Читать онлайн Черный Спутник бесплатно

© Е. Ермолович, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

Хороших детей через пропасть переводят ангелы, а таких, как ты…

(М. И. Цветаева «Чёрт»)

Ярославль

Солнце низко уже стояло, но грело ещё по-летнему. Вороны с граем катались с церковного купола, как дети с горки, и шлёпались в небо, широко раскинув крылья. Которосль, река-капризуля – по весне и по осени любительница переменить русло, – бойко гнала тёмные хладные струи, и в воде неслись один за другим, кружась, золотые листья.

Капрал Медянкин залюбовался собою в зеркальной глади, отставил ружьё, приосанился, распушил усы. Жених!

Пятеро арестантов не спеша чинили плотину, и работа их могла бы служить наилучшим примером, сколь эффективен рабский труд. Двое солдат, вместо того чтобы следить за работой и вдохновлять, увлечённо трепались о бабах. Чуть поодаль трое острожных жиганов раздавали карты – эти и работать не работали, но хотя бы и не мешали. Принцы преступного мира соскучились в душном бараке и напросились с рабочими на плотину – подышать осенним лесом. Все трое блистали красотою, с вырванными ноздрями и пороховым «вор» на лбу и щеках. Медянкин отворотился от горе-игроков, делая вид, что сих тунеядцев здесь нет и хаос не торжествует над порядком. С подобными лаяться – нет, увольте.

То не был опрометчивый либерализм, нет, один циничный расчёт – капрал многое позволял острожным принцам и даже держал себя с ними почти что дружески. Ему это было выгодно – ведь на стальном хребте тюремной иерархии держалась и дисциплина. Взаимный авантаж, услуги за услуги…

Трое игроков разложили на рогожке огурчики, облупленные яички, здесь же высилась баклажка, для непосвящённых – с квасом. Играли не на интерес, так, гоняли дуру от скуки, и ставки делались мизерные. Полулежа, словно аристократы на пикнике, бездельники наблюдали за работой товарищей – какое зрелище может быть приятней – и вели неспешные разговоры.

– Тебе, Мора, год остался… – завистливо процедил лобастый одноглазый Фома.

– Не считай, – вяло огрызнулся Мора, молодой цыган, тощий и грациозный, как помоечный кот.

У него у единственного изуродованные ноздри были целомудренно прикрыты повязкой.

– Мору небось Матрёна выкупит, – ехидно предположил скуластый, рябой арестант по прозвищу Шило, – и до зимы он с нами в остроге не досидит.

– Не выкупит. И за то ей спасибо, что с вами, а не в Берёзове!

Мора ещё более помрачнел.

В дальнем лесу, за плотиной, хлопнуло несколько выстрелов.

– Ссыльный князь охотится… – мечтательно констатировал капрал Медянкин. – Волшебная жизнь у старого хрена.

– А ты, Мора, как отсидишь, что делать-то будешь? С такой рожей не больно-то с барышнями… – не отставал Фома, – нет доверия с такой-то рожей…

– Не в роже счастье, друг Фома, – пропел Мора, забавно передразнив немецкий акцент, и продолжил, произнося слова уже чисто, как благородный. – Анфас можно и белилами замазать, а ноздри в Москве из гуттаперчи закажу – от живых не отличишь. Да бабы, они не за рожу любят. Любезное обхождение и французская речь открывают почти все двери…

– Бабы любят ушами, – подтвердил Шило.

– Все любят ушами, – отвечал повеселевший Мора, – и бабы, и поповны, и купчихи, и недоросли дворянские. Но и кафтан попышнее ни разу не помешает.

За плотиной, на краю леса показалась кавалькада – четверо всадников и свора собак.

– Старый князь, – неприязненно бросил Фома, – с охоты едет, хрен моржовый.

– Не окажет ли его светлость посильной помощи арестантам?

Мора поднялся, спрятал карты в карман и подобрал в траве суковатую палку, служившую ему вместо трости.

– Охолони! – капрал Медянкин всем корпусом развернулся к бездельникам. – Старый хрен собак на тебя спустит, и вся недолга. Он и не понимает-то по-нашему ни бельмеса.

– Князь немец? – полюбопытствовал Мора.

– Хранцуз! – залился смехом Фома.

– И то и другое! – дополнил Шило.

Мора непонимающе на них уставился.

– Он немец хранцузский, такой вот курбет, – объяснил Море капрал, и прибавил в порыве добросердечности: – Дрянь человек этот князь, кукиш у него вместо сердца. Получишь разве что плетей по больной спине. Не ходи, Мора.

Кавалькада приближалась к плотине – впереди на вороном коне ехал, судя по надменной физиономии, сам князь – седой носатый старик с соколом на перчатке. За ним гарцевал юный изящный поручик, следом неспешно плелись верхом два егеря, в ожерельях из убитых уток. Свора охотничьих собак уже взбежала на плотину и принялась радостно брехать на рабочих. Те предусмотрительно вооружились – кто ломом, кто камнем, кто палкой.

– Ох, беда! – капрал Медянкин метнулся навстречу своре. – Не трожь собак, демоны! Вам за этих уродов немецких три шкуры спустят!

– Кто не рискует, тот не играет, – вдохновенно изрёк Мора. – Учитесь, пока я жив.

И молодой цыган, опираясь на импровизированную трость, двинулся к охотникам плавной летящей походкой – так камергер плывёт к гостям по зеркальному паркету парадной залы.

– Щёголь… – презрительно процедил Шило. – Будет плётка по тебе плясать…

Мора взошёл на плотину. Капрал тем временем бессильно махал руками на самозабвенно брешущих собак. Мора свистнул тихонько, неслышно почти – собаки замолкли и окружили его, дружелюбно виляя хвостами.

– Цыган, – уважительно и завистливо процедил капрал, отступая от греха подальше, – слово знает.

Всадники остановились – Мора преграждал им путь, и на узеньком перешейке плотины тяжело было объехать его, не замаравшись об арестантское. Князь смотрел мимо и над, на зеркальную гладь воды, презрительно скривив губы, и сокол в чёрной шапочке сидел на его руке, как приклеенный.

Мора потрепал по загривку ближайшую собаку – та одобрительно вякнула – поклонился и произнёс по-немецки, глядя на старика изнизу, смело и весело:

– Почтительно приветствую вашу светлость.

Глаза князя, чёрные и блестящие, как вода речки Которосли, широко раскрылись. Старик выпрямился в седле и вопросительно уставился на цыгана.

– Вижу, что человек вы добрый, не откажите в помощи бедным арестантам, – так же по-немецки продолжил Мора.

Собака ткнулась носом в его руку, цыган машинально почесал за шелковистым ухом.

– Я – человек добрый? – воскликнул старик то ли весело, то ли сердито, и Мора порадовался, что угадал с языком. – Да мною ваши бабы детей пугают! Где ты доброту увидал, дубина?

– Вы добрый человек, ваша светлость, – смиренно возразил Мора, почти коснувшись ладонью морды вороной лошади, – если ездите без трензеля и без шпор. Может, и не к людям – но к лошадям вы добры. А твари невинные, бессловесные стоят большего сострадания, нежели мы, грешные.

– Коня не трогай, чумазый, – поморщился князь. – Чего тебе нужно? Деньги?

Мора отступил на шаг, с усилием выпрямил больную спину и прочёл нараспев:

– Уже пятнадцать лет я не Prince clement… Возьми, заработал.

В руке князя блеснула монета. Мора поймал её на лету и тут же спрятал за щеку.

– Благодарю, ваша светлость! – сказал он так, словно и не держал ничего во рту – отчётливо и чисто.

– Больше не светлость, сказано же тебе, – проворчал старик. – И за что ты сидишь, арестант?

– Не разгневать бы вашу светлость… Примерно за то, что и вы. Фортуну в руках не удержал…

– Дурак! – расхохотался князь. – Fortuna non penis, in manus non recipe… А ты развлёк меня… Теперь дай проехать, и не трогай больше моих собак.

Мора сошёл с плотины, пряча усмешку, и кавалькада двинулась было мимо, но князь остановил коня, повернулся в седле и спросил:

– Почему они работают, а ты нет? – и указал на рабочих.

– Нам нельзя, закон не велит, – развёл руками Мора с деланым огорчением.

– Ты же, поди, для них тоже – светлость? – насмешливо поинтересовался князь.

– Тогда уж скорее виконт…

Князь фыркнул, дёрнул повод, и вороной конь унёс его прочь. Проехали мимо арестантов изящный поручик и егеря, щедро увешанные утками.

Мора вернулся к Фоме и Шилу, показал монету и снова спрятал.

– Что, съели?

– Ефимка… – убито протянул Фома.

– Проиграл, подставляй лоб, – обрадовался Шило.

– Врёшь, ты ставил на плеть, а я на собак – оба проиграли.

Миновала неделя, летнее тепло схлынуло, как и не бывало, а зимняя одежда ещё летом была почти вся проиграна Морой в карты. В тот вечер Шило с Фомой резались в своём углу в буру, Мора же, невезучий игрок, давно продулся и теперь объяснял шнырю, как следует правильно чинить малахай. Тулуп его и онучи давненько уже пали жертвой карточного долга.

За окном лило как из ведра, студёный ветер задувал в крошечные, без стёкол, оконца. Из щелей со свистом ползли сквозняки. Мора отправил восвояси шныря с малахаем, потянулся, подпрыгнул и вдруг повис, уцепившись за потолочную балку.

– Что это ты висишь? – спросил Фома. – К чему-то готовишься или так?

– Спине полезно, – пояснил Мора. – Хребет выпрямляю.

– Хочешь к Матрёне красавчиком вернуться? – язвительно поинтересовался Шило.

– Прежнего не воротишь, друг Шило, – меланхолически отвечал Мора, болтая ногами в воздухе. – Но вернусь не кривым уродом, тоже дело.

– Про кривого урода поосторожнее! – буркнул Фома.

По бараку, оглядываясь, пробирался караульный. Приятели спрятали карты, Мора выпустил балку и пружинисто приземлился на нары.

Караульный приблизился, разглядел в зловонном сумраке Фому, Шило и Мору, расцвёл и пролаял:

– Мора Михай!

– Я, начальник, – развязно отозвался Мора.

Шило с Фомой переглянулись.

– Бери свой сидор и со мной, к капралу!

– Зачем вызывает? – спросил Мора с таким ненатуральным спокойствием, что Шило с Фомой переглянулись ещё раз.

Фома подмигнул единственным глазом, а Шило одними губами прошептал:

– Матрёна…

– Не твое собачье дело, – добродушно ответствовал солдат. – Ноги в руки и дуй за мной.

Подкрался шнырь с малахаем.

– Мора, шапку-то?

– Шилу отдай, пусть плешь греет. Не поминайте лихом!

Мора подхватил свой тощий сидор, и солдат повёл его вон.

– Матрёна… завистливо повторил Шило. – Выкупила-таки своё нещечко.

– И проспорил ты мне, друг ситный, – предвкушая, проворковал Фома.

– Погоди, может, вернётся, – возразил Шило без особой надежды.

– Зачем звал, ваш благородие?

Мора шагнул в прокуренную караульню, огляделся – в сторожке присутствовал один лишь капрал Медянкин, чуть хмельной и с трубкой в зубах.

– А ты угадай! Свезло тебе, Мора Михай, выкупили тебя, ступай теперь на все четыре стороны.

– Кто? – севшим голосом спросил Мора.

– А ты угадай! – повторил весёлый капрал. – Вспомни, кому на плотине хранцузские вирши читал?

Мора выдохнул – словно что-то умерло в нём, а что-то, наоборот, заиграло.

– Князь? Он изрядно расточителен для бедного ссыльного.

– Твой благодетель богат, как Крез, – усмехнулся нетрезвый капрал. – Только выслушай напоследок один совет. Ты же из Москвы у нас, а, Мора? Вот и шлёпай назад в свою Москву, на рассвете, как откроется переправа. Хоть и не велено в Москву клеймёным да безносым – всё равно дуй, не сиди здесь.

– А как же пасть в ноги благодетелю? Облобызать ручку?

– Вот-вот, понял меня. Не лобызай. Я вижу, что парень ты непростой, но этот фундук не для твоих зубов.

– Вы, благородие ваше, неплохо знакомы с его светлостью?

– Видал возле князя молодого поручика? А год назад на его месте служил поручик Дурново, хороший мой знакомый. Друг почти что. Князь сожрал его и не поперхнулся. Под судом сейчас поручик Дурново. И слуги бегмя бегут от старой сволочи… Говорю тебе, Мора, не хочешь вернуться в острог – дуй в свою Москву, с утречка – и с богом.

– Премного благодарен за совет, – оскалил Мора белые зубы. – Разрешите идти?

– Да ступай, – капрал отворил дверь, кликнул солдата:

– Иван, проводи его!

Постоялый двор, принадлежавший мещанину с благозвучным прозвищем Шкварня, снискал в городе самую дурную репутацию. Для Моры же подобная слава служила рекомендацией лучше некуда.

Шкварня сперва скривился, завидев тюремную робу и страшную рожу Моры, но после душевной беседы и явления серебряного ефимка трактирщик оттаял душой. Была затоплена баня, нашлись и вещи на замену робе – не иначе, краденые, а также гребень, чемеричная вода и белила, милостиво уделённые прекрасной госпожой Шкварней, юной супругой трактирщика.

Отмывшись и вычесав вшей, Мора с наслаждением облачился в не тюремную одежду. На смену суковатой палке пришла некогда богатая, но теперь изрядно погрызенная собаками трость. Шкварня хотел было в погоне за пущей выгодой сосватать вчерашнему арестанту и непотребную девку с губами, крашенными свёклой, но Мора девкой побрезговал. Подвиг воздержания отчего-то приятно удивил прекрасную госпожу Шкварню, и когда Мора, с замазанными белилами клеймами и с чистой тряпицей на носу, уселся за стол, хозяйка самолично, собственными белыми ручками метала на стол нехитрые яства. Сам Шкварня, встревоженный таким пробуждением внезапной симпатии, уселся на лавку в углу едальни и ревниво следил.

– Как же тебя зовут, парень, на самом-то деле? – интересовалась прекрасная трактирщица. – Ведь Мора – это же не имя? Так всех цыганов зовут.

