Читать онлайн Большая книга ужасов – 91 бесплатно

Правнук ведьмы

Теперь еще один остался подвиг,
А там… Не буду я скрывать,
Готов я лечь в великую могилу,
Закрыть глаза и сделаться землей.
Тому, кто видел, как сияют звезды,
Тому, кто мог с растеньем говорить,
Смерть не страшна и не страшна земля.
Николай Заболоцкий

…Я зажмурился – и словно бы увидел тот скрюченный, страшно изувеченный скелет, который Древолаз превратил в свой трон.

Вот что он сделал с моим отцом.

Эх, если бы я мог… если бы я мог отомстить! На все готов ради этого!

Таким злым я себя никогда в жизни не чувствовал. Прямо к сердцу жар подкатывал. Уж не знаю, что еще мне надо увидеть, что узнать, чтобы быть готовым ко всему и на все. Причем я понимал: это злоба отчаяния, злоба обреченного.

Ну да – мы обречены. Так или иначе, рано или поздно Древо зла доберется до нас. Оно уже давно могло бы нас прикончить, но, может быть, ему нравится наш страх. И нравится, что каждый из нас втихомолку мучается мыслями: «Вот если бы я не сделал то-то и то-то, я бы здесь не оказался!»

И это правда.

Коринка, конечно, думает: «Если бы не гроза! Если бы мы не вбежали в тоннель! Если бы у меня не было зонта! И вообще, если бы мы с Пеплом не пошли тогда по «Маленькому поясу», с нами бы ничего не случилось! Мы бы сюда не попали! Мы бы…»

А я грызу себя: «Если бы я не согласился поехать к Потапу! Если бы я не зазевался около почтового ящика! И вообще, если бы Леха не умер той давней ночью, со мной бы ничего не случилось! Я бы сюда не попал! Я бы…»

Если бы да кабы во рту выросли грибы.

Запросто, кстати, они могут у нас во ртах вырасти. Мы ходим практически по кладбищам, и у всех, кто лежит под этим лесом, уже выросли во рту грибы. Наш черед придет. Древо зла нас так или иначе прикончит.

Рано или поздно.

Наверное, надо бы с этим уже смириться – но кто бы знал, до чего же мне охота прикончить Древо зла самому!

Вопрос: как это сделать?..

* * *

– Лесник, ну соглашайся уже! – явно через силу выдавил Потап, не глядя на меня. – Знаешь ведь: если не будет тебя, Лили тоже не поедет.

Моя фамилия Лесников, а его – Потапов. Мы с первого класса вместе учимся: прозвища Лесник и Потап приклеились к нам еще в те времена, ну мы их и таскаем как несмываемые клейма. Привычка свыше нам дана, как сказал Пушкин, а он знал, что говорил.

Ехать к Потапу? Не ехать? Потап бегает за Лили, она бегает за мной, я – от нее, причем очень быстро. Раньше у нас с Потапом были приличные отношения, но из-за Лили он меня почти возненавидел. И в голову бы не взошло, что Потап пригласит меня на этот свой день рождения, да еще придется тащиться в их деревенскую резиденцию!

Может, он решил меня там по-тихому пристукнуть из ревности? И закопать в лесу? Избавиться, так сказать, от соперника?

Вообще-то компанию Потап собрал нормальную. У нас в классе с первого сентября появились несколько ребят, у которых, похоже, в голове не мозги, а мозг. Понимаете, о чем я? Мозги – это то, что варят или жарят, а потом едят: к примеру, мозги телячьи по-деревенски. Мозг варит сам, да и зажарить может так, что о-го-го! В общем, такое впечатление – нормальные новички, особенно Стас, Кирилл и Витька. Хорошо бы поболтать с ними на свободе, не в классе.

Короче, я решил поехать. Но для начала малость повыпендривался, конечно.

– Потап, ты что, извращенец? – говорю. – Если Лили начнет меня интенсивно клеить, ты скажешь нам «Совет да любовь»?

– Не дури, – буркнул он. – Я, если честно, Лесник, здорово на тебя рассчитываю. Она начнет тебя клеить, ты ей брякнешь что-нибудь типа «Вали отсюда!», она разревется, убежит, а я… Ну, понял?

– Чего ж тут не понять? Ты сразу кинешься ей слезы утирать. Ладно, Потап. Если сия интрига избавит меня от Лиличкиных охов-вздохов, я тебе только спасибо скажу.

– Ты полный и окончательный лох, – сочувственно вздохнул Потап. – Такая девчонка – а ты словно ослеп!

– Умерь пыл, Потап, – говорю, – а то я ка-ак прозрею и разгляжу Лили. Охота тебе, чтобы я ее разглядел?

Его прямо дрожь пробрала, он даже побелел! Любовь – страшная вещь, оказывается.

– Ладно, – я махнул рукой. – Поеду, уговорил. Отошью Лили, если приставать начнет, а ты подставишь плечо, чтобы она слезы выплакала. И это будет мой тебе подарок. А твой – за тобой.

– Ну да, мы твой день рождения тоже отпразднуем! – радостно воскликнул Потя.

Штука в том, что у нас с Потапом дни рождения совпадают. Мы оба сентябрьские Девы. Или все-таки обе?.. Загадочный грамматический казус!

Наша семья обычно праздновала мой день рождения дома (любимое меню – пельмени, селедка под шубой, тортик «Наполеон»). Правда, последние два года ходили в ресторан. Я, типа, уже дорос до злачных заведений! Из одноклассников раньше приглашал Вовку Фролова да Борьку и Ваську Ядровых. Но в прошлом году их отцов – они военные – перевели в другие города. В этом году мы посидели бы по-семейному, втроем, но тут подоспело приглашение Потапа. Рассказал об этом мамане и дяде Сереге, моему отчиму, и они, как и следовало ожидать, напряглись… Сейчас объясню почему.

Знаете выражение «У каждого в шкафу свой скелет»? Не знаю, кто это сказал, но будто про нашу семью!

Шестнадцать лет назад у мамы родилось двое пацанов. То есть у меня был бы брат-близнец, если бы не умер. Мама после этого долго болела. Отец мой погиб еще до моего рождения. Его придавило деревом в лесу. Маме приходилось непросто. Бабуля металась между нами и другой своей дочерью, моей тетей Олей, которая аж на Урале живет. Потом в маму влюбился дядя Серега, в смысле Сергей Владимирович Кузьмин, и они поженились. Бабуля со спокойной совестью уехала к тете Оле. У нас отличная семья, все идет как надо, но раз в год тот самый скелет, который спрятан в нашем шкафу, дает о себе знать.

Ежегодно перед моим днем рождения (и днем рождения моего умершего брата!) мама садится в пригородный автобус и едет куда-то в сторону своей родной деревни Ведемы. Я там тоже, кстати, родился. Правда, в самой Ведеме уже почти шестнадцать лет никто не живет: все разъехались, деревня одичала, лесом заросла. Нас с Серегой мама в поездку не берет, но мы и так знаем: собственно до Ведемы она не доезжает, а где-то на трассе опускает в почтовый ящик написанное накануне письмо. Получатель – Алексей Васильевич Лесников.

Это имя и фамилия моего умершего брата. А меня зовут Александр Васильевич Лесников. Мы были бы Санька и Леха, но остался один Санька.

Адреса на конверте нет. Ну какой может быть адрес – «Тот свет», что ли?

Мама каждый год Лехе пишет… Это странно и немного жутковато, но если ей от этого легче становится, то пускай. Пускай пишет!

Потом она возвращается, и на следующий день мы отмечаем мой день рождения – все чин чинарем.

Столько уже лет прошло, но мама из-за Лехи очень переживает. Иногда встанешь среди ночи, чтобы попить, и видишь, как в темной кухне мама перед окном стоит и смотрит на деревья, которые машут ветками под уличным фонарем. Смотрит и всхлипывает.

– Ну ты что, мам? – спросишь. – Сон страшный приснился, да? Не надо, не плачь, это ведь только сон!

Она кивнет, слабо улыбнется:

– Ах ты радость моя, утешение мое! – и уходит в их с дядей Серегой комнату.

А я знаю (не пойму откуда – но вот чувствую, чувствую!), что страшные сны ее – всегда о моем умершем брате.

Иногда я думаю, что останься Леха жив, она бы любила его больше, чем меня. А может быть, если бы я вместо него умер, она бы точно так же плакала по мне, а Леху называла бы своей радостью и утешением.

Ну вот, значит, предложил я отпраздновать не в воскресенье (в этот раз день рождения на воскресенье пришелся), а накануне – в субботу. А в воскресенье с утра пораньше двину к Потапу. Вечером вернемся.

Мама растерянно спросила:

– Но как же письмо?!

– А что письмо? – ответил я, как пишут в книжках, вопросом на вопрос. – Я его сам брошу. У Потаповых дом в Ельне, а это ж совсем рядом с Ведемой.

– Да, рядом, – пробормотала мама. – На перекрестке, откуда две дороги расходятся – одна на Ельню, другая на Ведему, – находится почтовое отделение. Оно, конечно, давно закрыто, но почтовый ящик на месте. Ты правда сможешь письмо опустить?

– Конечно! – кивнул я. – Попрошу остановить машину на перекрестке, добегу до ящика и брошу твое письмо.

Мама повздыхала-повздыхала, потом улыбнулась и согласилась. Я даже, помню, удивился, что она согласилась так быстро…

Итак, в субботу мы попраздновали, в кино сходили, потом в ресторанчик «Счастливый день», потом прогулялись в парке, а на другой день в восемь утра, прихватив рюкзачок, в котором лежали книжка в дорогу и письмо, я вышел встретить машину, на которой мы должны были ехать в Ельню. «Газелька» была белая, новехонькая, вся сияла и сверкала. Потапов-олд поддерживает отечественный автопром, как я понял.

Машина оказалась уже полна: все ребята собрались, задние сиденья загромождены какими-то сумками, вдобавок там сидели Потаповы предки, и единственное свободное место оказалось, можете себе представить, рядом с Лили.

– Я для тебя место сразу заняла, – гордо заявила она, – и держала обеими руками, никого к нему не подпускала!

Сюрпризец… нечего сказать.

Ну, что делать. Я плюхнулся рядом, но тотчас вскочил: в заднем кармане моих старых спортивных штанов оказалось что-то твердое. Елки, да это же мой складной ножик! Я эти штаны с самой весны не надевал, когда мы с Серегой ездили незадолго до Пасхи в лес и я нарезал для мамы вербы. Потом про ножик ни разу не вспоминал, а утром, в спешке одеваясь, его не заметил.

– Не убежишь! – хихикнула Лили, хватая меня за руку.

Я сунул руку в задний карман и достал ножик.

– Ой, ты меня зарезать решил? – вытаращила глаза Лили и тут же кокетливо простонала: – Режь! Испытай мою страсть!

Во дурища, ну дурища… Какая еще на фиг страсть?!

Я поскорей спрятал ножик в боковой карман и сел, а то ребята уже со смеху покатывались, на нас глядя. Один Потап не покатывался, а страдал.

– Наконец-то мы с тобой вдоволь поболтаем! И вообще… побудем вместе, – промурлыкала Лили, пытаясь положить голову мне на плечо.

Эх, распустились девчонки… Проучить бы ее, чтобы не забывала о приличиях!

Я перехватил несчастный взгляд Потапа и подмигнул. Он хороший парень – зачем вообще Лили нужен я, который ее в упор не видит?

Буркнул:

– Извини, Лили. У меня другие планы. Не до болтовни. – И вытащил из рюкзачка «Драматическую медицину» Гуго Глязера.

Я собираюсь в медицинский, хочу уже сейчас знать как можно больше о профессии, а эта книга рассказывает о врачах, которые искали способы лечения разных болезней, ставя опыты на себе.

Между прочим, все наши, кроме Лили и Потапа, сидели с книжками. Десятый класс – это ступенька серьезная, школа у нас престижная, учителя суровые, поэтому в машине кто учебник истории листал, кто биологию, кто в Достоевского, который будет у нас по литературе, уткнулся (я «Преступление и наказание» еще летом осилил и даже проникся, честно говоря!). Хотя заметил я и развлекуху: Лукьяненко и даже «Большую книгу ужасов»… Но, если честно, Глязер пострашней любых ужастиков будет.!

Сначала Лили меня то и дело дергала и трындела что-то вроде:

– Это историческая книжка, да? Я тоже люблю исторические! Читала, не помню, как книжка называется, что раньше дамы красили глаза жирной такой сажей из жженой ореховой скорлупы. Надо попробовать, хотя у меня и так ресницы темные и вообще глаза красивые, правда?

Я – из чистого гуманизма! – сохранил свое мнение в тайне. И мысленно начал колдовать: «Повернись, посмотри на Потапа, у него скоро астенопия начнется – так он на тебя таращится!»

Астенопия, если кто не знает, – это утомление глаз, которое начинается от сильного напряжения. Я же говорил, что в мед хочу поступать, вот и подковываюсь в терминологии потихоньку.

Колдовство не помогло. Вместо того чтобы повернуться к Потапу, Лили начала заглядывать в Глязера. И тут мне повезло! Она наткнулась на описание работы русского эпидемиолога Бещевой-Струниной, которая искала способы излечения возвратного тифа. Бещева-Струнина исследовала около шестидесяти двух тысяч тифозных вшей и получила шестьдесят тысяч укусов. Я ж говорю: Глязер пострашней любого ужастика будет!

Лили слетела с сиденья с такой скоростью, словно эти шестьдесят две тысячи вшей пока еще ползали по мне, но явно намеревались штурмовать ее, и растерянно огляделась: все места были заняты.

На счастье, Потап, который глаз с нее не сводил, мгновенно сориентировался: шепнул что-то Стасу Чернышову, своему соседу, и тот пересел ко мне, а Лили плюхнулась рядом с Потапом.

Стас, похоже, даже не заметил перемены мест слагаемых: не мог оторваться от своей книжки.

Ну, конечно, я не удержался и глянул краем глаза на страничку.

«…Я тебя предостерегаю.

– От чего? О чем ты говоришь?

– Владей собой, – он упрямо говорил свое. – Поступай так, как будто… Будь готов ко всему. Это невозможно, я знаю. Но ты попробуй. Это единственный выход. Другого я не знаю».

Да ведь это «Солярис» Станислава Лема! Любимая книга дяди Сереги. Ну и я прочитал ее. Крис Кельвин только что прилетел на станцию, и Снаут намекает ему на странности, которые там происходят. К фантастике я вообще-то спокойно отношусь, книжки про медицину и врачей люблю больше, но «Солярис» – это да, это мощно! Из тех книг, которые время не берет.

Город закончился, мимо замелькал подступающий к шоссейке лес. До Ельни мы ехали часа полтора, но только когда входили в шикарный дом (ничего так деревенская резиденция у Потаповых!), я вспомнил про мамино письмо.

Письмо-то я не опустил!

– Слушай, Потап, – говорю, – а мы обратно когда поедем?

– После обеда погуляем немного и двинем еще засветло. Завтра же в школу! И вообще, знаешь, тут такие места, что лучше по темноте не шляться.

– Какие, какие места? – сразу прилипла Лили, но надо было накрывать на стол, и она от нас отстала – пошла помогать Потаповой маманьке.

Стол оказался роскошный! Пили мы безалкогольное шампанское, ели какие-то ресторанные мудреные закуски, лосятину в горшочках, жареных креветок, потом был торт огроменный, потом счастливый Потап вспомнил, что у меня тоже сегодня день рождения, меня тоже поздравляли, и за мое здоровье тоже звенели бокалы… Короче, сплошная веселуха.

Правда, разговор, который я нечаянно услышал, когда вышел сами понимаете куда, меня удивил. Оказывается, Потаповы собрались дом продавать. Как раз сегодня должен был приехать очередной покупатель, однако так и не появился.

– Наверное, и до него слухи дошли, – пробормотала мама Потапа и всхлипнула от огорчения. Конечно, спросить, какие-такие слухи могли дойти до покупателя, было невозможно, однако любопытство меня подгрызало.

* * *

После обеда решили прогуляться. Пока шли по улице к лесу, я обратил внимание, что деревня почти пустая. На двух-трех подворьях ожесточенно довыкапывали картошку, но в основном дома (такие же красивые, как потаповский – пижонистые новостройки) были заперты, жалюзи опущены, на воротах замки. В старых избах окна вообще забиты крест-накрест, в огородах – кучки пожухлой ботвы… Можно подумать, люди сюда приезжают, чтобы только урожай вырастить да собрать поскорей, а отдых на природе никого не интересует. А ведь милое дело в это время – костры жечь и картошку печь!

В прошлом году мы ездили с мамой и дядей Серегой в лес и решили развести костерок. А спички забыли! Так что дядя Серега сделал? Нашел кремень (а в тех местах как раз заброшенный карьер, камешков-кремешков полно), положил на лезвие ножа какую-то бумажонку, чуть ли не магазинный чек, – и давай кремнем по лезвию чиркать, приговаривая: «Огнивом наши предки еще в девятнадцатом веке пользовались! А мы чем хуже? Кремень есть, кресало есть – вот и все премудрости!» Это лезвие ножа, значит, стало кресалом.

Я в это время сухого мха и травки подсобрал, мама – тоненьких веточек – и вот бумажка дяди-Серегина затлела, а потом такой костер получился! И такая была картошка…

Я после того случая дядю Серегу еще больше зауважал.

Середина сентября – мое любимое время года. Красотища потому что! Лес уже разноцветный, осенью тронутый, но трава еще зеленая, и даже цветы кое-где видны. Стрекоз почему-то много было в тот теплый солнечный день. Ветерок легкий, листва так весело шумит…

Впрочем, тепло теплом, а ветерок иногда задувал довольно-таки прохладный. И я не пожалел, что надел поверх толстовки коричневую замшевую безрукавку. Отличная безрукавка, вот только пуговицы чуток великоваты для петель: вечно возишься с ними, чтобы в петли протолкнуть, расстегнуть или застегнуть. То ли дело молния: вжик – и готово! Зато пуговицы, я вам скажу… Их дядя Серега нашел на толкучке, где любители всякой старины тусуются. Эти пуговицы с формы пожарных прошлого, ну двадцатого, века, еще довоенной формы. Там отчеканена пожарная каска на фоне двух перекрещенных топориков. Между прочим, мамин дед работал пожарным и погиб на службе. Эти пуговицы мне о нем напоминают, это раз, и вдобавок с ними моя безрукавка смотрится офигенно стильно!

