцать лет я совершенно растерялась, когда папа тихо предложил «не одеваться так только на сегодняшний вечер», когда мы с родителями собирались пойти в дорогой ресторан. На мне были розовый кружевной топ и бюстгальтер пуш-ап. Мама всегда убеждала меня, что я могу получать удовольствие от того, как выгляжу, и именно этот комплект привлекал ко мне пристальное внимание и взрослых мужчин на улице, и моих сверстников в школе. Внезапно я почувствовала себя неловко из-за того, что являлось источником моей гордости.

Я не понимала, почему моя двоюродная сестра, почти на двадцать лет старше меня, ворвалась в гостиную, запыхавшись, после того как оставила меня на несколько минут наедине со своим приятелем. Я не знала, чего она испугалась, хотя инстинктивно понимала, что значил язык тела ее друга: то, как он откинулся на диван, подался бедрами вперед, а его губы растянулись в извращенную приглашающую улыбку. Я была ребенком, но могла различить мужское желание, даже если не до конца понимала, что с этим делать. Считалось ли это чем-то хорошим? Или тем, чего следует бояться? А может быть, стыдиться? Казалось, это было всем сразу.

Я закончила эссе «Женщина-ребенок» разговором с учителем рисования, который произошел в первый год моего обучения в художественной школе. Когда я показала ему нарисованную углем обнаженную женщину, он предложил: «Почему бы не нарисовать женщину с такой узкой талией, что она упадет и не сможет встать?» Учитель посоветовал мне или «сыграть на стереотипах стандартов красоты, или показать угнетение». Не верилось, что существуют всего лишь эти два варианта.

Большую часть своей жизни я думала о себе как о сообразительной мошеннице. Понимая, что у меня есть товар, который ценит мир, я гордилась тем, что построила жизнь и карьеру на своем теле. Я осознала, что в той или иной степени всех женщин объективируют и сексуализируют, так что я могла бы сделать это на собственных условиях. Я подумала, что сила именно в моей способности сделать выбор.

Сегодня я читаю это эссе, смотрю интервью того периода моей жизни и чувствую нежность к юной себе. Моя защитная реакция и демонстративное неповиновение теперь хорошо мне видны. То, что я писала и проповедовала тогда, отражало мои идеалы, но в этом отсутствовала гораздо более сложная картина.

Во многих отношениях я, несомненно, была вознаграждена за то, что извлекла выгоду из своей сексуальности. Я стала узнаваема во всем мире, собрала многомиллионную аудиторию и получила за рекламные и модные кампании больше денег, чем мои родители (профессор английского языка и учитель рисования) когда-либо мечтали заработать за всю свою жизнь. Я создала платформу, выкладывая свои фотографии в интернет, делая мое тело и имя узнаваемыми, что, по крайней мере частично, дало мне возможность опубликовать эту книгу.

Но в других, менее видимых обществу отношениях я чувствовала себя объективированной и ограниченной своим положением в мире в качестве так называемого секс-символа. Я извлекла выгоду из своего тела в рамках цис-гетеро-капиталистического патриархального мира, в котором красота и сексуальная привлекательность ценятся исключительно через удовлетворение мужского взгляда. Какое бы влияние и статус я ни приобрела, они были предоставлены мне только потому, что я привлекаю внимание мужчин. Моя позиция приблизила меня к богатству и влиянию и даровала мне некоторую независимость, но это не привело к истинному расширению прав и возможностей – это я получила только сейчас, написав эссе и озвучив собственные мысли и чувства.

Эта книга наполнена идеями и событиями, с которыми я не хотела сталкиваться или, возможно, не могла столкнуться ранее в жизни. Я отмахивалась от болезненных переживаний или от тех, которые не соответствовали тому, во что я хотела верить: я была женщиной, наделенной возможностями благодаря превращению ее образа и тела в товар.

Столкновение с более сложной реальностью оказалось тяжелым – жестоким и разрушительным для личности и картины мира, за которые я отчаянно цеплялась. Я была вынуждена узнать неприглядную правду о том, что считала важным, что называла любовью, что, по моему мнению, делало меня особенной, и обнаружить реальность моих отношений со своим телом.

Я все еще пытаюсь понять, как отношусь к сексуальности и расширению прав и возможностей. Цель этой книги не в том, чтобы найти ответы, а в том, чтобы честно разобраться в важных для меня идеях. Я стремлюсь изучить различные зеркала, где видела себя: в глазах мужчин и других женщин, с кем я себя сравнивала, и на бесчисленных фотографиях, на которых я запечатлена. Эти эссе повествуют о глубоком личном опыте и последующем пробуждении, что определило мою молодость и изменило мои убеждения и установки.

Уроки красоты

1

– Когда ты родилась, – начала моя мама, – врач поднял тебя и сказал: «Посмотрите на нее! Она красивая!» И это правда. – Она улыбнулась. Я слышала эту историю много раз. – На следующий день он привез своих детей в больницу, просто чтобы показать тебя. Ты была таким красивым ребенком.

На этом обычно рассказ завершался, но сейчас мама продолжила. Только прежде на ее лице появилось знакомое невинное выражение, которое я привыкла видеть перед тем, как она скажет мне или моему отцу то, чего, по ее мнению, говорить не следует. Я собралась с духом.

– Забавно – произнесла она с легкой улыбкой на губах. – Я недавно разговаривала с братом… – Она начала имитировать его акцент Восточного побережья: – «Кэти, Эмили была красивым ребенком. Но не таким красивым, как ты. Ты была самым красивым ребенком, которого я когда-либо видел». – Она пожала плечами, а затем покачала головой, словно говоря: «Разве это не бред?»

Я на мгновение задумалась, чтобы решить, какого ответа мама ждет от меня, пока не поняла, что она смотрит в окно, больше не обращая на меня внимания.

2

Разговариваю с помощником парикмахера, пока мне делают прическу и макияж для фотосессии.

– Твоя мама красивая? Ты похожа на нее? – спрашивает он, пропуская пальцы сквозь мои волосы.

Он наносит средство на их кончики и изучает мое отражение в зеркале перед нами. Затем делает комплимент моим бровям.

– Они хороши, – заявляет он, хватая расческу. – Кто ты по национальности?

Я привыкла к подобным разговорам на съемочной площадке; они почти всегда однотипные, и я хочу закончить его как можно быстрее. Мне не нравится, что белые женщины используют этот вопрос как возможность указать свою национальность в попытке звучать «экзотично»: я на тринадцать процентов это и на семь процентов то. Вместо этого я просто говорю:

– Я белая девушка.

Мой парикмахер смеется.

– Ладно, белая девушка. – Он широко ухмыляется. – Однако я могу сказать, что в тебе есть что-то еще. – Он поджимает губы и переносит свой вес на одну ногу, выставляя бедро. Говорит, что он по большей части мексиканец.

– Так что насчет твоей мамы? – искренне интересуется он. – Такая же красивая, как и ты?

– Да, – отвечаю я. – Она красивее меня.

Брови парикмахера взлетают вверх. Он возвращается к расчесыванию наращенных волос, которые держит в руке.

– Что ж, я уверен, это неправда, – произносит он. Я привыкла к тому, что людям иногда становится неловко, когда я это говорю.

– Это правда, – ровным голосом отвечаю я. Полностью уверена в этом.

3

Красота моей мамы классическая: широко посаженные зеленые глаза, крошечный изящный носик, миниатюрное тело и, как она бы сказала, фигура «песочные часы». На протяжении всей жизни ее сравнивали с Элизабет Тейлор, и я согласна с этим. Люди старшего поколения говорили ей, что она похожа и на молодую Вивьен Ли. И «Национальный бархат»[4], и «Унесенные ветром»[5] – фильмы, которые мои родители хранили в небольшой коллекции видеокассет рядом со своей кроватью. В детстве, когда я пересматривала эти фильмы бесчисленное количество раз, мне представлялось, будто я вижу более молодую версию своей матери, оказавшуюся в мире южных красавиц. Вивьен Ли опускала глаза под взглядом Кларка Гейбла, и я вспоминала рассказы мамы о том, как мальчики-поклонники стояли на лужайке под окном ее спальни в старшей школе. Я воображала себе шелковистую текстуру ее ленты королевы выпускного вечера и вес сверкающей короны на голове – все это можно увидеть на фотографиях из выпускного альбома.

4

В гостиной моих родителей стоит деревянный комод со столовым серебром и фарфоровым сервизом внутри. На нем – фотографии в рамках, сувениры из путешествий и несколько небольших скульптурных работ моего отца. Гостей всегда привлекает одна из фоторамок с двумя круглыми изображениями, игриво наклоненными друг к другу. Справа – черно-белая фотография моей мамы из начальной школы, ее волосы заплетены в короткие косички. Слева – моя фотография, сделанная примерно в том же возрасте, волосы с лица убраны черной повязкой. Две девочки широко улыбаются. Если бы не качество старой фотографии и год, напечатанный в правом углу, можно было бы подумать, что на этих изображениях один и тот же ребенок. «Кто есть кто?» – спрашивают гости.

5

В детстве мои волосы постоянно путались. После ванны мама использовала спрей для облегчения расчесывания и щетку, чтобы распутать колтуны. Головы болела от бесконечных рывков, а шея ныла от необходимости держать голову ровно. Я ненавидела этот процесс. Пока слезы текли по моему лицу, я пыталась сосредоточиться на спрее для волос, потому что на его этикетке были нарисованы морские животные, и разглядывала улыбающегося оранжевого морского конька и пухлого синего кита. От сладкого запаха спрея у меня текли слюнки. Чувствуя, как расческа впивается в кожу головы, я в отчаянии кричала: «Не надо!»

