Читать онлайн Мортон-Холл. Кузина Филлис бесплатно

Мортон-Холл. Кузина Филлис

Elizabeth Gaskell

MORTON HALL. COUSIN PHILLIS

© А. В. Глебовская, перевод, 2024

© Н. Ф. Роговская, перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука®

Рис.0 Мортон-Холл. Кузина Филлис

Элизабет ГАСКЕЛЛ

1810–1865

Кузина Филлис

Часть первая

Впервые покинуть отчий дом и поселиться вдали от родителей – большое событие в жизни юноши. Невозможно описать, как доволен и горд я был в свои семнадцать, став хозяином треугольной каморки над кондитерской в Элтеме[1], главном городе одного из наших северных графств! В тот день после обеда отец оставил меня там одного, на прощание сделав несколько простых по сути, но внушительных по тону наставлений, дабы я не сбился с пути в своей новой, самостоятельной жизни. Меня определили в помощники к инженеру, подрядившемуся проложить короткую железнодорожную ветку из Элтема в Хорнби. Место я получил стараниями отца, и по статусу оно было выше того положения, какое занимал он сам, вернее сказать – выше того, какое обыкновенно занимает человек его происхождения и воспитания, ибо отец мой в глазах сограждан с каждым годом становился все более заметной и уважаемой фигурой. Механик по профессии, он был прирожденный изобретатель, невероятно настойчивый в достижении цели, благодаря чему сумел внедрить несколько важных усовершенствований для железных дорог. Изобретал он отнюдь не в погоне за прибылью, хотя от вознаграждения, которое ему по праву причиталось, благоразумно не отказывался. Вы спросите, что, если не деньги, побуждало его воплощать в жизнь свои замыслы? Отец объяснял это просто: пока идея не реализована, она не дает ему покоя ни днем ни ночью. Впрочем, довольно о моем дражайшем батюшке. Добавлю только, что счастлива та страна, где много подобных ему.

Отец был потомственный и убежденный индепендент[2]. Именно этим обстоятельством объясняется его решение поместить меня в комнатушке над кондитерской: лавку держали родные сестры нашего приходского пастора, и одно это должно было уберечь мою нравственность от соблазнов города, когда у меня появится возможность безнадзорно распоряжаться собой и своим жалованьем – без малого тридцать фунтов в год!

Поездке в Элтем отец отвел целых два драгоценных дня и даже надел по такому случаю свое лучшее платье. Сперва он препроводил меня в контору, где познакомил с моим новым начальником (который считал себя обязанным отцу за какую-то своевременную техническую подсказку), затем мы нанесли визит пастору небольшой элтемской общины индепендентов, после чего отец спешно простился со мной. Как ни жаль было расставаться, я втайне радовался, что отныне сам себе господин. Распаковав плетеный короб с провизией, которую собрала для меня матушка, и обнюхав горшочки с припасами, я ощутил себя полноправным хозяином несметных богатств, которыми можно распоряжаться по собственному усмотрению. Прикидывая в уме, на сколько потянет домашняя ветчина, я уже предвкушал нескончаемые пиршества, но главное удовольствие, повторюсь, мне доставляла мысль, что всеми этими яствами я могу лакомиться когда захочу, без спросу и оглядки на других, пусть даже согласных мне потакать. Съестные припасы я убрал в маленький угловой буфет: моя каморка сплошь состояла из углов, и, соответственно, все помещалось в углу – камин, окно, шкаф, – а в центре помещался только я сам, да и то с трудом. Откидной стол примостился прямо под окном, выходившим на рыночную площадь, так что моим предполагаемым ученым занятиям, ради которых отец раскошелился на жилье с «гостиной», грозила нешуточная опасность – попробуйте не отвлечься от книг на кипучую жизнь уличной толпы! Завтракать и обедать я должен был вместе с двумя престарелыми сестрами Доусон в их крошечной столовой позади треугольной лавки внизу, а вечерний чай или ужин устраивать самостоятельно, поскольку никто не знал наперед, в какое время я буду приходить со службы.

Эйфория, вызванная горделивой радостью недавно оперившегося юнца, вскоре сменилась тоскливым чувством одиночества. Я был единственным ребенком в семье и никогда раньше не жил вдали от дома; и, хотя на словах отец был сторонником сурового правила: «Кнута пожалеешь – испортишь дитя»[3], он всем сердцем любил меня и, сам того не замечая (если бы заметил, первый осудил бы себя), обходился со мной исключительно мягко. Матушка же, напротив, никогда не высказывалась в пользу жестких мер, однако держала меня в строгости; наверное, просто потому, что мои детские проказы досаждали ей больше, чем ему… Так или иначе, я хорошо помню, как горячо она заступалась за меня повзрослевшего, когда однажды я повел себя, на взгляд отца, неподобающим образом – нарушил бескомпромиссные отцовские принципы.

Но сейчас речь не об этом. Я ведь намерен рассказать о кузине Филлис, а сам еще даже не объяснил, кто она такая.

В первые месяцы моей жизни в Элтеме новое чувство ответственности за порученное дело и столь же новое состояние независимости целиком захватили меня. В восемь утра я приступал к работе в конторе, в час шел домой обедать и к двум возвращался на рабочее место. В отличие от утренних, послеобеденные часы складывались по-разному – иногда я продолжал заниматься бумагами, а иногда сопровождал главного инженера мистера Холдсворта на тот или иной участок строящейся линии между Элтемом и Хорнби. Последнее доставляло мне неизмеримо большее удовольствие. Во-первых, эти поездки вносили приятное разнообразие в повседневную рутину; во-вторых, позволяли обозревать окружающие пейзажи (очень живописные, с обилием дикой природы); и в-третьих, предоставляли мне возможность насладиться обществом мистера Холдсворта, которого я по-мальчишески боготворил. Это был молодой человек лет двадцати пяти, стоявший значительно выше меня по рождению и образованию; к тому же он успел поездить по Европе и в его усах и бакенбардах угадывался иностранный лоск. Я очень гордился, что меня видят в компании с ним. Во многих отношениях он и в самом деле был превосходный малый, мне повезло попасть в его руки, другой начальник мог оказаться куда как хуже.

Каждое воскресенье по настоянию отца я писал домой отчет обо всем, что произошло за истекшую неделю; но жизнь моя была настолько однообразна, что подчас я не знал, чем заполнить письмо. По воскресеньям я дважды в день посещал молитвенное собрание в темном узком переулке – слушал заунывные гимны, и долгие молитвы, и нескончаемую проповедь. В малочисленной элтемской общине я был лет на двадцать моложе самых молодых из прихожан. Иногда наш пастор мистер Питерс после второй службы звал меня к себе на чай. Как же я тяготился этой честью! Весь вечер сидеть на краешке стула и отвечать на многозначительные вопросы, задаваемые утробным басом, пока часы не пробьют восемь (время домашнего молебна), и тогда в дверях, разглаживая на животе передник, появится хозяйка миссис Питерс в сопровождении единственной служанки… И пошло-поехало: сперва проповедь, потом чтение главы из Писания, потом предлинная импровизированная молитва… Наконец какой-то внутренний голос шепнет мистеру Питерсу, что пора ужинать, и мы поднимаемся с колен, преисполненные единственного чувства – голода! За трапезой хозяин позволял себе немного опроститься и отпускал одну-другую тяжеловесную шутку, желая, вероятно, показать мне, что духовные пастыри – тоже люди. В десять я мог идти домой, в свою треугольную каморку, и там наконец-то беззастенчиво зевать, предвкушая долгожданный сон.

Дина и Ханна Доусон (так значились их имена на вывеске над входом в лавку, хотя я всегда звал их соответственно мисс Доусон и мисс Ханна) считали, что приглашение домой к мистеру Питерсу – величайшая честь, какой только может удостоиться юноша вроде меня: обладая столь великой привилегией, надо быть поистине современным Иудой Искариотом, чтобы не заслужить спасения души! А вот насчет моего тесного общения с мистером Холдсвортом… Тут сестры сокрушенно качали головой. Меня же переполняла благодарность к этому джентльмену. И однажды, отрезая сочный ломоть ветчины, я размечтался, как славно было бы пригласить его к себе на чай, особенно теперь, когда под окном шумит ежегодная элтемская ярмарка и площадь пестрит разноцветными палатками, каруселями, странствующим зверинцем и прочими провинциальными увеселениями, на которые я в свои семнадцать лет смотрел раскрыв рот. Но стоило мне издалека завести разговор о своем желании, как мисс Ханна мигом раскусила меня, осудив греховные зрелища и прибавив что-то про тех, кого вечно тянет валяться в грязи[4]; потом она ни с того ни с сего перескочила на Францию и богомерзких французов, растлевающих всех, кто хоть однажды ступил на их землю. Сообразив, что ее праведный гнев неуклонно устремляется к одной цели и что цель эта – мистер Холдсворт, я почел за лучшее поскорее доесть свой завтрак и убраться подальше. Вот почему через несколько дней меня так изумил случайно подслушанный разговор двух почтенных сестриц: обе радостно подсчитывали доход от ярмарочной недели и соглашались друг с другом, что кондитерская на углу рыночной площади – очень неплохая вещь. Однако позвать к себе мистера Холдсворта я все же не решился.

О первом годе моего пребывания в Элтеме рассказывать, в сущности, больше нечего. Но в канун девятнадцатилетия, когда я начал подумывать, не отпустить ли и мне бакенбарды, состоялось мое знакомство с кузиной Филлис, о чьем существовании я до той поры ни сном ни духом не ведал. Мы с мистером Холдсвортом на целый день уехали в Хитбридж и трудились не покладая рук. Хитбридж находится неподалеку от Хорнби, из чего легко можно заключить, что к тому времен наша ветка была проложена уже больше чем наполовину. Помимо всего прочего, вылазка за город давала столь необходимый мне материал для еженедельных писем домой, и на сей раз я много места уделил описанию природы (обычно такой грех за мной не водился), поведав отцу о зарослях болотного мирта[5] и полях мха – о зыбкой почве, по которой нужно было тянуть железную дорогу; о том, как мы с мистером Холдсвортом ходили обедать в близлежащую живописную деревушку (собственно Хитбридж), поскольку нам пришлось заночевать и остаться на второй день; и о том, что я надеялся еще не раз повторить свое путешествие, ибо коварная местная почва заводила в тупик наших инженеров: стоило им приподнять один конец полотна, как другой немедленно проваливался вниз. (Из сказанного несложно заметить, что меня мало заботили интересы акционеров; от нас лишь требовалось обеспечить устойчивость новой ветки до того момента, пока железнодорожный узел не введен в строй.) Все это я изложил подробнейшим образом, радуясь, что наконец-то нашлось чем заполнить пустые страницы.

Из родительского ответа я узнал, что троюродная сестра моей матери замужем за пастором индепендентской общины Хорнби, и звать его Эбенезер Холмен, и живет он в той самой деревне Хитбридж, которую я описал, по крайней мере так полагает моя матушка. Сама она никогда не встречалась с кузиной Филлис Грин, но, по мнению моего батюшки, вышеупомянутая кузина – в каком-то смысле богатая наследница, ибо ее отец Томас Грин владеет полусотней акров земли и все его состояние когда-нибудь перейдет к единственной дочери. По-видимому, название Хитбридж сильно возбудило родственные чувства матушки; и отец передал мне ее просьбу: когда я снова окажусь в тех краях, навести справки о преподобном Эбенезере Холмене и, ежели он и впрямь живет там, спросить, не женился ли он в свое время на девице Филлис Грин, и ежели на оба вопроса мне дадут утвердительный ответ, то пойти к нему и отрекомендоваться сыном Маргарет Мэннинг, урожденной Манипенни. Я проклинал себя и тот час, когда обмолвился о Хитбридже. Знать бы наперед, чем это обернется для меня! Одного пастора-индепендента более чем достаточно для любого нормального человека, ворчал я про себя, но мне выпала особая честь не только знать мистера Доусона (то бишь каждое воскресное утро штудировать с ним катехизис), пока я жил в отчем доме, но еще и выказывать почтение старику Питерсу в Элтеме и по пять часов кряду сидеть тише воды, ниже травы в ожидании обещанного чая. И вот теперь, когда я полной грудью вдохнул вольного воздуха Хитбриджа, мне приказано разыскать очередного пастора, который, чего доброго, тоже начнет устраивать мне допрос и читать наставления – или заманит к себе «на чаек»! Кроме того, я совсем не хотел навязываться незнакомым людям, никогда, быть может, не слыхавших фамилию моей матери (престранную, к слову сказать, – Манипенни!)[6]; но даже если они что-то слышали, скорее всего, им не было никакого дела до моей матушки, как и ей до них, пока мне не стукнуло в голову обмолвиться про Хитбридж.

При всем том я не собирался идти наперекор родителям из-за такого пустяка, хоть и крайне досадного для меня. Вскоре дела снова привели нас в Хитбридж, и за обедом в тесной трапезной деревенского трактира я улучил минуту, когда мистер Холдсворт зачем-то вышел, и задал румяной девчонке-подавальщице те самые вопросы, которые мне велели задать. Либо я неясно выразился, либо девчонка была глупа как пробка: сказала, что ничего не знает, но спросит у хозяина. Засим, разумеется, появился трактирщик, пожелавший услышать из первых уст, чего мне угодно. Пришлось повторить свои вопросы, уже в присутствии мистера Холдсворта, который, думаю, не придал бы им никакого значения, если бы я не краснел, не путался и не запинался на каждом слове – если бы, короче говоря, сам не выставил себя дурнем.

Трактирщик подтвердил, что ферма с названием «Надежда» имеется в Хитбридже, и владеет ею мистер Холмен, пастор-индепендент, и жену его вроде бы зовут Филлис. Ее девичья фамилия Грин – это факт.

– Родственники? – поинтересовался мистер Холдсворт.

– Нет, сэр… просто дальняя родня моей матери. Ну да, выходит, что родственники. Только я их в глаза не видывал.

– До фермы отсюда рукой подать, – подойдя к окну, услужливо сообщил трактирщик. – Вон, гляньте-ка, за той клумбой с мальвой терновник в саду, видите? А выше пучок чудны́х каменных труб. Это и есть их «Надежда». Ферма старая, но Холмен ведет свое хозяйство как надо.

Мистер Холдсворт проворнее меня встал из-за стола и подошел к окну посмотреть. Услыхав последнюю реплику трактирщика, он с улыбкой обернулся ко мне:

– Согласитесь, крепкий хозяин – редкая птица среди сельских священников!

– Прошу прощения, сэр, но я уж скажу по-своему: пастор Холмен! Для нас священник – служитель Англиканской церкви, и нашему настоятелю обидно было бы слышать, если бы кто-то назвал этим словом раскольника. Так вот, пастор Холмен с хозяйством управляется не хуже заправского фермера. Пять дней в неделю трудится на себя и два – на Господа Бога; и еще неизвестно, какому труду отдает больше сил. По субботам и воскресеньям он пишет проповеди и посещает свою паству в Хорнби, а в понедельник с пяти утра встает за плуг и пашет, как простой неученый крестьянин… Но у вас обед стынет, джентльмены!

Мы вернулись за стол, но через некоторое время мистер Холдсворт нарушил молчание:

– На вашем месте, Мэннинг, я бы навестил родственников. Сходите хоть поглядите на них, пока мы дожидаемся сметы от Добсона, а я посижу в саду, выкурю сигару.

– Благодарю, сэр. Но я их совсем не знаю и не уверен, что хочу узнать.

– Тогда к чему было расспрашивать о них? – Он быстро взглянул на меня. (Мистер Холдсворт не признавал бесцельных слов и поступков.) Я ничего не ответил, и он продолжил: – Ну же, решайтесь! По крайне мере, посмо́трите, что представляет собой этот пастор-пахарь. Потом расскажете, любопытно будет послушать.

Я привык во всем подчиняться ему, его авторитет и влияние были столь велики, что я беспрекословно отправился выполнять поручение, хотя мне легче было бы взойти на эшафот. Трактирщик, по обычаю всех деревенских трактирщиков навостривший уши, проводил меня к выходу и несколько раз повторил, куда и как идти, словно я мог заблудиться по дороге длиной двести ярдов! Но я терпеливо слушал его указания, радуясь любой отсрочке, чтобы собраться с духом, прежде чем ни с того ни с сего предстать перед незнакомыми людьми.

