Читать онлайн В поисках своей планеты бесплатно

Это ведь только начало

Абид, молодой человек, живущий на окраине Баку, с началом летних каникул очень редко выходил на улицу, предпочитая проводить основное время дома. В семье это не всегда понимали и нередко спрашивали его о том, почему он не идет к сверстникам, а все время сидит в своей комнате. А Абид, которому вскоре должно было исполниться шестнадцать лет, не просто сидел, но и часто расхаживал по комнате и громко разговаривал с самим собой. Если кто-то из домашних спрашивал, с кем это он разговаривает, он отвечал, что учит стихи или монолог из какой-то пьесы для выступления на школьном радио, куда его порой действительно приглашали.

Временами Абид будто бы обращался к кому-то, или даже к нескольким людям, которые якобы находились в его комнате. Он словно выслушивал их, останавливая свою речь, а потом продолжал опять. Иногда он как бы оправдывался, а иногда начинал говорить с вдохновением, повышая тон и еще быстрее расхаживая по комнате. В такие минуты его лицо озарялось и отражало то ли восторг, то ли уверенность в своем величии и превосходстве над другими. Потом он успокаивался, и, сев на стул или улегшись на старую кровать, издававшую каждый раз, когда он поворачивался, резкий скрип, предавался раздумьям. В таком положении он мог оставаться очень долго, если кто-нибудь из членов семьи не входил в комнату. Абиду очень не нравилось это, как он считал, насильственное вторжение в его жизнь. Не нравилось, что домашние отвлекали его от состояния, в котором ему было гораздо лучше, чем в кругу семьи или же среди сверстников. Но выхода не было, нужно было расстаться со своими мыслями и идти к столу, когда звали обедать или ужинать. А когда приходили к ним гости, его нередко посылали за продуктами. Первое и последнее Абид мог еще переносить – от еды он получал хоть какое-то удовольствие, а отправляясь за покупками, продолжал думать. Что касалось той атмосферы, которую создавало присутствие гостей в доме, то она для него была неприятной и почти невыносимой.

Встречая родственника, особенно дядю или тетю, нужно было говорить традиционное приветствие, состоящее из длинных фраз: «Добро пожаловать, тетя, я очень рад Вам!» или «Ой, какие люди к нам пришли, добро пожаловать!». Эти приветствия нужно было говорить на одном дыхании. И, произнося их, он иногда даже закрывал глаза, стараясь выговорить это без остановки, а в конце чуть ли не задыхался, из-за чего его последние слова были едва слышны другим. Нужно было еще посидеть с этими гостями, пока те не собирались уходить.

Гости, как обычно, задавали ему всегда одни и те же вопросы, и, как ему казалось, не слушали его ответы, которые он давал с большим трудом. Абид не понимал одного: если, в самом деле, состояние его здоровья или успехи в школе не интересовали родственников, зачем они без конца его об этом спрашивали?

А когда он ходил с матерью к кому-то в гости, такие же вопросы она задавала молодым членам той семьи. Хотя те легко приветствовали тетю и, не смущаясь, отвечали на все ее вопросы, не вдаваясь в подробности.

Юноша все чаще приходил к такому выводу, что ему нужно больше опираться на свои чувства, чтобы лучше понять себя и окружающий мир. Ему также необходимо найти себе другую среду, где люди живут иначе, имеют другие взгляды на жизнь. А так, сколько бы он ни вглядывался, вокруг него попадались только те, в чьей жизни, можно сказать, происходило всегда одно и то же. Они даже, как ему казалось, будто и говорили всегда одно и тоже, возмущались и радовались по одним и тем же поводам. «Люди, пропадающие в мелочах жизни», – иногда с сочувствием думал он о своем окружении, которому, по его убеждению, также присущи были безжизненность и машинальность.

Абид не терял надежды на то, что после нескольких лет, став самостоятельным, найдет себе подобных людей, которые, как он был убежден, примут его – человека с высокими душевными качествами – с восторгом. Правда, юноша понимал, что многих из этих качеств он еще сам не достиг или не успел их совершенствовать, но в том, что ему удастся справиться с этим, он не сомневался.

Прежде всего, как считал Абид, нужно было стараться не допускать в себе таких низменных свойств, как зависть, лживость, лицемерие – это бы делало его похожим на людей из окружения. Он прилагал теперь немало усилий для того, чтобы подавить в себе эти отрицательные качества.

– Почему большинство людей так много говорят за спиной друг у друга? – как-то спросил Абид отца, когда тот, слегка качаясь на деревянном, старинном кресле, медленно, с наслаждением пил чай, перелистывая пожелтевшие старые газеты – отец хранил газеты с понравившимися ему статьями или заметками, а потом годами перечитывал их.

– Людям без этого было бы тяжело и скучно, – ответил тот, со стуком поставив стакан на блюдце и, сняв очки, вытер платком вокруг глаз. – А тебе, думаю, не следовало бы напрягать свой ум подобными рассуждениями. Посмотри, как твои сверстники живут, ты тоже один из них. Вот соседский парнишка, который раньше учился с тобой, уже пару месяцев как работает в станционном ларьке. После восьмого класса поступил в ПТУ[1]; там он учится какому-то ремеслу, а на станции зарабатывает на жизнь. С каждого поезда он берет самое малое пять – шесть рублей и домой все приносит, матери отдает, отец-то у него давно умер. Помню, я видел его еще совсем маленьким, выходящим встречать утренние рейсы автобусов; он бегал с чайником воды, которую продавал попутчикам. То есть, он всегда понимал, что ему надо в жизни. А что ты думаешь о своем будущем, сынок, я не знаю. Но я беспокоюсь за тебя. Кроме книг, с которыми ты редко расстаешься, тебя, вижу, ничего не интересует. Ты что, собираешься ученым стать? Что ж, раз у тебя есть стремление к знаниям, читай, приобретай их, но и не забывай, что твои книги тебе в том, чтобы устроить свою жизнь, не помогут.

Абид всегда внимательно слушал слова родителей, очень редко возражал, хотя в душе не всегда принимал сказанное ими: «Старики, привыкли так жить, и многое из того, что знаю я, они не знают, а при этом всегда требуют послушания и выполнения их наказов», – такую оценку он давал иногда своим отношениям с родителями.

Весьма бесчестным свойством людей Абид считал их стремление к обогащению и роскоши. При этом, у кого были деньги, те считались выше других в обществе, а те, у кого денег не было, как ему казалось, только о них и думали, говорили или просто мечтали. Держа какую-нибудь монету в руках, он не раз разглядывал ее с ненавистью, как вещь, мешающую людям думать о достижении душевных глубин. «Нет, ненавижу я деньги, они мне не нужны. Кроме необходимой суммы, достаточной для того, чтобы не умереть с голоду, ни о каких других деньгах я думать не буду», – говорил он себе неоднократно. «Люди готовы умереть, делать все, что угодно ради денег, а мне они вовсе не нужны».

Что нужно было для того, чтобы стать великой личностью, стоящей выше всех людских дел и интрижек, как учили его прочитанные книги, – он был уверен, что скоро тоже поймет и будет более убедительно и твердо идти по этому пути.

Кроме одного одноклассника – сына их учителя математики по имени Заки – он ни с кем в школе, можно сказать, не дружил, даже не разговаривал. «Вот низкая, глупая, жадная и завистливая толпа», – так думал Абид об остальных учениках из своего класса и старался всегда быть в стороне от всяких игр, в которые те играли. Только Заки он считал подходящим человеком для того, чтобы пообщаться. Тот, кстати, являлся единственным учеником в их классе из семьи учителя, остальные были в основном детьми врачей, средних и мелких служащих и рабочих. Заки считался также самым воспитанным учеником во всей школе, к тому же был очень начитанным, чему, немало способствовала и его семейная ситуация. Абид не мог скрыть своего удивления каждый раз, когда обнаруживал, что какую-то книгу читал и Заки. Интерес к книгам и сблизил их. Во время перемен, отходя в сторону или забившись в какой-нибудь уголок, они рассказывали друг другу о книгах, о самых интересных мыслях и идеях, отраженных в них, прерывая эти разговоры только из-за оглушительного звонка, предупреждающего о начале следующего урока.

Постепенно школа становилась единственным местом, не считая библиотеку и книжные магазины, которое Абид посещал, а, возвращаясь оттуда, он никуда не сворачивал, шел прямо домой и, уединившись в своей комнате, то читал, то готовил уроки, а то просто отдавался размышлениям.

Абид был теперь убежден, что одной минуты духовной жизни, когда чувствуешь всю свою глубину, не променять на всю внешнюю жизнь. Его школьный друг считал, что людей, способных жить духовной жизнью, очень мало. Абид с этим соглашался, стараясь при этом убедить Заки в том, что им нужно найти себе подобных и жить среди них. По его убеждению, став самостоятельными после школы, они должны будут встретить таковых и жить в высоком по духу обществе, избавившись от гнета других людей и образа жизни, навязанного им сейчас. Иногда учительский сын также жаловался на людей:

– Смотри, какие они мелочные, скучные и никчемные, а делают вид, будто самые важные люди на свете именно они.

Заки был более пессимистичен и не верил, что, когда-нибудь они смогут избавиться от обычных людей; такова и участь каждого из тех, которых они надеялись отыскать в будущем. Абид не соглашался с ним в этом и, продолжая все больше замыкаться в себе, кажется, уже стал испытывать действительно какие-то плоды своей еще не совсем состоявшейся изоляции от общества. Ему казалось, что чем больше он отказывался от внешней жизни, тем больше находил возможность жить своим внутренним миром. «Как я глубок, будто моя душа бездонна и неисчерпаема, – думал юноша. – А что понимают люди в этом мире, в себе, тратя всю жизнь впустую?». Он так же верил, что за последние месяцы у него произошли определенные душевные сдвиги. Теперь он часами мог наслаждаться неописуемыми, до невозможности приятными ощущениями, овладевшими им. «Мне кажется, чем я глубже проникаю в собственную душу, тем больше я вычерпываю возможности разнообразными, одно приятнее другого чувствами общаться с миром и получать удовольствие от своего существования», – иногда, пытаясь разобраться в происходящем, он делал подобные заключения.

Был уже конец весны, приближалось лето. Запах недавно появившихся зеленых, молодых листьев деревьев и цветов разносился легким ветром, поднимавшимся в утренние и вечерние часы, наполняя воздух еще большей свежестью. Перед их домом, который был отдельным одноэтажным строением с высоким подвалом и собственным двором, росло несколько тополей, от которых доносилось пение соловьев. Абид, распахнув окно своей комнаты, подолгу стоял, дыша свежим воздухом, и в восторге слушал как пели птицы. «Только жаль, что я не могу видеть их», – говорил он себе.

Их дом состоял из пяти комнат, веранды и балкона. В одной из комнат спали родители, в другой два его старших брата, одну мать держала все время взаперти, называя ее «гостиной», в той же, которая служила прежде детской, жил теперь Абид. А из самой маленькой комнаты мать сделала кладовку, забив ее всяким хламом.

По представлению Абида, основная часть людей была готова выполнять условия, предлагаемые им государством: делать те работы, которые им давали, и получать те деньги, которые являлись очень маленькой частью того блага, что они создавали.

Только небольшая часть людей, как он был убежден, не согласна была жить как другие и выполнять требования общества. Такие становились или великими людьми, или же преступниками, способными на очень многое: убивать, грабить других, воровать чужое добро. Абид хотел стать великим человеком и восхищался теми, идущими своим путем и достигшими величия. А вот вторых он боялся: ему представлялось, что это группа людей, страшных, злых, и любое столкновение с ними могло грозить тяжелыми последствиями. И выбранный теми путь, как протест против существующего общественного порядка, он считал в корне неверным. При этом и с теми, которые вроде были безопасными, законопослушными и якобы выполняли требования государства и общества, Абиду жилось тоже нелегко.

Окружающий мир не любил этого юношу, как и он не любил его. Часто родители, особенно мать, ругали Абида, считая, что он слишком медлителен, рассеян и неаккуратен и все время мысленно блуждает где-то, когда сам вроде бы находится рядом. Оба брата, которые были старше его, не могли понять, почему он так неподвижен и слаб. А Абиду самому всегда было стыдно за то, что он только отчасти удовлетворял желаниям родителей и не отвечал требованиям братьев. Для первых он должен был вести себя и в школе, и в обществе так, чтобы они только и слышали, как его хвалят; его в школе действительно хвалили за успехи, однако, люди вокруг были изумлены этим юношей и не могли понять, почему он ведет себя не так, как другие подростки. Для вторых он должен был быть сильным и бесстрашным, что далеко не соответствовало его возможностям.

Братьев Абид все время раздражал, они обращались с ним грубо, небрежно, часто кричали на него или же презрительно молчали при его появлении, не желая перемолвиться с ним и словом. В другое время они говорили Абиду, что его, наверное, в школе за мужчину не считают, может, даже зачислили давно в девочки, поскольку он все время находится в стороне от мальчиков, и кроме учительского сына Заки, мало отличающегося от него самого, ни с кем общается. Те оба смотрели на него еще как на человека, которому ничего нельзя было доверить или поручить, иначе он не справился бы или сделал бы все не так, как требовалось. Абид старался как можно меньше находиться рядом с братьями, но те все равно находили возможность издеваться над ним, смеялись над его поведением, по их убеждению, не подобающем юноше.

– Он больше похож на девочку, такой он нежный и тихий, – говорили они часто матери.

А она отвечала им так:

– Не знаю, почему он получился таким, ведь и кормила его молоком дольше всех.

Абид уверял себя в том, что все это временно, пока он вынужден существовать по правилам семейного жития, но потом, однажды, он удалится и больше никогда не вернется к своим родным. А они будут вспоминать и желать увидеть его. Но он их никогда не простит, за то, что они его никогда не любили, не относились к нему так, как он того заслуживал. Он много читал в книгах о материнской любви, слышал дюжину стихов и песен об этом, но никогда не видел подобного от своей матери.

Мать и в самом деле была холодна к нему, да и к другим детям тоже; она без конца только жаловалась на недостатки сыновей, особенно Абида, сетуя на судьбу, что она дала ей такого мальчика:

– Хоть родился бы он действительно девочкой, помогал бы мне в домашних делах, а то мне одной тяжело готовить для всех и убирать за всеми, не говоря еще о гостях. Абид, к тому же, часто даже не понимает или не слышит того, что я ему говорю. Будто он живет в другом мире, неведомом нам.

Отец, услышав в очередной раз жалобы матери, вдруг неожиданно предложил ей:

– Может, Абида нужно женить? Ему уже скоро шестнадцать лет будет. Как исполнится ему восемнадцать, так и поженим его. Вот наша соседская девочка, Захра, которая учится вместе с ним, подойдет ему как раз, а сама такая красавица.

Мать ответила недовольно:

– Во – первых нужно для этого ждать еще два года. А потом все из семьи Захры имеют тяжелый характер, и она не лучше – я не смогу жить с ней в одном доме. Кроме того, Абид хочет учиться, кто женится так рано в наше время?

Отец продолжал уговаривать ее:

– Поженим их, учиться он может и после этого.

Мать не соглашалась:

– Захра тоже, как говорит ее мать, хочет в институт поступать. Мне ты не дал учиться, хотя перед женитьбой обещал, что поможешь закончить институт заочно.

– Зато я тебя на бухгалтерские курсы послал в город на шесть месяцев, потом взял тебя к себе на работу. Разве плохо: полдня работаешь там, полдня дома, можешь заниматься семьей, хозяйством.

Мать работала бухгалтершей на заводе, находящемся недалеко от их дома, где отец был главным инженером, и пребывала там только до обеда. Только она не любила эту работу, находила ее неинтересной и нудной.