В доме, где я выросла, не было потолков, а стены не доходили до крыши, так что эти крики заполняли все пространство. Услышав мой вой, отец начинал петь из другой комнаты: «Волосяные войны, ничего, кроме волосяных войн» – на мотив темы из «Звездных войн»[6].

6

Меня не воспитывали религиозной, и разговоры о Боге отнюдь не являлись частью моей жизни. Я никогда не молилась в традиционном смысле этого слова, но помню, как в детстве молилась о красоте. Лежа в кровати с зажмуренными глазами, я концентрировалась так сильно, что меня прошибал пот под одеялом. Я верила, что для того, чтобы Бог воспринял тебя всерьез, ты должен очистить свой разум, насколько это возможно, а затем сосредоточиться на расширяющихся пятнах света под веками и думать только об одной вещи, о которой мечтаешь больше всего.

«Я хочу быть самой красивой», – мысленно повторяла я снова и снова, мое сердце поднималось куда-то к горлу.

В конце концов, уже не в силах сопротивляться другим мыслям, приходящим в голову, я засыпала с надеждой, что Бог будет достаточно впечатлен сей медитацией, чтобы ответить мне.

7

Отец моей мамы, Эли, был строгим и серьезным. Он родился в 1912 году и приехал на остров Эллис из небольшого местечка на территории тогдашней Польши, а ныне Беларуси. Талантливый пианист, дедушка окончил Джульярдскую школу в пятнадцать лет, стал химиком, а кроме того, отцом трех дочерей и сына. Он говорил моей маме, что с ее стороны неуместно благодарить людей, которые делают комплименты ее красоте. Он не чувствовал, что она чего-то достигла.

«Что ты сделала? – спрашивал он. – Ничего. Ты ничего не сделала».

8

С раннего возраста я знала, что ничего не сделала, чтобы заслужить собственную красоту, как указывал маме дедушка. Значит, моя красота была подарком от матери? Временами я ощущала, что она каким-то образом чувствует свое право на нее, как на завещанное украшение, которое когда-то принадлежало ей и с которым она прожила всю жизнь. Эта красота досталась мне с грузом всех трагедий и побед, какие мама пережила вместе с ней.

9

«Носи все что хочешь, Эмс, – постоянно говорила мне мама. – Не переживай о мнении других людей». Она хотела, чтобы я не чувствовала стыда и могла принять свою внешность и возможности, которые она мне дарила.

В тринадцать лет меня выгнали домой с танцев, потому что сопровождающий счел мое платье слишком сексуальным.

Я купила его вместе с мамой. Светло-голубого цвета, сшитое из эластичного кружевного материала, облегающего мои начавшие оформляться груди и бедра. Когда я вышла из примерочной, неуверенная в себе, мама встала и обняла меня.

– Ты выглядишь восхитительно, – произнесла она с теплой улыбкой.

– Не слишком сексуально? – спросила я.

– Совершенно нет. У тебя прекрасная фигура. – Мама никогда не хотела, чтобы я думала, что мое тело или моя красота были слишком. – Если людям что-то не нравится, это их проблемы, – сказала она.

Когда она забрала меня с танцев, я рыдала от унижения и растерянности. Заправив мои волосы за ухо, мама обняла меня и сказала: «Пусть эти люди идут в задницу». Она приготовила особенный ужин и позволила мне посмотреть немой фильм, пока я ела. После, с моего разрешения, она написала гневное письмо с жалобой.

«Я все им выскажу», – заявила мама.

10

Я пыталась понять, какое место в мире моделинга отводили мне мои родители. Казалось, им обоим, особенно маме, важно, чтобы их дочь считали красивой; им нравилось рассказывать друзьям о том, что люди разговаривали со мной как с моделью, а позже, как только я подписала контракт с агентством, учась в средней школе, о моих успехах в модельном бизнесе. Они думали о моделинге как о возможности, которой непременно должны воспользоваться как ответственные родители.

– Она может заработать много денег. Вы не «щелкали» ее? – однажды спросила женщина в очереди на кассе местного продуктового магазина. Когда мы вернулись к маминой машине на стоянку торгового центра, я разрыдалась.

– Я не хочу, чтобы меня щелкали, мама! – Мне показалось, что женщина имела в виду щелбаны.

В конце концов, родители нашли мне агента и начали возить меня на фотосессии и кастинги в Лос-Анджелес так же, как родители моих одноклассников возили их на местные футбольные матчи. Отец повесил мою первую визитную карточку для моделинга (карточку размером A5 с моими размерами и примерами фотографий, обычно оставляемую клиентам на кастингах) на стену у своего стола в классе, где он преподавал. Когда я училась в старшей школе, мама поставила на кухонный стол, лицом к входной двери, рамку с черно-белой фотографией с фотосессии размером 9 на 11 дюймов так, что любого входящего немедленно приветствовали мои надутые губы, голые ноги и дразнящие волосы. Меня смущала эта фотография и ее расположение. Съехав из дома, я убедила маму убрать ее. К тому времени фото простояло на этом месте уже несколько лет. «Ты права, – согласилась мама. – Оно больше не отражает тебя. Теперь ты еще красивее».

11

Красота являлась для меня способом быть особенной. Когда я ощущала себя особенной, то больше всего чувствовала родительскую любовь ко мне.

12

Первый кастинг, на который меня привела мама, организовала джинсовая компания, производящая дорогие джинсы, которых у меня никогда не было. Мама вызвала помощника, заменившего ее во время урока, чтобы она смогла отвезти меня в Лос-Анджелес, а я ушла из школы пораньше. Мы запрыгнули в ее «Фольксваген-Жук» на парковке средней школы, чтобы добраться до места.

Она мчалась по автостраде, не снимая солнцезащитных очков. «Я спросила агента насчет твоих шансов на кастинге. Она решила, что я интересуюсь твоими шансами “сделать это”. И ответила: “У нее определенно есть шанс, но всегда трудно сказать наверняка”, – мама посмотрела в зеркало заднего вида, положив обе руки на руль. – Я имела в виду твои шансы на этом кастинге! Не ради славы, – она покачала головой. – Мне это совсем не понравилось. Они забегают вперед», – объяснила мама.

Офис для кастинга, куда мы вошли через огромные стеклянные двери, встретил нас порывом свежего воздуха. Вдоль стен стояли белые скамейки, а на стенах висели экраны с номерами комнат, отведенных для различных кастингов. Я шла перед мамой, одетая в дешевую эластичную версию классических джинсов и массивные черные ботинки, недавно купленные в Ross Dress 4 Less[7]. На каблуках я была сантиметров на 30 выше нее.

Мы сели на скамейку, и я почувствовала, как молнии новых ботинок врезаются в мою кожу. Веснушчатый мальчик со светлыми взъерошенными вьющимися волосами сел в нескольких футах от нас.

– Эмили? – девушка сверилась с информацией в планшете, а затем оглядела скамейки. Я встала.

– Откинь волосы, – прошептала мама. Я помотала головой и ощутила, как кровь подступила к моему лицу, волосы окружили меня. Когда я подняла голову, волосы упали по обе стороны лица. Я чувствовала взгляд матери на себе, когда входила в комнату для кастинга.

По дороге домой я подперла голову рукой и уставилась в окно. Солнце светило мне в щеку, пока мы мчались по автостраде.

«Тот мальчик смотрел на тебя, когда ты встала и откинула волосы, – сказала мама. – Он наблюдал за тобой».

Что он видел? – задавалась я вопросом.

13

Мама любила рассказывать истории о том, как мужчины обращали внимание на меня с тех пор, как мне исполнилось двенадцать («Я никогда не забуду выражение его лица, когда ты прошла мимо него! Он остановился как вкопанный и разинул рот!»). Но она также считала, что мужское понятие красоты отличалось ограниченностью и грубостью.

«Мэрилин Монро никогда не была действительно красивой», – говорила она мне, когда при упоминании о ней на лице отца появлялось выражение одобрения.

Мама делила женщин на две категории: те, которых мужчины находили привлекательными, и настоящие красавицы. «Я не понимаю Дженнифер Лопес, – рассуждала она, морща нос. – Думаю, она нравится мужчинам». Со временем я поняла, что «она нравится мужчинам» – определение, недотягивающее до «красивая», но определенно более предпочтительное, чем вообще не быть упомянутой. Мама могла быть довольно снисходительной, говоря о таких женщинах: «Она милая», – сладко улыбаясь, с едва уловимой ноткой жалости в голосе, отмечала она. Когда мы смотрели фильм с молодой актрисой, мама практически всегда отмечала ее внешность: «Я имею в виду, она не красавица». Она делала это и с моими друзьями, небрежно оценивая их внешний вид, когда мы ходили по магазинам. «Она, конечно, не красивая, но у нее хорошая фигура», – заявляла она, выбирая зрелые калифорнийские авокадо.

14

После того как я уехала из дома, у родителей вошло в привычку размещать мои профессиональные фотографии на своих страницах в «Фейсбуке». Мама отвечала на каждый комментарий своих друзей словами: «Большое спасибо, Сьюзи!» или «Мы так гордимся ею, Карен». Папа тоже отвечал своим друзьям, но вместо того чтобы благодарить их, он предпочитал шутить: «У нее лишь мое сердце и душа, Дэн». Я читала эти комментарии и вспоминала папины слова о том, что я унаследовала его нос.

– Он довольно большой, – смеясь, говорил он.

Мама хмурилась.

– Не говорит так, Джон, – шептала она низким и неодобрительным голосом.