Итак, я нехотя побрел по проселочной дороге, сшибая прутиком верхушки сорной травы, и за первым или вторым поворотом увидел перед собой ферму. От тенистого, поросшего травой проселка фермерский дом был отделен садом; впоследствии я узнал, что у домочадцев он назывался «двор» – вероятно, потому, что был обнесен низкой стеной с решеткой поверху. Большие двустворчатые ворота с колоннами, увенчанными каменными шарами, соединялись с парадным входом мощеной дорожкой. Однако обитатели дома, как правило, не пользовались ни импозантными воротами, ни парадной дверью; вот и в тот день ворота оказались заперты (хотя дверь была открыта настежь). Я пошел в обход вдоль ограды по едва заметной в траве тропке, миновал каменный монтуар[7], поросший очитком и желтой хохлаткой, и наконец увидел другую дверь (как я потом узнал, хозяин прозвал ее «викарной», а парадный – «помпезный» – вход величал «ректорским»)[8]. Я постучался. Мне открыла высокая девушка примерно моего возраста; она молча смотрела на меня, дожидаясь моих объяснений – кто я и зачем пожаловал. Я как сейчас вижу ее – мою кузину Филлис. Она стоит передо мной в лучах предвечернего солнца, которое разрезает полумрак у нее за спиной косой полоской света.

На ней было простое синее платье с длинными рукавами и вырезом под горло; края рукавов и горловину украшали скромные оборки из той же материи, оттенявшие белую кожу – до того белую, что и сказать нельзя! Ни раньше, ни позже я ни у кого не видел такой белизны. Волосы у нее были светло-желтые, с золотистым отливом. Она смотрела на меня прямым, открытым взглядом, и в ее крупных невозмутимых глазах читался лишь закономерный вопрос, но отнюдь не испуг при виде незнакомца. Помню, я удивился, что такая взрослая и рослая барышня носит поверх платья маленький детский передник.

Пока я соображал, как лучше ответить на ее немой вопрос, у нее за спиной раздался женский голос:

– Филлис, кто там? Если пришли за пахтой, пусть обождут у черного хода.

Я решил, что правильнее будет говорить не с девушкой, а с обладательницей этого голоса, поэтому молча шагнул вперед и стал на пороге, снявши с головы шляпу. За порогом находился холл, или, скорее, некая общая комната, где семья собирается по вечерам. Маленькая бойкая женщина лет сорока утюжила муслиновые шейные платки возле высокого, увитого плющом окна. Хозяйка смерила меня подозрительным взглядом.

– Меня зовут Пол Мэннинг, – представился я, но тут же понял, что мое имя ни о чем ей не говорит. – Моя матушка в девичестве носила фамилию Манипенни… Маргарет Манипенни.

– Ну конечно! Она же вышла за Джона Мэннинга из Бирмингема! – всплеснула руками миссис Холмен. – Так вы ее сын? Садитесь, садитесь! Дайте посмотреть на вас. Подумать только, у Маргарет взрослый сын! Кажется, она сама только вчера играла в куклы. Хотя… когда это было? Ох, да уж двадцать пять лет назад! Что же привело вас в наши края?

Она тоже уселась, словно под тяжестью любопытства, чтобы услышать от меня про все двадцать пять лет, миновавшие с их последней встречи. Ее дочь Филлис вернулась к своему вязанию (помнится, это был длинный серый мужской чулок). Работала она споро, не глядя на спицы, и меня не оставляло ощущение, что ее глубокие серо-голубые глаза прикованы ко мне, но когда я украдкой взглянул на нее, она внимательно рассматривала что-то на стене над моей головой.

Расспросив меня обо всем, что ее интересовало, миссис Холмен протяжно вздохнула и покачала головой:

– До сих пор не верится, что к нам пожаловал сын Маргарет Манипенни! Жаль, пастора нет сейчас дома. Филлис, ты не знаешь, на каком поле сегодня работает отец?

– На пятиакровом. Там началась жатва.

– Коли так, он будет недоволен, если за ним послать. Иначе непременно познакомила бы вас. Пятиакровое поле далековато отсюда. Но я не отпущу вас из дому, пока не выпьете рюмочку вина с кексом. Говорите, у вас мало времени? А то останьтесь, пастор обычно заглядывает домой около четырех, когда у работников перерыв.

– Да, мне пора… Я и так уже засиделся.

– Ладно. Филлис, возьми-ка ключи. – Мать шепнула дочери на ухо какие-то распоряжения, и та вышла за дверь.

– Выходит, она кузина мне? – уточнил я, хотя это было очевидно, просто я не знал, как иначе перевести разговор на девушку.

– Да… Филлис Холмен. Одна она у нас… теперь.

По этому «теперь» и облачку печали, на миг затуманившему ее взор, я догадался, что у четы были и другие дети.

– А сколько лет кузине Филлис? – спросил я, рискнув назвать ее по имени и тотчас оробев от своей фамильярности.

Однако миссис Холмен ничего не имела против и дала мне исчерпывающий ответ:

– В прошлый Майский день исполнилось семнадцать… Ой, пастор запрещает упоминать Майский праздник[9], – спохватилась она, боязливо озираясь по сторонам. – Первого мая Филлис исполнилось семнадцать, – повторила она с учетом необходимой поправки.

«А мне в следующем месяце исполнится девятнадцать», – сам не знаю почему подумал я, и тут вошла Филлис с подносом.

– Мы держим служанку, – доложила мне миссис Холмен, чтобы я не подумал, будто ее дочь всегда прислуживает гостям, – просто сегодня она занята – сбивает масло.

– Мне это совсем не в тягость, мама, – заверила Филлис спокойным звучным голосом.

Я почувствовал себя ветхозаветным персонажем – как бишь его звали? – которому прислуживает хозяйская дочь. А может быть, я всего лишь Авраамов раб, которому Ревекка дала напиться из колодца? И я подумал, что Исаак много потерял, когда не сам отправился добывать себе жену[10]. Разумеется, у Филлис не могло возникнуть подобных мыслей. У этой статной, грациозной молодой женщины была наивная душа ребенка, под стать ее полудетскому наряду.

Как меня учили, я поднял тост за здоровье моей новообретенной родственницы и ее мужа, а после и за здоровье кузины Филлис, слегка поклонившись в ее сторону. От смущения я не решился посмотреть на нее и проверить, как она приняла мои слова.

– Теперь мне уже точно пора, – сказал я, вставая со стула.

Ни одна из дам не пригубила вина, хотя миссис Холмен из вежливости отломила кусочек кекса.

– Жаль, что вы не застали пастора, – повторила она и тоже встала.

Я же втайне радовался, что не застал его. В ту пору я не жаловал пасторов, а этот был особенно подозрителен, если запрещал вслух упоминать Майский день. Однако в дверях миссис Холмен взяла с меня слово приехать снова в ближайшую субботу и остаться у них на воскресенье – тогда-то я уж определенно не разминусь с пастором!

– Лучше в пятницу, если сможете! – крикнула она мне вслед, стоя в проеме «викарной» двери и рукой прикрывая глаза от низкого вечернего солнца.

Кузина Филлис не двинулась с места. В дальнем углу затененной плющом комнаты разливалось волшебное сияние от ее золотистых волос и ослепительной белой кожи. Она только посмотрела на меня и невозмутимо произнесла «до свидания».

К моему возвращению мистер Холдсворт уже впрягся в работу, ежесекундно отдавая распоряжения строителям, но, когда выдалась свободная минута, поинтересовался:

– Ну что, Мэннинг, как вам ваша новая родня? Как совмещаются в одном лице землепашец и проповедник? Если этот ваш пастор крепок не только верой, но и делом, я готов его уважать.

Он был слишком занят, чтобы внимательно слушать мой ответ. К тому же ответил я с заминкой, нарочито уклончиво, упирая главным образом на приглашение явиться снова.

– Ну разумеется, поезжайте… В пятницу, если хотите. Почему бы и не на этой неделе? Вы заслужили отдых, дружище.

Мне совсем не хотелось ехать на день раньше и тем растягивать свой визит, но, когда наступила пятница, я неожиданно для себя обнаружил, что еще меньше мне хочется оставаться в Элтеме, поэтому я воспользовался разрешением мистера Холдсворта и отправился на ферму, прибыв туда уже под вечер, позже, чем в прошлый раз. Викарная дверь была открыта. Стояла мягкая сентябрьская погода, за день солнышко так прогревало воздух, что на улице казалось теплее, чем в доме, хотя в камине на раскаленных углях медленно тлело толстое полено. За минувшие дни листья вьюна за окном стали чуть желтее и на некоторых появилась сухая бурая кромка. Миссис Холмен сменила утюг на швейную иглу и, устроившись возле крыльца, починяла рубашку. Филлис по-прежнему что-то вязала в своем углу – можно было подумать, будто она всю неделю не вставала с места. На заднем дворе разгуливали курицы-пеструшки, выклевывая из земли какие-то зерна; поблескивали дочиста вымытые и развешанные кверху дном большие молочные бидоны. Передний двор-сад утопал в цветах – они заползали на низкую стену ограды и каменный монтуар, а часть самосевом проросла в траве по обеим сторонам тропы к черному ходу. А запах!.. Наверное, мой выходной костюм на месяц вперед пропитается ароматами шиповника и ясенца, невольно подумалось мне. Время от времени миссис Холмен запускала руку под крышку корзинки, стоявшей у ее ног, и бросала пригоршню зерна голубям, которые нетерпеливо ворковали, гукали, хлопали крыльями и перепархивали с места на место в ожидании очередной порции угощения.

Завидев меня, хозяйка поднялась мне навстречу.

– Голубчик, вот это славно… это по-родственному! – повторяла она, горячо пожимая мне руку. – Филлис, кузен Мэннинг пришел!

– Пожалуйста, зовите меня просто Пол, – попросил я. – Дома все зовут меня по имени. По фамилии – только в конторе.

– Ну, Пол так Пол. Я уже и комнату для вас приготовила. Так и сказала пастору: «Приедет он в пятницу или нет, а комнату я приготовлю». А пастор ответил, что ему надо быть на Ясеневом поле, приедете вы или нет. Но он обещал вскорости вернуться – узнать, не появились ли вы. Идемте, я провожу вас в комнату, приведете себя в порядок с дороги.

Когда я снова спустился, мне показалось, что миссис Холмен не знает, как меня занять; возможно, ей просто было скучно со мной, а может быть, я помешал каким-то ее планам. Так или иначе, она кликнула Филлис, велела дочери надеть капор и прогуляться со мной до Ясеневого поля, к отцу. Мы подчинились. Мне хотелось произвести на девушку благоприятное впечатление – и одновременно хотелось, чтобы она была поменьше ростом, хотя бы не выше меня! Словом, я разволновался, и, пока гадал, с чего начать беседу, Филлис сама заговорила со мной:

– Полагаю, вы почти все дни проводите в трудах, кузен Пол.

– Да, в конторе нужно быть к половине девятого, днем перерыв на обед, и через час снова за дело – до восьми или девяти.

– Наверное, времени для чтения почти не остается.

– Да, почти, – согласился я, внезапно осознав, что не всегда с пользой провожу свой досуг.

– Мне тоже не хватает времени. Отец привык вставать за час до выхода в поле, но мама не велит мне подниматься в такую рань.

– А моя матушка вечно будит меня спозаранку, не дает вволю поспасть.

– Когда же вы встаете?

– Ох!.. В половине седьмого! Правда, не каждый день, – уточнил я, припомнив, что за все прошлое лето я только дважды поднимался в такой час.

Она повернула голову и пристально посмотрела на меня:

– Отец встает в три. И мама вставала с ним, пока не заболела. Я сплю до четырех.

– В три! Но для чего, что ему делать в такую пору?

– Как «что делать»? Перво-наперво молитва, духовное упражнение в своей комнате; затем нужно позвонить в большой колокол – созвать людей на дойку; потом разбудить Бетти, нашу служанку. Обычно он еще сам задает корм лошадям, потому что наш конюх Джем уже старик и отец не хочет лишний раз его беспокоить… Заодно осмотрит у лошадок ноги и плечи, проверит подковы, постромки, торбы с сеном и овсом – все, что важно для работы в поле. Может и кнут поправить, если потребуется. Затем проведает свиней, убедится, что они накормлены, заглянет в чаны с помоями… И наконец составит списки – чего и сколько надо приготовить для пропитания людей и живности, чем пополнить запасы топлива. Только после этого, если останется немного времени, отец идет домой и мы с ним вместе читаем – всегда по-английски; латынь оставляем на вечер, чтобы насладиться ею без спешки. В положенный час отец созывает людей на завтрак, собственноручно нарезает им хлеба и сыра, напоминает домашним заполнить свежей водой их деревянные бутылки и отправляет «ребят» на работы. В половине седьмого мы остаемся одни и садимся завтракать… Смотрите, отец вон там! – воскликнула она, указывая на человека в рубашке, который был на голову выше обоих своих спутников. Вид нам частично заслоняла листва ясеней, окаймлявших поле, и я подумал, что обознался: в этом работнике богатырского роста и телосложения я не мог разглядеть ничего общего с обликом смиренного благочестивого пастора, каким я его себе представлял. Однако это и был преподобный Эбенезер Холмен собственной персоной.

Он издали кивнул, завидев нас на жнивье, и я ожидал, что он подойдет поздороваться, но он продолжал отдавать какие-то распоряжения и в нашу сторону не смотрел. Я сразу отметил, что дочь явно пошла в отца, а не в мать, – унаследовала и его стать, и белую кожу; только у него лицо обветрилось и задубело, а у нее сохранило шелковистую гладкость и блеск. Светлые, некогда желтоватые, как солома, волосы пастора теперь густо поседели. Но в его случае седина не означала упадка сил. Честно говоря, я впервые встретил такого ладно скроенного силача: мощная грудь, сухие бедра, великолепно посаженная голова… Тем временем мы сами приблизились к нему. Он оборвал себя на полуслове и сделал шаг навстречу, протягивая руку мне, но обращаясь к Филлис:

– Вижу, дочка, вижу… Кузен Мэннинг, я полагаю? Обождите минуту, молодой человек, сейчас надену сюртук, чтобы приветствовать вас по всей форме. Сейчас, только… Нед Холл! Без дренажной канавы здесь не обойтись. Не земля, а мокрая глина, вся слиплась. Давай-ка мы с тобой займемся этим в понедельник… Прошу прощения, кузен Мэннинг… Да, вот еще, на доме старика Джема прохудилась крыша. Завтра, пока я буду занят, сможешь ее поправить. – И вдруг, резко сменив тон своего раскатистого баса, так что в голосе зазвучали совсем другие ноты, куда больше подобающие проповеднику и настраивающие на молитвенный лад, неожиданно прибавил: – А теперь споемте «Единогласно славим» на мотив «Ефремовой горы»[11].

Пастор приподнял над землей лопату и начал отбивать ею такт. В отличие от меня, оба работника знали слова и мелодию. О Филлис и говорить не приходится: ее звучный голос уверенно вторил ведущему басу отца. Крестьяне подтягивали чуть менее смело, но довольно стройно. Заметив мое молчание, Филлис пару раз бросила на меня удивленный взгляд. Что я мог поделать? Мы впятером стояли посреди сжатого поля с обнаженными головами (Филлис не в счет), на желто-буром жнивье высились скирды хлеба, поодаль с одной стороны темнел лес, где громко ворковали дикие голуби, с другой протянулась ажурная полоса вязов, сквозь которую проглядывала голубая даль. Даже знай я слова и мелодию вечернего песнопения, скорее всего, не смог бы выдавить из себя ни звука: в горле стоял ком от охватившего меня небывалого чувства.

Гимн допели, работники ушли, а я пребывал в каком-то остолбенении, пока пастор, надевая сюртук, поглядывал на меня с доброжелательным любопытством.