– Тоже мне работа… – жаловалась она опять. – Замучилась копаться в этих отчетах бесконечных… Так хоть учительницей стала бы, в школе преподавала бы. Быть учительницей подошло бы мне куда больше…

– Что тогда делать с Абидом я не знаю, если не женить его в скором времени, – отец, желая избавиться от обвинений жены, перебил ее и вновь перешел на младшего сына:

– Так у него появится ответственность, он не будет летать больше в облаках…

– Нет, жениться ему еще рано, ты что? Ведь у Абида есть еще старшие братья, вначале нужно женить их, и только потом можно поговорить о нем, – ответила мать. – Я думаю, что Абид находится под впечатлением книг, которые прочел, и никак не может избавиться от этого. А он читает их много. Недавно, когда я убирала в его комнате, нашла листок, на котором он написал названия книг, которые прочитал до сих пор. И представляешь сколько их было? Несколько сотен! И, смотрю, многие из них не для его возраста. Вот они и вредят ему – это большая нагрузка для него.

– Книги никому еще не повредили, я сам в молодости читал немало, – не соглашался отец.

– Да я и сама была любительницей читать, но никогда не видела, чтобы кто-то читал их столько. Он кроме этого чтения ничем не хочет и не может заниматься.

– Да, он все-таки странный у нас. Другие сыновья донимают меня тем, что все время просят денег. А он, даже когда сам предлагаешь, часто не хочет брать их. Я ему говорю, дам тебе денег, пойди в парк, играй в бильярд, теннис, как твои сверстники. Сходи в кино, иди искупайся в бассейне в конце концов. Нет, его вовсе не тянет ко всему этому. Как вернется со школы, тут же запирается в комнате и сидит там один-одинешенек.

Продолжая жаловаться на странности Абида, они переходили обсуждать других сыновей. Родители уже второй год отсрочивали срок отправления в армию старшего из них, чтобы тот мог пойти служить следующей весной вместе со средним сыном. Эти оба, наоборот, отличались разгильдяйством и чрезмерными потребительскими склонностями, нигде не учились и не работали и ничем кроме гуляний не занимались. А, считая, что они должны перед армией вдоволь насладиться свободой, позволяли себе в последнее время все больше и больше. Расходы на них росли непрестанно. Родители с нетерпением ждали, когда же уйдут старшие сыновья-бездельники в армию, но Абид озадачивал их теперь не меньше.

– Наверняка, он изменится, когда станет самостоятельным мужчиной, женится, – отец продолжал намекать на важность женитьбы для младшего сына.

Мать же пока ничего не хотела слышать об этом, тем более о Захре, как о будущей невестке.

У соседской девочки Захры и в самом деле был непростой характер – в этом сказывалось ее семейное воспитание; все ее братья и сестры, казались надменными, чрезмерно довольными собой и высокомерными.

Захра часто заглядывала к ним, к матери Абида, будто за какими-то советами по быту. Или же она приходила узнавать у Абида, смог ли он решить задачу и найти правильный ответ. Но сама никогда его напрямую не спрашивала, а просила мать, чтобы она узнала об этом у Абида. Никогда долго не задерживаясь у них, успевала, однако, каждый раз что-нибудь рассказать про младшего сына этой семьи, в основном о его поведении в школе:

– Абид тихий, отвечает только тогда, когда его о чем-то спрашивают, а на перемене удаляется в какой-нибудь угол и молчит. В последнее время он начал дружить с сыном учителя математики, которого никто не любит в классе, не знаю, что он нашел в нем, – рассказывала она матери, пожимая плечами.

Абид считал Захру привлекательной: он видел в ней какую-то дикую красоту, а ее гордость он находил особенной, но ему нравилась другая девушка из класса, Жале. У Жале были светло-каштановые волосы, чуть волнистые и доходящие до лопаток, которые она то держала на груди, то перебрасывала красивым движением головы за спину. При каждом таком движении она оборачивалась чуть назад, и Абиду, сидящему от нее далеко, порой удавалось видеть часть ее красивого лица. Она была грациозна, ее узкая талия переходила в чуть широковатые бедра и при высоком росте ее фигура казалась величественной. Над ним, наверное, другие смеялись бы, узнав, в кого из девочек он влюблен – ведь она была выше него. Будучи человеком скрытным, он никому не рассказывал о своих чувствах. Ему достаточно было думать о ней, больше по вечерам, и предаваться сладким грезам.

Кроме того, Абиду нравилась еще учительница, преподававшая русский язык. Она – не такая уж молодая – хоть была красива и стройна, не вышла замуж. В их школе преподавали еще ее престарелые отец и мать, также являющиеся учителями русского языка. Абид все время ждал, когда же наступит час ее урока, и до самого его окончания не отрывал глаз от учительницы. Она обращалась на протяжении урока к нему часто, чувствуя его интерес к преподаваемому ею предмету, возможно и к себе в том числе. А он часто волновался, когда отвечал ей, но ответы его, можно сказать, всегда были правильными. Он не мог понять и определить для себя, кого же из них двух он любит: Жале или учительницу? Думал иногда даже о том, что, может, ему пора уже написать письмо и признаться в любви. Но кому из них? Может, обеим сразу? Он колебался, но нередко приходил к тому, что, наверное, никому из них никогда и не напишет, не осмелится. А с другой стороны, ему казалось, что соседская девочка Захра неравнодушна к нему, и будто она морщилась, когда замечала, что он смотрит в сторону Жале. Вдруг Захра любит его? Как бы то ни было, думать об этом ему также было очень приятно, но он понимал, что сам к ней совершенно равнодушен. В самом начале учебы, когда они только начали ходить в школу, их какое-то время водила старшая сестра Захры. Он всю дорогу молчал, она все время что-то спрашивала у сестры, желая узнать название и предназначение каждого предмета, встречающегося им на пути. Сестра иногда уставала от нее:

– Видишь, Абид ничего не спрашивает, наверное, пересказывает про себя уроки, а ты мало того, что учила их не так хорошо, еще задаешь вопросы, которые вовсе не к месту.

Захра замолкала, но очень быстро вновь находила что спросить у старшей сестры. Разговорчивой и любознательной она была только в кругу семьи, с собственными братьями и сестрами. В классе она сидела со своей дальней родственницей за одной партой и, можно сказать, говорила только с ней, держась в стороне от остальных девочек, не говоря уже о мальчиках. Но, возвращаясь домой и попадая к родным, она тут же менялась, становилась веселой, разговорчивой и кокетливой. Их семьи давно жили рядом и соблюдали самые лучшие традиции соседства. Захра привыкла к ним из-за тесных отношений и частых взаимных посещений. Поэтому, когда она приходила в их дом, ее поведение особенно не отличалось от того, что было в ее собственном. Но однажды, когда при ней появилась двоюродная сестра Абида Сима, и все, забыв про соседку, бросились к той, обнимая и целуя родственницу, Захра, лишенная внимания, была смущена и ушла. После этого случая она стала приходить к ним реже, но в школе Абид продолжал ловить на себе ее взгляды.

Прибытие Симы всегда было у них чуть ли не событием. Дядя Абида жил семьей в одной из деревень, на расстоянии часовой езды от их дома. Он занимал весомую должность в одном значимом ведомстве города. Отец Абида говорил про этого дядю, что он будет занимать еще более высокие должности. Но при этом он недолюбливал своего шурина, считая, что тот ведет себя даже с родственниками слишком официально и сухо.

– Когда он разговаривает со мной, я чувствую себя на партийном собрании, которое еле выношу, – говорил отец на этот счет.

Дом дяди в деревне был большой, двухэтажный, с пятью комнатами на каждом этаже. Абид любил ездить к ним в деревню и оставаться в этом огромном и просторном доме. На Симу он раньше никогда не обращал внимания. Двоюродная сестра была на два года старше его, чуть пухленькая и шумливая. Когда она приезжала к ним, поднимала всем дух и своим присутствием создавала веселую атмосферу, которая была чуждой их семье.

Как-то однажды, когда не прошло еще и двух недель после ее последнего визита, Сима вновь с шумом вошла к ним и, смеясь и плача одновременно, показала свои поцарапанные колени. Абид, сидя за покинутым уже всеми столом, обедал, черпая ложкой суп из глубокой тарелки и откусывая от куска круглого белого тандырного[2] хлеба, испеченного матерью.

– Ай, ай… как болит! Я упала, поранилась, какой ужас… Быстро помогите мне, намажьте йодом коленки… Черт бы побрал эту собаку: она перешла мне дорогу и напугала меня так, что я упала от страха…

Абид, перестав есть, в недоумении смотрел на родственницу, не зная, что делать и как помочь ей.

– Что ты смотришь, позови хотя бы кого-нибудь из домашних, сам ты, я знаю, вряд ли можешь помочь… – выплеснула она жалобным и плаксивым голосом.

Быстро спустившись по невысокой, но крутой лестнице во двор, он начал искать мать, которую нашел на другом конце двора, когда та, согнув спину, выходила из небольшого курятника.

– Черт побери, так мало яиц несут куры! Что ж, отдам всех под нож, раз не хотят, – говорила она сама себе.

– Мама, Сима к нам пришла, она ранена, ее рана кровоточит! – сказал он на одном дыхании взволнованно.

– Как это ранена?.. Что с ней случилось, что ты несешь опять невнятное?

Не дождавшись его ответа, она быстро, насколько ей позволяли крупное тело и опухшие ноги, побежала к племяннице.

– Что, доченька, милая, что, родная, с тобой?! Покажи-ка тете, покажи!..

Когда она, добравшись до ее чуть опухшего колена, нажала на него пальцами, Сима громко закричала:

– Ой, больно!.. Тетя, осторожно… умоляю, ой, не могу!..

– А я думала, что же с ней такое случилось… Ты, как всегда, любишь поднять шум из-за каждой мелочи, а Абид тоже не может ничего, как следует, объяснить – легкая царапина и все. Сейчас сама йодом помажу, мазь положу и бинтом перевяжу, так что и к доктору не надо будет идти. И слезы, доченька, вытирай и перестань плакать.

Пока мать ходила за всем этим, Сима постепенно успокоилась и вытерла слезы, но не переставала ныть. Абид, у которого суп остался недоеденным, опять, стоя перед ней, не знал, что делать и не мог найти слов для ее утешения. Она, будто понимая его нелегкое положение, сказала с некоторой шаловливостью:

– Ладно, иди ешь свой обед, все равно от тебя мало будет помощи.

Сказав это, она хитро улыбнулась, от чего озарилось ее казавшееся до этого кислым лицо. Но, увидев тетю с маленьким флаконом йода, бинтом, каким-то тюбиком и ватой, она опять стала кричать:

– Ой, как болит… Ой, тетя, тетя, умираю, так больно…

Когда мать Абида слегка дотронулась ватой, пропитанной йодом, до ее колена, она так дернулась и отскочила, сильно покачнув стул, что чуть не упала вместе с ним на пол:

– О… а… не могу!., ой… как шипит… как больно… тетя… умоляю!., хватит!..

Мать, не обращая на ее мольбы внимания, продолжала обрабатывать неглубокие раны и, закончив это, положила мазь на них и перевязала бинтом.

Абид, который все это время следил в напряжении за происходящим, увидев, как мать закончила возиться с племянницей, понял, что наконец-то может доесть остывший суп. Мать снова ушла во двор, наказав ей посидеть какое-то время, не двигаясь, и пить горячий крепкий чай с шоколадными конфетами, которые она обычно держала в сундуке и вытаскивала их только тогда, когда для этого был какой-то особый повод.

Сима до конца не успокоилась: то снова ругала собаку, то жаловалась, что тетя безжалостно обожгла йодом ее колени, или, смеясь и плача, начинала петь какую-нибудь популярную песенку. Потом она опять начинала плакать и тут же вновь смеялась, рассказывая какой-нибудь смешной эпизод из жизни своей деревни, а за этим вновь с брезгливостью вспоминала малопривлекательные черты напугавшей ее собаки.

В тот день она покинула их дом в таком же состоянии – смеясь и плача одновременно. Узнав о случившемся, за Симой приехал отец на своей служебной машине и отвез ее домой. После того как Сима ушла, Абиду показалось, что она словно увезла с собой что-то очень приятное и теплое, чего в этом доме он, можно сказать, никогда не испытывал.

После этого дня он стал все время ждать прихода Симы и даже пытался уговорить мать съездить к ним в гости. Мать, с одной стороны, была не против, но каждый раз откладывала поездку:

– За курами некому смотреть, дома некому убирать; никто из вас не родился девочкой, чтобы помогать матери.

Вскоре наступило лето, у Абида начались каникулы, и он совсем перестал выходить из дома, проводя все время в своей комнате за книгами. Иногда, беря в руки какую-нибудь из них, он начинал хвастаться сам перед собой и удивляться своей необычности:

– Кто в таком возрасте прочитал такие книги, которые теперь читаю я, и в таком количестве? Даже Заки отстает от меня.

Тут он вспоминал полунасмешливое и полупрезрительное отношение членов семьи к его стремлениям. И сверстники смеялись над ним, встречая его на улице, когда он, очень довольный собою, в очередной раз возвращался с книгами из библиотеки или книжного магазина. Несколько лет назад, когда он радостно нес домой только что купленные книги, встретил соседского мальчика, озорного и старшего на пару лет.

– Что это, а ну покажи-ка! – хотел тот посмотреть его книги.

Абид любил всегда демонстрировать их, будто этим подчеркивая свою важность и превосходство над другими. «Все меня за это должны уважать, ведь я так много знаю и когда-то стану известным ученым, все они тогда будут гордиться, что были знакомы со мной», – считал он.

Но тогда тот парень, выхватив у него одну из книг, издевательски засмеялся и бросил ее в лужу. Абид, потрясенный этим, заплакал.

– Что плачешь? Она так дорого стоит? – Парень поднял книгу из грязи и, вытерев ладонью заднюю сторону обложки, посмотрел цену.

– Рубль сорок? Не может быть, это, наверное, по старым деньгам, правда? А сейчас она стоит четырнадцать копеек?

В ответ Абид, втайне гордясь собой, сказал, что это новая книга и она стоит столько по новым деньгам. Он надеялся на то, что сосед, пожалев о своем поступке, постарается почистить книгу, извинится и поймет, каким важным делом занимается Абид. Но у того только удивленно расширились глаза от услышанного, а белки глаз стали такими выпуклыми, что напомнили Абиду куриные яйца, которые его мать каждый день искала в небольшом курятнике.

– За эти деньги сколько мороженого, сколько лимонада можно купить… Ты дурак, как у тебя рука на это поднялась? – И он вновь бросил книгу в лужу и начал втаптывать ее в грязь.

Как Абид ни пытался помешать ему, мальчик не отстал от книги, пока не успокоился. После его ухода, Абид, громко плача, вытащил книгу из грязи, и, найдя, по дороге маленькую дощечку, стал очищать ее.

Он продолжал посещать ближайшую библиотеку; каждый раз испытывал огромное удовольствие, бродя между книжными полками и читая название книг или листая их. Потом брал оттуда хотя бы пять-шесть книг и, получая всю дорогу удовольствие от осознания собственной непохожести на остальных, приносил все домой. Он также по-прежнему приобретал их в книжных магазинах, экономя деньги, выдаваемые родителями на карманные расходы. Абид успел к этому времени купить себе спортивную сумку, взяв на это деньги у отца, и носил теперь книги только в ней. К такому решению он пришел после того случая с соседским мальчишкой и больше никому не показывал их по пути.