Бродили мы, бродили, пока не вышли на окраину заброшенного кладбища. Очень старого какого-то: кресты деревянные уже полегли; металлические, ржавые, кое-где торчат; видно несколько покосившихся пирамидок со звездочками; могилки заплело травой. Кое-кто из наших порывался побродить между ними, но Потап воскликнул:

– Лучше не надо!

– А что, боишься, за ногу кто-нибудь схватит? – усмехнулась Лили, и Потап серьезно ответил:

– Боюсь, да! Здесь всякое бывало. Кладбище очень большое: пойдешь по нему – невесть куда выйдешь, да и выйдешь ли, еще вопрос. Вон там видишь ельник? Под этими елями, говорят, кости находили.

– А они чьи были, человеческие или звериные? – спросила Лили.

– Человеческие, конечно, – буркнул Потап.

– Ты их сам видел? – недоверчиво вскинула брови Лили.

– Видел! И я видел, и другие видели! – огрызнулся Потап. – Овер до фига, кто видел!

– А еще чего они видели? – с издевкой вмешался Витька Аболдин. – Какого-нибудь мальчика, который бродит по кладбищу и плачет, потому что пошел один погулять и теперь не может найти маму? А потом он вдруг радостно бросается к какой-то могилке с криком «Нашел, нашел!» – и исчезает в ней, а на кресте написано, что здесь похоронены мать и ее маленький сын? – И Витька захохотал, покосившись на Лили.

– А может быть, видели девчонку, которой не нравится фотка на ее памятнике, поэтому она выходит из могилы и просит всех, кто ей попадется на пути, сделать другой снимок? – Это уже Кирилл Слепак противным таким пренебрежительным тоном высказался. И тоже покосился на Лили…

Понятно! Все с ними понятно! Они положили глаз на красоты Лили и теперь выпендриваются, старательно выставляя перед ней Потапа дураком и трепачом. А эти пацаны, между прочим, приехали к нему на день рождения и только что ели-пили за его столом и говорили всякие слова на тему «Наш Потап – самый суперский Потап на свете!».

– Да ладно токсичить! – Потап решил не давать себя в обиду. – Вон деревья, видите? Они вроде березы, стволы у них березовые – а листья как у рябины, понятно? Такие только на этом кладбище растут!

– Мутанты, что ли? – с сомнением протянула Лили.

– Не знаю, – дернул плечами Потап. – Зато если пойти по этому кладбищу во‑он туда, говорят, обязательно добредешь до дерева-урода – страшного, корявого, огромного… А на его ветке висит старая ведьма.

– Старая ведьма висит на дереве-уроде?! – повторила Лили чуть ли не по слогам. – При-кол-дес… И давно висит?

– Лет, наверное, пятнадцать, – ответил Потап. – Или двадцать… Не знаю точно.

Ребята так и грохнули восторженно:

– Ауф!

– Пушка!

– Ты гонишь, Потап!

– Скинь пруф!

– А по ночам она кричит «Снимите меня отсюда, я уже высохла!»? – ехидно вопросила Лили.

– Как она может кричать, если давно умерла и в самом деле высохла? – фыркнул Потап. – Нет, честно: говорят, она совсем как осенний лист, который болтается на ветке всю зиму. Но иногда ее сдувает ветром и носит по дворам. Бывает, она зацепится за куст; бывает, ее заносит под чье-нибудь крыльцо. Тогда беда. Надо сидеть дома и не высовываться. Потому что на ее поиски отправляется человек, у которого нет лица, и если он заметит кого-то, то заберет его с собой.

– Веди себя хорошо, а то дед Бабай спрячет тебя в мешок и унесет! – страшным голосом провыл Стас Чернышов и покосился на Лили.

И он туда же!

А с другой стороны, Потап порол такую ересь… Уникальную ересь, рассчитанную на полных болванов! Тоже выпендривался перед Лили почем зря.

А он все не унимался:

– Риали, с тех пор как ведьму повесили, в Ельне начали люди пропадать! Риали, я вам говорю! И поэтому остальные почти все разъехались. Страшно стало. Может, заметили, что почти все дворы пустые? Дома, огороды, хозяйства бросают, потому что их не продать: перебираться сюда никто не хочет.

«Ага! – сказал я сам себе. – Так вот почему к его родителям никто не приехал».

– Мы сегодня приехали не только мой день рождения отпраздновать, но и попрощаться. И вещи кое-какие собрать, – вздохнул Потап. – Уедем мы – и скоро никого здесь не останется. Ельня захиреет и совсем под землю уйдет, как Ведема ушла.

Я насторожился.

Из Ведемы родом мои мама и бабуля, да и я там родился, как уже говорил. Но мне никогда не рассказывали ни про сухой труп ведьмы, ни про то, что Ведема под землю ушла. Просто заброшенная, покинутая деревня, каких много. И когда я предлагал туда съездить, мама отвечала, что не хочет, мол, воскрешать печальные воспоминания. Ведь там не только я родился, но и умер мой брат.

– Ой, Потап, ты такой душнила! – простонала Лили. – Окончательно меня утомил. То говоришь, что ведьму на каком-то дереве повесили, то она у тебя под землю ушла… То есть она сначала ушла под землю, а потом ее повесили проветрить, что ли?

Наш коллектив опять заржал. Бедный Потап, который, похоже, во что бы то ни стало хотел сохранить мир во всем мире и дружбу между народами, начал объяснять, что это вообще разные вещи: повесили старуху ведьму, а Ведема – это деревня, которая…

Интересно, знал он, что «ведема» – это то же, что «ведьма»? Вряд ли. Я открыл было рот, чтобы внести ясность, но в этот момент на опушке появился Потапов фазер и крикнул:

– Денис, пора уезжать! Смеркается. Мы уже все погрузили. Давайте, ребята, в машину!

Голос у него был встревоженный, и эта тревога передалась нам. Мы сорвались с места, как будто нас подхватил тот самый ветер, который срывал с какого-то там дерева-урода высушенную ведьму и таскал ее по деревне. Вся наша компания мигом оказалась около «газельки».

Я оглянулся. Закат был яркий, багряный, можно сказать кровавый. Не люблю такие безнадежные закаты! Да и вообще, рассветы я люблю больше.

Машина до половины оказалась загружена коробками и большущими пластиковыми пакетами. Понятно: родители Потапа вывозили имущество…

Нам теперь пришлось сидеть не по двое, а по трое. Сумерки сгущались, свет в салоне почему-то не горел, и наш отъезд все больше походил на самое настоящее бегство. Я не совсем понимал, от чего мы бежим-спасаемся, но настроение у меня и так было не ахти из-за массового Лили-поклонства, а теперь и вовсе испортилось. Как-то не по себе стало… Но остальные вели себя как всегда. Правда, книжки никто не открывал: в темноте читать невозможно. Кто-то пялился в телефон, кто-то задремал, ну а Лили сидела между Потапом и Кириллом и перекладывала голову с плеча одного на плечо другого. Кирилл довольно лыбился, а Потап опять переживал.

Все в своем репертуаре, короче.

По телевизору, помню, стихотворение Блока читали: «Так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце острый французский каблук!» Похоже, Потап и против такого возражать не будет. Риали, как он любит говорить!

Ну, мчались мы, мчались, я думал, что без остановки и до города долетим, уже задремывать начал, как вдруг «газелька» остановилась. Шофер выскочил из кабины, кинулся куда-то в сторону, и я увидел, что под одиноким фонарем стоит покосившийся сарай с почти нечитаемой вывеской «Почтовое отделение», а на его стене висит ящик для писем. Шофер бежал к этому ящику, держа в руке конверт.

А-а!!! Почтовый ящик! Письмо! Мне же надо опустить мамино письмо!

Я выхватил из рюкзака помявшийся конверт, хотел сказать соседям, что сейчас вернусь, но и Стас Чернышов, и Ванюша Метелин спали, поэтому я молча выскользнул из машины и помчался к ящику.

Показалось, что Лили посмотрела мне вслед. Ох и надоела она своими взглядами!

Только шофер опустил свое письмо, как подъехал корявенький облупленный пикап с закрытым кузовом. На боку надпись «Почта». Из кабины выскочил тощий долговязый дядька в коричневой куртке, коричневых штанах и коричневой фуражке. Я, правда, думал, что у почтальонов форма синяя, да какая разница? Может, этот дядька просто подрабатывает, собирая почту в придорожных отделениях. Под ржавый, с облезлой краской, ящик (та еще рухлядь!) он подсунул темно-серый мешок (ну знаете, есть такие особые почтальонские мешки, которые вставляют в какие-то пазы, что ли, под ящиками) и стоял ждал, пока конверты в мешок упадут.

Я подбежал к почтальону и говорю:

– Подождите, еще мое письмо заберите!

– Сейчас, – отвечает он, – вытащу мешок, прямо в него бросишь.

Голос у него был хрипловатый, даже как бы скрежещущий. Горло болит, что ли?

Ну, всякое бывает.

Тем временем наш шофер со всех ног чесанул к «газельке»: наверное, испугался, что его шеф, то есть Потапов-олд, будет ругать, что долго стоим. А мешок заело: почтальон его дерг-дерг, да напрасно. И вдруг я слышу фырканье мотора и вижу, что «газель» взяла с места и помчалась прочь!

Наверное, шофер меня не заметил. Вот так номер!

– Эй! – кричу. – Подождите!

– Что, забыли тебя? – ухмыльнулся почтальон, наконец-то выдернув мешок и подставляя мне. – Бросай сюда свое письмо, садись в мой пикапчик – мы их мигом догоним.

Он держал мешок раскрытым, и, бросив мамин конверт, я невольно туда заглянул. Там оказалось всего два конверта: мой и, стало быть, нашего водителя. Оба лежали лицевой стороной вверх, и что-то меня в эту минуту зацепило, что-то бросилось в глаза, что-то показалось странным… Но сейчас было не до размышлений: надо догонять наших!

Почтальон забросил мешок в кузов, вскочил в кабину и открыл мне дверцу:

– Давай в темпе!

Я плюхнулся рядом, мотор взревел, пикап рванул вперед с такой скоростью, что меня аж в спинку сиденья вжало.

– Ого, – говорю, – мы их и правда быстро нагоним!

– Оглянуться не успеешь! – сказал он и засмеялся.

И тут я вдруг сообразил, что именно мне показалось странным на конвертах в почтовом мешке: на них были только имена и фамилии получателей, но не было адресов.

– Ничего удивительного, – буркнул почтальон, как-то угадав, что меня удивило. – Сюда опускают только такие письма. Для мертвых. У шофера вашей машины умерла дочь, которой было пятнадцать лет.

– Откуда вы знаете, что у него была дочь? – уставился я недоумевающе, и шофер повернул ко мне свое остроносое худое, со впалыми щеками темноглазое лицо:

– Глупый вопрос.

– А, ну да, конечно! – спохватился я. – Вы прочли имя на конверте.

Почтальон молча кивнул и снова повернулся к рулю.

– А про возраст откуда знаете? – спросил я, но он, похоже, не услышал и пробормотал:

– Ее отец уже шестнадцать лет приезжает сюда с новыми письмами для Людмилы Петровны Смирновой.

– Значит, его дочку звали Людмила Петровна Смирнова, – блеснул я сообразительностью. – А моего брата звали Алексей Васильевич Лесников. И он тоже умер шестнадцать лет назад. Моя мама верит, что он когда-нибудь прочтет ее письма. Но ведь это невозможно! И все эти письма написаны зря!

– Почему невозможно? – пожал плечами почтальон. – Они ведь в Ведеме умерли? В Ведеме. А там такие дела творились…

– Откуда вы знаете, что они умерли в Ведеме?! – чуть не заорал я.

– Я сам оттуда, вот и знаю, – хмыкнул он.

«Так Ведема, значит, не одичала и не ушла под землю?» – хотел спросить я, но почтальон снова заговорил:

– В тамошней больничке тогда умерли двое детей. Эта девочка и новорожденный младенец. Как раз в этот день. С тех пор в деревне не осталось людей. А родители этих детишек пишут своим умершим детям. Чувствуют себя перед ними виноватыми, наверное. Однако виновата только ведьма. Если бы не она, ничего бы не случилось. Хотя кто знает…

«Ведьма?!»

– Говоришь, Алексей Васильевич Лесников – это твой брат? – снова заговорил почтальон. – Ты не переживай: он это письмо и все другие обязательно прочитает. Только ты сам его передашь, договорились?

Ну и чувство юмора у этого типа! Приколдес, как выразилась бы Лили.

Интересно, почему она не попросила остановить нашу «газельку»? Страшная месть, что ли? Пусть, мол, этот противный Лесник как следует потрясется от страха?

– Смеяться уже можно? – спросил я ехидно – и онемел, уставившись на тот самый конверт, который мне дала мама и который несколько минут назад я сам бросил в почтальонский мешок! А потом мешок был закинут в кузов пикапа. Но теперь конверт оказался у меня в руках. Или этот фокусник умудрился выхватить его из мешка, чтобы так незамысловато разыграть меня?

– Лихо! – бросил я. – Вам бы в цирке выступать. Но где же я найду своего брата?

– А мы едем как раз туда, где он находится, – обнадежил почтальон.

И тут до меня дошло… Мы едем туда, где находится мой мертвый брат? На тот свет, значит, почтальон меня отвезет? Елки-палки, да ведь рядом со мной убийца!

Ну я и попал! Надо бежать, бежать! Он сейчас вытащит нож и пришпилит меня к спинке сиденья! Или пистолет выхватит!

– Пистолет? А зачем мне пистолет? – хмыкнул почтальон, снова поворачиваясь ко мне.

И я задохнулся…

У него не было лица!

Только что я видел его острый нос, темные глаза – теперь ничего этого не осталось! Вообще ни намека!

Передо мной маячило тусклое черно-зеленоватое пятно, а вместо волос и коричневой кепки виднелась какая-то коричневая короста. И одежды не было – тело оказалось покрыто такой же коростой!

Я отпрянул.

– Рано ты начал бояться, – захохотало лицо, которого не было.

Пятно жутко заколыхалось, и я словно услышал слова Потапа: иногда в деревню приходит человек, у которого нет лица, и если он заметит кого-то, то заберет его с собой.

Так это не ересь?! Это не выдумки?! И это безликое чудище сейчас заберет меня?!

А может, у меня бред? Может, я сошел с ума? Может, безалкогольное шампанское не совсем безалкогольное?!

– Не повезло просто. Не сошел ты ни с какого ума! – снова заржал почтальон, и снова зеленоватое пятно заколыхалось. А потом ко мне потянулась такая же зыбкая, нереальная, несуществующая рука – нет, не рука, а щупальце, нет – древесный корень…

Тут я и в самом деле обезумел. Отпрянул, ударился всем телом о дверцу. Мелькнула ужасная мысль, что она может быть заблокирована, однако дверь подалась как-то подозрительно мягко, и сразу мутная, зыбкая, темная зелень окружила меня… «Это он меня схватил!» – подумал я, но черно-зеленая муть рассеялась, и я на полном ходу вывалился на обочину дороги… нет, не на обочину, да и никакой дороги не было и в помине: я валялся в глубокой канаве – в овраге, можно сказать. Из земли тут и там торчали голые корни деревьев. Цепляясь за них, я кое-как выбрался из ямы и ломанул куда глаза глядят, лишь бы оказаться как можно дальше от этого пикапа и его жуткого водилы.

* * *

Сначала я вообще ничего не соображал – просто мчался невесть куда, пока окончательно не потерял представление о том, где нахожусь.

В лесу, это понятно. Но в какой стороне дорога? Куда идти?

Телефон, по закону подлости, остался в рюкзаке, а рюкзак – в «газели». Наверное, там уже заметили, что я отстал, вернулись к почтовому ящику, ищут меня, зовут… Лили точно шум подняла на весь лес, странно, что я не слышу! Ну вот разве что ее страшная месть продолжается… Да разве на Лили можно надеяться?!

– Ребята, я здесь! – заорал я, забыв, сколько времени мы ехали, сколько я метался тут и как далеко убежал. Но все-таки я прислушался: может, услышу рокот шоссе? Но нет, ни отзвука цивилизации – только тоскливо шумит лес под ветром, иногда начиная перебирать ветвями и стучать ими одна о другую.

Будто кости гремели, честное слово!

Я хотел было крикнуть снова, но прикусил язык.

Чего разорался, спрашивается?! А вдруг меня услышит почтальон?

Ха, почтальон! Он, конечно, такой же почтальон, как я торт «Наполеон»! Это чудище! Оборотень! Я меньше всего хотел, чтобы он меня услышал и притащился сюда вместе со своим черно-зеленым пятном вместо лица!

Стало как-то совсем холодно, я хотел было застегнуть свою безрукавку, но вдруг обнаружил, что на ней не осталось ни одной пуговицы.

Оторвались! Только нитки торчат на том месте, где они были! Неужели они оторвались, когда я вывалился из машины? Или их ободрал этот, как его, темно-зеленорожий? Может, эта нечисть коллекционирует человеческие пуговицы?

Ха-ха.

Ну, ерунда, конечно, однако я порадовался, что штаны у меня не на пуговицах, а на резинке. В спадающих штанах бежать было бы трудно, а я мчался со всех ног, поворачивал туда-сюда, надеясь или случайно отыскать дорогу, или запутать почтальона, если он все же пустился за мной вдогонку.

Тем временем в лесу стало темно. Луна взошла, но едва виднелась сквозь бледно-серые облака и светила совсем тускло: я почти ничего не видел и вынужден был идти с вытянутыми вперед руками, чтобы не наткнуться на какую-нибудь ветку и не выколоть глаза. А деревья, похоже, задались целью сцапать меня: честное слово, они подбирались все ближе и ближе! Я не сомневался, что они заодно с тем кошмаром, который то ли остался в почтовом пикапе, то ли преследует меня. Одно из этих деревьев оказалось особенно хищным: оно вдруг нагнуло ветку и вырвало у меня конверт! Тот самый, с маминым письмом!

– Отдай! – завопил я, но оно махнуло веткой, и конверт улетел невесть куда. Я погнался за ним – и внезапно очутился на поляне, посередине которой стояло только одно раскидистое дерево с толстенным, необъятным стволом. Облака от луны будто ветром сдуло, и я видел это дерево очень ясно. Оно было голым – без листьев, без коры, да еще с одной стороны его могучий, широкий ствол будто проказа изъела, таким он выглядел корявым. Ветви словно судорогой искривило; на одной из них болталась под ветром какая-то черно-серая тряпка – что-то вроде давно не стиранной простыни. Как ее в лес-то занесло, интересно?