– Сдается мне, джентльмены железнодорожники не имеют привычки завершать трудовой день совместным пением псалмов, – проронил он, – а зря, обычай недурной… право слово, недурной! Нынче мы управились пораньше в вашу честь – закон гостеприимства.

Я не знал, что сказать на все это, и не от отсутствия, а от избытка мыслей в моей бедной голове. Время от времени я украдкой разглядывал своего спутника. Черный сюртук поверх такого же черного жилета; над белоснежной рубашкой выступает ничем не прикрытая мускулистая шея; на ногах серо-коричневые штаны до колена, серые шерстяные чулки (я легко догадался, какой мастерицей они связаны) и подбитые гвоздями башмаки. Шляпу пастор держал в руке – вероятно, ему нравилось, что ветер треплет волосы. Через некоторое время я заметил, что отец взял дочь за руку; так они и пошли домой – рука об руку.

Пересекая деревенский проселок, мы повстречали двух маленьких мальчиков. Один лежал в траве на обочине и плакал навзрыд; другой стоял над ним, засунув в рот палец и молча роняя слезы солидарности. Причина детского горя была очевидна: на дороге в лужице молока валялся разбитый глиняный кувшин.

– Ну-ка, ну-ка, что такое? Рассказывай, что у тебя стряслось, Томми! – сказал пастор, одной рукой подхватив с земли рыдающего малыша.

Томми уставился на него круглыми глазенками, полными удивления, но не страха: по всей видимости, они с пастором были давние знакомые.

– Мамин кувшин! – наконец вымолвил он и снова зашелся в плаче.

– Слезами горю не поможешь – ни кувшин мамин не склеишь, ни разлитое молоко в него не вернешь. Как же тебя угораздило, Томми?

– Мы с ним, – он кивнул на второго мальчугана, – бегали наперегонки…

– Томми хвастался, что обгонит меня, – вставил мальчуган.

– Ума не приложу, как отучить глупых мальчишек бегать наперегонки, когда у них в руках полный кувшин молока, – раздумчиво произнес пастор. – Может быть, просто высечь вас – заодно избавить от неприятной обязанности вашу маму? Если не я, то она! По-другому, боюсь, не получится. – (Дружный рев обоих провинившихся подтвердил высокую вероятность такого прогноза.) – Конечно, я мог бы отвести вас к себе на ферму и дать вам еще молока. Но вы же опять побежите наперегонки, опять все разольете. И к одной белой луже на земле прибавится вторая. Нет, придется все-таки высечь вас. Плеть не мýка, а вперед наука, верно я говорю?

– Мы больше не будем бегать наперегонки, – пообещал старший из детей.

– То есть превратитесь из мальчиков в ангелов!

– Не превратимся.

– Нет? Почему?

Мальчишки переглянулись в поисках ответа на каверзный вопрос. Наконец один из сорванцов нашелся:

– Ангелы – они же мертвые!

– Ладно, оставим в покое богословие. Что, если я дам вам еще молока и одолжу жестяной бидон с крышкой? Бидон хотя бы не разобьется, но за сохранность молока я не ручаюсь, если вы снова вздумаете бегать друг за другом. Так что глядите!

Пастор еще раньше выпустил руку дочери и теперь взял за руки мальчишек. Мы с Филлис пошли следом, слушая безостановочный звонкий щебет осмелевших детей, с которыми пастор беседовал, не скрывая удовольствия. На одном из извивов дороги внезапно открылся роскошный вечерний пейзаж в золотисто-багряных тонах. Пастор обернулся к нам и процитировал пару строк на латыни.

– Поразительно, – заметил он, – насколько безошибочны у Вергилия эпитеты – насколько они не подвластны времени! А ведь прошло две тысячи лет, и перед глазами у него была Италия… Но его описание точь-в-точь совпадает с тем, что мы видим здесь, в Англии, в Хитбриджском приходе графства ***!

– Мм, пожалуй, – пробормотал я, сгорая от стыда, ибо успел основательно забыть то немногое, что знал из латыни.

Пастор скосил взгляд на Филлис и получил тот отклик, на который я по своему невежеству оказался неспособен: лицо дочери просияло тихой радостью понимания.

«Да это потруднее катехизиса! – подумал я. – Одной зубрежкой тут не отделаешься».

– Филлис, доченька, сделай милость, проводи этих двух героев до дому и расскажи их матушке про бег наперегонки и разлитое молоко. Мама всегда должна знать правду, – назидательно прибавил он, посмотрев на детей. – Да передай ей, что у меня лучшие березовые розги во всей округе. Если надумает задать трепку озорникам, пусть ведет их ко мне. Зачем ей себя утруждать? Коли виновны, я сам их высеку, может не сомневаться.

Филлис повела детей на задний двор за новой порцией молока, а я через викарную дверь проследовал за пастором в дом.

– Мамаша их гневлива сверх меры, – объяснил он, – за малейшую провинность нещадно лупцует своих чадушек. Ну а я пытаюсь вершить справедливый суд. – Он уселся на трехногий угловой стул возле камина, обвел взглядом пустую комнату и вздохнул: – Где же наша хозяйка?

Пастор привык, что под вечер жена встречает его ласковым взглядом, легким прикосновением, и сейчас ему этого не хватало. Впрочем, не прошло и минуты, как миссис Холмен присоединилась к нам. И тотчас же, словно позабыв о моем присутствии, пастор принялся рассказывать ей обо всем, что случилось за день. Потом решительно встал и объявил, что должен на время удалиться и привести себя в соответствие со своим «преподобством», после чего мы все сядем пить чай в гостиной.

Гостиной называлась просторная комната с двумя окнами по одной стене; стена напротив примыкала к выложенному плиткой проходу от ректорской двери к широкой лестнице с низкими, до блеска отполированными дубовыми ступенями, которые хозяева явно не видели смысла скрывать под ковровой дорожкой. На полу в центре гостиной лежал вышитый ковер ручной работы. Из прочих украшений назову один или два семейных портрета (довольно странного вида); каминную решетку и щипцы с совком, отделанные латунью; и большую фаянсовую вазу с цветами на постаменте из фолиантов Библии Мэтью Генри[12] – это чудо громоздилось на обеденном столе, придвинутом к стене между окнами. Чай в гостиной устроили в мою честь, и я был премного благодарен хозяевам, хотя впоследствии нисколечки не жалел, что удостоился этой привилегии в первый и последний раз. Упомянутая выше общая комната, или столовая, или холл, куда попадали через викарную дверь, была несравнимо уютнее. Почетное место там занимал большой камин с печкой и крюком для чайника, под которым весело горел огонь; на полу лежал малиновый прикаминный коврик; все, чему полагается быть закопченным дочерна, было черным, а все, чему полагается блестеть, блестело; белый кафельный пол, белые занавески на окнах и другие детали обстановки, на которых заметна любая грязь, сверкали безупречной чистотой. Возле противоположной стены, во всю длину комнаты, располагался дубовый стол для игры в шаффлборд[13] с доской, установленной под таким углом, чтобы опытный игрок сумел послать шайбу в нужное поле. Тут и там стояли корзинки с неоконченной белошвейной работой; на стене висела скромная полка с книгами для чтения – а не для подпирания громоздкой вазы с цветами! В тот первый вечер, ненадолго оставшись один в этой комнате, я наугад снял с полки две-три книги: Вергилий, Цезарь, греческая грамматика… Боже, куда я попал! И в каждой на форзаце имя Филлис Холмен! Я поскорей захлопнул книжицы, сунул их на место и отошел подальше. Я так оробел, что боялся приблизиться к кузине Филлис, хотя она всего лишь мирно склонилась над своим рукоделием. Ее волосы показались мне еще золотистее, ресницы длиннее, а гладкая стройная шея белее, чем прежде.

После торжественного чаепития мы вернулись в общую комнату, чтобы пастор мог выкурить трубку, не опасаясь осквернить табачным дымом дорогие камчатные портьеры унылого бледно-коричневого оттенка. Свое «преподобство» пастор Холмен обозначил с помощью небольших изменений в гардеробе, и самым заметным среди них был повязанный на шее пышный белый муслиновый платок – один из тех, которые утюжила миссис Холмен, когда я впервые пришел на ферму. Пыхая трубкой, пастор неподвижно смотрел на меня. Но видел ли меня? Не знаю. Тогда мне думалось, что видит и, полагаясь на какие-то свои критерии, пытается понять, чего я стою. Время от времени он вынимал изо рта трубку, легким постукиванием выбивал из чашечки пепел и задавал мне очередной вопрос. Пока его интерес ограничивался моими познаниями и кругом чтения, я сконфуженно ерзал и мялся, не зная, что сказать. Но мало-помалу он добрался до практических вещей, касавшихся железнодорожного дела, и я наконец почувствовал себя увереннее, потому что был искренне увлечен своей работой (если бы я не отдавался ей целиком, мистер Холдсворт не стал бы терпеть меня подле себя). В те дни я близко к сердцу принимал трудности, с которыми мы столкнулись при прокладке нашей линии: нам никак не удавалось найти в хитбриджских зыбях участок с пригодной твердой почвой. С энтузиазмом развивая эту тему, я не мог не поразиться прозорливости мистера Холмена, иногда вставлявшего свой вопрос. Разумеется, он не разбирался во многих инженерных частностях, иначе и быть не могло, но суть дела ухватил очень верно: вот что значит мыслить ясно и рассуждать логически! Филлис – истинная дочь своего отца как внешне, так и внутренне – часто отрывалась от работы, чтобы взглянуть на меня в попытке лучше вникнуть в мои объяснения. И ей это удавалось, я видел. Вероятно, ради нее я старался выражать свои мысли как можно доходчивее и подбирать для них наиболее точные слова. Мне хотелось доказать, что я тоже не лыком шит и кое в чем разбираюсь, хоть и не владею мертвыми языками.

– Что ж, теперь все понятно, – произнес наконец мистер Холмен, – у меня больше нет вопросов. Поздравляю, мой мальчик, в вашем возрасте не всякий имеет свою голову на плечах и рассуждает так ясно и здраво. Откуда у вас такой талант?

– От отца! – с гордостью объявил я. – Он изобрел новый метод сортировки составов. Может быть, видели заметку в «Газетт»?[14] Его изобретение запатентовано. Думаю, нет человека, который не слыхал бы о лебедке Мэннинга!

– Помилуйте, мы не знаем, кто изобрел алфавит!.. – сдержанно улыбнувшись, отозвался пастор и снова поднес ко рту трубку.

– Конечно не знаем, сэр, – обиделся я за отца, – когда это было!

Пых-пых-пых.

– Должно быть, ваш батюшка – выдающийся человек. Теперь я припоминаю, что однажды слышал о нем. Немного найдется людей, чья слава докатилась бы до Хитбриджа. Здесь знают лишь тех, кто живет не далее пятидесяти миль от их дома.

– Да, сэр, мой отец – человек выдающийся! Это не только мое мнение, так считает мистер Холдсворт и… и все, кого ни спросите!

– Молодой человек правильно делает, что заступается за отца, – словно бы в мое оправдание сказала миссис Холмен.

Я уже начал сердиться: мой отец не нуждался в заступниках. Его заслуги говорили сами за себя.

– Ну разумеется, – миролюбиво ответил пастор. – Правильно, потому что не кривит душой… и не грешит против истины, я уверен. А то иной раз бывает прямо по пословице «всяк кулик свое болото хвалит». Вскочит молоденький петушок на кучу, хвост распустит и давай во все горло нахваливать своего родителя-петуха, дескать, полюбуйтесь, какого я славного роду-племени!.. Мне очень хотелось бы познакомиться с вашим отцом, – под конец сказал пастор, посмотрев мне в лицо долгим, доброжелательным, открытым взглядом.

Но я не придал этому значения, задетый его словами. Он докурил трубку, поднялся и вышел из комнаты. Поспешно отложив рукоделие, Филлис последовала за ним, но через две минуты вернулась и села на место. Вскоре, еще прежде, чем ко мне вернулось доброе расположение духа, дверь отворилась и мистер Холмен пригласил меня пройти в его кабинет. По другую сторону узкого коридора с каменным полом находилась странная многоугольная комнатка площадью не больше десяти квадратных футов – то ли закуток бухгалтера, то ли кабинет хозяина дома: окошко во двор, письменный стол, конторка, плевательница для жевательного табака и стеллаж со старыми богословскими книгами; на другом, поменьше, стояли книжки для фермеров, разъясняющие, как надобно вести хозяйство, вносить в почву навоз, подковывать лошадей и так далее; беленые стены пестрели клочками бумаги с напоминаниями, прикрепленными где облатками, где кнопками или булавками – смотря по тому, что попалось под руку. На полу я заметил ящик с набором плотницких инструментов, а на столе – рукописи, заполненные стенографическим письмом.

Хозяин с улыбкой повернулся ко мне:

– Моя дочь, глупышка, испугалась, что вы на меня обиделись. – Он опустил мне на плечо свою большую сильную руку. – «Не может быть, – сказал я. – Не в обиду сказано – без обиды принято». Ведь я прав?

– Не вполне, сэр, – признался я, обезоруженный его благодушным тоном. – Но впредь так и будет.

– Вот и славно. Вижу, мы с вами подружимся. Честно говоря, я немногих впускаю в свою келью. Но нынче утром я читал одну книгу и зашел в тупик… Книгу доставили мне по ошибке. Я-то подписывался на проповеди брата Робинсона… Но теперь даже рад, что с заказом вышла путаница, ибо проповеди, при всей их… Впрочем, не важно! Я заплатил и за то, и за другое, хотя в итоге мне придется еще какое-то время ходить в старом сюртуке. Такова цена всеядности! При нехватке досуга я вечно ощущаю нехватку книг – мой неуемный аппетит к чтению требует все новой и новой пищи. Да, вот она!

Он протянул мне книгу. Это был солидный труд по механике, с обилием технических терминов и довольно сложных математических расчетов. Как ни удивительно, математика не стала камнем преткновения для пастора, и от меня требовалось лишь растолковать ему некоторые технические понятия, что я охотно взялся исполнить.

Пока он перелистывал страницы в поисках того или иного места, вызвавшего у него затруднения, мой взор праздно блуждал по запискам на стене, и одна в особенности привлекла мое внимание. Я не удержался и прочел ее, запомнив на всю оставшуюся жизнь. Сперва я решил, что это просто составленный на неделю вперед календарь неотложных дел, но, приглядевшись, понял, что это нечто иное – программа расписанных по дням недели ходатайственных молитв: в понедельник пастор положил себе молиться о благе своей семьи, во вторник – о недругах, в среду – о единоверцах-индепендентах, в четверг – о прочих христианских церквах, в пятницу – о страждущих, в субботу – о собственной душе, в воскресенье – о возвращении заблудших и грешников на путь истинный.

Нас позвали ужинать, и мы вернулись в общую комнату. Дверь в кухню была отворена. При появлении пастора все находившиеся в обоих помещениях молча встали и все взоры устремились к его могучей фигуре. Положив одну руку на трапезный стол, а другую торжественно воздев, пастор глубоким звучным голосом, хотя отнюдь не громоподобно, без намека на аффектацию, которую кое-кто принимает за набожность, произнес:

– Едим ли, пьем ли или иное что делаем, все делаем в славу Божию![15]

Ужин состоял из огромного мясного пирога. Право отведать его первыми предоставили тем, кто собрался за столом в общей комнате, затем хозяин дома стукнул по столу роговой рукояткой разделочного ножа и возгласил: «Теперь или никогда!» – подразумевая, что любой из нас может взять еще кусок. После того как все так или иначе, промолчав или высказавшись, отказались, он постучал по столу дважды, и тогда в открытую дверь вошла Бетти, которая унесла гигантское блюдо на кухню, где своей очереди дожидались, помимо нее самой, старик, молодой парень и девушка-служанка.

– Закрой, пожалуйста, дверь, – попросил кухарку мистер Холмен.

И когда дверь за Бетти затворилась, миссис Холмен удовлетворенно сообщила мне:

– Это в вашу честь! Если в доме нет гостей, пастор держит кухонную дверь открытой, чтобы беседовать не только со мной и Филлис, но также и с работниками, и с прислугой.