– Любезная Лукерья Андреевна, – отвечал Мора, жадно принимаясь за куриную ногу, – не имею сил вам врать. Конечно же, Мора – это не имя. В городе Кёнигсберге звали меня Гийомом, да только тот Гийомка при облаве в реке утонул – одна шляпа приплыла. В городе Москве звали меня Виконтом, да ведь какой я теперь к чёртовой бабушке виконт – без носа и с чёрной рожей. Так что придется побыть Морой, пока нос не отрастёт.

Хозяйка не стала спрашивать, как же отрастёт нос – может, и сама догадалась, как.

– А скажи, любезная Лукерья Андреевна, что за человек ваш ссыльный князь? – спросил Мора, прежде чем вонзить зубы в мясную кулебяку. – И нет ли у него нужды в слугах? В псарях, например?

– Князь платит деньги только немцам, – из угла отозвался Шкварня. – Наши все от него давно разбежались. А давеча, и верно, псарь у него помер – в кирхе ихней лежит. Только ты, Мора, и не суйся – не заработаешь ничего, да и не возьмут тебя, безносого.

– Ты же в Москве жил, Мора, неужто ты не знаешь, что за человек был князь? – жеманно спросила прекрасная госпожа Шкварня, сощурив рыжие мохнатые ресницы.

– В Москве тех князей хоть заешься. Этого – не видел.

– Наш-то непростой был. Если по-правильному говорить, он никакой и не князь, он – дюк.

– Индюк! – взоржал в своём углу Шкварня.

– Сам ты индюк! – разозлилась трактирщица.

– Я знаю, что есть дюк, любезная Лукерья Андреевна, – прервал перепалку Мора. – Дюк – он во Франции герцог.

– Не знаю я, кто он был во Франции, – всё ещё сердито продолжила госпожа Шкварня, – только к нам его привезли из Сибири. Я тогда девчонкой была, а матушка моя, земля ей пухом, видела, как этого самого дюка… – Хозяйка покосилась на мужа. – Этого дюка лакеи несли из саней на руках, как мешок сам знаешь с чем. А следом плелось его семейство, кубло змеиное.

– Помирал он, помирал пару месяцев да так и не помер, – припомнил Шкварня. – Пастор над ним всё сидел, в рай провожал.

– А из господ наших ни один не приехал к нему с визитом, – усмехнулась трактирщица, – все гнушались. Он же титула лишился и не дюк был более, даже вроде и не дворянин. А потом из столицы, от государыни-матушки Елисаветы, прилетел к нашему страдальцу личный царский врач господин Лесток. Полчаса пошептался с князем, и наш больной тут же и выздоровел.

– А попозже из столицы прибыли и подводы с дюковским добром. Мебель, картины, книги, сервизы, собаки, конь этот чёрный, Люцифер, на котором он ездит, – продолжил Шкварня.

– Тот конь околел, сейчас у него Люцифер-второй, – поправила Шкварню жена.

– И господа сразу поспешили к дюку с визитами? – попробовал угадать Мора.

Интересно было ему, но и от съеденного неудержимо клонило в сон.

– И обрыбились! – возгласила госпожа Шкварня. – Всем от ворот поворот. Мол, незачем вам к простому мужику, не дворянину и не князю, с визитами шастать. Так и дружит наш дюк теперь с одними купцами – Затрапезными да с Оловяшниковыми.

– В карты с ними по вечерам играет. И всё выигрывает и выигрывает… – подмигнул Море Шкварня.

– Одного я не понял – зачем государыня личного лекаря к ссыльному отправила? – спросил Мора. – Помер бы – и хрен с ним?

– Ах, Мора… – лукаво улыбнулась прекрасная трактирщица. – А любовь? Дюк, конечно, старый дед и характер у него – говно на палке, но прежде-то он был красавец. У двух цариц в полюбовниках, говорят, состоял. Правда, давно – я тогда ещё и не родилась. Годков мне шестнадцать, а он пятнадцать лет у нас сидит и год, говорят, ещё в Сибири пробыл.

Мора понял, что вот-вот уснёт, поблагодарил хозяев и отправился спать. Ворочаясь на жёстких досках, пожалел было, что отверг непотребную девку, но тут же припомнил, как долго лечился в Кёнигсберге от французского насморка, в нищете и стыде, выброшенный позорным недугом на обочину жизни. Если тело – ваш лучший и порой единственный инструмент, можно ли рисковать его здоровьем? Инструмент должен быть исправен.

Мора задумался о своей судьбе – судьбе красавца-афериста, волею случая превращённого в посмешище. Как примет его муттер Матрёна – нищего, искалеченного, неспособного более очаровывать и пленять? Удастся ли восстановить своё положение? Сможет ли он, Мора, заниматься тем, что умел когда-то лучше всего? Мора не знал, что больше его пугает в грядущем возвращении – унизительная жалость, пренебрежение или насмешки. Ему не хотелось идти к Матрёне таким, как сейчас – слабым, нищим, уродливым и беспомощным. Вот если бы где-то отлежаться, отдышаться, набраться сил, например на службе у этого вот ссыльного немецкого князя. Но целование княжеской ручки представлялось теперь затеей завирательной и вовсе безнадёжной. Конечно, попытка не пытка…

Мора подумал, что неплохо бы заказать себе у аптекаря гуттаперчевый нос, вроде виденного как-то на одном сифилитике, только непременно большой, с горбинкой… Этот грядущий гуттаперчевый нос так согрел Море душу, что недавний арестант перестал ворочаться и сдался подступающему сну.

Наутро – едва солнце, как говорится, позолотило края туч – Мора простился с гостеприимными хозяевами и отправился на поиски счастья. Опираясь на трость, шёл он по улице вдоль реки и ступал так легко и по-кошачьи плавно, что девки с вёдрами, обгоняя, норовили оглянуться и зыркнуть ему в лицо – и аж отпрыгивали в брызгах своих вёдер, завидев повязку.

«Нужен, нужен нос!» – решил Мора.

Возле дома немецкого князя дежурили два солдата. То был обычный купеческий дом, большой, конечно, но не замок и не дворец – белый, но словно бы насупленный, в сумрачной тени, высокие окна глядели на Волгу, и в саду облетала листва. Мора подошёл к солдату и спросил, дома ли хозяин, прекрасно понимая, что, если хозяин и дома, никто его, Мору, не примет.

– Их светлости нет дома, гуляют, – отвечал солдат и собрался было добавить ещё что-то, обидное, но тут дверь распахнулась, и на пороге возник изящный поручик.

С книгой в руке, с обескураженным лицом человека, только что вынырнувшего из воды, поручик зевнул, прикрывая книгой розовый рот, и уставился на Мору.

– Ты тот антик, что Ронсара на плотине читал?

– Тот самый, господин капитан-поручик, – смиренно отвечал Мора, потрясённый определением себя как антика и Вийона – как Ронсара.

– А что есть Prince clement?

– Милосердный герцог.

– Наш-то? Ага, сейчас! Так ты цыган? – спросил поручик, прикидывая про себя что-то.

– Потомственный цыган Мора Михай, – склонился услужливо Мора, – гадания, привороты, порча, сглаз…

– Увод коня… – продолжил поручик. – А можешь ты, цыган, девицу приворожить?

– Я же цыган, – ответствовал Мора, – приворожу к вам кого угодно. Только доложите обо мне хозяину.

– Я тебе что – лакей? – поручик смешно сморщил нос. – Да и нет его дома. А что нужно для приворота?

Мора собрался было ответить, что для приворота нужен непременно хрен моржовый, но тут ворота раскрылись и явилась процессия, одновременно величественная и забавная.

Первым на вороном коне – на Люцифере-втором – влетел старый князь, важный, как наследный принц. Следом на своих двоих вбежал красный солдат с ведром и с удочками – а коня ему не досталось. Из ведра свисали рыбьи хвосты.

– С добрым утром, поручик, – по-русски поздоровался князь и тут увидал Мору, гнилым зубом торчащего возле крыльца, вгляделся, близоруко прищурясь, и узнал: – О, попрошайка – любитель поэзии! Что за нелёгкая тебя принесла?

Итак, князь по-русски всё-таки говорил, но получалось у него из рук вон плохо. Мора еле разобрался в этом ворохе гортанно-рычащих и шипящих.

– Я осмелился выразить благодарность вашей светлости за участие в моей…

– Молчи! – зашипел, как змея, «ваша светлость».

Старик спешился – вполне грациозно для своего возраста – и злобно сверкнул глазами на бедного Мору. Передал коня подоспевшему слуге и продолжил уже по-немецки:

– Ты губишь мою репутацию!

«Злодея?» – подумал Мора, но благоразумно промолчал.

– Идиотский спектакль! Старый гриб, попрошайка и вертухаи! Ступай за мной! Пропустите его, – велел князь солдатам и вошёл в дом.

Мора поспешил за ним, поручик тоже.

Старый князь пронёсся по коридорам, и вихрем летел за ним плащ с лисьим подбоем – Мора ещё подумал, как роскошно должен смотреться такой плащ на фоне удочек и банки с червями.

В комнате – просторной, с окнами на реку, с кривоногой мебелью и причудливым пюпитром для письма – князь остановился, сбросил на кресла свой дивный плащ и повернулся к Море.

– Ну – и?

Поручик тоже вошёл, хлопнул на столик книгу, уселся в кресло и внимательно слушал – такова уж была его работа.

– Позвольте облобызать вашу руку, – начал Мора.

– Не дам. Мне лишаёв твоих не хватало, – добродушно отвечал князь. – Дальше?

– Ваша светлость, разрешите отплатить вам за вашу доброту, – медово, но без особой надежды продолжил Мора. – Уверен, я смогу быть вам полезным.

Мора быстро глянул благодетелю в глаза – и увидел – страх? Стремительный огненный отблеск – горечи ли, смерти – в чёрном зеркале. Тень пробежала по лицу князя, он словно припомнил что-то и произнёс, обращаясь даже не к Море, а к кому-то в своей голове:

– У русских есть поговорка – на грабли не стоит наступать дважды. И ещё – люди не прощают сделанного им добра. Так, кажется. Мне не нужна твоя благодарность. Ступай вон.

– Ещё раз спасибо вам, Prince clement, – Мора поклонился как можно изысканнее. – Прощайте.

И пошёл было прочь.

– Кланяешься как лакей, – проворчал князь. – Постой!

Мора встал на пороге, повернулся.

Князь спросил сердито:

– Откуда ты знаешь Вийона?

– Прослушал два курса в кёнигсбергской Альбертине, – признался Мора, и голос его зазвучал насмешливо и совсем уж непочтительно.

В чёрных глазах князя заплясало адское пламя.

– Врёшь! Какая фреска была на потолке в библиотеке?

– Тю! Баба в шлеме, на коне и с голым задом. Уж прошу прощения, ваша светлость…

– Минерва, болван, – старик вгляделся в Мору и – недоумённо: – Но ты же цыган?

– Мать моя была цыганка, ваша светлость, а отец – граф Делакруа. Он хоть и не признал меня, но образование моё исправно оплачивал.

– Де Ла Кроа? – усмехнулся князь. – Не Виллимом ли звался твой отец?

– Нет, ваша светлость, он был Гастон Делакруа. Может, и сейчас ещё живёт в Кёнигсберге.

– Знаешь, юноша, фамилии де Ла Кроа не очень-то везёт в этой варварской стране, особенно после смерти. Один лежит в стеклянном гробе уже полсотни лет, голова другого плавает в кунсткамере в банке со спиртом… Может, стоит тебе вернуться на родину, в Кёнигсберг, и не гневить бога?

– И рад бы, но нельзя… – Мора понизил голос, чтобы поручик не услышал: – Ведь в Кенигсберге я убил человека.

У князя стало такое лицо, что Мора всерьёз забоялся – не хватит ли деда родимчик.

– Да ты врёшь! Не может такого быть!

– Дурное дело нехитрое, – чуть смущённо отвечал Мора.

– Или ты шпион? Хотя кому это надо? Кому мы нужны? – сомнамбулически задумчиво проговорил князь. – Все мои враги далеко, дальше даже, чем я, – один в Пелыме, другой в Берёзове… Третий в Соликамске.

Мора чутким ухом поймал паузу между вторым и третьим врагами, но не знал ещё, к чему она, – просто запомнил.

– Готов поспорить, ты толком и не знаешь, с кем говоришь? – догадался князь, и Мора не без облегчения кивнул.

– Грешен, не знаю. Дик, туп, неразвит.

– Ничего, расскажут тебе, – старик явно повеселел. – Так ты хочешь остаться при мне?

– Если есть место псаря или конюха. Ваша светлость видели, как я обращаюсь с собаками.

– Надеюсь, у тебя и в самом деле нет лишая. Мой псарь, Франц Айсман, помер недавно. Повезло тебе, цыган. Ступай в дом через дорогу, к Готлибу, вон Булгаков тебя проводит.

Поручик взвился в своём кресле и выкрикнул на дурном немецком:

– Ваша светлость, он колодник! Цыганва! Рваные ноздри! Такой псарь всех собак, всех лошадей у вас сведёт!

– Люди всё отдавали мне сами, – по-русски шепнул ему Мора. – Зачем красть, если дают и так?

Старый князь расхохотался – как демон.

– Вот и следи, чтобы он никого не свёл. Тебе за то и платят. Проводи его к Готлибу.

– Я вам не лакей! – зарделся поручик.

– Ты мой тюремщик, мой цербер, мой мучитель. А теперь отведи этого le criminel к Готлибу. А я постараюсь за это время от тебя не сбежать.

Мора вгляделся в профиль князя и понял наконец, какой формы гуттаперчевый нос будет заказывать.

Поручик и в самом деле проводил Мору – до ворот. Далее показал изящной ручкой направление, куда идти, и опять завёл речь про привороты:

– Так ты мне и не ответил, что нужно, чтобы приворожить девицу?

– Платок или чулок искомой особы, ещё лучше – волосы или кровь, – отвечал Мора.

– Вечером приду, погляжу, как ты устроился, – многозначительно пообещал поручик.

– Может, изволите выдать мне малую толику в счёт будущего жалованья? – со сдержанной наглостью спросил Мора и услышал в ответ:

– Вот вечером и получишь.

