Читать онлайн Две Москвы: Метафизика столицы бесплатно

Знамения

Вот и над нами, шестой век спустя, стояла хвостатая комета. А в исходе 1471 года, после Рождества, явились две сразу. Луч первой «аки хвост великия птицы распростреся», у второй же был «тонок, а не добре долог». Где одна заходила, всходила вторая.

Что было думать Ивану Великому? Как понимать о своем государстве?

Под этими звездами послано было за Софьей Палеолог, передавшей из Рима согласие выйти за государя Москвы.

Под этими звездами, только растаяло, начали строить и новый Успенский собор. Старый, времен Калиты и митрополита Петра, не сразу снесли, но сперва заключили в больший периметр новых фундаментов. Снести собор было нельзя без дозволяющих знамений, коль скоро Петр митрополит, его могила есть краеугольный камень города. Успенский же собор над этим камнем – самим Петром обетованное условие величия Москвы. Но и не обновить собор было нельзя: обетованное Петром величие сбывалось на глазах, а старый малый храм стоял подпертый древом. Купец Тарокан, кто был такой, а выстроил себе в Кремле кирпичные палаты раньше государя. (Впрочем, таракан, по Далю, первый жилец, новосел, к прибыли.)

Иван должен был вспомнить все знамения, все обстоятельства той несчастливой, черновой попытки нового собора.

И как после сноса начального храма каменотесы – по-летописному, «камнесечцы» – роняли обтески на раку святого Петра, пока не воздвигли над ней, в ограде уже поднимавшихся стен, деревянную церковь на время.

И как в ноябре он, Иван, обвенчался во временной церкви с приехавшей Софьей.

И как на следующий год преставился митрополит Филипп, другой инициатор совершавшегося храмоздательства, ин был положен в возрастающей ограде стен собора. Так ископал себе могилу, положил себя в фундамент старого собора святитель Петр при Калите.

События спирально восходили на древний круг, пожалуй, обещая правоту происходящего.

И вдруг на третье лето, в мае, как-то за полночь, собор, возведенный «до замкнутия сводов», едва разошлись камнесечцы, упал на себя.

Когда улеглось, Иван опять послал в Италию. Теперь за мастером. По совету великой княгини, по ее итальянским путям.

Zirfalco bianco

В трудах Комиссии изучения старой Москвы за 1914 год опубликовано письмо Аристотеля Фиораванти герцогу Сфорца в Милан, там и хранящееся. Вот первые и заключительные строки, в переводе публикатора, графа Хрептовича-Бутенева.

Автограф письма Аристотеля Фиораванти герцогу Сфорца. Государственный архив Милана

«Светлейшему Князю и превосходительному Господину моему, которому, где бы я ни был, желаю служить всячески. Находясь снова в великом Государстве, в городе славнейшем, богатейшем и торговом (в Москве. – Авт.), я выехал на 1500 миль далее, до города, именуемого Ксалауоко (по мнению Хрептовича, это Соловки. – Авт.) в расстоянии 5000 миль от Италии, с единой целью достать кречетов (в тексте именно кречет, zirfalco – вид falcone, сокола. – Авт.). Но в этой стране путь верхом на лошади весьма медлителен, и я прибыл туда слишком поздно и не мог уже достать белых кречетов, как того желал, но через несколько времени они у меня будут, белые, как горностаи, сильные и смелые. Покамест через подателя этого письма, моего сына, посылаю тебе, светлейший князь, двух добрых кречетов, из которых один еще молод и оба хорошей породы, а через немного линяний они станут белыми. <…> Я всегда бодр и готов исполнить дело, достойное твоей славы, почтительнейше себя ей поручая. Дано в Москве 22 февраля 1476. Твой слуга и раб Аристотель, архитектор из Болоньи, подписался.»

А мы, московиты, считали, что отпускали болонца не дальше Владимира, осматривать тамошний храм; мы думали, все его мысли о храме. Теперь выходит, что Иван Великий отпустил каменных дел мастера за ловчей птицей. Не просто мастера: единственного посвященного строителя в своем распоряжении. Едва приваженного из другой страны, чтобы поднять или начать сначала упавший главный храм столицы. Отпустил верхом и словно бы без спутников. От главной стройки государства, после первого ее сезона, если верить дате под письмом. Или даже посреди сезона, если верить другому месту текста: «В средине лета в продолжение двух с половиной месяцев солнце вовсе не заходит, и когда оно в полночь на самой низкой точке, то оно так же высоко, как у нас в 23 часа». Аристотель достиг заполярных широт.

Если кречет следовал Милану за присылку мастера, зачем сам мастер добывает эту свою цену? В Москве существовала профессия помытчиков – ловцов ловчей птицы.

Далее, трудно представить, что шестидесятилетний Аристотель вооружен силками, ожидая за кустом.

Далее, посол Толбузин отпросил Аристотеля не у Милана, у Венеции.

Наконец, обманывал или обманывался Аристотель, говоря, что выбеленный линькой «добрый» кречет делается белым? Белый кречет не подвид, поскольку может родиться от иного; но именно родиться.

Белые птицы и звери считались царями своих родов. Белых кречетов звали иначе красными, и ясно, что не за цвет. На поиски белого кречета уходят годы и подковы. Словом, «благороднейший в семействе благородных соколов», белый кречет, аристотелев zirfalco bianco, символически один.

Так что присылка двух Милану – профаническое удвоение.