Однажды Абид, придя к идее создать собственную библиотеку, выделил для этой цели большую стеклянную полку в середине старинного материнского буфета, куда стал с удовольствием класть все купленные книги.

Еще пару лет назад другая двоюродная сестра Абида, отцовская племянница, вышла замуж за брата Захры и стала жить в соседнем доме. Молодожены решили построить теперь собственный дом, хотя у них не было денег на покупку каменного кубика, из которого здесь, обычно, строились дома. Тогда зять, взяв свой участок отцовской земли, решил построить на нем деревянный дом. Один из его братьев работал лесничим и обещал достать ему сколько угодно древесины. Зять пришел однажды к ним домой, чтобы позвать Абида на помощь. После этого Абид стал его постоянным помощником или, говоря иначе, одним из членов его небольшого строительного отряда. При расчистке площадки под будущий дом зять поручил Абиду и своему племяннику вместе выносить на свалку строительный мусор и землю. Однако племянник зятя после первого дня работы с носилками исчез и больше не появился. Абиду помогал теперь сам зять вместо того.

После этого Абид начал таскать в руках речные камни для фундамента, большие и маленькие, среди которых попадались и белые, очень гладкие, и шершавые, и дырчатые. Закончив закладку фундамента, зять решил положить над ним еще два каменных ряда. Теперь он, стоя возле каменщика, давал указания и, как сам был уверен в этом, исправлял его ошибки. Абид продолжал носить камни; шершавые камни иногда «кусали» его пальцы, но постепенно он привык, даже наловчился переносить сразу по две-три штуки. А потом пришел черед таскать брусья, и теперь он носил их вместе с братом хозяина, предоставившим их. В итоге получился деревянный домик из одной комнаты, чем-то напоминающий сказочную избушку. После этого Абида больше не беспокоили. Мастер, работающий внутри, остальное делал один: варил гажу[3], штукатуря ею стены, настилал полы и красил их.

Как только деревянный дом был окончательно готов, сестра Абида переселилась туда вместе со своим приданым, которое она долго держала в глиняном и тесном, с низкими потолками доме свекра. Ее муж пристроил еще веранду к дому, а в ней установил высокие книжные стеллажи – он работал в одной из городских библиотек и все время приносил оттуда устаревшие книги, которые списывали в конце каждого года и дарили школам, либо их забирали себе сотрудники. Здесь через некоторое время набралось столько книг, что их хватило бы на небольшую школьную библиотеку.

Зять хотел пригласить на новоселье своих близких родственников – отца, мать, братьев и сестер. Он завел об этом речь при Абиде, который в тот день впервые наведался к ним за книгами. Но жена не согласилась на это.

– Кто помог строить этот дом, тот и будет пировать в нем, – решительно заявила она мужу.

В результате, кроме Абида на новоселье был приглашен брат хозяина, помогавший со строительным материалом, но он отказался, сославшись на то, что не может оставить работу. В этот вечер Абид оказался единственным гостем в новом доме и был окружен заботой и вниманием.

В честь новоселья в большом медном казане был приготовлен очень вкусный плов, с жареным индюком. Сестра до краев наполнила глубокую тарелку для Абида, положив сверху самые вкусные куски. По их традициям, уважаемому гостью или более важному члену семьи всегда давались лучшие и более мясистые части птицы: ляжка или грудинка. В тот день мальчик впервые пил налитую для него в хрустальную рюмку водку. Стало горько и жарко во рту и в горле, но, по совету зятя, он сделал несколько глотков минеральной воды, и все прошло.

– Огромное тебе спасибо, братец, – говорил зять Абиду, – твоего труда здесь не мало, мы этого никогда не забудем.

За оказанную помощь в строительстве деревянного домика он получил еще твердое и постоянное право в будущем посещать домашнюю библиотеку родственников. И после этого она стала одним из немногих мест его частых визитов. Абида больше привлекали старые, с пожелтевшими страницами книги, часто малоизвестных, забытых авторов. Досадно было только одно: в таких старых книгах частенько не хватало страниц, они были грубо вырваны чьей-то рукой, возможно, много лет назад.

Находя в этих старых книгах немало глубоких мыслей и интересных выражений, Абид гордился тем, что имеет необычный подход к изучению жизни, поскольку многих из старых, позабытых книг другие люди не знали. К тому времени, когда у него начались летние каникулы, а до окончания школы оставались еще два класса, он уже прочитал основную часть содержимого в библиотеке родственников-соседей. Оставшееся он собирался прочесть за это лето, получив с его наступлением возможность заниматься чтением в саду под деревьями, дыша свежим, чистым воздухом и приятным ароматом, идущим от цветов и фруктов.

Последний визит Симы попал именно в этот период, когда Абид, только что закончив восьмой класс, готовился к прочтению уймы книг. На этот раз Сима понравилась Абиду больше: он подумал, что, может, найдет в ее лице еще одного понимающего человека после одноклассника Заки.

Абид теперь пришел к выводу, что постепенно приближается время, когда он должен еще больше отдалиться от людей, еще интенсивнее заняться чтением и размышлять. Удалившись в свою комнату и проводя основное время здесь за столом или в садике под тутовым деревом, он все же временами вспоминал и о Жале. Он также продолжал думать и об учительнице русского языка, и о Симе, следя за струями солнца, проникающими в комнату мимо занавеса, или лежа на невысокой, чуть сыроватой траве в саду, в тени деревьев. Когда-нибудь, безусловно, они узнают, что он любил их, но пока что он не торопился признаться им в этом. Ему казалось, что они замечали его восхищенные взгляды, особенно Жале, отчего ей, вероятно, становилось неловко. Абид иногда все-таки размышлял о том, что, может, следовало бы открыться ей и рассказать о своей любви. Но тут же отступал – нет, близко к ней он никогда не подойдет. Ему достаточно видеть ее издалека и думать о ней.

Что касалось учительницы, то ему еще труднее было представить себе какие-либо отношения с ней. Но все же иногда, по вечерам, он мечтал посетить маленький, одноэтажный дом, где она жила вместе с родителями. Их класс на занятиях по русскому языку стали делить на две группы, одну из которых вела она сама, другую ее отец или мать. К несчастью, он попал не в ее группу. Теперь он все время ждал, когда она из-за болезни родителей – черт бы их побрал – вновь объединит обе группы. К счастью, ее родители были не совсем здоровы, и ей часто приходилось проводить занятие для всего класса. И тогда весь урок Абид не отрывал от нее восторженных глаз. Чувствовала ли учительница, подобно Жале, его внимание? Может быть, чувствовала, но делала вид, будто ничего не замечает. Смотрел ли он во время объединенных уроков русского языка и на Жале? Если и смотрел, то меньше, чем во время других занятий. Теперь, когда впереди было целых два месяца каникул, Абид готовился к тому, чтобы целиком посвятить их, как он сам полагал, изучению мира, поэтому и Жале, и учительница таким образом как бы отходили на задний план. Его голову сейчас занимали более важные, на его взгляд, мысли, которые могли появиться не у каждого. Только выделив небольшое время для отдыха, созерцая природу из окна комнаты или сидя в саду, он иногда вспоминал о своих прекрасных дамах.

Он теперь временами думал и о Симе и с нетерпением ждал, когда же она вновь появится в их доме.

Прошло десять дней его затворнической или, может, правильнее было бы сказать, полузатворнической жизни, когда Абид решил на несколько дней уйти куда-нибудь вдаль и пожить совсем одному, а потом, естественно, вернуться. Он еще с самого детства думал о тех просторах, которые начинались за городом. Туда, если не считать нескольких грунтовых дорог, не было других, автомобильных дорог. И как-то он, взяв с собой только несколько книг и однолитровую банку для того, чтобы набирать, когда нужно, питьевой воды, ничего не сказав семье, решил после полудня покинуть дом. Банку и книги он положил в спортивную сумку и отправился в путь. Нужно было добраться до такого места, считал он, где росли деревья, а где деревья – там всегда есть жизнь. Он планировал провести в полном отчуждении несколько дней и питаться только фруктами, которые должны были расти в тех местах, куда он направлялся. Кроме того, недалеко должен был находиться какой-нибудь ручей, чтобы можно было пить из него. А спать он мог бы и на дереве.

В эти дни он имел бы возможность, не отвлекаясь, размышлять только о строении мира, а через неделю вернуться обратно домой. Когда он, пройдя определенное расстояние пешком, остановился передохнуть, заметил, что город действительно остался позади. Еще несколько домов и начинались неведомые ему прежде просторы, на которых росли действительно какие-то деревья, но издали невозможно было определить, плодовые они или нет. Здесь уже начиналась грунтовая дорога, ведущая к тем просторам. Едва он успел выйти на нее, услышал позади голос:

– Мальчик, мальчик, уйди с дороги! Отойди в сторону!!!

За ним ехала небольшая арба, запряженная темно-коричневым ослом, и Абиду на самом деле нужно было встать или на обочину очень узкой дороги, или вообще спрыгнуть в канаву. Он посторонился, но арба остановилась, поравнявшись с ним. Старик с небольшой седой бородкой внимательно посмотрел на него и спросил, куда это он направляется. Абид вначале медлил с ответом, поскольку правда только рассмешила бы старика, и ему пришлось бы после этого слушать наставления и уговоры вернуться домой. Но врать юноша тоже не мог, если даже делал такую попытку. Он, остановившись, задумался и через несколько секунд все-таки произнес:

– Просто хочу немного прогуляться, посидеть на природе.

– Посидеть на природе?! И один?! Вот какая теперь молодежь стала!.. А почему бы тебе не пойти, не поработать в это время где-нибудь и денежки домой принести?

Старик ворчал долго, но когда Абид, отвернувшись от него, хотел продолжить свой путь, услышал сзади его голос:

– Эй, ты куда? Иди, садись, ладно, я отвезу тебя, сойдешь, где захочешь.

Абид подобрался к арбе и сел в нее, очистив небольшой участок от высохшей травы и грязи. Арба при езде слегка качалась, отчего немного отдавало болью в ягодицах. Старик рассказал ему, что везет покушать сыну, который пасет в этих местах овец.

Абид попросил остановить арбу, когда деревья, которые он увидел издали, стали хорошо видны и, поблагодарив старика, медленными шагами пошел в их сторону. Пока он шел, оглядывался вокруг: кругом была только степь, и, если не считать оставшийся позади покинутый им город, ничего больше не было видно. Здесь были длинные ряды деревьев, не очень-то широких, средней высоты. Положив сумку к одному из них, он сел на заросшую травой землю и прислонил спину к стволу дерева. Вот, вот о чем он так давно мечтал, побыть одному хотя бы какое-то время; чтобы рядом не было ни одного человека, который мог бы нарушить ход его мыслей, мешать его душевной жизни и мечтаниям. Оставив лежать сумку, он отправился прогуляться по естественной аллее, образованной из двух длинных рядов деревьев, расстояние между которыми составляло несколько метров. Прогулявшись взад – вперед по аллее, Абид вернулся к тому дереву, где оставил свои вещи. Нужно было позаботиться о том, как провести ночь, и найти для этого подходящее дерево. Есть он еще не хотел – специально плотно пообедал перед уходом из дома.

Когда он ходил и осматривал деревья, ища среди них такое, на котором можно было бы прилечь, вдруг заметил на одном из них приспособление, придуманное как раз для ночевки. Две длинные палки толщиной с человеческую руку были крепко привязаны толстыми металлическими проволоками к четырем ветвям дерева, кверху все больше расходящимися друг от друга и по толщине значительно превосходящим эти палки. На палках был натянут кусок темного брезента, чтобы на нем можно было лежать. Это приспособление находилось довольно-таки высоко, приблизительно на высоте в три человеческих роста, и чтобы попасть туда, нужно было вначале взобраться по широкому стволу дерева, не имеющего внизу никаких ветвей, которые можно было бы использовать при подъеме. Тогда он, прыгнув, руками обхватил самую нижнюю ветку, подтянулся и, обхватив ее также ногами, перевернулся и оказался на ней, которая уже начала постепенно трескаться у самого основания под его тяжестью. Видя это, Абид схватился за другую, растущую выше ветку и, поднявшись дальше, наконец-то добрался до этого приспособления. Взобравшись на него, он увидел, что на брезенте лежит большая охапка сена и старое, рваное пальто. «Кто-то, наверно, как я, решил удалиться на время от людей и жил здесь», – подумал Абид. Перед подъемом он предусмотрительно засунул одну из книг под рубашку. Может быть, удастся почитать.

От простоты спального сооружения он пришел в восторг и лег на сено. Оно было действительно мягкое, но слишком расползлось по «койке». Он сгреб его поплотнее, чтобы лежать было удобнее. Солнце клонилось к закату, было раскаленно-красное, на него можно было смотреть теперь невооруженным глазом и наблюдать за его движением. Еще сейчас оно казалось намного крупнее, чем прежде, когда стояло высоко. Оно опускалось все ниже и ниже, облака вокруг него покраснели, и даже само небо обрело красный оттенок. Наконец солнце дошло до «конца мира», где небо сливалось с землей, коснулось горизонта и постепенно стало все глубже опускаться за него, пока не скрылось совсем. «Там обитают ангелы, – говорила ему когда-то мать, ссылаясь на утверждения одной пожилой соседки. – Поэтому мы не можем видеть это место. И пока мы на земле, оно закрыто для нас…». Значит, благодаря тому что он теперь немного поднялся над землей, смог хотя бы чуточку заглянуть в место обитания ангелов.

Небо на западе стало выцветать и темнеть. Абид лежал на спине и наслаждался окружавшей его тишиной. Тишина тоже бывает звонкой, во всяком случае, она не глухая, иначе слушать ее не было бы так приятно. Абид еще давно, на Гёк-гёле[4], куда они ездили всем классом, почувствовал это. Было начало весны и, кроме школьников, на озере никого не было. Это произошло именно тогда, когда все они поднялись на один из холмов, окружавших озеро со всех сторон. Вдруг разом все умолкли – так на них подействовала тамошняя тишина. Все почувствовали, что за ней скрывается нечто таинственное и неведомое, которое прежде никто и нигде не ощущал. Вот тогда Абиду показалось, что все равно, даже в полной тишине, что-то происходило, она не была ни мертвой, ни пустой. И она всегда звучала по-своему, была чем-то наполнена.

Теперь, лежа в нескольких метрах над землей и созерцая закат солнца, он подумал, что впервые за несколько лет испытал нечто, напоминающее то давнее состояние, возникшее от ощущения тишины у озера. Но неужели его родители, братья, родственники – и все остальные люди, со всеми их несчастьями и надеждами, стоили того, чтобы, оставив это волшебное чувство, вновь вернуться к ним? Здесь, на этом дереве, где, как ему казалось, он находился в полнейшем одиночестве, к нему пришли глубокие мысли, совсем не похожие на те повседневные, которые посещали его среди людей. Сейчас он проникал в глубину собственной души и испытывал неописуемое удовольствие от этого. Это нельзя было сравнить с теми мимолетными, недолгими озарениями, которые он испытывал прежде. Ему казалось, что здесь, вдали от людей, от ненавистной, болотной и полной всякими недобрыми деяниями, намерениями и мыслями среды, он становился совершенно другим человеком. Он понимал, что не сможет сохранить это состояние, когда вернется, и ему придется расстаться со своими мыслями и с внутренней жизнью. Так он вновь окажется в нежеланной, тягостной и давящей среде, вынуждающей его жить по ее обычаям.

Стемнело. Абид почувствовал, что ему страшно от мысли, что он всю ночь проведет здесь один, на странной воздушной постели. С наступлением темноты становилось все прохладнее. Но в любом случае пока он не видел нужды покрыться старым, рваным пальто, лежащим рядом.