А впрочем, мне это вовсе не было интересно – мне хотелось только одного: выбраться отсюда, найти какую-нибудь тропинку, которая вывела бы на шоссе!

Шагнул в сторону – ветер ударил мне в лицо, буквально швырнув ближе к дереву, более того – подбросив над ним!

Я даже испугаться в первый момент не успел, зато потом в моем распоряжении оказалось сколько угодно таких моментов.

Ветви, которые только что торчали в разные стороны, вдруг вздыбились и сомкнулись надо мной. Я оказался как бы в клетке из деревянных прутьев, которые стремительно сплетались между собой, выпуская новые и новые побеги: гибкие, пронырливые, как щупальца цепкие, колючие. Только одна ветвь по-прежнему была отведена в сторону – та, на которой болталась странная тряпка. И тут я разглядел, что это тощее человеческое тело – тело старухи в ветхой, обтрепанной одежде. Ветка пронзала тело насквозь, старуха была мертва уже давно: сухая, сморщенная потемневшая кожа обтягивала скелет…

Неужели это то, что ожидает меня? И никто не узнает, что случилось со мной – бессильным, безоружным…

Безоружным?!

Как бы не так!

У меня же есть нож, забытый нож!

Я сунул свободную руку (в другую уже накрепко вцепилась одна из веток) в карман, выхватил ножик, кое-как открыл его и вонзил в ту самую ветку, которая обвивалась вокруг моего запястья и норовила вползти выше.

Раздался пронзительный вопль (это вопило дерево, честное слово!), нож окрасился кровью… или это была какая-то красная жидкость, ужасно похожая на кровь, не знаю, да и какая разница – все равно гадость! Щупальце отцепилось, съежилось, и я принялся наносить удары по другим отросткам. Им это не понравилось, очень не понравилось! Они отпрянули от меня, однако дерево заскрипело, застонало, завыло, и я от неожиданности выронил спасительный нож. А потом и сам свалился на землю.

Я вырвался! Это невероятно, но я вырвался: я лежал у подножия кошмарного дерева, и высохшее тело мертвой старухи реяло надо мной словно знамя ужаса.

Да ведь это… да ведь это та самая ведьма, о которой говорил Потап! Та, которую повесили на дереве; та, которую иногда срывает ветром и уносит невесть куда, а на поиски ее отправляется человек без лица, вернее, с черно-зеленым пятном вместо лица, с которым я уже познакомился!

Тело той самой ведьмы висело надо мной, но я уже ее не боялся. Ведь мы вместе побывали в плену у дерева-урода. Старуха так и оставалась в этом плену, а я спасся. Но если бы не вспомнил про нож – пропал бы. Где же мой нож? Наверное, где-то здесь валяется!

Я начал шарить в траве, как вдруг над головой послышался шорох. Я вскинул голову и увидел, что высохший труп раскачивается прямо надо мной и, кажется, вот-вот свалится на голову!

Я разглядел мертвое лицо… показалось, что пустые глаза смотрят на меня, причем смотрят настойчиво, словно хотят мне что-то подсказать.

Ну все, шиз меня настиг! Да, я шизанулся, это точно, потому что все еще ползаю под этим кошмарным деревом, которое уже перестало вопить и, похоже, набирается сил, чтобы снова вцепиться в меня: ветки его опускаются все ниже и ниже.

Я вскочил и ринулся было прочь. Пробежал несколько шагов, как вдруг услышал громкий плач. Оглянулся на бегу: если из этого дерева может идти кровь, если оно может выть, рычать, стонать – то почему не может плакать?

Это плакало не дерево. Это был горький и жалобный плач ребенка.

Я остановился.

Наверное, мне показалось. Наверное, это очередной глюк. Откуда здесь взяться ребенку? И все-таки я остановился. Такой это был плач… такой горький, что я повернулся и шагнул в том направлении. Шаг, другой… у меня волосы встали дыбом, во мне все протестовало и словно бы молило при каждом шаге: «Не ходи, не ходи туда!» Не знаю, пошел бы я дальше, поддавшись жалости, или чесанул бы с прежней прытью в противоположную сторону, однако вдруг услышал крик:

– Санька! Санька, забери меня домой! – Это был тоненький детский голосок. Так мог кричать совсем маленький ребенок. Испуганный, заблудившийся, потерявшийся.

И он звал меня…

Я прекрасно понимал, что никакого ребенка здесь нет, что меня здесь никто не может звать, не может знать моего имени, что это морок, бред леса, в который я нечаянно ввалился, будто в ужастик, в страшилку, в какой-то фантастический фильм… я бы его с удовольствием посмотрел в свободное время, но оказаться внутри этого фильма, да еще в роли главного героя, мне совсем не хотелось!

Я все это прекрасно понимал, но остановиться уже не мог. А ребенок плакал все жалобней, я шел все быстрей, ругал себя, уговаривал, что надо драпать отсюда, но шел и шел, и вдруг понял, что мои ноги обвиты длинной веткой – вернее, это был корень, длинный, тонкий корень, и он тащил меня, онемевшего, одуревшего, все ближе и ближе к тому самому дереву, из щупальцев которого я только что вырвался.

Я заметался, озираясь, но ножа, который спас меня в первый раз, в траве было не разглядеть. Наклонился и попытался распутать корень, который тащил меня куда-то, – но сразу с отвращением отдернул руки.

Корень оказался крепким, скользким, вообще мерзким каким-то. Когда я брезгливо отшвырнул его, ладони мои были покрыты какой-то гадостью, похожей на кровь и слизь.

Я заорал от отвращения, и тут почувствовал сильный рывок, не смог удержаться на ногах и упал, и больно ударился о землю, и покатился в какую-то яму, попытался вскочить, но только неуклюже заворочался и сел.

И тут плач и хныканье, которые все это время не прерывались, утихли. Раздался тихий довольный смешок.

Что еще такое?! Я повернулся…

Я повернулся – и крик застрял в горле.

Передо мной на земле лежал маленький человекообразный уродец, выточенный из дерева. На теле были кое-где маленькие корявые сучки; голову вместо волос покрывала кора. И в то же время он шевелился как живой, он махал ручонками, улыбался! Глаза его были закрыты, но я чувствовал, что он на меня смотрит. А древесный корень… то, что я принял за древесный корень, тянулось из его живота, словно пуповина.

Помню, мама все время смотрела сериал «Склифосовский», я тоже смотрел: это же про медиков, мне про них все интересно, – ну и там часто показывали, как рождаются дети. Они соединялись с телом матери пуповиной. А это существо было соединено пуповиной с деревом, как если бы его родило дерево!

– Санька? – пропищал он. – Привет, братец.

Братец?..

Братец?!

– Наконец-то ты пришел, – продолжала пищать деревяшка. – Ну давай же письмо!

Все закружилось у меня перед глазами, но я потряс головой и немного очухался.

– Письмо? – повторил я тупо. – Какое письмо?

– Ну мамино письмо, конечно, какое же еще? Тебе же было сказано доставить его мне, – капризно протянул он. – Мне, Алексею Васильевичу Лесникову! Неужели ты его потерял, раззява?!

Я вспомнил слова почтальона, которые раньше казались жутким бредом. Ну что же, бред продолжался! А где письмо, я и знать не знал. У меня его отняло какое-то дерево!

Я тупо кивнул.

Деревянное личико уродливо сморщилось, раздался визгливый смех:

– Ладно, прощаю. Письмо ерунда. Главное, что ты сам здесь! Когда мы родились, я так и не смог тебя прикончить, но теперь-то сделаю это, дорогой братец! – Он схватился за пуповину и с силой, которая казалась невероятной в этом маленьком тельце, подтащил меня к себе.

Краем глаза я увидел какую-то дырищу между корнями дерева, которая придвигалась все ближе и ближе. Да нет, это не она придвигалась – это деревянный уродец волок меня туда, перебирая ручонками по пуповине.

Он задумал меня в эту ямищу затащить?!

И вот он вцепился мне в плечи, закрытые глаза оказались совсем близко, ротишко раскрылся – широкий, как пасть – и исторг какие-то булькающие утробные звуки:

– Да, да! Затащу! Убью! И твое сердце наконец остановится! Твое! Остановится!

Мое сердце точно бы остановилось, если бы я не вырвался из скользких ручонок деревяшки и не отшвырнул ее от себя.

* * *

Швырнул впечатляюще: уродец отлетел к самому дереву и, ударившись об один из толстенных корней (даже треск послышался!), замер неподвижно.

«Неужели я его убил?» – мелькнула мысль, которая меня ужаснула, но, на счастье, другая оказалась более разумной: «Невозможно убить того, кто уже умер!» Третью можно было бы считать пределом идиотизма, но лучше считать ее показателем того состояния, в котором я находился: «Если его невозможно убить – значит, он может снова очухаться и наброситься на меня!»

Я не стал разбираться в деталях: кое-как выпутался из пуповины, выполз из ямы и кинулся наутек.

Вокруг было ни светло, ни темно: откуда-то лился яркий, но в то же время призрачный не то белый, не то голубоватый, не то зеленоватый свет, но мне его было вполне достаточно. Я думал только о том, чтобы убежать как можно дальше от кошмарного дерева!

Я бежал, озираясь – и постоянно ощущал чей-то взгляд, устремленный на меня. Но постепенно дошло, что это не взгляд, а взгляды! Деревья, мимо которых я несся как угорелый, смотрели на меня!

Нет уж, хватит с меня мертвящего взгляда деревянного уродца!

Все время казалось, что он очухался и мчится следом, проворно перебирая ножонками, не то злорадно хохоча, не то плача от бессильной злобы, размахивая при этом пуповиной, как лассо.

Подумал с отчаянной надеждой: «Нет, наверное, я уснул в «газели», вот и мерещится невесть что. Сейчас доедем до города – и я проснусь. И окажется, что мы не останавливались около почтового ящика и письмо я так и не бросил.

Ну и ладно! Тем лучше! Я его просто выкину. Изорву в клочки и выкину, и не в почтовый ящик, а в мусорный! И постараюсь отговорить маму на следующий год ехать туда, где я был сегодня – или где мне казалось, что был…»

На бегу я заметил в чаще сбоку автомобиль и чуть не рухнул от изумления. Но это был не глюк – там в самом деле стоял автомобиль! Я видел его крышу – не то коричневую, не то красноватую. Правда, через нее проросло какое-то дерево, да и весь автомобиль покрылся травой и мхом так, что марку не различить.

Я не мог понять, что за лес окружает меня. Не сказать, что я такой уж знаток ботаники, но березу от елки, а дуб от клена все-таки отличу. И даже ясень мне знаком, и рябина, ну и липу узнал бы, особенно когда она цветет или ягодой покрыта. Но здесь деревья были одновременно и знакомые и незнакомые, как бы скрещенные между собой. И Потаповы рассказки всплыли в памяти: «Вон деревья, видите? Они вроде березы, а листья у них как у рябины, понятно? Такие только на этом кладбище растут!»

«Мутанты, что ли?» – с издевкой спросила тогда Лили.

Похоже, она была права. Стволы березовые, белые в черных черточках, но с веток осыпаются желуди, а листья разлапистые, кленовые, желто-красные… Значит, такие деревья растут не только на кладбище? Или кладбище и сюда дотянулось?

У меня мутилось в голове от этих мыслей, и в эту самую минуту впереди, в просвете между деревьями, показалась крыша избы. На ней, правда, торчало какое-то высохшее деревце, но я уже понял, что передо мной деревня.

Там наверняка есть какие-нибудь жители! И они помогут мне выбраться отсюда!

И тут что-то произошло… Сначала я почувствовал словно холодное дыхание со всех сторон, а потом увидел, что к обочине подступают не деревья, а люди! Все они казались одного роста, большеголовые, с покрытыми корой телами и деревянными, грубо вырубленными лицами. Они подходили с обеих сторон, молча, с опущенными руками, похожими на длинные ветви, оканчивающиеся множеством веточек-пальцев.

Это что, деревья ожили?! Я совсем спятил? У меня начались глюки?

И тут до меня донеслось чуть слышное шипение.

Еще только змей тут не хватало!

Но шипение издавала не змея, а зловонное белесое пятно, которое скользило от одного человеко-дерева к другому, прилипая поочередно к каждому стволу, как бы растекаясь по ним, и тогда плоть деревьев исчезала, оставляя только что-то вроде скелетов, которые делали несколько шагов, начинали мерцать как гнилушки и бесшумно рушились в траву. При этом пятно меняло цвет и делалось багровым.

Довольным становилось, что ли? Или, наоборот, злилось?

Если честно, точно знать не больно-то хотелось. Может, пятно действовало в мою пользу и мне стоило его поблагодарить, хотя бы мысленно, но уж очень оно было мерзким и воняло гадостно, а действовало против человеко-деревьев до того подло, что не благодарить его хотелось, а удрать подальше. Вдруг оно и впрямь прониклось ко мне симпатией и решит выразить ее объятием? И тогда я тоже рухну, словно древесная труха, в траву и уж точно отсюда не выберусь?

Я попытался убежать, однако ноги меня по-прежнему не слушались. И тут…

И тут среди человеко-деревьев возник, словно выкатился из чащи, какой-то лысый, пузатый, белокожий, коротконогий… посередине его брюха – как раз на том месте, где у нормальных людей пупок, – находился огромный глаз с тяжело нависшим веком без ресниц. При этом его мучнисто-бледное лицо было лишено даже крошечных гляделок.

Пониже глаза располагался разинутый гнилозубый рот.

Веко на животе шевельнулось, начало медленно подниматься, и я понял, что, если этот глаз откроется, мне придет конец, конец!

Ноги мои, похоже, смекнули, что им тоже придет конец, если не прекратят забастовку. Они очухались и понесли меня вперед, а потом припустили еще шибче, когда раздались стремительно приближающиеся шаги, вернее прыжки, какого-то быстро бегущего существа.

Я не обольщался насчет его доброжелательного отношения. В этом лесочке доброжелательностью к представителям рода человеческого и не пахло!

А деревня уже открылась передо мной: два-три десятка домиков разбросаны там и сям, на пригорке и в низинке. Чуть в стороне – поросшие елями развалины какого-то длинного одноэтажного дома. Может, там сельская администрация? Или как это раньше называлось – правление колхоза? Или больница?

Да какая разница, что там было! Сейчас во всех окнах выбиты стекла, в плафонах двух-трех уличных фонарей нет лампочек, заборы оплетены повиликой и еще какой-то травой… И тут я разглядел совсем близко, за забором, дом с целыми окнами, крылечко и открытую дверь!

Я почти добежал до этой избы, как вдруг в соседнем огороде, заросшем, как и все прочие, сорной пожухлой травой, засек боковым зрением человеческую фигуру – в просторном, кое-как запахнутом и ничем не подпоясанном халате, до того застиранном, что ни цвета, ни узора не различить; на голову нахлобучена шапка-ушанка.

Сначала я решил, что это пугало огородное, однако оно вдруг косноязычно прокричало:

– Эй, че-а-эк, ко меня, ко меня! – И приглашающе замахало длинными руками, на которые были натянуты черные перчатки.

Не пугало, значит!

Подумать, стоит ли отозваться на это приглашение, я не успел: позади раздался грозный рык и короткий звук, похожий на лай. «Пугало» подхватило полы халата и чесануло в свой дом, мелькая кривыми ножищами, обтянутыми черными трениками, а может, кальсонами.

В подробности я не вдавался: преследователь был совсем близко, и это, судя по рыку, было что-то кровожадное, вроде волка!

Я кинулся к посеревшему от дождей забору, ограждающему первую избу, распахнул кривую калитку, проскочил в нее и, не оборачиваясь, захлопнул, надеясь, что она шарахнет моего преследователя. Судя по чему-то среднему между воем, рыком и лаем, который до меня долетел, зверюге досталось, но вот калитка распахнулась вновь, потом опять захлопнулась. Преследователь ворвался во двор! Я в это время был уже на крыльце, влетел в открытые сенцы, потом ринулся в комнату, однако споткнулся о порожек и ничком плюхнулся на пол, а мой отставший было преследователь, не ожидавший, конечно, такой удачи, с размаху свалился мне на спину, и я затылком и шеей ощутил его распаленное бегом дыхание.

Щелкнули зубы… сейчас они вопьются мне в шею, перекусят позвонки…

* * *

Внезапно мимо протопали быстрые легкие шаги и раздался сердитый девичий голос:

– Вставайте! Развалились тут! Лучше бы дверь закрыли!

Захлопнулась дверь, рухнул с грохотом засов, потом девчонка еще более сердито крикнула:

– Да вставай же, Пепел! Превращайся скорей, а то он с ума сойдет, когда тебя увидит.

И я почувствовал, как тяжесть, давившая мне на спину, с пыхтением сдвинулась.

Стремительно повернулся, сел – и в самом деле чуть не рехнулся, увидев перед собой огромного пса, тело и голова которого были обугленными, обожженными, как если бы он упал в костер, но все-таки вырвался из него. Местами на теле не было шерсти, а та, что осталась, слегка дымилась, и даже искры по ней пробегали. Ошейник обгорел и едва держался, а изо лба торчал короткий штырек – черный и вроде бы тоже обгоревший.

Что-то жизнь моя стала удручающе однообразной в этих краях! Я то бегу со всех ног, то шлепаюсь в обморок. Вот и сейчас… теряю… теряю сознание…

– Эй, держись, ты же мужчина! – донесся до меня голос девчонки, и я почувствовал, как она уперлась мне в спину коленкой, вцепилась в плечи и сильно встряхнула.

Уплывающее сознание раздумало уплывать, пелена перед глазами рассеялась, и я отчетливо разглядел, как полусгоревший пес грянулся оземь и… и рассыпался кучкой пепла. Но в следующую минуту пепел закружился, принимая очертания человеческой фигуры. Да-да, я увидел тощие босые ноги, обгоревшие джинсы прикрыли эти ноги до колен, появилась грязная, в прожженных дырках футболка, из рукавов высунулись длинные ухватистые руки, сформировалась шея, а потом пепел сложился в голову с разлохмаченными волосами, на которой вылепились черты задорного мальчишеского лица, расплывшегося в улыбке и уставившегося на меня серыми глазами.