«Орнистотель»

Письмо в Милан – готовая программа фрески или картины, на которой Аристотель изображался бы верхом. На чудном бестиарном фоне: «Если твоей светлости угодно иметь великолепных соболей, горностаев и медведей, живых или убитых, могу тебе их достать сколько ни пожелаешь, так как здесь родятся и медведи и зайцы белые, как горностаи. Когда я отправляюсь охотиться на таких зверей, между ними есть такие, которые от страха бегут к океану и прячутся под водою на 15–20 дней, живя там подобно рыбам…»

Московская монета с именем «Ornistotil» – аверс, реверс и прориси

Но в центре фрески, на аристотелевой рукавице, два невидной масти кречета не помещаются физически, ни эстетически, ни символически. Недаром введена фигура сына (впрочем, действительно существовавшего – Андреа). Контур всадника двоится, чтобы удержать двоякий контур птицы. Бесцветной птицы, так что кони блекнут. И только где-нибудь вверху, на сходе новой, ренессансной перспективы, ярко дан, поскольку именован в тексте, белый кречет.

Есть итальянская монета тех же лет: всадник бросает на ветер цветы. Этот ребус разгадан давно и легко: цветы на ветер – fiori al venti. Или, возможно, fiori avanti – …вперед. Фиораванти был, помимо прочего, денежный мастер, едва не фальшивомонетчик: уехав в Москву, он ушел от суда. На обороте монеты-ребуса читаем: «Aristotil».

На московской монете, где всадником сам государь, а в руках его меч, оборот запечатан автографом мастера денежных дел: «Ornistotel». Сомнения в авторстве Фиораванти – от странности этого «n». Но ornis по-гречески птица, откуда и орнитология. Снова игра со словами, но и свидетельство странной серьезности поисков зодчего в области незаходящего солнца.

Всадник на белом коне с белым кречетом на рукавице

Четверть века спустя (если возможно датировать событие предания), в долгое княжение того же государя, сокольник по имени Трифон упустил на охоте любимого государева сокола. Именно кречета, согласно чутким изложениям предания. Именно белого, согласно самым чутким. Поехал искать, во избежание казни. Не найдя, уснул среди леса – Сокольников или Лосиного Острова. И увидел своего ангела, мученика Трифона, на белом коне, с белым кречетом на руке. Ангел открыл, где отыскать потерю. На месте находки сокольник построил обетную церковь из камня во имя заступника.

И сам, собирая на храм, являлся на белом коне, с белым кречетом на рукавице, как в «Князе Серебряном» у Алексея Толстого, где птице даже присвоено имя: Адраган.

Это предание доныне памятно в Москве. Предание не просто книжное, но освященное, включенное в акафист мученику Трифону, в число его чудес.

Князь Патрикеев

В акафисте храмостроитель Трифон не назван сокольником, но царским боярином. Принято видеть в нем князя Ивана Юрьевича Патрикеева. (Фамилия звучит простонародно; между тем, Патрикий есть патриций, знатный, благородный. Гедиминовичи Патрикеевы, родоначальники князей Голицыных, Куракиных, Хованских и Щенятевых, – это сама аристократия.)

Двоюродный брат Ивана III, сын его тетки (есть версия другого счета колен), Патрикеев виден одесную государя в его делах. Однажды приютил его в своем дворе после кремлевского пожара. Бывал наместником столицы. А в опале, принужденный к монашескому постригу, князь Иван Юрьевич взял имя Трифон.

Это случилось в 1499 году, когда Иван Великий, почти шестидесятилетний, выбирал наследника престола. Выбирал между внуком Димитрием, оставшимся от старшего, но умершего сына, – и младшим сыном Василием. Шла династическая распря, усугублявшаяся тем, что сыновья были от разных жен: покойный старший – от Марьи Борисовны, рожденной княжны Тверской, младший – от Софьи Палеолог. За каждым кандидатом стояли партии географические, и решение немедля откликалось за границей: по матери Димитрий приходился внуком Стефану Великому молдавскому. Василий был императорской крови.

Сначала, в 1498 году, Иван венчал великим княжением «при себе и после себя» внука, причем впервые на Руси по греческому, царскому обряду. На следующий год властитель передал часть прав от внука к сыну. На этой перемене и преткнулся Патрикеев, по мнению Карамзина, стоявший за Димитрия и против Софьи.

Как легендарному сокольнику, великий князь оставил брату жизнь.

Церковь Трифона в Напрудном

Событие предания о кречете молва легко переносила в царствование Ивана Грозного. Поскольку Трифоном, без отчества, могли бы звать простого человека; аристократическая должность «сокольничий», распорядитель государевой охоты, учреждена при Грозном.

Церковь Святого Трифона в Напрудном, на современной Трифоновской улице, смотрит на оба времени, но традиционно датируется временем Ивана III. Чаще 1492 годом, от сотворения же мира 7000-м. Реже – 1500 годом. Первая дата знаменита ожиданием конца времен и неожиданным началом Нового времени для Запада, которому вместо скончания света открылся колумбов Новый Свет. В Москве под этим годом тоже состоялась подлинная перемена времени и света: Новый год стал отмечаться вместо марта в сентябре. (И отмечается доселе Церковью, спасенный в круге ее календаря от следующей, петровской перемены.) В храме Святого Трифона сакраментальный год указан надписью на камне, вправленном снаружи в стену (возле южного портала) и относящемся к чьему-то погребению.

Церковь Трифона Мученика в Напрудном. Чертеж фасада

Если же связывать постройку церкви с опалой Патрикеева, то датировка 1500 годом метафизически точнее.

Другое дело, что Напрудное, известное со времени Ивана Калиты, было селом великокняжеским, и мы не знаем документов, жалующих или продающих его кому-либо. Но есть правда культуры, часто не равная правде истории. В Напрудном культуре для чего-то нужно замещать Ивана III князем Иваном Патрикеевым. Двоить их контур, как и в случае Фиораванти, отца и сына.