Псарь Готлиб встретил Мору почти так же, как трактирщик Шкварня – сперва перекосился при виде завязанного носа, но тут в роли серебряного ефимка выступила немецкая речь. Сам Готлиб родом был из Кёнигсберга, но уехал ещё прежде Моры. Общих знакомых у них не нашлось, но и подёрнутые паутиной и пылью городские сплетни Готлиб слушал как новости.

Вскоре Мора узнал, что сегодня вместо псарни им предстоит кладбище – псарей ангажировали нести гроб усопшего Айсмана. Немецкая Морина речь ввела Готлиба в заблуждение, он отчего-то решил, что Мора такой же лютеранин, как и прочие слуги старого князя. Мора же в бога вообще не верил.

Гроб несли шестеро – два псаря, два егеря и два конюха. Мора побоялся сперва за свою спину, но в гордыне промолчал и потом не пожалел об этом – спине ничего не сделалось, зато на лютеранском кладбище попались на глаза весьма примечательные персоны.

Первой персоной была супруга пастора, красавица с кожей ещё более тёмной, чем у самого Моры. Начистоту – пасторша была черна как головёшка, но прелестью могла поспорить с Минервой на приснопамятном кёнигсбергском плафоне. Возле пасторши вился давешний поручик Булгаков, посылал красотке томные взгляды и трижды умудрился припасть к чёрной ручке – и плевать, что похороны, горе, колокол звонит и всюду грязная земля.

Мора мгновенно догадался, кто же должен пасть жертвой его цыганского приворота.

Чуть позже Мора увидал и псарню – и понял, насколько хуже жилось ему в бараке по сравнению с княжескими собаками. Впрочем, вечером явился поручик и, действительно, выдал Море кое-что в счёт жалования, частично восстановив справедливость. Идея приворота не оставляла Булгакова – юный повеса принёс платок с вышитой латинской «С». Готлиб, по-русски понимавший так себе, посмотрел на обоих как на идиотов. Мора платок забрал, пообещал скорый результат – только плати, – но делать, конечно же, никакого приворота не стал.

Наутро Мора отпросился у Готлиба якобы за вещами, но на самом деле хотел при содействии трактирщика Шкварни передать весточку – в Москву, Матрёне, и кое-что из своего жалованья – для вспоможения арестантам.

Солнце ещё толком не взошло, брезжило за садом. Мора вышел на улицу, под мелкий дождик. Морось носилась в воздухе, трость вязла в грязи.

Перед домом князя стоял с потерянным видом юноша в немецкой одежде, тянул тощую шею, косился на солдат и ни на что не решался. Мора вспомнил себя не так давно, приблизился и спросил по-немецки, по внезапному вдохновению:

– Потерялся, любезный?

– Я ищу дом господина фон Биринга, – отвечал юноша.

Лицо его, мелкое и круглое, как перепелиное яичко, было уже всё в каплях дождя.

– Тут целый выводок этих фон Бирингов, но тебе, наверное, нужен старый князь?

– О да!

– Поздравляю. Видишь солдат на крыльце? Они не пустят тебя. Ещё и проверят, что у тебя в котомке, нет ли тайного письма от заговорщиков.

Юноша поблёк лицом и едва не сел в грязь. Потом зайцем припустил по улице.

Мора догнал его и крепко взял под руку.

– Отвечай, пока цел! Что ты хотел? Передать письмо? Или на словах что?

– Ты – лихой человек? – проблеял юноша.

Заори он сейчас «караул» – и Мора отпустил бы его, но бедняга совсем пал духом и даже трясся.

– Было, да сплыло. Сейчас я слуга в этом доме, не шпион, не цербер… – Мора волей-неволей влёк жертву туда, куда направлялся и сам – к трактиру Шкварни. – Или ты хотел просить о чём-то князя?

– Мне говорили, что князь ваш живет свободно, ходит куда захочет…

– Он и ходит. С поручиком.

– Что в гости ездит и охотится…

– Тоже с поручиком. Или с гвардейцем.

– Но мне говорили… Выходит, меня обманули… – Юноша в отчаянии закатил глаза, и Мора покрепче придержал его – не дай бог повалится в обморок. – Но граф так просил меня, а когда он просит, отказать невозможно…

– Где живёт твой граф, в столице? – взвился Мора.

Слово «граф» подействовало на него опьяняюще.

– В Соликамске…

«Третий – в Соликамске» – и пауза, глубокая, как могила, перед словом «третий».

Мора как на крыльях внёс жертву в заведение Шкварни, не разжимая когтей, потребовал освободить для них укромный угол, вдвинул, как вещь, в этот угол своего спутника, уселся рядом и выпалил:

– Рассказывай. Иначе живым не уйдёшь. Кто ты, что тебе нужно от князя?

– Я Юлиус Шмит, – признался юноша.

– Прекрасно! Просто блестяще! И что Юле Шмиту нужно от его бывшей светлости? Милостей? Или места?

– Ничего… Наш граф, когда узнал, куда я еду, просил передать одну записку. Он даже позволил прочитать, чтобы я знал, что это не заговор.

– И ты читал?

– Обязательно! Я всё равно был против, но вы не знаете нашего графа! Если он просит, ну, никак невозможно отказать…

– У тебя, значит, граф, а у меня князь, недурной бестиарий… И что же в записке?

– Толком не помню, что-то о прощении. О том, что каждый наказан по-своему, и вроде как про мир на краю могилы.

– Отдавай записку, и можешь быть свободен. Я сам передам её, я кое-что должен князю, вот и сочтёмся. И расскажи, что у тебя там за граф – имя-то было у него?

– Он не граф более, все мы просто зовём его так.

– Так и князь наш не князь.

– Граф Лёвольд, тоже ссыльный, но ему сидится похуже, чем вашему. Ему и вовсе нельзя гулять, только в церковь и обратно, под надзором поручика. Моя сестра замужем за тем поручиком. Если бы не она, меня и граф бы не уговорил.

– Амур у ней с графом? – попробовал угадать Мора.

– Что вы, граф старый! – Юля Шмит впервые улыбнулся. – Он милейший человек, очень вежливый и любезный, но Полинька ему во внучки годится. У него и борода седая…

– И плешь, наверное, – предположил Мора.

– Нет, плеши нет, – улыбаясь, отвечал горе-посланник. – У графа длинные чёрные волосы. И дивные глаза.

– У нашего князя тоже дивные глаза. Разок посмотрит – и можно уносить, – усмехнулся Мора. – Давай записку и беги. Куда бежишь-то?

– На переправу. Я в Москву еду. А вы точно не шпион?

– Много ты видал шпионов с рваными ноздрями? Давай, на переправу опоздаешь.

Юноша вытянул из котомки потрёпанное письмо, тщательно запечатанное. Мора взглянул на печать – и верно, графский герб – и убрал письмо за пазуху.

– Беги, несчастный…

Мора отвесил посланнику прощального шлепка, и юный Шмит с ускорением унёсся на переправу.

Мора же разыскал Шкварню, передал ему денег для арестантов и устное послание для Матрёны – мол, жив, на свободе, да только приехать пока не могу – занятное дело наклёвывается.

Мора не был романтиком. И сладостные слова – «политика», «интрига» – не пленяли его вовсе. И благодарности к старому князю особенной не испытывал. Он прекрасно понимал, что свободой обязан случайному капризу скучающего бездельника. И на заработок хороший на псарне надеяться было нечего. Но что-то брезжило любопытное во всей этой истории – внезапные совпадения в биографиях вчерашнего каторжника и поблёкшей придворной звезды, страсть поручика к чёрной пасторше, нелепый Юля Шмит с письмом от графа соликамского… Всё это было интересно. Сейчас, в паузе между острогом и возвращением в Москву, к Матрёне, и новым гуттаперчевым носом – всё это было забавно. Для Моры не было лучшего развлечения, чем «наиграться всласть ветром всех богов», играть в людей, как в шахматы, и ссыльный немецкий князь, кажется, был такой же игрок – но сейчас, в перерыве между партиями, лишь лениво переставляющий фигуры.

Осенняя ночь упала на землю. Мора неслышно вышел из своей каморки, без труда миновав храпящего Готлиба, и задворками пробрался к дому князя – невидимый в темноте. Больная спина без поддержки трости давала о себе знать, но Мора двигался легко и плавно, почти как прежде, сливаясь с тенями и текуче огибая свет. Пройдя бесшумно княжеский сад, Мора встал напротив дома. Три окна светились, и одно из них было то самое – окно той комнаты, где князь говорил с ним давеча.

Мора ящерицей скользнул по цоколю, заглянул в окно – да, он угадал. Старый князь, в серебристом халате и войлочных туфлях, что-то писал на странном своём пюпитре. Зачёркивал, рвал бумагу, принимался снова. Отступал прочь, перебирая в руке драгоценные чётки с бусинами причудливой формы, и каждая бусина в тех чётках стоила как дом на берегу Волги.

«Если он заорёт, я снова окажусь в остроге», – подумал Мора, но интуиция отчётливо сказала ему, что князь не заорёт.

Мора чуть поскрёбся по стеклу – князь повернулся к нему, как во сне. Ни страха, ни гнева не было в глазах его, он и Моры-то не видел, весь в своих мыслях. Мора толкнул раму, сел на подоконник, прижал палец к губам.

– Т-с-с…

– Чего тебе? – спросил старик сердито, но тихо. – Ты всё-таки вор?

– Сегодня я ваш почтовый голубь. Один господин из Соликамска привёз для вас записку.

Мора через всю комнату бросил князю письмо.

Тот поймал – вот молодец! – вгляделся пристально в печать – цела ли? И чья она?

– Кто привёз это? – старик стремительно шагнул к окну, почти коснувшись Моры.

– Маленький пастор, он уже на пути в Москву. Он шёл прямо в руки к вашей охране, и я решил, что лучше передам письмо сам.

– Спасибо, – глухо проговорил князь. – Печать цела. Выходит, ты письма не читал?

– А на что мне? Я лишь почтовый голубь.

Князь отошёл к пюпитру, сломал печать. Пробежал записку глазами – один раз, другой, третий – словно вбирая её в себя, букву за буквой, затем поднёс листок к танцующему пламени свечи. Бумага почернела и осыпалась прахом.

Князь стоял неподвижно, глядя на бесценные свои чётки, и угол рта его подёргивался – то ли судорога, то ли такая злая улыбка.

– Если пожелаете, я могу передать ему ответ, – вкрадчивым шепотом подсказал Мора.

Князь вздрогнул, поднял на него безумные глаза.

– Какой ответ, куда? За две тысячи верст? В ссылку, минуя охрану?

– А что нет-то? Время только понадобится, – легко сказал Мора. – Я должник ваш, передам, что прикажете. Я же не просто воришка, ваша светлость.

– Не стоит, – отмахнулся князь. – Посланник ничего тебе не рассказывал?

– Так, пару слов. Ссыльный под строгой охраной, гулять ему вовсе нельзя, только в церковь под конвоем. Но супруга надзорного поручика, кажется, предана ему безоглядно… – Князь весь превратился в слух, а у Моры-то новости кончились, и он прибавил, кажется, и вовсе ненужное. – Ещё посланец рассказывал, что у графа дивные глаза, длинные чёрные волосы и седая борода – и он очарователен, как сам дьявол. Вот такой портрет…

– У него – борода! – князь собрался было гулко расхохотаться, но сдержался и лишь хихикнул: – Впрочем, он заслужил. Ступай, цыган, и спасибо тебе за письмо… – Князь пошарил в кармане серебристого халата, извлёк золотой червонец и бросил Море – тот поймал. – Ответа не будет.

Мора угрём скользнул в окно, бережно прикрыл за собой рамы и прежним путём – по цоколю, через осенний сад, тёмными спящими дворами – вернулся к себе, в душную каморку с храпуном Готлибом.

Неделю спустя Мора получил ответ от Матрёны:

«Делай как знаешь, я в тебя верю».

А Мора давно уже делал – как знал. Наивный поручик захаживал к нему по вечерам, выспрашивал, когда же проявится результат роковой присушки. Мора в платок с монограммой пару раз высморкался и выбросил в нужник, и зажил по принципу – или осёл помрёт, или шах, или я. Поручику же посоветовал на месяц оставить в покое предмет своей страсти, чтобы не мешать действию колдовства. Готлиб любопытствовал, зачем поручик является по вечерам, и подозревал, греховодник, что изящный кавалер имеет виды на самого Мору. Мора, смеясь, отвечал, что поручик дурак, верит в цыганскую магию и хочет, чтобы ему наколдовали удачу.

Постигла Мору не чаянная уже радость – спина-чертовка перестала болеть. Трость отставлена была в угол, более не нужная, и молодой цыган, наконец-то распрямившись, вихрем носился между каморкой своею, псарней и трактиром Шкварни.

Ударил первый морозец, грязь подмёрзла, лужи подёрнулись тонкой корочкой льда. Во дворе перед конюшней старый князь тренировал Люцифера-второго.

В окнах краснели испитые рожи молодых князей – наследнички то ли боялись, то ли надеялись, не грохнется ли папаша на землю из рискованной песады. Но папаша держался в седле как влитой, словно позировал для конной статуи.

Мора вышел из псарни с легавой на поводу и невольно залюбовался. Конь стоял на задних ногах – свечкой, и князь удерживал в повиновении эту величественную и немного жуткую фигуру. Наконец передние копыта Люцифера коснулись земли, напряжение схлынуло и красные рожи наследников убрались из окон. Мора собрался было уводить пса, но князь окликнул его из седла:

– Куда ты ведешь Выбегая?

– Запаршивел, ваша светлость. Увожу его, чтобы всю свору не перепортил.

– И что будешь с ним делать?

– Запру отдельно, пока не вылечится.

Князь спешился и передал поводья конюху.

– Булгаков, подойдите! – позвал старик, и поручик с обычным своим недоумённым лицом сбежал к нему с крыльца. – Подайте мне свой пистолет, чтобы за ружьём не бегать. Да не бойтесь вы, Булгаков, я же не в вас собираюсь…

Князь взял из рук поручика пистолет и, почти не целясь, выстрелил в пса. Короткий визг, шорох в грязном снегу… Бедняга Выбегай и не понял, что с ним случилось.

