Читать онлайн Куко́льня бесплатно
1. Обход владений
– Ку-ку! – крикнула птица. – Ку-ку!
Он вынул из кармана перепачканного плаща блокнот.
Прочитал на памятнике:
– Мокряков Семён Николаевич. 12.10.1961 —05.01.1993
Скопировал золочёную надпись – не размеренно, как было на граните, а кое-как, тупым послюнявленным карандашом, каракулями, напоминавшими вязь кладбищенских деревьев. Скопировал на пузырящийся и отпавший наполовину от пружины листок. Записал в столбик прочих имён и дат.
А на соседнем памятнике – овальный портрет ребёнка. Девочки восьми лет с завитками у лба. Крылатая улыбка, отпущенная в расшатанный мир, – улыбка непростая, с упрёком. Дети так умеют смотреть, что стыдно становится. Стыдно не за конкретное, а в целом. За тело своё человеческое погрязшее, за помыслы. Виден воротник белой блузки. Но думаешь, что это только на фото – белое, отглаженное, а в жизни не была прилежницей, была бунтаркой, сорвиголовой, с разбитыми локтями, йодом на коленках. Соратница в беготне и налётах на дикие яблони. И брошка готовится отлететь от ключицы – стрекоза – вот-вот отправится в недоступный мир за хозяйкой.
Мокрякова Дарья Николаевна. 05.05.1995 —21.06.2003
– Да-ша, – попробовал на звук полушёпотом.
Задумался:
– Шелестит.
Строгие сосны, обступившие могилы, качались и скрипели.
Отчего-то проплыло в памяти: «Мёртвых человеческих телес, кроме знаменитых персон, внутри градов не погребать…»
Распоряжение Петра нашего Первого от 10 октября 1723 года.
Петра нашего борца с бородами, которые бояре даже после стрижки таскали в карманах и завещали похоронить с собою, чтоб честь их, будучи обрублена, не утратилась. Петра нашего борца с алкоголизмом через привязывание семикилограммовых медалей – напившись буйно, получи в полицейском участке и носи согбенно на груди, чтоб узреть, как грех к земле тянет. Ревнивца стоматологического искусства, любившего драть зубы, временами – здоровые, для усвоения профессиональных навыков. Добытчика голландских тюльпанов, повелевшего хорька считать сусликом, к ботинкам лезвия привязывать и на этом рассекать по льду да вешать всякого человека, укравшего из казны больше стоимости верёвки.
И сразу – мысленная волна внахлёст: «Указала императрица Анна Иоановна в 1731 году отвести для погребения особые места за городом под названием "кладбища"».
Но ни Петра нашего, ни царицу, восседавшую в праздности среди шутов и карлиц да любившую приложить с балкона пулею пролетавшего мимо воробья или какого зайца в парке, знавшую горечь утраты мужа младого от перепоя, не слушали. И даже восприняли в штыки, знай себе хоронили на городских погостах – быть гостю на погосте… Пока чума не потеснила.
Тут Николаю Ивановичу Зелёнкину, делавшему опись могил для труда по некрополистике Нижегородской области, пришлось отвлечься от исторических мыслей. С правого боку, непонятно откуда вылезший, по майским хлябям пружинил неопрятный, окутанный дождевиком человек лет пятидесяти.
– Твои? – спросил он, установив наклонно тело у облезшей ограды Мокряковых и прикрепив взгляд к незахлопнутому блокноту на пружинке.
– Тут все мои, – ответил Зелёнкин, убирая записи и карандаш в глубокий, начинающий отходить по шву карман.
– Прально, – кивнул посетитель, – человек человеку свой.
Николай поднял с травы поношенный рюкзак. Одна из лямок была вырвана с нитяными сосудами и болталась несуразно. Набросил вторую лямку на плечо и дал понять, что продолжать разговор не намерен.
– Выпьем? – предложил тот, в дождевике, опасаясь отбытия единственной компании.
Тело его стояло наклонно: было ясно, что он – уже.
– Не пью.
– И за своих не пьёшь?
Пожал плечами Зелёнкин:
– Зачем за них пить? Им этого не нужно.
Собеседник произвёл ещё один малоцельный кивок головы.
– А я к отцу пришёл. Раньше в Пеньках жили, часто ходил. А переехали, теперь хрен добраться. Автобус и шесть километров по лесу. – И, поразмыслив, добавил: – Грязно тут.
– Кто отец был?
– Механик. Давно помер. Машины слушать умел. Как врач. Хоть стиралку, хоть трактор. Приложит ухо и слышит, где поломано.
– Звали как? – Николай опять приготовил блокнот и карандаш.
– Проталин.
Зашуршали листы, заперебирались.
– Л.С.? 1954-го?
– Он. Лев Семёныч, – обрадовался мужик. Но тут же напрягся и сморщил лоб. – А ты откуда знаешь?
– Всеведаю, – скорее для устрашения, чем для правды пояснил Зелёнкин. – А скончался от чего?
– Так пил сильно. И помер.
– Как курляндский герцог Фридрих Вильгельм, муж Анны Ивановны, – запомнил некрополист.
И дописал в блокнот Льву Семёновичу в междустрочье: «Был механиком. Слушал машины. Умер от перепоя».
Поправил рюкзак на плече:
– Пойду.
– Hy, бывай, – ответил другой и отхлебнул из бутылки.
Жалко было Николаю оставлять Мокряковых в компании мужика проспиртованного, особенно Дашеньку, но сил никаких не было на него. Хотелось отдохнуть поскорее, приткнуться к травам, растущим под боком сосны, раскинуть кости на майской непрогретой земле.
Терзало, что Пеньковское кладбище он не успел изучить до конца. Ещё целый угол оставался, могил двадцать пять, почти въехавших в лес.
Но не сию минуту. Вначале спрятаться между деревьев, отсидеться, пообедать. Сколько он уже в пути? В лесах и полях время теряется: понедельники не наступают, а ходят задними тропами между камней и городских коробок; от вторников только отзвуки с громовым рокотом доносятся; среда растворена в окружающем и в учебнике за второй класс; в четверг ветрено, черно, вечереет, чертят хвостами трясогузки и вертятся белки. А что в пятницу? Может ли сегодня быть пятницей? Отчего ж не может… Но достоверно не отсчитать.
А надо бы. Потому как в университет следует вернуться к 12 мая – разогревать души студенческие, ещё невразумлённые, науками и языками.
Упомним – начал он предприятие 29 апреля после обеда, проведя две пары. Сел в автобус и пустился по южному берегу Оки в Великий Враг, а оттуда пешком – и деньгам экономия, и новые места разведать. И двигался зигзагами, от намеченной деревни к деревне встречной, от умышленного к случайному. И был на Румянцевском, Нагорном, Комаровском, у Ближнего Борисова, Богородского, а потом отвернул, куда, может, и не следовало, южнее в леса и наткнулся тут на Пеньковское, которое посоветовала старуха в одном из посёлков. Намотал километров восемьдесят… Впрочем, не отследишь.
Записи предстоит разобрать.
Получается, в обходе он неделю. Выдвинулся в пятницу. И сегодня тоже пятница, 6 мая. А возвращаться дня через четыре, выйти на дорогу и – на автобусе… Или попутку ловить? Не возьмут только. Обросшего, несвежего, бородатого, в заляпанном плаще, расточающего запах немытого тела. Кому нужен? А если возьмут – то нос начнут совать, что приключилось. Уж больно вид бомжарский. Что тогда отвечать? Ходил по кладбищам, перепись делал? А спросят: зачем перепись, зачем ходил, а не ездил – как отвечать? Нет уж, лучше соврать, что сторожем здесь на одной из дач… да и запил от тоски, себя позабыл. Это нашему человеку понятнее, чем в покойниках копаться.
Зелёнкин приглядел местечко под орешником на пригорке, расстелил пенку, достал из рюкзака нож и банку горбуши натуральной, открыл, жадно втянул с крышки солёную жидкость. Пальцами ворвался в розовую рыбью плоть и переправил её в рот.
Ноги гудели от переработки.
Чтобы отвлечься, вернулся к мыслям историческим.
Вот и продолжали в XVIII веке хоронить в церковных некрополях внутри городов вопреки повелениям. Пока чума не расползлась. А от природно-очаговых инфекций во времена Екатерины нашей Великой защищаться не умели, хоть и пробовали ввести карантин на заставах – в Боровске, Серпухове, Калуге, Алексине, Кашире, Коломне, где всякого пассажира и пешехода держали по сорок дней. Но какой там карантин, когда солдаты утоплены в войне, а территорий не измерить, не огородить… Быстро пробралась бубонная зараза в град старопрестольный. Сожгли госпиталь от греха подальше, закрыли суконную фабрику, приспособили монастыри под изоляторы, повесили замки на общественные бани, а болезнь буянила. Повыдергали из тюрем отребье, нарядили по форме в вощёные рубахи, специальные рукавицы и вручили им тела для погребения: заразятся – этих не жалко. Сенат издал указ: запретить похороны на территориях церквей, а погребать в специальных местах за пределами города. «Чтоб кладбища учреждали в удобных местах, расстоянием от последнего городового жила по крайней мере не ближе ста сажен… И когда не плетнём или забором, то и земляным валом велеть их обносить, но токмо бы оный вал не выше двух аршин был, дабы через то такие места воздухом скорее очищались…» Но народ был несознательный, к санитарным мерам имел сопротивление, свои заражённые дома сжигать отказывался, только скалился, чурался, протестовал и вёл себя неразумно: прятал заболевших, а далее – трупы то под полом, то в саду, то вовсе под покровом ночи выбрасывал куда придётся. Мертвяки всплывали в общественных водоёмах и колодцах, обнаруживались во дворах и посреди улиц. Екатерина наша издала указ «О неутайке больных и невыбрасывании из домов мёртвых», да народ вместо этого ругал врачей и прикладывался к иконам… А однажды и вовсе взбунтовался, озверел, членовредительствовал, но был разогнан картечью из пушек. Однако графу Орлову, прибывшему Москве на спасение с рублём казённым и солдатами, удалось провести ряд мер и изгнать прилипчивую заразу. За это даже отчеканили медаль с профилем Орлова и надписью «Россия таковых сынов в себе имеет». Разобрался он, в числе прочего, с захоронениями.
А далее уж врачебный устав это дело начал регулировать.
Так вспомнил Николай и запрокинул голову.
– Ку-ку, – пробилось через лес.
Небо стояло холодное и ясное, ветви качались. Проплыл по небу большой облачный кит, загородил собой тепло и уполз далеко влево. Зелёнкин из-за этого белого небесного млекопитающего вообразил себе море, синее-синее море с белой пеной, море в эпилептическом припадке, как на бушующих картинах у маринистов, и вспомнил, что никогда не был на юге.
Он обнаружил это вдруг на сорок пятом году пользования телом. И не то чтобы расстроился, но почувствовал себя оторванным от людей, которые ездили раз в году вылёживать на раскалённом песке, покупали раков, намазывались кремом от загара и уплетали высокие омлеты в общепите. Когда он увидит море? Никогда? Зарплаты у него кот наплакал, зато в планах – книга, газетная колонка, студенты, но главное не это. Главное, что ехать не для кого и не с кем.