Мученик Трифон. Фреска XVI века из церкви Трифона в Напрудном. ГТГ

Мученик Трифон патронирует русскую охоту. Местность царской охоты: Лосиный Остров, Сокольники, Измайлово – словом, бассейн верхней Яузы, или северо-восточный клин Московского уезда, нынешней Москвы, – эта местность имеет Напрудное своим передним, обращенным к городу углом. У церкви Трифона нет главного фасада, однако надстоящая над юго-западным углом плоская звонница создает главный ракурс. Этой гранью храм обращен к Москве, являя острие лесного клина, то, на котором (по версии Толстого, на одиноком дереве) и ждал погоню отлетевший белый кречет.

Апсиду церкви украшала наружная фреска, снятая в музей: мученик Трифон на белом коне с белым кречетом на отведенной руке. Это один из русских изводов иконографии святого Трифона, изображаемого также в рост или в полроста, но непременно с птицей на руке. (Балканская традиция видит его с виноградным серпом.)

В княжения отца и деда Ивана III «русский Трифон», или, во всяком случае, конный сокольник, в котором можно видеть и самого государя, изображался на деньгах, предвосхищая появление на них копейщика, разящего змею. Ушедший с денег, сокольник появился на княжеских печатях Патрикеевых. Так что монашеское имя князя Ивана Юрьевича не случайно.

В Напрудном делается видно, что конная фигура Аристотеля сличима с конной фигурой Трифона. Оба ищут кречета, именно белого, прежде чем строят по храму. Прежде – если не чтобы построить. Кречет великого, главного храма ищется в дальнем краю за тайгой, кречет малого – в ближнем лесу, и тоже в северо-восточном. А ведь символически белый кречет один.

Путь от Успенского собора к Трифоновской церкви лежит от молодости к старости Ивана III. По ветхому летосчислению, путь из столетия в столетие и даже из тысячелетия в тысячелетие, сквозь горловину 7000 года, отложенного светопреставления.

Есть интуиция, что малый государев храм во имя мученика Трифона, храм с фрескою-гербом, стоит вровень на неких весах, по длине рычага, с великим кремлевским собором.

Вот еще несколько причин чувствовать так. В Кремле Фиораванти вывел стены в камне, а своды, как тогда писали, в плитах. И так же выведена церковь Трифона. Плита – это уже не плинфа византийская, а близкий к современному кирпич. Собор Успения и церковь Трифона (конечно, не она одна) венчают начатую Долгоруким эпоху белокаменного зодчества и полуоткрывают эпоху кирпича. Еще до путешествия на север Аристотель разведал под Москвой годную глину и поставил кирпичный завод. Притом кремлевский храм, по слову летописца, был «виден отступя как един камень». Так же можно сказать о церкви Трифона. В ней, наконец, подозревают вторичное использование белого камня, будто бы взятого с разборки первого или с руин второго Успенского собора. Это приходская легенда, рожденная сегодня. Наконец, собор и церковь Трифона построены Иваном III, настоящим владетелем Напрудного.

И главным, как необходимо убедиться, героем этой таинственной истории.

Иван и София

Девять лет между Шелонью и Угрой, семидесятые годы, были утробными летами собиравшегося государства. Так чувствовали летописцы. Так же чувствовал в своей «Истории Москвы» Забелин. Он и они, рисуя те годы, наплетают события комом походов, пожаров, знамений, храмоздательств и взятий под руку Ивана земли и земли.

По Забелину, прежний собор, «доведенный уже до замкнутия сводов», разрушился, «предзнаменуя, что так с неумелым, старым строительным художеством разрушится и старозаветный вечевой порядок Русской жизни, именно в Новгороде, как сильнейшем представителе и охранителе этого порядка».

Мы скажем другое: собор-черновик, сокрушившийся «трусом» – землетрясением, не устоял на границе времен, еще обратимых, и на меже, на разломе земель, еще не собравшихся в целое. В единую платформу, над которой только и возможно «замкнутие сводов».

Забелин близок к этой мысли. «Итак, – пишет он, и позитивная наука достигает с этими его словами метафизической высоты, – постройка московского большого собора совершалась в одно время и шаг за шагом в ряд с постройкою Московского великодержавного государства.» Забелин попадает в этот шаг: «…В 1475 году, когда началась уже новая, аристотелевская постройка собора, вел<икий> князь снова двинулся в Новгород со многими людьми, но пошел туда миром пировать…»

Историк думает, не проговаривая, что поход на Новгород с любовью был условием успешного строительства Успенского собора. И значит, тектонической причиной провала первой стройки была война, первый поход, Шелонь.

Иван III. Гравюра начала XVI века

То есть после провала Иван Великий совершил не только и не столько административный, дипломатический или военный труд, сколько духовный. Труд любви. Встречный духовный труд предприняли и новгородцы. Они перенесли престольный праздник своей Софии на Успение, престольный праздник московского собора. С тех пор Софийскую Новгородскую икону празднуют в день Успения. Смысл этого установления ясен из знаменитого «где София, там и Новгород». Гений Ивана III понял и поднял кафедральный собор Москвы как новую Софию, и новгородцы согласились с этим. Ангел Софии и новгородские святые недаром писаны снаружи на стенах Успенского собора.

События двигались сразу в физическом и символическом планах, и участникам было об этом известно.

У древних новгородских писателей «войти в великую Премудрость Божию» значило войти в Софийский собор.

Подобно значению входа в собор, двоится значение брака Ивана и Софьи. «Палеолог» значит древнее, ветхое, ветхозаветное слово (наблюдение Владимира Микушевича). Иван брачуется с Премудростью.