– Закопай подальше от псарни, – бросил старик Море. Вернул поручику пистолет и последовал за конюхом, уводящим в стойло Люцифера-второго.

Когда Мора уже утрамбовал и заравнивал яму за сараями, к нему подкрался тихонечко младший конюх.

– За что он Выбегая-то, старый чёрт?

– Да он, в общем-то, прав, – отвечал Мора. – Паршивая собака всю свору могла перепортить. Ты-то зачем пришёл?

– Хозяин велел кликнуть тебя. Он возле Люцифера, ты иди, а я заровняю.

Мора направился на конюшню.

Старик обретался рядом со своим вороным сокровищем, конюхи возились где-то в дальних стойлах, не видно их было и не слышно.

– Подойди, – приказал князь. – Ближе, не бойся.

Мора приблизился. Старый князь смотрел на него сверху вниз, нервно играя стеком:

– Помнишь, что ты предлагал мне, голубь почтовый? Это возможно ещё?

– Передать письмо? – вспомнил Мора. – Да, ваша светлость. Только лёд должен встать, пока что грязи много на дорогах и переправы нет.

– Я больше не светлость, – с каким-то отчаянием произнёс князь, – но чёрт с ним. Ты сам поедешь?

– Сам не справлюсь, спина батогами бита. Но человек надёжный поедет.

– А не примется он потом болтать, надёжный твой?

Мора криво улыбнулся и потянул из рукава шёлковый шнурок.

– Не только вы, ваша светлость, убиваете паршивых собак. Болтуны у нас не заживаются – вот, гляньте, галстук какой для болтунов-то…

– Да я уж поверил, что ты настоящий принц воров, – усмехнулся князь. – Ты, верно, и денег не возьмёшь с меня? Всё платишь за свою свободу?

– Не возьму, ваша светлость. Разве что расходы накладные…

Мора справедливо прикинул, что накладные расходы – понятие поистине всеобъемлющее.

– Так не годится, – старик нахмурил тёмные, словно углём прочерченные брови. – Из ничего и выйдет ничего. Расходы твои будут возмещены, а если передашь письмо и привезешь ответ…

В руках князя появились чудесные чётки, и Мора увидел их вблизи – и бриллиантовые бусины были, и рубиновые, и украшенные изумрудами. Но удивительнее всего были бусины мутно-розового камня в золотой оправе. Однажды Мора видел уже такой камень.

Князь взялся за рубиновую бусину, покрутил ее в пальцах.

– На один такой шарик можно купить двух моих Люциферов. – Люцифер недовольно пряданул ушами. – Или дом в Москве.

– А розовый шарик подарит разве что царствие божие какому-нибудь несчастному, – не удержался Мора.

Князь в который раз взглянул на него с любопытством.

– И верно, ты не просто воришка! Но это очень старая игрушка, наверняка всё выдохлось.

– Я знавал господина, носившего перстень с таким камнем. Поверьте, ваша светлость, ничего там не выдохлось. Прежде вещи делали – не чета нынешним. А ведь человек, сочинявший начинку для этих камней, умер лет двадцать назад… – Князь любопытно округлил глаза, и Мора продолжил с удовольствием: – Был в Петербурге один кавалер, знавший секрет аква тофаны и противоядия Митридата, но, говорят, от плахи противоядие его не спасло.

– Этот дурак сидит сейчас в Соликамске и пишет ко мне слёзные записки, – сердито пробормотал князь и криво усмехнулся: – Старый болван…

– Друг вашей светлости был, говорят, гений, такие затейливые яды составлял…

– Может, Рейнгольд и гений, кто его знает. Но он мне не друг. В любом случае розовую бусину я обещать тебе не буду. Привезёшь ответ – получишь любую другую.

– Я дам вам знать, когда всё будет готово, – пообещал Мора и поклонился. Люцифер переступил ногами и заржал.

– Ты кланяешься как лакей, – брюзгливо произнёс князь. – Поучись хоть у Булгакова, когда он прыгает перед своей чёрной Венерой. Впрочем, ты-то не кавалер и вряд ли за него сойдёшь.

– Вы добрый человек, ваша светлость, – ехидно сказал Мора, и князь отвечал благодушно:

– Больше никому об этом не говори. И ступай уже, а то конюхи решат, что я и тебя пристрелил, как Выбегая.

Через Шкварню Мора на словах передал для Матрёны очередное послание с просьбой прислать надёжного гончего, оставил пожертвование для приятелей-арестантов и с лёгким сердцем направился из трактира к себе в каморку, под крылышко к Готлибу.

Возле дома Мору ожидала чёрная Венера – пасторша, объект неразделённой страсти поручика Булгакова. Мора поздоровался и хотел было пройти мимо, но пасторша – и бог ведь знает, как её зовут! – ухватила его за рукав.

– Постой, цыган!

– Что вам угодно, прекрасная госпожа?

– Я слыхала, поручик велел тебе ворожить на меня?

Мора рассмеялся.

– Может, и велел, да только я не ворожил. Деньги с поручика взял, грешен, и на том всё. Не все цыгане колдуют, но деньги у дураков все берут. Я даже не знаю, как вас звать, госпожа. Как же мне ворожить на вас?

– Звать меня Софьей, – представилась чёрная пасторша. – А ты Мора, верно?

– Верно, красавица. Ступайте себе спокойно, к мужу, к деткам. Я хоть и цыган, но колдун никудышный. И умел бы что-то такое – не стал бы губить вашу жизнь ради такой ничтожной персоны, как наш поручик.

– Спасибо, Мора, – красавица судорожно сжала руки под шалью. – Спасибо тебе…

– Да за что, я же ничего не сделал?

– Вот за это и спасибо.

Выпал снег, и лёд встал на реке. Прибыл из Москвы гончий – молодой неразговорчивый парень. Мора принял от старого князя письмо, запечатанное герцогским орлом, и с тем письмом гончий отбыл в Соликамск на своей приземистой мохнатой лошадке.

Мора переживал – не сожрут ли посланника волки, не убьют ли разбойники, но гончий, видать, был разбойник самый пущий – и сам вернулся, и ответ привёз.

– Что граф? Обрадовался? – выспрашивал у посланца Мора – очень его интересовал загадочный соликамский граф, знаток аква тофаны и противоядия Митридата.

– Обрадовался… – отвечал гонец, с ухмылкой пересчитывая княжеские червонцы – свой гонорар. – Как увидел печать на письме, упал.

– Помер? – ужаснулся Мора.

– Не, в омморок. Он вроде тебя, немочь бледная, вот и не вынес.

– И каков он, тот граф?

– Да никаков. Старый, носатый, глаза как у хворой собаки. Манерный, что твоя поповна. А князь-немец пишет ему – заговор умыслил, не иначе?

– Не твоё дело, – сурово ответствовал Мора. – Попробуй, начни болтать – за мной не заржавеет.

– Да я что, я ничего… – поспешно отмахнулся гончий. – Я уж и забыл обо всём, Виконт.

– Я более не Виконт, – отвечал Мора и невольно припомнил старого князя, его горькое «Я больше не светлость». – Расскажи мне, как охраняют ссыльного, а то вдруг придётся и мне туда ехать.

– Да кому он нужен, моль столетняя? Я спокойно зашёл, меня девчонка привела. Девчонка – жена тамошнего поручика, но с графом у неё то ли амур, то ли платит он ей. Если сам поедешь, разыщи эту Полиньку, и считай, дело сделано. Она и письмо передаст, и ответ принесёт. Солдаты на крыльце стоят, конечно, но сам понимаешь, чему они мешают?

Мора спрятал за пазуху запечатанное письмо и извлёк клочок бумаги.

– Не в службу, а в дружбу, передай Матрёне эту цидулку.

– Когда это Матрёна стала грамотной?

– Это рисунок.

На лице гонца отразилась гамма чувств, и Мора разрешил:

– Можешь посмотреть. Всё равно же не утерпишь.

Гонец развернул листок, посмотрел, перевернул вверх ногами.

– Это что? Нос?

– Он самый. Нет здесь мастера, чтобы такой сделать. Один доктор на весь город, да и тот только князю нашему кровь отворяет.

– Чудной ты парень, Мора… Все ходят без носа, а тебе подавай.

Мора пожал плечами. Не только грядущий нос занимал его мысли – аква тофана и противоядие Митридата лишили покоя молодого проходимца. Ведь если граф жив, а не окончил грешную жизнь на плахе – наверняка есть способ выведать секрет и одного, и другого зелья. А подобные знания неизмеримо повысят ценность своего обладателя на рынке преступного мира.

«Прожектёр ты, Мора, – укорял сам себя цыган. – Как ты узнаешь секрет? Так тебе его и сказали! За какие шиши? Да и риски каковы, ведь политика, интрига, чёрт бы их драл».

Семь лет назад ледяная кёнигсбергская речка Преголя принесла щегольскую парижскую шляпу – в лапы к стражникам, а хозяина шляпы, шулера Гийомку – к подгнившей пристани, что перед русским бардаком. Девчонки как раз полоскали в реке панталоны, и тут из-под полотнищ кружевных – голова. Мадам Матрёне приглянулся беглец, пусть и тощий, грязный и мокрый, но, хоть и специфическая у неё служба, всё равно прежде не видала Матрёна таких красивых. Польстилась, спрятала от стражи в дальних комнатах, а потом и познакомились, и разговорились – и понеслась…

Прегольский утопленник оказался не только шулером, ещё и художником, векселя рисовал так, что не отличишь. Пел под мандолину, нежно перебирая струны, – и дамы, даже самые строгие, самые порядочные, прежде насмерть мужьям верные, падали мешками к его ногам и сами собою в штабеля укладывались. «Золото моё» – звала Гийомку Матрёна, и правда, он больше золота приносил, чем все девки в её борделе.

Как время пришло в Москву переезжать, по делам, Матрёна и золото своё прихватила с собой, не смогла оставить. А Москва – она Москва, совсем другой коленкор и другие ставки.

Он играл, и выигрывал, и глядел во все глаза – на московских господ и дам. Любовался, учился. Однажды взял в фараон диковинный перстень, с массивным розовым, будто бы мутным, камнем.

– Знатный перстень, самого господина Тофана, – похвалила тогда Матрёна.

– Кого? – не понял Гийомка, счастливый игрок.

– Да был один кавалер, в Петербурге. Днём царевнам ручки целовал и менуэты вытанцовывал, а ночью – яды составлял, от одних его ядов сразу умирали, от других – через месяц. И противоядие сочинил – митридат – от всех ядов сразу. Только казнили его давно, золото моё…

– За яды?

– Нет, не за яды. Не пожелал к царице нынешней идти в полюбовники, побрезговал, после всех её холопьев-то.

В Москве царицу Лисавет народ презирал, особенно – тати, ухари, лихие люди, те, кто преступное зазеркалье. У лихих людей иерархия – священное дело, и царице никак не смогли простить её простецких любовников, что из блинопёков, из гвардейцев, из певчих. Как же так, ведь подобное оно должно быть к подобному. В масть.

– пел Гийомка по-французски, под мандолину, и салон внимал ему, смеясь. Но Москва – то совсем иной коленкор, не Кёнигсберг, не Дерпт. Непременно отыщется доносчик… Забавная французская песенка, в Кёнигсберге не стоившая ничего, здесь, в Москве, обошлась Гийомке расточительно дорого – рваные ноздри, батоги, ссылка.

Политика, интрига, чёрт бы их драл.

В чёрном небе мерцали звёзды, снег воздушными шапками лежал на крышах. На заборе орала бессонная ворона. Из псарни раздавался дружный лай – собак растревожили шаги запоздалого ночного прохожего.

Дверь конюшни была приоткрыта – из щели валил пар, и на снегу лежала полоска света. Слышались смех, голоса и нестройный звук музыкального инструмента – слуги праздновали окончание рабочей недели.

Князь тихо вошёл в конюшню и встал на пороге. Если ваш дом – кубло змей, и каждый вечер наготове скандал, истерика или даже драка, имеет смысл проводить вечера в гостях, а за неимением приглашений – хоть на конюшне с Люцифером.

Слуги так увлеклись, что пропустили явление хозяина. Псари и конюхи собрались полукругом и слушали Мору, бренчавшего на расстроенной мандолине с некуртуазным энтузиазмом. Кое-кто отбивал такт по деревянной перегородке, а Готлиб даже пытался подпевать. Мора пел по-русски, но Готлибу и это не мешало. Странная то была песня.

Мора поднял голову, увидал князя и тут же перестал петь.

– Продолжай, цыган, что же ты замолчал? – ободряюще произнес старик. – Твоя ария не лишена смысла.

Но Мора не решился продолжать, и слуги потихоньку засобирались по домам. Готлиб взял мандолину, отыскал свою шапку и обернулся к Море.

– Идём?

– Ступай, я догоню, – отвечал Мора.

Князь опять остался один на один со своим Люцифером-вторым, и Мора змейкой просочился в денник.

– Зима, ваша светлость. Мороз. Больше не выйдет у меня в окошко забраться.

– Прибыл твой посыльный? – с деланым безразличием спросил князь, но пальцы его, перебиравшие конскую гриву, мелко затряслись.

– Прибыл, ваша светлость.

Мора вытащил из-за пазухи письмо и отдал с полупоклоном. Князь сломал печать, пробежал письмо глазами и спрятал за манжет.

– Идиот…

Мора поднял брови.

– Не ты – Рене. Корреспондент мой несуразный. Несчастный, ни на что не способный, беспомощный идиот… Всё бы отдал, лишь бы увидеть его с бородой.

Мора кашлянул – напомнил о себе. Князь расцепил чётки.

– Ну же, выбирай!

– Я хотел бы розовую.

– Она же ничего не стоит! И я не возьму грех на душу – бери любую другую.

Мора указал на зелёную бусину, тут же её получил и на всякий случай спрятал за щеку.

– Вот видишь, – поучительно произнёс старый князь. – А ты хотел взять розовую. Назавтра тебя бы отпевали.

– Вовсе нет, – осмелился возразить Мора. – Я знаю подобные камни, там так всё притёрто, что хоть в рот клади, хоть в воду – ничего не упустят.

Князь задумчиво перекатывал чётки в пальцах.