Вот так неожиданно, привязанный к хвосту китового облака, всплыл перед внутренним взором портрет девочки за оградкой, а потом и вся девочка. Даша Мокрякова стояла босиком на причале и придерживала соломенную шляпку с жёлтой лентой, тёмные завитки у лба колыхались, лёгкая юбка в оборках трепетала на ветру, и не страшны были девочке ни шторм, ни ветер, ни рычание небесное. Её захватывал шум, дождь, бьющий в лицо, она глядела разгорячённо и пылко. Потому что была храбрая, храбрее даже смерти.
– Хочу на море, – приказала она Зелёнкину, повернувшись к нему.
– И я хочу! – крикнул ей Николай, превозмогая рёв волн.
– Отвезёшь меня? – Даша говорила тоном маленького человека, который не знает отказа.
– Не могу.
– Почему?
– Ты мёртвая. Ты чужой ребёнок, – резонно объяснил Зелёнкин.
Вместе с молнией щёлкнуло – это сон.
– Сам ты мёртвый! – обиделась Даша.
В этот момент их обоих, споривших на причале, накрыло брызгами с ног до головы. Это ударила огромная ледяная волна.
Он открыл глаза. Барабанил дождь, на лице уже собирались капли. Зелёнкин скрутил пенку, поднял однорукий рюкзак и, застегнувшись на сохранившиеся пуговицы, хлюпая по влажной земле, отправился делать опись оставшихся могил, а после – других могил и других кладбищ, до которых времени хватит добраться.
2. Плач матери
Кабы знали вы про горе, про муку утробную по дитятку, в черноте загулявшему, по дитятку, смерть и жизнь перепутавшему, про безбрежное горе материнское, перед вами, христовы люди, меня распластавшее, вы бы так не скалились, соседушки, да сердцами не стучали, как молотами, не змеили речь свою мелкую по пятам заблудшего сыночки, вы бы всех умерших деток оплакали, всех терпевших от рук его ищущих, от ума его, накренившегося, да от сердца его беспокойного, и простили бы всех нас, беззаветных.
Кто нас ныне пожалеет, кто возрадует, ни словечком, ни приветом не притронутся, будто я какая, что ли, прокажённая, будто до седин своих выпачканная, виноватая во всех крайностях, в том, что солнце перед ночью закатывается, в том, что снег зимою расходится, в том, что сын у меня особенный, самим Господом поцелованный, самим Дьяволом переломленный.
А ведь дело-то тянется, не решается, и кручина только круче становится, как гора на пути у воробушка, проводить бы мне уже наше дитятко, проводить его на светлую сторону, так застрял он крепко, не выдернешь, словно ум придавили булыжником. Где найти провожатого верного, чтоб вернуть сыночка в дом наш раздёрганный либо отвести в Царство Вечное?
Муж-то, он получше справляется, сносит молча судьбовины градины, я ему говорю как-то вечером: не собраться ли нам из света этого, не могу терпеть тоску непролазную, давай газ откроем, всё закончится, а мне Ваня отвечает: нельзя нам так, вдруг кто в доме спичку засветит, мы соседей за собою утянем, будем жить лучше вместе, как можется.
Если нам страдание по плечам отмерено, то где же бессильным, состарившимся уместить такой груз, небом посланный, не ропщите, говорит наш батюшка, как же не роптать, отец Георгий, если все запасы воли израсходованы, приходите к нам выгнать демонов.
Приходил наш батюшка, брызгал святой водицею по углам, по комнатам, на половицы да на стены бумажки приклеивал, бородой своей кудрявой потрясывал, упрекал, что мы мерзость в дом допустили, потому что в безверии выросли, потому что к Господу не прислушивались, а мы что, мы люди советские, во дымах заводов возросшие, где нам веры-то да ума было набраться, но теперь-то, как сможем, приложимся, лишь бы все в покое оставили, все оставили, кроме Господа.
3. Юля Метелькова
Было так, будто я иду по улице и треснутое стекло несу.
И держу его на правом плече через газету «Нижегородский наблюдатель», прошлого, десятого года; в ней губернатор посадил яблоню в госпитале ветеранов и прошёл во главе двадцатитрёхтысячной первомайской колонны.
Так несу стекло, чтобы не порезаться.
По другую сторону, за трещиной, – мир.
И в нём ржавые трубы; сбоку от них – шалаши из коробок, там же пацаны гогочут – чё, как. Набережная, Ока с солнечными стежками, пристань Южная. Ларьки с овсяным печеньем, булками и сигаретами, воробьи на люках. Достроенный, но ещё не открытый пятиглавый храм с зелёной крышей и колокольней. Автозавод, оранжевые троллейбусы, дырявые дороги. Кинотеатр, дворцы культуры с кружками на вкус и цвет – да не очень-то развернёшься. Серые панельные коробки, все как одна, и через дорогу – частные домики с низкими оградами и калитками на засовах.
А стекло моё мутное, в пыли, под усталостью. Вот так я смотрю: через грязный стеклянный омут.
Всё чистое завязала в узел и убрала во внутренний тайник, чтобы не надругались, чтобы не выдернули из меня последнее.
Осталось внешнее – напоказ. Такое, у которого стонут ноги на башнях каблуков. Такое, что горячим железом закручивает тёмные волосы в локоны, накладывает густой тон и голубые тени, чтобы спрятать кожу, чтобы спрятаться. Это оно нащупывает себя на чужой кровати и шагает на работу. Дорога оборванная, по краям под обувью шевелится гравий или разъезжается грязь. Оно открывает дверь ледяными ключами, садится за стойку, воркует над телефоном, лепит на лице улыбки и повторяет: «25 % скидка на педикюр по четвергам», «ведётся запись на массаж горячими камнями», «стрижка на длинные волосы…» Потом это отдельное едет в универ, чаще не едет, болтается по городу или дрыхнет на лекциях. Только бы не домой. Витает в облаках. Кто-нибудь звонит, и оно идёт в гости, садится в машину, гуляет, грубит кондукторам и просто бродит по ночному городу. Только бы не домой.
Настоящая жизнь – по другую сторону стекла, на другом берегу, за пеленой. Это не моё. Чужое и чуждое. А мостик на второй берег, к людям, не достроен.
Я мечтала сбежать ещё в школе. В Питер, например. Снять комнату с высокими потолками, устроиться на работу, смотреть на фонтаны через дождь, бродить тропинками из школьной программы – там, где ночь, улица, фонарь и Медный Всадник… Зимовать у знакомых, заказывать капучино в кафе, зависать на уличных концертах.
Несправедливо это: кому-то с рождения – деньги и любовь, а кому-то – обшарпанную однушку на улице Патриотов. Улица Патриотов, на которой живут люди, ненавидящие всё вокруг… Вечером и не почитаешь толком: дома висит загнивающий свет, потому что в люстре сдохли два патрона из трёх. Обои пузырятся от старости. А отчим оккупировал диван возле телика и врос туда, как Ленин в постамент. И не дай бог встанет, не дай бог друзей позовёт.
Так бывает часто. Тогда я лежу в комнате, под покрывалом, как на пороховой бочке. Слушаю их пьяные бредни и думаю: лишь бы меня не трогали.
Лежу и думаю о маме, которой нет уже семь лет, а мне всё грезится – есть. Как она приносит из магазина сырки глазированные, или шныряет-ищет грязное бельё стирать, или как она плачет в кухне и мы строим планы – изгнать Вовку, он совсем распоясался… и не выгоняем. Ещё взлетает в памяти: пододеяльник – вместе заправляем кровать, и огуречный запах крема из гастронома на её руках, и чёрно-белые советские фильмы.
Но нет её. Есть только я и мир за стеклом.
А что я?
Имя моё – улей, пчелиная возня, гудение, жжение после укуса и ледяная вода на ранку. И соляной компресс. Так всё горит внутри. Яд и холод.
Имя моё – лёгкость летняя с пенкой на мамином варенье, с резкой осокой на берегу реки, с багровыми пятнами на пальцах от перезревшей вишни, с птицами – фьюль, фьюль, с дребезжанием велосипеда из комиссионки – июль.
Имя моё – ветреность, побег, вороватый ветер в форточку, шевелящий тюлевую занавеску на кухне, глоток свежести, отрез свободы.
Имя моё – волчок, крутящий момент, и пять ошибок в задаче по физике, не усидеть на месте – бежать, бежать.
Имя моё – шальное, ранящее в ногу и в сердце, боль и скорость, то, чем дразнили, а оно несмешное.
Правда, я его хорошо знаю!
Он мне даже книжку подарил дорогую.
Не в том смысле, ты чё! Он же совсем того…
Просто мой препод.
Помогал готовиться к экзамену по английскому. У меня была проблема с пересдачей, личного плана. И однокурсница к нему посоветовала пойти.
Я же из Нижнего как раз. Это в прошлом институте было. Я там вначале нормально училась, а потом запустила всё. Несчастная любовь, все дела. Хвосты накопились, но с английским самая жопа. Там преподша, бабка-кабачок, меня просто ненавидела. Но всё к лучшему. Всегда хотела уехать.
Меня вызвали в деканат. Орали. Я, на самом деле, терпеть не могла этот пед. Сидят там, в потолок плюют. А расшипятся… Того и гляди змеи из ушей полезут.
Особенно главная их тётка, Светлана Матвеевна!.. Шипела: куда твои родители смотрят, такие, как ты, занимают бюджетные места, таскаются по мужикам все пять лет, а потом в школы идут работать, и в кого их ученики, спрашивается, вырастают?
Но я себя в обиду не дам, ты знаешь. Я ей сообщила, что у меня хотя бы есть по кому таскаться, в отличие от некоторых, которые тут штаны просиживают и жиром обрастают, а потом от недотраха орут на всех подряд.
И вышла. И дверью хлопнула.
Не могла я себя заставить тогда учиться. Очень мне было плохо. Это называется «отсутствие мотивации», так? И после работы сил никаких не оставалось. Моталась вечно по гостям – попойки всякие; не высыпалась. Ну бесилась, короче.
Естественно, после этого они выкатили вопрос об отчислении.
К ректору я не могла пойти.
Ну просто не могла.
Ага, разбираться бы он стал! Он меня больше всех остальных ненавидел.
Потому что, потому
промычал телёнок «му».
Да он и есть несчастная любовь, ясно? Это всё из-за него и получилось. Какой же мудак! Зачем я с ним связалась?! Вот реально – любовь зла.
А я тогда очень боялась, что меня выпрут. Почему-то была уверена, что это мой потолок: спасибо, что вообще поступила. Мне все вокруг это в голову вбивали, я и поверила. А вон нормально, оказалось, котелок варит. Ни педом единым.
Мы сидели с Олей, моей однокурсницей, как-то в начале лета в столовой, после того как я неуд схлопотала, и я у неё под макароны с котлетами пыталась выпросить помощь. А она тараторила сквозь зубы:
– Какой тебе, Метелькова, английский, когда ты двух слов связать не можешь? Ты знаешь, куда мы уже за этот год ушли? Там перфекты давно со всякими континиусами, мы Моэма дочитали в оригинале, а ты что? Ай эм Биг Бен?
Она на меня сердилась, потому что я с ней больше года не общалась, а раньше мы много времени проводили вместе. Она мне всякие шмотки дарила, в кино ходили. Потом этот мудак мне всё запретил, а потом я страдала – вообще ни до кого дела не было…
Теперь уже ни за что такого не повторится – чтоб мужик мне указывал: где, что и с кем. Так что имей в виду.