И одновременно овладевает городом Святой Софии. Взятие города средневековая традиция всегда отождествляла с браком. И лучше, чтобы по любви. Поэтому Иван насилию над Новгородом предпочел сватовство, жениховство. И Новгород ответил на любовь, отвергнув домогательства Литвы. Новгород сделал выбор между католическим и православным государями. Так Софья еще в Риме отказала другому латинянину, тоже герою этого рассказа, герцогу Миланскому. Въехавшая в Русь под Псковом, Софья следовала к суженому через Новгород.

Все города Святой Софии – Новгород, Полоцк, Киев, Херсонес – суть предварения Константинополя, или, что то же самое, его проекции на нулевом меридиане греко-варяжского пути. Взяв Корсунь, князь Владимир взял и веру, и жену, и византийскую традицию. Корсунью Ивана III стал Новгород. После захвата Киева Литвой, особенно же после разделения пятивековой русской митрополии на Киевскую и Московскую, именно Новгород стал означать Москве наследство Киева, былой Руси, Владимира Святого. Наследство, называвшееся в Новгороде корсунским.

Вступая в брак с наследницей Палеологов, Иван вступал в права имперского наследства, перешедшего в Москву, как перешла София новгородская.

Словом, Иван Великий строил собор как страну, страну как семью и семью как собор. Входил в Премудрость. Новый Соломон, он понимал, что возводит Святая Святых – во испытание правды и обетованности Царства. Тем нагляднее прежняя безблагодатность его храмоздательства.

Какая же понадобилась сила, чтоб не отчаяться после обвала и строить сначала.

Возможное путешествие

С приездом Аристотеля заминка в деле видимо продолжилась, исполнившись невидимого деланья. Болонец принял несомненное участие в таинственных исканиях Ивана. Экспедиция Фиораванти может считаться новгородской, как и государев «любовный» поход, настолько, насколько Новгород владел Заполярьем. Ловчую птицу Москва добывала по соглашению с ним.

Строительство Успенского собора. Миниатюра Лицевого летописного свода. В центре, предположительно, Аристотель Фиораванти

Граф Хрептович, комментируя письмо Аристотеля, реконструировал путешествие зодчего «правдоподобно за отсутствием достоверного»:

«…Великий князь указывает на более ему известный Успенский собор во Владимире, но, вероятно, Иоанн III знает понаслышке и о новгородских храмах и велит Аристотелю осмотреть все лучшее и годное… Предположим, что это было во второй половине апреля <…> Посетив и срисовав владимирские и суздальские храмы <…>, Аристотель <…> спускается к Белому морю, имея теперь в виду добычу белых кречетов для миланского герцога <…> Видит в июне полночное солнце на указанной им высоте. Затем с добытыми серыми кречетами пускается в обратный путь <…>, попадает в Старую Ладогу… а оттуда в Великий Новгород <…> Обогащенный сведениями и рисунками, возвращается он в Москву, быть может в конце сентября, и подробно докладывает великому князю, особенно, вероятно, восхваляя Св<ятую> Софию, имя которой кстати носит великая княгиня <…> Иоанн III готовит тогда свой «мирный» приезд в Новгород и, наслышавшись о Св<ятой> Софии, берет, как мы полагаем, Аристотеля с собой в Новгород, это было 22 октября 1475 года <…> В Новгороде Аристотель еще подробнее изучает и срисовывает храмы, смотрит их вместе с Иоанном III и вместе с государем 8-го февраля возвращается в Москву. Письмо и кречеты 22-го февраля отвозятся в Милан сыном Аристотеля <…> А 12-го мая 1476 года происходит закладка ныне существующего, третьего Успенского собора, в котором нельзя не видеть влияния изученной Аристотелем новгородской Св<ятой> Софии».

Как цепь ученых допущений, история Хрептовича предельно уязвима. Но удивительно точна как сумма интуиций метафизических. В Новгороде Иван Великий стяжал великие дары любви и мудрости, даже Премудрости, софийности. Тем часом первый зодчий государя вез из Заполярья некий знак – белого кречета.

В третьем новгородском походе Ивана, зимой на 1478 год, Аристотель достоверно был рядом с великим князем. Как инженер, наводил мост через Волхов. Именно тогда Иван привел Новгород «во всю свою волю и учинился на нем государем, как и на Москве». И вновь, пишет Забелин, «со стороны Новгорода событие совершилось мирным порядком – войны не было». Со стороны Москвы войска пришли, но не вступили в дело. Их вел, помимо прочих воевод, князь Иван Юрьевич Патрикеев. В лето после похода Фиораванти вывел Успенский собор под кресты. Делать кровлю государь оставил новгородским мастерам. На следующий год расписанный собор был освящен, а вскоре новый русский мир стоял на Угре.

Апокриф

Новгородцы сами искали что-то на краю своих владений. То рай земной, то Лукоморье, царство Китовраса – кентавра, царившего в народном бестиарии Северо-Запада и Северо-Востока, Поморья.

Апокрифы, «кощуны» о Китоврасе начинаются там, где оставляет место тайне Писание, стих о Святая Святых Соломона:

«Когда строился храм, на строение употребляемы были обтесанные камни; но ни молота, ни тесла, ни всякого другого железного орудия не было слышно в храме при строении его» (3 Цар. 6:7).

Смысл этого запрета разъясняется словами, сказанными Богом Моисею на Синае: «Если же будешь делать Мне жертвенник из камней, то не сооружай его из тесаных. Ибо, как скоро наложишь на них тесло твое, то осквернишь их» (Исх. 20: 25).

Просвещенный государь XV века, у которого упал соборный храм, остановил бы взгляд на этих фрагментах Писания. Упавший храм был именно обтесан, «камнесечцы» – нарочитое словцо в хрониках обрушения.

Но что же делать, если не тесать? Или тесать, но не железом? Чем? Писание молчит – апокриф начинается.