Не только глаза – и кожа, и волосы, и даже зубы, и, конечно, одежда у этого парня были серыми, тускло-серыми, как пепел. Ну да, он же восстал из пепла в буквальном смысле слова! Вот только торчащий изо лба штырек был по-прежнему черным, обугленным. И ошейник никуда не делся…

Это пес превратился в пепельного человека?!

Почему-то я не заорал, не плюхнулся снова в бесчувствии, а даже как бы не очень удивился. Впрочем, если бы я увидел подобное превращение в нормальной жизни – меня, конечно, сразу же в психушку можно было отправлять. Но в этом лесу ничего нормального мне еще не встречалось. Я как-то пообвыкся, можно сказать. Хотя поколачивало меня сейчас, конечно, однако значительно меньше, чем от встречи с деревянным братцем и с этим… как его там… у которого глаз на брюхе!

– А ты ничего, – ухмыльнулся бывший пес, – бегаешь быстр-ро! Твое счастье, а то бр-рюхоглаз уже буквально на хвосте висел. – Он отчетливо раскатывал звук «р».

– На твоем? – промямлил я, представив, как на обгоревшем хвосте обугленного пса висит жуткий брюхоглаз.

Очень точное название, кстати!

– Ясно, на моем, – кивнул бывший пес. – У тебя же хвоста нет. Хотя не факт. Может, ты его прячешь? С чего бы недочел тебе махал и звал «ко нему»? Наверняка почуял родственную душу! – И он зашелся коротким лающим хохотом.

– Да ладно тебе, Пепел, – сказала девчонка, которая по-прежнему стояла сзади и поддерживала меня за плечи. – Недочел вечно голодный, сам знаешь. Увидел незнакомца – ну и обрадовался: вдруг выпросит какой-нибудь еды.

Недочел, сообразил я, это «пугало» в шапке, неподпоясанном халате, черных перчатках и черных трениках, а может, кальсонах.

– Древо-птицы еще не вывелись, вот он и мается, – продолжала девчонка. – А яиц мало осталось: я почти все недозрелые в прошлый раз собрала. Не знаю, появятся они снова или нет..

– Сочувствую, – пробормотал Пепел. – Выходит, иногда быть мертвым лучше, чем живым. Хотя бы есть не хочется.

– Сомнительное преимущество, – фыркнула девчонка. – Эй, ну ты как? Сам сидеть можешь? Или рискнешь встать?

Понятно, что она обращалась ко мне. Я кивнул, поднялся на ноги – не слишком ловко, надо сказать, – и увидел ее.

Высокая, ростом с меня (а во мне метр семьдесят пять, чтоб вы знали), тонкая – не худая, а именно тонкая, как стрекоза, кудрявые каштановые волосы растрепаны, глаза темно-карие, как черешня или вишня переспелая, брови домиком, будто их хозяйка чему-то как удивилась однажды, так и продолжает удивляться. Платье синее в красный цветочек, довольно симпатичное, только на груди почему-то не застегнуто на пуговицы, а зашнуровано черными обувными шнурками с расхристанными концами. Поверх платья накинута вязаная серая кофта. Что-то в этой кофте показалось мне странным, только я не сразу понял что. На ногах серебристые кроссовки, немного испачканные, но явно фирменные. Помню, Лили такими же «прадами», купленными за совершенно конские деньги на каком-то хитром сайте, всем в классе мозг вынула. Ну, Лили – она может! Наверное, эта девчонка на том же сайте их покупала. За такие же деньги.

– Привет, – сказала она. – Меня зовут Коринна.

– Пес Пепел, – отрекомендовался пепельный. – Можно звать и Псом, и Пеплом. А ты кто?

– Александр, – пробормотал я, почувствовав, как вспыхнули щеки.

Коринна… Красивое имя, никогда такого не слышал. Только слишком монументальное. Я бы ее лучше Коринкой звал, такую тонкую-звонкую. Если она разрешит, конечно.

Я решил начать с себя и сделать первый шаг к уменьшительно-ласкательным:

– Меня вообще-то можно Сашей звать. Или Сашкой. Или Санькой. Кому как нравится.

– Мне нравится Александр-р, – сообщил Пепел. – Иногда так охота лишний раз порычать!

Коринка смотрела на меня улыбаясь, хлопая длиннющими ресницами и комкая на груди кофту. И я понял, что в этой кофте показалось мне странным. На ней не было пуговиц! Совершенно как на моей безрукавке. Петли были – а пуговиц ни одной. И, кстати, я смекнул, почему платье Коринки зашнуровано, а не застегнуто. На нем тоже не было пуговиц, вот какая штука.

Я растерянно огляделся. Впервые, между прочим, с тех пор, как сюда попал. Ну да, у меня были более важные дела: то созерцать превращения Пепла, то на Коринку пялиться.

Это какая-то кухня. Четырехконфорочная газовая плита, застеленная выцветшей клеенкой, на ней металлический закопченный чайник; над раковиной с заржавевшим краном – полка, застеленная пожелтелой бумагой с нелепыми вырезанными фестончиками по краям – видимо, для красоты; на этой полке – две тарелки с облупленным золотым ободком и такие же кружки… В застекленном буфете виднеется разнокалиберная посуда. Две табуретки у стола, покрытого такой же клеенкой, как на плите; у стола вместо одной ножки подложены толстенные книги, похожие на «Большую советскую энциклопедию» – я такую видел в школьной библиотеке. А кстати, это и есть «Большая советская энциклопедия» – разглядел название.

Странно… почему-то показалось, что я бывал здесь раньше – не знаю когда! – и все это мне знакомо: и мебель (правда, тогда у стола все ножки были на месте), и плита (газа, конечно, нет, поэтому плита и накрыта клеенкой, а раньше на ней что-то кипело в кастрюле и скворчало на сковородке), и грязно-желтый пластиковый телефон, который стоял на проржавевшей насквозь железной полке, приколоченной к стене…

Телефон! Телефон! Связь с внешним миром! Мой-то мобильник остался в рюкзаке, но теперь появился телефон! Хоть бы он работал, этот раритет!

Я схватил трубку, торопливо набрал домашний номер – Пепел злобно рыкнул по-собачьи, однако я уже крикнул во весь голос, отчаянно: «Алло, алло!» – но ответом была тишина, и я наконец сообразил, что не слышал гудка, когда снял трубку.

Телефон не работал.

Ну да, было бы странно, если бы он работал: провод-то оторван! А я и не заметил на радостях…

– Положи трубку, – шепнула Коринка, и в голосе ее звучал страх. – Пожалуйста, положи и больше никогда ее не поднимай!

– А то что? – буркнул я. – Боишься, эта рухлядь развалится?

– Во-первых, она уже развалилась, – рассудительно ответил Пепел. – А во‑вторых, никогда не знаешь, кто тебе ответит. Лучше, знаешь ли, не провоцировать здешнее чокнутое гипер-рпр-ростр-ранство!

Гиперпространство?! Ну надо же, какие слова этому псу известны!

Внезапно раздался громкий дребезжащий звук, и я аж подскочил от неожиданности: ведь это телефонный звонок! Коринка и Пепел схватили друг друга за руки и замерли. В глазах у Коринки ужас, а Пепел был теперь не серым, а белым, честное слово! То есть он от страха побледнел?! Ничего себе…

– Ну вот, – прошелестел Пепел. – Спровоцировали-таки!

Вдруг возникла мысль – поразительная, честное слово, и она в самом деле поразила меня, как штырек, который вонзился Пеплу в лоб. Я осознал, что перестал удивляться невероятному, всей этой невероятности, в которой оказался.

Мне было не по себе, мне было, честно признаюсь, даже страшно, но все происходящее я теперь воспринимал как данность. Вообще все! И то, что было, и то, что есть, и то, что будет.

Как это написано в «Солярисе»? «…Не делай ничего. Владей собой. Будь готов ко всему. Это невозможно, я знаю. Но ты попробуй. Это единственный выход».

Да, похоже, придется поступать именно так, а всякие вопли «этогонеможетбыть!» пусть канут в Лету. Кстати, если кто не знает, это такая река в древнегреческой мифологии, куда валится все, что надо забыть. Или не надо, но оно все же забывается…

Между тем неработающий телефон с оборванным проводом продолжал трезвонить.

Может быть, когда я бросил трубку, то нечаянно надавил на какой-то звонильный рычажок и его заклинило?

– Он не успокоится, пока ты не снимешь трубку, – пробормотал наконец Пепел. – Ты набирал номер – ты и должен взять трубку. Только ничего не говори! Ничего не говори!

Мысль, которая мне внезапно пришла, – показатель того, насколько уже всерьез я воспринимал все, что здесь происходило. Я подумал: а вдруг это мама позвонила? Она же беспокоится, куда я пропал, где потерялся! Наши-то все вернулись, а меня нет, и она, конечно, сидит у телефонов – и городского, и мобильного, – ждет звонка! И вот кто-то позвонил, номер определился – и она теперь перезванивает…

Да! И несмотря на то что провод оборван – звонок прошел! Я верю, что это возможно! «Этогонеможетбыть!» лежит на дне Леты и не трепыхается!

Я схватил трубку и чуть не заорал радостно: «Алло! Мам, это ты?» – но Коринка метнулась вперед и так вцепилась ногтями мне в руку, что я натурально окосел от боли. Дернулся было, но она держала крепко, уставившись мне в глаза, и это был такой взгляд, что я словно услышал ее мысленный крик: «Молчи, молчи, молчи!!!»

И тут до меня отчетливо долетел знакомый голосишко, который был настолько пронзительным, что разносился по всей кухне. Во всяком случае, Коринка и Пепел его услышали и уставились на меня с ужасом и любопытством:

– Ну что, Санька? Добрался до своих? Думаешь, отсидишься у них? Думаешь, я оставлю тебя в покое? Зря! Я же сказал, что твое сердце теперь должно остановиться, как раньше остановилось мое! Во всем виновата наша прабабка! Она уже за все заплатила – заплатишь и ты. Ты мне должен – ты мне должен шестнадцать лет счастливой жизни! И ты мне их отдашь… Ну ладно, дыши пока. Я тебе еще позвоню. И ты, это, лучше трубку сразу бери, а то ставни вышибу!

В трубке раздались короткие гудки, а потом в окно что-то сильно шибануло – настолько сильно, что ставни ходуном заходили, а стекло задребезжало. Потом громко хлопнула калитка – кто-то ушел со двора.

Волоча за собой пуповину небось!

Я опустил трубку на рычаг – осторожно так, осторожненько… Ну да, меня этот братский монолог впечатлил. А кого бы не впечатлил, интересно?!

– Хорошо, что ты молчал, – еле слышно шепнула Коринка. – Если им не ответишь, они, может быть, отвяжутся.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

Она опустила голову и пробормотала:

– Когда мы только сюда попали, я позвонила домой: не заметив, что провод оборван. Конечно, никто не ответил. Но через минуту раздались звонки. Я схватила трубку и заорала: «Мама! Папочка!» В ответ раздался голос – какая-то девчонка бубнила: «Миламиламиламила…» Голос был не злой, скорее жалобный, но леденящий душу. – Коринка поежилась: – Меня до сих пор бьет дрожь, как вспомню. А еще… Ты, когда бежал сюда, не заметил во дворе качели?

Я пожал плечами:

– Ты что, какие качели?! Я думал, за мной какое-то чудище гонится, ну и бежал сломя голову.

– Это я гнался, – гордо заявил Пепел. – Я вполне гожусь на роль чудища!

– Нашел чем хвастать, – отмахнулся я. – Рассказывай, Корин… на.

К сожалению, на уменьшительно-ласкательный суффикс у меня решимости пока не хватило.

– Мы по дурости оставили ставни открытыми, и я увидела, как эти качели раскачиваются, – продолжала Коринка. – Однако на них не было никого, кто бы их раскачивал. Но приглядевшись, я заметила тень… тень качелей и человека, который на них сидел. Это была тень какой-то девочки. Она раскачивалась и что-то бубнила себе под нос. Наверное, то же самое, что в трубку: «Миламиламиламила…»

Каринка обхватила себя за плечи, словно ее вдруг зазнобило.

Да уж, зазнобит, наверное!

– Потом заскрипели ступеньки крыльца, как будто по ним кто-то поднимается. Я бросила трубку – оказывается, так и стояла, вцепившись в нее! После этого голос утих и тень девочки исчезла. А качели продолжали раскачиваться. И только когда мы заперли дверь, а потом Пепел закрыл ставни, качели остановились. С тех пор мы стали очень осторожны.

– Как-то это против всех мифологических правил, – сказал я задумчиво. – Не то чтобы я такой уж знаток, но читал кое-какие фэнтези. Нежить не отражается в зеркале и не отбрасывает тени. А эта девчонка отбрасывала, как вы говорите.

– Эх, – вздохнул Пепел, – здесь сплошные противоречия, никаких закономерностей не найдешь.

– А тебе кто звонил, можешь сказать? – тихо спросила Коринка.

– Да! – подхватил Пепел. – Кому ты так на хвост наступил, что он сюда приперся и грозит тебе?

– Не знаю, – забормотал я. – Это такой маленький деревянный человечек, покрытый корой. Глаза у него закрыты, но он все видит, я чувствовал его взгляд! Он к тому ужасному дереву пуповиной привязан… прикован… пришит… Не знаю! Как он добрался сюда – ведь он же деревяшка? Эта его «пуповина» безразмерная, что ли? Резиновая? Латексная? Стретчевая? Но ведь не может…

«Этогонеможетбыть» забулькало из глубины Леты, явно намереваясь всплыть, и я умолк.

– Ну, не такая уж он деревяшка, если во двор проник, – задумчиво проговорила Коринка. – Значит, что-то человеческое в нем есть.

– Ничего в нем нет человеческого! – закричал я. – Он меня чуть не задушил, чуть не прикончил!

– За что? – спросили хором Коринка и Пепел.

– Понимаете, у моей мамы родились близнецы. Здесь, в Ведеме, в местной больнице. Но выжил один я. Мама до сих пор из-за этого мучается. А деревянный уверяет, что он мой умерший брат. И в смерти его виноват я. Слышали, что он болтал по телефону?

Коринка и Пепел одновременно кивнули.

– Поняли, что мне лучше не общаться с ним?

Они опять кивнули.

– Но я… я, честно говоря, из-за этого деревянного братца и попал сюда.

– Пришел его проведать, что ли? – ухмыльнулся Пепел.

– Да нет, нет, но… я должен был письмо опустить в почтовый ящик.

– Письмо?! – ахнула Коринка. – А кому оно было адресовано?

– Алексею Лесникову, – сообщил я. – Меня зовут Александр Лесников, ну а брата звали бы Алексеем…

Коринка и Пепел переглянулись.

– Странная фамилия, – пробормотала Коринка. – Похожа на русскую.

– Еще бы, – усмехнулся я. – Я русский, и фамилия у меня русская.

– Ты русский?! – Она вытаращила свои вишнево-черешневые глазищи. – Ну надо же… Но ты просто потрясающе говоришь по-французски! Как будто это твой родной язык!

Теперь вытаращились мои глаза. Обыкновенные, кстати, серые.

– Извини, конечно, но я по-французски знаю четыре слова: «пардон», «мерси», «дежа вю», «бонжур». Ах да, еще «мадам» и «мсье».

– Зря скромничаешь, – усмехнулась Коринка. – Мало встретишь иностранцев, которые так безупречно говорят на нашем языке.

– На каком на вашем? – озадачился я.

– Да на французском, конечно! Это я тебе как чистокровная француженка и потомственная парижанка говорю.

«Хорошенькая девчонка, просто блеск, но, увы, крышей поехала, – подумал я и сочувственно вздохнул. – Наверное, она уже давно здесь, в этой деревушке, находится. Я за один день чуть не чокнулся, поэтому ничего удивительного, что Коринка не в себе».

Я где-то читал, что с сумасшедшими нельзя спорить. Надо, наоборот, поддерживать их заблуждения. И я по мере сил поддержал:

– Для француженки ты просто суперски говоришь по-русски.

– Спасибо за комплимент, конечно, – засмеялась Коринка, – но я по-русски знаю только «привет», «спасибо» и «до свидания». Так что я говорю по-французски.

– Да нет же, – воскликнул я, – ты говоришь по-русски!

Быстро же я забыл, что заблуждения сумасшедших надо поддерживать… Ну да, привычки-то нет!

Послышался какое-то странный звук, напоминающий сдавленный лай. Как будто пес хотел подать голос, но зажимал себе пасть свободной лапой. Или даже обеими.

Я посмотрел на Пепла. Коринка тоже. Он и в самом деле старательно зажимал себе пасть, то есть рот, и не лапами, а руками, и с трудом сдерживал смех. Под нашими взглядами он опустил руки и громко расхохотался. Дал себе волю!

– Вы чудаки, – наконец проговорил он. – Каждый из вас говорит на своем языке! И я говорю на своем – на собачьем! Ты же понимаешь, Коринна, что мы из Франции куда-то перенеслись? Очень может быть, что и не в России находимся, а в каком-то… гипер-рпр-ростр-ранстве!

Похоже, это любимое слово Пепла. Наверное, потому что в нем аж три звука «р», а значит, можно подольше порычать.

– Ну ладно, – продолжал он, – наш новый друг сюда угодил недавно и еще не привык к здешним маразмам. Но если ты, Коринна, не удивляешься, когда на твоих глазах убитый молнией пес оживает, и даже принимает человеческий облик, и даже разговаривает, причем куда более красноречиво, чем, к примеру, недочел, – так почему ты не веришь Александр-ру Лесникову?

– Ну вот не могу поверить, – развела Коринка руками. – Ладно, Пепел, ты ожил и превращаешься, ладно, кругом маразмы, как ты говоришь, но язык… это что-то такое… понимаете, это что-то такое, что всегда со мной, я не могу его потерять даже здесь!

– Пора привыкнуть называть кошку кошкой, а не крутиться вокруг горшка[1], – буркнул Пепел, и я аж поперхнулся.

Вот это глубина собачьей мысли! Вот это образность! Вот это красноречие!

Видок у меня, наверное, был здорово ошарашенный!

Пепел покосился на меня и задрал нос:

– Я четыре года рос и воспитывался в очень образованной семье. Папа Коринны юрист, мама работает в Национальной библиотеке, ну в той, которая находится на рю Друо в бывшем дворце Ришелье. У нас по выходным только классическая музыка дома звучит. В каждой комнате огромный книжный стеллаж, и вообще… они так красиво, выразительно говорят! Вот я и поднабрался премудрости.