В общем, она сказала, что мне нормальный препод нужен в любом случае, а на самостоятельные занятия я быстро забью. Надо чтоб кто-то контролировал.
Я надеялась, что Оля меня подтянет. У неё пятерка была. Но она не хотела со мной возиться. Помню, сидела я над столовскими рогаликами и чуть ли не плакала. Теребила кончик рукава водолазки. У меня ещё запястье ныло тогда. Потому что отчим накануне хватанул, синяки остались.
Вот тогда Оля мне и посоветовала поговорить с Зелёнкиным:
– Он берёт учеников. И вроде недорого. Одну знакомую ещё перед поступлением нормально натаскал по литре.
– Я даже не знаю, кто это. И причем тут литра? Мне английский.
– Он всё может: хоть историю, хоть литру, хоть языки. Там шарики ого-го. Мы же у него в первом семестре были на курсе. Зарубежка, ну? В одном и том же свитере постоянно. Про кельтов и их обряды вечно загонялся ещё…
Вот тогда я и поняла, о ком речь. До этого даже имени его не знала. Такие люди сразу стираются из памяти. Как будто агент из «Людей в чёрном» нейтрализатором щёлкнул. Серенький такой, лет пятидесяти. Лысина, проседь по бокам, бородка подстриженная, лоб высокий. Глаза как глаза, нос как нос. Не особо симпатичный. В общем, внешне неприметный совсем, только странный. Экзамен еле помню, просто списала прямо из книжки. Не ходила почти на пары. Ему пофиг на всё было, четвёрку поставил – и ладно. Придёт и бормочет что-то про эпосы бесконечные, трубадуров, войны, рыцарскую бодягу. Как будто не людям рассказывает, а сам себе. И прыгает с темы на тему: от Данте к собаке, которая его утром за штанину прихватила, от чумы и жизни после смерти к друидам каким-нибудь. Мы его так и называли: Продруид. Знал он реально кучу всего. И ходил почти всегда в одном и том же: свитер, плотная рубашка или коричневый пиджак – всё мешковатое, неопрятное, как будто на лавочке ночевал. Но не пил, ничего такого. Казалось, что один жил. Но потом он мне сам рассказал, что живёт с родителями. Я даже видела их – просто окукленные старички. Кто бы мог подумать! А в универе про семью его вообще никто ничего не знал. Но все обсуждали, что он девушкам в глаза боится смотреть и старается с ними даже не разговаривать, спрашивает всегда быстро. Если поздороваться, чуть ли не отпрыгивает. Девчонки ржали, типа, он девственник. Меня вначале тоже шарахался, но потом привык.
– Продруид? Он же стрёмный, – попыталась я тогда отбрыкаться в столовой. – Хочешь меня на него спихнуть? Спасибо, милый друг!
– О, теперь ты вспомнила милого друга! – рассердилась Оля. – А как по году не звонить, так нормально? Разбирайся-ка сама, знаешь ли!
Даже поднос с тарелками не отнесла на тележку с грязной посудой. Отправила к упырю, а мне ещё и поднос за ней убирать.
Я потом сидела там и рыдала в рогалики. И так засада по всем фронтам, а ещё и Оля психует.
Было уже поздно, вечер. Но во мне прямо гром гремел. И я назло решила сразу искать Зелёнкина. Как бы радуясь про себя: так доставайся же я кому ни попадя! Знать бы заранее – соломки бы подстелила.
Поскольку тогда я не помнила его имени, подошла к объявлениям на кафедре зарубежной литературы и нашла в расписании занятий: «Зелёнкин Н. И.». Долго вспоминала, как расшифровать инициалы. Николай Игоревич или Николай Иванович. Вряд ли Никодим или Никита, вряд ли Игнатьевич или Ильич. Даже не верится сейчас, что когда-то могла этого не знать.
Заглядывать на кафедру было неудобно: вдруг он там сидит – как его тогда окликнуть? Поэтому я просто ждала. А потом услышала шаги.
Слушай, не надо на него наезжать. Просто отъехал человек. Он неплохой был.
Зачем тебе это?
Нет, не знала я ни о чём.
Просто занимались английским.
Потом перестали.
Да просто экзамен сдала, и перестали.
Нет, книжку не продала.
4. Alma mater
Так засиделся, что пропустил время.
Родители жили на даче с апреля. Никто не шмыгал по коридору, не пылесосил и не сверлил дыру в стене, не переговаривался вполголоса на кухне, не пропускал в квартиру телевизионную мешанину. Никто не хлопал входной дверью и прочими дверями, не перебивал ход работы запахами яичницы, щей и приглашениями отобедать – Коля, есть иди, – не теребил по пустякам: давай поглажу штаны, вынеси мусор, ты двое суток света белого не видел…. И ещё не молчали укоризненно, непонятно за что осуждая, не предлагали жениться и навести порядок в личной жизни. Это им непорядок, а у него каждая мысль, задача и книга на своём месте; и даже дрянной англо-русский словарь, подпирающий шкаф, и тот на своём месте, хоть и никуда не годится.
А сейчас требовалось скорее разобрать записи. Потому что все жители блокнотов (и Мокряковы, и Проталов, и сотни других) должны быть упорядочены и сведены в общий список. Он их всех заселит под красивую обложку, на которой будет оттиснуто крупными буквами: «Нижегородский некрополь». И станет им там веселее, возликуют они в соседстве. А то лежат забытые и оторванные от мира человеческого, надо их людям возвратить.
И вот, пока переносил сведения с бумаги в компьютер и сортировал их, а ещё в отдельный файл собирал припасённые эпитафии, он пропустил рассвет и время выхода на работу.
Тогда часы заголосили: коллега, не совсем ли вы тик-так, не офонарели случаем, свои же лекции пропускаете, просиживаете тут за тетрадками и мертвецами штаны, а студенты, небось, разбежались, и как они, плачевные, будут жить, например, без Кухулина, героя ирландских саг, что являлся виновником косоглазия многих уладских женщин, да вы не изволили даже омыть своего бренного тела и подготовить его к выходу в свет, а выспаться и подавно, воткнули тело это в автобус после обхода, да и, прикатив в пенаты свои нехитрые, укоренили его в кресле, и никак не приветствовали новый день и розопёрстая Эос, ни бровью не повели, а меж тем студенты уже курят у проходной и совещаются, куда бы употребить заветные три часа: на кино, променад, домашку или вовсе угрохать остаток дня на портвейн и анекдоты.
– Как-нибудь проживут без Кухулина, – процедил часам доцент кафедры русской и зарубежной филологии Нижегородского государственного педагогического университета.
Но часы аргументированно передвинули стрелку с 09:50 на 09:51 – вот так толкаете молодёжь на кривую дорожку, несобранный вы человек, они там томятся в аудитории, пускают друг в друга солнечных зайцев и жмурятся при майском свете, они там лепят жвачки под парты и царапают похабности, пока вас нет, они уже почти поняли, что вы заняты и бросили их на произвол судьбы, и того и гляди, лучезарные, отправятся вон из обители знаний и предадутся своим маленьким пошлостям и ничегонеделанью, но главное даже не это, а то, что по пути к пошлостям самые правильные заглянут, конечно, в деканат и уточнят, где носит ваше благородие и по какой такой удаче им не приходится грызть гранит, и тогда уж держитесь, тогда противная методистка с дребезжащим голосом начнёт возмущаться и задавать неприятные вопросы, поэтому лучше вам, премилостивый товарищ, немедля скакать хотя бы на вторую пару, скорее покиньте помещение, пока домашний телефон ещё не разразился руганью, в деканате, в конце концов, что-нибудь соврёте, чай не зря в вашей коробочке хранится столько занимательных фактов, расскажете про несчастный случай или срочное задание для газеты, вперёд, скачите на всех порах!
Рюкзак с оторванной лямкой валялся в углу неразобранный и грязный. Приводить его в божеский вид было лень. Зелёнкин сорвался с места, сунул попавшиеся под руку книги, паспорт и кошелёк в полиэтиленовый пакет с рекламой почему-то автосервиса, хотя машины ни у него, ни у родителей сроду не было, обулся, выскочил из дома и зашагал на работу. Вначале его беспокоила деканатская взбучка и Светлана Матвеевна с намалёванными ядрёной помадой розовыми губами, но скоро мысли перепрыгнули к недавнему труду, и в артикуляционный аппарат сами собой полезли эпитафии.
Удивительно, чего только не пишут на памятниках, какая это сокровищница с жемчугами словесности.
– Стою, наклонясь, над твоею могилой, \ Горючей слезой поливая цветы. \ Не хочется верить, родной наш, любимый, \ Что в этой могиле находишься ты, – пробубнил Зелёнкин, пробегая по бордюру, чтобы не выпачкаться в грязи. И с лёгкой улыбкой и особой нежностью, как бы смакуя, повторил: – Горючей слезой поливая цветы…
Бабулька с неотлепимой от русских бабулей-передвижниц тележкой, объезжая грязь понизу, покосилась на встречного пешехода. Но он не обратил на это внимания и отчеканил ещё:
– Жизнь… Какое это прекрасное предисловие к разлуке!
И ещё:
– Вы, листочки, не шумите, \ Нашу маму не будите.
Последнее, про листочки, ему особенно полюбилось своей простотой и искренностью.
Вообще, эпитафии нравились ему, потому что они говорили больше, чем в них звучало. По эпитафии много чего можно было понять про усопшего: образование, семья, круг общения… Эпитафия могла быть бесхитростна и наивна, а могла быть важна и торжественна, эдакие словесные завихренья или цитаты из классиков.
Например, на одном из недавних памятников были высечены строки Цветаевой: «Как луч тебя освещает! \ Ты весь в золотой пыли. \ – И пусть тебя не смущает \ Мой голос из-под земли».
А на юге области он разыскал четырежды Левитанского: «Меру окончательной расплаты каждый выбирает для себя».
Непонятно зачем, но прикладывали могилу и общефилософскими изречениями, позаимствованными, например, у Майкова: «Здесь, в долине скорби, в мирную обитель \ Нас земля приемлет: \ Мира бедный житель отдохнуть приляжет \ На груди родимой. \ Скоро мох покроет надпись на гробнице \ И сотрётся имя; \ Но для тех бессильно времени крушенье, \ Чьё воспоминанье \ Погрузит в раздумье и из сердца слёзы \ Сладкие исторгнет».
Когда охранник, зевнув, поздоровался, Николай Иванович вдруг обнаружил, что уже прибыл в пункт назначения. Чтобы оттянуть момент объяснения с сильными мира педагогического, он прежде поднялся на третий этаж и заглянул в привычную аудиторию. Там, к его удивлению, несмотря на его получасовое опоздание, ещё ошивалось человек пять или шесть. Зелёнкин застеснялся и, ничего толком не объяснив, стал располагаться за кафедрой. Попутно он заметил, что рыжеволосая девушка и остроухий парень, держась за руки, хихикая, спрыгнули с подоконника. С заднего ряда доносился храп уронившего голову на парту здоровяка, ещё одна студентка вязала шарф из жёлтой пряжи.