Вдруг Абид увидел яркий свет внизу. «Что это может быть? – подумал он, стараясь успокоить себя и преодолеть страх. – Это, наверно, ночные насекомые, которые светятся при полете». – И он хотел было, повернувшись на другой бок, забыть о страхе и постараться уснуть, как вдруг услышал мужской голос:

– Гасан, ты? Или ты, Джамиль? Отвечай, кто?

Абид, с одной стороны, обрадовался, услышав среди ночи человеческий голос, который положил конец его страхам остаться в этом безлюдном месте одному. С другой, он испытал разочарование от мысли, что даже здесь его кто-то нашел, разрушив тем самым его задумку уединиться хотя бы на несколько дней.

Мужчина продолжал кричать, требуя от него назвать свое имя. Абид неохотно приподнялся и сел, облокотившись о «кровать», и назвал свое имя. Но оно вряд ли было знакомо стоящему внизу человеку и удивило того еще больше. На него был направлен опять яркий свет – этот пытливый незнакомец, кажется, вновь включил фонарь – и из-за близкого расстояния он будто охватил все его поле зрения и какое-то время, после того как тот выключил фонарь, Абид ничего не мог видеть; яркий свет фонаря будто ослепил его.

– Что ты здесь делаешь? – спросил мужчина возмущенно, увидев на дереве невысокого и хрупкого юношу. – Зачем ты туда залез? А ну, спускайся быстро!

Абид не видел теперь другого выхода, кроме того, как повиноваться этому строгому и требовательному голосу – а его самого он все еще не мог толком различить в темноте. Еле найдя ветки, по которым он взобрался наверх, Абид стал спускаться вниз.

Оказавшись вновь на земле перед одним из сородичей, он виновато молчал и ждал упреков с его стороны.

– Ты откуда пришел и как оказался здесь? – спросил мужчина лет сорока, правда, на этот раз не так грубо.

– Я живу недалеко, сегодня хотел прогуляться и оказался здесь, – ответил Абид.

Мужчина, продолжая смотреть на него все еще с удивлением, вдруг, улыбнувшись, сказал:

– Сколько лет я пасу здесь стадо, еще ни разу не видел, чтобы кто-то приходил сюда кроме тех, кто нам еду, обычно, приносит. У тебя случайно нет часов?

– Нет, я их никогда не ношу.

Пастух, положив свою огромную матерчатую торбу рядом, сказал:

– Наверно, около одиннадцати будет, ведь недавно стемнело, а летом темнота наступает после десяти. Что ж, нужно покушать. Да, заблудившийся братец, как ты нашел, говоришь, это местечко? Хотел переночевать здесь, на дереве? Это мы соорудили – пастухи. Часто кто-нибудь из нас, кто дежурит ночью у стада, ночует на этой «койке». Мы придумали ее для того, чтобы уберечься от волков, хотя их здесь уже давно не было. Вечером должна была прийти смена, один из сменщиков, но что-то никого нет пока. Наверно, скоро кто-нибудь придет. А тебя дома искать не будут? Вот сменят меня, вместе в город вернемся. Пока помоги мне собрать хворост, чтобы зажечь костер. Смотри, подбирай только сухое.

Пастух стал освещать постепенно фонарем все четыре стороны, чтобы можно было разглядеть ветки и куски древесины. Абид, положив книгу обратно в сумку, начал помогать ему. Потом пастух, выбрав из них самые сухие, соорудил из веток что-то напоминавшее маленький вигвам американских индейцев и запалил его, положив снизу самые маленькие, тонкие обломки веток. Скоро этот каркас охватило пламя, после чего он начал постепенно рушиться и превращаться в горящую груду. Абид, сидя на корточках у костра, из которого летели искры, постепенно забывал о своей рухнувшей мечте уединиться от суеты и, глядя на освещенное светом пламени лицо пастуха, слушал его рассказы. Тот, наскучавшись в одиночестве, рад был поговорить.

– У нас много собак в стаде, – начал пастух вновь, – все породистые, крупные, клыкастые, с широкой грудью, берут именно таких еще щенками и выращивают для схваток с волками. Но братец, как бы там ни было, как бы мы этих больших, сильных и быстро бегающих собак ни называли «волкодавами», «тиграми», «львами» и так далее, собака не может победить волка, она просто не рождена для этого. Она смелая, если только при появлении волка недалеко стоит пастух с ружьем, выстрелом из которого он может убить волка в любую минуту еще до того, как завяжется бой. Волк, обычно, вблизи стада не вступает в бой с собаками, стремясь улизнуть от них, конечно, стараясь и схватить добычу, или же он убегает от собак до тех пор, пока стадо и пастух не останутся далеко позади. Вот тогда волк и бросает вызов собакам, приглашая их вступить в честный бой, без чьего-либо вмешательства. Собака может принять такой бой не всегда, тем более оказавшись одна, без других собак, без поддержки, ствола и палки хозяина. Она не приучена к этому и, наверно, от природы нет в ней такого свойства – любви к настоящему бою. Она может победить волка только с чужой помощью, но только не вдали от всех и не в одиночку. Еще, наверно, у нее нет чувства достоинства, свободы, смелости – она лишена всех этих качеств, свойственных волку.

Много лет назад я пас овец на другой стороне этой степи. Я был тогда очень молод, силен и уверен в себе, никого и ничего не боялся. Что может сделать мне волк, говорил я сам себе, неужели он сильнее меня? Я слышал, что в старину были такие смельчаки, которые ходили даже на тигра и медведя с голыми руками, не то что на волка. Было как раз лето, я лежал на зеленой траве, насвистывал песенку и смотрел на звезды, кажущиеся ночью более таинственными и удивительными, тем более, когда ты один, вдали от людей. Я лежал, ожидая наступления утра, чтобы перегнать стадо немного дальше, ближе к холмам, где можно найти не объеденные и не затоптанные другими стадами пастбища.

Вдруг все стадо – овцы лежали и дремали – пришло в движение. Все они вскочили и побежали, блея, будто до смерти испугавшись чего-то: одни в одну, другие в другую сторону. Я поскорее схватил свою палку, сделанную из кизилового дерева. Я понял, что на стадо напали волки, и пожалел, что не взял ружье. Мои прежние смелость и самоуверенность будто улетучились в одно мгновенье, когда я предположил, что волков, должно быть, несколько. И еще, учитывая ночное время, преимущество было на их стороне. Теперь вся надежда была на собак. Наши опытные пастухи не уставали хвалить их. Да еще я надеялся на свою тяжелую палку. Я бегал за стадом, которое стремительно носилось большими кругами, и боялся, что волки могут отбить нескольких овец и угнать их далеко. А уж там расправиться с ними.

Я впервые сталкивался с волками и никогда раньше не видел их собственными глазами. Но, как рассказывали те же опытные пастухи, волки, напав на стадо, порой просто душили овец и просто бросали их. Может, из ненависти к ним, к их кротости? Я погнался за убегавшими баранами и пытался остановить их. На моей палке был крюк, чтобы цеплять им убегающих овец за ногу и останавливать. Даже это теперь не совсем у меня получалось. Овцы в панике продолжали носиться, громко блея, они разбегались во все стороны, спотыкаясь друг о друга. Но из-за страха перед волками они не убегали далеко и носились по кругу. Это, наверно, и спасло меня. За каждую овцу платили в то время от пятидесяти до семидесяти рублей, а за барана с жирным курдюком даже сто рублей и больше. И мне пришлось бы оплатить хозяевам стоимость пропавших баранов, случись с ними что-то. Но платить такие суммы я не мог. Единственная моя надежда была на моих собственных баранов.

Их было пятеро в этом же стаде. Я мог бы предложить их взамен, если бы они выжили. Многие пастухи в таких случаях не хотят ни за что отвечать. Мол, это как стихийное бедствие, если на стадо напали волки. Но я никогда не стал бы говорить так людям. Раз при мне пропала овца, то я в этом и виноват. В общем, я пытался удержать разбегавшееся стадо и собрать всех овец вместе. Я размахивал своей огромной палкой, иногда от злости начинал бить баранов, которых догонял.

Я испугался не на шутку и не знал, что делать. Наверно, я не очень-то отличался тогда от своих перепуганных овец. Иногда волей-неволей думаешь, а что им мог бы сделать волк, если бы они объединились? Все вместе, даже против десяти волков, вступили бы в бой, защищая себя, свою жизнь, жизнь сородичей и собственных детенышей? В моем стаде были бараны с рогами каку горной серны: с большими, закрученными, острыми концами, с рогами, словно копья, направленные наружу. И попади один раз баран этим острым рогом в волка… А этот удар был бы страшен. Ведь баран отталкивается сильными ногами, у него массивные голова и шея. Он распорол бы на волке не только шкуру. А таких баранов у меня в стаде было десять штук. Вот они-то и стоили больше ста рублей из-за их веса. Да… Но стадо, как известно, впадает в панику и бежит от волка. Никто из баранов не осмеливается, даже объединившись, оказать ему хоть какое-то сопротивление. В ту ночь я сам, наверно, тоже заразился этим страхом, от этой паники, невольно охватившей меня, очень трудно было избавиться. Ну и собаки… Их было четверо. Две из них были светлые, одна чуть с желтоватым оттенком, а четвертая пятнистая. Их хорошо было видно в темноте. Они почуяли нападение волков раньше меня, вместе с овцами, и, ради справедливости нужно сказать, тут же выскочили им навстречу. Я увидел, что они тоже метались то в одну сторону, то в другую, как и овцы, но, в отличие от последних, они гонялись за кем-то, а не бежали в панике. Вскоре я понял, что на стадо напал всего один волк, и успокоился. Ведь что мог нам сделать один-единственный волк? То, что мы имели, к счастью, дело с одним только волком, можно было понять по тому, как двигались собаки. Они бегали за волком, а он метался, пытаясь прорваться к стаду. Я еле-еле различал его в темноте.

Я еще больше разозлился на бестолковых овец, не понимая причину их паники перед одним волком. Ведь их защищал и я, и наши мощные собаки, по словам других пастухов, одолевшие не одного волка. «Сейчас они с ним разделаются, а пока только забавляются, – подумал я. – Что же, пусть поиграют, повеселятся, я им мешать не стану. Наверно, они принесут мне его останки…», – успокоив себя этими словами еще больше, я перестал гоняться за стадом, тем более, что овцы сбились в кучу и больше не метались. Собаки продолжали гоняться за волком. Когда они приближались к стаду, можно было слышать их рычанье, а иногда короткий свирепый лай. Постепенно собаки и волк удалялись, скоро их совсем не стало слышно. Это наконец-то успокоило и овец, и они опять легли, как и я, на траву, и начали дремать. Через короткое время я, уставший от испытанного напряжения, уснул.

Когда проснулся, уже светало. Первое что пришло мне в голову, это была мысль о том, как я покажу шкуру убитого волка другим пастухам, но тут-то вспомнил, что еще ни один из них, рассказывавший об истреблении волков нашими собаками, не показывал мне никогда ни одну волчью шкуру, несмотря на мои многократные просьбы. «Сдали их в управление охраны окружающей среды. За волчью шкуру дают двадцать пять рублей, а за лисью – пять», – рассказывали они мне каждый раз. И тут, оглянувшись вокруг, я не увидел ни одной из собак, хотя по моим расчетам они уже давно должны были вернуться, справившись с волком. Я, взяв свою палку, начал искать их вокруг, но ни одной из них не обнаружил. К этому времени успел прийти мой сменщик, которому я тут же все рассказал. Тот ответил, что, волк видимо, увел их за собой. Мой сменщик хотел было отправиться на их поиски, на что я не согласился. Ведь смена моя кончилась, я должен был сдать ее и идти отдыхать, а не продолжать сидеть у стада, дожидаясь возвращения другого пастуха. Кроме того, я сам горел желанием узнать, что же наши собаки сделали с этой тварью, так напугавшей меня и стадо ночью. Взяв свою торбу, в которой я таскал все нужное мне для проведения суток на поле под открытым небом, я отправился искать ушедших от меня животных. Сменивший меня пастух пришел с ружьем и предложил мне взять его с собой, но я вновь отказался, считая, что в окружении четырех собак один волк не может представлять для меня опасность, тем более если я сам вооружен палкой. Думая, что вряд ли волк увел их в сторону города, я решил пойти дальше, в поле. Но собак нигде не было видно.

Стадо и оставшийся при нем пастух уже остались далеко позади, и сквозь легкий утренний туман их теперь еле можно было различить. Я продолжал идти, не меняя направление, и наконец-то увидел вдалеке, у подножья одного из небольших песчаных холмов, маленькие фигурки. Да, это были они: наши собаки и волк. Я обрадовался, что наконец-то нашел наших собак. И когда я наконец-то добрался до них, собаки, узнав меня, измученно, но все-таки радостно залаяли и завиляли хвостами. Я был в недоумении, увидев волка, стоявшего, оскалившись, перед ними. Он был цел и невредим. Судя по всему, между ними не то что боя, даже схватки никакой не было. Как я уже сказал, склонность поиграть со своими жертвами, перед тем как окончательно разделаться с ними, есть у многих животных. Но неужели наши собаки в течение всего этого времени только играли с волком?

Пастух, прервав свой рассказ, показавшийся Абиду очень интересным, взял два камня, найденные им поблизости и поставил на костер. Огонь и жар костра уменьшились, обгоревшие ветки уже превратились в тлеющие угли, на которых удобно было греть или готовить еду. Достав из торбы, пастух поставил на эти камни большую кастрюлю, и буквально через несколько секунд его содержимое с легким шумом начало разогреваться. Пастух протянул Абиду большой кусок домашнего хлеба, потом, сняв кастрюлю с костра, предложил есть прямо из нее, поскольку другой посуды у него не было. Абид сильно проголодался и, вытаскивая руками из кастрюли куски мяса, стал жадно глотать их, еле успевая прожевывать. А пастух продолжил начатую им историю:

– Я уже стоял около наших собак, лицом к лицу с волком. Он показался мне меньше, чем я его себе представлял, в любом случае каждая из наших собак хоть по величине тела и головы, хоть по толщине шеи и ширине груди, и размеру лап превосходила его. Теперь мы стояли друг против друга: на одной стороне четыре большие собаки и я с огромной палкой, на противоположной один единственный, как мне показалось, и не молодой, и не старый, волк. Немного погодя, я также почувствовал, что волк к тому же был еще и голодным, и этот голод, скорее всего, привел его к стаду, охраняемому четырьмя собаками. Волк смотрел на меня, не моргнув глазом, прямо и смело, я даже начал смущаться под его взглядом. Но меня больше удивляли собаки, почему за столько времени они не растерзали волка? Что же им мешало? Может, они боялись, что на предсмертный вой тому на помощь придут сородичи из волчьей стаи? Но, судя по всему, поблизости волков не было; в степи не виднелось ничего, напоминающее какое-либо живое существо. Стадо и пастух остались далеко позади и их также не было больше видно. А за холмами находились песчаные территории, где обитали не волки, а змеи, ящерицы да скорпионы. Я был зол на собак стада. Стал вспоминать все свои прежние надежды на них, то, как за все это время кормил их, часто отдавая им тайком отборные жирные куски, которые предпочитали есть сами пастухи – обычно пастухи, если режут барашка, бросают собакам только его внутренности. Теперь, глядя на их откормленные морды и толстые шеи, я чувствовал, что их нерешительность и бездействие злят меня. Что было бы, невольно думал я, если бы ночью на стадо напал не один, а несколько волков? Тогда наши собаки вовсе, наверно, не смогли бы, а то и не стали бы им мешать, отдавая на съедение волкам овец, а может, и меня тоже.