– Так мы скорее ощутим свое единение под крышей общего дома, прежде чем приступить к семейной молитве, – пояснил пастор. – Но вернемся ненадолго к нашему разговору… Не посоветуете ли мне какую-нибудь простенькую книжку по динамике, которую я мог бы положить в карман и понемногу изучать в течение дня, когда выдается свободное время?

– Свободное время, отец?.. – повторила за ним Филлис, и на лице ее впервые промелькнуло подобие улыбки.

– Да, дочка, свободное время! Я вечно кого-нибудь жду, а минуты бегут. Уж коли железная дорога почти добралась до нас, не мешало бы хоть что-то о ней узнать.

Мне вспомнились его слова о «неуемном аппетите» к знаниям. Надо сказать, к обыденной, материальной пище аппетит у пастора тоже был недурен. Хотя мне показалось – возможно, только показалось, – что в отношении еды и питья он установил для себя некие твердые правила.

Отужинав, домочадцы собрались для молитвы – продолжительной, явно импровизированной, вечерней молитвы. Она могла бы показаться сумбурной, не доведись мне стать свидетелем последнего часа минувшего трудового дня, благодаря чему у меня появился какой-то ключ к бессвязным, на взгляд постороннего, воззваниям пастора. Сперва мы все окружили его и вслед за ним опустились на колени. Он закрыл глаза, поднял над головой сложенные ладонь к ладони руки и вслух начал молиться – иногда надолго замолкая, словно раздумывая, не упустил ли он в своем отчете Всевышнему (по его собственному выражению) еще что-то важное; напоследок, исчерпав все темы, он благословил присутствующих. Признаюсь, временами мое внимание рассеивалось, пока какое-нибудь знакомое слово не возвращало меня к действительности; так, я с удивлением обнаружил, что пастор ходатайствует перед Господом о своих коровах и прочей домашней живности.

Для иллюстрации приведу один занятный эпизод. Когда молитва подошла к концу, но мы еще не встали с колен (а Бетти не пробудилась – после всех дневных забот ее сморил сон), наш коленопреклоненный пастор, внезапно уронив руки и широко раскрыв глаза, обратился к старику, который (также на коленях) повернулся к нему, верный обычаю почтительно внимать хозяйскому слову:

– Джон, не забудь перед сном дать Дейзи теплой каши из отрубей, ибо в первую голову мы должны спрашивать с себя, Джон!.. На две кварты[16] отрубей ложку имбиря и полстакана пива. Бедной скотине нужно восстанавливать силы. А я совсем упустил это из виду, не напомнил тебе… Битый час прошу Всевышнего о милости, а с себя спросить позабыл. Стыд и срам, – упавшим голосом прибавил он.

Прежде чем я удалился в свою комнату, мистер Холмен уведомил меня, что в предстоящие два дня моего визита, вплоть до воскресного вечера, мы с ним можем более не увидеться: субботу и воскресенье он целиком посвящает своим пастырским обязанностям. То же самое говорил мне трактирщик, когда я пытался навести справки о своих предполагаемых родственниках. По правде сказать, это известие не слишком меня огорчило, поскольку открывало возможность ближе познакомиться с миссис Холмен и кузиной Филлис. Лишь бы последняя не вздумала мучить меня мертвыми языками!

Ночью мне приснилось, что я сравнялся в росте с кузиной Филлис и каким-то чудесным образом обзавелся бакенбардами и еще менее правдоподобным знанием латыни и греческого. Увы! Проснулся я все тем же малорослым безусым юнцом, который забыл даже то немногое, что когда-то зубрил по-латыни, кроме одного случайно застрявшего в памяти выражения: tempus fugit[17]. Пока я одевался, меня посетила счастливая мысль: если я опасаюсь вопросов кузины, почему бы мне самому не начать расспрашивать ее, направляя разговор в желательное для меня русло?

Несмотря на ранний час, все уже позавтракали; моя порция молока с хлебом дожидалась меня на плите. В комнате я был один, остальные разошлись кто куда и приступили к делам. Потом в дверях показалась Филлис с корзинкой яиц. Вспомнив о своем намерении, я спросил:

– Что это у вас?

Она на мгновение задержала на мне взгляд и со всей серьезностью ответила:

– Картошка!

– Да нет же, – опешил я, – это яйца! Для чего вы сказали «картошка»?

– Для чего было спрашивать, если сами видите? – парировала она.

Мы оба пришли в некоторое раздражение.

– Не знаю. С чего-то же надо начать. Наверное, я боялся, что вы снова заговорите со мной про книги. Я мало читал, мне за вами не угнаться, вы с пастором прочли уйму книг.

– Я – нет, – возразила она. – Кроме того, вы наш гость, и мама велит ублажать вас. Итак, о книгах мы не говорим. О чем изволите?

– Право, не знаю. Сколько вам лет?

– Семнадцать исполнилось в мае. А вам?

– Девятнадцать. Я почти на два года старше! – приосанившись, провозгласил я.

– Неужели? Я не дала бы вам больше шестнадцати, – невинно обронила она, как будто в ее словах не было для меня ужасной обиды.

Возникла тяжелая пауза. Наконец я спросил:

– Чем вы намерены заняться теперь?

– Надо бы прибраться в спальнях, но мама сказала, что это подождет, и послала меня ублажать вас, – сказала кузина Филлис таким тоном, словно уборка не шла ни в какое сравнение с новым обременительным поручением.

– Тогда, может быть, покажете мне скотный двор? Я люблю животных, хотя и не особенно в них разбираюсь.

– О, в самом деле? Прямо гора с плеч! Я уж боялась, что вы и животных не любите – не только книги!

С чего она это взяла, ворчливо удивился я, не иначе вбила себе в голову, будто наши вкусы должны расходиться во всем. Как бы то ни было, мы вместе обошли все хозяйство. Сперва наведались в птичник, где кузина стала на колени, придерживая за края фартук, полный зерна и другого птичьего корма, и призывая пушистеньких желтых несмелых цыплят отведать угощения, отчего их мама-курица страшно переполошилась. Затем на голос кузины слетелись голуби. Потом мы полюбовались на могучих лоснящихся ломовых лошадей, признались друг другу в нелюбви к свиньям, покормили телят, приласкали захворавшую Дейзи и восхитились здоровым видом остальных коров, мирно щипавших траву на выгоне. Домой мы вернулись усталые и голодные, аккурат поспев к обеду и напрочь позабыв о том, что на свете существуют мертвые языки, – вернулись лучшими друзьями.

Часть вторая

Вечером миссис Холмен вручила мне последний номер местной еженедельной газеты и попросила почитать вслух, пока они с Филлис штопают чулки (вещей для починки набралась целая корзинка с верхом). Я все читал и читал, не вдумываясь в слова, потому что мысли мои были заняты совсем другим – золотым блеском волос на склоненной головке Филлис в лучах закатного солнца; тишиной, так плотно окутавшей дом, что мой слух различал тиканье старых напольных часов на лестничной площадке между этажами; и невнятными звуками, которыми миссис Холмен сопровождала мое чтение, выражая целую гамму эмоций – от одобрения до изумления и ужаса. Всепроникающий рутинный покой создавал ощущение, будто время остановилось, будто я от века жил и вечно буду жить, монотонно зачитывая вслух абзац за абзацем в этой теплой солнечной комнате, где мне безмолвно внимают две слушательницы, мать и дочь; и свернувшаяся в клубок кошка будет все так же спать на коврике у камина; и часы на лестнице будут все так же безостановочно тикать, отсчитывая уходящие в прошлое мгновения.

Через некоторое время Бетти заглянула в комнату и сделала знак Филлис; та без единого слова отложила штопку и пошла к ней на кухню. Через пару минут я поднял глаза и увидел, что миссис Холмен крепко спит, уткнувшись подбородком в грудь. Я положил газету на колени и уже хотел последовать ее примеру, как невесть откуда налетевший сквозняк приоткрыл кухонную дверь, которую Филлис, должно быть, неплотно затворила за собой, и сквозь образовавшуюся щель я разглядел наполовину срезанную фигуру кузины: она чистила яблоки, пристроившись бочком возле низкого буфета; ее проворные пальцы ни на секунду не прерывали работы, но голова то и дело поворачивалась к раскрытой книге. Я тихо встал, крадучись прошел в кухню и поверх ее плеча заглянул в книгу. Она была написана на каком-то чужом языке, на колонтитуле значилось «L’Inferno»[18]. Мне приходилось слышать слово «инфернальный», но, пока я пытался сообразить, как должно звучать в переводе название книги, кузина Филлис вздрогнула, обернулась и, словно продолжая занимавшую ее мысль, со вздохом промолвила:

– Ох, до чего трудно! Вы не поможете?.. – И она провела пальцем под какой-то стихотворной строкой.

– Кто, я? Да я не знаю, на каком языке тут написано!

– Как на каком? Это же Данте! – чуть ли не возмутилась она: ей срочно нужна была помощь.

– А! Значит, на итальянском? – неуверенно предположил я.

– Да. И я не успокоюсь, пока не пойму. Отец мог бы немного помочь мне, он все-таки знает латынь, но у него совсем нет времени.

– У вас, по-видимому, тоже, если вам приходится делать два дела разом.

– О, какие пустяки! Чистить яблоки – разве это дело? Недавно отец по дешевке купил гору старых книг… Я и раньше кое-что знала про Данте, ну а Вергилий – моя давняя страсть[19]. Но я так плохо разбираю Дантов итальянский! Жаль, что вы не можете мне помочь.

– Мне тоже жаль, поверьте, – сказал я, тронутый ее неподдельным огорчением. – Был бы здесь мистер Холдсворт… Вот у кого итальянский от зубов отскакивает!

– Кто такой мистер Холдсворт? – с любопытством взглянув на меня, спросила Филлис.

– Наш главный инженер. Превосходный человек! Он все умеет. – Я раздувался от гордости за своего кумира и начальника. И то сказать: когда сам не слишком умен и начитан, можно, по крайней мере, похвалиться знакомством с блестящим эрудитом.

– Откуда он знает по-итальянски? – заинтересовалась Филлис.

– Он строил дорогу в Пьемонте… это ведь в Италии?.. И ему нужно было объясняться с тамошними рабочими. Однажды я слыхал, как он говорил кому-то, что почти два года читал исключительно итальянские книги. Других просто не было в тех медвежьих углах, где он тогда пропадал.

– Господи, – вырвалось у Филлис, – как бы я хотела!..

Она осеклась, и я не знал, стоит ли произносить вслух то, что пришло мне на ум, но все-таки произнес:

– Хотите, я спрошу его об этой вашей книге… попрошу помочь с трудными местами?

Немного помолчав, Филлис ответила:

– Нет! Не стоит. Но спасибо вам за предложение. Как правило, мне в конце концов удается разрешить загадку. И возможно, так я лучше запоминаю, чем если бы мне кто-то подсказывал. В любом случае сейчас не время ломать голову, книгу придется отложить. А вы идите в комнату – мне еще нужно приготовить тесто. По воскресеньям у нас холодный обед.

– Нельзя мне остаться и помочь вам?

– Можно, конечно! Помогать тут нечего, но я буду рада, если вы составите мне компанию.

Я был одновременно польщен и слегка разочарован ее откровенностью. То, что мое общество ей в радость, меня, разумеется, ободряло. Но мне хотелось бы примерить на себя роль ухажера, а с этим явно не складывалось: как ни молод и глуп я был, мне достало ума понять, что кузина не высказала бы свою симпатию так просто и открыто, если бы отдаленно воспринимала меня в качестве своего поклонника. Впрочем, я мигом утешился – ну и ладно, зелен виноград![20] На что мне эта каланча в детском передничке!.. Эта любительница книг, о которых я слыхом не слыхивал! С ней даже не поговоришь на личные темы, ее интересуют только книги… Впоследствии я никогда больше не думал о милой кузине Филлис как о возможной госпоже своего сердца и своей судьбы. Прогнав и похоронив эту идею, я расчистил путь для укрепления нашей дружбы.

Поздним вечером мистер Холмен вернулся домой из Хорнби, где навещал членов своей паствы. Судя по некоторым его высказываниям, эти визиты не принесли ему удовлетворения.

– Я совсем не вижу мужчин, они вечно заняты, один в лавке, другой на складе, им никак нельзя оторваться от дел! Я их не виню… Но если пасторское слово, пасторское наставление что-нибудь да значит, то мужчины нуждаются в этом не меньше женщин.

– Тогда почему бы пастору не наведаться к ним в лавку или куда там еще и не напомнить о привилегии и долге доброго христианина? – вопросила миссис Холмен без тени сомнения в том, что ее благоверный всегда ко двору со своими наставлениями.

– Нет! – мистер Холмен решительно покачал головой. – Я сужу о ближних по себе. Предположим, на небе собираются тучи, а сено еще не убрано и времени у меня в обрез, потому что к ночи непременно польет дождь… Навряд ли я с распростертыми объятиями встретил бы брата Робинсона, заявись он ко мне на покос в такой час со своими душеспасительными беседами.

– Во всяком случае, отец, вы несете слово истины женщинам, а те, быть может, донесут его до своих мужей и детей.

– Будем надеяться, что еще остается, если нет способа обратиться к мужчинам напрямую. Ну а женщины есть женщины – не могут показаться мне на глаза, пока не украсят себя разными лентами и побрякушками… Как будто без этой мишуры мое слово до них не дойдет! К примеру, сегодня миссис Добсон… Какое счастье, Филлис, что хоть ты не думаешь о нарядах!

Филлис зарделась, потупилась и пристыженно ответила:

– Боюсь, я ничем не лучше других, отец. Я мечтала бы повязать на шее красивую яркую ленту вроде тех, что носят дочки сквайра.

– Ах, пастор, это ведь естественно! – вступилась за женский пол миссис Холмен. – Признаться, я сама была бы не прочь ходить в шелках, а не в ситце!

– Забота о нарядах от лукавого, – хмуро изрек ее супруг. – Человека красят скромность и терпение. Но если на то пошло, жена, – прибавил он, внезапно что-то вспомнив, – я тоже не без греха! Не могли бы мы сменить спальню – перейти в серую комнату?

– В серую комнату?.. Что, прямо сейчас, на ночь глядя? – Миссис Холмен растерянно посмотрела на мужа.

– Да, – подтвердил он. – Это уберегло бы меня от искушения – я день за днем поддаюсь гневу. Полюбуйтесь на мой подбородок! Нынче утром опять порезался бритвой… а до этого в среду – не сосчитать, сколько раз за последнее время! А все от злости: не могу спокойно смотреть на Тимоти Купера, на его, с позволения сказать, работу на скотном дворе.

– Тимоти – шалопай и бездельник, каких поискать! – поддакнула миссис Холмен. – Зря получает свое жалованье, потому как почти ни к чему не пригоден, а то немногое, с чем мог бы управиться, делает спустя рукава.

– То-то и оно, – вздохнул пастор. – Про таких говорят «полоумный»… Что не помешало ему обзавестись женой и детьми.

– Тем хуже: не о себе, так о своей семье подумал бы!

– Но тут уже ничего не изменишь. Если я его прогоню, он останется на бобах, никто не даст ему работы. Однако смотреть по утрам, как он слоняется по скотному двору, выше моих сил! А я все же смотрю – смотрю и растравляю себе душу богопротивной злобой… не говоря о порезах. Боюсь, недалек тот день, когда мое терпение лопнет и я его вышвырну. И тогда его несчастное семейство будет голодать. Уж лучше бы нам от греха подальше перебраться в серую комнату.