У Коринки сделалось тоскливое выражение лица, и я решил перебить разболтавшегося пса, который так бестактно напомнил ей о доме:

– Я хотел спросить…

Я хотел спросить, как они сюда попали, из Франции-то. Ну как можно угодить из Франции в бывшую деревню Ведема, которой, вполне вероятно, вообще не существует?! Вы можете себе это представить? Я – нет. Поэтому очень хотел задать этот вопрос. Но Пепел меня в свою очередь перебил:

– Мы вроде начали говорить о твоем письме. Интересно, оно из тех писем, которые приходили сюда?

– Чего?! – Тут я про свой вопрос и вообще про все на свете забыл. Чуть было не уронил на пол челюсть, но вовремя представил, каким идиотом в эту минуту выгляжу, и быстренько закинул ее на место. – Приходили письма – сюда? Письма для Алексея Лесникова? Да как это могло быть – они же без адреса!

Пепел как-то странно махнул назад ногой, а потом, будто спохватившись, опустил ее и задумчиво почесал в затылке рукой.

Я едва удержался от смеха. То есть он по собачьей привычке хотел в затылке ногой, в смысле задней лапой, почесать?! Нет, ну правда – пес есть пес, от себя не убежишь!

– Как и почему они приходили сюда – это большой вопрос… – протянул Пепел. – Вообще вопросов море. Но для начала, наверное, надо эти письма Александр-ру показать.

– Надо, – согласилась Коринка, приглашающе махнула рукой и выскользнула из кухни в коридорчик, а оттуда начала проворно подниматься по лесенке, ведущей на второй этаж.

Эвона че! Двухэтажная изба! Так вот почему я еще издалека разглядел ее крышу и сухое дерево на коньке!

Ступеньки скрипели совершенно беспощадно; на фигурных балясинах лежали деревянные, прочные, отшлифованные до темного блеска перила. Я провел по ним рукой и задел крохотный сучок. Нет, он меня не оцарапал, он тоже был отшлифован то ли рукой мастера, то ли временем, однако я его почувствовал. И опять, как тогда на кухне, возникло странное ощущение, будто я здесь уже бывал, уже поднимался по этим ступенькам, касался этих перил и натыкался на этот сучок.

Я только сейчас обратил внимание, что кругом разливается все тот же беловато-голубовато-зеленоватый свет, который удивил меня в лесу и который я принял за лунный.

– Что здесь светится?

Коринка пожала плечами:

– Не знаю. Здесь нет ни луны, ни солнца, ни дня, ни ночи. Воздух, наверное, сам светится.

– Гипер-р-пр-ростр-ранство, – многозначительно прорычал за спиной Пепел, и мы вошли в комнату.

В глаза сразу бросились прогибающийся под тяжестью старых, запыленных книг стеллаж, а в углу – изразцовая голландка[2]. Я такие только в кино видел и на книжных иллюстрациях. А эту вспомнил…

Двери когда-то были покрашены в белый цвет, но теперь краска съежилась и облупилась. Обои в цветах и листьях местами отклеились и повисли, местами оборвались и валялись на полу.

Коринка взглянула на меня виновато и прошептала:

– Я боюсь здесь порядок наводить. Мне все время кажется, что кто-то в доме есть. Кто-то вот-вот сядет в качалку и будет довязывать плед…

Через ручку красивой плетеной качалки был перекинут разноцветный плед. Его бросили недовязанным: рядом в корзинке лежали клубки шерсти и толстый пластмассовый крючок, когда-то голубой, а теперь выгоревший почти до белого.

Я взглянул на плед – и все понял. Нет, не все, но очень многое! Во всяком случае, понял, почему мне кажется, будто я бывал здесь раньше.

Бывал, да, но только однажды и очень недолго – час, не больше, пока мама с бабулей собрали кое-какие самые нужные вещи, бросив все остальное: эти книги, которые громоздились на просевших от их тяжести полках, и ножную швейную машинку, и тонкие, с позолотой, бокалы, стоящие в дубовом серванте, и кухонную посуду, и даже не прикрыли дверцу старинной голландки… На самом деле это жила во мне мамина и бабулина память, в том числе память о гладких перилах и об этом недовязанном пледе.

Дома у нас есть почти такой же: его связала бабуля, когда они с моей мамой жили уже в городе, но не могли забыть этот дом, из которого им пришлось однажды спешно уезжать, можно сказать бежать. Бежать из родного дома в деревне Ведема…

Но странно – дом я помнил, пусть через память мамы и бабули, однако почему им пришлось уезжать в такой спешке, не знал. Кажется, раз или два пытался расспрашивать, но толку от этих расспросов не было.

Может быть, это как-то связано со смертью брата? Он, в смысле деревянный человечек, сказал, что во всем виновата наша прабабка.

Уж не ее ли тело нанизало на ветку кошмарное злобное дерево?

Оно что, наказало ее за это убийство? Загадка…

Так дерево доброе или злое? И что ж сделала эта старуха?

«Твое сердце теперь должно остановиться, как раньше остановилось мое! Во всем виновата наша прабабка! Она уже за все заплатила – заплатишь и ты. Ты мне должен – ты мне должен шестнадцать лет счастливой жизни!» – твердила деревяшка.

То есть наша прабабка оставила меня в живых, а Леху нет? Почему она выбрала меня, а не его? Или это вышло случайно? Почтальон уверял, что в смерти двух детей виновата какая-то старуха. Прабабка была, наверное, старая – ведь само слово «прабабка» уже старое!

Значит, она имела какое-то отношение к здешней больнице? Работала там? Она была акушеркой? Или педиатром? Значит, интерес к медицине у меня наследственный?

Наследственность, скажу я вам, какая-то такая… сомнительная.

Однако на чьи слова я полагаюсь? Кому верю? Почтальону, который втащил меня в это, как выразился бы Пепел, «гипер-р-пр-ростр-ранство»? Или деревяшке, которая жаждет моей смерти, потому что в свое время кто-то перед этой деревяшкой провинился? Да почтальон и деревяшка какой угодно поклеп на кого угодно возведут!

Но, с другой стороны, почему мама с бабулей бежали из Ведемы, оставив тут прабабку? Почему ни словом о ней мне никогда не обмолвились? Виновата она была? Нет?

Может быть, я найду ответ в письмах, которые мама отправляла Лехе, Алексею Васильевичу Лесникову?

Где они?

И тут я обнаружил, что держу в руках небольшую пачку конвертов. Мне их, видимо, передали, пока я стоял столбом, задумавшись.

Перебрал конверты. Некоторые помяты, некоторые пожелтели – это, наверное, самые первые. На всех мамин почерк. Все адресованы Алексею Васильевичу Лесникову.

Пятнадцать штук. Да, пятнадцать. Шестнадцатое письмо не дошло. Оно осталось где-то в лесу – небось тоже на какую-нибудь ветку нанизано!

Конверты не распечатаны. Мерзкая деревяшка их даже в руки не брала! Непонятно, почему братец, узнав, что я потерял последнее письмо, так распыхтелся. Из чистой вредности? Да, похоже на то.

Хотя нет, скорее из грязной! Из грязной вредности.

Между прочим, на конвертах нет почтовых штемпелей. Значит, почтальон, забрав их из ящика, приносил прямо в дом? И теперь нужно ожидать его нового визита?!

Стоп. Надо спросить, сколько времени Коринка и Пепел находятся здесь. Может, они помнят, как появлялись письма?

– Пепел, да ты посмотри! – вдруг раздался голос Коринки. – Это ведь мои пуговицы! Как они сюда попали?!

Я оглянулся. Коринка и Пепел отошли в сторонку – наверное, чтобы мне не мешать, и наклонились над письменным столом, на котором лежала толстая книга, а рядом стояла большая разноцветная металлическая коробка. Пепел держал крышку, а Коринка с изумлением перебирала пуговицы, которыми эта коробка была набита.

Я только головой покачал. У нас дома пуговицы хранились точно в такой же коробке с Дедом Морозом на крышке! Только у нас коробка поновей, а эта уже довольно облупленная.

Но я не на коробку смотрел, а на книгу. Название у нее было очень интересное, но не для слабонервных, честное слово! «Синдром диссеминированного внутрисосудистого свертывания крови в акушерской практике. Практическое руководство». У кого же это хватало силы разума разбираться в диссеминированном внутрисосудистом свертывании крови? Или хотя бы понимать, что значат эти слова?!

Я открыл книгу и на титульном листе увидел аккуратную надпись: «Из книг Фаины Демидовой».

Что?!

Мою бабулю зовут Фаина Даниловна Демидова.

Значит, акушеркой была никакая не прабабка, а моя бабуля?!

Мамина девичья фамилия тоже Демидова. Она стала Лесниковой, когда вышла замуж за моего отца.

Выходит, кого из двух младенцев оставить в живых, выбирала не какая-то неведомая прабабка, а моя дорогая бабуля?!

Почтальон назвал виновницу смерти детей старой ведьмой.

В этом году бабуле исполнилось пятьдесят шесть, это я точно знаю: мы ее недавно поздравляли, звонили в Екатеринбург. Я понимаю, конечно, что это возраст преклонный, но все-таки на старуху она не тянет даже при самом яростном эйджизме. И на ведьму не похожа – она красивая и сейчас, мы по видео часто общаемся.

Но странно, что бабуля никогда не работала в медицине. Я помню, она была нянечкой в нашем детском саду, за это меня туда взяли вне очереди. А мама доучивалась на юрфаке, теперь она в прокуратуре работает…

Кто же все-таки эта «старая ведьма»?! Кто моя прабабка?

Когда мама с бабулей сломя голову бежали отсюда – что случилось с ней, с этой не известной мне женщиной? Наверное, ей тогда было уже за семьдесят. Жива она сейчас? Это бабулина мама? Но тогда странно, что у нас нет ее фотографий, и вообще о ней ни слова не упоминалось. Стоп… а может, она имеет какое-то отношение к моему покойному отцу? Фамилии-то ее я не знаю, как тут угадаешь?

– О чем ты так задумался, Александр-р? – выдернул меня из размышлений голос Пепла. – Посмотри сюда – может, и твои пуговицы здесь окажутся?

Пепел и Коринка высыпали пуговицы из коробки с Дедом Морозом на пол и, стоя на коленях, перебирали их.

– Вот это мои! – Коринка радостно показала четыре круглые ярко-красные пуговки с каким-то узором.

– Ну здорово, поздравляю, – промямлил я.

– Эти от платья, а если поискать, наверное, и от кофты найдутся! – тараторила Коринка.

Интересно, кто и сколько лет эти пуговицы собирал? Тоже моя прабабка? Наверное, она не только вязала, но и шила – вон машинка стоит.

Внезапно вспомнилось: вот я вывалился из ужасного пикапа, обнаружил, что у меня оборвались пуговицы, и подумал про почтальона: «Может, эта нечисть коллекционирует человеческие пуговицы?»

Меня опять затрясло.

А вдруг это его коллекция?!

Да ну, ерунда: как почтальон может сюда попасть?

Как-то может… Письма ведь откуда-то взялись! А пуговицы?

– Откуда ты знаешь, что это именно твои пуговицы? – спросил я Коринку. – Тут таких красненьких полно, еще красивее есть. Почему ты не пришила давным-давно какие-нибудь подходящие по цвету? Наверное, лучше другие пуговицы пришить, чем со шнурками ходить.

– Я совершенно точно знаю, что это мои пуговицы, – радостно сообщила Коринка. – Мое платье от «Селин» – это знаменитый модный дом, – и у «Селин» была коллекция, где на пуговках изображены главные достопримечательности Парижа. Их делали по особому заказу. Вот здесь, посмотри, – она протянула мне открытую ладонь, и я впрямь увидел на пуговках какие-то изображения. – Видишь? Узнаешь?

– Ну ладно, Эйфелеву башню и Триумфальную арку узнал, – кивнул я, приглядевшись, – видел по телевизору. А что там еще?

– Это собор Сакре-кер и Пирамида в Лувре, – пояснила Коринка.

Сакре-кер и Лувр – какие слова…

Господи боже, она ведь и правда француженка! Иностранная подданная – в заброшенной русской деревне. Вернее, в несуществующей русской деревне! Тут бы со своей прабабкой разобраться, а приходится думать, как отправить обратно во Францию Коринку и Пепла – потом, когда мы отсюда выберемся.

Стоп, надо сначала выяснить, как они вообще сюда попали! Я ведь ничего о них не знаю. Если есть вход, через который они проникли сюда, – возможно, там же находится и выход? А вдруг и у меня получится вместе с ними выбраться отсюда той же дорогой, какой они пришли?

Ага, из нереальной деревни выбрался бы в реальный Париж, неслабо так… «Бонжур, пардон, мадам…» А дальше? Как там у Грибоедова? «Ни звука русского, ни русского лица!» Уж-жас-с… Да ладно, не беда, Коринка и Пепел не дали бы пропасть на первых порах, отвели бы в посольство Российской Федерации, а оттуда меня как-нибудь отправили бы домой.

Я только открыл рот, чтобы спросить, как все-таки эти французы тут оказались, а Коринка говорит:

– Ты спросил, почему я не пришила другие пуговицы. Да я и эти пришить не смогу. – И невесело рассмеялась: – Здесь нет иголок. Нитки есть, вон в той коробочке лежат, а иголки ни одной. Я все обыскала. Ну все-все, можешь мне поверить! Только в этом доме искала, конечно, потому что здесь безопасно.

– А почему здесь безопасно? – удивился я.

– Ты имеешь в виду причину безопасности или ее проявления? – подал голос Пепел.

Вот же пес, а?! Слова в простоте не скажет.

– Слушай, а ты в прошлой жизни кем был? – повернулся я к нему.

– Как это кем? – вытаращился Пепел. – Псом, понятное дело. Ты ж меня видел не превратившимся. Пепельным лабрадором я был. Вот ее, Коринны, пепельным лабрадором. Уникальная масть, между прочим!

– Ладно, а в позапрошлой? – допытывался я.

– Не знаю, не помню, а что?

– Думаю, ты был ученым. Профессором каким-нибудь.

– Ну, спасибо! – раскланялся Пепел. – Но почему ты так решил?!

– Сильно умно говоришь! Одно «гипер-р-пр-ростр-ранство» чего стоит! А ты понимаешь, что это вообще значит?

– Конечно, – кивнул Пепел спокойно. – Так называется пространство, в котором больше четырех измерений.

– Ты был профессором физики, это точно! – засмеялась Коринка. – Мне стыдно! Я ведь тебя на поводке водила и даже на цепочке!

«И днем и ночью пес ученый все ходит по цепи кругом!» – чуть не ляпнул я, но, к счастью, промолчал. Было о чем подумать в связи с ответом «профессора физики»!

Ну да, в гиперпространстве больше чем четыре измерения, то есть не только длина, ширина, высота и время. Обычные законы физики в гиперпространстве пасуют: например, можно перемещаться со скоростью даже больше трехсот километров в секунду, то есть опережать скорость света. Но гиперпространство – это не обязательно космические приключения, другие планеты, все такое. Именно через него проходят коридоры, связывающие разные времена и разные пространства. И оно переменчиво! В нем нет ничего постоянного! Но что́ именно, какая сила изменяет это самое гиперпространство? Мне кажется, его изменяет объект, который попал в эту безумную субстанцию, испытывает ее воздействие – но одновременно является и субъектом, который на него влияет. Его воображение, его радость, его страх, его совесть, в конце концов, делают из небывальщины то, что ей самой и не снилось! Да взять хоть тот же «Солярис» Станислава Лема. Одним из параметров гиперпространства была больная совесть Криса Кельвина, Сарториуса, Снатра, Гибаряна. Кто-то из героев говорил: «Содержание моих галлюцинаций, каким бы оно ни было, мое личное дело», – но это было вовсе не его дело, потому что эти галлюцинации начинали жить своей жизнью, формировали окружающее, они воздействовали на Океан, хотели того или нет! А что формирует ту Ведему, в которой мы с Коринкой и Пеплом оказались? О моей больной совести и речи нет, потому что гнусные инвективы деревяшки ни фига не заставили меня комплексовать! Я ни в чем перед своим мертвым братом не виноват. Я просто хочу знать, знать, знать, почему сюда попал! И зачем сюда попали французы.

А они в самом деле французы? То есть настоящие люди?..

Ладно, Пепел такая же нежить, как мой братец и почтальон. А Коринка? Кто она? Какая-нибудь гиперпространственная русалка, которая оказалась в Ведеме, чтобы сначала задурить мне голову, а потом свернуть шею?

А мож, они шпиены? А я тот самый Штрилиц, за которым тащится парашют?

– Я прямо вижу, как у тебя колесики в голове вертятся, – ухмыльнулся Пепел. – Говори, о чем задумался?

– О том, как и зачем мы все сюда попали, – ляпнул я, решив, что прямой путь – кратчайший к достижению цели. – Я вам про себя все рассказал. А вы здесь откуда? Французы в России – как очутились?!

– Мы с Коринной прошли через «Пети Сентюр», – печально вздохнул Пепел.

Я насторожился. Интересная новость! Они попали сюда через какой-то «Пети Сентюр»! Что бы это значило?.. «Маленький пояс», вот что! Не знаю, откуда я это знаю, но откуда-то знаю…[3]

– Что за пояс?

– Это старая железная дорога в Париже, – пояснила Коринка.

Железная дорога?! И что, она аж до России тянется? Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, едет поезд запоздалый? Пройти по шпалам больше трех тысяч километров (или сколько там до того Парыжу?) пешком этой парочке вряд ли бы удалось за короткий срок: у Коринки кроссовки не стоптаны и платье не изорвано, да и раненый, обожженный пес умер бы, если бы их путешествие длилось долго. Значит, попали сюда быстро. И скорее всего, Пепел был ранен именно в это время…

– «Пети Сентюр» была первой кольцевой железной дорогой в Париже, – пояснила Коринка. – Ее построили в 1852 году вокруг центральной части столицы гораздо ниже уровня города, хотя для этого пришлось пробиваться через скальные породы. Наткнулись на месторождение кремния, правда очень небольшое, его даже разрабатывать не стали. После сооружения «Пети Сентюр» перемещаться по городу стало гораздо проще. Но в 1934 году начали строить метро, и старую дорогу забросили. Часть ее вообще закрыли. Открытые места превратили в места для прогулок: шпалы и рельсы убрали, насыпали гравий. Скалистые стены заросли деревьями и кустами, где живут белки, ежи, даже лисы! Ходили слухи, будто в 1940 году, когда боши[4] уже обосновались в Париже, какой-то гитлеровский ученый проводил там опыты с деревьями. Они росли неимоверно, отрывались от каменных стен, а в грозу чуть ли не человеческими голосами говорили… Много чего говорили. Словом, старушечий бред. Опыты запретили, когда несколько бошей из числа оханников от страха умерли. Но гулять там было классно и в наше время! Спускаешься туда, например, на вокзале Отей или Муэтт, бредешь до какого-нибудь старого тоннеля, потом проходишь через него, выходишь опять на открытое место, снова идешь через тоннель…

Так, рельсы-рельсы, шпалы-шпалы отпадают. Дорога кольцевая.