«Сказание о Соломоне и Китоврасе» известно в русском переводе середины XV века, по сборнику, составленному книгописцем Ефросином. Здесь ключ к загадке Аристотелява путешествия:

«Егда же здаше Соломон святая святых, тогда же бысть потреба Соломону вопросити Китовраса», что живет «в пустыни дальнеи».

Китовраса ловят в этой дали и приводят в Иерусалим. «И рече ему Соломон: Не на потребу свою приведох тя, но на вспрос очертании Святая Святых приведох тя по повелению господню, яко не повелено ми есть тесати камени железом.»

Ответ и будет ключом: «И рече Китоврас: Есть ноготь птица мал во имя шамир <…> на горе каменнеи в пустыни далнеи».

Способ постройки Святая Святых знает далекая птица.

А Китоврасу известно, как найти птицу и как ее заставить принести искомое. Нужно накрыть стеклом гнездо с птенцами, и, чтобы пробиться к ним, ноготь-птица принесет в когтях некое что.

Способ поймать самого Китовраса знает царь Соломон. За диковинным зверь-человеком отправляется «первый боярин» с указанием влить мед и вино в три колодца. Китоврас приходил, выпивал и давался на цепь. А вот какой рассказ посла Толбузина об Аристотеле записан летописцем. В Венеции Фиораванти показал послу такую хитрость: лил из сосуда то воду, то мед, то вино – что хочешь, по слову.

Китоврас не умел поворачивать, и на пути его даже сносили палаты. Аристотель же выпрямил в Мантуе башню, в Парме стену и реку Кростоло, в Болонье – реку Рено. Впечатление прямохождения в списке его итальянских работ неотвязно, и в Москве он сперва разбивает устоявшую южную стену собора-руины.

По всему, Аристотель не всадник. Кентавр. Китоврас с белым кречетом на рукавице.

Мудрость и Премудрость

Тексты о Китоврасе могли быть ведомы в ложе болонских каменщиков, где старшинствовал Фиораванти. Помыкая белого кречета, Аристотель ставил мистерию эзотерическую. В Заполярье это почти алхимия: ночное солнце – алхимическая фигура.

И удивительно: заморский Фауст, новый Аристотель по прозванию, работник тайных лабораторий Возрождения, ставивших тайнознание выше или в место душеспасения; и православный государь, способный ссориться с митрополитом о направлении крестного хода: по солнцу или против, – эти двое сложили свои усилия. Сложение и есть Московский Кремль, Италия в Москве, раннее Возрождение в высоком Средневековье. Сложение белейшей чистоты и гармоническое, потому что государь ни в чем не отступил от ортодоксии.

Китоврас мечет братом своим <Соломоном>. Клеймо кованых врат из Новгородского Софийского собора, перенесенных в собор Александровой слободы

Как в будущем царю Петру, Ивану тоже требовались мастера: фортификаторы, монетчики, артиллеристы, архитекторы. За всех в одном лице был Аристотель, после которого явились и другие. Но это не причина государю обрушивать традицию и соблазняться о чужом.

Если Фиораванти добывал орудие, которым обладает птица, то Иван искал, конечно, благодать на храмоздательство. Не тайну, а любовь. Премудрость, а не мудрость тайную. Московский государь, которому в начале нашего рассказа только тридцать лет, был истинный философ символического.

Белый кречет Ивана Великого – знак благодати над творчеством и властью.

Две природы Китовраса

В кентаврической природе Китовраса срощены две ипостаси. Сказание гласит, что он не только первозодчий, но и сводный брат царя, Давидов сын. Кощунственность Сказания отчасти в этом: сын Давида не человек, но человеко-зверь.

А как такой, он есть царь ложный, узурпирующий. Царь зверей, царь ночи, подземелья, Лукоморья, той стороны земли.

Соломону страшно брата, когда тот в городе, царь окружает свое ложе стражей. Тщетно: едва Китовраса спускают с цепи, он закидывает Соломона на край земли. Тот, вероятно, край, где царствовал сам Китоврас. Братья меняются местами.

У Китовраса два пути: встать справа от царя, смыкая свод над храмом, когда сам царь сводит его над царством, – или соперничать царю с мыслью о царственности собственной. О царских знаках, спрятанных под шерстью. На точке выбора, да и на выбранной дороге Китоврас мучительно сражается с самим собой, как подобает всякому кентавру.

Имя Китовраса пора присвоить архетипу. Это архетип первого зодчего. Говорят же, что Барма и Постник одно лицо. В имени Бармы проступают царские знаки, в имени Постника – смирение. Многозначительно зовется первозодчий Годунова: Федор Конь. Биография его оканчивается на покаянии в монастыре.

Упущение

После разъяснения случая Аристотеля, случай сокольничего Трифона покажется сближением случайным и сначала отдалится. Но лишь сначала. Даже взятые по расхождению, когда князь-инок ищет кречета уже великокняжеского, отлетевшего, – два случая суть стороны одной истории. Ибо единствен белый кречет. И обратимы две природы Китовраса, первозодчего и брата государева. Князь Патрикеев очень точно выбран олицетворять вторую ипостась: как брат Ивана III, во-первых; как, во-вторых, ближайший из его сотрудников; как, в-третьих, кончивший опалой, замешавшись в династической интриге.

Венчание великим сокняжением Димитрия-внука влекло разлад, к счастью короткий, между Софьей и Иваном. Символически – между Иваном и Премудростью; и Новгородом; и наследием Империи. Новгород в самом деле вздрогнул: открылась ересь. Еретики принадлежали к молдавской партии Димитрия.