Был конец года. Ему следовало читать про специфику рыцарских романов, точнее, про Парцифаля и Святой Грааль. Но в голове вскинувшийся ещё с утра Кухулин обосновался широко и исчезать никуда не собирался. Даже наоборот, устроился там поудобнее, потому что в моменты застенчивости Зелёнкин обращался к близким темам, загораживаясь ими, словно щитом, от напастей.
Он вытащил из пакета Вольфрама фон Эшен-баха и аккуратно отложил его на край стола, как бы говоря: «Извини, дорогой, пока не до тебя». И произнёс:
– Сегодня у нас повторение. Тема – кельтский эпос.
И он сказал: так-то и так-то.
И ещё так-то.
И так.
А взгляд его бегал безучастно по кабинету, лицам, углам, потолку и окнам. Но ничего не фиксировал. Потому что Зелёнкин уже перекинулся внутренне в мир потусторонний, где пировали древние воины в доспехах, носилось сто песен одновременно, жар падал от солнца на равнины радости и двигались золотые колесницы, гарцевали жёлтые, красные и небесные кони, а волны бились в берега. Он уже был в тех местах, куда плавал Бран, сын Фебала, и куда Кухулина пыталась заманить сида по имени Фанд.
Его густую, сосредоточенную речь обрубил звонок.
Студенты, не обращая внимания на то, что лекция не закончена, зашелестели и потянулись к выходу.
Зелёнкин вздохнул, вложил Вольфрама фон Эшенбаха в пакет с автосервисом и, не в силах далее отдалять момент расплаты, отправился в деканат.
Он просочился в широкую дверь, бережно прикрыв её за собой, и покорно замер у входа. Там как раз развёртывались военные действия между методисткой, занявшей позицию за столом по одну сторону, и разъярённой мамашей, устроившейся по другую сторону стола, как за баррикадой. Грузная мамаша метала в неприятеля снаряды претензий и жалоб, что-то про чадо, которое незаслуженно притесняют. Желтоволосая методистка от вражеской бомбёжки уклонялась, пропуская претензии мимо ушей. Она подняла глаза на смущённого доцента и постановила с вопросительной интонацией:
– Пришли?
– Пришли, – согбенно кивнул Николай Иванович.
– В пять часов зайдите к Светлане Матвеевне.
Сегодня у него были лекции только в первой половине дня; убивать четыре часа на ожидание не хотелось. Но он побоялся возразить. И просто виновато попятился обратно в дверь.
Зелёнкин вернулся в аудиторию и прочитал лекцию ещё одному курсу.
Наступил обеденный перерыв. Страшно хотелось есть, но в бумажнике и карманах мелочью наскребалось разве рублей пятьдесят. Он стал спускаться в столовую и на лестнице влился в широкий горланящий поток учеников. Из потока в него несколько раз метнули равнодушное «здрасти», на которое он только и успел растерянно моргнуть, прижимаясь к стенке, чтобы его не снесло со ступенек.
Он ещё раз перебрал свои богатства и сделал вывод, что может позволить себе либо два пирога с чаем, либо борщ за 44 рубля с тремя кусками хлеба. Отстояв двадцатиминутную очередь, получил тарелку борща с дрейфовавшим в красном водоёме майонезным айсбергом. Осмотрелся в поисках свободного места (почти всё было занято) и приткнулся в самый угол, возле грязной посуды, куда никто садиться не хотел, потому что там постоянно шмыгали и толкались люди с подносами.
Он редко ходил в столовую – учебных часов у него было негусто, обычно успевал пообедать дома, или заворачивал с собой бутерброды, или вообще в пище не нуждался. Но если уж пировал на общественных харчах, то всегда один и всегда садился в углу, чтоб никто к нему не подсел.
Потом поднялся на кафедру. Две женщины-коллеги поздоровались и продолжили болтать о скидочных купонах на летнюю обувь.
Никто и не подумал спросить: «Как вы провели праздники, Николай Иванович?», или «Где это вы пропадали, Николай Иванович?», или «Не завалялось ли у вас такой-то книги, Николай Иванович?». Но он был только рад, что в его дела не запускают длинные носы.
Зелёнкин, стараясь не привлекать к себе внимания и не шуметь, откопал среди распечаток, ведомостей и канцтоваров учебник по древнеегипетскому языку и читал, пока часы не возвестили о чайно-английском времени.
Перед деканатом ему показалось, что сердце его заходило туда-сюда по всему организму.
– Здравствуйте. Можно? – со страдальческим выражением, будто вступая на минное поле, поинтересовался он, просунув голову в кабинет.
– Можно-можно! – прищурившись, как бы готовясь опустить молот правосудия, округляя ярко-розовые губы, ответила Светлана Матвеевна. – Почему не предупредили об опоздании, Николай Иванович?
У него, конечно, всё перепуталось, и он сказал: так получилось и ещё работа держала и ещё у него ведь нет мобильного телефона и ещё приболел и ещё звонили из газеты надо было срочно сдать статью и ещё несчастный случай поскользнулся по пути и упал в лужу пришлось побарахтаться и спешить домой переодеваться и ещё совсем потерял счет времени и ещё он опоздал всего на полчаса и дочитал лекцию как положено и ещё кому надо тот дождался и ещё он покорнейше просит простить и не держать зла.
На что Светлана Матвеевна, переходя с успокаивающе-снисходительного тона на крик, заметила: а что значит так получилось и почему это какие-то статьи для районных газет он ставит выше своей основной работы с извините окладом может быть ему не нужно место его и оклад и он собирается устроиться в штат газеты и пусть пишет себе на здоровье в любое время и ещё что-то не видно чтоб он переодевался такое ощущение будто он все праздники в этой самой луже и провалялся и вообще жениться ему надо для аккуратности и свежести и ещё пусть ставит будильник если теряется во времени и ещё веет от такого поведения лютой безответственностью и она настоятельно просит его приобрести уже мобильный телефон или хотя бы звонить из дома при необходимости.
Николай Иванович выслушал покорно. И даже добавил жалкое «извините». Хотя проскочила у него маленькая мысль: сейчас бы маму сюда и папу, и пусть бы они его защищали, как раньше, а то сидят на даче без дела. Ещё он подумал, что Светлана Матвеевна не имеет права так разговаривать с ним, человеком кое-что из себя представляющим. И следом подумал, что ничего тут не поделаешь, такой он, видимо, жалкий и попранный, что можно с ним вот так.
Он выскочил, разгневанный, из деканата и пошёл собираться.
«Ну, погоди! – полыхало внутри. – Сволочь. Репейник. Ты у меня ещё подавишься своими словами…»
Но вместо того чтобы заставить Светлану Матвеевну пожалеть о сказанном, Зелёнкин взялся за дополнительную работу по консультированию отстающих. Остаток мая пролетел быстро. Началось лето. Зелёнкин ждал с нетерпением, когда, наконец, пройдёт июнь и он освободится для личных трудовых подвигов. Он ненавидел экзамены. Эта процедура пугала его больше, чем ребёнка уколы. Утешала только мысль о том, что скоро учебный год закончится и можно будет вернуться к разведке захоронений.
Поэтому, когда вечером у кафедры его подстерегла студентка: «Здрасти. Я к вам…», единственное, о чём, он подумал – это как от неё побыстрее отделаться.
Он с ужасом разглядел её ноги в колготках в вульгарную сеточку, короткую юбку, еле закрывающую причинные места, тонкие бретельки чёрного топа, длинные каштановые волосы, веки с яркими синими стрелками, бледную кожу, выраженные скулы, тонкие запястья. Он разглядел на одном из запястий мешанину цветов на коже, что-то отвратительное – жёлто-синее, вздувшееся, от чего веяло неприятным происшествием.
В нос ударило приторными духами.
– Ко мне?
– Я Юля. Юля Метелькова, второй курс. Помните меня? Я у вас была на зарубежке.
Он выдал что-то нечленораздельное: смесь понимания и задумчивости, смесь «да» и «нет».
Но, конечно, он её помнил. И её бледность помнил, будто бы выбеленную кожу, и часто оголённые руки, и то, как лицо было разрисовано. Ещё она завешивалась побрякушками, и они звенели при движении… И то, что ей было всегда неинтересно, он помнил. Она, если уж приходила на занятия, то перешёптывалась с парнями, или играла в морской бой, или просто рассматривала ход пылинок в солнечных лучах, или вовсе, чаще всего, беззастенчиво спала у него под носом на втором ряду.
– Ко мне? – ещё раз на всякий случай спросил он, всё ещё надеясь на ошибку.
– Я хочу к вам ходить на дополнительные. Мне нужно пересдать английский.
Зелёнкин вспомнил, как она держала экзамен. Ровным счётом ничего не знала. И пахло от неё так же навязчиво и сладко. И сидела она, наклонившись через стол, и улыбалась. И как его будоражили и одновременно отвращали открытые плечи и глубокий вырез на кофте, и какая она вся была – опасность, и взрыв, и тайна. Он нарисовал в её зачётке «хорошо» с круглой росписью справа. «Удовлетворительно» он ставил только отпетым идиотам. А «отлично» почти никому.
– Не беру сейчас учеников. Другая работа. Много. Научная. Книга, колонки, переводы…
Его ошпарило от мысли, что их встречи будут продолжаться.
– Пожалуйста. Всего два раза в неделю…
Он машинально зашёл на кафедру, а она, не отлипая, держась прямо у его левого бока, проследовала за ним и, когда он, обессилев, упал в кресло, примостилась на краешек стола, как раз рядом с недочитанным древнеегипетским. Методистка, отрываясь от документов, глянула на гостью встревоженно.
– Я осенью пересдавать буду! Ну пожалуйста.
Он отодвинулся на кресле подальше к стенке, чтобы не находиться в пугающей близости от неё.
– Мы это, поднажмём. Не бросьте утопающего, ну?! – она сложила ладони в знак мольбы. Её большие дешёвые серьги колыхнулись. Зелёные глаза смотрели с вызовом.
Ему показалось, что методистка подслушивает и уже подозревает их в чём-то плохом, видит его плотские мысли. Он разволновался и постарался свернуть разговор.
– Я беру триста рублей за занятие, – предпринял он последнюю попытку отвязаться.
– Окей! – обрадовалась Юля и, сделав вид, что плюнула на руку, протянула её с размаху для пожатия.
– Будете в библиотеку приходить, где я занимаюсь, я вам назначу время.
Она восторжествовала.
Зелёнкин опасливо пожал её холодную резкую руку.
5. Живой «Гугл»
Стрелки часов сидели в нижней позиции, но собирались двинуться в направлении семи. Затарахтел чайник. Андрей Ромбов выполнил последнюю серию отжиманий. Принял душ. Почистил зубы. Достал резиновые перчатки, губку и чистящее средство, вымыл ванную. Не смог остановиться и вычистил раковину. Включил ноутбук. Завёл музыку. На шипящую сковородку разбил три яйца. Заварил чай. Порезал огурец к яичнице. Съел завтрак. Уложил в сумку два контейнера с едой, заготовленных с вечера. Расчёской разбил кудри вправо и влево от пробора. Носовым платком стёр несколько пылинок с зеркала. Изучил поджарую, невысокую фигуру, лицо с острым подбородком, янтарными глазами и узкими губами. Остался недоволен. Захватил банку цикория с собой и покинул квартиру.