15

Кажется, мама считает, что моя красота, подтвержденная миром, – зеркало, отражающее меру ее собственной ценности.

Она рассказывает: «Мой университетский друг написал мне в “Фейсбуке”, что видел твое фото на обложке журнала. Он говорит: “Неудивительно, что дочь Кэтлин красивая! Но она не такая прекрасная, как ты, Кэти. Никто не сравнится с тобой”».

Мама любит вспоминать о том, как она жаловалась на некоторых женщин из-за их обращения с ней, а трехлетняя я заявляла: «Они просто завидуют, мама!»

Она рассказывает эту историю как очаровательное свидетельство моей проницательности в столь юном возрасте. Только когда я стала старше, меня осенило: меня познакомили с концепцией конкуренции между женщинами еще до того, как я научилась читать? Как я так рано поняла, что мое замечание послужит матери некоторым утешением от человеческой недоброжелательности, которую она ощущала?

16

Я нахожу другие способы создания собственных отражений, не таких, как у мамы. Изучаю свои фотографии, сделанные на ковровой дорожке и в обычной жизни, в интернете и в фотоленте на своем телефоне, нажимая на экран, чтобы увеличить лицо, пытаясь понять, действительно ли я красива. Я просматриваю сайт Reddit[8], читаю и обдумываю комментарии в своей ветке, задаваясь вопросом, «переоценивают ли меня», как отмечает один пользователь, или я на самом деле «одна из самых красивых женщин в мире», как говорит другой. От одного комментатора, утверждающего, что он работал в съемочной группе моей недавней съемки, я узнаю, что во мне «нет ничего особенного», а другой пользователь, увидев меня с собакой в кафе недалеко от моей квартиры, заявляет, что я «намного красивее в реальной жизни. Лучше, чем на фотографиях».

Я выкладываю в «Инстаграм» те фотографии, которые считаю доказательством своей красоты, и затем с одержимостью проверяю лайки, чтобы узнать, согласны ли со мной подписчики. Мне необходимо это больше, чем я признаю. Таким образом я пытаюсь оценить собственную привлекательность как можно более объективно и безжалостно. Мне хочется рассчитать свою красоту, чтобы защитить себя, чтобы точно понять, как много у меня влияния и привлекательности.

17

Я лежала в постели после секса с парнем, с которым у меня были первые серьезные отношения в старшей школе, когда он начал рассказывать мне о других девочках, с которыми спал. Он описывал их тела, волосы, что ему в них нравилось, я слушала это, внезапно ощутив чувство паники. У меня все внутри перевернулось. Меня пробил пот. Я закидала себя вопросами. Что со мной не так? Почему мое тело так реагирует на то, что мой парень говорит о других девушках, которых он считает привлекательными?

Он рассказывал дальше, а мой низ живота и ягодицы сжались, и я поняла, что это вопрос нескольких минут и мне придется бежать в ванную. Парень не останавливался, не догадываясь, что я свернулась калачиком под тонким одеялом. Я дрожала. А он продолжал: «Она… Ее…» Я кивала и задавала вопросы, изображая безразличие, зная, что позже проведу часы, разглядывая этих девочек, наблюдая за ними в школе, анализируя, в чем мы походили друг на друга и чем различались. Наконец я встала и бросилась в ванную, испугавшись, что больше не смогу сдерживаться. Хоть я и знала, что эти девушки из прошлого моего парня или его воспоминания о них не представляли реальной угрозы для меня, мое тело отреагировало на них именно как на угрозу. Я ненавидела то, что он может счесть кого-то более привлекательной, чем я.

18

Некоторые мамины воспоминания настолько сильны в моей памяти, что иногда я не могу понять, случаи ли это из ее жизни или из моей. Например, история, когда она пошла в женский туалет на вечеринке в самом начале ее отношений с отцом (как она бы сказала). Мама вышла из кабинки и увидела бывшую девушку моего отца, стоявшую напротив широкого зеркала у раковины и мывшую руки. Мама встала рядом с ней. «И я подумала, что ж, вот мы здесь. Такие разные. Понимаешь?» Вот они рядом: две женщины, которых выбрал мой отец. Я представляю их совершенно неподвижными, с прижатыми по бокам руками и ничего не выражающими лицами. Возможно, один из кранов все еще включен. Моя мама почти на 30 сантиметров ниже блондинки, с которой когда-то встречался отец. Бледная кожа на ее широких плечах мерцает, а волосы пахнут соленой водой. Темные вьющиеся волосы моей матери обрамляют ее лицо в форме сердца, а изгибы бедер отчетливо вырисовываются на фоне белого кафеля. Их лица находятся в тени, когда они оценивают себя и друг друга.

19

Мама любила говорить мне, что всегда хотела такие же волосы, как у меня.

– Как атласная ткань, – восхищалась она, глядя на них и проводя рукой по моей макушке, а я уворачивалась.

– Не надо, мам! – огрызалась я, ненавидя звук своего голоса, пронзавшего воздух.

– Я знаю, знаю, – нараспев произнесла она, – теперь ты подросток, который не хочет, чтобы его трогали, но ты всегда будешь моей малышкой. Всю жизнь я хотела такие же волосы, как у тебя, – повторяла она, тихо, внезапно более серьезно. – Я бы погладила свои волосы на гладильной доске, чтобы они стали прямыми, как у Джейн Ашер, – она смотрела в пустоту, созерцая альтернативную жизнь, мир, где единственное отличие – это текстура волос на ее голове. (Но какая была бы разница! Я могла представить ее слова.)

Теперь я понимаю, дело не в том, что я была подростком. Мне просто не хотелось, чтобы мама смотрела на меня, потому что знала: пока она вглядывается в меня, то часто просчитывает, изучает и сравнивает.

20

Повзрослев, я возненавидела комплименты, и неважно, делали их подруги или мужчины, которые были мне интересны. Одного из моих парней часто смешило это смущение от его слов о моей красоте.

– Боже! Ты не можешь просто это принять, – говорил он мне, наблюдая, как мне становилось неловко.

– Замолчи, – я закатывала глаза, пытаясь показать, как он неправ.

– Но ты же модель, а значит, все согласны с тем, что ты красива, – растерянно произносил он, ожидая объяснений.

Я не знала, что ответить. Хотелось сказать ему, что мне вообще не нужны парни, мне было приятно это говорить. Мне нравилось слышать такие слова на съемочной площадке, когда я зарабатывала деньги, но в личной жизни я не нуждалась в этом. Какая-то часть меня пыталась сопротивляться моей способности сочетать красоту с уникальностью и любовью. Нет, спасибо. Я не хочу того, что они пытаются мне предложить. Мне не нужны их зеркала. Мне не нужна любовь со словами: «Ты самая красивая».

21

Мама перестала красить волосы в возрасте шестидесяти лет, позволив им поседеть, посеребриться и, наконец, побелеть.

Она продолжала коротко стричься, ее волосы вились и сохраняли объем. Мама все еще была красивой – слово, которым редко характеризуют женщин старше шестидесяти, но точно отражающее мою мать и ее элегантные черты лица, которые с возрастом стали мягче.

– Стареть странно, – сказала она однажды утром, сидя на голубом диване у окна в моем лофте в Лос-Анджелесе. – На днях я шла по улице и увидела двух привлекательных молодых людей, которые шли мне навстречу. Я не задумываясь немного выпрямила спину, когда проходила мимо них, – мама издала легкий смешок. – Но они даже не взглянули на меня. И тогда я поняла, что теперь невидима для них. Все, что они видят, это женщину с седыми волосами!

Она прекрасно выглядела при естественном освещении, когда говорила это.

– Думаю, так оно и бывает, – мама пожала плечами. В ней было какое-то умиротворение. Я представила, каково это – однажды перестать быть замеченной мужчинами.

– Может быть, это как-то освобождает? – спросила я.

– Возможно, – в конце концов ответила она.

22

Прошло совсем немного времени с момента нашей свадьбы, когда мой муж небрежно заметил:

– В мире так много красивых женщин.

Я замираю при этих словах. Знаю, что это абсолютно верно и правдиво, и все же чувствую знакомый укол в животе.

– Что? – спрашивает он. Он почувствовал изменение, ощутил мгновенное напряжение в моем теле.

– Я не знаю, – отвечаю я, прижимаясь лицом к его груди и стыдясь собственной реакции. – Не понимаю, почему мне больно слышать это от тебя.

Вижу, что он хочет утешить меня, но он растерян. Мне тоже хочется от него утешения, но я не понимаю, почему мне это так необходимо. Почему я внезапно почувствовала, что он недостаточно любит меня?

23

В маленькой комнате без окон, в кабинете моего психотерапевта, я рассказываю о своей реакции на замечание мужа. Я объясняю боль в животе. Оценку. Других женщин.

– Яблоки и апельсины, – говорит мне психотерапевт. – Что, если ты не такая же, как другие женщины? Что, если ты совершенно другой фрукт? – мягко спрашивает она.

Мне не нравится этот разговор: я ужасно смущена. Хочется встать и закричать: «Конечно, я знаю это! Я ненавижу женщин, которые сравнивают себя с другими женщинами. Я не такая!»

Но есть разные версии меня: одной нужно услышать, что говорит психотерапевт, а вторая хочет поправить ее.

– Но у каждого свой любимый фрукт, – отвечаю ей. Я чувствую, как по моей щеке скатывается слеза. – Каждый делает собственный выбор. Так устроен мир, все занимает свое место. Одно всегда лучше другого.