– Ты, наверное, уже понял, чей это был подарок?

– У вашего друга Рене прекрасный вкус и светлая голова, – искренне похвалил Мора – соликамский граф заочно был ему симпатичен.

– Не успел пропеть петух, как этот друг трижды отрёкся, что знать меня не знает. И исшед вон, плакася горько – так, кажется, сказано в Писании. Эпибалон эклаен…

– Не верю в бога, – пожал плечами Мора.

– И нечем тут гордиться, дурачок. В моём смертном приговоре самое первое обвинение было – что в церковь не ходил. Ну, и единственное правдивое. Ступай, цыган, спасибо тебе за службу.

– Всегда к услугам вашей светлости.

Мора поклонился и выскользнул из конюшни.

Князь же вытащил письмо из-за манжета, прочёл еще раз, нервно смял листок и произнёс горестно:

– Эпибалон эклаен…

Последний дежурный конюх, оставшийся в конюшне, подумал, что хозяин призывает дьявола.

К Готлибу в гости пришла дама. Не девка с губами, крашенными свёклой, именно дама – в шляпе, в немецком платье, в очках и с книжкой. Море до смерти хотелось узнать, что они двое собираются делать с этой книжкой, но остаться в каморке было никак нельзя.

Накинув тулуп и шапку, Мора выбрался на улицу – шёл мокрый снег. Тулуп под снегом мгновенно отяжелел и повис. Мора собрался было к Шкварне, но представил, как поплетётся в мокром тулупе туда, потом в мокром и уже холодном тулупе – обратно. К тому же прекрасная трактирщица настолько впечатлилась щепетильностью Моры в вопросах пола, что закрутила с ним жаркий тайный роман, и явилась закономерная проблема – не раскрыть ненароком амурный секрет господину Шкварне. Потому что получить дрыном поперек хребта Мора пока не был готов.

Поблуждав по задворкам, Мора зашёл в немецкую кирху. Пересидеть визит дамы можно было и тут. Мора уселся на лавку, задумался:

«Цыган-лютеранин… вот была бы игра природы…»

– Здравствуйте, Мора, – послышался тихий голос.

Совсем рядом на лавке сидела чёрная пасторша, прекрасная и печальная, но Мора в мыслях своих о монструозном цыгане-лютеранине её не заметил.

– Здравствуйте, госпожа Софья, – поздоровался Мора.

– Я и не знала, что вы тоже верующий.

Мора решил не разочаровывать её и подтвердил – да, верующий, тем более что утонувший в Кёнигсберге Гийомка был что-то вроде католика.

Пасторша сняла лопнувшую перчатку – ладошка у нее была чудная, нежно-розовая. На безымянном пальце поблёскивало колечко.

– Не досаждает вам больше наш поручик? – спросил Мора, чтоб поддержать беседу и потихоньку увести разговор от религии.

– Куда там… Ещё хуже лезет. Беда мне с этими поручиками – сначала Дурново сватался, предшественник этого, нынешнего. Потом Дурново отослали – проклятый Булгаков явился, чеснок липучий, – пасторша с отчаянием взглянула на Мору, и тот вдруг увидел, что лет ей много – к сорока, и морщинки у глаз, а сами глаза зелёные.

– Так скажите мужу, он отвадит поручика, – предложил Мора.

– Знаешь, кто мой муж? Пастор, – тихо, обречённо отвечала чёрная Венера. – Что он может? Я сама его оберегаю. Я и в ссылку за ним поехала, он – за герцогом, а я – за ним. Я же горничной была при старой герцогине.

– При ком?

– При жене хозяина. Мне шестнадцать было, девчонка совсем, могла остаться в столице, какой-нибудь барыне пятки чесать, арапки в Петербурге нарасхват. Мне ведь герцогиня вольную выписала… Нет, понесло дуру в Сибирь, пастор мой не смог герцога оставить, а я – его. Писать он меня учил, считать, звёзды показывал…

В зелёных глазах пасторши стояли драгоценные слезы.

– Не плачьте, Софьюшка… – Море сделалось жаль её. – Я сделаю поручику отворот, и он отстанет.

– Вы же не умеете, – жалко улыбнулась пасторша.

– Тут колдовства и не нужно, достаточно смекалки, – Мора ободряюще подмигнул. – Увидите, поручик про вас и думать забудет. А герцог – это наш князь?

– Он герцог. Здесь провинция, люди не знают таких титулов. Впрочем, он теперь никто, – красавица вздохнула. – А герцогиня давно сошла с ума, с тех пор, как герцога арестовали, и она бежала за солдатами – босиком по снегу. С тех пор она всё прядёт, как паучиха, и молится.

– Так вы из столицы – в Сибирь, а потом – к нам, сюда? Тяжко было, наверное?

– А вы как думаете? Холод, ветер, грязь, дорога. Приставака Дурново, безумная герцогиня, три герцога – один злюка и два пьяницы, и дурак врач, и болван пастор, который в упор меня не видел! – пасторша сжала розовый кулачок, и колечко заиграло.

– И вы служили герцогине ещё в столице?

– Недолго, – чуть удивлённо отвечала пасторша.

– А не захаживал ли к вашим хозяевам граф Лёвольд?

– Ну, бывал и такой. Щёголь придворный. А на что он вам?

– Дело в том, Софьюшка, что он мой папаша, – с внезапным вдохновением выпалил Мора. – Он, конечно, не признавал меня, и в судьбе моей почти не участвовал. Но так хотелось бы сироте услышать хоть что-нибудь о покойном родителе!

– Он помер? – огорчилась Софья. – Вот жалость… Я почти ничего не знаю – я же служила герцогине, в её покоях. Ну, что вам сказать? Родитель ваш очень дружен был с герцогом, даже думали, что он приставлен за ним шпионить. Он был, ну, такой весь из себя любезный кавалер, такой… Как игрушка. Знаете, есть фарфоровые куколки, которых ставят на камин? Ваш отец был самый красивый мужчина из всех, кого я когда-нибудь видела. Но будь у вас нос, вы были бы вылитый папаша. У вас его глаза и такие же брови, и он так же, как вы, рисовал на лице белилами эдакую непроницаемую маску – словно прятал за нею что-то.

– Я прячу клейма, – признался Мора, – и надеялся прежде, что это не очень заметно.

– Что вы, почти незаметно. Подберите пудру потемнее, и никто не догадается. Просто у меня острый глаз. Надо же, вы байстрюк Лёвольда…

– Не выдавайте мою тайну, – взмолился Мора, во глубине души надеясь, что пасторша немедленно всем разболтает, – и я навеки отважу от вас поручика.

– О, я буду молчать! – пасторша сжала кулачки. – Только избавьте меня от Булгакова! Я сперва не верила, но, если Лёвольд ваш отец, вы справитесь!

– Т-с-с, это тайна!.. – напомнил Мора. – А что, граф был так умён?

– Не умён, но гений интриги. Все его друзья между собою были врагами.

– А говорили, что не помните ничего. Спасибо вам, Софьюшка, за доброе слово – про папашу.

Мора не удержался, поцеловал розовую ладошку. Интересно, та дама еще у Готлиба или можно возвращаться? И пригодилась ли им книга?

На другой день Мора взял на поводок легавого Балалая и, как только изящный поручик лениво сошёл с крыльца – направился наперерез с дельным видом.

– Ага, мошенник! – обрадовался поручик.

В последнее время Мора старательно его избегал.

– Добрый день, господин капитан-поручик, – поздоровался Мора. – А мы вот скотинке глистов гоняли.

– Твой приворот – говно!.. – Голос поручика зазвенел. – сколько недель прошло? И ничего!

– Вы меня не слушаетесь, вы нарушаете главное правило хорошего приворота, – пожурил Мора. – Вот вы к предмету подходили?

– Подходил…

– Руками трогали?

– Трогал… – Поручик увял. – Что, всё пропало?

– Отнюдь, – Мора ослабил поводок Балалая, и пёс с упоением обнюхал поручику панталоны. – Асцендент во Льве, луна в восьмом доме. Ещё можно поворотить судьбу, но это будет стоить…

– Сколько, кровопийца? – простонал поручик, отстраняя Балалая.

– Гривня. И то себе в убыток. Есть у меня зелье одно, для младшего князя, специально смешал, чтобы вечером отдать. Делает мужчину неотразимым в своей привлекательности.

– Ему-то зачем?

– Его светлость к госпоже Дурыкиной благоволит, но безуспешно.

– А-а… – протянул разочарованно поручик. – Я о нём лучше думал. Уступишь зелье?

– Молодой барин побьёт меня палкой…

– Не боись. Я сяду с ним в карты играть, он и про тебя, и про всё на свете забудет. Уступи, а? Вдвое дам.

Мора поломался ещё для виду и вытащил наконец из-за пазухи зелёный пузырёк, заткнутый тряпицей. Поручик выхватил пузырёк, отсчитал две монетки и бегом бросился в дом. Мора с Балалаем на поводке неспешно продефилировал к псарне. Готлиб торчал в дверях, наблюдал.

– Что ты дал ему, повесе?

– Аква тофану, – отвечал было Мора, но Готлиб его не понял, и Мора признался: – У конюхов взял пургатив конский и опия туда добавил от души. Может, хоть так дурь из него выйдет.

Конец февраля выдался тёплым – словно уже весна. С крыш свисали сосули, солнышко пригревало, вытапливая проплешины в ноздреватом снегу.

Старый князь каждый день охотился – носился по лесам в компании полицмейстера, и что ни день – помещики предъявляли счета за потраву. Старый дьявол издевательски хохотал (что можно потравить в феврале?), притворялся, что не знает по-русски, и всех отсылал к поручику.

По закону поручик, как представитель государыни, обязан был оплачивать всё, что его подопечный сломал или испортил. Сам поручик на охоты не ездил, ходил бочком и покряхтывал – видать, приболел.

Мора поручика обходил за три версты, понимая, что из-за жалости к пасторше нажил себе зловредного врага. Впрочем, каникулы заканчивались, пришло время собираться в Москву. Гонорар за услуги почтового голубя спрятан был в надёжном месте, новых писем князь, всецело поглощённый охотой, отправлять не собирался. Значит, пора Море и честь знать. Откроется переправа, ляжет понтонный мост, примчится гонец со столь желанным носом – и можно отправляться в дорогу. А можно отправляться и без носа, если не терпится.

Одно лишь не давало Море покоя. Аква тофана и противоядие Митридата. Дерзкая мечта владела молодым проходимцем. Море скоро тридцать, он прожил жизнь, так и не достигнув ничего значительного. Зато лишился ноздрей и на пару лет – свободы. А вот если бы ему принадлежал секрет, который много лет уже считают утерянным? Что там гордая атаманша Матрёна – и в Кёнигсберге, и в самой Вене раскрылось бы перед Морой множество дверей. Мир лёг бы к его ногам, как покорённый зверь… Но как узнать секрет? Что такое сказать загадочному Лёвольду, блиставшему некогда на царских паркетах, чтоб бывший гений интриги доверился клеймёному арестанту?

Мора пока не знал. Но и мечта не отпускала.

Мора возвращался с рынка с корзинкой, полной яиц. «Я пошла на рынок и купила дюжину их» – как говаривала одна стеснительная поповна. Навстречу ему попалась пасторша – она шла медленно, словно надеялась встретить кого-то по пути.

– Доброго дня, матушка Софья, – поздоровался Мора.

– Здравствуйте, Мора, – просияла чёрная Венера с глазами зелёными, как у ведьмы. – А я ведь вас ищу!

– Что, отстал поручик? – спросил Мора, впрочем, заранее зная ответ. Но он надеялся на подробности.

– Ах да, отстал! После такого позора!.. – И Мора впервые увидел, как арапы краснеют. – После такого фиаско он никогда, никогда не решится более взглянуть мне в глаза! Спасибо вам, Мора!

– Что, обделался? – не удержался Мора. – Ох, простите, матушка.

– К сожалению, не успел. Но почти. Он явился к нам с этой своей французской книжкой, и еле успел выбежать на двор. Вся книжка отправилась в жертву Клоацине. Но ведь я искала вас не за этим.

– Что же за известие может быть ещё лучше?

– Мора, ваш отец жив!

– Откуда вы узнали?

– О, это тайна исповеди, я не могу сказать. Я рассказала мужу, чей вы сын… Уж простите, Мора!.. И муж мой проговорился, что ваш отец не умер, он в ссылке, где-то в Сибири. Нет, не совсем в Сибири, на полпути, в Соликамске.

– Это князюшка наш пастору исповедался? – угадал Мора. – Никак его светлость виделся с папашей или письмо получил?

– Нет, что вы, к сожалению, это только слухи. Кто-то проездом из Сибири что-то рассказал – мол, жив, здоров, сидит под арестом.

– Это всё равно что помер, – с деланым смирением отвечал Мора, радуясь, что старый князь не исповедался пастору как следует, от всей души. – Где я и где Соликамск? Вряд ли мы увидимся.

– Герцог так же говорил – мы старые, больные, и вряд ли с ним когда-нибудь встретимся. И всё бы я отдал за такую встречу.

– Вы что, подслушивали?

– Нет, что вы!.. – И Мора увидел, как арапы становятся пунцовыми. – Я, кажется, сейчас выболтала тайну исповеди. Поистине язык мой – враг мой. Муж мне это пересказывал – всё удивлялся, какое сердце нужно иметь, чтобы простить негодяя.

– Муж ваш тоже, Софьюшка, не подарок – где тайна исповеди? Где не судите, да не судимы будете? – напомнил Мора. – В любом случае папаша расплатился за свои прегрешения сполна, с князем они в расчёте.

– Наверное, вы правы. И спасибо вам, Мора, за отворот.

– Всегда рад служить.

Мора перехватил поудобнее корзинку с яйцами и направился восвояси.

Возле дома Мору поджидал поручик Булгаков, давеча принесший томик французской поэзии в дар богине Клоацине. Но с тех пор поручик окреп и готов был к серьёзному разговору – трость в его руке говорила именно об этом. Мора же, как назло, был без трости – проклятая спина перестала болеть.

– Попался, негодяй! – с весёлой злостью воскликнул поручик. – Будешь знать, как людей травить!