Завёл баклажановую девяносто девятую (куплена год назад, перед выпуском из академии, – первая машина, видавшая виды, но своя). У машины было имя – Беатриче, или Бет, потому что героиня фильма про Труффальдино была предметом Андреевых желаний в школе. Накануне прокатился дождь, лобовуха покрылась разводами, бок машины – грязью. Пришлось сделать крюк и заехать на мойку. Бет заметно посвежела, приняв душ.
Кивнул Витьку, дежурившему на проходной. Оба были молодняком. Пока на подсобных работах. Так сказать, поражены в правах. Не то чтобы дружили, но иногда ходили в бар. Андрей пил безалкогольное пиво, а Витёк – алкогольное. Познакомились они три месяца назад, когда Ромбов пришёл в отдел.
Недавний выпускник вступил в должность оперуполномоченного Центра «Э». И его тут же отправили воевать с бумагами.
Война шла не на жизнь, а на смерть. Бумажное воинство наступало. Приходили кипы таблиц. Их надо было заполнять. Выдавать нормы. Ссылки на профили людей в соцсетях, если те гонят там экстремистскую ересь. Находить картинки со свастикой. Вычислять прыщавые четырнадцатилетние морды и вызывать на воспитательные беседы. Прыщавые морды тряслись и лепетали невнятное (в духе «я больше не буду»). Надо было вести бумаги. Количество профилактических бесед нормировано. Мониторить форумы. Подстрекать, если приходится. Выявлять шибанутых на голову. И ещё бесконечное количество жалоб. Бумажных жалоб, электронных жалоб. Это всё градом валилось на песочно-кудрявую Андрееву голову.
– Лепи 282-ю, Гугл, – так к нему обращались.
И Ромбов лепил. Всё как требовалось. Причём лепил не на скорую руку. Не чтобы отделаться. А осознанно. Повёрнутым и отморозкам.
Все презирали такую работу. Понимали: надо, Федя, надо, но роптали, стискивали зубы и пытались увильнуть, пока можно.
Ромбов действовал как машина. И поэтому сразу не понравился.
Он с исполнительностью робота принимал бюрократические тяготы. Делал отчёты, справки, справки на справки, докладные по справкам, докладные по рапортам, рапорты на справки, справки на рапорты. И фигачил всё это с такой результативностью и покорностью, что его сразу записали в просиживатели штанов и ошпарили высокомерным пренебрежением.
– Гугл, ищи свастики.
У него были странные ритуалы. Носил на работу банку с коричневой бурдой. Обычная жестяная банка, зелёная. Вечером забирал. Сперва подумали – жмот.
– Да кому сдалась твоя кофя? – шутил старший оперуполномоченный Михаил Медведев.
– Цикорий, – Андрей невозмутимо барабанил по клавишам клавиатуры, уставившись в экран.
– Это чё?
– У меня ЗОЖ.
– И на хрена ты его с собой таскаешь?
– На удачу.
Медведев заржал, присев на край стола.
Ромбов посмотрел стеклянным взглядом:
– Можно не стоять так близко?
Тогда поняли: ебанутый, лучше держаться от таких подальше.
Андрей ничего не понял. Он протёр влажной салфеткой стол и поправил задетый дырокол, чтобы тот стоял перпендикулярно клавиатуре.
В его углу у каждой вещи было своё место. Передвинутые предметы занимали рядовые позиции, как в армии. Мелочи вроде чайной ложки или степлера, откочевавшие к соседям, быстро возвращались из плена. Любая легкомысленно брошенная папка устраивалась в ровную стопку к остальным.
Чудило – это мягко сказано.
В Центре по борьбе с экстремизмом не хватало профессиональных кадров. За два с половиной года его существования кто-то из оперативников ушёл в другие подразделения, кто-то – в бизнес. Смена находилась со скрипом. Стали привлекать молодёжь.
Борисову позвонил бывший сослуживец, который теперь окучивал младую поросль в Академии МВД:
– Парень – чудило, но мозги – как у Ботвинника. Бери.
В назначенный день Ромбов прибыл знакомиться. В ответ на вопрос «Почему к нам?» отчеканил:
– Защищать жизни, здоровье, права и свободы граждан Российской Федерации, противодействовать преступности, охранять общественный порядок, собственность и обеспечивать общественную безопасность…
Сложно было понять – он всерьёз или издевается.
– А чего не с «противодействия экстремизму» начинаем?
Ромбов не моргнул и глазом:
– Статья?
– Седьмая.
– Общественному или религиозному объединению либо иной организации в случае выявления фактов, свидетельствующих о наличии в их деятельности, в том числе в деятельности хотя бы одного из их региональных или других структурных подразделений, признаков экстремизма, выносится предупреждение в письменной форме о недопустимости… – оттарабанил, глядя в окно, так, будто считал текст с серого неба.
Будущий сотрудник еле заметно несколько раз дёрнул головой. Было похоже на нервный тик.
– Лучший на курсе, КМС по лёгкой атлетике, школа с золотой медалью… Куда-нибудь в адвокатскую контору на тепленькое местечко, значит, не хочешь?
Ромбов вяло пожал плечами.
Будущий начальник поднялся, жестом показал идти следом. В коридоре сковырнул с памяти сонный вопрос жены, которая вчера разгадывала кроссворд:
– Вид спорта по преодолению препятствий собакой с проводником?
– Аджилити, – равнодушно произнёс испытуемый.
Борисов кивнул, хотя правильного ответа не знал.
Он подвёл Ромбова к Медведеву:
– Вот тебе, майор, подкрепление. Живой «Гугл».
Была бы воля сослуживцев, новенький вылетел бы как пробка. Но отдел находился в положении корабля с пробитым корпусом. Не до мелких дрязг.
Месяц назад два опера попались на вымогательстве. Дело было громкое, скандальное, всем влетело. Теперь отдел жил понуро, под неусыпным присмотром, с покалеченной репутацией.
Однажды вечером двое вооружённых борцов с экстремизмом ворвались к местной гадалке, которая мирно развивала бизнес. После её участия в телепередаче народ валом валил сверять совместимость по знакам Зодиака. Никакие карты не предвещали, что на пороге нарисуются два дуболома, перевернут всё в офисе с бордовыми портьерами и изымут документы якобы для доследственной проверки. Чтобы проверка закончилась благополучно, требовали сто тысяч рублей. Однако жертва вымогательства и сама оказалась не лыком шита и, пообещав подумать, написала заяву в следственный комитет. Проблему пробовали замять, на гадалку завели дело по подозрению в мошенничестве. Но ситуация разрасталась как снежный ком, катящийся с горы. Когда выяснилось, что оперативники опекали в городе целую сеть центров парапсихологии и коррекции судьбы да ещё несколько частных лавочек, последовали аресты.
Теперь все в отделе старались быть чище слезы младенца.
Просили свежую кровь – вот вам златовласый Одиссей бумажных мореплаваний. Ну подумаешь, таскает с собой какую-то банку, бывает и похуже.
Ромбов включил рабочий компьютер. Открыл несколько десятков вкладок. Система подвисала. До обеда каждый день он искал свастики в интернете. Потом составлял слепок сетевой активности: перечень групп в соцсетях, ссылки на страницы людей, двигавших нездоровые идеи, характеристики на них… Скриншоты комментариев на форумах и в группах. Записи допросов. Список тех, с кем надо было провести беседу. Отдельный файл для попавшихся на нарушениях. Пока остальные жаловались на бессмысленную бумажную волокиту, Ромбов собирал карту угроз и переписывался с представителями радикальных групп.
На обед разогрел куриную грудку, гречку и кабачки из контейнера. После поехал в пед проводить разговор с кавказцами с целью сбора данных. Более бессмысленную директиву по проверке вузов придумать было сложно. Опера прекрасно знали, что это трата времени, глупость. Но Ромбову сливаться было некуда.
В стукачи приходят тремя путями. Либо по причинам идеологическим, либо за деньги, либо когда взяли за яйца. Естественно, выпытывание у обычных студентов неведомых угроз ни к чему полезному привести не могло. Беседа грозила быть формальной и, более того, унизительной.
Андрей доехал до университета. На проходной показал удостоверение и уточнил, где приёмная.
Пока ждал встречи с ректором, скатился в дремоту. Его разбудил настойчивый, приторный запах духов. В приёмную вошла девушка. Она была в коротком платье с неаккуратными художественными дырами на рукавах. Длинные волосы, высокие каблуки, серьги до плеч с красными перьями – красивая, если бы не была раскрашена, как индеец перед последней битвой. Она спросила у секретарши:
– Юрий Сергеевич свободен?
Секретарша глянула на просительницу, как на таракана, с жалостливым презрением:
– Занят.
– А когда освободится?
– Не сегодня.
– Завтра зайти?
– Завтра его не будет.
Девушка попробовала ещё раз заискивающим тоном:
– Мне только на пять минут. По поводу экзамена.
– Вы плохо слышите? – съязвила секретарша. – Он занят!
– Ага. – Студентка разозлилась и вместо того, чтобы уйти, попыталась пробиться в кабинет ректора без приглашения.
Но было заперто изнутри. Тогда, подёргав ручку, она ударила в дверь носком лаковой туфли и крикнула:
– Юрий Сергеевич, вы козёл!
После чего развернулась и процокала к выходу.
Время схлопнулось. Возвращался в отдел Ромбов уже вечером. Опрос студентов прошёл бессмысленно, как и предполагалось. Последние рабочие часы ему предстояло просидеть за обработкой обращений от населения. Ещё одно чёртово колесо бумажной работы. Кто угодно мог написать что угодно. Люди просили устроить проверку соседям, которые слушают этническую музыку, или закрыть сайт с библиотекой, где выложена «Майн-кампф», или присылали жалобы со скриншотами: «Меня обозвали "жид пархатый"».
И вдруг среди этой свалки, когда часы показали возвращение домой, Андрей наткнулся на странный текст: на Ново-Сормовском кладбище замазали чёрной краской лицо ребёнка на могильном памятнике. В прошлом году это уже случалось, семья заказала реставрацию. Но происшествие повторилось. Также было известно, что вандал приложился к другой могиле, в которой тоже была похоронена маленькая девочка. Обращение написала мать одной из покойных.
Блеснуло воспоминание.
Андрей не мог оторваться от экрана. Он не умел бросать задачу на полпути: не мог оставить школьную домашку недоделанной, книгу недочитанной, фильм недосмотренным. Незавершённая задача жужжала где-то в затылке, словно пчела, до тех пор, пока он не прихлопывал её.
Ему пришлось копаться несколько часов, но в конце концов он выскреб из папковых недр нужное заявление, которое было передано из ОВД и отпечаталось в памяти. Ещё об одном испорченном могильном памятнике девятилетней девочки – в другом районе.
6. Лекция Продруида
И сказал он: были варварские племена, и были мифы у них, и легенды были, и предания.
И сказал: и были племена эти многобожцами, язычниками, теми, кто сейчас нами отринут.
И сказал: и были племена разные, но лучше всех островные – ирландцы, исландцы, скандинавы, ибо жили на отшибе и не разграбили эпос их бушующие христиане.
И сказал: и были кельтские предания, пронесённые через время, – саги о жизни родовой и семейной.
И сказал: и были рассказчиками друиды, умевшие говорить с духами и богами, а потом барды, властители лиры и музыки, и ещё были филиды, творившие законы и предсказания и великое знавшие о светилах и их движении, о размере мира и Земли, о природе, и могуществе, и власти бессмертных богов.