– Говорите, там старые тоннели?.. – задумчиво спросил я, вспомнив здешние деревья. – Это через один их них вы сюда попали? И не через тот ли, где деревья болтали?

Пепел так передернулся, что с него даже пепел посыпался, а Коринка чуть ли не истерически закричала:

– Да, не надо, не надо! Это… это ужасные воспоминания!

– Ужасные, – подтвердил Пепел. – Ты думаешь, только человеку нелегко вспоминать свою трагическую гибель? Можешь мне поверить – псу не легче.

– Все псы попадают в рай, – ляпнул я.

– Может быть, – вздохнул Пепел, – но если здешнее гипер-р-пр-ростр-ранство – это рай, то я, наверное, предпочту ад.

– Слушай, Коринка, – сказал я, но тут же спохватился: – Извини, можно я тебя буду так называть? А то Коринна звучит очень уж пафосно. А мы тут как бы друзья…

– Ну давай называй, – хихикнула она. – Очень мило. Мне нравится!

– Это ты хорошо придумал, Александр-р, – снисходительно кивнул Пепел. – Мне тоже нравится.

– Так вот, Коринка… ты хочешь выбраться отсюда?

Она только глазами сверкнула:

– Без вариантов.

– И ты, Пепел?

– А ты как думаешь?!

– Я думаю, что мы должны быть совершенно откровенны друг с другом. Знать все детали того, как попали сюда и почему. Я вам о себе все рассказал. А вы впали в истерику от самого простого вопроса. И вообще… с чего вы, например, взяли, будто никто из здешних не может даже во двор войти, если в них не осталось хоть чего-то человеческого? Выяснили это эмпирическим путем?

– Они просто сюда не лезли, никто не лез, кроме недочела, тени девочки на качелях и твоей знакомой деревяшки. Даже… Древолаз, – выдохнула Коринка и так задрожала, так стиснула свою кофту, так зябко обхватила себя за плечи, словно изо всех щелей вдруг подуло ледяным ветрищем.

Да меня тоже, если честно, мороз пробрал.

– Это кто ж такой?

– Это часть Древа зла, – неохотно заговорила Коринка. – Как бы его воплощение, похожее на человека. Древо зла стоит на месте, а Древолаз ходит по деревне, по лесу… и не знаю, где еще бывает.

«Древо зла, – подумал я. – Древолаз… Древо лаз, Древо зла… Да это почти одно и то же! Все понятно!»

– Хватит крутиться вокруг горшка, – повторил Пепел ту фразу, которая меня недавно восхитила. – Придется Александр-ру все рассказать.

– Ну ладно, слушай… – пробормотала Коринка. Она повздыхала, набираясь храбрости, и начала, наконец: – Я уже говорила, что мы гуляли по «Пети Сентюр». С утра накрапывал дождь, и я взяла с собой зонтик. Пепел бежал чуть впереди, а я читала месседж[5], который мне прислал Дени́.

– Дени?.. – пробормотал я не без удивления.

– Это мой… – Коринка запнулась было, то тут же пояснила: – Это мой друг.

Друг-то друг, но глаза у нее стали такими нежными! Коринка словно смотрела в прошлое, когда рядом был этот самый Дени.

Я сразу понял: не фиг мне таращиться на Коринку. У нее есть Дени. Да и вообще, Париж, Франция, чужая страна, с Наполеоном наши воевали… и, несмотря на «Нормандию – Неман», никаких амуров-тужуров – только деловое сотрудничество.

– Значит, я читала месседж Дени, и вдруг как хлынуло! – продолжала Коринка. – Такой ливень обрушился! Загремел гром. Я вообще боюсь грозы, а тут как-то особенно перепугалась, кинулась в тоннель, выронила телефон, даже не заметила где и как. Я тащила Пепла за собой. Зонтик заело, он никак не закрывался, и вдруг… вдруг стало очень светло и в тоннель влетел… огненный шар! Я сразу поняла, что это шаровая молния: недавно по телевизору показывали, что этим летом их появляется больше обычного. И этот огненный шар подплывал к нам все ближе и ближе. Запахло озоном. От шара протянулись какие-то нити, как будто щупальца. Я от страха заслонилась зонтиком, вместо того чтобы бросить его, – вообще перестала соображать! – а шар все приближался и приближался. Наконец до меня дошло, что его притягивают металлические прутья зонта и что сейчас меня молнией ударит и убьет! Но Пепел бросился вперед, схватил зубами зонт… и в это мгновение молния всеми своими щупальцами в него вцепилась. Зонт отлетел в стену тоннеля, оттуда посыпались камни, и один вонзился Пеплу в лоб. А в стене образовалась дыра. Оттуда высунулись ветки деревьев! Из стены, из камня, понимаешь? Пепел весь вспыхнул, я кинулась к нему, начала стаскивать с себя кофту, чтобы сбить пламя, но не успела: нас вдруг втащило в эту дыру и потащило, потащило, казалось, нас деревья из рук в руки, ну, из веток в ветки передают… Пепел стонал, хрипел, выл, я ничего вокруг не видела… – Коринка закрыла лицо руками.

– Ну ладно, хватит, – с жалостью пробормотал я.

Ну не мог я смотреть на нее, такую несчастную! Ей достались переживания пострашней моих! И черт с ним, с этим Дени!

– Нет, погоди, я еще не рассказала самое главное, – упрямо качнула головой Коринка. – Это важно! Нас вышвырнуло из дыры, но я никак не могла понять, где мы оказались. Этот полусвет мертвенный, и лес шумел так страшно, и ветер завывал, и кругом метались какие-то тени не то людей, не то деревьев, не то каких-то чудовищ, и стоял оглушительный вой. А Пепел умер у меня на руках. Мой пес, мой друг! Мне его подарили, когда я пошла в коллеж четыре года назад… Родители Дени подарили! Поблизости стоял дом, я дотащила до него Пепла – сама не знаю как. Я не могла его бросить. Сидела над ним и рыдала. И вдруг я увидела у забора женскую фигуру. Она была очень худая, словно бесплотная, еле держалась на ногах под ветром. Шепот ее был еле слышен: «Уходите отсюда! Есть только один дом, где вы будете в безопасности. Он с другого края деревни, поспешите туда, но больше никуда не заходите, не то попадетесь Древолазу! Никто из нелюдей в тот дом не зайдет – только те, в ком хоть что-то осталось от них прежних…» – Коринка перевела дыхание, и Пепел взял ее за руку, словно пытаясь ободрить. Она продолжила: – Казалось, я попала в какой-то жуткий фантастический роман, меня будто вставили между страниц и переплели вместе с ними под одной обложкой!

– Аналогично, – пробормотал я. – То же самое и мне казалось: будто влип в какую-то дурацкую фантастику.

– А старуха твердит: спешите, мол, уходите отсюда! И не возвращайтесь никогда, если не хотите пропасть. Я не знала, как быть с Пеплом, я не могла его бросить… так и сказала старухе. Она всмотрелась, потрогала камень, который еще в тоннеле ему в голову вонзился, и сказала: «Это громовая стрелка!»

– Громовая стрелка? – переспросил я. – Бабуля рассказывала, что Илья-пророк – это русский святой – бьет такими стрелами дьявольские силы. Но какие дьявольские силы могли быть в Пепле?!

– Да ты слушай дальше! – воскликнула Коринка. – Значит, старуха сказала: «Это громовая стрелка. Так вот, значит, для чего вы здесь… Конечно, «зеленое зло» ее случайно прихватило, но вышло, что не зря! Не бойся, твой пес жив!» И тогда я увидела, как Пепел превращается! Ну ты сам знаешь, как это впечатляет, Саша! Пепел еще ничего не соображал, был в полусознании, но хоть мог ноги передвигать. Старуха велела ни в коем случае не вытаскивать у него из головы эту стрелку.

– Гр-ромовую стр-релку, – уточнил Пепел, не упустив возможности порычать. – Только если кого-то надо спасти от смерти, добавила старуха, тогда можно ее ненадолго вытащить. Но потом нужно сразу же снова воткнуть в голову, не то я сдохну.

– А старуха все шелестела: «Скорей, скорей! Когда придете в тот дом, крепче запирайте двери! Никогда не выходите оттуда поодиночке! Не заходите в другие дома! Спешите, спешите!» – Коринка взволнованно перевела дыхание. – Мы спустились с крыльца и побежали как могли быстро. Я заметила, что у меня на одежде нет пуговиц, но это была такая ерунда по сравнению со всем прочим! Ну, словом, мы бежали, а старуха то была рядом, то летела над нами, и все тело ее словно шелестело: «Быстрей! Спешите!» Я думала, что у меня начались галлюцинации, что это какой-то безумный бред – но вот мы добрались до этого дома, взбежали на крыльцо, перевели дух – и вдруг Пепел застонал, завыл…

– Меня как ледяной плетью хлестнули, – мрачно добавил Пепел. – Это было предупреждение, которое нам потом еще не раз пригодилось! Знак ужаса! И так заломило лоб, голова ну прямо раскалывалась!.. Я бы с удовольствием выдернул стрелку, но Коринка не позволила.

– А ты чувствуешь этот знак ужаса? – спросил я у Коринки.

Она покачала головой:

– Только Пепел чувствует.

– Я тоже ничего такого не чувствовал, – с сожалением сообщил я.

– Наверное, это потому, что вы живые, а я нет, – предположил Пепел. – А здешнее гипер-р-пр-ростр-ранство не слишком-то похоже на мир живых!

– Слушайте, слушайте! – вдруг заорал я. – Если вы вошли сюда через какое-то отверстие, вдруг через него можно выйти обратно?!

– Думаешь, мы не обыскали все, что могли, в окрестностях того дома? – невесело вздохнула Коринка. – Каждую щель обшарили. Ничего там даже похожего нет. Но это уже было потом. А тогда… Ну, значит, Пепел застонал, завыл! Я оглянулась и увидела человека, который огромными скачками несся по улице. «Это Древолаз!» – прошелестела старуха и упала около калитки. Я хотела вернуться и помочь ей встать, но в это время все вокруг осветилось каким-то темным зеленым огнем, мрачным, пугающим, и я увидела, что это мерцает лицо того человека, который приближался к дому. «Скорей в дом! Закрывайтесь!» – раздался хрип старухи. Мы вбежали в дом и заперлись. Припали к окну и увидели, как человек с темно-зеленым лицом подхватил тело старухи и остановился, вглядываясь в наше окно. У него не было ни рта, ни носа, ни глаз, но в то же время мы чувствовали его взгляд. Его тело казалось покрытым корой, кора была на голове…

«Да это же почтальон! – осенило меня. – Древолаз – тот самый почтальон! Это просто невероятно!»

Можно было смеяться, конечно. Но я изо всех сил старался не заплакать при мысли о своей невероятной, ну просто уникальной невезухе!

– Мы понимали, что он ищет нас, – продолжала Коринка. – Забились в угол, не зная, видит он нас или нет. Потом услышали его голос – как скрип веток под зимним ветром: «Больше, старая ведьма, ты никому не скажешь ни слова!» Наконец он исчез. И старуха исчезла тоже. Уже потом, гораздо позже, мы увидели ее тело, нацепленное на ветку Древа зла. Я так плакала… ведь это мы погубили ее!

– Нет, не вы, – угрюмо сказал я. – Она уже давно висит на этих ветках. Много лет. Иногда ее срывает ветер, и тогда Древолаз отправляется на поиски. Если бы вы попались ему, он забрал бы вас с собой… боюсь представить, что с вами было бы.

– А ты откуда об этом знаешь? – удивилась Коринка.

– Слышал от людей, – буркнул я неприветливо. – Не здесь. Еще до того, как сюда попал.

– Ну, это понятно, что до того, – ухмыльнулся Пепел. – Где бы ты здесь людей, кроме Коринки, нашел?!

– А что, правда никого нету?! – ужаснулся я. – Неужели никого?!

– Мы их не видели, – пожала плечами Коринка. – Слушай, а за что эту старуху на дереве повесили?

– Не знаю, – буркнул я еще более неприветливо. – Откуда мне знать? Думаешь, Древолазу нужны какие-то причины? Но куда важней, почему старуха сказала: «Так вот, значит, для чего… Все не зря!» И про какое-то «зеленое зло». Значит, вы сюда не просто так попали, а для чего-то?!

Коринка растерянно пожала плечами:

– Да, я тоже об этом все время думаю. Но ничего не знаю, ничего, тем более про «зеленое зло»! – И вдруг она встрепенулась: – Ой, я только сейчас поняла… Эта старуха знала, что в этом доме безопасно, потому что это ее дом! Как ты думаешь, Саша?!

– Ну это совсем необязательно, – пробормотал я, – мало ли что…

– Стоп, стоп! – воскликнул вдруг Пепел. – Напрашивается логический вывод…

Я сразу понял, какой логический вывод тут напрашивается. Если старуха привела Коринку и Пепла в свой дом и если сюда приходят письма на имя моего брата, стало быть, старуха и мой брат – родственники. Да и я, значит, их родственник.

Нет, я к этому выводу был еще не готов. Я не готов был это публично признать!

Поэтому взмолился – для отвода глаз, конечно, но и в самом деле проголодался здорово:

– Слушайте, давайте что-нибудь поедим, а? У вас есть хоть какая-то еда?

– Ты хочешь есть? – подозрительно прищурился Пепел. – Симптоматично…

– В каком смысле? – спросил я, малость струхнув.

– Это подтверждает, что ты живой человек! – захохотал Пепел.

Ох уж эти мне человеко-псы!..

– Пошли, пошли, конечно, я тебя накормлю, – засуетилась Коринка, выходя на лестницу. Пепел устремился за ней как верный пес, я шагнул следом. Но споткнулся и с отвращением уставился на пачку писем, которые так и держал в руках.

Я не хотел их видеть. Я не хотел их читать! Я не хотел знать, какие ласковые слова мама обращала не ко мне, а к чудищу, которое меня чуть не задушило!

Я сунул эту чертову пачку на полку – за книги. Пусть письма тут и остаются. Больше я к ним не прикоснусь. Никогда и ни за что!

И заспешил вниз по лестнице.

* * *

– Это что, яйцо вкрутую? Или курятина?! – с изумлением спросил я, пережевывая мясо, которое было в то же время похоже на вареное яйцо. – Вы их в лесу насобирали или настреляли? Из чего, из лука? Или сетью ловили? А приготовили как? Неужели газ все-таки есть? Тогда зачем плиту накрыли?

– Газа нет, и плита не работает, – засмеялся Пепел, который с очень странным выражением лица наблюдал за нами жующими. Я так и не понял, зависть это была или презрение. Я вспомнил, что мертвые не хотят есть. В голове не укладывалось, что Пепел мертв, но то, что мы с Коринкой живые, очень утешало!

– Ты не поверишь, но мы это не готовили, – сказала Коринка сконфуженно. – Оно как бы сырое.

Я чуть не подавился!

– Дары здешней природы, – развела руками Коринка. – Древо-птицы. Пока они в скорлупе, содержимое булькает как яйцо, а стоит отколупнуть скорлупу – мгновенно становится вареным, вяленым… не знаю каким.

– А сварить слабо? – с трудом выговорил я, раздумывая, то ли проглотить то, что у меня во рту, то ли выплюнуть.

Выплюнуть постеснялся.

– Не волнуйся, ешь, – ухмыльнулся Пепел. – Я несъедобное нюхом чую. Все-таки я пес, хоть и бывший. Инстинкты сохранились.

– К тому же здесь невозможно развести огонь, – сообщила Коринка. – Мы сто раз пытались. Нашли поленницу в сарае, отличные дровишки, пересохли за… ну не знаю, за сколько лет. Но зажечь их нечем, хотя Пепел, когда превращается в головешку, рассыпает множество искр. Вдобавок мы тут среди книг нашли старые школьные тетрадки какого-то Васи Лесникова. Ими отлично разжигать костер. Но ничего не получается: искры сразу гаснут, бумага не успевает загореться.

– Ну надо же, – прохрипел я.

Захрипишь тут!

Тетрадки Васи Лесникова… Моего отца, который умер еще до моего рождения, звали Василием Дмитриевичем Лесниковым.

Значит, это и правда его дом! Здесь жили он, моя мама, бабуля, а еще…

Та самая старуха!

– А вода? – спросил я, подливая в свою кружку воды из большого медного закопченного чайника. – Вода откуда?

– Здесь неподалеку речка. Вода там чистая, безопасная, – сказал Пепел. – Есть яблони в некоторых садах, сливы, смородина – Коринка говорит, что есть можно.

– Фрукты-ягоды – да, можно, хотя они кисловатые, конечно, – смешно сморщилась Коринка. – Но пусть лучше кислые, зато безопасные. А один раз Пепел не успел меня предупредить, я от него отошла и увидела грядку с зеленью. Ботва совсем как у морковки! Потянула… И за хвост вытащила что-то вроде змеи! Оранжевое, толстое, извивающееся! К счастью, вовремя спохватилась, разжала пальцы, и оно снова ввинтилось в землю. С тех пор ничего растущего из земли даже не пытаюсь сорвать. Не знаю, правда, что будет, если нам придется здесь торчать еще неизвестно сколько. От еды, которая здесь хранилась, ничего не осталось. Консервы есть опасно, мука и крупа зачервивели, печенье превратилось в труху…

– Значит, наша задача – смотаться отсюда как можно скорей, – провозгласил Пепел, и я мысленно проголосовал за это всеми своими конечностями. – Тем более что древо-птицы наверняка улетят, когда похолодает. Есть будет в самом деле нечего.