Что еще рассказать о моем первом визите на ферму Холменов? Помню, как в воскресенье мы чинно шли пешком на службу в Хитбридж по деревенским дорогам, минуя порыжелые поля и деревья в пятнах багрянца – приметы наступающей осени. Пастор вышагивал впереди, заложив руки за спину и низко склонив голову («Обдумывает сегодняшнюю проповедь», – пояснила миссис Холмен), и мы, шедшие позади, переговаривались редко и вполголоса, чтобы не сбить его с мысли. Однако молчание не мешало мне наблюдать, как вдоль всего нашего пути богатые и бедные одинаково почтительно приветствуют пастора, который кивком или взмахом руки посылает ответный привет, не произнося ни слова. По мере приближения к Хитбриджу нам все чаще попадались навстречу молодые люди, бросавшие восхищенные взгляды на Филлис. Это заставило меня посмотреть на кузину по-новому, как бы со стороны. Весь ее наряд составляли белое платье с короткой черной шелковой пелериной по моде тех лет и соломенный капор с завязанными под подбородком коричневыми лентами. Недостаток красок в одежде с лихвой восполнялся ее цветущим видом и свежей прелестью юного лица. Щеки от ходьбы зарумянились, опушенные темными ресницами глаза казались бездонно-синими, даже белки отсвечивали голубизной. Густые золотистые волосы были зачесаны назад настолько гладко, насколько позволяла их вьющаяся природа. Но если кузина не замечала, какое впечатление производит на окружающих, то ее матушка отлично все видела и понимала, недаром на ее благодушном лице сейчас, как в зеркале, отражалась борьба противоречивых чувств – яростное желание уберечь свое сокровище от любых посягательств и материнская гордость оттого, что ценность «сокровища» для всех очевидна.

После обеда мне нужно было возвратиться в Элтем и приготовиться к утреннему выходу в контору. Как потом выяснилось, пасторское семейство усердно молилось, дабы загладить свою невольную вину: радушно приглашая меня приезжать к ним еще, они тем самым вынуждали «кузена Пола» совершать обратный путь в воскресенье, святой день для добрых христиан. И тем не менее они продолжали приглашать меня, а я продолжал бывать у них, когда позволяли дела, и тут мой добрый друг мистер Холдсворт, как, впрочем, всегда и во всем, старался идти мне навстречу. Никакое новое знакомство не могло поколебать моего благоговейного и восторженного отношения к нему! К счастью, в моем сердце хватало места для всех. Помнится, я так расхваливал им его, а ему их, что иначе как опрометчивой и отчасти смешной подобную манеру поведения не назовешь, и, будь я постарше и знай людей получше, вел бы себя умнее. Расточать заочные похвалы – значит готовить почву для взаимного разочарования при очном знакомстве, если таковое в конце концов состоится; словом, опрометчивость здесь налицо. Был ли я смешон? Возможно, хотя мне кажется, в то время никто из узкого круга участников не находил этого. Пастор с доброжелательным интересом слушал мои рассказы о необыкновенных достоинствах мистера Холдсворта, о его заморских путешествиях и приключениях. Мистер Холдсворт, со своей стороны, любил послушать о моих визитах на ферму и об устройстве тамошней жизни – любил в том смысле, в каком вообще мог любить «чистое» повествование, за которым не следует никакое практическое действие.

Той осенью я бывал на ферме в среднем раз в месяц. Жизнь в доме Холменов текла настолько тихо и мирно, что в моей памяти задержалось всего одно событие, на которое никто, кроме меня, не обратил, кажется, никакого внимания: Филлис наконец перестала носить свои нелепые куцые переднички. Не знаю, что побудило ее отказаться от детской привычки, но во время очередного визита я с удовлетворением отметил, что по утрам их сменили нормальные льняные передники, а в вечерние часы – черный шелковый. С приближением зимы ее синее ситцевое платье уступило место коричневому суконному… Все это звучит как описание деревенского быта в одной когда-то читанной мною книге: единственным знаменательным событием в жизни хозяйской четы был сезонный переезд из голубой спальни в коричневую[21].

Под Рождество отец приехал проведать меня и заодно представить на суд мистера Холдсворта свое изобретение, которое впоследствии получило известность под названием «движущее колесо Мэннинга». Кажется, я уже говорил, что мистер Холдсворт высоко чтил моего отца, с которым познакомился еще в пору своего ученичества в крупной механической мастерской; при встрече они всегда со смехом вспоминали, как один из «джентльменов подмастерьев», приступая к обработке металла, надевал белые замшевые перчатки – боялся испортить руки! Мистер Холдсворт часто повторял, что мой отец – гениальный изобретатель под стать Джорджу Стефенсону[22], а отец прислушивался к советам мистера Холдсворта относительно своих новых идей; на сей раз он хотел также узнать его мнение по поводу нового делового предложения.

Меня безмерно радовало, что при всей наружной несхожести оба искренне уважают и ценят друг друга. Мистер Холдсворт был молод, хорош собой, остроумен и всегда с иголочки одет – неудивительно, что им восхищалась вся элтемская молодежь. Рядом с ним отец мой в своем добротном выходном платье выглядел старомодно; его не особенно красивое, спокойно-рассудительное лицо избороздили глубокие морщины – следы постоянных раздумий и тяжкого труда; за годы работы в литейном цехе руки его так почернели, что никаким мылом не отмоешь; в его речи явственно слышался грубоватый северный диалект, тогда как мистер Холдсворт говорил с мягким южным акцентом, слегка растягивая гласные, отчего местные старожилы записали его в спесивцы.

Почти все свободное время ушло у отца на обсуждение упомянутого нового дела, однако совесть не позволяла ему уехать из Элтема, не засвидетельствовав почтения семейству, которое приветило его сына. Поэтому в один прекрасный день, заранее условившись с хозяевами, мы с ним доехали на локомотиве по нашей недостроенной железнодорожной ветке до Хитбриджа, а оттуда пешком отправились на ферму.

Странно и вместе с тем чрезвычайно отрадно было наблюдать, как два человека, жившие до той минуты каждый своей, совершенно особой жизнью, мгновенно сошлись, стоило им посмотреть в лицо друг другу, словно каждый инстинктивно угадал в другом родственную душу. Мой отец был худощав, жилист, ростом невелик; пастор – на целую голову выше, широкоплечий, крепко сбитый, с загорелым и обветренным лицом. Оба не отличались многословием (к пастору это относилось даже больше, чем к отцу), но между ними сразу завязалась непринужденная беседа, и отец охотно согласился пройтись с хозяином по полям. Я словно наяву вижу его перед собой: вот он шагает, заложив руки за спину, весь внимание к словам мистера Холмена, объясняющего премудрости работы на земле; иногда отец почти бессознательно протягивает руку к тому или иному орудию труда и критически его оглядывает; время от времени задает вопросы, весьма уместные, судя по реакции хозяина… После обхода полей мы вернулись на ферму взглянуть на коров, уже загнанных в хлев: с запада приближались черные тучи, предвещавшие снежную бурю, – и тут отец проявил столь дотошный интерес к коровьему телосложению, будто сам собирался заделаться фермером. Он даже достал из кармана блокнот, в который записывал разные механические идеи или замеры, и под заголовком «Корова» пометил для себя: «спина прямая», «морда маленькая», «грудь глубокая» и так далее, и так далее. Устройство для измельчения турнепса ему решительно не понравилось, и он отпустил какое-то нелестное замечание по адресу громоздкой конструкции, а когда мы зашли в дом, сел и погрузился в размышления.

Мать и дочь как раз заканчивали накрывать на стол, и миссис Холмен невесть перед кем (никто ее не слушал) извинялась, что не накрыла в гостиной – в такой холодный вечер там было бы неуютно. Стоило извиняться! По мне, ничего лучше их общей комнаты нельзя было и придумать: в очаге, весело потрескивая, жарко пылал огонь, озаряя небольшое помещение красноватыми отблесками и согревая белоснежный кафель на полу, так что ногам вряд ли было бы теплее даже на прикаминном коврике. После трапезы, пока мы с Филлис оживленно болтали, я вдруг услышал, как миссис Холмен в ужасе воскликнула:

– Что это он удумал!

Обернувшись, я увидел, что мой отец выудил из камина какую-то деревяшку и теперь, дав ей немного остыть, придирчиво осматривает обугленный кончик. Удовлетворенно кивнув, он подошел к буфету, выскобленному до безукоризненной чистоты, и начал что-то чертить на нем своей полуобгоревшей палкой – за неимением под рукой мела или угля. (По-видимому, карандаш, которым он делал записи в блокноте, был для его цели слишком тонок и бледен.) На дверце возник чертеж усовершенствованного устройства для измельчения турнепса, и отец принялся объяснять пастору преимущества своей модели; тот в продолжение всего этого действа только молча наблюдал за ним. Тем временем миссис Холмен вынула из ящика тряпку и приблизилась к чертежу, якобы заинтересовавшись им не меньше мужа, – для того лишь, чтобы попробовать с краешку незаметно оттереть черную линию и убедиться, что сумеет вернуть свой буфет к первозданной чистоте. А мистер Холмен отправил Филлис за книгой по динамике – той самой, с которой я помог ему совладать в день нашего знакомства. Теперь уже отец должен был разбирать с хозяином трудные места, что он играючи исполнил: кто ясно мыслит, ясно излагает. Если для наглядности требовалась иллюстрация, отец тут же набрасывал пояснительный рисунок. Пастор сидел, облокотившись на стол и обхватив руками массивную голову. Казалось, он вовсе не замечает Филлис, которая тоже склонилась над книгой, стоя у него за спиной и слегка опираясь на отцовское плечо. Истинная дочь своего отца, кузина жадно впитывала новое знание.

Мне стало (уже не впервые) немного жаль пасторшу: бедная женщина сколько бы ни старалась, не могла постичь, что за удовольствие находят ее муж и дочь в этих умственных упражнениях, – не говоря о том, чтобы самой отчасти разделить их интерес, – и потому временами неизбежно чувствовала себя обделенной. Боюсь, она немного ревновала мужа к собственной дочери, оказавшейся ближе ему по духу, и, вероятно, мистер Холмен прекрасно все понимал: иногда он внезапно менял тему и ласково заговаривал с женой о чем-то постороннем, возвращая мир и радость ее душе. Но Филлис, сдается мне, не видела теней на семейном небосклоне. Она равно почитала обоих родителей – их слово было закон для нее, как если бы их устами вещали святые первоапостолы Петр и Павел. А кроме того, она целиком погружалась в предмет, занимавший ее мысли в данную минуту, и совершенно не думала о том, кто и как на это посмотрит.

Так и в тот вечер кузине, в отличие от меня, было невдомек, что мой батюшка очарован ею – не в последнюю очередь благодаря ее точным вопросам, свидетельствовавшим об умении пристально следить за ходом объяснений; хотя не стоит сбрасывать со счетов и ее редкую красоту. И едва Филлис вышла за дверь, отец принялся нахваливать ее родителям. Вероятно, тогда же в голове у него зародился прожект, который он изложил мне день или два спустя, когда мы с ним сидели вдвоем в моей треугольной каморке в Элтеме.

– Пол, – начал он издалека, – я никогда не думал о богатстве, но сейчас оно само идет мне в руки. Моя новая машина, – (я опускаю технический термин), – наделала много шуму, и Эллисон, хозяин фабрики в Грин-Боро, предлагает мне партнерство, ни больше ни меньше!

– Мистер Эллисон, мировой судья!.. Тот, что живет на Кинг-стрит? И разъезжает в собственном экипаже? – изумился я, не смея поверить в удачу.

– Он самый, сынок, Джон Эллисон. Я-то навряд ли смогу разъезжать в собственном экипаже, но, если твоей матушке не придется больше ходить пешком, уже хорошо, она ведь не молодеет. Ну да не будем забегать вперед. Полагаю, на первых порах моя доля составит треть дохода. Фунтов семьсот, а может, и поболее. Я хотел бы оговорить право свободно развивать свои идеи, для меня это важнее денег. Кстати, сыновей у Эллисона нет, и по логике вещей дело рано или поздно должно перейти в твои руки. Дочки его малы, о замужестве им думать рано, ну а там… кто знает, кого они выберут, совсем необязательно нашего брата механика. Это твой шанс, сынок, если проявишь упорство. Изобретателя из тебя не выйдет, я знаю, но материальный успех чаще сопутствует тем, кто не тратит время на фантазии о разных приспособлениях, каких еще свет не видывал… Я очень рад был познакомиться с родней твоей матушки – на удивление здравомыслящие и добросердечные люди! Пастора я полюбил как брата, да и жена у него славная, покладистая. Скажу тебе начистоту, Пол: если наступит день, когда ты объявишь, что Филлис Холмен вскорости станет мне дочерью, я буду счастлив. Такая девушка, даже без гроша за душой, – находка для мужчины; а дочке Холменов со временем отойдет дом с землей. И ты составишь ей достойную пару – у тебя тоже будет состояние, коли все пойдет как надо.

Лицо у меня горело огнем. Я не знал, что сказать, хотя и пытался найти нужные слова. Мысль о том, что когда-нибудь и я обзаведусь женой, признаюсь, посещала меня, однако впервые услышать ее от отца было так странно! Видя мое замешательство, отец ухмыльнулся.

– Ну что, сынок? Как тебе отцовский план? Спору нет, ты еще очень молод, но в твои годы я отдал бы правую руку, чтоб жениться на любимой…

– На маме? – спросил я, изумленный внезапной переменой в его тоне.

– Нет, не на ней. Твоя мать – чудесная женщина, лучше не сыскать. Но нет! Та девушка, о которой я мечтал в свои девятнадцать, не знала о моей любви, а через год или два умерла, так и не узнав. Жаль, что не узнала! Бедняжка Молли… Думаю, ее бы это порадовало. Мне пришлось уехать на заработки, а когда я вернулся, ее уже схоронили. Я и по сей день в те края ни ногой. Но если Филлис Холмен люба тебе, Пол, и ты веришь, что она тоже полюбит тебя, то у тебя все сложится иначе – не так, как у твоего отца!

Я наспех посовещался сам с собой и пришел к несомненному выводу.

– Отец, – начал я, – даже если бы я по уши влюбился в Филлис, она ни за что не полюбит меня. Я привязался к ней – как к сестре, и она ко мне – как к брату… младшему брату. – (Лицо отца разочарованно вытянулось.) – Но она не по-женски умна… знает греческий и латынь!

– Ничего, детей народит – быстро все забудет! – предрек отец.

– Если бы только языки! Она не просто образованнее, она и вправду умнее меня, недаром она столько времени проводит с отцом… Она всегда будет обо мне невысокого мнения, а я бы хотел, чтоб жена уважала меня.

– Жена уважает мужа отнюдь не только и не столько за ученость, – упрямо возразил отец, которому жаль было расставаться с прожектом, пустившим глубокие корни в его душе. – Намного важнее другое… Не знаю, как правильно выразить… В мужчине ценят надежность, разум, честность. И все это есть у тебя, мой мальчик.

– Ну не хочу я, чтоб жена даже ростом была выше меня! – с улыбкой подвел я итог.

Отец мой тоже улыбнулся, но как-то невесело.

– Что ж, – помолчав, вздохнул он, – моей затее всего пара дней от роду, просто я позволил себе увлечься ею, как увлекаюсь любым новым изобретением. Вот, думаю, наш Пол – хороший парень, порядочный, благоразумный, никогда не доставлявший нам с матерью ни беспокойства, ни огорчений, с неплохими видами на будущее, молодой, но не слишком – девятнадцать стукнуло, и собой недурен, хотя, быть может, не красавец; и вот его кузина, да не двоюродная, а так, десятая вода на киселе; словом, родство тут делу не помеха, и возраст подходящий – семнадцать годков… Девица добродетельная, благовоспитанная, приученная к труду, с руками и с головой все у нее в порядке, а что шибко ученая – так то ее беда, а не вина, ничего не поделаешь, коли она единственное чадо ученого папаши… Ну да я уже говорил: выйдет замуж, небось всю свою ученость позабудет. Опять же – не бесприданница, унаследует дом и землю, когда Господь призовет к себе ее родителей. А глаза какие… загляденье! Точь-в-точь как у бедняжки Молли. И молочная кожа, и нежный румянец, и пунцовые губки…

– Помилуйте, мистер Мэннинг, кто же эта прекрасная дама? – спросил внезапно нарушивший наш тет-а-тет мистер Холдсворт.