И сказал: а друиды, по Плинию, происходили от дуба и знания.
И сказал: и божеств, которым служили, было множество, богов и богинь. Была Дану – матерь всего, богиня созидания. Был Луг – бог света, царственный воин. Был Таранис – бог грома. Был Огме – бог мудрости. Был Диан Кехт – бог врачевания с пиявкой и змеёй в руках. Был Дагда – хозяин котла изобилия. Был Гоибниу, изготовивший богам оружие. И была Боанд – богиня воды. И был Энгус – бог любви. И другие были. Сотни других. И имена разные имели.
И сказал: и были боги всего – деревьев и потоков, рек и земли, холмов и трав, скал и гор, рыб и зверей. И духи были повсюду.
И сказал: и деревья были священны – и дуб, и ясень, и боярышник, и тис, и остролист, и орех – знать леса.
И сказал: и ещё верили в фей, гномов, эльфов и прочих.
И сказал: и был уладский цикл – цикл ирландских героических саг, по названию племени уладов.
И сказал: и был герой – Кухулин, племянник Конхобара.
И сказал: а родился он величиной с трёхлетнего ребёнка от земной женщины и Луга, бога солнца, который проник в её тело в виде зверька, растворённого в питье.
И сказал: и семь зрачков было в глазах его – четыре в одном глазу и три в другом, и по семи пальцев на каждой руке и ноге.
И сказал: женщины Улада любили Кухулина. И многими дарами он обладал, и даром побеждать в разных играх на доске. И тремя недостатками обладал: слишком молод был, слишком смел и слишком прекрасен.
И сказал: и был он силою награждён великою, и в детстве задушил ужасного пса, охранявшего дом кузнеца Кулана, где пировали воины, и семь лет потом охранял дом этот и прозвался Кухулином – псом Кулана.
И сказал: и многие подвиги потом совершил, научился влезать на копьё, воткнутое в землю, и стоять одной ногой на острие.
И сказал: и обучился боевому искусству у богатырши Скатах: как метать дротики, как биться на мечах и прыжку лосося.
И сказал: и убил сына своего на поединке, не узнав.
И сказал: и сдерживал четыре дня и пять ночей целое войско королевы Медб, мечтавшей похитить великолепного быка, которого отказывались продавать, пока все мужчины Улада испытывали муки, подобные родовым.
И сказал: а погиб не от бессилия или старости, а от коварства врагов. Ведь три гейса наложил на себя: не есть собачьего мяса, не отказываться от пищи с любого очага, не отвергать просьб женщин и детей. Но злая Медб подослала к нему трёх старух. «Съешь, – сказали, – собачьего мяса с очага!» И не мог отказать, и ел Кухулин собачье мясо левой рукой, и клал его под левую ляжку. И стал уязвимым для врагов.
И сказал: и потому героем становится через смерть, совершённую во славу рода.
И сказал: а смерть была не та, что известна нам. Не было смерти у кельтов. Был переход души вечной.
И сказал: кельты, как и египтяне, хоронили своих с пищей и предметами, с оружием и драгоценностями. Потому что знали, что смерть не захватывает и не карает, а есть она только дорога в мир иной, мир загадочный и недоступный.
И сказал: но друиды и филиды ведали, как попасть в страну мёртвых.
И сказал: и умели они проходить через гробницы и пещеры на другую сторону.
И сказал: что умерло, то достижимо.
И сказал: знали друиды и филиды растения и еду, которые проясняли дорогу. И ели они ягоды рябины, и пили воду из красного ручья, куда падали ягоды, и вкушали лосося, заглотившего ягоды из ручья. И постигали вечное.
И сказал: и знали друиды, что смерть можно выкупить смертью. И потому приносили человеческие жертвы. Цезарь вспоминал так: «Некоторые племена употребляют для этой цели огромные чучела, сделанные из прутьев, члены которых они наполняют живыми людьми; они поджигают их снизу, и люди сгорают в пламени»[1].
И сказал: и ведали они, что умершего можно выманить с островов смерти, если ходить в место его захоронения, и аукать его, и говорить с ним ласково, и желательно ещё спать на его могиле…
Его густую, сосредоточенную на себе речь обрубил звонок.
7. Мёртвая Невеста
Тепло наползает, вперёд, комсомольцы, вся школа под лозунгом общего дела – ходи по подъездам, скреби по сусекам, выискивай залежи праха деревьев, бумагу неси!
Все на сбор макулатуры!
Когда зимний крейсер врезается в лето и солнце взрывается возле окна – весна. Я помню: огромный апрель, весь бежевый, словно на фотокарточках, запертых в стенке под пылью лоснящейся, этот апрель такой разудалый, весёлый такой, с летящими брызгами, ворохом света, соломкой его на столе.
К нам скоро приедет в Москву Элтон Джон, хоть мы-то, конечно, его не услышим: билетов к концерту никак не достать, и ехать нам не на что, бедным, в столицу.
Недавно корабль «Союз-33» пытался возлечь на орбиту планеты (увы, неудачно).
Ещё скоро два самолёта столкнутся, сто семьдесят восемь погибших, и сколько бессонных сограждан об этом прочтут, ведь так не бывает на свете, чтоб были потеряны целые футбольные команды, тогда Пахтакор вознесётся в рокочущий скрип и лазурь синевы.
Да, семьдесят девять на календаре советской пока ещё жизни.
И в рамках сего объявляем всегласно: сбор макулатуры.
А сколько мне, Коле Зелёнкину, было? Одиннадцать? Двенадцать? Иду по квартирам, динь-дон, у вас есть что-нибудь для общественных нужд? Динь-дон, собираем бумагу, газеты, коробки, быть может, найдёте, что там завалялось, а вдруг под диваном? Смотри-смотрите, не дремлем, товарищ! Вы пользу, вы пользу всем нам принесёте, а может, наш класс победит. Топ-топ по ступенькам подъездным ботинки, топ-топ по холодным апрельским ступенькам. Со мною два парня, те тоже топ-топ – шесть рук тащат стопки для переработки, шесть ног отбивают топ-топ, шесть глаз вопрошающе смотрят на сонных бумажных хозяев.
Добычу – на улицу под козырёк.
А там что-то странное, странное, правда. Там гроб вместе с телом, Наташиным телом, выносят. Наташа Лазова жила в нашем доме, была она – всплеск и упавшая капля, апрель, закатившийся в яму, красивая девочка, первый подъезд. Её как-то глупо ударило током – задела концом полотенца за провод, нелепо, и горе какое, и вдруг. Так вот, выносили её люди в чёрном, прилежные тёмные люди, поющие «у-у-у-у-у», и муть протекала сквозь них, и все – словно камни смурные, со свечками, «у-у-у».
Наташина мама всё выла и выла – на древнем изводе, скорбя, причитала. Она указала в моём направленье – и два мужика подтащили за шкирку, за куртку (о, крепкая хватка на самом загривке) в толпу. Коллеги мои по бумажному цеху, Денис и Андрей, гады, сразу свинтили… Кому же охота быть втянутым в секту.
И чёрная женщина, мама покойной, вручила мне горсть шоколадных «медведей в сосновом бору», затем приказала приникнуть губами ко лбу её дочки. Я залился краской, хотел убежать, но меня не пустили из круга, и я испугался до чёртиков, плакал, но женские руки взлетели на плечи мои и легли.
– Не бойся, – сказала, – ты знал ведь Наташу, смотри, это будет невеста твоя, смотри, как прекрасна она и чиста. Потом ты получишь ещё шоколадок. – И руки меня подтолкнули.
И я, понукаемый чёрной толпою, покойницу в лоб целовал. Один раз, второй, даже третий и после. А люди уже бормотали… Молитвы? Не знаю, скорее заклятья, и мне всё за ними пришлось повторять: «Могла я дитя породить, могу я от бед пособить…» Холодная кожа была у Наташи, была не похожа она на себя, как глина застывшая, в чепчике белом и в платьишке синем с двойной оторочкой.
Потом уже петь прекратили, велели взять свечку и огненным воском на грудь покойнице капать. Затем мне подали два стёртых колечка из меди. Одно нужно было надеть ей на палец, другое себе. Так нас обручили.
Когда же к подъезду подъехал автобус, в портфель мне зачем-то платков насовали, уродливых тряпок, в карманы – конфет, вручили приличную фруктов авоську и даже бумажку – заветные десять рублей. И тётка взяла с меня слово, большое, как Марс, пионерское слово, хранить происшествие в тайне (ты слышишь, нельзя никому разболтать, чтоб Наташа не злилась и не приходила к тебе).
Да, я обещал.
Как только тиски чёрной секты ослабли, я вырвался и схоронился за дом, там выбросил тряпки, авоську, кольцо. Мне было, не знаю за что, очень стыдно, как будто напакостил дома серьёзно. Про десять рублей ничего не сказал, вообще ничего никому не сказал, а после тайком накупил новых книг про животных, кассет и монгольские марки.
И месяц не минул, как мёртвая дева повадилась лазить ко мне по ночам. Бродила по комнате в ситцевом платье с пятном восковым, вся в дымке тягучей, и песенки пела нескладно. Во сне она яростно требовать стала, чтоб тёмную магию взялся освоить я под её руководством. От страха и в честь окончанья учебного года на лето смотался на дачу, где били капустницы воздух крылами, где вишня уже набухала и старый матрас пах пылью и склизко скрипел при движенье. Наташа за мной не ходила.
– Совсем он того, он ку-ку, он ку-ку!
Но стоило мне возвратиться обратно, и первой же ночью опять мне невеста явилась. Её появленье я чувствовал по холодку, который волной проходил по пространству.
Потом уж не только ночами, но днём начинали мерещиться страшные вещи. Я мог закричать на весь класс на уроке, я вечером прятался в шкафчик с одеждой, а мог замереть на ходу на дороге. Родители даже забили тревогу, но врач нам сказал, дескать, дело в гормонах, подросток, подумаешь, сбой, так бывает. Побольше терпения, спорт и диета.
Тогда-то наметилась трещина, буйный разрыв с другими детьми, они же и раньше меня не любили, я их раздражал тем, что многое знал, к тому же прекрасно учился, они в коридорах кричали мне в спину:
– Ку-ку!
Они на уроке шипели:
– Ку-ку, Зелёнкин рехнулся!
– Эй, ты, – хохотала вовсю Рыжакова, – бум-бум, Колокольня, Кукольня-Кукольня, психованный да и какой-то помятый, я слышала, вши у него.
Так год, презираем, терзаем и мучим Наташей, я бесхозно болтался, как прежде читал много-много, учился. Один раз возили наш класс на картошку, и там было лучше, поскольку я знал на латыни названья всех травок, растений, и это в восторг приводило ребят. Земля притягательна, мудрость её простиралась тогда на всех нас. Но по возвращении наши дела опять потекли в заведённом порядке.
– Кукольня один в туалете!
И всё-таки я постепенно невесту сумел убедить, что уроков магических брать я не стану. И мы сговорились, что надо Наташу к другому объекту тогда привязать, прочтя заклинанье. Пал выбор (да вы угадаете сразу) на девочку с прикусом, вздёрнутым носом – на Рыжакову, раз вся она мерзкая, пусть до конца своей жизни кукует с Наташей.