«Эй, давайте, давайте, хватайте его!.. Убейте, терзайте его!!!»,

– стал кричать я собакам. Но мои крики собак не воодушевили, они продолжали стоять, не шевелясь. Это разозлило меня еще больше. Я поднял палку над головой и хотел было сам возглавить атаку на волка. Но встретился с его взглядом, и у меня опустились руки. Место, где мы стояли, было у холма, и волк стоял на склоне, чтобы исключить, как мне показалось, нападение собак сзади. «Вот поэтому он и выбрал это место для боя», – подумал я. Да, волк готов был к бою, это я понял, когда увидел его глаза: мне показалось, что он прекрасно понимал и оценивал свое положение, еще я увидел в них насмешку. Он словно смеялся над нами и как бы корил меня: кого, мол, ты вырастил? И стоит ли им помогать – этим трусливым, избалованным, ленивым собакам – в бою против него одного? В тот момент я будто увидел в глубине его глаз всю его волчью сущность. В них не было страха или сожаления, будто он давно знал, что когда-нибудь именно вот так встанет один против многочисленных врагов и примет неравный бой.

Когда я все-таки поднял над головой палку, собаки воодушевились и, радостно залаяв, рванулись к волку. Волк напряг тело и шагнул вперед, он оскалился, обнажив большие и мощные клыки, и негромко зарычал. Собаки остановились и оглянулись на меня. Да, они ждали от меня поддержки, и я понял, что без помощи хозяина собака не то, что не может победить волка, но даже не нападет на него, у нее не хватает на это духа. Преодолев страх перед волком, я хотел палкой ударить его по голове, но в последний момент опять увидел его глаза. И меня снова поразила отраженная в них готовность к бою и смерти, но к волчьей смерти. И я с силой опустил палку перед ним, отчего взметнулась пыль и на земле осталась вмятина. Волк легко отпрыгнул, чуя силу этого удара, но тут же вернулся на свою прежнюю позицию. Я опять разозлился на собак и, махнув палкой в их сторону, попал в бок одной из них. Она так взвизгнула, что другие собаки отскочили и встали за моей спиной.

«Куда вы! Вперед!» – закричал я и отступившие собаки снова надвинулись на волка. Я чувствовал, что устал от этого малопочетного и несостоявшегося сражения, но все же решил вновь возглавить атаку. Я, еще раз поднял палку и со всей силы, закрыв глаза, нанес удар по башке волка. Палка, вырубленная из кизилового дерева, так твердеет, когда высыхает, что ее невозможно стругать ножом или вбить в нее гвоздь – она становится как камень. И если учесть, что у моей палки был круглый и тяжелый набалдашник, а сам я человек далеко не слабый, то можно представить, какой удар обрушился на голову волка, которую тот в последний момент сумел отвести в сторону, но не успел убрать лапу, по которой и пришелся удар. Хруст ломающейся кости и бешеный вой этого хищника отпугнули меня самого. Я шагнул назад, глядя, как волк, злобно рыча, ухватился клыками за сломанную лапу. Из перелома хлынула кровь, которую он тут же начал облизывать длинным и узким языком.

Собаки следили за движениями волка, и почуяв, что волк ослаб, ринулись к нему. Они при этом набрасывались на него не спереди, а с боков. Волк поднял голову и злобно зарычал, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, чтобы встретить собак. Они старались ухватить его то за лапу, то за бок, то за шею. Но волк отбивал их атаки, и сам норовил вцепиться в собак клыками. Они пытались окружить его, но им это не удавалось из-за крутого склона, на котором почти невозможно было удержаться. Как я говорил, это заранее было предусмотрено волком, когда он выбирал место для боя. Я понял, что сами собаки не могут с ним справиться и опять нужно мое вмешательство. Подойдя ближе, я опять высоко поднял палку и со всей силой опустил ему на голову. В этот раз волку не удалось ускользнуть от удара. Тяжелый набалдашник палки рассек шкуру, мне показалось, что череп волка треснул. Волк стал заливаться кровью, закрутился на месте. Собаки, вдохновившись моей поддержкой, бросились на него. Белая, даже решила атаковать его спереди, а другие, как и прежде, с боков. Самая смелая из наших собак вцепилась ему в лапу, но она забыла об осторожности, и оставила без защиты шею и спину. Может, понадеялась на других собак. Но волк не собирался упускать подвернувшуюся возможность. Он вонзил клыки в ее шею, а потом отпустил, встречая нападение других собак. Белая была серьезно ранена, и ее шкура покраснела от крови. Она вынуждена была уйти с поля боя, еле волоча ноги. Теперь она лежала в стороне и могла лишь наблюдать за боем.

Я еще раз ударил волка по голове, еще ближе подойдя к нему. Этот удар оказался не таким сильным, но все равно он сотряс волка. И тут же он резко повернулся ко мне, оттолкнулся от земли и прыгнул. Расстояние в тот момент между нами было небольшое, но то, что он мог достать меня в два счета, я не ожидал. Он стиснул челюсти чуть ниже моего колена. К счастью, я был в сапогах. Они выдержали захват, добраться до ноги волк не смог. Помогло еще и то, что сапоги были мне великоваты и не обхватывали ногу. Поэтому волк, ухватившись за голенище сапог, сумел только оттянуть его еще больше. Мне стало страшно, я увидел его клыки, его жаркое дыхание било мне прямо в лицо. Я попытался ударить его еще раз, но не смог размахнуться, и удар получился слабым. Тогда я стал бить его по челюстям, нанося короткие удары, но они мало действовали. Увидев, что он занят мной, собаки осмелели и одна даже успела вцепиться ему в бок. Волк, отпустив мою ногу, молниеносно обернулся вначале в одну, потом в другую сторону; две собаки успели отскочить, спасаясь от его клыков. Но та, которая зацепила его за бок, не смогла увернуться, и волк схватил ее за шею. Я, получив возможность вновь действовать палкой, ударил хищника по шее.

Волк пошатнулся и выпустил собаку. Она, как я понял, также была серьезно ранена, истекала кровью и вряд ли могла продолжать бой. Но и волк сильно ослаб. Я продолжал бить его. Он истекал кровью, но все еще держался и демонстрировал готовность продолжать бой. Я непрестанно наносил по нему удары куда попало – по лапам, по спине, по бокам, по шее, по голове, по морде, по челюстям. Волк, озлобленно огрызаясь, принимал каждый удар, бросался к палке, стараясь схватить и перегрызть ее. Но даже его клыки были беспомощны против высохшего кизилового дерева. Палку он мог только слегка царапать, и я легко вытаскивал ее каждый раз из его пасти. Он хотел бы еще броситься на меня, чтобы распороть мне живот, но ему мешали собаки, которые после каждого удара палки возобновляли свое нападение.

Волк слабел, но все еще не давал ни мне, ни собакам атаковать его сзади, продолжая удерживать свою исходную позицию, как бы упираясь спиной в холм. После моих очередных ударов у него сломалась еще одна лапа – теперь он держался только, можно сказать, на двух – и ему все труднее становилось защищаться. Мне было неприятно, даже отвратительно продолжать эту схватку, делавшую мне и собакам мало чести. Я все время думал о том, что, может, мне лучше оставить волка, взять собак и вернуться обратно в стадо. Но были ранены три собаки и разорван мой сапог, после этого вернуться к стаду и, признаться, что мы, то есть я и четыре собаки, не смогли одолеть одного волка, казалось постыдным и унизительным. Поэтому я не видел другого выхода, кроме того, как покончить с волком, и вернуться только после этого. Я начал бить волка еще сильнее и ничего уже не видел, кроме его изуродованного тела, слышал только хруст его костей, рычание и визжание. Когда я остановился, увидел волка уже лежащим на земле; шкура его была вся разорвана, голова, лапы и все тело потеряли свою первоначальную форму, и он весь был в крови. Собаки пытались разобраться с ним окончательно, но, когда он из последних сил раскрывал пасть, они отскакивали, а потом, видя, что он не может встать, опять бросались на него: окровавленного и покалеченного.

Мне было невыносимо смотреть, как они терзали и разрывали тело обессиленного волка. Теперь я бил его только по голове, по-прежнему под моей палкой трескались и хрустели его кости. Из пасти волка пошла смешанная с кровью пена. Теперь он не мог поднять головы и оказать хоть какое-то сопротивление собакам, которые, воодушевляясь этим еще больше, уже без страха раздирали его тело. Я увидел, что у волка распорот живот и видны кишки, а собаки, вцепившись в них, с остервенением рычали. Я бросился к собакам, отгоняя их от останков волка, поскольку не мог смотреть на эту жуткую сцену. Потом, отбросив окровавленную палку, начал думать о том, что же унести мне с этого поля боя, а что оставить?

Только теперь, подойдя к раненым собакам поближе, я заметил, что одна из них уже издохла. А вторая была тяжело ранена и хоть больше не истекала кровью, было понятно, что она потеряла ее много и сильно ослабла. Я мог унести или труп волка, или же павшей собаки. За волка, как мне говорили, заплатили бы двадцать пять рублей, а за собаку ничего. Я и сам тоже мог бы убитым, если бы он изловчился поточнее напасть на меня, решил бы вначале расправиться со мной, а не с собаками. Если бы я умер здесь, как эта собака, то никто из моих близких родственников не получил бы за меня ни гроша. Меня, оплакав, похоронили бы. Но если бы волк повредил одну из овец, за нее я должен был бы заплатить самое малое пятьдесят рублей или же отдать взамен свою. Меньше всего ценилась наша жизнь – моя и собак, служащих людям. Я, сняв ремень, обернул его вокруг трупа погибшей собаки, затянул его под передними лапами и потащил ее к стаду.

Дорога предстояла длинная, поэтому я решил бросить здесь же недалеко от убитого волка палку, чтобы она не стала для меня лишним грузом. К тому же она была вся запачкана кровью, к которой прилипли еще кусочки волчьей туши и мозгов, и внушала мне отвращение и брезгливость. Собаки отправились за мной. Мы шли к месту, где остановилось стадо, очень долго, потому что тяжело раненная собака двигалась с трудом, а другая прихрамывала, из-за этого приходилось идти медленно. Только к вечеру мы добрались до нашего лагеря. Мой напарник, увидев убитую и раненых собак, мою окровавленную одежду, поспешил к нам. Увидев, что на мне нет ни царапины, только слегка разорван сапог, пастух успокоился и стал заботиться о собаках.

– И где же труп волка? – спросил он, когда я с большой неохотой рассказал ему о случившемся.

– Я мог взять или собаку, или волка… Решил взять собаку, – ответил я неохотно.

– И оставил там двадцать пять рублей? – удивился пастух.

– Ступай сам и возьми волка, если хочешь заработать двадцать пять рублей. Мне они не нужны, – ответил я.

– Хорошо, я хоть куплю себе пару хороших хромовых сапог. Тебе нужно отдыхать, а я пойду за шкурой завтра, рано утром, когда придет сменщик, – решил тот.

Но наутро, как я позже узнал, он не обнаружил на том месте, где мы бились с волком, его труп. Он увидел там только следы битвы: подсохшие лужи крови, клочья волчьей и собачьей шерсти, кусочки внутренностей волка. Нашел он там и мою палку и хотел было хоть это взять себе в качестве добычи, раз я от нее отказался, но столько на ней сидело мух и до того она была испачканная, клейкая, что он побрезговал взять ее в руки. Словом, ему пришлось вернуться с пустыми руками. Что же стало с трупом волка? Вряд ли он мог воскреснуть после вчерашней гибели на поле боя и уйти оттуда. Может, его останки растащили коршуны, которых здесь много. Но если бы это были коршуны, то какой-то след после них должен был остаться, они же, обычно, жрут труп на том месте, где он лежит, а кости они бы не унесли. И еще мне показалось, по рассказу другого пастуха, что это было скорее всего дело человеческих рук. Ведь валяющиеся под ногами двадцать пять рублей мало кто не подберет, если увидит. Останки волка, думаю, подобрал после нас кто-то случайный – ведь эти места безлюдные, туда мало кто забредает, кроме пастухов.

Через несколько дней умерла другая тяжело раненая собака, и ее мы также захоронили, как и первую. Пятнистая собака вообще не пострадала, а еще одна тоже уцелела, осталась только хромой, из-за чего бедняжке пришлось уйти из стада. Ее увел один из хозяев и, наверно, отдал в цех заготовки кожи, а, может, выгнал, а она наверняка стала после этого бродяжничать и сдохла от морозов или голода. Но пятнистая еще долго служила у нас в стаде и сдохла года два назад своей смертью.

Вот что означает свобода для волка и для собаки. Для волка это вся жизнь, все, что у него есть и что ему необходимо, чтобы жить. Но для собаки, когда ее отпускают на волю, это трагедия, невыносимое, тяжелое существование. Оказавшись в таком положении, собака может напасть на кур или гусей, но никогда не нападет на стадо. Если и нападет на овец, то на тех, что содержатся отдельно, во дворах.

Больше волки не появлялись вблизи стада. В наших краях их осталось совсем мало. Их истребляют, чтобы заработать двадцать пять рублей… Но самое интересное произошло потом, через некоторое время после сражения с волком. Вернувшись домой, я несколько дней никуда не выходил. Картины этой бесславной битвы не оставляли меня, сколько бы я ни прогонял их от себя, как ни старался забыть о них. Но чем я больше сидел дома, тем больше тосковал, поэтому вновь отправился пасти стадо. А люди, услышав о двух убитых и одной раненой собаке, не говоря уж обо мне, сочинили в те дни, когда я сидел дома, легенду: будто я с четырьмя собаками устоял против целой стаи волков, которых было около двадцати, и в конце концов мы всех их победили, хоть и сами понесли тяжелые потери. И будто я был тяжело ранен, и врачи с трудом спасли меня. Эту легенду сочинили, конечно, сами пастухи, которые не хотели признаться в потере своих хваленых «волкодавов» в поединке с одним-единственным волком. Поэтому они и преувеличили число хищников. А дальше все пошло по нарастающей, и число волков стали преувеличивать люди, которые пересказывали друг другу историю об этой дотоле невиданной, неслыханной битве. Вначале я старался рассказать людям правду, чтобы развенчать эту выдумку, но все мои старания оказались тщетными. Я понял, что людей интересовал не я, а тот герой, который повел собак против целой стаи волков и победил. Люди ищут героя, и, когда находят, не хотят расстаться с ним и удерживают во что бы то ни стало. А о шкурах волков никто не говорил, ведь это было бы хорошим заработком: двадцать волчьих шкур по двадцать пять рублей – целых пять сотен.

Когда пастух закончил свой длинный рассказ, было уже совсем темно. Продолжая сидеть у костра, оба они какое-то время молчали; Абид был под впечатлением только что услышанного и, не отрывая взгляд от костра, о чем-то очень глубоко задумался.

– А эту «кровать», на которую ты взобрался, пастухи построили после того случая с волком, боясь повторного нападения. Но я думаю напрасно – волки давно здесь больше не водятся. Ночью на нем спят все, кто находится у стада… Кроме меня. Я предпочитаю спать на земле – летом на траве, а зимой стелю себе овечьи шкуры и укрываюсь тулупом. Я издали увидел, как ты лез на дерево, и подумал, что это мой сменщик хочет немного отдохнуть, перед тем как принять смену. Меня должны сменить завтра, рано утром, как это обычно делается, но мой брат тяжело заболел и попросил, чтобы я навестил его. И через отца, когда он приносил еду, я попросил передать другим пастухам, чтобы кто-нибудь из них сменил меня. Если сегодня, пусть даже поздно, я не пойду к брату, будет плохо, потому что он может умереть, не дожив до утра… Я знаю немало таких случаев. Однажды самый близкий друг моего отца, когда лежал при смерти, попросил навестить его. Было уже поздно, поэтому отец решил отправиться к нему на следующее утро, но друг не дождался его и скончался на рассвете. Отец все время жалел, что не пошел к нему сразу же. Теперь то же самое с моим братом, поэтому я тороплюсь навестить его. Так почему же до сих пор никого нет?