Blurred Lines

Когда я бросила университет, чтобы полностью посвятить себя работе моделью, мне нравилось говорить друзьям, что французское слово, обозначающее «модель», – «манекенщица».

«Так что, – говорила я, пожимая плечами, – я работаю манекенщицей».

Примерно в то же время я подхватила ужасный кишечный грипп и похудела больше чем на четыре килограмма за неделю. После выздоровления я продолжила сбрасывать вес, так как поняла, что чем больше худею, тем чаще меня приглашают работать. Я начала постоянно носить туфли на платформе (даже когда выходила из дома в темноте, чтобы попасть на съемку до восхода солнца), потому что не хотела давать клиентам возможность увидеть, что я ниже, чем большинство моделей. В старших классах и в свой единственный год в университете мне нелегко давалось искусство планирования времени, я вечно входила в кабинет с опозданием на десять минут, но теперь научилась приходить вовремя. Изучила схему движения транспорта в Лос-Анджелесе, заводила будильники, чтобы проснуться с запасом времени, и предупреждала своего агента, если задерживалась хотя бы на несколько минут. Даже если мне совершенно не нравился мой образ на съемках, я позволяла фотографировать и стилизовать себя так, как хотелось клиентам. Я внесла эти коррективы в свое поведение, мироощущение и тело с одной лишь целью – заработать деньги.

Я рассматривала свою жизнь и работу модели как нечто временное, что защитит меня от проблем, постигших большинство моих старших друзей после финансового кризиса 2008 года, когда им, обремененным студенческими долгами, пришлось вернуться в родительские дома и вновь устроиться на работу в сфере услуг, которую они выполняли в подростковом возрасте.

Деньги давали свободу и контроль, и все, что мне нужно было сделать, чтобы обеспечить свою независимость, – это научиться несколько раз в неделю изображать кого-то другого: раздеваться и мазать тело маслом, соблазнительно позируя в красном кружевном белье или бикини с ярким принтом, которые я бы никогда не купила себе сама, и надувая губы по команде какого-нибудь фотографа-мужчины средних лет.

Как только я бросила учебу – и заболела гриппом, – то вышла на новый уровень финансового успеха. За фотосессии в нижнем белье и купальниках платили больше, чем за обычную электронную коммерцию, и у меня было несколько клиентов, регулярно нанимавшие меня за тот эффект, который производило мое тело на покупателей их продуктов.

Я помню, как выходила из раздевалки в комплекте нижнего белья, и одна клиентка заметила, что «трудно найти девушек, которые были бы такими худыми и у них было чем так же заполнить бюстгальтер». Размер чашки бюстгальтера стал моим ценным и редким активом, напрямую приводивший к высокооплачиваемой работе. Но также он и ограничивал тип работы, которую я могла выполнять; меня считали девушкой «коммерческого плавания», это означало, что я могу сниматься для каталогов, но никогда не буду работать в индустрии высокой моды.

Чем больше денег я зарабатывала в моделинге, тем больше мне это нравилось. У меня не было богатых друзей, и по этой причине я держала свои привилегии в секрете, катаясь в одиночку в магазин одежды, где всего около года назад мы с моими школьными подругами не осмелились бы ничего купить, лишь изредка заглядывая, чтобы посмотреть. Обычно мы спешили уйти, как только продавец спрашивал: «Девушки, могу ли я вам чем-нибудь помочь?» Теперь я наслаждалась тем, что заходила в магазин с сумочкой из искусственной кожи и касалась висящих предметов одежды кончиками пальцев, чувствуя, как по спине пробегает дрожь, когда отвечала: «Да, спасибо, хотелось бы примерить это». Иногда я покупала одежду, а иногда уходила с пустыми руками, в любом случае воодушевленная опытом. Однажды вечером, после подобного похода по магазинам, я надела новенькую темно-синюю куртку, чтобы встретиться с подругой. Она спросила меня, когда я купила ее.

– Сегодня, – ответила я. Она покачала головой.

– Черт, – произнесла подруга. – Так приятно просто иметь возможность зайти в магазин и выбрать что-нибудь, когда тебе захочется, да? – Я всматривалась в ее лицо и с облегчением заметила, что она не обижена. Меня смущали эти новые различия в нашей жизни, но также и радовало то, что она смогла оценить мое удовольствие. Она была права – это очень приятно.

Я арендовала дешевый лофт на первом этаже в Даунтауне Лос-Анджелеса и платила 1250 долларов в месяц, отдавая толстый конверт хозяину, который вонял маслом пачули и жил в этом же лофте прямо надо мной. Помещение было полностью бетонным, с одним окном с металлическими решетками, выходившим на парковку. Потолки были такими низкими, что в туфлях на платформе, которые теперь носила постоянно, я могла дотянуться до них и прижать к ним ладони. Однако все это меня не беспокоило; я была в восторге от того, что у меня есть просторный лофт, во много раз больше, чем любое другое место, где я жила раньше. Выкрасив стены и потолок в белый цвет, я прикрепила рождественские гирлянды из магазина «Все за доллар» к изголовью моей кровати.

Одно из моих любимых занятий после рабочего дня – купить немного тайской еды в закусочной неподалеку от моего дома и усесться на кровати с одеялом, купленным в Urban Outfitters[9] за шестьдесят баксов, и каркасом, который позаимствовала у родителей. Я жила ради таких вечеров и не могла представить себе ничего более роскошного или приятного.

Мне нравилось объяснять людям, что плачу лишь один доллар за квадратный фут, когда они спрашивали, почему я живу так далеко от Голливуда, центра модельного бизнеса. Я гордилась тем, что обитаю в так называемом Районе искусств, районе, который считался экстравагантным и весьма многообещающим. До большинства моих съемок и кастингов ехать было довольно далеко, как минимум сорок пять минут. Но мне нравилась удаленность моего лофта от мира фотографов, агентств и клиентов, и больше всего – индивидуальность, что дарил мой авангардный район. По дороге домой я превращалась из манекена в саму себя.

В течение года мои фото нескольких раз появлялись в статьях журнала из Лос-Анджелеса, который привлек ко мне внимание нескольких блогов, модных и мужских сайтов. Моему агенту предложили поездку в Нью-Йорк для встречи с агентствами на Восточном побережье, а также в Sports Illustrated[10] и Victoriaʼs Secret[11].

– Но разве мой рост не слишком мал для Нью-Йорка? – спросила я.

Тот же агент сказала мне всего за год до этого, что мир моды не вариант для меня. «Просто нет смысла пытаться быть тем, кем ты не являешься», – просто сказала она тогда.

– Не обязательно, – избегая моего взгляда, теперь ответила она. По мере того как цифры на моих весах уменьшались, цифры на моих чеках росли. Агентство обратило на это внимание.

Я остановилась в крошечном гостиничном номере в Мидтауне[12] с грубым бежевым ковровым покрытием и маленькой кофеваркой, которой я пользовалась каждое утро перед кастингами. В комнате не было нормального зеркала в полный рост, поэтому приходилось забираться на кровать на каблуках, чтобы проверить, как я выгляжу, прежде чем схватить портфолио и выйти. Несмотря на дороговизну, я ездила на кастинги на такси, выискивая адреса в своей электронной почте. Я не была уверена в том, что смогу ориентироваться в нью-йоркском метро. Тем не менее я помнила, сколько денег тратила, зная, что стоимость авиабилетов и отеля будет вычтена из моей следующей зарплаты.

Я почувствовала себя песчинкой, когда вошла в огромное фойе здания Victoriaʼs Secret. Мужчина в накрахмаленном костюме и галстуке поприветствовал меня из-за длинного серебряного стола.

«Кастинг?» – спросил он. Его взгляд казался тяжелым, а лицо – непроницаемым. Я кивнула, ободренная тем, что он узнал во мне модель. Может быть, мне здесь самое место, – подумала я.

Наверху я ждала одна под серебряной вывеской «Victoria’s Secret», в окружении гигантских черно-белых изображений известных моделей – или, как их называла компания, «ангелов» – выгибающих спины и подносящих указательные пальцы ко рту, будто они кокетливо просят меня помолчать. Экран от пола до потолка демонстрировал парад длинноногих женщин, вышагивающих по подиуму, одетых в сверкающее нижнее белье и с большими разноцветными крыльями. Они подходили ко мне одна за другой, их волосы разлетались, они широко улыбались и смотрели куда-то прямо поверх меня. Это были богини большого современного офисного здания, а экраны являлись их святынями. Я знала, что они такие же манекенщицы, но, казалось, они чувствовали себя такими сильными, какой я никогда не была. Мне хотелось быть одной из них. Я смотрела как загипнотизированная, пока какая-то женщина не вышла из-за двойных дверей и не поздоровалась со мной, отвлекая мое внимание от «ангелов».

– Следуй за мной, – произнесла она, взглянув на мою обувь на платформе, а затем быстро переведя взгляд на лицо. Я шла чуть позади, пока она вела меня через просторный открытый офис. Никто не поднял на нас глаз от столов, когда мы проходили мимо. Женщина открыла дверь в маленькую комнату, заставленную ящиками с нижним бельем, и велела мне раздеться в углу.

– Туфли тоже, пожалуйста, – сказала она, указав на мои ноги. Я подошла на цыпочках к стене, где она молча измерила мой рост, сделала несколько снимков на цифровую камеру и написала что-то на листе бумаги, а потом поблагодарила меня, едва взглянув, когда я выскочила за дверь.

Затем я отправилась в Верхний Манхэттен на встречу с представителем агентства.

– Нам не нравятся эти шорты, – заявили они, рассматривая пару обрезанных черных джинсов, которые я надела поверх колготок. – Вы можете их снять?