– Да что вы, благородие, да я ни сном ни духом! – зачастил Мора, отступая.

Но смиренную маску ему удержать не удалось – взоржал конём.

Поручик побагровел, поддёрнул рукава и с тростью наперевес кинулся на обидчика. Не шпагу же обнажать, в самом деле, ради такого ничтожества.

«Пропали яйца», – подумал Мора, впрочем, без особой тоски.

Кадровый военный оказался бессилен в схватке с житаном, воспитанным кёнигсбергской подворотней. Мора поднырнул под занесённую трость, ударил нападавшего по ногам и тут же обрушил поручику на мундир свою корзину со всем драгоценным содержимым.

Ворота княжеского дома распахнулись, и на улицу выкатилась карета. Поручик вскочил на ноги, Мора же благоразумно пал в грязь и притворился если не мёртвым, то побитым.

– Булгаков, мы к Оловяшниковым на блины. Ты как – с нами? – раздался томный голос, дверца приоткрылась, и показалось розовое личико князя Петера, старшего из наследников старого князя. Разглядев облитого яйцами поручика, томный Петер хохотнул и закатил глаза. Поручик в отчаянии замахнулся на лежащего Мору палкой. – За что ты хочешь его бить? – спросил молодой князь.

– Мерзавец пытался отравить меня!..

Поручик опустил палку, так и не ударив Мору – из кареты высунулся сам старый князь, глянул, можно ли вылезти, чтобы не в грязь, и вылезать погнушался.

– Зачем же ты ел из рук моего псаря? – ядовито поинтересовался князь, с удовлетворением окидывая взглядом осквернённый мундир поручика. – Он же цыганва, рваные ноздри, le criminel…

– Я не ел. Он наврал, что смешал приворотное зелье…

– Разве ты не знаешь, что цыганы не ворожат? – поднял подрисованные бровки князь Петер. – Это цыганки ворожат, а цыганы только воруют.

– Вот что, поручик Булгаков, – в голосе старого князя зазвенел металл, – ты повторяешь все ошибки твоего предшественника Дурново. И узнай у своих приятелей, что бывает с теми, кто бьёт в моем доме моих слуг. Поверь, тебя ожидает сюрприз. Мне некогда рассказывать. Иди в дом, переоденься – а мы дождёмся тебя.

Поручик устремился в дом, то ли рыча, то ли сдерживая злобные рыдания.

Мора поднялся из лужи, подобрал опустевшую корзинку, поклонился господам и спросил невинно:

– А что же бывает, ваша светлость, с теми, кто бьёт ваших слуг?

Старый князь демонически сверкнул глазами на дерзкого слугу, но потом сделал загадочное лицо и резко провел рукой в перчатке по своему затянутому в атласный галстук горлу. И дверца кареты захлопнулась.

Пришла весна, и лёд сошел, и лёг на воду столь желанный всеми понтонный мост. И в один из солнечных апрельских дней Мора, наконец, дождался своего счастья. Возле дома высматривал его холёный кавалер в немецком платье, в парике таком, что кровь из глаз, и с мушкой на подбородке.

– Юшка! – не поверил своим глазам Мора.

– Виконт! Ну, ты урод! – кавалер признал Мору и радостно заключил товарища в объятия.

Юшка этот работал в том же амплуа, что и некогда Мора – подделать вексель, охмурить поповну, обыграть в карты недоросля, в будуаре дамы после страстного свидания увести часы или перстень с туалетного столика… Только Виконт был звезда, а Юшка так, похуже и пожиже.

– Привёз? – первым делом спросил Мора.

– А то! – Юшка вытащил из-за пазухи свёрток. – Вижу, тебе как раз не хватает.

Мора усмехнулся.

– Когда только носа не хватает, ещё ничего, хуже – когда ума.

– Ума не привёз, – покаялся Юшка. – Зато привёз к тебе Матрёну.

На миг у Моры потемнело в глазах. Но миг этот был краток.

– Где вы остановились? – спросил он. – У Шкварни?

– Бери выше. Гостиница «Святый Пётр». Мы прибыли в своей карете, Матрёна – фрау Гольц, я секретарь её, Мануэль Гонтарь.

– Как ты имя-то такое выдумал?

– Утонул давеча в реке Мануэль Гонтарь, польский скорняк, а паспорт на берегу лежать остался. Так и стал я Мануэль Гонтарь, секретарь уважаемой фрау Гольц.

– А фрау Гольц тоже в речке утонула?

– Много ты пропустил, Виконт. Матрёна наша замуж сходила за банкира Гольца, теперь почтенная вдова.

– Ты прав, я всё проспал, – с деланой печалью вздохнул Мора, – на тюремных нарах…

– Так ты идёшь со мной? Или нос сперва примеришь?

– Ты ступай, Юшка, я попозже вас навещу. Вы когда в Москву возвращаетесь?

– Завтра с утреца. Что тут высиживать?

– Так я сегодня буду у вас.

– Не пустят тебя. «Святый Пётр» приличная гостиница.

– А я не знал! Не ссы, Юшка, с новым носом мне все двери открыты.

Первым делом Мора направился на конюшню. Принц непременно должен явиться к даме на белом коне. И конь такой в конюшне был – толстый, белый, флегматичный Афоня, раз в год по обещанию на нём выезжали молодые князья.

– Дай мне на вечер Афоньку, – взмолился Мора перед конюхом, – ко мне зазноба из Москвы пожаловала. Мне с такой рожей – только конём впечатление на неё произвести.

После истории с пасторшей Мора сделался в некотором роде кумиром у князевых слуг – Софью они любили, а поручика презирали.

– Хозяин сегодня у Затрапезновых, гуляют, потом в карты сядут играть… До вечера старый чёрт не явится. Бери, но с осторожностью, не вздумай по городу раскатывать – наш собирался с купцами в экипаже кататься по первому солнышку. Старый гриб тебя и не узнает, а вот Афоньку узнает, и будет нам с тобою обоим по шее.

– А кто так коня назвал? – полюбопытствовал Мора.

– Сам хозяин и назвал, – отвечал конюх.

– А почему остальные – Люцифер, Буцефал, Вельзевул, Агасфер еще есть – а этот Афоня?

– Потому что Ксенофонт. В честь первого апологета безтрензельной езды.

– Какие слова ты знаешь – апологет.

– Хозяин знает, я – цитирую.

Получив коня, Мора принарядился – бедненько, но чистенько – надел новые ботфорты и приступил к примерке носа.

В комнатке Моры давно выстроилась батарея притираний, белил и разноцветных пудр – как у барышни. Мора достал из тряпицы гуттаперчевый нос, снял с себя повязку – ноздри обрезаны были не до кости, но всё равно заметно. Когда-то Матрёна дорого заплатила профосу, чтобы тот отрезал Морины ноздри – вот так, гуманно.

После недолгой подгонки пилочкой и посадки на клей нос сел как влитой. Мора законопатил стыки с кожей – вышло не страшнее, чем у тех, кто болел оспой. После слоя белил, только называвшихся белилами и на деле имевших нежно-кофейный цвет, цвет природной цыганской кожи, Мора разными пудрами нарисовал поверх тона своё новое лицо. Уложил волосы в косу и сам себе понравился.

Из зеркала смотрел на Мору изящный господин с глазами пугливой лани, с высокими, удивлённо-печальными арками бровей и с орлиным носом. В иссиня-чёрных волосах господина серебрилась волной седая прядь – память о батогах на этапе. Цыган улыбнулся себе в зеркале – сверкнули белые, хищные зубы.

Мора взял шляпу и отправился навстречу своей судьбе – верхом на толстом, белом коне Ксенофонте.

Никому и в голову не пришло не пустить потрёпанного, но всё ещё изысканного щеголя Гийома Делакруа (или, как старый князь это произносил – де Ла Кроа) в гостиницу «Святый Пётр». У Моры приняли коня и любезно проводили до самой двери номера вдовы Гольц.

Мора постучался, дверь отворилась, и Юшка на пороге остолбенел.

– Маэстро… – только и выдохнул он. – Проходи, красавчик.

– Матрёна здесь? Вы что, вместе живёте? – Мора огляделся, увидел разбросанные вещи, вперемешку мужские и женские, и прикрытую дверь в смежную комнату.

– Сам знаешь, что за служба у нас, у секретарей, – подмигнул Юшка.

Дверь смежной комнатки распахнулась, и на пороге явилась госпожа Гольц, она же атаманша Матрёна – высокая, полная, с рябым от оспы лицом, ровесница прекрасной чёрной пасторши. Платье на Матрёне было немецкое, от лучшей портнихи, волосы напудрены, на носу очки, а в руке книжка – как у давешней Готлибовой дамы.

– Ты читаешь, Матрёна? – изумился Мора.

– Он меня научил, – чуть смущённо кивнула на Юшку грозная атаманша, – секретарь мой…

Мора и Юшка стояли перед нею, как иллюстрация – «было и стало», такие же разные, как полотна Гейнсборо и Буше. Тонкий холодновато-прекрасный Мора и лупоглазый красно-румяный Юшка. Матрёна могла сравнить и сравнила, и калмыцкие её глаза, столько лет казавшиеся Море прекрасными, потемнели.

– Что ж ты всё не едешь ко мне, Виконт? – низким грудным голосом спросила она, снимая с носа очки. – Видишь, сама за тобой явилась. Здравствуй, золото моё.

– Ну, здравствуй, Матрёна, – поклонился Мора и понял, что коронный его поклон теперь навеки отравлен ехидным определением одного старого деда – «как лакей!»

– Заждалася я тебя!.. – Матрёна обняла милого друга и расцеловала – ближе к ушам, чтобы не размазать краску. Разглядела вблизи – как ценитель картину. – Хороший нос, тебе идёт.

Мора и сам собирался в Москву в ближайшее время, но теперь, когда он увидал на своём месте, рядом с Матрёной, простоватого Юшку… Что-то умерло в нём. Но что-то, наоборот, заиграло.

– Что мне делать у тебя в Москве? – спросил Мора насмешливо. – На паперти сидеть, милостыньку просить, бедному калеке?

– Продешевить боишься? Знаю я, у кого ты здесь служишь, – узкие глаза Матрёны превратились совсем уж в щёлочки, – Юшка, выйди в спальню.

Юшка скривился, но вышел. Матрёна уселась на козетку, усадила Мору рядом, притянула к себе близко-близко.

– Нос бы твой не свернуть ненароком… – и прошептала жарко в самое ухо. – Зачем ты гончего у меня просил?

– А сам он тебе не сказал?

– Этот скажет… Я не я и лошадь не моя. То ли тебя боится, то ли боится, что будет болтать – никто с ним больше не свяжется. Интригу держит…

– То дело скучное, политика, – лениво отмахнулся Мора. – Меньше знаешь – крепче спишь. Но наварился тогда я знатно. Будет ли ещё такое, не знаю.

– Фуй, малыш, – разочарованно произнесла Матрёна, – мало тебе было батогов да рваных ноздрей. Политика… Герцог этот… Поехали с нами, малыш, не марайся. Место есть в карете, в Москве я тебя пристрою. Вот ей-богу, не видно, что у тебя ноздри рваны. А что мне не видно, то и барышни не заметят. Юшка мой дурак, простодыра, без тебя всё не то…

– Я летом приеду к тебе, госпожа банкирша Гольц, – отвечал Мора, отстраняясь. – Если хочешь, письма буду пока тебе писать, ты же теперь грамотная, прочитаешь.

– Уел… – усмехнулась Матрёна. – Только гляди, хозяин твой новый – покруче тебя игрок, лапки-хвостик поотрывает тебе и выбросит.

– А я не с ним собираюсь играть, – отвечал Мора. – Дашь мне гончего ещё, если попрошу?

– Что ж не дать, когда ты платишь. Не хочешь сказать, что у тебя за интрига?

– Пока нет, mein Mutter. Боюсь сглазить. Приеду – всё узнаешь.

– Как тебе будет угодно, золото моё. – Матрёна встала, и Мора поднялся следом за нею. – Юшка, выходи!

Сердитый секретарь вышел из спальни – весь оскорблённая добродетель.

– Рад был видеть вас обоих живыми и здоровыми, – попрощался Мора.

– А уж мы тебя как рады были видеть! – отвечала Матрёна за себя и за Юшку, тот лишь ручкой помахал.

Мора возвращался к себе – на белом коне – и сам себя угрызал. Звали, а он не поехал. Ничего не стоило подвинуть Юшку, остаться возле Матрёны, вернуться к прежним делам – карты, барышни, поддельные расписки… Нет, всё нелепая мечта об аква тофане и противоядии Митридата – да и есть ли они, такие? Жив ли ещё тот Лёвольд, по которому умирает старый князь? Папаша…

Мора собрался было почесать нос, но вовремя спохватился. По благородному выпрямился в седле, орлом глянул в светлую даль и понял, что всё, привет горячий.

На другом конце улицы показался открытый экипаж с таким содержимым, что лучше бы Мора на белом коне Афоне провалился на месте. В экипаже восседали старый князь, поручик Булгаков и купцы Оловяшниковы, старший и младший. Младший Оловяшников был в немецком платье и в мушках, а старший – как всегда. Поручик сиял зубами и кудрями. Старый князь же по обыкновению походил на кладбищенского ворона.

Развернуться и удрать было унизительно, объехать задворками – уже невозможно. Близорукий князь и не узнал бы Мору, он на людей не так чтобы обращал внимание, но он прекрасно помнил коня Ксенофонта, им же названного в честь первого апологета безтрензельной езды.

Мора ехал навстречу экипажу и мысленно прощался с берёзками, ласковым солнышком, своим здоровьем и с конем Афоней.

– Гляньте, ваша светлость, каков Парцифаль! – воскликнул, как назло, молодой восторженный Оловяшников, указывая на Мору.

Поручик посмотрел и тут же отвернулся со скучным лицом – не узнал ни коня, ни всадника.

Князь сощурил глаза и тоже взглянул. По улице, залитой от края до края молодым весенним солнцем, гарцевал на подозрительно знакомом белом коне изящный господин с оленьими глазами, с высокими, удивленно-печальными арками бровей и с орлиным носом. Чёрные волосы с единственной в голубизну белой прядью, во взгляде – наглость и одновременно страх.