Пастух снова включил фонарь: тонкий луч света пронзил густую ночную темноту. Но опять никого не было видно.

– Я ведь просил отца передать мою просьбу всем сменщикам, чтобы кто-нибудь пришел, – огорченно покачал головой пастух.

Через несколько минут они все-таки заметили свет фонаря, двигавшийся в их сторону. Действительно, это был другой пастух, он приехал на лошади сменить своего напарника. Обменявшись с ним несколькими фразами, пастух поторопился домой, быстро собрав свой скарб в торбу. Абид отправился с ним вместе, потому что оставаться здесь он больше не хотел, тем более с другим пастухом, лицо которого показалось ему недобрым.

До города они дошли только часа через два, глубокой ночью и, распрощавшись, расстались.

Добравшись до дома, Абид, чтобы никого не будить, перепрыгнул через забор. Дома и во дворе были погашены все лампы. Родители и братья, не дождавшись его, легли спать. А завтра он должен будет отвечать на их утомительные вопросы и объяснять, где он пропадал весь вчерашний день.

Войти в дом без шума, не разбудив домашних, было невозможно, так как ночью в их доме всегда запирали дверь изнутри. И он решил переночевать на старом диване, стоявшем во дворе. Абид долго искал по всему двору чем укрыться, ощупывая и подбирая все, что мог различить среди ночи, пока наконец не обнаружил старое хлопковое одеяло, висевшее после стирки на веревке и успевшее уже высохнуть.

Подняла его мать, ходившая ранним утром проведать кур и узнать, сколько яиц снесли они за ночь. Увидев Абида, спящего на диване во дворе, она набросилась на него с криком:

– Куда ты пропал вчера?! Вставай-ка и ответь мне! Вот пришел и никому не говорит об этом. Негодяй!.. Из-за тебя мы всю ночь не спали, всех родственников и знакомых обошли. Где же ты был? Немедленно отвечай!..

На ее крики во двор выскочили отец и братья. Они хором принялись кричать на него и ругать за вчерашнее отсутствие. Абид сидел на диване, опустив голову, и слушал их крикливые, шумные упреки.

– Смотрите на него, он даже не краснеет. Хоть покраснел бы… Значит, на него наши слова не действуют.

Мать – как и учителя в школе – считала, что ребенок или подросток должен краснеть, когда совершает нехороший поступок и слушает заслуженные упреки. Этому Абид действительно научился и чувствовал каждый раз, как горели у него щеки, когда мать или учителя винили и стыдили его за поведение или какой-нибудь проступок. И теперь он был уверен, что все лицо его стало алым от стыда, но матери это казалось недостаточным, она никак не могла уняться и оставить сына в покое. Обвинив и пристыдив его в очередной раз, домочадцы наконец разошлись. Абид продолжал сидеть на диване, стараясь прийти в себя и избавиться от горечи, оставшейся после упреков и обвинений, обрушившихся на него.

Раньше он старался не придавать значения их словам, заставлял себя тут же забыть все, и это у него получалось. Хотя в душе оставался неприятный осадок. Углубившись в чтение в своей комнате, он ухитрялся отдалиться от всего и остаться наедине со своими мыслями, как бы возвысившись над людьми. Иногда, правда, этот неприятный осадок долго не проходил, особенно если он вызывал еще какие-то воспоминания из прошлого. Однажды, еще пятилетним, он хотел попросить мать, пожарить ему яичницу. Кухню к тому времени еще не успели достроить и холодильник стоял из-за этого все еще в спальне родителей. А в комнатах тогда еще не было деревянных полов, и на голую землю был настелен один черный толь[5]. Взяв яйцо из холодильника, Абид собрался отнести его на кухню. То ли от этой черноты пола, утомившей его глаза, то ли от того, что это была тогда его первая попытка самому взять в руки яйцо, мальчик почувствовал вдруг какое-то смятение и, не удержав яйцо в руке, уронил его. Мать находилась недалеко и, увидев, как мальчик разбил яйцо, закричала на него и сказала, что он ничего не может держать в руках и все роняет.

Прошло уже много лет после того случая, но Абид каждый раз, беря яйцо в руки, испытывал страх, что сейчас уронит его и разобьет, и опять вызовет гнев матери. Он ругал себя за это, пытался сосредоточиться и делал над собой немало усилий для того, чтобы перебороть свой страх. Но все равно, взяв яйцо, чувствовал, что у него начинают дрожать руки. Другой случай произошел, как ему казалось, даже чуть раньше. К ним как-то заглянул фотограф-любитель и сказал, что согласен снимать всех бесплатно, но только, чтобы все, кто желает фотографироваться, собрались вместе. Маленький Абид был один дома и, услышав эту новость, решил поскорее сообщить ее матери и побежал за ней на улицу. Он застал мать в соседнем дворе, в окружении соседок, которые, увидев прибежавшего, взволнованного мальчика, спросили, что случилось. Абид вначале сказал что-то не совсем внятное, но все же потом с большой радостью пригласил всех фотографироваться.

Его детская радость и радушное приглашение были не совсем поняты, а мать это еще и смутило. Абид удивился тому, как она восприняла его радостное волнение и с какой легкой насмешкой повторила сказанное им, будто стараясь оправдаться за сына. После этого ему стало стыдно, что он хотел обрадовать всех вестью о возможности вместе сфотографироваться и получить снимок в подарок. Потом все действительно вместе сфотографировались и получили снимки, но Абиду этот эпизод также запомнился. С тех пор он сильно волновался каждый раз, когда собирался что-либо сообщить людям, и, несмотря на все свои усилия, нередко действительно вызывал у них смех. Хотя и был уверен, что ничего такого не говорит и не делает, чтобы быть осмеянным. Поэтому Абид стал говорить все меньше, стараясь защитить себя от насмешек, которые напрягали его так, что он долго не мог прийти в себя после них.

Но самый тяжелый случай после тех двух произошел спустя пару лет. Была весна, и все члены семьи занимались уборкой во дворе. Вдруг и мать, и отец, и старший брат стали разом что-то говорить Абиду, он растерялся, не понимая, что же от него требуют. Те друг за другом начали повторять сказанное, и он, то ли оттого, что не совсем расслышал, не разобрал их слова, невольно, сам того не желая, попятился назад и нечаянно наступил на маленького цыпленка, бегавшего по двору и в тот момент случайно оказавшегося позади него. Он почувствовал что-то мягкое, податливое и теплое под ногой, еще не успев разобраться, что же это было, как на него посыпался поток криков и упреков всей семьи. Обернувшись, Абид увидел под ногой агонизирующего цыпленка, у которого он выдавил все нутро наружу, его подошва была обрызгана кровью, к которой прилипли частицы внутренностей бедного цыпленка. Он не знал, что делать: с одной стороны, ему стало жалко умиравшего из-за его неловкости и неосторожности цыпленка, с другой, он не знал, что же теперь нужно сделать, чтобы выполнить требования родителей и братьев, продолжавших кричать на него. В таком тягостном состоянии души, вызванном жалостью к погибшему цыпленку и смятением, он полностью лишился самообладания и какое-то время не понимал, что ему говорят и что происходит вокруг.

Не выдержав такого невыносимого испытания, он заплакал. После этого наконец-то родители с братьями умолкли, а сам он немного пришел в себя. Впоследствии Абид попадал временами в похожие ситуации; он часто ничего не различал вокруг, когда от него чего-то требовали, и начинал делать вещи, которые были непонятны окружающим или вызывали у них смех. У него создавалось ощущение, будто за ним гонятся, и он должен совершать все действия молниеносно, быстро, не задумываясь. При этом, если его просили взять со стола, где лежало несколько предметов, ручку и передать ее дальше, он передавал вначале книгу, потом, когда указывали на его ошибку и еще раз просили подать ручку, он брался в этот раз за тетрадь и, обычно, весь вспотевший и покраснев за свою несостоятельность, с нестерпимым, горьким чувством стыда наконец-то находил нужный предмет. Или когда нужно было взять и передать что-то из холодильника, он открывал дверцу стоящего рядом шкафа и, не представляя, нет, вовсе не зная, что там искать, он продолжал в нем копаться. Ведь остановиться или стоять без дела было нельзя, надо было что-то делать, кто знает, в его руках мог случайно оказаться и тот самый нужный предмет. И теперь Абид, пожалуй, больше всего в жизни боялся именно таких ситуаций. Но они, несмотря на все его усилия, нередко повторялись.

Когда Абид был еще маленьким, мать тяжело заболела, и очень долго ее не было дома. За ними смотрела бабушка, которая специально приехала от другой дочери, живущей далеко от них. Отец очень грустил о матери, даже плакал при теще, жаловался, что состояние жены очень тяжелое и она может умереть. Врачи ничего ему не обещают и не говорят, смогут ли они спасти ей жизнь. Вот почему, как часто говорила мать впоследствии, старшие сыновья оказались такими непутевыми, лишившись на время ее опеки и контроля. Бабушка за ними особенно не следила, оплакивая свою безнадежно больную дочь.

– Это дети довели ее до такого состояния, из-за них она заболела, – жаловалась она отцу. – Ни один из них не радовал ее душу. Когда она ко мне приезжала, часто плакала, говорила, что она была образцовой и в семье, и в школе, а теперь является такой же на работе, но дети ее не радуют. Старшие сыновья неприлежные, не хотят заниматься уроками. Младший, как не посмотришь, то слов не понимает, то делает все не так, как нужно, и какой-то неподвижный к тому же.

И так бабушка была уверена, что в болезни матери были виноваты только ее неблагодарные дети, и это горе она не могла больше переносить.

– Она говорила мне, – продолжала бабушка, – вот смотрю на детей других женщин, соседок или работающих со мной, и удивляюсь. Во всем они уступают мне – и по уму и, главное, по нраву. Даже среди этих женщин есть такие, которые отличаются легким поведением, но какие у них дети! Потом рассказывала, что от учителей никогда доброго слова о старших сыновьях не услышала, зато они хвалят детей этих непутевых женщин.

Мать все-таки вылечили, и она вернулась домой ровно через год. Абид сидел дома на полу и играл с маленькой игрушечной машинкой, которую недавно купил ему отец, и не заметил, как она вошла в дом. Вдруг, подняв голову, он увидел недалеко стоящую женщину, которая, остановившись в нескольких метрах, внимательно смотрела на него, продолжающего играть с машинкой. Что это была за женщина? Абид вдруг почувствовал, что изнутри овладело им напряжение и какое-то непонятное, давящее чувство охватило его. И только теперь он догадался, что это его мать, хотя она за этот год сильно изменилась, волосы ее были очень коротко пострижены, лицо стало более гладким и бледным.

– Ты что, Абид, не узнаешь меня? – спросила она негромко.

Абид молчал, хотел вновь вернуться к своей игре, но почувствовал, что она потеряла для него прежнюю привлекательность, которая была до прихода матери.

– Не узнаешь меня, Абид, не узнаешь? – повторила она подряд несколько раз.

Абид, подняв голову, устремил на нее равнодушный взгляд. Да, это была действительно его мать: теперь он узнавал ее черты лучше. Ему показалось, что в этот раз в голосе матери было что-то умоляющее и просящее, даже страх. Он вновь ничего не ответил и, взяв машинку, сильно толкнул ее в противоположный угол комнаты. Она со стуком ударилась о плинтус и, перевернувшись на бок, немного отскочила, а ее колесики продолжали с жужжанием крутиться. Мать, наконец-то оставив его, выбежала во двор, где уже собрались родственники, знакомые и соседи. Абид отправился за ней к выходу, но, увидев собравшуюся толпу, не захотел идти дальше, хотя все-таки краем уха уловил слова матери:

– Абид меня не узнал, представляете, не узнал – неужели я так изменилась?

– Да, маленький мальчик год не видел свою мать, конечно, не узнает. Еще ты действительно изменилась. На старших не смотри, они уже многое различают, я знаю по своим, – кажется, эта говорила тетя, старшая сестра матери.

Толпа продолжала гудеть, люди начали носиться в суете: одни стали таскать дрова, другие уголь и скоро поставили самовар в середине двора. Еще поставили несколько столов, а к ним стулья. Женщины часто забегали за какими-то вещами в дом и, замечая стоявшего у входа и следившего оттуда за всеми Абида, удивленно спрашивали, почему же он не спускается во двор и не играет с другими детьми? Но Абид замер на месте и молчал. Наконец на него перестали обращать внимание. С другой стороны, он не мог оставаться так, стоя у входа в дом, до конца торжества. Поэтому Абид неохотно спустился во двор, и, после того как его расцеловали все старшие родственницы, ушел в сад. За ним помчались и другие дети, которые хотели посмотреть, что же он там делает. Взяв валявшуюся под одним из гранатовых деревьев длинную и тонкую палку, Абид вдруг бросился на них. Среди них были мальчики и девочки постарше его, но все они сразу кинулись обратно из сада во двор, оставив его одного.

Через несколько минут в саду появилась одна из дочерей старшей сестры матери. Она была замужем, а рядом с ней была ее дочь, которая, испугавшись разгневанного Абида, теперь никак не могла успокоиться и беспрестанно плакала.

– Ты что делаешь, Абид? – подойдя к нему, спросила эта молодая и красивая женщина, – разве можно так обращаться со своими братьями и сестрами?

Он ожидал, что сейчас она будет ругать его и стыдить, к тому же требовать, как это делала мать, чтобы он покраснел.

– Ты что, плачешь? – вдруг спросила она его очень мягко и нежно.

А Абид сам даже не почувствовал, как у него слезы покатились по щекам.

– Но перестань же, не плачь, Абид!.. – она обняла его за голову и прижала к своему животу.

Ее руки показались ему такими теплыми и ласковыми, а живот таким мягким, что он на короткое время забыл обо всем и не хотел покидать это неожиданно открывшееся для него нежное и теплое убежище.

– Что же пойдем с нами, Абид, ведь к вам пришли гости, пойдем к ним, – сказала она опять очень мягко и тепло.

– Нет, я не хочу к ним, не пойду туда, – сказал он взволнованно, чувствуя, что это наиприятнейшее, очаровательное убежище скоро может поменяться на незавидное, тягостное, холодное место среди крикливой и недоброй толпы.

Но все ровно, после нескольких минут сопротивления ему пришлось пойти вместе с ними во двор и ждать конца пирушки, которая длилась до позднего вечера…

Вернувшись обратно из степи с неисполненным желанием уединиться хотя бы на несколько дней, Абид вновь заперся в своей комнате, взявшись за книги. Раз у него не получилось уйти из дома и жить какое-то время одному, отдаваясь размышлениям, то нужно это компенсировать еще более суровым уединением в собственной комнате и еще более усердными занятиями. С другой стороны, Абид чувствовал, что упреки родителей и братьев он не может и не хочет больше слушать. Будто что-то изнутри поднималось и возражало его положению в семье.

Теперь он себя еще больше стал считать человеком, который в будущем станет очень непростым и мудрым, имя которого будет у всех на устах, и отовсюду будут приходить к нему за советом. Он будет помогать людям, объясняя им многие тайны жизни. Уединившись, Абид представлял, что он уже и есть тот человек: к нему приходят люди, которым он дает советы и помогает в чем-то, разговаривая с каждым по нескольку часов.