Я кивнула.

– Конечно, – ответила я, стягивая потертые шорты с ног, но не снимая ботинки на платформе.

– Гораздо лучше, – произнесла девушка с французским акцентом, осматривая мои бедра. – Теперь мы видим, насколько вы маленькая! Мы с вами свяжемся.

На следующий день я позаботилась о том, чтобы оставить шорты дома, одевшись только в черный укороченный топ и колготки. Я встала на кровать, посмотрела в маленькое зеркальце, чтобы убедиться, что колготки не слишком прозрачные.

На моем кастинге в Sports Illustrated пара женщин-редакторов листала тяжелые пластиковые страницы моего портфолио. Потом они взглянули на меня и спросили, улыбаюсь ли я когда-нибудь. «Нам здесь, в SI, нравятся улыбающиеся девушки», – объяснили они, закрывая мое портфолио с глухим стуком.

Вернувшись на Седьмую авеню, я склонилась над своим айфоном, отчаянно желая вернуться в гостиничный номер и забраться под незнакомые простыни. Я стояла на солнце, наслаждаясь перерывом, когда ко мне подошел мужчина и уставился на мою промежность. «Я вижу твою киску», – пробормотал он, не посмотрев мне в глаза. Я почувствовала стыд, но запретила себе плакать.

Многие годы у меня вырабатывался необходимый защитный иммунитет к частым разочарованиям и отказам, связанным с модельным бизнесом. Я не позволяла себе волноваться из-за съемок или потенциальной работы; мне было все равно, появится ли мое изображение на рекламном щите или в журнале, пока чек не будет обналичен. Меня не интересовала слава или скандальная известность, только деньги, по крайней мере, так я говорила себе. В Нью-Йорке я нарушила собственные правила: представила, какую власть, помимо денег, казалось, приобрели другие женщины, став успешными. Я вернулась в Лос-Анджелес с новым чувством готовности и решимости.

Ладно, я не планировала быть супермоделью, но собиралась заработать как можно больше денег, используя имеющиеся у меня возможности.

Примерно в это же время моему агенту пришло электронное письмо об участии в видеоклипе с участием T.I. и Фаррелла, которыми я восхищалась, и певца по имени Робин Тик, о котором никогда раньше не слышала. К письму был приложен синопсис, PDF-файл со словами и картинками, описывающими режиссерское видение клипа. В то утро, лежа в постели, я пролистала документ: ярко-красный текст с надписью «#ТИК» в паре с фотографиями, снятыми Терри Ричардсоном, на которых изображены девушки топлес, с накрашенными красными губами и растрепанными волосами. На их телах – фразы, написанные жирным шрифтом, типа «Давайте нарушим чертовы правила!». В разделе, озаглавленном «АТМОСФЕРА», перечисление: «НАСТОЯЩИЙ СУТЕНЕРСКИЙ ПРИКИД, ТУПОЕ ДЕРЬМО ПОД ВИДОМ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО СОВРЕМЕННОГО СТИЛЯ», «В СТИЛЕ ЖУРНАЛА ВАЙС» и «ГОЛЫЕ ДЕВУШКИ С БОЛЬШИМИ СИСЬКАМИ, ПОКРЫТЫМИ КРАСНОЙ ПОМАДОЙ». Я прочитала текст с орфографическими ошибками под разделом «ДЕВУШКИ» парню, с которым встречалась в то время:

«ОНА САМАЯ ЛУЧШАЯ ДЕВУШКА, ОНА УВЕРЕНА В СЕБЕ НА 100 %. ЭТО ДАЛЕКО НЕ МИЗОГИНИЯ. ЭТО ДАЕТ ДЕВУШКАМ БЕЗУМНУЮ ПОДДЕРЖКУ ДЛЯ ОБЛАДАНИЯ ТАКОЙ НЕВЕРОЯТНОЙ ЧУВСТВЕННОЙ ВИЗУАЛЬНОЙ СИЛОЙ».

Было удивительно, что режиссером клипа значилась женщина. Я перечитала письмо в поисках гонорара. «Ничего себе», – сказала я. Сумма была чуть больше, чем полагалась мне за один день работы на съемках электронного каталога для Forever 21[13]. «К черту. По сути, это просто еще одно дерьмовое музыкальное видео с кучей голых девиц». В то же утро я написала своему агенту, что отказываюсь в этом участвовать.

Но Дайан Мартел, режиссер, настаивала и прислала мне личное сообщение с просьбой встретиться с ней, чтобы обсудить проект. Список исполнительниц, для которых Дайан делала видеоклипы, – Бейонсе, Мэрайя Кэри, Джей Ло, – безусловно, производил впечатление. Когда мой агент сказал, что, по его мнению, «там можно заработать», я согласилась поехать в Западный Голливуд, где с трудом припарковалась в отведенном месте перед фотостудией на бульваре Санта-Моника.

Дайан осталась сидеть, когда я вошла к ней в мини-платье и туфлях на каблуках, сжимая в руках портфолио, которое меня не просили приносить. Она сказала мне, что режиссером-постановщиком будет девушка, Оливия, с которой я недавно работала. Услышав это, я смягчилась. Мне понравились сделанные ей фотографии; они были красивыми и изысканными, и на съемочной площадке находились только женщины, когда мы работали вместе.

– Я знаю Оливию всю ее жизнь, – сказала Дайан. – Она такая талантливая. И такая молодая! Ты знаешь, какими она всех делает красивыми, не распутными. И за этим будут стоять в основном все женщины, – при этом ее нога ритмично покачивалась. – Я хочу, чтобы это было весело. Как пародия. Я знаю, ты актриса. Хочу, чтобы ты сыграла в этом клипе.

– Ладно, – согласилась я. – Но деньги должны поступить.

Она кивнула.

В пробке на Десятой автостраде по дороге домой я услышала от своего агента, что гонорар увеличился на приличную сумму с дополнительным бонусом за сверхурочную работу. Я повесила трубку, опустила стекло и ощутила дуновение воздуха от проезжающих машин. И подумала: какого черта. Кто вообще все еще смотрит музыкальные клипы?

Съемки клипа проходили в огромной студии в Силвер-Лейк, всего в пятнадцати минутах езды от моего лофта. Я приехала на голодный желудок, убедившись, что накануне вечером не съела слишком много, потому что знала: на следующий день буду обнаженной – как минимум топлес – на съемочной площадке. Я налила себе немного кофе со стола для съемочной команды и огляделась. Дайан не солгала. Я была рада видеть, что на съемочной площадке работали одни женщины: оператор-постановщик, стилист, реквизитор и визажист.

Две другие модели, принимавшие участие в съемках, приехали и сели в кресла рядом со мной, лицом к длинному зеркалу: поразительная темнокожая девушка с мягким голосом и французским акцентом, представившаяся Джесси, и блондинка по имени Эль, с которой мы переглянулись в зеркале. Ассистентка визажиста приложила к ее губам красную помаду, когда она подняла руку в знак приветствия.

«Тебе комфортно?» – спросила художница по костюмам, когда я примеряла разное белое нижнее белье и прозрачные пластиковые топы и шорты. Она объяснила, что это образы версии видео с цензурой, которое мы будем снимать одновременно с версией без цензуры, с обнаженными девушками. Мне она сразу же понравилась: с обесцвеченными волосами и стрижкой пикси[14], она носила мартенсы[15] и была из тех девушек, с которыми я хотела бы дружить, но почти никогда не встречалась на работе. Дайан вошла в гримерную, чтобы проведать меня перед началом съемок. «Ты хорошо себя чувствуешь?» – поинтересовалась она. Я провела руками по белому нижнему белью и кивнула, ощущая себя частью команды.

Я первая отправилась на съемочную площадку, оставив Эль и Джесси в зоне причесок и макияжа. Девушка всего на несколько лет старше меня, одетая в белый комбинезон, представилась главной по реквизиту.

Она указала на длинный стол, заставленный различными предметами, которые должны были использоваться в видео. «С чего ты хочешь начать?» Я выбрала огромную руку из пенопласта с красными ногтями. Она с гордостью протянула ее мне; она сделала ее сама.

«Ты знаешь, что позже с фермы привезут животных?»

Я к такому не привыкла: к крутым женщинам примерно моего возраста, с энтузиазмом относящимся к своему делу. Мое настроение изменилось. Похоже, этот день будет веселым.

Песня, которую я никогда раньше не слышала, заполнила гигантскую съемочную площадку. Три удара прогремели в воздухе, и раздалась команда: «Everybody get up!»[16] Оливия улыбнулась мне из-за камеры.

– Просто веселитесь, танцуйте, как хотите! – прокричала Дайан в рупор из темноты за ярко освещенной, чисто белой сценой. Я танцевала нелепо, Меня удивило то, что в этот момент я нравилась себе. Дайан смеялась в свой рупор.

Робин Тик приехал позже. Я позировала на четвереньках в нижнем белье, с красной игрушечной машинкой на изгибе спины. Он не снял солнцезащитные очки и помахал мне и команде, сверкнув улыбкой, когда шел в гримерную.

Время шло. Джесси и Эль присоединились ко мне на сцене вместе с Фарреллом, Робином и T. I. Мы почти не разговаривали, если не считать нескольких быстрых приветственных фраз, сказанных Дайан, музыканты лишь кивнули нам. Они были талантами, мы больше походили на реквизит. Меня это не беспокоило; просто такова моя работа.