Он вошел так стремительно, что услыхал последние слова отца, чем немало смутил нас обоих: наш разговор, сам по себе крайне необычный, всяко не был предназначен для посторонних ушей. Однако мой отец, человек простой и бесхитростный, честно ответил:

– Я рассказывал Полу о предложении Эллисона и о том, какие перспективы оно сулит ему…

– Согласен, о таком предложении можно только мечтать, но я не думал, что в условия сделки входят «пунцовые губки»!

– Все бы вам шутить, мистер Холдсворт. Я собирался сказать, что, если бы мой Пол и его кузина Филлис Холмен поладили между собой, я не стал бы вставлять им палки в колеса.

– Филлис Холмен! – изумился мистер Холдсворт. – Дочка хитбриджского пастора-пахаря? Выходит, Пол, отпуская вас к родственникам, я способствовал зарождению большой любви? И сам ничего об этом не знал!

– Тут и знать нечего, – сказал я, плохо сдерживая досаду. – Любви между нами не больше, чем между родными братом и сестрой. Я не зря пытаюсь втолковать отцу, что мы с ней не пара: она на голову выше меня и ростом, и умом, а мне это не подходит. Уж если жениться, то пусть жена смотрит на меня снизу вверх!

– Так у нее пунцовые губки?.. Пожалуй, это могло бы отчасти примирить с умом и ученостью. Но я должен извиниться за свое вторжение, ведь нынче ваш последний вечер с отцом. Я заглянул к нему по делу.

Они принялись обсуждать темы, не представлявшие для меня интереса, а у меня из головы не шел разговор с отцом. Чем дольше я о нем думал, тем больше убеждался, что сказал чистую правду о своих чувствах к Филлис Холмен. Я полюбил ее как сестру, но жениться на ней – такое мне и во сне бы не приснилось! И уж тем более невозможно было вообразить, чтобы она сама снизошла – да, вот верное слово! – снизошла до брака со мной. И я попытался представить, какая жена мне нужна. Мои мечтания прервал отцовский голос, расточавший похвалы пастору – «человеку поистине незаурядному». Каким образом обсуждение диаметра движущих колес привело их назад к Холменам, осталось для меня загадкой, но восторги отца пробудили любопытство мистера Холдсворта, и он чуть ли не с укором воскликнул:

– Как же так, Пол, почему вы до сих пор не рассказали мне, какой замечательный человек этот ваш дядюшка пастор!

– Вероятно, не разобрался в нем, сэр, – ответил я. – А если бы и разобрался, навряд ли вы стали бы прислушиваться к моему мнению так же, как к мнению отца.

– И то верно, приятель! – рассмеялся мистер Холдсворт.

И я – уже в сотый раз – подумал, какое у него красивое, открытое, приятное лицо. Сколько бы ни сердился я на моего кумира за то, что он так некстати вызвал отца на откровенность, его заразительный веселый смех мгновенно растопил мою досаду и восстановил его прежнюю власть надо мной. Но если бы все не вернулось на свои места в тот вечер, это случилось бы на другой день: после отъезда отца мистер Холдсворт заговорил о нем в столь восторженных выражениях, воздавая должное цельности его натуры и редкому изобретательскому гению, что я поневоле растроганно пробормотал:

– Спасибо, сэр, премного вам благодарен!

– Вам не за что благодарить меня, я ничего не приукрасил. Подумать только, простой бирмингемский рабочий, можно сказать самоучка – ни учителей, ни единомышленников, ни возможности ездить по миру и перенимать полезный опыт, ничего! Он до всего дошел своим умом, сам воплощал свои идеи в чугуне и стали, добился признания в ученых кругах и теперь легко может разбогатеть, если пожелает… И при таких талантах сумел сохранить спокойную целеустремленность, редкую простоту манер!.. Меня, право, зло берет на себя, как вспомню, сколько денег вложено в мое образование, сколько городов и стран я объехал, сколько умных книг прочел… И чего я в итоге достиг? По большому счету ничего! Вероятно, в жилах вашего отца течет особая, добрая кровь, недаром и родственник ваш, мистер Холмен, сделан из того же теста.

– Но он нам не кровный родственник – просто муж троюродной сестры моей матери.

– Жаль, что моя изящная теория потерпела фиаско. Однако я хотел бы познакомиться с этим Холменом.

– На ферме вам будут рады! – загорелся я. – Честно говоря, Холмены просили меня привести вас, только я боялся, что вам будет скучно у них.

– Глупости! Впрочем, с этим придется обождать, даже если бы меня пригласили. Одна железнодорожная компания поручила мне обследовать местность в N-ской долине и доложить, пригодна ли она для строительства новой ветки. Так что некоторое время я буду отсутствовать и смогу наезжать лишь от случая к случаю. Вы останетесь здесь за меня и отлично справитесь, не сомневаюсь. Единственное, что, боюсь, не в ваших силах, – это отвадить старину Джевонса от бутылки.

Затем мистер Холдсворт дал мне подробные указания касательно организации дел в конторе и на стройке. О визите на ферму он больше не вспоминал – ни тогда, ни в течение последующих нескольких месяцев, так как вскоре отбыл в N-скую долину – сумрачную, окруженную холмами впадину, где даже в середине лета солнце скрывается за вершинами в четвертом часу пополудни. Вероятно, особенности местного климата и спровоцировали у него вялотекущую лихорадку; так или иначе после Нового года он почувствовал сильное недомогание. Болезнь растянулась на недели и месяцы. Замужняя сестра мистера Холдсворта – его единственная близкая родственница, если не ошибаюсь, – приехала из Лондона ухаживать за ним. Я при любой возможности навещал его, внося «мужскую ноту» (как он выразился) в его инвалидное существование своими докладами о ходе строительных работ на линии. Скажу без ложной скромности, что в его отсутствие я неплохо справлялся: дело двигалось медленно, но верно – именно в том темпе, который более чем устраивал компанию, поскольку в экономике наблюдался застой и деньги вздорожали. Эти визиты отнимали почти весь мой скудный досуг, и я редко выбирался на ферму к Холменам, где меня встречали с неизменным радушием, всякий раз справляясь о здоровье мистера Холдсворта.

Только в июне, если мне не изменяет память, мой патрон достаточно окреп, чтобы вернуться в Элтем и взять на себя хотя бы часть прежних обязанностей. Несколькими неделями раньше его сестре, миссис Робинсон, пришлось срочно уехать домой выхаживать собственных детей, подхвативших какую-то заразу. Пока я навещал мистера Холдсворта в деревенской гостинице в Хенслидейле, привычно воспринимая его как больного, я не вполне отдавал себе отчет в той разительной перемене, которую произвел в нем изнурительный недуг, и осознал это только теперь, когда увидел его в прежней обстановке, где раньше меня приветствовал жизнерадостный, словоохотливый, остроумный, энергичный молодой человек, мой неподражаемый герой! Теперь он поник, и у меня от сострадания сердце кровью обливалось. После самого незначительного усилия бедняга надолго умолкал, обреченно глядя перед собой, словно не мог собраться с духом для нового действия, а когда наконец решался, силы вновь изменяли ему. Разумеется, это естественное состояние для человека, перенесшего тяжкую болезнь, и любому нужно время, чтобы вполне оправиться. Просто я по неопытности о том не знал и, вероятно, сгустил краски, когда поделился своей тревогой с добросердечными родственниками. А те, со свойственной им простотой и отзывчивостью, тотчас вызвались помочь мистеру Холдсворту единственным доступным им способом.

– Везите его сюда, – сказал мне пастор. – Здесь, как говорится, и воздух лечит. Июнь – прекрасная пора. Ваш друг может хоть целыми днями отдыхать на ближнем лугу и дышать ароматами трав и цветов, а это, поверьте, лучше любого лекарства.

– А еще, – вставила миссис Холмен, едва дождавшись, когда ее муж закончит речь, – скажите ему, что он будет вдоволь пить парное молоко и есть свежайшие яйца. Дейзи словно нарочно подгадала – на днях отелилась, а молоко у нее жирное, как сливки! Поместим вашего друга в спальне с клетчатыми обоями, чтобы по утрам к нему заглядывало солнышко.

Филлис ничего не сказала, но я видел, что она загорелась этой идеей не меньше родителей. Я безотлагательно взялся за дело, ведь мне давно хотелось представить Холменам мистера Холдсворта – или познакомить его с ними, как вам больше нравится. Вернувшись в Элтем, я прямиком отправился к нему и рассказал о предложении пастора. Мистер Холдсворт выслушал меня без энтузиазма: под вечер он так уставал, что идея пожить у незнакомых людей, подразумевавшая некоторые дополнительные усилия, вызвала у него инстинктивный протест. Короче говоря, он фактически отказался, к моему большому разочарованию. Однако наутро его настроение переменилось. Извинившись за свою вчерашнюю резкость, он объявил, что распорядится заранее погрузить в поезд все необходимое, с тем чтобы в ближайшую субботу отправиться со мной на ферму к Холменам.

– Без вас, Мэннинг, я не поеду, – предупредил он. – Сейчас я уже не тот самонадеянный малый, каким был раньше, когда мог без страха затесаться в незнакомое общество и заставить всех уважать себя. После болезни я стал робок, как девица, от неуверенности то краснею, то бледнею.

На том и порешили: в субботу после обеда вместе поедем на ферму, и, если тамошний воздух и образ жизни устроят мистера Холдсворта, он останется на неделю-полторы, присматривая по мере сил за строительством хитбриджского конца нашей линии, а я вновь займу его место в Элтеме. С каждым днем, приближающим наш отъезд, во мне нарастало беспокойство: по нраву ли моему блестящему патрону придется скромное, но весьма своеобычное семейство пастора; и по нраву ли хозяевам придется он сам, с его чужестранными замашками. Желая заранее подготовить почву, я начал понемногу просвещать мистера Холдсворта относительно особенностей жизни на ферме.

– Мэннинг, – наконец не выдержал он, – по-моему, вы считаете, что я не вполне добропорядочен для ваших друзей. Так и скажите!

– Отнюдь, сэр, – храбро ответил я, – для меня вы образец добропорядочности! Просто я не уверен, что их добропорядочность и ваша одного и того же сорта.

– А, так вы уже осознали, что конфликт между двумя «сортами» добропорядочности, по-разному трактующими идею праведности, бывает намного глубже, чем конфликт между всякой добропорядочностью и умеренной испорченностью, ибо последняя чаще всего проистекает от безразличия к праведности?

– Не знаю, что вам ответить. По-моему, это все метафизика. Если хотите знать мое мнение, такие мудрствования вам не полезны.

– Помните, Мэннинг, что сказал великий насмешник? «Если один не способен понять другого, когда тот рассуждает о вещах, которых не понимает сам, это и есть метафизика»[23].

– Нет, не помню. Но одно я все-таки способен понять: вам пора в постель. Только скажите, в каком часу мы тронемся в путь, чтобы я успел сходить к Хепуорту и распорядиться насчет писем, о которых мы говорили сегодня.

– Дождемся утра, мало ли что, какая погода… – вяло отмахнулся он.

В его тогдашнем состоянии усталость всегда выражалась в апатии и нерешительности, и я поспешил удалиться, чтобы дать ему покой.

Утро выдалось ясное, солнечное, лазоревое – идеальное начало погожего июньского дня. Мистер Холдсворт был весь нетерпение: с рассветом он ощутил прилив свежих сил и, как следствие, неуемное желание действовать – безотлагательно ехать за город. Я боялся, что мы явимся слишком рано, когда на ферме нас не ждут, но мистер Холдсворт пришел в такое возбуждение и так подгонял меня, что сопротивляться было бы бесполезно. На ферму мы прибыли, когда с травы на тенистой стороне проселка еще не сошла роса. Возле закрытой боковой двери нежился на солнышке Бродяга – сторожевой пес, вопреки обыкновению спущенный с цепи. Странно, подумал я, летом эту дверь Холмены держат нараспашку и запирают только на ночь. Подойдя ближе, я увидел, что дверь закрыта только на щеколду, и отпер ее. Бродяга следил за мной, разрываясь между доверчивостью и подозрительностью. В комнате никого не было.

– Не представляю, куда все подевались, – сказал я. – Входите. Посидите тут, пока я схожу за хозяевами. Должно быть, вы устали с дороги.

– Ничуть! Целительный воздух полей бодрит, как волшебный бальзам. А в комнате душно и пахнет золой. Что будем делать?

– Обойдем вокруг, заглянем на кухню и спросим у Бетти, где хозяева.

Мы обогнули дом и вышли на двор. Бродяга, преисполненный чувства долга, сопровождал нас, точно бдительный конвоир. Бетти мыла посуду из-под молока в студеной ключевой воде, которая звонкой струйкой стекала в каменную лохань. Погода призывала кухарку делать в доме лишь то, чего нельзя сделать на улице.

– Ах ты господи! – всплеснула она руками. – А пастор с хозяйкой подались в Хорнби, не ждали вас так рано! У нее там какие-то свои дела, так она решила, что туда пойдет вместе с пастором, а назад вернется сама… к обеду.

– Они нас и к обеду не ждали?

– Да как сказать – и да, и нет. Хозяйка распорядилась на оба случая. Если, говорит, вы не приедете, обойдемся холодной ягнятиной; а если приедете, надо подать курицу и отварной бекон. Сейчас побегу на кухню, бекон-то не скоро разварится!..

– Филлис тоже ушла? – спросил я.

(Мистер Холдсворт, не теряя даром времени, старался подружиться с Бродягой.)

– Нет, она где-то тут, может быть в огороде – горох собирает.

– Идемте туда! – сказал мистер Холдсворт, внезапно бросив забавляться с собакой.

Я повел его на огород, который в эту раннюю летнюю пору еще только обещал урожай овощей и фруктов. Пожалуй, за огородом хозяева ухаживали не так усердно, как за другими своими угодьями, но все же лучше, чем большинство фермеров-хлеборобов. Вдоль посыпанных гравием дорожек тянулись цветочные бордюры; старая стена, защищавшая участок с северной стороны, утопала в зелени совсем недурных фруктовых деревьев; в дальнем конце, на склоне, спускавшемся к рыбному пруду, очень тесно и как будто бы совершенно беспорядочно, словно посадками здесь руководил исключительно случай, расположились клубничные грядки, шеренги малины и розовые кусты. От центральной дорожки под прямым углом отходили ряды гороха, и среди них внаклонку медленно продвигалась Филлис. Услыхав хруст гравия под нашими ногами, она выпрямилась и заслонила рукой глаза от солнца. На мгновение она замерла, а потом медленно двинулась нам навстречу, слегка зардевшись от смущения. Да, Филлис несомненно смутилась – впервые за время нашего знакомства. Я пожал ей руку и представил своего спутника:

– Филлис, это мистер Холдсворт.

Она взглянула на него и тотчас потупилась, еще сильнее покраснев оттого, что мистер Холдсворт галантно снял шляпу и отвесил поклон. К подобным церемониям у Холменов не привыкли.

– Отца с матерью нет дома. Они огорчатся… Почему же вы не написали, Пол? Ведь обещали!

– Это моя вина, – вступился за меня Холдсворт, мгновенно разгадав причину ее недовольства. – Я никак не могу расстаться с привилегиями больного, в частности с правом до последнего откладывать любое решение. Когда ваш кузен спросил меня вчера, в котором часу мы тронемся в путь, я просто не знал, что сказать.

Судя по всему, теперь уже Филлис не знала, что сказать, вернее, что ей делать с нами. Я попытался прийти ей на выручку и, забрав у нее из рук неполную корзинку, спросил:

– Вы закончили собирать горох? А то мы могли бы помочь.

– Если вам угодно. Но не слишком ли это утомительно для вас, сэр? – обратилась она к Холдсворту.

– Ничуть! Я с удовольствием вернусь на двадцать лет назад, когда собирал горох в огороде у деда. Помощнику разрешается съесть несколько горошин?

– Сколько угодно, сэр. Но не лучше ли угоститься клубникой? Если поискать, уже можно найти спелые ягоды. Пол вас проводит к грядкам.

– Вижу, вы мне не доверяете. А напрасно! Я отлично знаю, какой горох надо рвать, а какой оставлять, и никогда не наберу неспелых стручков. И я не приму отказа на основании своей мнимой непригодности для столь ответственного дела.