С каждым днем Абид еще больше убеждался в том, что он есть тот исключительный человек, который в его воображении оказывал помощь людям, нуждающимся в правильном толковании жизни. И к этому человеку никак не прилипали упреки и замечания других людей. Хотя теперь, после каждого порицания со стороны членов семьи, ему приходилось сделать над собой еще больше усилий, чтобы только что услышанные неприятные слова, отрицательные чувства, вызванные ими, отвести в сторону и вновь представить себя тем мудрецом, продолжать указывать пути спасения людям, погибающим в болоте невежества. Эти длинные, воображаемые беседы с нуждающимися сменялись чтением книг, из которых он вытаскивал все новые и новые знания о жизни, что впоследствии и рассказывал «приходящим» к нему.

У Абида появилась привычка стоять часами перед зеркалом и смотреть на себя, представляя, что смотрящий из зеркала и есть тот мудрец, тот великий, непохожий на остальных людей, человек. И он старался будто бы посмотреть на него со стороны, задать ему вопросы, на которые тот отвечал, глубоко задумавшись, с мудрым выражением на лице. Абид беспрестанно ходил в такие минуты по комнате, смотрел на себя в зеркало, изучал каждую черту своего лица и тела, меняя позу и гримасу по ходу разговора с самим собой. Он говорил громко, но не так громко, что его могли бы услышать в доме; он хотел слушать себя и того мудреца только сам, без свидетелей.

С самых малых лет у Абида была, однако, и другая особенность: вдруг ему в голову откуда-то приходили очень глупые, непристойные мысли. Абиду казалось, что он один такой, который допускает подобное, и боялся, что о них могут узнать и другие, особенно из его семейства, которое вряд ли стало бы прощать ему это.

Подчас, когда он возвращался из школы домой, будто кто-то вынуждал его считать все электрические столбы вдоль дороги. Он давно уже знал наизусть, сколько их там, но не мог не считать их снова и снова. Еще внимание Абида привлекали всякие полосы и трещины на земле, на тротуаре, во дворе: он считал, что ему нужно стараться не наступать на них. И если это не получалось, то внутри возникало неприятное и тягостное чувство.

Однажды он допоздна читал книгу, желая закончить ее, чтобы завтра начать новую. Она рассказывала о жизни знаменитого актера, который умер, будучи еще молодым, от рака. В книге были описаны его недомогания в области живота, вернее, желудка, когда еще ни врачи, ни он сам не знали, что у него развивается эта страшная болезнь. Когда Абид лег спать, то не мог уснуть несколько часов, все думая о незавидной судьбе молодого актера. Вдруг он почувствовал чуть выше пояса, рядом с пупком, боль, охватывающую маленький, с пуговицу, участок живота. Вначале он хотел было не обращать на это внимания и пытался уснуть. Но когда через несколько минут ощущение боли на одном и том же месте повторилось, его вдруг осенило, что это может быть приметой начавшегося рака, ведь он изначально тоже возникает на небольшом участке. Абид догадался об этом, вспомнив, что рассказывал о своем состоянии умерший актер жене и что говорилось в заключении лечащего его врача в конце книги, только что прочитанной им. Как и когда овладел им страх, откуда он пришел, Абид не был в состоянии уловить сразу. Только через несколько минут он почувствовал, что его лоб покрылся потом. Теперь он вообще не мог уснуть, думая о том, чем эта боль могла быть вызвана, и от этого ему стало еще страшнее.

Он решил встать с постели, и в темноте, с очень тяжелым и грустным чувством в душе, подошел к окну и открыл его. На улице стояла летняя ночь, приятно-теплая, пронизанная лунным светом. Облака, стоящие близко к луне, были освещены ею до того, что виднелись яснее, чем в дневное время. И тут, вспомнив о той боли, вынудившей его встать среди ночи с постели, он вначале не мог поверить, что эту жизнь, такую прекрасную, которой он не успел насладиться вдоволь, могут у него отобрать. А если эти недавно ощутимые им боли действительно говорили о развитии в его теле болезни, называемой раком, то смерти ему было не избежать, ведь все говорили, что эту болезнь не могут излечивать. Сколько уже людей, которых он знал, умерли от рака. Неужели и ему предстояла умереть от этой болезни? Он пытался утешить себя тем, что еще не слышал, чтобы кто-то страдал ею в таком юном возрасте, как у него. Пытаясь снять этими мыслями тревогу, он вернулся к кровати, но, еще не дойдя до нее, опять испытал нечто, похожее на предыдущую боль: маленький участок в области желудка болел, будто пронзенный острым ножом. В голове молнией пронеслось: это рак желудка, как у того актера. От страха, сковавшего его, он не мог двигаться дальше. Абид приложил руку к этому месту, чуть выше пупка, и, кажется, догадался, что боль немного переместилась вправо. «А может, я ошибся, и вначале боль ощущалась здесь», – думая так, он все-таки добрался до кровати и улегся. Однако уснуть он все равно не мог. Беспокойство продолжало его мучить: а вдруг это действительно рак? Если рак, значит, через несколько месяцев, сколько это обычно длится у людей, заболевших им, он должен умереть. В ужасе от сделанного заключения Абид смотрел теперь в потолок, хорошо различаемый в темноте из-за того, что был покрашен в белый цвет. Юноша не знал, что делать: впервые он столкнулся так близко со смертью и не знал как с ней поступать, когда она, как ему казалось, поджидала у двери. Руку он то клал на живот, то убирал, то говорил себе, что вначале боль была в другом месте, и как бы от этого немного успокаивался, но потом через короткое время говорил себе, что нет, она возникала за всю ночь на одном и том же месте и это действительно первые приметы начавшей развиваться ужасной болезни. Будто ему на грудь ложилась тяжелая ноша, и не получающие ответа вопросы, и мысли о ближайшей смерти брали верх над тем, что он старался противопоставить им. Если боль возникала в разных местах, то это должно было, по его понятиям, исключить вероятность возникновения и развития болезни. Нет, ему не хватало уверенности в этом.

Устав от борьбы с мыслями о смерти, он все же уснул и проснулся немного позднее обычного. Как только он очнулся, тут же им овладел вчерашний страх о том, что он болен раком. Этот страх, наверное, никуда и не уходил, а все время находился рядом и оставил Абида только тогда, когда он уснул, и ждал для того, чтобы вновь накинуться на него, когда тот проснется.

Абид встал, в кровати, как ему показалось, выносить этот страх было тяжелее и, быстро одевшись, покинул комнату. Вставая утром, Абид обычно просматривал книги и вспоминал свои вчерашние впечатления от прочитанного, часто оживляя в памяти детали и эпизоды, кажущиеся ему более важными. Но сегодня, не выполнив этот обычай, повторяющийся уже в течение долгих лет, он вышел в смятении во двор.

В воздухе летал белый пух от высоких узких тополей, который напоминал снегопад среди лета. Абид вновь удивился красоте жизни, и мысль о том, что он не сможет будущим летом увидеть, как летит белый пух от тополей, показалась ему невероятной, несправедливой и жестокой. Как может такой человек, юноша как он, умереть, ведь сколько он собирался дел свершить, которых никто еще не совершал, и подняться по жизни очень высоко, по ее духовной ветви. Абид около получаса стоял во дворе: было тихо, только иногда слышались разговоры матери с курами, которые, наверное, делали опять что-то не совсем правильно, за что она их ругала.

– Только одно яйцо нашла, что-то эти куры совсем не хотят нестись. Если так пойдет, всех отдам на самом деле под нож – лучше съедим их, какой от них толк, зря только столько денег тратим на корм, – ворча и браня кур, мать возвращалась из курятника.

Увидев Абида так рано во дворе, она удивилась:

– Что это? Ты так рано во двор вышел… Решил на мир поглядеть? Смотри, какой ты бледный от того, что вечно сидишь в комнате. От своих книг ты в конце концов рассудка можешь лишиться. Что-то я не вижу, что ты чему-то хорошему научился. Ох, бедная я, у других женщин какие дети, а какие у меня – ни один мое сердце не радует. Иди, иди, пожарю тебе это яйцо, тебе хотя бы хорошо кушать надо, а то еще заболеешь. Думаешь, у нас с отцом деньги есть, чтобы лечить тебя?

Она продолжала говорить даже после того, когда вошла в дом, а через несколько минут крикнула ему из окна:

– Иди, яичница уже готова.

За день Абид еще несколько раз испытал боль; то ему казалось, что боль пронизывает то же место, что и вчера, то казалось, что она появляется все же в разных местах. Понять это было трудно из-за непродолжительности боли; она, возникнув, тут же исчезала, поэтому он не мог определить ее точное место. Абид вроде временами находил доказательства в пользу того, что ныло у него все же не на одном и том же месте.

Сидя в своей комнате, он начал листать отложенную несколько дней назад книгу о жизни животных, и интересное чтение так заняло его, что на какое-то время он забыл о настигшем его несчастии, потом все-таки вспомнил о нем и тут же вновь стал удивляться тому, как этот мир несправедливо устроен: люди, от жизни и существования которых нет никакой пользы, будут продолжать жить, а он должен проститься с жизнью, оставить свои великие планы. Ведь он мог бы так много сделать, так много мог бы изменить в этом мире, так многому научить людей. Тогда, выходит, не дано ему это? Может, для того чтобы люди продолжали оставаться в том же невежестве и дальше жить в грязи? Вдруг у него появилась такая уверенность: то, что он испытывает со вчерашнего дня – какие-то пустяки, и к раку никакого отношения не имеет. Это у него просто стало ассоциироваться с прочитанным из жизни умершего актера. На какое-то время он действительно успокоился и вновь стал верить в то, что ему предстоит свершить немало дел.

Спустя несколько минут он начал снова думать о своей боли: ведь это не могло быть просто так, чтобы он часто ощущал боль в одном и том же месте. Что, кроме начавшегося развиваться рака, могло бы вызвать такие странные, мгновенные ощущения боли, ведь раньше подобного он никогда не испытывал? Вновь появилось у Абида в груди очень тяжелое чувство, чувство предстоящей и неизбежной утраты. Но это к тому же была такая утрата, которая не умещалась у него в голове – утрата собственной жизни. Как можно поверить в то, что это тело, которым он часами любовался каждый день перед зеркалом, может через какое-то время лежать в черной, холодной земле? Потом постепенно ткани его будут разрушаться, гнить, и останутся одни кости да череп. Нет, в это очень трудно было поверить, еще труднее смириться с этим. Беспокойство его то усиливалось, то ослаблялось, но он продолжал читать книгу и старался больше не думать о смерти. К ночи он был утомлен борьбой с тревожными мыслями и быстро уснул.

Встав с постели на следующее утро, Абид первым делом опять вспомнил о раке и о том, что все-таки вчера он убедился в его наличии в собственном организме, и скоро ему придется умереть. Опять взявшись за книгу, читал целый день. Чтение помогало ему подавлять чувство страха и убеждать себя в том, что болезни никакой у него нет. Прошло еще несколько мучительных дней, пока он, наконец, не решился рассказать матери о недомоганиях в собственном теле.

Мать, посоветовавшись с отцом, на следующий же день отвела его в больницу. Врач, пожилой мужчина, выслушав жалобы Абида, велел ему снять рубашку и майку. Вначале он эндоскопом послушал его со спины, а потом спереди пальцами стал трогать живот, где Абид, по его словам, испытывал боль. После этой процедуры, проведенной при матери, врач написал что-то на листке и передал ей, чтобы она отвела сына в другое здание, на рентген. Врач-рентгенолог, полноватый мужчина с круглым лицом, оказался веселым и шутливым. Он все время спрашивал Абида, когда он собирается жениться и пишет ли любовные записки девчонкам. Ему удалось немного развеселить угрюмого и молчаливого юношу, томимого в последние дни мыслями о скорой смерти.

Закончив процедуру, рентгенолог велел Абиду одеться и прошел вместе с ним в другую комнату, где ждала мать.

– Через три дня придете за ответом, – сказал он. – Я распечатаю снимки и хорошенько изучу их.

Мать поблагодарила врача, а тот, пожав обоим руки, напоследок опять пошутил с Абидом насчет девочек.

Три ночи Абид не смыкал глаз, все ожидая того дня, когда должен был быть получен ответ из больницы. Днем, сидя за столом, он часто начинал дремать, а потом не вынося такую сонливость, ложился в кровать и спал, то есть начал делать то, что раньше никогда не делал. Он прежде даже не понимал, зачем нужно спать днем – ведь сколько можно было успеть сделать за это время, но ночное мучительное бодрствование давало теперь о себе знать, особенно в послеобеденное время, и он погружался в сон на несколько часов.

Наконец-то мать в обещанный день, ближе к полудню, принесла заключение от рентгенолога вместе со снимками.

– Ничего он у тебя не обнаружил, – сказала она насмешливо, – ты, зря нас с отцом напугал, вечно тебя невозможно понять.

Абид обрадовался так, будто ему вернули жизнь, о непременном отнятии которой был чей-то неумолимый указ. В комнате его ждали книги, которые он недавно взял в библиотеке. Одну из них, открытую, он оставил на столе, а остальные стопкой лежали на краю стола и на подоконнике. Его опять тянуло ко сну, но он пытался перебороть это, и приподнятый дух помогал ему в этом. Он читал жадно до самой поздней ночи и думал в следующие дни нарастить темп чтения, чтобы нагнать упущенное в последние дни из-за дневного сна и утомленного состояния.

Когда собирался встать из-за стола, чтобы лечь в кровать, Абид вдруг почувствовал в голове, наверное, в мозгу, резкую, пронзительную боль. Если бы удалось ее начертить, она походила бы на молнию, сверкающую змеей между облаками. Абид не знал, как к этому относиться, но вдруг вспомнил, что в мозгу, как он опять где-то читал, может вырасти опухоль, и из-за нее человек умирает. Вполне возможно, что у него в мозгу уже образовалась опухоль или начинает образовываться, и боль, которую он сейчас испытал, говорит именно об этом.

Абид опять долго не мог уснуть, вновь мучился мыслями о неизлечимой болезни и смерти. Встав утром, он поначалу забыл о новом несчастье, настигшем его, и повторял понравившиеся строки из вчерашней книги. Но скоро вспомнил о мозге, об опухоли и вчерашней острой боли. А может, все-таки врачи могут излечить эту болезнь? Как он слышал или читал, иногда опухоль удаляют хирургическим путем. Операция очень тяжелая, но она помогает, если опухоль доброкачественная. А если она окажется злокачественной, значит, никакая операция не поможет. Убрав постель, Абид, озабоченный еще больше прежнего, вышел во двор. Умылся из металлического умывальника, налив в него ведро холодной, чистой воды. Потом решил пройти в садик и немного прогуляться.

Деревья росли здесь так, что человека, находящегося в саду, не было видно со двора, тем более из дома. Поэтому, приходя сюда, он чувствовал себя хорошо и мог спокойно почитать какую-нибудь книгу здесь. Теперь, из-за того, что Абид основное время проводил дома, в своей комнате, он будто забыл о лужайке, саде и тенистых деревьях в нем. Поев немного вишни и перезрелых плодов тута, он вернулся домой.

Вернувшись в свою комнату, он продолжил читать книгу, оставленную открытой на столе. Страх, что у него действительно могла развиться опухоль, не оставлял его, но он вскоре увлекся чтением и оторвался от книги только тогда, когда мать позвала его обедать. Вернувшись, он продолжал читать до ужина. И, поужинав, вновь взялся за книгу.