Всадник приблизился, приподнял шляпу и поклонился в седле, и узкое белое лицо его осветилось такой же испуганно-храбрящейся улыбкой. Дунул ветер, взлетели чёрные кудри.

Князь отвернулся в ответ на приветствие. Это был просто похожий человек, незнакомый бедно одетый всадник, лишь отдалённо напомнивший – того, другого. Откуда-то всплыла в памяти нелепая французская песенка – «Âne, roi et moi – nous mourrons tous un jour… L’âne mourra de faim, le roi de l’ennui, et moi – de l’amour pour vous». Осёл, король и я – мы трое однажды умрём. Осёл умрёт от голода, король от скуки, а я – от любви. К вам…

– Ваша светлость, что с вами? – вопрошал молодой Оловяшников. – Вам дурно?

– А ты чего ждал, мизерабль? – привычно огрызнулся старый князь. – В мои годы хорошо бывает разве что в могиле.

Старший Оловяшников расхохотался – как гиена.

Князь оглянулся на всадника, и попа коня показалась ему не менее знакомой, чем физиономия типа в седле.

Первым делом Мора вернул Афоню в стойло. Конюх поразился Мориной неземной красе:

– Как нос-то отрос у тебя к свиданию!

– Гуттаперча, – объяснил Мора, двумя пальчиками снял агрегат, замотал в тряпицу и убрал в карман.

– И так неплохо, – оценил конюх, – зря ты заматывашься. Это, можно считать, что ноздри есть. А через годик совсем зарастут.

– Мне этого мало, – самоуверенно заявил Мора.

В своей каморке Мора стёр грим – глаза, брови, губы поблекли на лице. Остались лишь – замазанные клейма. Мора зачесал волосы в хвост. Повязал на нос вечную тряпицу. Переоделся во что попроще. И вернулся на псарню – как ни в чём не бывало. Девиз его был: «Добровольное признание отягощает вину и дальнейшую судьбу осужденного»… Или что-то вроде того.

Мора явился на псарню вовремя – и получаса не прошло, как пожаловал поручик Булгаков. После случая с зельем херувим поручик следил за Морой чуть ли не пуще, чем за своими светлейшими подопечными. Надеялся, судя по всему, поймать с поличным за уводом коня – и ведь поймал бы, если бы был повнимательнее.

– Его светлость хочет видеть тебя, цыган, – проговорил поручик, стараясь произносить слова презрительно и надменно.

Нет, он не обладал острым глазом и не признал в Море давешнего всадника.

– А вы, капитан-поручик, теперь у князя за дворецкого? – не стерпел Мора и сам себя отругал – мало тебе, дураку безносому, что он тебя и так ненавидит?

– Князь обещал выдать тебе плетей за воровство, а такое я не в силах пропустить, – весело отвечал поручик. – Пойдём, мизерабль.

– На конюшню? – смиренно поинтересовался Мора.

– Зачем же, в дом. Его светлость шамберьером все вазы расколупал, тебя дожидаючись, – сладко пропел поручик. – Что ты спёр-то у него?

– Сейчас и узнаю, – обречённо поплёлся за поручиком Мора.

«Вот старая сволочь, – думал он сердито, – надо было мне остаться с Матрёной».

В доме было тихо, как в чумном квартале. Молодые князья попрятались по комнатам, прислуга не казала носа. Старая княгиня высунулась было из своих покоев, но увидев, что ведут всего лишь слугу, тут же спряталась обратно.

Поручик проводил Мору в кабинет с пюпитром, и с елейной улыбочкой встал за его спиной. Всё здесь было перевернуто – и пресловутый пюпитр, и стулья, а пол покрывали осколки и листы бумаги. Старый князь мерил шагами комнату, попирая разрушенное, словно демон Абаддон, с жутким свистом ударяя себя хлыстом по голенищам сапог – ибо посуду и мебель он уже побил, и больше портить в комнате стало нечего.

– Вот преступник, ваша светлость, – сладко проблеял поручик.

– Блестяще, – князь повернулся к вошедшим и уставился на Мору совсем безумным взглядом, – спасибо, Булгаков. Оставь мне преступника и выйди. И закрой за собой дверь.

– Но ваша светлость… Я хотел бы присутствовать! – взмолился поручик.

«Ещё не хватало!.. – подумал Мора. – Если старый филин вздумает драться, я выскочу в окошко и буду таков…»

Открытое окно манило. Да и Матрёна до утра в городе…

– Выйди, Булгаков, – повторил старик и стеком указал поручику путь. – Я не хочу бить слугу в присутствии посторонних. Это унизит и меня и его. Закрой дверь с той стороны.

Поручик вышел – неохотно, с обиженным лицом. Прикрыл дверь – и слышно было, как с шорохом прильнуло к двери чуткое ухо.

Князь подошёл к окну, выглянул зачем-то и повернулся к Море. Лицо его, только что искажённое гневом, мгновенно разгладилось, безумие схлынуло из глаз, как не бывало – неистовый Абаддон превратился в разумного Самаэля.

– В чём моя вина? – спросил Мора, готовый отбрёхиваться до конца.

– Плюнь и разотри. Это спектакль, – отвечал старик по-французски. – Ты понимаешь меня? Сможешь отвечать?

На благородном языке франков князь говорил с тем же великим успехом, что и по-русски – с карканьем, шипением и чудовищным немецким акцентом.

«И с чего люди врали, что он француз?» – подумал Мора.

– Французский – язык моей матери, конечно, я знаю, – отвечал цыган, и напомнил: – Но и поручик ведь знает его. Он читал французскую книгу.

– Ходил с нею, но не читал, – ядовито усмехнулся князь и ударил хлыстом по гобеленовой спинке дивана. – Изволь орать, я же тебя ударил.

Мора издал поистине кошачий вопль и для верности пнул ногой банкетку.

И спросил вполголоса:

– Вашей светлости снова нужен почтовый голубь?

– Угадал, – хлыст ещё раз прошёлся по дивану. – Мне уже мерещатся призраки…

Он тоже не узнал ни коня, ни всадника. Чудная вещь – гуттаперчевый нос!

Мора крякнул пожалобней после очередного удара и спросил:

– Условия те же, что и зимой? – и посулил вкрадчиво: – А ведь за розовую бусину я мог бы привезти вам и целого графа, как у нас говорят, в натуре…

Князь поднял брови и уставился на Мору.

– Как так можно? Он же под арестом, как я!

Искуситель Мора подошёл ближе, нарочно уронив стул, и нежно прошептал:

– Он не как вы. Один, без семьи, охраняют его кое-как… Помрёт старый граф, а выедет из Соликамска под покровом ночи мещанин Попов или Сидоров. Документы разные сделать можно…

– Тебе-то зачем?

Старик пронзительно взглянул на Мору, и тот понял, что чрезмерное рвение выдало его интерес.

– Может, я в ученики к нему мечтаю попроситься? – выпалил Мора и, вспомнив о поручике, истошно завопил, а затем продолжил страстным шёпотом: – За такие знания стоит и ноги мыть, и воду пить. Мон Вуазен, Тофана – все мертвы, никто во всей Европе более секрета того не помнит…

Хлыст вновь обрушился на спинку многострадального дивана.

– Ты с именами-то потише, наш цербер может их и знать, – напомнил старик. – Пока что просто отвези письмо и посмотри, что там и как.

– Сам не смогу – поручик глаз с меня не сводит, как бы не выследил, мерзавец. Гонец мой поедет, он всё разведает и мне передаст, он парень толковый, – поразмыслив, пообещал Мора, хоть и не терпелось самому ехать, но так уж выходило безопаснее. – А то ваш цербер всё мечтает под кнут меня подвести. Я дам вам знать, ваша светлость, как гонец приедет…

Мора вскочил на подоконник, сиганул в сад и был таков.

Князь театрально разразился тирадой многоступенчатых немецких ругательств, вовсе неподобающих пожилому почтенному человеку, и на пороге возник цербер – кудрявый, ощеренный, как злой пудель.

– Сбежал? Я прикажу его схватить!

– Брось, Булгаков, я уже отвёл душу. Пусть побегает, подлец, – умиротворённо отвечал старый князь. – Давай вернёмся опять к Оловяшниковым, в карты сыграем. Ты давно не выигрывал – садись с нами третьим, и обещаю, что звезда удачи загорится и для тебя.

Поручик не решился спросить, не получал ли его светлость прежде, на заре карьеры, по лбу канделябром?

Была уже ночь, когда Мора явился на порог Матрёниного номера – как говорится, а-ля натюрель, почти без краски, в одежде псаря, только снял всё-таки с носа уродливую повязку. И персонал «Святого Петра» был не то чтобы очень против такого визита. Матрёна открыла дверь сама, смерила взглядом:

– Всё равно хорош, негодяй. Что, решился? Едешь?

– Дай мне гончего, муттер… – Мора взял Матрёнину руку и поцеловал её с жаром. – Пожалуйста, матушка хозяйка…

– Политика? – зевнула Матрёна, но руки не отняла. – Не загубишь ты мне парня? Жаль будет потерять его ради курвы немецкой…

– Это даже не политика, муттер… – Мора посмотрел такими молящими, пронзительно-щенячьими глазами, что Матрёна вспомнила всё, что было у них, и более всего пожелала, чтобы он остался. – Это мой шанс стать, наконец, тебе равным.

Из спальни вышел всклокоченный, сонный Юшка. Матрёна сморщилась и отняла руку.

– Вы поможете мне, госпожа банкирша Гольц? – вкрадчиво, нежно спросил Мора.

– Что ж не помочь, раз ты платишь, – отвечала Матрёна. – Когда интригу-то раскроешь?

– Летом, муттер, летом, как яблоки созреют, – медленно проговорил Мора, – и небо опустится низко, и звёзды опустятся низко, и отчётливы станут на своде небесном созвездия Саггитариус и Лира…

– Брось свои цыганские штуки, – прервала его Матрёна. – Я дам тебе гончего. И ступай, не мешай нам спать, нам с утра дорогу ехать.

– Спасибо, хозяйка.

Гонец – всё тот же, что и зимой – не подвёл. Отвёз письмо и привёз ответ, и ни волки, ни лихие люди не стали ему помехой. Привёз он и ещё кое-что, то, на что Мора не смел и надеяться.

– В Перми два цесарца в речке купались, – чуть лениво, в обычной своей манере, начал рассказ гончий, – да захлебнулись, а абшиды их на берегу остались лежать. Алоис Шкленарж и Павел Шкленарж, то ли два брата, то ли отец и сын, не разберёшь. Если выкупишь у меня абшиды вперёд Матрёны, отдам, но только это дорого. Цесарцы, сам понимаешь.

– С какого ж рожна цесарцев в Пермь понесло? – спросил Мора, размышляя, сколь опасным занятием становится в наше грозовое время простейшее купание в речке.

– То зубодёр и аптекарь богемские, купцу Ерохину зубы вставляли. Как расплатился с ними купец, на радостях напились…

– И айда купаться! – продолжил Мора. – Я возьму абшиды, только Матрёне ни слова.

Они сидели в трактире у Шкварни, в самом укромном уголке, отгороженные занавеской, но прекрасная трактирщица то и дело отодвигала занавес, заглядывала – всё ли у гостей хорошо – и бросала на Мору многозначительные взгляды.

«Связался на свою голову», – зло думал Мора, понимая, что с романом пора заканчивать.

– Уж как Матрёна меня пытала!.. – неторопливо продолжил гонец. – И куда я ездил для тебя, и к кому, и что возил.

– А ты – кремень?

– Я наврал, что князь ваш в мужнюю жену влюбился на старости лет и так цацки ей дарит, чтоб оттаяла. Но Матрёна не скажу чтобы поверила.

– Так она не такая дура.

– Так и я не дурак. Ты мне платишь больше Матрёны, ей и в голову не придёт такие деньги за дорогу отдавать. А что тебе надо в Соликамске том – да бог весть.

– Многие знания – многие печали, – подтвердил Мора.

– Хорошо сказано. Прям про меня.

Госпожа Шкварня заглянула за занавеску.

– Всё у вас хорошо, голуби?

– Оставь нас, Лукерья Андреевна, в покое, – взмолился Мора. – Нам пошептаться нужно без свидетелей. Видишь, и шторку задёрнули – уединения ищем. Как гость мой уйдёт, я загляну к тебе сам.

Трактирщица скрылась. Мора послушал, как удаляются её шаги, и спросил:

– Так что там с графской охраной?

– Да зашибись у графа охрана, – усмехнулся гончий. – Пьяные лежат что ни день, и во главе их поручик, верховный пьяница. Говорил я с лекарем, что с графом живёт, тот готов своими руками сидельца придушить, лишь бы самому в столицу вернуться. С тех пор, как я впервые приезжал, доктор со ссыльным успели вдрызг рассориться, не говорят и не глядят друг на друга. Если дед помрёт – ну, или прикинется, что помер, – доктор лобик ему потрогает и поручику скажет, мол, можете выносить. А поручик что ни день, то в дымину. Он и не поймёт, мертвый перед ним или живой. Полинька эта… Может, и нет у них с графом амура, но видно, что она его любит. Но если граф помрёт, поручик в столицу вернётся, а Полинька наша – жена поручика. И в столицу ей ой как хочется, не меньше, чем лекарю.

– А сам граф?

– А ты как думаешь? Столько лет сидеть взаперти в такой дырище и мочь ходить только в церковь – притом что в бога-то он не верит. – Тут граф стал Море ещё симпатичнее. – Да он готов босиком бежать по снегу через всю Сибирь – лишь бы прочь оттуда. Только некуда ему бежать.

– Не жалей графа, – отвечал Мора. – Может, скоро ручку ему целовать будешь. Где-нибудь в Варшаве…

– Сам целуй ручку зубодёру Шкленаржу, – оскорбился гончий. – Да и что мне делать в Варшаве? У меня в Москве невеста…

– Значит, ты женишься скоро?

– Так на что мне деньги-то? Женюсь, поселюсь в Коломне, дела оставлю, и ни ты, ни Матрёна мне более не указ. Лавочку открою и забуду про вас, как про страшный сон.

– Ты погоди забывать про нас, съезди со мной в последний разочек, – попросил Мора.