Филлис впервые столкнулась с легкой светской манерой обо всем говорить полушутя. На секунду мне показалось, что сейчас она начнет оправдываться, дескать, мистер Холдсворт не так ее понял, но в конце концов ей хватило ума промолчать. Минут пять мы сосредоточенно рвали горох. Затем мистер Холдсворт поднялся над зелеными рядками и со вздохом признался:

– Боюсь, я вынужден объявить забастовку. Немного переоценил свои силы.

Филлис немедленно исполнилась раскаяния (Холдсворт и в самом деле побледнел) и стала вслух казнить себя за то, что приняла его помощь:

– Как глупо с моей стороны! Я просто не подумала… Решила, что вам это в радость. Надо было сперва накормить вас, сэр! Пол, остановитесь, мы уже достаточно набрали. Как я могла забыть про болезнь мистера Холдсворта!

Пунцовая и взволнованная, Филлис поспешила к дому. Едва мы вошли, она придвинула мистеру Холдсворту глубокое мягкое кресло, и гость опустился в него с нескрываемым облегчением. Кузина быстро собрала небольшой поднос – вино, вода, кусок пирога, домашний хлеб и свежесбитое масло. Пока мистер Холдсворт подкреплялся, она стояла рядом и с тревогой наблюдала за ним. Мало-помалу краска вернулась на лицо гостя; повеселев, он принес шутливые извинения за то, что нагнал на нас страху. Как только опасность миновала, Филлис вновь оробела и замкнулась, сменив простодушную участливость на прохладную сдержанность – обычную свою манеру в обществе незнакомых людей. Выложив перед гостем местную газету (номер за прошлую неделю, который был прочитан мистером Холдсвортом еще пять дней назад), она без звука удалилась. А он откинулся на спинку кресла, обмяк и закрыл глаза, по видимости желая соснуть.

Я на цыпочках проследовал за ней в кухню, но она уже вышла через задний ход на двор и скрылась за углом дома. Там я и нашел ее: усевшись на каменный монтуар, кузина лущила горох. Бродяга разлегся у ее ног, то и дело клацая зубами, чтобы отогнать назойливых мух. Я взялся помогать ей, но сладкие молодые горошины чаще попадали мне в рот, чем в миску. Мы коротали время за беседой, нарочно приглушая голос, дабы не нарушить покой мистера Холдсворта, поскольку окна в комнате, где он отдыхал, были открыты.

– Он ведь красив? Что скажете?

– Возможно… Да, пожалуй… Я не приглядывалась, – ответила она. – Мне показалось, что он похож на иностранца.

– Похож – потому что носит волосы на иностранный манер.

– По-моему, англичанин должен и выглядеть как англичанин.

– Полагаю, он об этом не задумывается. Пока жил в Италии, привык следовать итальянской моде, не хотел выделяться, а дома, в Англии, просто не стал ничего менять. Так он говорит.

– Нет, не просто! Если не хочешь выделяться, делай как все, хоть в Италии, хоть в Англии. Здесь никто не носит таких причесок.

Иными словами, Филлис нашла логический изъян в доводах моего друга. Мне это было неприятно, и я перевел разговор на другую тему:

– Когда возвратится миссис Холмен?

– Должна быть с минуты на минуту. Правда, она собиралась проведать миссис Мортон – та занедужила; возможно, задержится и придет только к обеду… Пол, не пора ли вам посмотреть, как там мистер Холдсворт? Не дурно ли ему?

Я внял ее совету, но беспокоиться было не о чем. Мистер Холдсворт стоял у окна, заложив руки в карманы: судя по всему, он внимательно наблюдал за нами.

– Так вот какова та девушка, Пол, которую ваш заботливый отец прочил вам в жены, когда я ненароком нарушил ваш с ним тет-а-тет! – сказал он, обернувшись на мои шаги. – И вы по-прежнему считаете, что не пара ей? Глядя на вас минуту назад, я бы усомнился в вашей чрезмерной скромности.

– Мы с Филлис понимаем друг друга как брат и сестра, – твердо ответил я. – Будь я единственным мужчиной в целом мире, она и тогда не согласилась бы взять меня в мужья; и я тоже не могу помыслить о ней, как… как того желал бы отец, – (что-то помешало мне просто сказать «как о жене»), – хотя мы искренне любим друг друга.

– Хм, удивительно… Не то, что вы любите друг друга как брат и сестра, а то, что вы, Пол, не мыслите влюбиться в такую привлекательную женщину. Ведь она красавица!

Красавица! Женщина! Для меня Филлис была еще девочка – миловидная, но по-детски угловатая: не зря вспоминался ее смешной передник, с которым она только давеча рассталась… Вслед за мистером Холдсвортом я повернулся к окну взглянуть на нее. Она стояла спиной к нам, подняв над головой корзинку с миской лущеного гороха. Пес с веселым лаем прыгал вокруг, пытаясь дотянуться до воображаемого лакомства: Бродяге надоело лежать, и он радовался любой перемене. В конце концов кузине наскучила эта игра, она притворно замахнулась на собаку, скомандовала «Фу, Бродяга, лежать!», покосилась на наше окно, желая удостовериться, что шум не потревожил гостей, – и увидала нас обоих. Вся красная от смущения она заспешила прочь; неугомонный Бродяга по-прежнему вился вокруг хозяйки.

– Жаль, не успел зарисовать ее, – промолвил мистер Холдсворт, отвернувшись от окна. Он погрузился в свое кресло, минуту-другую сидел молча, потом снова встал. – Я многое бы отдал сейчас за подходящую книгу. Чтение вернуло бы мне покой. – Он огляделся по сторонам и на столе для игры в шаффлборд приметил стопку книг. – Так, что тут у нас? Пятый том «Толкования» Мэтью Генри, – начал он перечислять, – «Руководство по ведению домашнего хозяйства», Берридж «О молитве»[24], «Ад»… Данте! Подумать только, кто же это читает?

– Филлис. Я говорил вам. Не помните? Она и латынь знает, и греческий.

– Ну разумеется! Как не помнить! Просто я не подумал, что это одно лицо – что тихая девушка, хлопочущая по хозяйству, и есть та самая ученая особа, которая поставила вас в тупик своими вопросами, когда вы начали бывать у родственников. Ну разумеется – «кузина Филлис»!.. Тут вложен какой-то листок… Понятно, она выписала трудные, устаревшие слова. Каким, интересно, словарем она пользуется? От Баретти[25] ей мало толку. Погодите! У меня где-то был карандаш. Дайте-ка я напишу рядом с каждым словом основные значения, чтобы немного облегчить ей задачу.

Устроившись за круглым столиком с книгой и списком, он принялся подробно толковать слова, вызвавшие у кузины затруднения. Не слишком ли смело он распоряжается в чужом доме, промелькнуло у меня. Короче говоря, я ощутил смутную неловкость. Едва он успел закончить работу, вложить листок в книгу и вернуть ее на место, как напротив дома остановился экипаж. Я выглянул в окно и увидел, что из соседской двуколки вылезла миссис Холмен. Коротко поблагодарив соседа, она направилась к дому, и я вышел ей навстречу.

– Пол, вы уже здесь! – воскликнула она. – Я задержалась, простите… А тут еще Томас Добсон… Сказал, что, если я обожду с четверть часа, он… Но где же ваш друг мистер Холдсворт? Надеюсь, вы привезли его?

В ту же минуту упомянутый друг явил себя, галантно поклонился, взял ее за руку и в самых приятных и сердечных выражениях поблагодарил за добрую заботу о его здоровье.

– Душевно рада вам, сэр! Но благодарить нужно не меня, а пастора, это его идея. Я-то считала, что вам будет скучно в нашей глуши после всех ваших путешествий – Пол нам рассказывал… Но у пастора другое мнение. Говорит, пока вы еще не окрепли, скука вам не повредит. Он наказал мне попросить Пола почаще бывать у нас, пока вы здесь. Надеюсь, сэр, вам у нас понравится, очень надеюсь! Филлис догадалась дать вам попить-поесть? Нужно хорошо кушать, если хотите поскорее набраться сил, – понемногу, но часто!

И она принялась по-матерински участливо расспрашивать гостя о его хворобе. Он, по-видимому, сразу понял ее бесхитростную душу, и они быстро нашли общий язык. С пастором, вернувшимся домой уже затемно, сойтись было не так легко. Мужчины при первой встрече всегда испытывают друг к другу взаимную настороженность. Но в этом случае каждый старался преодолеть естественную преграду и проникнуться симпатией к новому знакомому, хотя инстинктивно чувствовал в нем представителя иной, неизвестной породы.

В воскресенье днем я тронулся в обратный путь – в Элтеме меня ждала масса дел, и своих, и мистера Холдсворта. Оставалось только гадать, как сложатся отношения моего хваленого друга и почтенного пасторского семейства в предстоящую неделю: за время визита у меня пару раз душа ушла в пятки, когда Холдсворт и пастор едва-едва не повздорили. В среду я получил записку от Холдсворта, в которой он извещал, что пробудет на ферме до конца недели и уедет со мной в воскресенье; мне же надлежало срочно выслать ему книги согласно прилагаемому списку, а также теодолит и другие геодезические инструменты, отправив их в Хитбридж по готовому участку железной дороги. Я сходил к нему на квартиру и отыскал нужные книги – итальянский, латынь, тригонометрия… Собралась увесистая посылка, к которой еще следовало прибавить геодезическое оборудование. Любопытно было бы взглянуть, что происходит на ферме! Но выбраться туда мне удалось только в субботу.

На станции в Хитбридже меня встретил Холдсворт. За минувшую неделю он стал другим человеком – обветрился, загорел, и в глазах, недавно подернутых апатией, вновь заиграли живые искорки. Я сказал ему, что с виду он совсем здоров.

– Так и есть! – подтвердил он. – Мне уже не терпится приступить к работе. Неделю назад и подумать об этом было страшно, а теперь жду не дождусь. Деревня творит со мной чудеса!

– Так вам здесь понравилось?

– О да! В своем роде идиллия. Настоящая деревенская жизнь и никакой деревенской скуки, вопреки моим ожиданиям. А все благодаря необыкновенному пастору – исключительного ума человек! Заметьте, я теперь тоже зову его «пастор», как все вокруг.

– Так вы с ним поладили? Признаться, я немного опасался…

– Раз-другой я почти вызвал у него неприязнь своими опрометчивыми заявлениями и неуместными преувеличениями, какими мы бездумно разбрасываемся ради красного словца. Заметив, что такая манера глубоко противна достопочтенному мистеру Холмену, я стал строже следить за своей речью. Весьма полезное упражнение, поверьте, – подбирать для своих мыслей наиболее точные слова, а не просто щеголять эффектными фразами.

– Значит, теперь вы с ним друзья?

– Да, добрые друзья. Во всяком случае, за себя могу поручиться. Я ни в ком еще не встречал такой тяги к знаниям. Своей осведомленностью в самых разных областях он определенно превосходит меня, хотя вся его ученость исключительно книжного толка, тогда как я много где побывал и много чего повидал… Вас не удивил мой давешний список?

– Еще как удивил! Я подумал, что с таким количеством книг у вас не останется минуты для отдыха.

– Напрасно беспокоились. Частично они для пастора, частично – для его дочери… Кстати, про себя я зову ее Филлис, хотя в разговоре с другими использую разные обходные пути – не хочу показаться фамильярным. Но не обращаться же к ней «мисс Холмен»! Здесь никто ее так не величает.

– Я догадался, что итальянские книги предназначены ей.

– Верно. Вообразите, она взялась изучать итальянский по Данте! А у меня есть превосходный роман Мандзони «I Promessi Sposi»[26] – для начинающих именно то, что надо. Если же ей непременно хочется разгадывать головоломки Данте, то от моего словаря намного больше проку.

– Так она обнаружила ваши пояснения к трудным словам?

– О да!.. – просиял он.

Очевидно, его подмывало пересказать мне эту сцену, но он воздержался.

– Боюсь, пастор не похвалит вас за то, что вы приучаете его дочь читать романы.

– Полно! Что может быть безобиднее? Не знаю, кто придумал делать жупел из слова «роман». Книга Мандзони – очаровательное и вполне невинное чтение. Вы же не думаете, что ваши друзья не видят разницы между Вергилием и Евангелием?

За разговором мы не заметили, как подошли к ферме. Мне показалось, что Филлис встретила меня теплее обычного, и миссис Холмен тоже была сама сердечность. И все же во мне зародилось странное чувство, будто мое место занято – занято мистером Холдсвортом. По-видимому, он совершенно освоился в доме и окружил миссис Холмен сыновней заботой, а с Филлис обращался ласково-снисходительно, как любящий старший брат (и только, строго держась этой роли).

Когда с приветствиями было покончено и мистер Холдсворт принялся с жадным интересом расспрашивать меня о текущих делах в Элтеме, миссис Холмен ревниво заметила:

– Ах, на будущей неделе вы вернетесь к своей прежней жизни, где все иначе, чем у нас! Предвижу, что вы с головой окунетесь в работу. А между тем вам нужно следить за собой, не то опять подорвете здоровье. Придется снова ехать в нашу глушь на поправку!

– По-вашему, я захочу вернуться сюда, только если опять занедужу? – с улыбкой успокоил он ее. – Скорее опасаться надо другого: вы приняли меня так радушно, что теперь вам будет от меня не избавиться.

– И славно! – обрадовалась хозяйка. – Тогда тем более берегите силы, не переутомляйтесь. Надеюсь, вы и впредь возьмете себе за правило каждое утро выпивать стакан свежего молока – по мне, это лучшее лекарство; можно добавить в него ложечку рома, говорят, это очень полезно… Мы-то рома в доме не держим.

Я привез с собой дух неустанной производственной деятельности, по которой мистер Холдсворт, должно быть, уже стосковался. После недельного отдыха в деревне он не мог наговориться со мной, и во время одной из таких бесед я заметил, что Филлис смотрит на нас с печальным любопытством. Поймав на себе мой взгляд, она отвернулась и густо покраснела.

Вечером у меня состоялся короткий разговор с пастором. Чтобы не сидеть в одиночестве (миссис Холмен сомлела над своим рукоделием, а Холдсворт давал урок итальянского Филлис), я вышел на дорогу, ведущую в Хорнби, и решил пойти навстречу мистеру Холмену, который всегда возвращался домой этим путем. Слово за слово – и не без моей подсказки – речь зашла о моем товарище, гостившем на ферме.

– Да! Он мне нравится! – с расстановкой, словно взвешивая каждое слово, произнес пастор. – Нравится. Надеюсь, я не обманулся в нем, хотя меня немного пугает, что я так легко поддаюсь его чарам. Он способен увлечь меня – вопреки, так сказать, трезвому голосу рассудка.

– Мистер Холдсворт – хороший, достойный человек, – заверил я. – Отец высоко его ценит, да я и сам могу это подтвердить. Я не привез бы его к вам, если бы опасался, что он будет тут не ко двору.

– Да, – задумчиво отозвался пастор, – он мне нравится. Думаю, он честный человек. Иногда его речам не хватает серьезности, но говорит он так, что поневоле заслушаешься! Давно почившие Гораций и Вергилий вновь оживают, когда он рассказывает о своих путешествиях по странам, где они творили и где по сей день, если верить ему… Но это дурман, как после бренди – глоток, потом еще и еще… Слушаешь и постепенно забываешь о своем долге, обо всем забываешь! В прошлое воскресенье мы вечером позволили ему увлечь себя беседой на сугубо мирские темы, неуместные в такой день, когда надобно думать о Боге.

К тому времени мы подошли к дому, и разговор прервался. Но чуть позже мне представился случай убедиться, что мой друг, сам того не ведая, обрел колдовскую власть над всем пасторским семейством. И немудрено, ведь его жизненный опыт был намного шире и разнообразнее, чем у них, а рассказывал он о своих впечатлениях удивительно просто, непринужденно и вместе с тем так увлекательно, что никакой другой рассказчик ему в подметки не годился! Еще он то и дело хватался за карандаш и на любом клочке бумаги набрасывал рисунок, поясняющий его слова. Это могло быть что угодно – устройства, применяемые в Северной Италии для подъема воды; тележки развозчиков вина; волы, пинии, все на свете. (Рисунки, после того как мы их рассмотрели, Филлис забрала себе.)