Так и распрощался с заклятой невестой. И долгие годы, бывая на кладбище «Красная Этна», всегда приходил на могилку Наташи, следил за последним приютом магической девы, ведь мама её померла безвозвратно, отца же бог знает какими ветрами по миру носило. Но как-то увидел цветы на могиле (кто был у неё, остаётся загадкой) и понял, что всё-таки мы неразлучны, как пёстрые птицы, как солнце с землёю, что связаны мы не формальным обрядом, а душами связаны мы навсегда.
8. Газета
Огород. № 43 (369)
22.12.2011
В Ленинском суде начались слушания по делу Кукольника.
Город всколыхнула новость о страшном «увлечении» учёного и некрополиста Николая Зелёнкина. О том, почему никто из родных и коллег не заметил отклонений в его поведении, мы побеседовали с главным редактором газеты «Нижегородский наблюдатель», с которой сотрудничал задержанный.
Марина Караева
– Как давно Зелёнкин работал в газете?
– Работал – не совсем верно. Он был внештатником. Но материалы присылал исправно. Мы с удовольствием их публиковали. Это были большие, занимательно изложенные исследования по самым разным вопросам.
– То есть вы редко виделись?
– Раз в месяц. Иногда реже. Он заходил за гонораром или обсудить материалы. Бывало, пропадал, потом появлялся с новой идеей, опять пропадал. И так годами по кругу. Я вначале думал, что он запойный. Непонятно куда исчезает, выглядит неопрятно, даже болезненно. Но со временем выяснилось, что Николай не пил вообще, даже запаха не переносил. Сотрудники несколько раз пытались пригласить его на праздники, но он отказывался. Видимо, когда работал над интересной темой, всё остальное для него переставало существовать.
– Сколько его материалов вы успели опубликовать?
– По два в месяц в течение трёх лет. Считайте сами.
– О чём были его работы?
– Тематический разброс огромен. История разного вида. Города, края, целых народов. Самый нашумевший цикл – кладбищенский. Очерки по истории городских кладбищ. После его публикации звонили из школ, журналисты других изданий, интересовались. Был цикл материалов про эпитафии. Большая статья про символику, в том числе свастику, – он перевёл книгу одного западного учёного и разбирался в этой теме.
– Было ли что-то странное в очерках? Всё-таки необычно, что человек так увлечённо пишет про кладбища.
– Как раз нет. У нас его все считали учёным, скажем, редкой специализации. Кладбища были всего лишь одной веткой его многочисленных интересов. Мало кто занимается некрополистикой. Но знал он действительно много. Кое-кто считал его гением. Представьте, он сам выучил двенадцать языков. Обычный человек просто не может столько держать в голове.
– А что за скандал с татарами?
– Зелёнкин подготовил цикл статей о тюркских народах. В одной из них упоминалось, что во время монголо-татарского нашествия татары насиловали русских женщин. Эти статьи посчитало провокационными областное движение татар «Яраткан жир». Они направили жалобу в редакцию и по инстанциям. Дело показалось нам высосанным из пальца, но публикацию цикла пришлось остановить. Зелёнкин обсуждать случай отказался, это единственный раз, когда он вёл себя не совсем адекватно. Просто хлопнул дверью и несколько месяцев не появлялся в газете. Когда всё затихло, прислал новые работы.
– А каким он был человеком?
– Тихим, интеллигентным. Никто и подумать о нём ничего такого не мог. Да, он был странноватым, замкнутым, как бы в своём мире. Близких друзей у него здесь не было и вряд ли были вообще. Личной жизни, похоже, тоже не было. Хотя упоминал, что хочет детей. Он всё своё время посвящал работе, научным изысканиям.
– То есть он был вменяем?
– Судя по нашему с ним общению, абсолютно вменяемый человек.
Требуются РАСПРОСТРАНИТЕЛИ
газет по почтовым ящикам, проживающие в Нижегородском и Советском районах: звоните строго по будням с 9:00 до 17:00.
ПОДРАБОТКА.
КАМНЕГРАД
ОСЕННЯЯ РАСПРОДАЖА
ПАМЯТНИК под ключ с доставкой и установкой. 12 910 р. Скидка 50 %. Успей заказать до 10 января.
9. Урок
Ясно одно: трусить на пустом месте зазорно. Но Николая, несмотря на крепостную стену из покоцанных книг, которую он за час выстроил на столе и которая теперь загораживала его от людей, потрясывало, как турецкого солдатика во время осады Хотина. Возможно иное сравнение – с крупной нелетающей птицей, в переводе с греческого означающей «воробья-верблюда», она бы с удовольствием засунула голову в песок.
Но, за отсутствием песка в библиотеке, Николай, почти лёжа на столе, чтобы снизить возможность своего обнаружения, мог только ежеминутно с тревогой поглядывать на входную дверь.
– Улисс выстоял перед троянскими героями, циклопом, лестригонами, Сциллой и Харибдой, а ты трясёшься перед встречей с девицей, расфуфыренной, как новогодняя ёлка! Георгий не смутился перед царевной, наряженной в пурпур и виссон, и победоносно вонзил копьё в змееву гортань, а не спрятался, как ты сейчас. А ты боишься двадцатилетки, которая страдательный залог от действительного не отличит? Ты конечно сам себе можешь возразить что перечисленное не показатель легко быть бесстрашным когда ты персонаж и существуешь только на отпечатанных или рукописных страницах на экране или вовсе в памяти и какое ещё христианство циклопы сказки сложенные слепцом или вообще фигурой нам неизвестной, но были же и живые. Александр Невский, двадцатилетний юнец, разметал шведов у Невы, а после зарубил на льду свирепую немецкую свинью, обступил с флангов, а ты трепещешь перед женщиной. В 1915-м отравленные хлором роты русских солдат у Осовца, облепленные бинтами, полузрячие и измождённые, кинулись на немцев в штыковую атаку и оборотили их в бегство, а ты? Капитан Кук не убоялся разгорячённой толпы гавайских дикарей, принимавших паруса за огромных скатов, а мачты – за деревья, хоть и поплатился – кости его еле вытребовали у населения: с таким уважением знатные дикари водрузили их в домах, а ты трепещешь перед женщиной…
Как раз в тот момент, когда пламенная его внутренняя речь запнулась о кости капитана Кука, он увидел в дверях Метелькову. Он, пригнувшись, словно под обстрелом, приложил ухо к странице с исследованием древнеегипетских похоронных ритуалов, будто выслушивал у земли, не приближаются ли враги.
– Николай Иванович? – позвала она тихонько, наклонившись и легко дотронувшись до его плеча.
Он избегал смотреть ей в лицо. Взгляд выхватывал участки её образа, как будто фрагменты пейзажного разлива через бинокль: длинные ногти вишнёвого цвета на узких пальцах, волосы расходятся в воздухе пьяняще и вызывающе, светлые джинсы, ещё полоска кожи на животе под футболкой, впадинки у ключиц.
– А-а-а-а, – пробурчал он, – пришла!
Он сразу перешел на ты, как бы желая её понизить в положении, чтобы она не вызывала в нём прежний разброд и шатание.
Она с шумом подтащила стул – Зелёнкин и не подумал предложить его сам.
– Вы не сказали, что мне нужно принести. Учебники там… – она устроилась рядом. – Я ничего не взяла.
– Листок пока. – Глаголы, прилагательные и прочие части речи улепётывали на ходу, он не успевал набросить на них мысленное лассо и сгруппировать в предложения. – Вот, – он шлёпнул на стол распечатку.
– The birds, – прочитала заголовок.
– Это понятно?
– Я же не полная идиотка!
Уж птиц-то она могла опознать.
Красные перья серёжек возле плеч гневно колыхнулись.
– Дальше.
– Читать?
Зелёнкин кивнул.
– On December the third, the wind changed overnight, and it was winter[2], – прочитала она, спотыкаясь, по слогам, с ошибками, проговаривая «г» как русскую, с рычанием.
– Переводи.
Она долго, сосредоточенно смотрела в текст.
– В декабре зима поменялась. Ну или как-то так.
Зелёнкин поглядел на неё с жалостью. Её кромешное ничегонезнание будто бы давало ему право на более твёрдое существование рядом.
– Это как так получилось?
Юля ткнула пальцем в начало предложения, середину и его конец: «в декабре», «меняться», «зима». И вспыхнула:
– Слишком сложно. Можно что-то попроще для начала?
Именно в этот момент в Зелёнкине всплыло воспоминание о другом, чуть повёрнутом влево лице. Он не сразу сумел нащупать, что это за клочок страницы подбрасывает в голове ветер памяти, его никак было не ухватить. Похожее лицо, только та – маленькая, с кудряшками, и брызги солёные вокруг….
И всё-таки он понял. Это был портрет девочки с Пеньковского кладбища. Почти магическое сходство, будто одна была продолжением другой.
Но не время.
– Это интересный рассказ, – заверил он, пытаясь сосредоточиться на тексте.
– Ага, – буркнула Юля. – Про зиму?
– Про птиц. Это ясно из названия.
– Да ну! – огрызнулась она.
– Там птицы начали нападать на людей. Страшилка! – объяснил Зелёнкин, как будто был вожатым в лагере. – Есть ещё фильм такой.
– И все умерли?
– Вот дочитаем – и узнаешь, – он улыбнулся. – Записывай: «On December the third» – третьего декабря, порядковое числительное.
Юля полезла в сумочку, но почти сразу как ошпаренная захлопнула её и повесила обратно на спинку.
– Ручку забыла, – объявила она после паузы.
Николай подтолкнул к её стороне стола свою ручку.
Она взяла её, но вдруг вскочила и, не попрощавшись, вылетела из читального зала.
Зелёнкин остался сидеть неподвижно и растерянно, будто его только что смерч проволок за собой и выплюнул в пустыне.
10. Дела кладбищенские
Ромбов попытался посоветоваться с Зиновьевой, второй соседкой по кабинету, по поводу одинаковых могильных обращений. Но Зиновьева отмахнулась от него, как от навязчивой мухи. К Медведеву сунуться он не решался: тот только и делал, что поднимал Андрея на смех. Пришлось идти сразу к Борисову, но и здесь ждала неудача.
– Ещё висяк хочешь?
Андрей должен был ограничиться отпиской. Ему самому было понятно, что найти «художника» почти невозможно. Но дело уже прицепилось к нему, как репей. Его интересовали не закрашенные памятники сами по себе, а то, что он нашёл в них систему, которая могла привести и к религиозному культу, и к секте, и даже к какому-нибудь начинающему маньяку. Он часто представлял, как докапывается до чего-то важного, чего никто другой не заметил, и как все в отделе начинают его уважать.
Вначале он просто искал информацию в интернете о происшествиях на кладбищах, об умерших девочках, о религиозных движениях, которые могли быть связаны… Потом стал осматривать места преступлений.
Он оставил Бет у въезда на Ново-Сормовское кладбище. Зелёная жестяная банка ехала сбоку на пассажирском сиденье – полноправный участник разведки. Был острый дождливый день. Выходной. В рабочие часы не успевал. Вынужден вести расследование в день дождей и отдыха.
Андрей свёл в табличку два обращения и трёх измогильных девочек.