– Что ж не съездить, – согласился гонец. – Мне деньги нужны.

– И Матрёне ни слова!

– Обижаешь ты меня, – набычился гончий, – ранишь мою гордость.

– Извини, я так, напомнил…

Мора встал с лавки. Письмо и два цесарских паспорта покоились у него за пазухой, а денег больше не осталось совсем – всё отдал алчному посланнику.

Мора отправился было разыскать трактирщицу – раз уж обещал – и увидел, как оба Шкварни, муж и жена, перед крыльцом поливают друг друга отборным матом, а Шкварня-супруг даже замахивается дрыном. Мора постоял, послушал в компании ещё нескольких благодарных зрителей да и пошёл восвояси.

Под окошками князя теперь дежурил солдат с ружьём – поручик проявлял бдительность. Мора посмотрел на солдата, вздохнул и направился на конюшню. Возле конюшни прохаживался ещё один стражник.

«Черт бы драл тебя, засранец кудрявый!» – сердито подумал о поручике Мора.

Абшиды он успел спрятать в тайник, осталось распрощаться с письмом и получить расчёт. Но как это сделать? В доме – никак.

Мора дождался, когда князь соберется опять тренировать Люцифера – песаду они выучили, настало время для более сложной фигуры – мезэра. С наступлением тёплой погоды тренировки происходили регулярно в устроенном во дворе импровизированном манеже. Посмотреть на этот маленький цирк собиралась вся дворня, а молодые князья глядели на папеньку из окон – то ли с волнением, то ли с надеждой.

Поручик на выездке в последние недели не бывал, отсиживался в доме – с тех пор, как князь застрелил из его пистолета беднягу Выбегая. У гордого юноши сил не стало терпеть ехидные комментарии и предположения конюхов – что следующее отберёт у поручика его подопечный.

В этот день Море повезло – представление началось. Конюхи привязали коня к пилярам, старый князь вышел на манеж с шамберьером и хлыстом, весь в чёрном – ещё более демонический и величественный, чем обычно.

– Франц, одолжи удочку! – через весь двор истошно заорал Мора, завидев повара – знатного любителя рыбалки.

Конь в пилярах затрепетал, запрядал ушами.

– Не ори, пугаешь коня, болван! – огрызнулся князь.

Конюхи зашикали на Мору.

– На что тебе удочка? – шёпотом спросил подошедший Франц.

– Хочу завтра с утрецухи на плотине голавлей половить! – все ещё очень громко отвечал Мора.

Князь не замедлил откликнуться:

– Я вижу, кто-то соскучился по хлысту?

– Простите, ваша светлость, уши заложило… – Мора взял Франца под локоток, увёл прочь от манежа от греха подальше и спросил уже шёпотом: – Так дашь мне удочку?

– Дам, если не шутишь, – удивлённо отозвался Франц. – И что ты вздумал так орать? И так он тебя не любит.

– Как же не любит? Хлыста посулил.

– Хозяин наш никогда слуг не бил, только тебе, говорят, хлыста досталось – аж в окошко недавно от него сигал.

– Вот ты, Франц, немец, и не знаешь русских пословиц. Бьёт – значит любит. Небось и не слышал про такое?

– А ты разве русский, Мора? Или кто? – задал Франц давно терзавший его вопрос.

– Или кто. Мора Михай, как думаешь, исконно русское имя?

– А говорят, ты графа французского байстрюк.

– А говорят, что кур доят, – отвечал Мора. – Цыган я, Франц, и мать моя была цыганка, а про французского графа у русских тоже поговорка есть – чей бы бычок ни скакал, а телёночек – то наш.

Мора взял у повара удочку, коробочку с крючками и спросил напоследок, где лучше накопать червей – за сараем или на компостной куче?

Ранним утром – за час до рассвета – Мора уже сидел на плотине с удочкой. И ждал – не послышится ли вдали конский топ. Никакого топа не слышалось, и Мора приуныл было – хоть рыба и клевала – и подумал, что князь на старости лет потерял нюх и не понимает совсем уж прозрачных намеков.

На воде раздался плеск, словно била хвостом далёкая русалка. Мора вгляделся в предрассветную мглу – в тумане, по речной глади, неслышно скользила рыбацкая лодка, прикрытая навесом. Сквозь ткань навеса призрачно мерцал огонек фонаря. На вёслах сидели солдат-охранник и повар Франц, не иначе как удостоенный такой чести в качестве эксперта по рыбалке. Старый князь величественно возвышался в лодке в дивном лисьем плаще – по случаю утренней прохлады. Поручика с ними не было.

– Вон псарь удит, ваша светлость, – Франц разглядел Мору на берегу. – Тот псарь, который цыган.

Старик что-то ответил – не слышно было из-за плеска вёсел. Лодка подплыла к Море совсем близко и стала в камышах.

– Доброе утро, ваша светлость, – поздоровался Мора.

– Здравствуй, цыган, – старик в своём плаще выглядел как король в мантии, только удочки чуть отравляли пафос. – Много наловил?

– Да не клюёт ни черта, – соврал Мора.

– Так иди к нам в лодку, на середине реки больше поймаешь. Давай, забирайся.

Солдат и Франц удивлённо переглянулись. Мизантропии хозяина в их глазах был нанесён сокрушительный удар.

– А господин поручик не прячется в палатке, ваша светлость? – на всякий случай уточнил Мора.

– Нет, он с нами не ездит, его на воде укачивает. Иди, не бойся.

Мора по воде прошлёпал до лодки – вода залилась в сапоги, штаны вымокли до бёдер – и кое-как забрался. Солдат и повар оттолкнулись от дна, и посудина выплыла на середину запруды. Гребцы сложили вёсла, закинули удочки. И Мора тоже закинул – что ему оставалось?

Князь подсел к нему, совсем не боясь запачкать свою мантию, и спросил по-французски:

– Ну – и?

Мора взглянул на гребцов – те не сводили глаз с поплавков, вялые, как сонные мухи – и осторожно передал князю свёрток с письмом. Князь спрятал письмо под плащ.

– Я хочу розовый камень, – тоже по-французски сказал Мора.

– Мы так не договаривались!.. – Старик всё-таки отдал розовую бусину и поморщился, когда Мора спрятал ее в рот. – Она же ничего не стоит!

– А что стоят для вашей светлости эти письма? – бесстрашно спросил Мора. – Для чего вам это?

– Такой слуга, как ты, и правда заслуживает кнута, – сердито отвечал старый князь. – Много ты понимаешь!..

– Я понимаю, что тот человек столь вам дорог, что вы готовы нарушить закон, чтобы спасти его. Ещё чуть-чуть, и вы похитите его из-под стражи, как девицу из-под венца. И я, ваш покорный слуга, готов сопроводить его. Куда? В Кёнигсберг, в Варшаву?.. И сколько это будет стоить?

– Стоить это будет – все чётки, что остались. И ты проводишь его – в баронское поместье Вартенберг.

– А барон-то не будет против?

– Это моё поместье, и я могу принимать там кого захочу.

– Так вы – барон фон Вартенберг? А мне говорили, что суд лишил вас дворянства и всех земель.

– Кто тебе такое сказал? – князь не разозлился, а почему-то рассмеялся. – Мелковато, конечно, после регентства и герцогства, но я всё ещё дворянин, друг мой. Мелкий силезский дворянчик фон Вартенберг – уж лучше слыть лишенным всего. И то, что я собираюсь сделать, то, для чего ты мне нужен, – всего лишь возврат старого долга. Тот человек в Соликамске не друг мне и не враг. Я ему должен. Вряд ли ты знаешь, цыган, что такое долг чести.

– Я всего лишь бастард Делакруа, куда мне долг чести. Я уже говорил вашей светлости, что убил в Кёнигсберге человека… – Высокомерное лицо князя вдруг сделалось недоумевающим, как у поручика Булгакова. – И одна добрая дама спасла меня от тюрьмы. Я служил ей за это семь лет, как Иаков служил за свою Рахиль. А так-то да, долг чести – вещь для меня неведомая.

– Так всё же ты знаешь Писание, хоть и не совсем хорошо. – криво усмехнулся князь. – Ты не поверишь, но когда-то я тоже убил в Кёнигсберге человека. Тридцать лет назад, тебя тогда ещё и в заводе не было. Только из тюрьмы меня спасала не дама, а этот вот Рейнгольд, который пишет мне сейчас жалкие письма. Он мне никто, он отрёкся от меня после моего ареста, но что поделать? Я всё ещё ему должен.

Князь сбросил плащ на лавку и забрался под навес. Не иначе, решил прочитать письмо. Мора посмотрел на воду, увидел, как прыгнул под воду поплавок, вытащил рыбину и бросил в ведро. Солдат и Франц спали над своими удочками, убаюканные, как колыбельной, французской речью.

Сперва над навесом взвился робкий дымок, затем полноценный язык пламени. Мора не стал дожидаться доброго пожара и выплеснул в огонь ведро с рыбой. Горестно запахло палёным. Старик вылез из-под навеса мокрый и злой.

– Ваша светлость разводили костер? – спросил Мора невинно.

– Ваша светлость жгла улики, – шёпотом отвечал князь и объявил – уже громко – проснувшимся недоуменным рыболовам: – Навес загорелся, бездельники. Гребите к берегу, придётся сушиться.

Костёр весело потрескивал, и рядом с кострищем на рогатине исходил паром хозяйский чёрный кафтан. Сам князь, завернувшись в плащ, стучал зубами. Солдат и Франц сели на берегу и по новой закинули удочки. Мора следил за огнём, подкидывал хворосту и смотрел, чтобы у князя больше ничего не загорелось. И радовался, что в волнении не проглотил свой гонорар.

– Расскажи мне, как он живёт? – спросил князь на своём ужасном французском.

Мора не сразу понял, о ком речь, а как догадался, ответил:

– Плохо живёт. В бога он не верит, а ходить ему можно только в церковь. Стражники пьют, лекарь мечтает сбежать в столицу и готов уже потихоньку придушить своего нанимателя. Жена поручика влюблена в графа безответно.

– Узнаю Рене. В него всегда кто-нибудь да влюблён безответно, – ядовито вставил старый князь. – А сам-то он как, старая перечница?

– Отчаялся так, что готов бежать босиком по снегу через всю Сибирь, было бы куда, – процитировал гончего Мора.

– Это не в его манере – бегать без обуви по снегам, – скептически отозвался князь. – Но, если судить по тому, что он пишет, ссылка его уничтожила, превратила в пыль, в прах, в пепел…

– В ваших силах вернуть ему жизнь, – напомнил Мора, – в поместье Вартенберг. А благодарный ученик Алоис Шкленарж будет служить учителю верой и правдой.

– Это ещё кто?

– Это я, – скромно потупился Мора и продолжил размеренно: – после безвременной кончины ссыльного графа из города Соликамска выедут братья Павел и Алоис Шкленаржи, цесарские подданные, зубодёр и аптекарь, и направятся через поля и реки в сторону заповедного баронства.

Мора пошевелил кафтан на рогатине – ещё мокрый. И рыбой от него воняло, и рекой.

– А сейчас на что тебе тофана? – спросил князь, дрожа в лисьем меху. – Ты же не знаешь, сколько её сыпать и как?

– Знаю!.. – плохо скрывая гордость, ответствовал Мора. – Потому и просил, чтобы в дороге иметь и такое оружие. Мне далеко, конечно, и до Мон Вуазен, и до самого Лёвольда, и до самой синьоры Тофана, но сколько сыпать-то, и я знаю. Ну, и как пароль для вашего друга, чтобы он мне поверил? Рожа-то моя доверия не вызывает…

– В какой ряд ты его поставил! – в голосе князя зазвучала ирония. – Ты хорошо о нём думаешь, Рейнгольд не великий отравитель. Тряпки, танцы, фрейлины и карты – вот сфера его интересов. Он подражал поэту-шпиону Марло и версальскому шевалье де Лоррену, вот и носил на себе эти перстни с ядом. Так кошка шипит, притворяясь змеёй.

– Но при этом остаётся кошкой, – возразил Мора, – маленьким, но всё же хищным зверем.

– Маленьким, друг мой Мора, – князь впервые назвал его по имени, – тут главное слово – «маленьким». И слабым. Хоть кошка и падает всегда на свои четыре лапы – бывает, она падает в ад – и в аду такой её талант бесполезен.

И столько грусти было в этих словах, что Мора понял – князь лукавит, и дело тут не в долге дворянской чести.

«Ты и правда всё бы отдал, чтобы его вернуть…» – подумал Мора, глядя в чёрные, лихорадочно блестящие глаза.

– Поверьте, я в силах защитить человека, знающего такие тайны. И вы знаете, я умею платить по счетам – не только за плохое, но и за хорошее, – заверил Мора. – И вы увидитесь с ним, ваша светлость, – и делайте с этим, что хотите.

– Ты знаешь, что светлость уже не светлость, – напомнил старик, – впрочем, и граф не граф, и ты не Мора и, наверное, даже не цыган. Дай мне твою руку.

Мора протянул ему руку и почувствовал, как в ладонь легли ещё две бусины из чёток. Посмотрел, какие – рубин и бриллиант.

– Не тащи их в рот, порежешься, – предупредил князь. Но Мора всё равно сделал по-своему.

– Премного благодарен вашей светлости, но это было лишнее.

– Одна вместо розовой, другая на расходы. Мама не учила тебя, что нельзя говорить с набитым ртом? Ты сейчас как обезьяна с орехами. Проверь, не высох ли кафтан – поручик скоро хватится нас, а я тут с тобой…

Лодка уплыла, Мора уселся у костра и задумался. Где оно, поместье Вартенберг? Мора и не слыхал о таком. Но у пастора хранились географические карты – а на картах может найтись и поместье. Мора поднялся, дошёл до плотины – здесь, среди замшелых камней, и был его тайник. Мора вытащил камень, запустил руку в образовавшуюся нору и достал железную коробочку. В коробочке мрачно сверкал изумруд и масляно поблескивали золотые червонцы. Мора выплюнул в руку бусины и вложил их в коробочку, коробочку спрятал в нору и обратно заложил камнем. Затем вернулся к догорающему костру, расстелил возле него свой видавший виды армячишко и заснул, поджав к животу ноги.