Сколько же лет мы не виделись, Эдвард Холдсворт? Ты был превосходный малый, так и знай! Добрый, порядочный… Несмотря на все горе, которое ты принес!

Часть третья

Вскоре после описанного визита я получил недельный отпуск и уехал к родителям. Дела у отца шли великолепно, ко взаимному удовольствию обоих партнеров. Рост достатка не сказывался на скромном домашнем укладе, но теперь матушка могла позволить себе кое-какие удобства, которых прежде была лишена. Тогда же я познакомился с мистером и миссис Эллисон и впервые увидал их дочь, прехорошенькую Маргарет Эллисон – мою будущую жену. Вернувшись в Элтем, я узнал, что перемена, давно витавшая в воздухе, окончательно назрела: нашу контору переводят в Хорнби и, соответственно, нам с Холдсвортом также надлежит переехать туда, чтобы осуществлять ежедневный контроль над завершением железнодорожной ветки.

Таким образом, поддерживать общение с пасторской семьей стало намного проще. После работы можно было пешком прогуляться на ферму, провести часок-другой среди благоуханных лугов и успеть до темноты вернуться в Хорнби. Нередко нам хотелось задержаться подольше: свежий воздух, простор, отрадный сельский пейзаж составляли приятный контраст с тесной и душной городской квартирой, которую я делил с мистером Холдсвортом. Однако пастор неукоснительно соблюдал правило рано вставать и рано ложиться и потому сразу после вечерней молитвы (или «духовного упражнения») решительно выпроваживал гостей. Когда я мысленно возвращаюсь в то лето, в памяти всплывают счастливые дни и разные милые эпизоды. Они проходят передо мной один за другим, словно цветные картинки, и я без труда восстанавливаю их очередность, ведь жатва всегда идет после сенокоса, а яблоки собирают после жатвы.

Переезд в Хорнби отнял немало времени, и, пока мы окончательно не обосновались на новом месте, нам было не до визитов (в мое отсутствие мистер Холдсворт всего лишь раз выбрался на ферму). Но вот однажды жарким вечером мой друг и начальник предложил прогуляться к Холменам. Мне хотелось сперва закончить письмо домой, поскольку в суматохе дел я не сумел выкроить свободной минуты и нарушил обещание писать каждую неделю. Холдсворт сказал, что пойдет вперед, а я, если пожелаю, могу отправиться позже.

Так я и сделал, спустя примерно час. Стояла невыносимая духота. Выйдя на дорогу, я снял сюртук и перекинул его через руку. На ферме все двери и окна были раскрыты настежь, на деревьях не колыхался ни один листик. Все замерло – ни звука, ни шороха. Сперва я подумал, что в доме никого нет, но, приблизившись к двери со стороны общей комнаты, услыхал жиденький женский голосок: миссис Холмен сидела в одиночестве и полумраке со своим вязанием и вполголоса напевала церковный гимн. Она обрадовалась мне и тут же выложила все домашние новости за прошедшие две недели, а я в ответ должен был рассказать ей о поездке домой и о том, как поживают мои родители.

– Куда все подевались? – наконец спросил я.

Бетти с работниками на покосе – надо скорее убрать сено: пастор сказал, что ночью будет дождь. Да-да, сейчас все там – и пастор, и Филлис, и мистер Холдсворт. Она сама тоже думала пойти, только в таком деле от нее мало толку, да и дом нельзя оставить без присмотра, когда прямо под боком раскинули лагерь толпы этих… кочевников! Не будь я связан с железной дорогой, она выразилась бы еще резче по адресу наших наемных рабочих[27].

Я спросил, можно ли мне оставить ее и пойти помочь с сеном. Миссис Холмен не возражала; напротив, охотно указала мне путь – через скотный двор мимо коровьего пруда, дальше по Ясеневому полю на пригорок с двумя приметными кустами остролиста. Когда я прибыл на место, все сено уже сгребли – на чистом лугу стоял огромный воз, вокруг которого копошились работники: один, стоя на самом верху, принимал и укладывал пахучие охапки, которые вилами забрасывали ему снизу; среди прочих была тут и Бетти. На краю покоса высилась горка одежды (даже в восьмом часу вечера жара была нестерпимая), там же валялись корзинки и фляги; все это добро охранял, свесив набок язык, распластавшийся на земле Бродяга. От воза доносились бойкие возгласы и задорный смех. Но ни пастора, ни Филлис, ни мистера Холдсворта я нигде не увидел. Бетти сразу поняла, кого я высматриваю, и пошла ко мне.

– Они вот там, за воротами, с какими-то штуковинами – их принес с собой мистер Холдсворт.

Я пересек луг и оказался на широкой общинной возвышенности, испещренной рытвинами и красными песчаными холмиками. За пустошью высились темно-лиловые в наступающих сумерках ели, но все пространство перед ними сияло желтыми соцветиями дрока, или, по нашей южной традиции, утесника; на фоне темного елового обрамления они отливали червонным золотом. На этой высокой пустоши, в некотором отдалении от ворот, я и обнаружил искомую троицу, сосчитав склоненные над теодолитом головы. Мистер Холдсворт обучал пастора приемам топографической съемки. Меня тоже приспособили к делу, вручив мерную цепь. Филлис была поглощена уроком не меньше своего отца и так боялась пропустить ответ на заданный им вопрос, что едва со мной поздоровалась.

Между тем тучи сгущались, и спустя каких-нибудь пять минут вспыхнула молния, затем послышался глухой рокот, и вдруг прямо над головой треснул оглушительный раскат грома. Гроза грянула раньше, чем ожидалось, и сразу хлынул дождь, а укрыться от него было негде. Филлис вышла из дому в одном тонком платье, с непокрытой головой. Но Холдсворт не растерялся: молниеносно (словно состязаясь с небесными стрелами, тут и там пронзавшими небо) скинул с себя сюртук, набросил ей на плечи и отрывисто скомандовал всем бежать к подветренной стороне ближайшего песчаного холма, в котором имелось небольшое углубление. Там мы и спрятались, тесно прижавшись друг к другу и стараясь получше заслонить собой Филлис, которая едва сумела выпростать руку, чтобы полой сюртука прикрыть Холдсворту плечи. Дотронувшись до его рубашки, она огорченно вскрикнула:

– Вы же насквозь промокли! Какой ужас, ведь только-только оправились от своей лихорадки! О, мистер Холдсворт, это все из-за меня!..

Слегка повернув голову, он улыбнулся ей:

– Если я простужусь, то и поделом мне – сам заманил вас сюда!

Но Филлис была безутешна:

– Все из-за меня!

– Льет как из ведра, – подал голос пастор. – Дай-то бог, чтобы сено не пропало! Кажется, дождь зарядил надолго. Не буду терять времени, схожу домой за накидками; в такую грозу на зонт надежды мало.

Мы с Холдсвортом одновременно вызвались сходить вместо него, но он настоял на своем, хотя, возможно, правильнее было бы отправить Холдсворта: тот все равно уже промок и от быстрой ходьбы мог бы по крайней мере согреться. Как только пастор ушел, Филлис выглянула наружу и окинула взглядом пустошь, над которой бушевала гроза. Бо́льшая часть геодезического оборудования осталась лежать под дождем. Прежде чем мы успели опомниться, моя отчаянная кузина выскочила из укрытия, собрала инструменты и с победоносным видом доставила их в нашу нору. Пока Холдсворт стоя наблюдал за ней, терзаемый сомнениями, следует ли кинуться ей на помощь, Филлис уже прибежала назад. Ее прекрасные длинные волосы разметались, и с них струйками стекала вода; глаза сияли от радостного возбуждения, на щеках играл здоровый молодой румянец.

– Ну и ну, мисс Холмен, разве можно так своевольничать! – пожурил ее Холдсворт, когда она вручила ему свои трофеи. – И не ждите от меня благодарности, – прибавил он, всем своим видом излучая благодарность. – Вас, видите ли, раздосадовало, что я немного промок, желая услужить вам, и вы вознамерились поквитаться со мной – заставить меня испытать такую же неловкость. Нехорошо это, не по-христиански!

Всякий, кто мало-мальски знаком с обычаями света, вмиг распознал бы в его тоне то, что французы называют badinage[28], но Филлис не знала светских правил, и его шутливый укор огорчил ее, вернее сказать – озадачил. Слова «не по-христиански» были для дочери пастора не пустой звук, и она не могла оставить их без внимания. Не понимая толком, в чем ее вина и желая лишь объяснить, что в ее поступке не было тайного умысла, Филлис всерьез принялась оправдываться. Столь простодушная реакция позабавила Холдсворта, и он ответил в прежнем легкомысленном тоне, чем привел бедняжку в полное замешательство. В конце концов он отбросил шутки и что-то тихо сказал ей. Я не расслышал, а Филлис, вспыхнув, умолкла.

Через некоторое время вернулся пастор – ходячая груда накидок, шалей и зонтов. Всю обратную дорогу Филлис жалась к отцу, словно искала у него защиты от Холдсворта, хотя тот опять держался с ней в своей обычной манере – мягко, предупредительно, покровительственно. Наша промокшая одежда, разумеется, вызвала в доме переполох. Но я так подробно рассказываю о событиях того вечера исключительно потому, что меня все время мучил вопрос, отчего там, на пустоши, Филлис так внезапно умолкла, какие слова он шепнул ей. Мне и сейчас трудно отделаться от мысли, что тот вечер стал поворотным в дальнейшем развитии их отношений.

Я уже говорил, что после переезда в Хорнби мы стали бывать на ферме чуть ли не ежедневно. Однако в нашей дружеской компании двое вечно чувствовали себя слегка не у дел: я имею в виду себя и миссис Холмен. Окончательно выздоровев, мистер Холдсворт слишком часто заговаривал о высоких материях, недоступных уму миссис Холмен, а его насмешливый тон еще больше сбивал ее с толку. Полагаю, он использовал такую манеру просто потому, что не знал, о чем и как говорить с добрейшей, но недалекой матерью семейства, чье сердце целиком поглощено заботами о муже, дочери, доме и, возможно (хотя в меньшей степени), о пастве мужа, которая в известном смысле тоже была неразрывно с ним связана. Я и раньше замечал на челе миссис Холмен мимолетные тени ревности, когда ее муж и дочь с одинаковым упоением погружались в предметы, о коих у нее самой не было ни малейшего представления, – заметил это еще при нашем первом знакомстве и тогда же восхитился, с каким изумительным тактом пастор умел перевести разговор на близкие жене повседневные, бытовые темы, где она чувствовала себя как рыба в воде. Ну а Филлис всегда беспрекословно следовала за отцом, не задаваясь вопросом, что побуждает его внезапно свернуть увлекательную дискуссию.

Однако вернемся к Холдсворту. В разговорах со мной пастор не раз отзывался о нем с оттенком недоверия, вызванного будто бы тем, что мой друг слишком легко бросается словами и мало думает об их истинном смысле. Полагаю, то был естественный протест старшего по возрасту мужчины, который подпал под обаяние более молодого и не хочет этого признать, поневоле выискивая у него недостатки. В свою очередь Холдсворт сознавал нравственное превосходство пастора и преклонялся перед его ясным умом и неутолимой жаждой знаний. Никогда в жизни мне не приходилось видеть, чтобы люди так наслаждались беседой друг с другом, как эти двое. С дочерью пастора Холдсворт неуклонно держался роли старшего брата – направлял ее занятия, терпеливо помогал ей разобраться в не до конца оформленных мыслях, разрешить противоречия, обнаружить закономерности – и почти никогда не возвращался к шутливой манере, которую Филлис отказывалась понимать.

1 По мнению английских комментаторов, в описании Элтема Гаскелл опирается на свои воспоминания о Натсфорде – городке в графстве Чешир на северо-западе Англии, где выросла писательница.
2 Индепенденты – приверженцы радикального конгрегационалистского направления в английской Реформации и влиятельная сила Английской революции, когда их лидером был Оливер Кромвель. Выступали против единой национальной церкви за союз независимых общин верующих; отвергали институт духовенства как иерархически организованного, обладающего особыми правами сословия: каждая община вправе сама избирать себе пастора, учителя, старейшин и диаконов, и все без исключения должны жить трудами своих рук. После реставрации Стюартов (1660) подвергались гонениям, но с 1689 г. при Вильгельме III вновь получили признание.
3 «Spare the rod, and spoil the child» (англ.) – вошедшая в поговорку строка из ироикомической поэмы Сэмюэла Батлера «Гудибрас» (1663–1678), высмеивавшей фанатизм и ханжество пуритан.
4 См. слова апостола Петра о лжепророках и лжеучителях: «Но с ними случается по верной пословице: пес возвращается на свою блевотину, и: вымытая свинья идет валяться в грязи» (2 Пет. 2: 22).
5 Имеется в виду восковник болотный, или восковница (лат. Myrica gale).
6 Пародийно звучащая, но реально существующая английская фамилия, составленная из двух близких по значению слов «деньги» и «пенни»; возможно, возникла как прозвище богатея или (иронично) неимущего.
7 Монтуар – подставка, небольшой помост в виде одной или нескольких ступенек для облегчения посадки на лошадь.
8 В англиканстве «ректор» (rector) – приходский священник; «викарий» (curate) – второй, младший священник прихода, помощник приходского священника.
9 Майский день, или Майский праздник начала весны (вместе с предшествующей ему Вальпургиевой ночью – с 30 апреля на 1 мая), – пережиток язычества и как таковой осуждается христианством; был запрещен в период пуританского республиканского правления в Англии (1649–1660).
10 См. Быт. 24. Желая найти подходящую жену для сына своего Исаака, праотец Авраам снарядил в путь своего верного раба, который в дальних краях встретил у колодца Ревекку и, получив соответствующее знамение от Господа, привел ее к Исааку.
11 Гимн «Come all harmonious tongues» поэта-конгрегационалиста Исаака Уотса (1764–1748), который занимался стихотворным переложением ветхозаветных псалмов, с тем чтобы в качестве духовных гимнов их можно было исполнять во время богослужения; мелодию к гимну «Ефремова гора» («Mount Ephraim») написал композитор Бенджамин Милгроув (ок. 1770).
12 Мэтью Генри (1662–1714) – пресвитерианский священник, автор шеститомного «Толкования Ветхого и Нового Заветов» (1708–1710).
13 Шаффлборд – игра на размеченном столе с помощью металлических дисков или шайб (первоначально – монет), которые толкают рукой.
14 «Газетт» («The London Gazette») – официальная британская правительственная газета (бюллетень).
15 См. наставление святого апостола Павла: «Итак, едите ли, пьете ли или иное что делаете, все делайте в славу Божию» (1 Кор. 10: 31).
16 Около 2,3 л.
17 Время бежит (лат.).
18 «Ад» (ит.) – название первой части «Божественной комедии» Данте.
19 В «Божественной комедии» Данте римский поэт I в. до н. э. Вергилий – проводник странника-поэта по Аду и Чистилищу.
20 Фразеологизм восходит к басне Эзопа о лисе и винограде.
21 Имеется в виду роман Оливера Голдсмита «Векфилдский священник» (1766), глава 1.
22 Джордж Стефенсон (1781–1848) – английский инженер-механик, изобретатель паровоза.
23 Афоризм приписывается Вольтеру.
24 Вероятно, имеется в виду сборник работ английского священника-евангелиста Джона Берриджа (1716−1793).
25 Джузеппе Марко Антонио (Джозеф) Баретти – автор популярного итало-английского словаря, впервые изданного в Лондоне в 1760 г.
26 Исторический роман Алессандро Мандзони «Обрученные» (1827) считается классикой итальянской романтической прозы.
27 С появлением железных дорог в Англии образовалась особая, очень многочисленная категория наемных рабочих, которые кочевали с одного строительства на другое, часто вместе с семьями; добропорядочные викторианцы смотрели на них с опаской, считая полукриминальным сбродом, пьяницами и дебоширами.
28 Балагурство, игривость, подтрунивание (фр.).
Продолжить чтение