Привезли животных, и я держала ягненка на коленях, наблюдая за ним. Робин, смеясь, откинул назад голову, потом сосредоточил свое внимание на Фаррелле и T.I., которые вежливо улыбнулись, но не ответили на его нескрываемый энтузиазм. Его глаза все еще скрывали темные солнцезащитные очки.

Из-за пекла осветительных приборов пластиковые шорты и топы стали матовыми от жары и пота наших тел. Запах алкоголя исходил от Робина, когда он то просто открывал рот, то на самом деле пел. Песня звучала, казалось, в миллионный раз за этот день – одни и те же три такта заполняли комнату в строгой последовательности. Дайан продолжала выкрикивать инструкции в свой рупор. Мы разделись до стрингов телесного цвета для версии без цензуры. Фаррелл и Эль кокетливо ухмыльнулись друг другу. Я надела нелепо высокие белые кроссовки на платформе и танцевала перед остальными актерами.

«Давайте нальем девушкам выпить», – сказал Робин одному из своих помощников, и через несколько минут кто-то уже принес нам красные пластиковые стаканчики, наполовину наполненные льдом и алкоголем. Я сделала несколько глотков, но мне никогда особо не нравилась водка, я и без нее была слишком разгорячена и измотана съемкой. Песня зазвучала снова.

«Hey, hey, hey!»

Джесси посмотрела на меня и покачала головой. «Слишком жарко», – сказала она, проводя рукой по зачесанным назад волосам. Я продолжала кружить по сцене, пытаясь вернуть то веселье, с которым развлекала Оливию и Дайан. Я закатила глаза при виде кривляний знаменитых мужчин, с которыми мы работали.

Весь мир видел, как я закатываю глаза, в завирусившемся окончательном монтаже. Всего за несколько месяцев Blurred Lines привели меня к мировой славе. В первый раз кто-то остановил меня, крикнув: «Эмили?» Я разговаривала по телефону с мамой, переходя дорогу в своем районе. В замешательстве посмотрела на мужчину, изучая его лицо и тщетно пытаясь узнать. «Мне нравится Blurred Lines!» – воскликнул он, широко улыбаясь, перед тем как попросил сделать с ним селфи. Я была потрясена.

Люди в интернете бесконечно обсуждали, являлось ли видео мизогинным. То, как в версии без цензуры мы с моими коллегами-моделями двигались почти голые перед мужчинами-музыкантами, удивляло многих. Журналисты один за другим задавали один и тот же вопрос: «Что вы скажете тем, кто считает видео антифеминистским?»

Мир был потрясен, услышав, что я так не думаю. Я чувствовала себя в безопасности, танцуя полуобнаженной на съемочной площадке, о чем честно сказала им. Я сосредоточилась на своих ощущениях во время съемок, вспоминая, что находилась в компании женщин, которым доверяла и которые мне нравились.

После успеха этого видео я переехала в Нью-Йорк и подписала контракт с агентством, отказавшим мне годом ранее. Я снялась для Sports Illustrated. Было приятно обнаружить, что слава предоставила мне доступ к двум новым источникам дохода: выход в свет, где я могла появиться на мероприятии или поговорить с представителями СМИ, и спонсорские посты в «Инстаграме» – за все это я получала больше, чем за неделю работы моделью до появления клипа.

Но все же я была растеряна: устала говорить о видеоклипе и делиться своими мыслями о нем, всякий раз ощущая явный приступ неприязни, когда имя Робина Тика упоминалось или помещалось рядом с моим. Я была благодарна за взлет моей карьеры, но меня возмущало, что каждое резюме начиналось с указания Blurred Lines, видеоклипа, в котором я согласилась сняться только для того, чтобы заработать немного денег. Я не знала, как совместить мою личность и собственное «я», которые всегда отделяла от своей работы тем, кого мир теперь называл секс-символом. Еще со времени моего обучения в старшей школе моделинг я рассматривала просто как работу, а теперь вдруг он стал мной. Я сломалась. Продолжая пассивно относиться к работе, я соглашалась участвовать в фильмах, что были мне неинтересны, и позировала для брендов, которые считала отстойными.

Следующие пару лет я плыла по течению. Между бесконечными съемками и путешествиями проводила кучу времени в интернете, валялась в постели или напивалась с людьми, которые не представляли для меня никакого интереса. По большинству общепринятых стандартов я должна была чувствовать себя счастливой, ведь достигла того, чего жаждут все начинающие актрисы и модели: прославиться своей красотой и желанностью. «Ты сделала это», – написала мне в «Фейсбуке» подруга, которая много лет назад прокомментировала мою темно-синюю куртку, напомнив мне о том, как мир воспринял мой «успех».

Но я не была просто очередной селебрити; моя известность строилась на сексуальности, что во многих отношениях доставляло удовольствие. Мне казалось очевидным, что самая желанная и привлекательная женщина всегда самая влиятельная везде, точно так же, как модели Victoria’s Secret, которые вышагивали в моем направлении на тех гигантских экранах. Моя жизнь во многом изменилась. Прохожие с энтузиазмом приветствовали меня. Знаменитые мужчины, которые когда-то мне нравились, флиртовали со мной. Красивые женщины вели себя так, словно я была одной их них. Меня фотографировали для журнальных обложек, приглашали на гламурные вечеринки, на которых я и не мечтала присутствовать. Я забыла о тайской еде и одеялах из сетевых магазинов – теперь мне присылали бесконечные коробки бесплатной дизайнерской одежды. Я могла прийти в знаменитые рестораны Нью-Йорка и Лос-Анджелеса и сесть за любой столик. И у меня было больше денег, чем когда-либо могла себе представить: я внесла первый взнос за светлый лофт с гигантским окном и бассейном на крыше всего в нескольких кварталах от моего дома в Районе искусств. И даже смогла дать немного денег родителям.

Но все же я чувствовала, что теряю контроль. Я не выбирала эту жизнь и не понимала, как оказалась в ней и что все происходящее значило для моего будущего. Я ненавидела ходить на кастинги, особенно на телевидение и в кино, где почти всегда нужно что-то читать в присутствии каких-то мужчин, которые, по-моему, были обо мне невысокого мнения. Они уже думают, что я отстой, – говорила себе. – Я для них не больше чем кусок мяса из Лос-Анджелеса. Я не талантлива, я даже не настолько красива. Я почти не репетировала для этих кастингов, лишь просматривала тексты пару раз перед самым началом просмотров, парализованная отвращением к себе. Хотела ли я вообще быть актрисой? И не могла вспомнить, когда это стало моей работой. Я всегда представляла себя человеком, у кого есть идеи и кто принимает решения. Я садилась в машину после одного из этих прослушиваний, ощущала себя никчемной и думала о том, что предпочла бы оказаться на месте тех мужчин, выбирая, кого нанять для моих проектов.

Как-то, много лет спустя, я рассеянно листала «Инстаграм», и в ленте появилась фотография Робина Тика и его гораздо более молодой подруги. Я узнала ее лицо и длинное худощавое тело и вспомнила, что встречала ее много лет назад в Лос-Анджелесе, когда мы обе работали моделями, снимались для электронных каталогов купальников и нижнего белья на отвратительных складах в Альгамбре и Верноне. По сообщению E! News[17], она только что родила ребенка. Я просмотрела фотографии, изучая ширину ее улыбки рядом с гипертрофированной мягкостью линии подбородка ее партнера. «Я люблю тебя, отец ребенка!» – гласила подпись.

Перейдя в аккаунт Тика, я удивилась, увидев белый экран. Рядом с его именем было написано: «Пользователь не найден» и «Пока нет публикаций». Меня заблокировали. Я ломала голову, пытаясь понять почему. Сказала ли я что-то журналистам, что могло задеть его? А затем вспомнила кое-что, произошедшее на съемках Blurred Lines, о чем я никогда никому не рассказывала, в чем не позволяла себе признаваться до этого момента, полдесятка лет спустя. Он сделал то, чего не должен был.

Это произошло позже, когда Тик вернулся на съемочную площадку, немного пьяный, чтобы сняться только со мной. Его настроение изменилось: он, казалось, не получал такого же удовольствия, как раньше. Ему не нравилось отсутствие внимания людей, нанятых для создания его видеоклипа.

Теперь существовали только он и я, одни на съемочной площадке. На нем – черный костюм, а на мне – только белые кроссовки и стринги телесного цвета.

Те же три ноты, та же кричащая в рупор Дайан, те же капли пота, то же «Everybody get up!».

Я вновь танцевала как можно более нелепо. Дайан восторженно закричала: «Ты чертовски смешная! Сделай это лицо снова!» Робин надел темные очки и подпевал, его невысказанное раздражение было осязаемо.

Внезапно, словно из ниоткуда, я почувствовала прохладу и чужие руки, обхватившие мою обнаженную грудь сзади. Я инстинктивно отодвинулась, оглядываясь на Тика. Он глупо улыбнулся и попятился, пряча глаза за солнцезащитными очками. Моя голова повернулась к темноте за сценой. Голос Дайан надломился, когда она крикнула мне: «Ты в порядке?» Я кивнула и, возможно, даже улыбнулась в смущении и отчаянии, чтобы преуменьшить важность ситуации. Я пыталась сбросить с себя шок. Скрестив руки на обнаженной груди, я отошла от декорации и теплых огней. В тот момент я впервые почувствовала себя голой. Музыка остановилась. Постояв немного у монитора, я оглядела своих новых друзей. Никто, ни одна из нас, ничего не сказала.

Наконец, Дайан произнесла: «Так, ладно, никаких прикосновений». Она не обратилась ни к кому конкретно, ее рупор теперь свободно висел у нее на бедре. Я выдвинула подбородок вперед и пожала плечами, избегая смотреть в глаза, чувствуя, как жар унижения разливается по моему телу.