– Может, если сегодня Пепел не услышит знака ужаса, мы дойдем до птице-древа и покажем его тебе, – пообещала Коринка.

– Так птица-древо или древо-птица? – уточнил я.

– А тебе не все равно, слушай? – лениво протянул Пепел. – Ты не в Ботаническом саду, здесь на деревьях табличек нет. Как назвали, так и назвали, faciant meliora potentes.

Я уронил вилку:

– Чего?!

– Это по-латыни, – вмешалась Коринка. – Feci quod potui faciant meliora potentes – «я сделал что мог, кто может, пусть сделает лучше». В России в школах разве не изучают классическую латынь?

– Конечно изучают, – не раздумывая, бросился я прикрывать державу и Минобр. – И я в курсе, что это выражение значит. Просто я в шоке, как лихо Пепел шпарит по-латыни.

На самом деле латынь у нас в школах, сами знаете, не преподают, и я был не в курсе, что значит это… как его там… faciant meliora potentes. Но у меня дома есть толстенный Латинско-русский медицинский словарь: я ведь уже говорил, что потихоньку готовлюсь в мед. Довольно много терминов выучил и не перепутаю, к примеру, fascia pectoralis, грудную мышцу, с fascia parotidea, мышцей околоушной железы. Так что мы тоже не лыком шиты!

Впрочем, учитывая, что в теле человека около шестисот сорока мышц и у каждой есть латинское название, мне еще учиться да учиться.

– К нам гости, – раздался голос Пепла.

Коринка шагнула к окну и прильнула к щелке в ставнях:

– Это недочел! Смотрите, что он делает!

Мы с Пеплом тоже приникли к ставням.

Тот тип в черных трениках и халате стоял у самой калитки и грыз какую-то палку. Рожа у него при этом была самая жалостная, и он то и дело принимался причитать:

– Эй, че-а-эк, меня кусить давать. Кусить меня давать! Давать, давать!

– Волшебное слово сказать забыл, – пробормотал я.

– Может, он его вообще не знал, – хмыкнул Пепел.

– Нашли время хихикать, – сердито оглянулась Коринка, – он есть хочет, а вы издеваетесь. Я вынесу ему чего-нибудь. Вон половинка яйца-мяса осталась, два яблока… А то он с голоду до того дойдет, что грибы есть начнет.

Я хотел было спросить, а что плохого в том, чтобы есть грибы, но тут Пепел рявкнул:

– С ума сошла?! А сама с голоду до чего дойдешь? Неизвестно, когда удастся отсюда выбраться. Мне-то все равно, а вам с Александр-ром чем питаться? Надо беречь припасы.

– Ну, одно яйцо-мясо и два яблока нас не спасут, – запальчиво возразила Коринка. – А смотреть, как живое существо умирает с голоду, я не могу. Но постараюсь объяснить недочелу, что у нас больше ничего нет.

– Как ты ему объяснишь? – фыркнул Пепел. – Из окошка покричишь, что ли? Я тебя туда не пушу. Сам отнесу, если уж на то пошло.

– Да он тебя только увидит – наутек бросится, – сердито сказала Коринка.

– Ничего, – хладнокровно возразил Пепел. – Ты положишь еду в мисочку, а я оставлю ее за воротами. Вернется и съест, ничего с ним не сделается.

– Ты что?! – окончательно разозлилась Коринка. – Он, конечно, недочел, но все-таки более или менее разумное существо, неудобно ему предлагать есть с пола!

– А я? – обиженно спросил Пепел, подпуская в голос слезу. – Я всю мою прошлую жизнь так ел! С полу, из мисочки потрескавшейся… А я разве не разумное существо?!

– Разумное и очень хитрое, – улыбнулась ему Коринка. – Мисочки твои были пусть старые, но из знаменитого руанского фаянса. Так что не прибедняйся. И вообще – хватит спорить. Говорю же, отнесу еду сама. – Она положила оставшееся яйцо-мясо и яблоки в облупленную эмалированную миску. – А вы оставайтесь здесь.

– Еще чего! – так и взвился Пепел.

– Угомонись, – велела Коринка. – Я даже калитку открывать не буду, не беспокойся. Через забор подам ему миску, поговорю быстренько и сразу вернусь.

– Может, хотя бы нож возьмешь? – пробормотал я, проводя ногтем по лезвию столового ножа, который лежал на столе. Не, ну правда, черт его знает, этого недочела – может, он вообще антропофаг. Схватит Коринку, перекусит ей горло – и все, конец, и ничем мы с Пеплом не поможем, даже я с моими медицинскими познаниями, весьма хилыми, если честно. – Возьми на всякий случай.

– Эх, тебе еще так много удивительных открытий предстоит здесь совершить! – вздохнула Коринка. – Мы уже пытались брать с собой ножи, когда уходили из дому. Но это бесполезно. Как только выходим во двор, ножи превращаются в какую-то противную мягкую субстанцию. Нет, ну правда – как будто сделаны из смеси ваты с соплями, – пардон, конечно.

Она передернулась, а я вспомнил свой нож, оброненный под деревом… я не сомневался, что это было то самое пресловутое Древо зла. Наверное, он тоже превратился в такую субстанцию.

– Если честно, – пробормотала Коринка, – я вряд ли смогу ударить недочела ножом. Ладно бы какое-нибудь чудище. Но недочел все-таки немножко, самую малость хотя бы – человек…

– Ну я-то с тобой могу пойти? – не выдержал я.

– Ну ладно, иди, – наконец согласилась Коринка, но тут же уточнила: – Только ты к калитке близко не подходи. В сторонке встань, чтобы недочел тебя не заметил.

– Какие нежности… – процедил Пепел, но Коринка отмахнулась:

– Лучше засовы подними.

Пепел послушно потащился к дверям, и наконец мы с Коринкой вышли в этот бледно-лунный полусвет.

Недочел маячил за забором, то подпрыгивая, то поднимаясь на цыпочки, причитая:

– Меня кусить давать, скоро-быстро! Давать скоро-быстро!

– Он еще и командует! – проворчал было я, но закашлялся.

Какой странный здесь воздух! Поначалу, когда я только попал сюда, был так ошарашен случившимся, что ничего не чувствовал, кроме страха, а сейчас просто задохнулся от густого, дурманящего аромата влажной травы и привядшей листвы. Ну да, мы ведь в лесу, в огромном лесу, лес царствует здесь и завоевывает бывшую деревню.

А вот и качели, о которых рассказывала Коринка. Вокруг полусгнивших веревок заплелась повилика, от сиденья остался лишь обломок дощечки. Испытывать качели на прочность нормальным людям не рекомендуется, они только для призраков – для девочек, от которых осталась лишь тень, бубнящая «Миламиламила…».

Что-то меня будто кольнуло в голову, какая-то догадка осенила, такая неожиданная, странная – и в то же время до такой степени похожая на правду, что я даже замедлил шаги, даже споткнулся…

В этот момент все и произошло!

Недочел подпрыгнул, поднявшись чуть ли не до пояса над забором, наклонился над ним и, одной рукой вырвав из рук Коринки миску с едой, в то же мгновение подхватил девчонку и поднял ее над забором так легко, словно она весит не больше этой миски. Не опуская онемевшую Коринку на землю, он высыпал в разинутый рот еду, отшвырнул миску, перехватил Коринку обеими руками и, крепко прижимая к себе, помчался к лесу.

– Стой! – заорал я и метнулся к калитке.

Рванул ее – заперта!

Мимо пронесся какой-то серый вихрь, крикнув голосом Пепла:

– Через забор!

Впрочем, я уже и сам догадался. Не помню, как перевалился через забор, как выбежал из деревни, как врезался в лес. Пепел несся-летел-свистел-вился впереди… Не могу описать нормальными словами, как он передвигался – впрочем, мне тогда уж точно было не до подбора эпитетов, – но, кажется, я тоже мчался достаточно быстро, и видок у меня, наверное, был еще тот, потому что близко подступающие к тропинке деревья натурально отшатывались.

Как я ненавидел сейчас эти деревья, этот мир, это проклятое Древо зла, которому, как я понимал, здесь все подчинялось и которое заставило недочела совершить такую подлость! Ведь Коринка пожалела этого поганца, отдала ему последнюю еду – а что из этого вышло?! Что за мир такой поганый?! Коринка такая чудесная, такая нежная – а этот недочел сцапал ее, будто хотел сожрать.

А если он и правда людоед?!

Потемнело в глазах, и пришлось изо всех сил сжать кулаки, чтобы ногти вонзились в ладони и физическая боль изгнала пугающие мысли.

Немного помогло – во всяком случае, зрение вернулось, и я разглядел, что в конце тропы, по которой мы бежим, виднеется поляна, а в середине ее стоит раскидистое дерево с толстенным стволом. Что-то было знакомое, до ужаса знакомое в его очертаниях, и я невольно начал спотыкаться, когда сообразил, куда ж это мы с Пеплом примчались: к тому самому дереву, на ветвях которого покачивалось высохшее тело старухи, а под корнями гнездилась деревяшка, которая называет себя моим братом.

К Древу зла, короче!

Пепел остановился и помахал рукой: иди, мол, сюда – а я не мог заставить себя сдвинуться с места. Как говорится, еще свежи воспоминания…

Пепел в два прыжка подскочил ко мне:

– Не бойся, Древолаза сейчас нет, я уверен. Мне был бы дан знак ужаса. А недочел бежал в этом направлении, я видел его почти все время. Если он спрятался где-то здесь, мы его найдем.

Я изо всех старался скрыть дрожь. Задрал голову и вгляделся в переплетение веток, которые совсем недавно были моей клеткой.

Клетка была пуста. Уф… но куда же недочел утащил Коринку?!

Только сейчас заметил, что тропа, по которой мы прибежали, раздваивается, немного не доходя до Древа зла. В прошлый раз этих тропинок не было, точно не было! Или я настолько ошалел тогда, что ничего не замечал?

– Ты направо, я налево? – предложил я, стараясь говорить как можно спокойней, хотя, понятное дело, даже намека на спокойствие не испытывал.

– Не надо, – покачал головой Пепел, – лучше держаться вместе. Эти тропинки такие… непростые, знаешь ли. Если обойдем дерево по одной, ничего не изменится. Все останется вот так же, как ты сейчас видишь. А если пройдем по другой – увидишь и ужасную рану на Древе зла, и человека, которого оно обглодало до костей.

– Человека?! – ужаснулся я. – Ну и тварь…

– Ладно, теряем время! – рявкнул Пепел. – Давай руку, иди за мной, не отставай. Штука в том, что я тут один раз только проходил, ну и забыл, по какой тропке идти сначала, по левой или по правой. Ладно, пошли по правой. – И он быстро повернул на тропу, которая огибала дерево справа. Я потащился следом.

Мы довольно быстро обошли Древо зла. Ничего не изменилось.

– Значит, это обычная тропа, – сказал Пепел. – Теперь ты еще крепче за меня держись. Я, если честно, в первый раз так и не дошел до конца. Пришлось возвращаться и набираться сил. Если станет совсем худо, скажи, что больше не можешь, и закрой глаза. Так и иди, держись за меня, я тебя выведу. Понял?

– Понял, – буркнул я.

Мы повернули налево, в другую сторону от трупа старухи, но я не удержался и оглянулся на нее.

Глупости, конечно, но мне показалось, что пустые мертвые глаза смотрят на меня с жалостью.

…Ну как описать то, что я увидел? Дерево с той стороны выглядело ужасно. Кто-то в ярости воткнул в ствол десятка два ножей, несколько сабель и топоров, которые так и остались торчать в стволе. В нанесенных ими ранах застыло что-то гадостное – словно блевотина сочилась из ствола, да еще с потеками крови! Виднелись вроде бы следы зарубцевавшихся ожогов… Но это было еще не самое страшное. Через несколько шагов перед нами открылось углубление в стволе – большое такое углубление, в котором виднелось что-то вроде кресла. Сначала показалось, оно сделано из палок, оструганных добела, но приглядевшись, я понял, что это человеческие кости – человеческий скелет.

Сиденьем был согнутый невообразимым образом позвоночник. «Columna vertebralis» – вдруг всплыло в уме латинское название…

Подлокотником кресла служил череп. Из его пустых глазниц высовывался тонкий корень, похожий на ту «пуповину», которую таскал за собой мой деревянный брат. Вообще все это жуткое сооружение оказалось скреплено такими корнями. Раскрытые ребра были спинкой кресла, а венчали ее тазовые кости. Наверное, предполагалось, что в них следовало поудобней устраивать голову, когда садишься…

Можно подумать, что я столбом застыл перед этой жуткой картиной, но на самом деле нет: только глянул – и, как говорится, она врезалась мне в память. Я зажмурился, но перед глазами по-прежнему маячило сплетение костей, перевитых отростками и корнями Древа зла.

Тут что-то дернуло меня за руку. На счастье, я сообразил, что это Пепел тащит меня вперед, и не заорал с перепугу.

– Очнись! – прошипел он. – Брюхоглаз идет! Прячься за ствол!

Ветка, на которой висела старуха, слегка поскрипывала. Мы припали к земле как раз под ней.

– Брюхоглаз за ягнятами пришел, – шепнул Пепел. – Видишь?

И я в очередной раз чуть не рухнул от изумления, увидав чуть поодаль целую «плантацию». На земле лежали плоды, немного похожие на дыни. Рядом, свернувшись, дремали какие-то существа, покрытые белой кудрявой шерстью и очень напоминавшие ягнят. Наверное, это были более зрелые плоды. Трое или четверо таких «ягнят» бродили вокруг и щипали траву.

То есть они тоже плоды?!

– Что же это?.. – начал было я, однако Пепел зверски глянул на меня и так нажал мне на плечо, что я согнулся в три погибели.

Проломившись через подлесок, на поляну вывалился брюхоглаз.

Меня затрясло. Он оказался даже страшней, чем в первый раз! Тогда я заметил только пасть и глаз на брюхе, а теперь разглядел ступалки, похожие на колоды, и хваталки, оканчивающиеся тремя пальцами. Голову и загривок покрывала косматая, желто-зеленая, похожая на пожухлую траву шерсть. Глаз у чудища оказался не только на брюхе, но и посередине лба, и на голове был еще один рот – оскаленный, с жуткими острыми клыками, с капающей слюной…

Ступалки были короткие, но брюхоглаз передвигался на них проворно: перебегал от ягненка к ягненку, хватал, сворачивал им шеи как цыплятам, разрывал надвое и засовал одну половину в рот на голове, а другую – в пасть на брюхе. Я почувствовал, что меня сейчас вырвет, и отвернулся.

– Когда мы только увидели этих ягняток, я сначала хотел их для Коринки собрать, а потом почуял, что они растут от корней Древа зла. А Коринка говорит: ну и ладно, а то они такие хорошенькие, что их было бы жалко есть.

– Как это? – повернул я голову. – Как это – растут от Древа зла?!

– Как-то так. Здесь половина леса питается от его корней.

– И мой деревянный брат, конечно, у него на подпитке, – пробормотал я. – А кстати, яйцо-мясо, которые мы ели, где растет? Оно, может, тоже от его корней питается?!

– Это дерево подальше отсюда, – шепнул Пепел. – Рядом с ним нормальные яблоки растут, сливы. Мы с Коринкой надеемся, что древо-птицы тоже нормальные.

– Ой, да что же мы сидим?! – спохватился я. – Надо Коринку искать!

– Тихо! – прошипел Пепел. – Куда рванул?! Пусть брюхоглаз наестся. До тех пор с места трогаться нельзя. Не смотри, что он на обрубок похож – у него брюхо может растянуться до невообразимых размеров. Ты туда запросто поместишься, если что.

– А ты? – с подозрением глянул на него я.

– Кому охота пепел жрать? – ухмыльнулся Пепел.

– Ладно, подождем, – вздохнул я. – А где мы будем Коринку искать?

Пепел пожал плечами и отвел глаза.

«Он не знает! – Я похолодел от этой мысли. – Как же быть?!»

Время шло, а брюхоглаз жрал, жрал и не собирался останавливаться.

Я больше не мог вот так сидеть и ничего не делать:

– Слушай, Пепел, давай найдем какую-нибудь дубинку и вырубим это безразмерное брюхо!

– От удара о его каменную башку любая дубинка разлетится в щепки, – проворчал Пепел. – Погоди-ка, он вроде наелся наконец…

Может, брюхоглаз и не наелся, но есть было больше нечего. Он сожрал всех ягняток, все «шерстяные» плоды, и даже те, которые были покрыты только кожистой оболочкой.

Постоял покачиваясь, громко рыгая, и побрел куда-то в чащу. Деревья, через которые он проламывался, затрещали, потом треск затих.

Можно отправляться на поиски. Только в какую сторону?!

Наверное, видок у меня был совсем безнадежный, потому что Пепел сердито буркнул:

– Ты что, забыл, кто я такой? Отвернись-ка, чтобы не хлопнуться опять в бесчувствии. Возиться с тобой будет некогда.

Я хотел было обидеться, но вовремя сообразил, что сейчас произойдет, и послушно зажмурился.

– Бегом! – скомандовал Пепел через несколько секунд, и я увидел черного обугленного и слабо искрящегося пса, который стремительно ввинтился в лес, так низко опустив голову, словно пытался отыскать что-то на земле.

Ну правильно: он пытался взять след недочела и Коринки!

Я помчался за Пеплом.

Да, скажу я вам, вот это была гонка!.. Только я собрался задохнуться и упасть без сил, как вдруг Пепел обо что-то споткнулся и покатился кубарем. А через секунду и я почувствовал, как меня что-то ударило по ногам, и тоже свалился.

Оказывается, мы с Пеплом налетели на туго натянутый канат.

Раздался развеселый премерзкий хохоток, и я обнаружил, что это никакой не канат, а та самая пуповина, которая связывала Древо зла и моего деревянного братца. Это он натянул ее поперек нашей дороги. И конечно, высунул из кустов свою противную злорадную рожу с закрытыми гляделками.

– Это еще кто?! – изумился Пепел, но тут же воскликнул: – Ах да, понял. Деревяшка, привязанная к Древу зла. Твой бр-ратец, Александр-р?

Я передернул плечами.

– Повезло же тебе, – сочувственно пробурчал Пепел.

– Да я вам помог, дураки, – противно проскрипела деревяшка. – Будете так мчаться – ничего не заметите. Вы это ищете, что ли?

Пепел метнулся было вперед, но резко остановился.