В жалобе Гусевой Л.Д. говорилось, что дочери потерпевшей, Софии Гусевой, умершей всего два года назад, на портрете чёрной краской замазали глаза. Посчитали за хулиганство, списали на тупых подростков, глумящихся над родительским горем. Памятник восстановили, но вандал опять закрыл дочерние глаза темнотами. Гражданка Гусева поняла: спускать такое не следует. В обращении Гусева замечала, что неподалёку случайно обнаружили другую детскую могилу – тоже девочка, правда, прожившая всего пять лет и погребённая раньше, три года назад. С сентиментальным именем Нина Ромашка. Её памятник был изуродован. Видимо, той же рукой.
Второе заявление указывало на преступление на Ново-Федяковском. Могила девочки. Заброшенная. Заявление подали не родители, а неравнодушный человек. Его мать была похоронена по соседству. Девочку звали Гришаева Анастасия.
Андрей сразу направился на поиски сторожа. Спросил дорогу и сел ждать. Наконец покоцанный бородатый мужик загремел ключами. Холодные струи кололи шею и лицо.
– Вы сторож?
– Ну… – неопределённо ответил хранитель ключей.
– Можете мне показать две могилы?
– Это зачем?
Дверь поддалась и с хрипом отворилась. Они спрятались от дождя.
Андрей хлопнул удостоверением:
– Расследование ведём.
Сторож с сомнением бросил взгляд на улицу туда, где ливневая машинка пришивала небо к земле.
– С вами ещё кто-то?
Ромбову стало неудобно за дурацкий пафос.
– Пока нет.
– Что за могилы?
– Софии Гусевой и Нины Ромашки.
– Это у которых памятники испортили?
– Вы их помните?
– Забудешь тут. Как же. Шуму навели… Пойдём, – сторож закутался плотнее в камуфляжную куртку и повёл гостя за собой. – Какой-то малолетний кретин балуется, а виноват кто? Я им говорю: как мне одному уследить, тут закрасить – минута, разве заметишь? А они орут, плачут. Ну я могу понять – могилу ребёнка осквернили. Только я-то тут при чём?
Вид у него был как у недовольного Кентервильского привидения из советского мультфильма.
Земля под ногами за день не успела превратиться в кашу, но местами расползалась под подошвами начищенных ботинок и прилеплялась по бокам. Ромбов пытался перепрыгивать от островка к островку, семенил по дощечкам. Провожатый шлёпал сапогами уверенно.
Остановились у Гусевой. Действительно, портрет был испорчен. Но не бессмысленной чёрной кляксой, а ровной, аккуратной полоской, распылённой на глаза.
Могила казалась прибранной: траву недавно скосили. Родственники явно следили за порядком. Свежих отпечатков обуви не было. В углу стояли потерявшие лоск венки. Ромбов с нескольких ракурсов сфотографировал памятник, могилу и портрет с полосой. Дворник тем временем сидел на лавочке, молча поглядывал на процедуру.
– Вторую могилу мать обнаружила? – спросил Андрей, складывая в рюкзак вещи.
– Да не, чего же она будет тут ходить. Та девочка – с другой стороны кладбища. Это я заметил уже после разборок. Привёл их, показал.
У Нины Ромашки была забытая, полностью заросшая могила и скромный портретик, поперёк которого чёрной краской – такая же аккуратная черта. Ромбов повторил процедуру.
– Родственники не приходят?
– У нас не отель. Книги посещений не держим. – Сторожу до смерти надоело мёрзнуть под дождём.
Иногда Андрею казалось, что время замирает. Он зафиксировал момент. Капли висели в воздухе, готовые разбиться. Замер говор в объёме леса, раздавшегося к лету. Застыли посетители смерти у других захоронений. Свежесть и зелень торжествовали в воздухе. Кентервиль нервно похлюпал сапогами в грязи.
– Если будут новости, звоните, – сказал Ромбов без всякой надежды, надел наушники и почапал назад к машине.
Включил зажигание. Дворники. Вывел Бет на дорогу. Под мерный стрекот дождя вспомнил, как его угораздило.
Первый раз он пришёл в отделение в конце декабря. Снегом жизнь была завалена по самое не балуйся. Деревья стояли в белых мундирах. Принёс целую папку успехов: грамоты за победы в соревнованиях и олимпиадах, выписку оценок (первое полугодие, 11 класс) с аккуратным боевым построением пятёрок, рекомендацию от тренера и физрука, характеристики классухи и директрисы – всё, что рапортовало о его силе и ответственности, вплоть до похвального листа из начальной школы за хорошее поведение. Его развернули – слишком рано.
Он явился после январских гуляний. Все вокруг пытались встроиться в обычное течение жизни после новогоднего водоворота, ослабляя хватку ремней. А он уже сидел в милиции (тогда ещё её не переименовали). Получал бумаги и направление в поликлинику.
Отец только обнаружил, что из домашних окон дует, и кряхтел с бумажными полосками и поролоном между стремянкой и подоконником. Андрей, загородив слух наушниками, отчищал подтекающую ручку. Заполнял бумаги. Анкету. Заявление. Автобиографию…
Потом он томился в светлом коридоре больницы, где очереди змеили хвосты.
Вызвали на собеседование с комиссией. Спрашивали про родственников, о причинах выбора профессии, увлечениях. Заранее с отцом было решено событий прошлого не утаивать. Да и как было утаить – слишком громкое дело.
Дали направление на ВВК.
Там разворачивали на регистрации дважды. Первый раз – куда-то запропастились фото. Второй раз не понравились анализы крови (низкий гемоглобин), велели пересдать. Многие его одногодки успевали подружиться за три комиссионных дня крепче братьев кровных. Андрей же сидел в очередях на краю скамеек, настороженный и прямой, напоминая смотрительницу музея, которая за многие годы приобрела способность сливаться с обстановкой.
Во второй день – пятичасовое компьютерное тестирование. Его конкуренты где-то с середины становились невнимательны, начинали щёлкать рефлекторно, перешёптываться и шутить.
Да, я против подачи милостыни, иногда представляю себя в виде певца, мне нравятся детективные рассказы, для большинства людей свои интересы – это главное, у меня нормальный аппетит, в работе лесника есть много хороших сторон, боли у меня – большая редкость, жизнь стоит того, чтобы жить, меня мало трогает, что думают обо мне другие, я легко запоминаю числа и очень редко страдаю от запоров, справедливость восторжествует. Нет, я не представляю себя в роли женщины, никто из членов семьи меня не пугает, не люблю шумные вечеринки и большие компании, я не часто вижу сны, я не избегаю оставаться один на открытом месте, с моими половыми органами всё в порядке, отрицаю, что моё лицо было парализовано, я не боюсь молнии, у меня не возникает желания взять на память чужую мелочь, у меня нет способности видеть лица, зверей и предметы, которых не видят другие…
Андрей, хоть и старался всё делать как следует, почувствовал, что разговор с женщиной-психологом по результатам теста прошёл плохо. Он отвечал, что не любит большие праздники, толпы людей, но она нашла противоречие с тем, что он легко находит общий язык с незнакомцами и не нуждается в одобрении; она озадаченно покачала головой и стала уточнять про друзей, окружение и обстановку в семье. Спрашивала, каково это жить без матери. А на пункте «Очень внимателен к своей одежде» долго разнюхивала, какое значение имеет для него чистота. Он чувствовал, что всё идёт не так и что к нему относятся настороженно, но чем больше пытался взять ситуацию под контроль, тем хуже выходило. Он поплыл. Зато другие тесты показали высокие способности, психолог это отметила, и в итоге всё закончилось хорошо.
Уже дома, пока штудировал историю, получил положительный вердикт о прохождении ВВК.
Весной, когда забуянили ручьи и солнце, опять вызывали в отделение для дополнения автобиографии. Проверяли всех родственников, не заводились ли на них уголовные дела. Требовали характеристики на отца, отзывы соседей, подтверждающие благополучие семьи, выписку из домовой книги. Опять он заполнял бумаги.
В конце мая проходил предварительный отбор. Завинчивались овалами тёплые резиновые дорожки стадиона, грудились абитуриенты. То там то сям, словно грибы после дождя, проступали сотрудники МВД. Регистрировали на испытания по паспорту. Строгий, голубой, в цвет неба, нервный день, устремлённый ввысь. Точность и беспощадность всего, помпезность в простоте. Он видел, как плакали разнеженные девицы, не умевшие отжиматься, как отсеивался народ, не уложившийся в норматив по стометровке, и как из последних сил добегала километр в одной из групп раскрасневшаяся толстушка в красных шортах, похожих на мужские. Ему, всё детство вертевшемуся волчком между школой и секцией, постоянному участнику соревнований, задания были как два пальца об асфальт. Стометровку и кросс в своих забегах он одолел первым. Его удивляли растерянные лица ребят, их пугливые тела, их усталость. Их страх. Он не испытывал ничего подобного. Ему нравился порядок. Ему даже нравилось, что посыпалась часть его конкурентов. И не потому, что он желал им неудачи или боялся. Просто раздражала слабость.
Потом он сдавал экзамены: русский, обществознание и историю. Проблем с этим быть не могло, но часы раннелетнего ожидания, пока шагал по углам квартиры тополиный пух, тянулись медленно и снисходительно.
В конце июня позвонили – следовало явиться в лагерь для дальнейшего отбора.
Несколько раз вильнув по городским улицам, Бет подвезла хозяина ко входу на Ново-Федяковское кладбище. Дождь усилился, насупленное небо никаким образом не приветствовало экспедицию и откладывать свои дела не собиралось.
Андрей подождал два десятка минут внутри машины, бесцельно таращась в окно.
Когда ливень свернул наступление, Ромбов с неохотой вылез наружу и, втянув голову в плечи, совершил перебежку под поредевшим водяным обстрелом. У входа он окликнул молодого охранника, прятавшегося под крышей «ритуальных услуг», и, представившись, изложил суть дела.
– Вам в администрацию. Мне откуда знать, где эта могила, – прогундосил охранник и указал куда-то неопределённо под дождь.
Администрация нашлась в лице полнотелой тётки, принадлежащей к тому типу русских женщин, которым ведомо всё: от лечения рака лягушачьей вытяжкой до расположения конкретного захоронения на конкретном кладбище.
– Знаю, – махнула она рукой сверху вниз, как царевна-лягушка, которая только что набрала полный рукав косточек. – Ту, что Киселёв нашёл? Это он заявление, что ли, на нас написал? Вот неймётся… Вот как при жизни матери помочь – это на фиг надо, а как после смерти таскаться каждую неделю – это всегда пожалуйста, совесть, небось, заела. – Она вытащила карту.
– Просто заявление. Не на вас, – Андрей нетерпеливо стёр рукавом влагу со лба.
– Заявление не на нас, а нам в итоге разбираться… – заворчала администраторша, но тут же спохватилась: – Как звать-то?
– Ромбов. Андрей Романович.
– Девочку как звать?
Андрей смущённо шмыгнул носом.
– Гришаева. Анастасия.
Тётка нашла имя и выдала номер участка.
– Больше закрашенных памятников не фиксировали? – напоследок уточнил Андрей.
– Таких нет.
– Каких «таких»?
– С глазами.
– А что, были другие?
– Были татары. С символами.
– Что ж вы сразу не сказали? – вскипел Андрей.
– Так это разве связано? В прошлом году целая группа приезжала разбираться. Они тогда тоже заявление писали. Ну написали… и? Сделать-то – что сделаешь. Облаву, что ли, устраивать?