Не этот ли разлад означен упущением, отлетом кречета? Треснула государева семья, из трещины вылетел кречет. Князь Патрикеев, действовавший против Софьи, в предании назначен упустить его. Вмешательство невидимых сил, стоящих, как мученик Трифон, на страже у жизненных центров Москвы, обличает серьезность угрозы.

Только ведь белого кречета упустил сам Иван. Это он, стремительно исправивший ошибку, воротившись к Софье, – по слову летописца, «нелюбовь ей отдавший и начавший с нею жить по-прежнему», – возвращается из Напрудного, как некогда из Новгорода. На белом коне, с белым кречетом на рукавице.

Возвращается к любви.

Обновление брака

В те годы от Литвы к Москве переходил весь верхнеокский и деснянский Юго-Запад – древняя Черниговская область. Шла первая война восьмой тысячи лет. История продлилась, светопреставление отложено. Иван перенаправил, бросил за Угру избыточную силу ожидания Конца, предотвратил обрыв этого чувства. Обрыв, часто равняющийся окончанию того, что мы зовем Средневековьем.

Принявшему Чернигов государю открылся путь на Киев. Ивану доставало зрелости, но не достало юности для входа в этот град Святой Софии; для восхождения на новый круг духовного труда с замкнувшегося круга новгородского.

Через размолвку с Софьей обновлялся государев брак, чтобы ответить этим обновлением брачному входу в Киев. Вернуться к Софье как войти в Софию Киевскую.

Перемирие с Литвой синхронно смерти Софьи: 1503.

В закладе

Аристотель исчез из русских хроник раньше. Считается, что он подобно князю Патрикееву кончил опалой. Не видно, чтобы он соперничал Ивану III. Он только попросился у него домой после жестокой казни иноземного врача.

Не видно и того, чтоб Аристотель был слугою двух господ. Отослав господину миланскому кречетов смутного цвета, он словно отсыпал фальшивые деньги.

Эти кречеты, видимо, те же, – гласит итальянское ученое мнение, – которых герцог Сфорца выпускал над Миланским замком в день своей гибели от заговорщиков. В том самом 1476 году, когда в Москве поднимался собор.

Герцог Галеаццо Мария Сфорца (?) на фреске Беноццо Гоццоли «Шествие волхвов». 1459–1460. Капелла Волхвов палаццо Медичи – Рикарди (Флоренция)

Как будто птицы бьют миланца в темя. Но эта смерть принадлежит только эзотерической мистерии от Аристотеля. Ортодоксальная мистерия Ивана III светла, как белый кречет, и не нуждается в кровавой жертве.

Сам герцог Сфорца, в противоположность московиту, был, конечно, эзотериком. Фиораванти в своем письме загадочно перемигнулся с прежним господином, аукнулся с ним Дантом: «Время коротко, коротко, и я не могу рассказать тебе многого (а также всегда об истинах, носящих личину зла, лучше крепко сомкнуть уста, чтобы избегнуть безвинного позора)». Это из «Ада», XVI: 124.

Не нужно смерти герцога, чтобы увидеть состязательность между Миланом и Москвой. Герцогу, помнится, сначала отказала Софья; потом ее премудростью уловлен Китоврас, знающий тайну храмоздательства помытчик белой птицы.

Молодая династия Сфорца лелеяла гордые планы, имевшие градодельную сторону. Однако замок Сфорческо, с бойницами в образе птичьих хвостов, обернулся Московским Кремлем. Кремль стал едва ли не Сфорциндой, любимой мечтой архитекторов Медиоланы.

Ломбардия в закладе за Москву. И когда Аристотель исчез, появились другие Фрязины: Антон, Бон, Марк, два Алевиза, Петр – Пьетро Антонио Солари, потомственный миланский зодчий, «генеральный архитектор Московии».

А.М. Васнецов. В Московском Кремле. Василий III и Алевиз Новый строят Архангельских собор

А там, где Аристотель выбрал глину на кирпич – в Калитниковских ямах; в этом антителе Успенского собора; там, где убавилось, когда прибавилось в Кремле собором, – до наших лет гнездился Птичий рынок.

Кремль и кроме

Он царь домов. Иван Великий от жилого фонда. Дом Ивана – царя, царевича ли, дурака.

Но почему-то не в Кремле. Или он сам себе кремль. Возможно, в слове «кремль» таится слово «кроме». Вот корнесловная причина быть чему-либо кроме Кремля. Есть Кремль – и что-то кроме, как этот дом. Впрочем, он кроме всех домов.

В своем классическом эссе о нем Михаил Алленов пишет так: «Частный дом или замок… вознесен и красуется «главою непокорной» на противостоящем Кремлю холме…» «Но в контексте возникшей градоформирующей мизансцены превознесенной оказалась идея – идея отдельного, не зависимого от государственных и общественных институтов, самоценного «я». Того «я», которое есть основа основ европейского индивидуализма, нашедшего гениальное выражение в формуле «государство – это я»».

Старое Ваганьково

Однако нужно вспомнить предысторию Пашкова дома: историю двора и самого холма – Ваганьковского.

Предполагают, что сначала здесь была вторая крепость пра-Москвы, поднявшаяся, парно с боровицкой крепостью, над москворецким бродом, фокусом дорог и торгом. (Вага – вес, тяжесть; ваганец – место сбора пошлины, «ваганного» налога за взвешивание товара.) Когда же Боровицкий холм стал городом, Кремлем, – ваганьковское укрепление стало предместным. Предполагают, это был Арбат в первоначальном смысле слова.