Я выпутался из дурацкой пуповины, подбежал ближе и увидел, что неподалеку кто-то лежит. Вернее, валяется – поза была такой изломанной, разбросанной, что там могло оказаться только мертвое тело.

Сердце буквально замерло – я перестал дышать! Но почти сразу разглядел халат и черные треники.

Это же недочел! А где Коринка?!

Подошел, боясь оглядеться. Сейчас я бы не хотел ее увидеть. Нет, если бы она выбежала из зарослей и бросилась нас с Пеплом обнимать, я был бы счастлив. Но обнаружить ее в этих зарослях такой же страшной, как недочел, – нет-нет, я бы не выдержал!..

Пепел-пес улегся на траву, уткнув морду в землю. Наверное, его терзал тот же ужас, что и меня, он так же боялся обнаружить мертвую Коринку. А может быть, у него просто не было сил смотреть на недочела.

Когда я сказал, что это мертвое тело, то ошибся. Тело – это ведь, грубо говоря, покрытые кожей мышцы, облегающие скелет и скрывающие в себе внутренние органы. Здесь же я увидел только скелет, обтянутый кожей и жалкой одежонкой. Недочел и так был тощий, а теперь казалось, что из него какой-то неведомой силой высосаны не только мышцы, но и все внутренности. Череп странно завалился набок, будто недочелу свернули шею, костлявые – вот уж правда! – стопы были искривлены невообразимой судорогой. А уж лицо… При любой гримасе – даже самой мучительной! – искажаются только мышцы, а кости – нет: ну, челюсть может отвиснуть. Однако лицевые кости недочела, плотно обтянутые кожей, были неестественно искажены. Вместо глаз – темные провалы…

Что же ему пришлось испытать?!

– Его задушили? – прохрипел я, поворачиваясь к поганой деревяшке. – Кто его задушил? Ты?

– А зачем? – весело спросил братец. – Он сам виноват. Хотел сорвать тех, кто растет из-под земли, хотя здесь все знают, что этого делать нельзя.

Я огляделся и только сейчас обнаружил, что недочел валяется среди мелких белых грибов, похожих на аккуратненькие шампиньоны.

Так это они его погубили?! Я вспомнил его голодные глаза и как жадно он проглотил яйцо-мясо и яблоко. Этот бедняга просто хотел есть! Он был просто голодный! Он что, поел грибов и отравился? И умер в страшных мучениях?

В сердцах я пнул один «шампиньон» – и в ту же секунду из-под земли вырвалось что-то вроде толстой длинной кишки красного цвета, только с белой головой-шапочкой – в точности как у гриба. Голова разинула пасть и впилась мне в левую ногу! Просвистело стрелой воспоминание: вот Коринка рассказывает, что хотела сорвать морковку, дернула за ботву, а вместо морковки вытащила что-то вроде змеи – оранжевое, толстое, извивающееся. К счастью, вовремя спохватилась, разжала пальцы, и оно снова ввинтилось в землю. С тех пор ничего растущего из земли она даже не пыталась сорвать, повезло ей.

А мне, значит, не повезло…

От боли я закачался, начал падать, Пепел рванулся, чтобы подхватить меня, но тут мой деревянный родственничек, не открывая глаз, с силой взмахнул пуповиной, как лассо, захлестнул петлю вокруг красной кишки и дернул с такой силой, что впившиеся в мою ногу челюсти разжались. Гриб-людоед отлетел в сторону, шмякнулся о ствол ближайшего дерева и разлетелся кровавыми кляксами.

– Не думай, что я тебя спас потому, что простил, – хохотнул деревянный братец. – Ты мне еще пригодишься… если выживешь, конечно. Корень жрущего гриба сплетается с корнями Древа зла, и аппетит у него непомерный.

Я едва слышал его слова, едва понимал их. Ногу жгло как огнем, и эта боль вытягивала из меня все силы. Показалось, будто нога болтается в кроссовке и резинка спортивных штанов ослабела, штаны поползли вниз. Я вдруг понял: совсем недавно что-то подобное испытывал и недочел… а значит, меня ждет та же участь, что и его! Не важно, что деревяшка оторвала от меня белоголовую кишку. Это только продлит агонию. Может быть, жрущий гриб расправился бы со мной быстрей, а так я буду гореть на медленном огне, я уже сейчас горю…

– Александр-р, – рявкнул Пепел, подскочив ко мне, – вытащи у меня из головы эту стрелку и приложи к своей ране. – Он поднял лапу и показал на штырек, торчащий у него изо лба. – Только потом не забудь воткнуть ее на прежнее место, иначе… иначе я сдохну. А если оживу, то еще пригожусь вам с Коринкой.

Меня трясло, руки дрожали, то жарило огнем, то обдувал ледяной ветер, я не чувствовал пальцев, но все-таки умудрился, зацепившись ногтями, выдернуть из головы Пепла то, что старуха назвала громовой стрелкой… Вообще, мне показалось, что это был просто осколок кремня. Хотя я был в таком состоянии, что мне все что угодно могло показаться.

Как только стрелка оказалась у меня в руках, Пепел рухнул наземь и остался лежать недвижим. Можно было подумать, что я вынул батарейку из какого-то гаджета. Однако мои пальцы ослабели, и я выронил стрелку в траву.

Деревянный братец натурально покатился со смеху! Ну да, он катался вокруг меня и ржал, ржал, и его довольное кудахтанье отдавалось в моей голове как удары молотом.

– Такой удачи я даже не ожидал! – визжал он, и визг его врезался мне в мозг словно сверло дрели.

Какая боль… какой кошмар…

Но куда кошмарней было то, что в глазах все расплывалось, пальцы потеряли чувствительность, и я не мог ни разглядеть спасительную стрелку, ни нащупать ее в траве.

Я понимал, что это конец, финал, финиш, капец и самый толстый песец из всех песцов на свете, что мы погибли, и я, и Пепел, что он пожертвовал собой ради меня, но напрасно! Все зря… все зря…

Вдруг сквозь гудение, которое возникло в моей голове, прорвался тихий шепот, но слов я не мог понять. А через мгновение с трудом разглядел тонкую руку, которая протягивала мне что-то каменное, ограненное.

Мозг мой еще не вполне отключился, и я смог сообразить: кто-то нашел стрелку в траве и подал ее мне! Думать не было ни сил, ни времени, поэтому я просто прижал эту штуку к своей ране. Мгновенно стало легче. Силы возвращались стремительно, все у меня внутри и в голове становилось на свои места, я смог свободно дышать, вернулось зрение, слух, и до меня донесся голос:

– Миламиламиламила…

Я оглянулся – да так и сел, где стоял.

Девчонка лет пятнадцати, вроде Коринки. Глаза голубые, длинная русая коса. Одета в ночную рубашку в цветочек, поверх накинут байковый цветастый халат (такие рубашки и халаты обычно в больницах выдают) – само собой, без пуговиц. На ногах кожаные домашние тапочки. Девчонка была неживая, призрачная, я это сразу понял, потому что ее одежда не могла бы сохраниться такой чистой за те шестнадцать лет, которые она здесь провела. Одежда тоже была призрачная. Она навсегда осталась такой, какой была перед смертью…

Я знал, кто она: почтальон сказал, будто у шофера «газели», у того самого, который опустил письмо чуть раньше меня, в Ведеме умерла дочь. Ей было тогда пятнадцать лет, и звали ее Людмила Смирнова.

Я сам видел ее имя на конверте.

Людмила, Люда, Мила… Как только я взглянул на качели, на которых Коринка видела ее тень, бормочущую «Миламиламиламила», сразу догадался, кто это.

Я стоял и пялился на нее как дурак, и мысли у меня были дурацкие. Но я лучше промолчу. Сейчас не время.

Неестественно бледное, словно из воска вылепленное лицо Милы выражало страшное беспокойство, глаза смотрели на что-то, зажатое в моей руке, и она твердила жалобно, словно вот-вот заплачет:

– Миламиламиламила… – И уже совсем с отчаянием: – Миламиламиламила!!!

Я посмотрел на свои пальцы, судорожно сжимающие какой-то остро заточенный черный камень, чем-то напоминающий острие стрелы, и подскочил от ужаса. Болван! Я совсем забыл про Пепла! У меня в руках не просто камень – а камень, от которого зависит его жизнь!

Кинулся к неподвижному псу, приподнял его голову. Она повисла безжизненно, глаза закатились и подернулись мутной пленкой. Я про всех девчонок на свете забыл. Пепел умер! Я его погубил… нет, не может быть! Боль в груди, там, где трепыхалось от ужаса сердце, была такой, что мои мучения после укуса жрущего гриба показались пустяковиной. Я словно бы сам умер, глядя на безжизненное обугленное тело.

– Пепел, не умирай! – заорал я и с силой воткнул стрелку ему в лоб.

По его телу прошла судорога… несколько секунд пса била мелкая дрожь… потом она утихла, Пепел потянулся, открыл глаза, поднял голову, уставился на меня и проворчал:

– Что-то я заспался. А ты как? Покажи-ка свою нижнюю левую лапу.

Я закатал штанину. От укуса не осталось и следа! Но это ладно, а даже подумать о том, что я чуть не потерял заветную стрелку, было страшно. А что это за камень, кстати? Все-таки, пожалуй, кремень, я правильно сначала подумал. Коринка говорила, что в тоннелях «Пети Сентюр» находили кремневое месторождение, только небольшое, и потому его забросили.

– Повезло вам, – разочарованно проскрежетал мой деревянный братец. – Вовремя эта плакса прибежала. Навела порядочек.

– Какая плакса? – удивился Пепел.

Деревяшка свалилась на траву и начала дрыгать ногами.

– Твой пес ее не видит! Не видит! – заорала восторженно.

– Что, правда не видишь? – изумился я.

– Кого я не вижу? – насторожился Пепел.

– Ну, ту девочку, которая качалась на качелях и говорила «Миламиламиламила…».

– Тебя что, жрущий гриб отравил? – забеспокоился Пепел. – Какая еще девочка?! Коринка ведь рассказывала, что там была только тень.

– Миламиламиламила! – протараторила Мила в эту минуту, и можно было догадаться, что она смеется.

– Она здесь, – сказал я Пеплу. – И я ее вижу.

– А почему я не вижу?! – расстроился Пепел.

Я посмотрел на Милу, вернее на ее призрак.

– Что ты не видишь – это ладно. А вот почему я вижу?!

Мила слабо улыбнулась и покосилась на деревяшку.

Чертов близнец бросил презрительно:

– Голову сломаешь, а не догадаешься, братишка! – Захохотал, подтянул к себе пуповину и быстренько заковылял прочь.

– Что, – спросил я, – это благодаря ему я тебя вижу? Из-за того, что он мой брат, а ты и он умерли в один день? Или в одну ночь, я толком не знаю.

Она кивнула, улыбнулась и пропела ласково:

– Миламиламиламила! – Как будто похвалила меня.

Значит, я угадал. Значит, связь, которая существует между близнецами, не ослабела и через шестнадцать лет после смерти одного из них…

– Мила, – сказал я, – а ты знаешь, кто виноват в вашей смерти?

Она кивнула и посмотрела туда, куда ушел мой брат.

– Он?! – заорал я и погрозил кулаком в ту сторону: – Ну погоди, падла такая, я тебя все-таки достану!

Мила покачала головой.

– Не он?

Она снова покачала головой.

– Старая ведьма?

Мила возмущенно замотала головой и разразилась гневной тирадой:

– Миламиламиламила! Миламиламиламила! Миламиламиламила!!!

– Не она?! – с сомнением переспросил я. – Но кто же?!

Мила снова показала в ту сторону, куда уковыляла деревяшка. И смотрела так, словно пыталась мне что-то внушить.

И до меня наконец дошло… Ведь братец потащился в том направлении, где находилось отвратительное дерево, к которому он прикреплен пуповиной!

– Древо зла? – спросил я осторожно.

Мила горестно закивала.

– Вот оно что… – пробормотал я потрясенно. – Значит, моя… ну, значит, та старуха, которую пронзило своей веткой Древо зла, ни в чем не виновата?

Мила решительно замотала головой:

– Миламиламиламила! Миламиламиламила!

– Но как же… – начал было я, но тут Пепел рявкнул:

– Хватит брать интервью у респондента, который толком не может ответить!

Ситуация была, честно говоря, трагическая, но я не удержался от истерического хохота.

Ну Пепел! Во дает!!!

Он удовлетворенно хмыкнул, но тотчас сердито буркнул:

– Нам надо искать Коринку, ты что, забыл?!

Он заметался, нюхая землю, но тут Мила схватила меня за руку своими холодными пальчиками и зачастила:

– Миламиламиламила!

Ее глаза сияли, бледные губы улыбались, и я понял:

– Ты знаешь, где Коринка?

Мила кивнула.

– Пепел, угомонись, она нам покажет. Пошли скорей!

– Не пошли, а побежали! – безапелляционно приказал Пепел, и мы побежали.

В смысле побежал я, потому что Пепел буквально ввинчивался в пространство, а Мила летела впереди, изредка оглядываясь с ободряющей улыбкой.

Внезапно Пепел шарахнулся в сторону, оглянулся и сердито оскалился на меня: стой, мол!

Я послушно замер, Мила резко порхнула вверх, и мимо нас пронеслись какие-то существа. Честное слово, сначала я решил, будто кусты, которые только что мирно стояли рядом с тропинкой, вдруг ожили и сорвались с места. Но это оказались не то люди, не то обезьяны. Они бежали на четвереньках – на руках и ногах! Волосы их были оплетены травой, а спины… спины густо поросли ветками, и на бегу эти ветки складывались, прилегая к телу, как спинные плавники у рыб, идущих по стремнине, а когда странные существа останавливались, ветки снова распрямлялись. Нет, это не обезьяны: у них оказались человеческие лица: молодые, старые, детские, красивые и некрасивые, но очень выразительные. Сейчас на всех этих лицах отражался сильнейший ужас, и когда существа вдруг замерли, мне показалось, что они готовы всей кучей наброситься на нас. Однако Мила помахала им, и испуганно-враждебное выражение сменилось растерянными и словно бы неловкими улыбками. Видать, редко этим людям-кустам приходилось улыбаться!

Меня больше всего ужаснуло то, что некоторые из них тащили детские коляски: старые, грязные, сломанные, с колесами, прикрученными травой. В колясках копошились младенцы – малыши, поросшие маленькими кустиками.

Господи боже ты мой! Впервые в жизни захотелось перекреститься… Знать бы только, как правильно это сделать!

Тем временем люди-кусты собрались кучкой и замерли на обочине, растопырив свои ветки и полностью прикрыв ими лица – только глаза проблескивали сквозь листья, словно яркие разноцветные ягоды.

– И в мыслях не было, – ахнул Пепел, – что здесь еще какие-то человекообразные существа живут, кроме недочела! И вот пожалуйста – какие-то агриньи…

– Кто? – удивился я.

– Агриньи, то есть дикие существа. Это от греческого слова «агриос» – «дикий», – пояснил Пепел. – А что, у вас в школах разве не учат греческий?

Ну, ребята… Ну это просто что-то с чем-то!

– Учат конечно! – на голубом глазу изрек я, снова прикрывая грудью державу и Минобр. – Но факультативно.

– У нас тоже факультативно, – сообщил Пепел.

Стало чуток полегче.

– А еще в лесу есть кто-то такого типа? – спросил я у Милы, стараясь как можно быстрей увести разговор от обсуждения нашей школьной программы.

Она кивнула, выразительно обведя рукой кусты и деревья.

– Это все разумные существа?!

Мила покачала головой, показав на кусты, потом кивнула, протянув руку к деревьям.

– То есть ты хочешь сказать, что кусты неразумные, а деревья разумные? Все, ну прямо все?

Мила снова покачала головой.

Я подошел к какой-то березе с листьями рябины и дуба:

– Таких здесь много. Это мутанты?

Мила кивнула.

– Они враждебны человеку?

Мила пожала плечами.

– А недочел? – спросил я. – Он был разумным?

Мила показала большим и указательным пальцами: мол, чуть-чуть. Самую чуточку!

– А другие, такие же, как он, здесь есть?

Она покачала головой.

– Вперед, вперед, чего застряли?! – рявкнул Пепел, и мы снова побежали.

Лес вскоре изменился: деревья выглядели нормально, без этих пугающих разных листьев и прочих признаков мутации.

Вдруг Мила указала куда-то в чащу и радостно запела:

– Миламиламиламила!

– Коринка! – завопил Пепел, грянулся оземь и превратился в человека.

Я тоже радостно заорал.

Там стоял высокий ясень со стройным серым стволом, а с его вершины на нас смотрела Коринка. Тонкие многолистные ветки ясеня были так странно сложены, что казалось, будто он держит Коринку на руках.

Дерево зашелестело кистями своих семян, похожих на однолопастные пропеллеры, и Коринка, ласково погладив его по ветке, на которой сидела, воскликнула:

– Это мои друзья, я знала, что они придут за мной!

Ясень, немного помедлив, осторожно опустил Коринку на землю, и она кинулась нас обнимать.

– Мы чуть с ума не сошли, – прорычал Пепел. – Как тебе удалось удрать от недочела?

– Он вдруг остановился и хотел сорвать жрущий гриб. Я крикнула, что это смертельно опасно, но он пробормотал: «Или я съесть гриб, или я съесть ты. Не мешают меня!» Стало понятно, что он совершенно спятил от голода и я не смогу его остановить. И когда он наклонился, чтобы сорвать гриб, я вырвалась и бросилась бежать. Оглянулась и увидела, как он погибает, но уже ничем не могла помочь… Я бежала долго, из последних сил, ноги подкашивались, и вдруг ближайшее дерево наклонилось ко мне, подхватило и перебросило другому дереву. Я чуть сознание не потеряла от страха, но когда меня добросили до ясеня и он заговорил со мной, перестала бояться.

1 Французские пословицы, эквивалентные нашим выражениям «называть вещи своими именами» и «ходить вокруг да около». Здесь и далее прим. автора.

2 Голландка – высокая старинная печь.

3 Le Petit Ceinture – «Маленький пояс» (франц.).

4 Так французы презрительно называли захватчиков немцев еще со времен Франко-прусской войны 1870–1871 гг. Слово boche – это сокращенное caboche (франц.) – башка. Иногда tкte de boche (голова боша) означало tкte de bois (деревянная голова).

5 Месседж – от франц. message – сообщение.

Продолжить чтение