Я не отреагировала – не совсем, не так, как должна. Как и ни одна другая женщина. Несмотря на то, сколько нас там было и в какой безопасности я чувствовала себя в их присутствии, мы не могли привлечь Робина Тика к ответственности на съемках его музыкального клипа. В конце концов, мы работали на него. Неловкая пауза закончилась, а затем съемку продолжили.

Когда журналисты спрашивали меня о клипе в течение многих лет, я не позволяла себе думать о руках Робина Тика на своей груди или о смущении, что испытывала, стоя голой перед Дайан. Я защищалась – оберегала атмосферу, которую она пыталась создать на съемочной площадке, и других девушек, которые вполне могли бы стать моими друзьями. И еще мне было стыдно – за то удовольствие, которое, как ни странно, я получала, танцуя обнаженной. Какой влиятельной себя ощущала, как все контролировала. Я задалась вопросом: что могло бы произойти, если бы я закричала Робину Тику в лицо и устроила сцену? Остановили бы съемку? Может, моего звездного часа никогда бы не случилось.

Когда мне было чуть больше двадцати, я не задумывалась о том, что женщины, черпающие свою силу в красоте, на самом деле находились в долгу перед мужчинами, чье желание в первую очередь давало им эту силу. Именно эти мужчины все контролировали, а отнюдь не женщины, которыми восхищался весь мир. Столкнуться с этой реальностью значило признать, насколько в действительности ограничена моя власть – насколько ограничена власть любой женщины, когда она выживает или даже преуспевает в мире как вещь, на которую смотрят.

Одним своим жестом Робин Тик напомнил каждой на площадке, что не мы, женщины, здесь главные. Никакого реального влияния у меня, голой девушки, танцующей в его музыкальном видеоклипе, не было. Я всего лишь нанятая манекенщица.

Мой сын, солнце

Мне было четырнадцать, когда Оуэн впервые изнасиловал меня. Мы лежали на грязном ковре в доме его мамы. Стояло раннее утро, у меня слипались глаза, я чувствовала себя абсолютно вымотанной. Мне хотелось пить, но воды не было. По узким джинсам с грязным шнурком вместо ремня было видно, что Оуэн возбужден. Родителям я сказала, что остаюсь на ночь у подруги, так что я могла не ночевать дома и ходить на вечеринки. Шестнадцатилетний Оуэн уверял, что я должна это сделать. Он представлял себя моим проводником в новую школу и в новый мир. Я верила, что он – мой способ познакомиться с новыми людьми. Только потом я поняла, что у него самого друзей было немного. Из-за моего статуса первокурсницы[18] он приглашал меня на эти вечеринки.

Я помню его веснушчатую кожу и бледный живот, и как у него пошла кровь из носа, когда он склонился надо мной. «Это Аккутан[19]», – сказал он. Кровь капала мне на ключицу. Его кровь выглядела такой красной, что казалась ненастоящей и походила на кетчуп. Густая как сироп. Его это не смущало. Я помню, как этот красный цвет смотрелся в его ярко-голубых глазах. Помню его длинные светлые ресницы, как они изящно и медленно подрагивали, когда он подносил руки к носу.

Когда Оуэн узнал мой номер телефона и предложил мне вместе провести выходные, я солгала ему.

«Приехала семья моей мамы, я буду с ними. Извини!» Я молча перечитала текст, перед тем как нажать «Отправить». Совершенно уважительная причина, подумала я, заблокировав телефон в надежде, что он отстанет.

«Ха-ха, – тут же отреагировал он. – Кто зависает со своей семьей все выходные? Мы можем погулять, после того как ты закончишь с ними. В субботу будет крутая вечеринка, куда мы можем пойти. Я подвезу». Это смутило меня. Как я могла быть таким ребенком, чтобы думать, что общение с семьей – это веское оправдание для пропуска вечеринки? Теперь я старшеклассница и должна вести себя соответственно. Кроме того, мне в любом случае не хотелось проводить все выходные с родителями.

«Ладно», – ответила я. Просто потому что не знала, как сказать нет.

Я не чувствовала себя в безопасности с Оуэном, мне всегда не терпелось скорее вернуться домой, лишь бы не оставаться с ним. Но, наверное, дома я тоже не ощущала себя комфортно. Это он казался настоящим миром. Все это происходило в старших классах, это называлось «взросление»: страшное и неуправляемое, как все и говорили. И хотелось оказаться на высоте, доказать, что я готова справиться с этим.

Однажды ночью Оуэн заехал на пустую стоянку и стал целовать меня. Я решила, что должна поцеловать его в ответ, так как он брал меня с собой на несколько вечеринок, поэтому позволила ему пошарить рукой в моих джинсах. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь объяснил мне заранее, что я ничего не ему должна. Желательно, чтобы кто-нибудь посоветовал вообще не садиться в его красный фургон. Прекрасно, если бы рядом остановились копы и я бы сказала им, что испытала облегчение при их виде. Я бы хотела, чтобы они не говорили мне, что я оказалась на неверном пути, что я в конечном итоге могу подсесть на наркотики, что я плохая, а вместо этого сказали бы: «Мы беспокоимся о тебе, ты все еще ребенок. Давай мы отвезем тебя домой, это не твоя вина».

Мне бы хотелось, чтобы пару лет спустя, когда я, задыхаясь и всхлипывая, призналась маме, что не девственница, она обняла меня вместо того, чтобы выглядеть разочарованной. Я не стала вдаваться в подробности – Оуэн, ковер, кровь, – а просто сообщила, что у меня был секс. Наша машина остановилась в паре кварталов от дома ее сестры. Я сидела на пассажирском сиденье, все еще недостаточно взрослая, чтобы водить машину. Ткань сиденья буквально раскалилась от соприкосновения с моей спиной. «Мы гадали, но были уверены: не Эмили», – произнесла мама, устремив взгляд в лобовое стекло. Она уже думала о том, как поделится этой новостью с отцом. Я поморщилась. Она выдохнула: «Мы опаздываем на встречу». Мама цокнула языком и вновь завела машину.

Я глубоко вздохнула и кое-как смогла успокоиться. У меня потекло из носа, я прикусила верхнюю губу. Казалось, что из меня вынули все внутренности, я была опустошена. Мое тело стало легким и хрупким, как скорлупа, обреченная разбиться вдребезги, когда дверь в дом моей тети распахнулась и звякнул колокольчик. Я поздоровалась со всей своей большой семьей. Чувствуя прохладную кожу дяди на своей щеке, когда обнимала его, я знала, что они еще более неодобрительно отнесутся ко мне, чем моя мать. Мне было жаль ее; жаль, что я призналась в чем-то таком постыдном, что ей теперь приходилось это скрывать. Хотелось свернуться калачиком и заснуть навсегда, но вместо этого я села в тени тетиного двора и натянула улыбку.

Однажды Оуэн неожиданно появился на пороге дома моих родителей. Я помню, каким оживленным и небрежным он был, когда я открыла нашу входную дверь и он вошел в гостиную. Его окружал ореол драматизма. Его щеки покраснели, а глаза казались остекленевшими.

«Я поругался с отцом», – вздохнув, заявил он, его лицо исказилось.

Мне было неловко, когда мы сидели на деревянной скамейке на задней веранде. Оуэн положил голову мне на колени, и по его носу потекли слезы. Я посмотрела на его профиль, крупные черты лица и красные рубцы на лице. Все в нем казалось свежим и незаживающим, как только что открывшаяся рана. Его веки выглядели практически прозрачными. Я неловко поерзала под тяжестью его головы, не понимая, что делать со своими руками.

Я чувствовала, как мама смотрит на нас, наблюдая через окно своей спальни. В доме царила тишина. Мои родители находились в поле зрения и в то же время вне его. Казалось, каждый понимал, какую роль мне надо сыграть. Я вздохнула и вспомнила, как, по-моему, должна вести себя женщина, утешая мужчину. Может, вспомнился момент из фильма? Я не знала. Мама как-то рассказывала мне о своем парне в старшей школе, Джиме, что он родился в неблагополучной семье и часто спал на диване у нее дома. Что она сделала, когда пришел Джим? Я попыталась воспроизвести эту версию воспоминаний моей матери, ее любовь к Джиму. Я оттолкнула смущение и медленно, очень медленно коснулась кудрей Оуэна.

«Все хорошо, – осторожно произнесла я. – Мне так жаль, Оуэн», – прошептала я с большей уверенностью; жар от его лица согревал мои бедра. Было приятно делать то, чего от меня ждали, но что-то в моем утешении казалось неправильным. Меня выбрали на роль любящей и заботливой девушки, но я не стремилась играть эту роль.

После ухода Оуэна мама сказала мне: «Я никогда не забуду, как ты выглядела, когда его большая голова лежала у тебя на коленях». Она поняла, что стала свидетелем какого-то театрального действа. «Бедный Оуэн», – добавила она.

Когда я начала проводить время с Сэди и другими девчонками, которые пользовались большой популярностью в школе, они фыркали, если Оуэн подходил к нам. «Он какой-то мерзкий, Эмили», – говорили они. Мне не нравилось, как они смотрели на него, но в то же время было приятно осознавать, что есть люди, уверенные в том, что я не должна быть с ним. Их неодобрение позволило мне избегать его. Я стала чувствовать себя более уверенно, игнорируя сообщения от него, и уже не боялась бросить его.