Ваганьковский царский двор на Сигизмундовом плане Москвы. 1610–1611

При первом летописном обнаружении Ваганькова, под 1445 годом, на месте цитадели видим загородный двор Софьи Витовтовны, вдовствующей великой княгини, матери Василия II. Отпущенный казанцами из плена, «приде князь великий на Москву месяца ноября в 17 день и ста на дворе матере своея за городом на Ваганкове». За городом, поскольку Кремль в отсутствие Василия горел и государевы палаты стали непригодны для житья. Двоение дворца, его исход из города и дополнительность арбатского холма опознаются уже в этой, ранней мизансцене. А если бы в Кремле еще сидел Шемяка – узурпатор, враг Василия, бежавший раньше, – опознавалась бы и оппозиция холмов.

Дом Автонома Иванова на гравюре П. Пикарта «Вид с Каменным мостом из Замоскворечья». 1700-е

Итак, укрепленный двор, крепость кроме Кремля, стоял на Ваганькове издавна. И с самого начала обладал способностью вращаться. Вращательность есть коренное свойство предместного холма и всякой городской и подгородной цитадели: быть подле или против города. Смочь защитить его – и повернуться против, если он захвачен неприятелем.

Автоном Иванов

Один из младших внуков Софьи Витовтовны, Юрий, князь Дмитровский, оставил двор («чем мя благословила баба моя») своему старшему брату Ивану III. Двор оставался царским до конца XVI – первых лет XVII века, когда он вместе с окружающим посадом вошел в черту Москвы.

В Новое время статус участка падает. Но не эстетический статус: дьяк Автоном Иванов, владевший местом при Петре, поставил здесь голландский бюргерский барочный с гребешками дом. Уже не царского, но исключительного вида. Вот где начало на Ваганькове царствия частного лица, тем паче Иванова по фамилии, тем паче Автонома («самозаконника») по имени!

Но этот дом не удержался – лишь удержал заряд и статус места, чтобы передать Пашкову дому.

Опричный двор

Ландшафтно холм Арбата противостоял Кремлю всегда, а политически – по временам. Ярче всего во времена опричнины.

«Опричь» синоним слова «кроме», откуда и «кромешник» – опричник. Слово «опричнина», существовавшее до Грозного, при нем лишилось точного, нейтрального значения и получило пыточное.

Исторически краткая опричнина выбрала Арбат по силе его вечной географической опричности. Опричнина есть разворот предместного холма и цитадели против города.

Указом об опричнине в ее состав вошла южная половина Занеглименья, от улицы Никитской до Москвы-реки, или Арбат в самом широком очерке. Арбатом при Иване называлась и теперешняя улица Воздвиженка, главнейшая для этой доли города.

Опричный двор стоял в переднем крае доли, на месте дома Пашкова. Но не Петра Егоровича, а его сродника Александра Ильича. Дом этого Пашкова более известен как «Новый» университет на Моховой. Пашковы спорили домами за первенство на этой улице и на холме Арбата. Александр Ильич построил на другом плече холма скупое отражение дворца Петра Егоровича. Дом, недаром вписанный в ученый миф о повсеместном гении Баженова: высокий, трехэтажный, с бельведером, с колоннадами на все четыре стороны. Впоследствии племянник унаследует и дядин дом.

Историки Москвы предполагают, что лучшее изображение Ваганьковского царского двора, на Сигизмундовом плане Москвы 1610 года, заимствует черты двора Опричного: гербовые ворота, башня, каменные стены, как и описывал немец-опричник Штаден. Ваганьковские царские хоромы на рисунке развернуты на Кремль, увенчанные в центре мощной шатровой башней. Похожим образом мы описали бы и дом Петра Пашкова, заменяя башню бельведером.

Дом Александра Ильича Пашкова. Фасад и план. 1800-е. Альбомы Казакова

В устройстве Опричного двора по Штадену тоже опознается некая праформа знакомой композиции Пашкова дома: три мощные постройки под гербовыми орлами, развернутыми грудью к земщине – Кремлю, и переходы на столбах вокруг покоев и до стен.

Опричный двор был в некотором смысле последованием, проекцией Ваганьковского государева двора. Древняя крепость Арбат обороняла стрелку старых киево-смоленской и новгородской (Волоцкой) дорог, теперешних Волхонки и Знаменки. С веками торг, образовавшийся у этой стрелки, ушел на холм Кремля, образовав Красную площадь. Следя за переходом торга, загородные дороги пришли в движение, то замещая друг за другом ложа уже оформившихся улиц, то образуя новые. Так, новгородская дорога перешла на ложе улицы Никитской, смоленская – на ложе Воздвиженки-Арбата. Устья этих улиц и закрепил Опричный двор. Ушедший, в сущности, за торгом, он отнесся к Красной площади так, как Ваганьковский двор – к Боровицкой.

Это отношение модельно повторилось в нововременском архитектурном споре двух Пашковых, из которых Александр Ильич строился позже.

Ваганьково опричных лет предположительно упоминается в нашествие Девлет-Гирея, под 1571 годом, с именем острога «за Неглинною от Ваганьково». Татары взрывают его и поджигают посад, горящий, впрочем, не татарским поджогом, но гневом Божиим: Девлет-Гирей воспринимался наказанием царю Ивану за опричнину. Хронист немедля переводит взгляд с Ваганьковского на Опричный двор, означенный его дворцовой церковью Петра и Павла: «Загореся Петр Святы на Арбате, сорвало с него верх и выбросило в город в Кремль». В этом переводе взгляда сказывается кремлевский, земский адрес наблюдателя: Опричный и Ваганьковский дворы смотрелись из Кремля оплечьями Арбата, угловыми цитаделями опричного удела.

Вскоре после крымского набега опричнина была упразднена, ее название запрещено. Однако мало лет спустя, в 1575 году, Грозный венчал великим княжением (все же не царством) знаменитого Симеона Бекбулатовича, вновь оставил Кремль и съехал на насиженное место – бывший Опричный, ныне безымянный, двор. Теперь Иван назвался Иванцом Московским.