После того как я наконец рассталась с Оуэном – а точнее, после того как сбежала от него, – меня одолевало чувство вины. Еда стала неаппетитной. Я не могла уснуть, зная, что Оуэн может появиться в доме моих родителей или навредить себе назло мне, что он и угрожал сделать. Мой телефон вибрировал до поздней ночи от его бесконечных сообщений. Он был безжалостным. Он постоянно сидел в отцовском голубом «Фольксвагене-Жуке» через дорогу от моего дома, как раз напротив окна гостиной. Синева неестественно выделялась на фоне уличной листвы; она была того же цвета, что и его глаза, одновременно молочного и четкого.

Когда мне исполнилось пятнадцать, Оуэн перестал парковаться на другой стороне улицы.

Однажды вечером я решила пойти выпить с девочками, которые на самом деле не были моими подругами. Я никогда не проводила с ними время вне школы. Мне казалось, что они круче меня. Эти девочки жили в типовых домах с гардеробными, а их родители, казалось, всегда отсутствовали. Мы готовились к ночи в одном из таких домов, в розовой комнате с зеркалом в полный рост, наблюдая за собой и друг другом, пока примеряли наряды. Одна девушка маркером отмечала на наших руках количество выпитых рюмок водки. Я помню, как споткнулась о груду одежды и посмотрела вниз на черные линии, которые начинались у моего локтя и спускались к запястью.

Следующее воспоминание того вечера: мы на темной стоянке рядом с машиной, пахнущей кожей. Вдали светится вывеска продуктового магазина. Во рту избыток слюны, а желудок сжался, и меня беспрерывно тошнит. Я не могу стоять на ногах. Девушки раздраженно переглядываются, убирая мои волосы с лица. Парень, который нас подвез, вероятно, позвонил Оуэну, потому что внезапно его машина оказалась рядом с нами. Он оторвал меня от асфальта и потащил прочь. Я не разговаривала с ним несколько месяцев. Сжав руку одной из девушек, я попыталась сказать о том, что с ним я не в безопасности, но она уже отвернулась. Он пришел, чтобы забрать меня, и они думали, что мы пара.

Я очнулась, когда Оуэн был на мне. Я лежала на маленькой кровати в синей комнате. Я пыталась толкнуть его в грудь, заставить его отстать от меня, но я слишком ослабла и опьянела. Перед моим взором замелькали призрачные белые фигуры и голубой свет. Мой рот был словно ватный, и я чувствовала его запах. Мне хотелось, чтобы это прекратилось, но я не знала, что делать, поэтому крепко зажмурилась и издавала тихие звуки, которые, как я думала, должны издавать женщины во время секса.

Почему пятнадцатилетняя я не закричала во всю глотку? Почему вместо этого я тихонько вздыхала и постанывала? Кто научил меня не кричать?

Я ненавидела себя.

На следующее утро я подошла к своему дому в чужой одежде и что-то пробормотала об усталости. Я залезла в ванну и сделала воду как можно более горячей, но никак не могла унять дрожь. Долго пролежала там и наблюдала, как кожа становится красной от жара. Мои конечности стали невероятно тяжелыми, и все тело болело: я едва могла двигаться.

Стоял ясный день, и свет в ванной был желтым; стены казались огромными, а себя я чувствовала крошечной. Светлые волосы на моих руках встали дыбом на фоне выцветших черных линий маркера.

Я крепко спала в ту ночь. А когда проснулась, то обнаружила, что стала совсем другой, новой версией самой себя. Я тщательно оделась, съела простой тост и тихо сидела рядом с отцом, пока он вез меня в школу. Пристегнутая ремнем безопасности, с аккуратно сложенными на коленях руками, я смотрела прямо в окно. Я никому не рассказала о том, что произошло в выходные с Оуэном. А если ты поступаешь так, то просто начинаешь забывать.

Спустя целую жизнь, а на самом деле примерно через год, Оуэн вновь написал мне. Он больше не учился в моей школе, у меня появился парень и изменился круг друзей. Длинные сообщения, маниакальные тексты атаковали мой телефон. Он рассказал, что прошел курс лечения от героина, что похудел на двадцать фунтов и что девушка из другой средней школы обвинила его в изнасиловании на вечеринке.

«Все было действительно плохо, – написал он. – Я не должен был выжить». Я не ответила ему. Боялась, что, если поговорю с ним, он каким-то образом втянет меня обратно в свою жизнь.

Кто-то рассказал мне подробности того обвинения в изнасиловании на вечеринке. Девушка слишком много выпила. Она оказалась в спальне, вдали от остальных гостей вечеринки, почти без сознания. Оуэн вошел в комнату и воспользовался ее состоянием. Она и ее семья выдвинули обвинения.

Впервые услышав об этом, я не могла перестать думать о девушке, которой Оуэн причинил боль. Я представила ее дом, представила ее отца. Я вообразила ее волосы и ее комнату. Я видела, как она уверенно говорит: «Я не хотела этого», – без стыда, не обвиняя себя. Почему я не сумела сделать так же? Мне хотелось быть похожей на нее. Хотелось иметь возможность сказать: «Я не хотела его», – себе, своим друзьям и всему чертову миру.

Я рассказала маме об этой девочке, о том, что сделал с ней Оуэн, о ее родителях. «Что ж…» – замолчала она, выглядя при этом недовольной, будто я завела речь о чем-то бестактном или неуместном. Я понимала, что она не может подобрать слов. Помню, что чувствовала себя грубой и более жесткой, чем она. Я словно попала на Дикий Запад, в место, где каждый день происходили ужасные, невыразимые вещи, а она была леди. Мне казалось, что я должна защитить ее от подобных ужасов. Я не позволила себе разочароваться в том, что она больше ничего не сказала. Так даже лучше – лучше, что она не предложила понимания или утешения. Чем меньше я нуждалась в ней, тем меньше она могла подвести меня.

В конце концов, я рассказала своей подруге об Оуэне. Мы были под кайфом, я лежала на ее мягком матрасе и смотрела на огоньки гирлянды, прикрепленной к каркасу ее кровати. Я рассказала о нем, о его красном фургоне и черных полосках на моей руке. Подруга сидела, скрестив ноги, на краю кровати. У нее была проколота губа, и я помню, как она прикусила ее, пока смотрела на меня и слушала.

– Это выглядит как изнасилование, Эмили.

Я резко повернула к ней голову.

– Что? Нет, – быстро произнесла я. Моргнув, я снова уставилась в потолок, чувствуя головокружение. Я знала, что она права.

* * *

Мне было девятнадцать, я сидела в аэропорту на Среднем Западе, ожидая пересадки на рейс в Калифорнию после съемки каталога, когда я узнала, что Оуэн ушел навсегда.

К тому моменту я привыкла перемещаться по аэропортам и летать одна – сидеть на холодном полу из линолеума, засыпать в неудобных креслах и пробираться сквозь толпы людей. Я сидела, скрестив ноги, заряжала телефон от розетки у пола, просматривала «Фейсбук» на своем айфоне, когда увидела обновление. Знакомый из старшей школы написал его имя и приписал RIP[20]. Первое, что пришло мне в голову в этот момент, – он неправильно написал фамилию Оуэна. Ему было бы грустно увидеть это, подумала я. Но, конечно, они неправильно написали его имя, у него никогда не было настоящих друзей. Грудь сдавило.

«Что случилось? Это правда?» – написала я нескольким старым знакомым, чтобы выяснить, в курсе ли они происходящего. Но часть меня уже знала ответ.

Только когда меня втиснули на среднее сиденье и самолет начал набирать высоту, я наконец получила ответ:

«Это правда. Он умер». Давление в салоне впечатало меня в сиденье. Самолет поднялся в воздух. У меня зазвенело в ушах.

Он ушел; его тело, его глаза. В нем больше не пульсировала кровь и жизнь. Его больше нигде не было. Я никогда его больше не увижу.

– С вами все в порядке? – тихо спросила женщина, сидевшая рядом со мной у прохода. Рев самолета почти заглушил ее голос.

– Простите, – сказала я. – Я только сейчас узнала, что первый парень… с которым я когда-то встречалась… умер. – Почувствовала, что у меня распухает язык. Она нахмурилась.

– Мне очень жаль. – Она говорила так искренне, что я на секунду задумалась, испытывала ли она когда-нибудь это чувство, эту смесь потери и облегчения из-за смерти кого-то, кто причинил ей боль. Я задалась вопросом, как вообще сформулировать это. Опустив столик, я закрыла лицо руками.

Оуэн умер от передозировки героина, в одиночестве, в двадцать один год. Его тело находилось в гостевом доме, который он снимал, запертое там три дня, прежде чем кто-либо выяснил, где он. Полиции пришлось выломать дверь.

На похоронах я предпочла стоять позади толпы. Все происходило на утесе над океаном. Небо было бесконечно голубым. Я прищурилась, наблюдая, как говорил отец Оуэна. Он рассказывал, как разрыдался, когда полиция вынесла тело Оуэна из гостевого дома. Его прекрасный мальчик умер. Он произнес: «Мой сын, почувствуй солнце», – когда калифорнийское солнце опалило бледное, безжизненное тело Оуэна.

«Мой сын, солнце, сын», – кричал он.

* * *

Через несколько недель после того, как я сказала Оуэну, что больше не хочу его видеть, он отвез нас в колледж в сорока пяти минутах езды от города, расплачиваясь за бензин мятыми и грязными долларовыми купюрами, которые заработал на стройке. «Просто позволь мне отвезти тебя на концерт», – написал он мне. Он купил билеты давно, за несколько месяцев, а мне все еще хотелось пойти. Я хотела доказать себе, что контролирую ситуацию, что не поддамся на его манипуляции.