Иванец, смиренный паче гордости, – русская царская болезнь, правда, с различным выходом. Другой раз Иванец оборотился десятником Михайловым, не за Неглинной, но на Яузе, а после на Неве поставившим свою столицу.

Впрочем, и на Ваганьковском холме, в архитектуре бюргерских палат дьяка Иванова, запечатлелся беглый дух царя Петра. Одну седьмую Семихолмия дьяк отдал никоторому не Риму – Амстердаму, городу ниже моря, анти-холму.

Живи один

Память царского бегства, местная память Ваганьковского и Опричного дворов усвоили Пашкову дому его царственность, несоразмерную партикулярности строителя. Когда и если мы выносим за скобки эту память, царская стать дворца значит нам лишь царское достоинство ничтожного Пашкова или бывшего к его услугам гения архитектуры, словом, частного лица. Но взятый в археологическом, «нулевом» цикле, дом Пашкова говорит, наоборот, о человеческом достоинстве – или о недостоинстве – царя. О человеческом в царе, который то юродствует, то скоморошествует, то уходит на удел, то мореплавает и плотничает, то снимается, как дачник, на домашнее кино.

Формула «Государство – это я», предложенная Михаилом Алленовым в обоснование Пашкова дома, принадлежит монарху. Другое дело формула «Ты – царь. Живи один», принадлежащая поэту: формула царственной частности.

Раздел земли

Опричный царь оставил царский холм Кремля аристократии и ее властному собранию, уйдя на занеглименский посад.

Посадские, однако, из Арбата выселялись, кроме тех, которых поверстали в опричнину; поверстанные из других частей Москвы переходили в Арбат. Царь, писал Иван Тимофеев, «…подвигся толик, яко возненавиде гради земли своея вся и во гневе своем разделением раздвоения един люди раздели и яко двоеверны сотвори, овы усвояя, овы же отметашася, яко чюжи отрину».

Земщина тоже была неполнотой – частью земли, лежащей за пределами опричной тени. Ущербный месяц тоже светит, но светлее полная луна. Земщина предпочтительней опричнины, поскольку предпочтительней страдать, чем причинять страдание; но лучше полнота земли и в ней гражданский мир.

Царь съехал на удел, в треть, жребий, как называлась доля каждого из членов княжеской семьи в Москве доцарского, удельного периода. Опричнина и есть удел, исторгнутый из территории московского посада и остальной страны в пользу царя как князя и как частного лица.

Аристократическое дело фронды против царского холма делал теперь сам царь. И тем разоружал аристократию, оставленную царствовать.

Московский Иванец давал понять, что он лишь князь Москвы, Данилович, один из многих на одном из молодых побегов Рюрикова древа, и как такой равнялся, хоть и лицемерно, другим князьям. Князьям, собранным в Думу, под власть которой подпадали Кремль с Китаем-городом и остальная земщина, земля за вычетом опричного Иванова удела.

По этой логике, опричнина есть лучшая Москва, чем земщина, Москва по преимуществу. Земля князя Московского. Опричный двор и образный его наследник дом Пашкова суть замки особой, выделенной части земли против Кремля как средоточия всей полноты земли. Замки князя Москвы, оставившего царство.

Определение интеллигенции

Вот ведь какому представлению наследует былой и нынешний арбатский миф, бытующий в красноречивых очертаниях опричного удела и гласящий, что район Арбата – самая московская Москва. Межи Арбата и привычка фронды выдают родство интеллигенции с опричниной.

Интеллигенция есть ложный коллективный царь, ушедший из Кремля во фронду. Фрондирующий против трона, даже опустелого.

О княжестве и царстве

Первые века нашей истории сошлись на том, что княжеская власть садится на земле варягом, не всегда званным; овладевает, а не владеет ею. Для этой мысли князья по мере смерти родичей переходили с младших столов на старшие, с мечтой о Киеве. Переходящее владение столом предполагало, что князья вступают в договор с местными обществами. Договор земли и власти есть состояние добрачное, род обручения, притом готового расторгнуться. При вечном жениховстве княжеского дома русская земля была невестой, как и подобает юности. Великий Новгород пересидел в невестах, а теократический характер его республики делал безбрачие аскезой.

В градоустроении первому возрасту Руси ответила двучастная структура города с детинцем и посадом, раздельно обвалованными, а то и разделенными рвами, лидо разнесенными в пространстве.

Приговор Любечского съезда «держать свою отчину», то есть прекратить переходы, означал взросление. В XII столетии сложились местные династии, брачуясь с частями земли. Отсюда предание о Кучке, умерщвленном Долгоруким, где Кучка – словно бы сама земля, начало местное, а князь – пришелец. Когда Кучковна отдается в жены сыну Долгорукого Андрею, будущему Боголюбскому, это брачуются земля и княжеская власть. Эпоху местных браков земли и власти можно назвать владимирской – по имени Андреевой столицы. Убийство Боголюбского нелегендарными Кучковичами, братьями Кучковны, было не отказом от обручения, а расторжением брака.

Местные браки земли и власти венчались коронами кремлей, возникших на Руси не раньше этого второго возраста. Кремли – не княжеские замки в центре городов, ни замки подле города, но городá как таковые с княжьими дворами в них. Даже в растущем внешними кругами городе кремли становятся лишь внутренними городами, но не замками. Детинец или кремль Новгорода лишь условно называется Детинцем и кремлем, поскольку княжий двор остался вне его, как и во Пскове – вне так называемого Крома.

Третий русский возраст наступил, когда владетельный московский дом, один из местных, брачевался с полнотой земли. Такой союз есть царство и венчается короной главного Кремля. Поэтому Московский Кремль есть кремль по преимуществу, в пределе, в чистоте идеи.