Ночью он вспомнил про боль внутри головы и пытался успокоить себя тем, что это, наверное, ему показалось или он ощутил что-то другое, похожее на боль, поскольку за этот день она ни разу не возникала. Но на следующий вечер он вдруг вновь испытал резкую боль в голове и опять забеспокоился. Но в этот раз боль появилась явно в другой части головы: значит, все-таки это не опухоль. Вряд ли у него могли образоваться сразу две опухоли. Но чрезмерная резкость и степень боли говорили ему о том, что она не могла возникнуть просто так, из ничего. Абид предположил, что из-за возникшей в одном участке мозга опухоли боль могла появиться и в других его частях. Правдоподобность этого заключения он не мог проверить. С другой стороны, у него не было каких-то явных аргументов, чтобы отрицать это. И до того, как идти спать, и в кровати, где до самого утра он опять не мог уснуть, он все бился между этими двумя предположениями: болен он или нет.

Абид проснулся утром опять позже обычного и тут же вспомнил о вчерашней дилемме: болен он или нет? День этот Абид провел так же, все время стараясь отмахиваться от мыслей о возможной опухоли в голове. А перед сном он снова ощутил острую боль в животе, приблизительно в том же месте, где она появлялась у него несколько дней назад. Тут же вернулись к нему те мысли, переживания о страшной болезни, которые оттеснили мысли об опухоли в мозгу. Но что же это тогда была за боль, если не рак, похожей на которую он раньше никогда не испытывал? Эта ночь прошла мучительнее прежней. Как только он доказывал себе, что у него никакого рака нет – ведь это подтвердил доктор – тут же приходила ему мысль, что резкая и повторившаяся уже несколько раз боль в мозгу может быть все-таки сигналом об образовавшейся в нем опухоли.

Наутро Абид все-таки решил рассказать матери о своих новых недомоганиях и о резкой боли в голове. Мать, расспросив, что он именно испытывал, сказала, что завтра еще раз покажет его врачам.

И в этот раз осматривал Абида тот самый врач, который направлял его на рентген; выслушав его жалобы о необычных, резких, мгновенных головных болях, тот выписал ему теперь направление к невропатологу.

Невропатолог был молодой, добрый и улыбчивый, и говорил с Абидом мягко и приветливо. Попросил его подойти к большому стеклянному столу и лечь на него, что Абид тут же выполнил, сняв прежде обувь. Мать стояла чуть подальше и смотрела на них. Врач, направив на него яркий свет с двух сторон, щелкнул чем-то и сказал, что он может спуститься теперь на пол. А снимки, по его словам, должны были быть готовы через несколько дней.

Мать принесла их домой через три дня и опять стала упрекать его за то, что он зря беспокоил родителей пустыми жалобами, ведь врач опять ничего не обнаружил. Абид был в недоумении: откуда же тогда у него такая странная головная боль? Боли в области желудка также были очевидны. Если эти боли не говорят о болезнях, то почему он тогда испытывает их, о чем же они говорят тогда и из-за чего происходят? На эти вопросы тогда он не мог найти ответа: ему не помогали здесь ни прочитанные им многочисленные книги, ни полученное за восемь лет обучения в школе образование. А врачи тоже больше ничего не делали, только, кивая, выслушивали его жалобы.

Обитатели больницы

Отец Абида был человеком более тонким, и иногда казалось, что он лучше всех понимает, что происходит с младшим сыном. Однажды он рассказал Абиду о себе: в молодости он тоже очень переживал по поводу того, будто болен всякими болезнями. И однажды, когда он отдыхал в санатории, его исследовал опытный невролог. Врач, услышав его жалобы, сказал ему, что тот страдает неврастенией.

– А когда я спросил его об этой болезни, – продолжил отец, – врач ответил мне, что это не болезнь. Это просто необоснованные переживания, когда человеку кажется, что он болен всеми болезнями на свете. После этого больше я не стал переживать о том, болен ли я чем-нибудь.

Рассказ отца обнадежил Абида: может, и в самом деле все его переживания необоснованны, и не стоит обращать на них внимания, они сами по себе пройдут.

До начала занятий в школе времени оставалось еще более чем месяц, и родители решили все же положить Абида в больницу: пусть младший сын проведет остаток каникул в ней.

После того как отец с матерью ушли, немолодая женщина в белом халате привела Абида в одноэтажный, длинный корпус больницы. Корпус был старый, на углах и в некоторых местах под крышей виднелись широкие трещины. Когда-то здание было покрашено в розовый цвет, но теперь об этом можно было лишь догадываться по оставшимся на нем полоскам, а так оно казалось теперь серым. Женщина вошла в самую последнюю дверь, Абид последовал за ней. Здесь картина была еще более неприятной – обшарпанные стены и гнилые доски, да к тому же еще какой-то неприятный запах. Внутри корпуса тянулся коридор, темный даже днем. Они вошли в какой-то кабинет со стершейся табличкой, и женщина велела ему сесть на стул возле письменного стола, накрытого белой материей. Изредка задавая ему вопросы – о семье, о том, сколько Абиду лет и в какой школе он учится – она записала все это, положила бумагу в папку, и они снова вышли в коридор, прошли по нему и зашли в одну из палат. Запах в палате был еще более острый и неприятный, чем в коридоре, ее стены были когда-то покрашены в темно-зеленый цвет, а по середине пола шла красная линия. Здесь в ряд стояли пять кроватей, но все пустовали, кроме одной, на которой сидел седой, неопрятный и болезненный на вид мужчина.

Женщина показала Абиду его кровать, вторую от двери, и тумбочку, куда он мог положить свои вещи и непортящиеся продукты. Кровать была железная, на ней лежали матрац, покрытый синим, ободранным одеялом, напоминавшим собачью шкуру, с которой облезла шерсть, и подушка с наволочкой. Из наволочки торчали перья, и сама она то ли от старости, то ли оттого, что слишком много подвергалось стирке, была в больших, желтых, наверное, уже не отстирываемых пятнах.

Абид сел на кровать и осмотрелся. У мужчины кровать была самая последняя от двери, возле большого окна. Как только ушла сотрудница больницы, мужчина тут же открыл свою тумбочку и начал в ней копаться. Абид успел заметить в ней граненые стаканы и несколько бутылок водки. Мужчина взял одну бутылку, налил спиртное в не очень-то чистый стакан и, морщась, с какой-то легкой озлобленностью, осушил его одним махом, запрокинув голову. Убрав бутылку и стакан, он встал с кровати и направился к двери, но, дойдя до нее, остановился и спросил Абида низким, прерывистым голосом, наверное, из-за того, что дышалось ему с трудом:

– Ты кто такой и как сюда попал?

Такого негостеприимства Абид не ожидал, и тихо, как обиженный ребенок, ответил:

– Болею и пришел сюда лечиться.

– Лечиться? Здесь? – ухмыльнулся мужчина. – Гляди, в каком состоянии эта больница… Здесь ты надеешься лечиться? Зря! Смотри, не прихвати здесь еще какую-нибудь болезнь.

Мужчина закашлялся и так сильно и громко, что все его тело сотряслось. Наконец-то он перестал кашлять, вытер рукой вытекшую на губы и подбородок слюну, выпрямился и, больше не сказав ни слова, открыл дверь и вышел из палаты. Ему слышались какое-то время медленные шаги старика по коридору.

Оставшись один в комнате, Абид вначале хотел лечь на кровать и немного подремать. Только из-за запаха, стоящего здесь, и из-за вида постели, как и всей комнаты, ему расхотелось это. Потом он решил почитать одну из книг, которую взял с собой в больницу, но, полистав немного, закрыл ее и с досадой бросил на тумбочку: у него начала болеть голова – то ли от этой вони, то ли от непривычности этой убогой и заброшенной палаты.

Абид решил выйти во двор больницы и немного прогуляться. Мать купила ему новую пижаму, чтобы носить здесь, где, как она говорила, давали поношенную. Абид достал из сумки пижаму, упакованную матерью, и надел ее. Постояв еще немного в палате, он вышел в коридор, оттуда на улицу. На крыльце и на деревянной скамье без спинки сидели больные – все мужчины и все в пижамах. Когда Абид прошел мимо них, кто-то крикнул ему вслед охрипшим от табака голосом:

– Эй, юноша! Что же тебя не научили оказывать почтение людям постарше? Ты хотя бы поздоровался!

Это говорил толстоватый, облысевший мужчина, по-видимому, самый пожилой среди всех. Абид остановился, повернулся к ним лицом и только теперь заметил, что мужчина, который лежал с ним в одной палате, тоже сидел среди них. Что ему делать? Уйти, не ответив им? Они могли тогда крикнуть ему вслед что-то оскорбительное, на что он не должен был бы реагировать и сделал бы вид, будто не слышит или не понимает, что обращались именно к нему. Но поступить так было нелегко, ведь он потом все равно вернется в это здание, в свою палату и еще много раз будет проходить мимо этих людей, лечившихся здесь же, рядом с ним. А извиниться перед ними он считал унизительным для себя. Кроме того, это еще означало, что он должен будет жить здесь по их правилам, которые были чужды ему и непонятны, и слушаться всегда и во всем этих людей только из-за того, что они были старше его. Это означало, что он будет вынужден общаться с этими людьми и отвечать на их вопросы даже тогда, когда этого не хочет. Общаться с людьми, мысли, желания, взгляды, убеждения и цели которых были ему чужды, неинтересны и даже отвратительны.

Абид решил повернуть обратно, вглядываясь в глаза этих людей. В одних он увидел презрение, в других озлобленность, а в третьих удивление. Дойдя до них, он остановился, но, как ни старался, не мог держать голову прямо и смотреть на них с близкого расстояния. Он опустил голову и, наверное, еще и покраснел. Абид напряженно смотрел на кусочек земли между ногами и на носки своих тапочек, которые мать тоже купила ему для больницы. Он ничего не говорил, молчал и ждал, когда, закончив свои упреки, наставления и советы, они разрешат ему уйти. Мужчина, позвавший его, что-то беспрестанно говорил, то возвышая, то понижая голос, но из его слов Абид ничего не различил, кроме часто повторявшихся «ты», «родители», «старшие», «младшие», «воспитание». Наконец тот замолчал. Постояв перед мужчинами еще несколько минут, Абид ушел, чтобы немного проветриться и успокоиться, прогуливаясь по двору больницы. Когда он удалялся, больные что-то еще говорили ему вслед, но он опять не понял их слов и неуверенными, нетвердыми шагами направился вглубь двора.

Вдоль дорожек были посажены елки. Повернув направо, Абид увидел недалеко от корпуса поликлиники низкий водяной кран с небольшим бассейном. Из бассейна с журчанием вытекал маленький ручей и исчезал на лужайке. Под краном набирали воду в эмалированные ведра две девушки в серых, длинных халатах, по виду тоже пациентки этой больницы. Пока девушки наполняли ведра, Абид, встав чуть поодаль, ждал, когда освободится кран, и невольно наблюдал за ними. Одна из девушек часто поднимала голову и смотрела в его сторону, внимательно разглядывая то ли его самого – хотя Абид был малопривлекательным и не пользовался вниманием у девушек – то ли его новую пижаму. Набрав воды и удаляясь с полными ведрами, она оглянулась на него еще несколько раз. У Абида из-за недавнего инцидента все еще горели щеки, а лицо, наверное, было красным. Может, девушка смотрела на него из-за этого? Подойдя к крану, Абид набрал воды в пригоршню и стал плескать на щеки, шею и грудь, расстегнув верхние пуговицы пижамы.

Потом, продолжая прогулку, он пошел по другой аллее к двухэтажному корпусу. Там больных было явно больше, в том числе и женщин, и в отличии от обитателей его отделения, здесь никто не обратил на юношу особого внимания. Абид увидел освободившееся место на скамье и сел. У некоторых больных, сидевших рядом с ним в старых, поношенных пижамах и халатах, была забинтована голова или перевязан глаз, а кто-то носил гипс на руке или ноге. Рядом с больными сидели и другие люди. Судя по тому, что Абид краем уха улавливал из их разговоров, это были родственники; они в основном рассказывали больным о содержимом принесенных ими пакетов с едой.

Абид просидел здесь долго, пока не стемнело и не зажглись лампы во дворе и в корпусах больницы. Больные, прощаясь с родственниками, стали возвращаться в свои палаты, и Абид, тоже встав, тихо побрел в сторону другого здания.

На крыльце все еще сидели какие-то мужчины, но их уже явно стало меньше. Были ли они из той же компании, которой не понравилось его поведение, Абид не знал: он старался не смотреть в их сторону.

В коридоре, недалеко от его палаты, стояла женщина с кривыми ногами. Увидев его, она спросила:

– А ты где шляешься, больной?! Ужинать не хочешь, что ли? Всем раздали кушать, кроме тебя.

В ответ Абид сказал, что он не голоден и есть не хочет. Женщина что-то еще стала бормотать, но Абид, уже решив не задерживаться возле нее, вошел в палату. Внутри горел слабый свет и тот мужчина, которого он видел днем в палате, а потом и на крыльце, вновь сидел на кровати, и опять, кажется, выпивал. Увидев входящего Абида, он замешкался, хотел быстро спрятать бутылку в тумбочку, но, узнав его, остановился:

– А я подумал, может, дежурная санитарка вошла, хотел бутылку спрятать… Завтра доложила бы все доктору, если бы увидела, что я опять пью. Сколько говорят мне, не пей этой водки, но они не могут понять, что я не могу жить без нее. Говорят, умрешь, если будешь продолжать пить. Но, что ж, я сам это знаю, хотя не говорю никому, что знаю. А может, я умереть хочу, а? Даже умереть спокойно не дают, как и не давали жить, как хотелось бы.

Он продолжал говорить, ругая и санитарок, и врачей, и остальной персонал больницы, свою жену и даже детей. Потом замолчал, осушил граненый стакан, налитый до краев, и, закрыв рот и сморщив лицо, глубоко вдохнул через нос. После этого вытащил из тумбочки четвертушку хлеба, черствую, отломил кусок, положил в рот и стал жевать, смачивая его слюной. Бутылку и стакан он поставил обратно в тумбочку, вздохнул и вдруг громко начал читать стихи:

Потом какое-то время промолчав, вновь продолжил:

Абид стал с большим интересом следить за кажущимся ему теперь удивительным человеком; а когда он произнес последние строки стихотворения, вспомнил, что они принадлежали поэту, который никогда не публиковался; но его стихи ходили из уст в уста, люди переписывали и передавали их друг другу. Сам Абид читал многие из этих стихотворений, получив их от учительского сына Заки. Тот где-то переписывал эти стихи и приносил в школу. Мужчина теперь молчал, обхватив ладонями голову; длинные, полуседые, волнистые и грязные волосы закрыли его лицо.

– Слышал ты когда-нибудь эти стихи? – спросил вдруг тот, не меняя своего положения.

– Да, слышал, – живо отозвался Абид. – Это стихи известного в наших краях – и не только – поэта, которого не публикуют из-за того, что он пишет правду.

Мужчина поднял голову и, глядя ему прямо в глаза, заявил:

– Это мои стихи. И тот поэт, которого нигде и никогда не публиковали, это я.

Абид от неожиданности встал с кровати:

– Вы тот самый поэт Джафар?!

– Да, тот самый, – ответил мужчина и вновь схватился руками за голову.

Какое-то время оба молчали. Абиду вдруг показалось, что ранее нетерпимая обстановка комнаты с невыносимой вонью и всякими неудобствами куда-то отошла, и в ней стало даже будто бы светлее. Да, надо же оказаться в одной палате с человеком, поэтом, имя которого было у всех на устах, и иметь возможность так близко общаться с ним, сидя лицом к лицу! Какое же это было везение! Вот он и расскажет это Заки, горячему поклоннику этого поэта, который будет ему, безусловно, завидовать. Ведь не каждый мог бы оказаться в одной палате с этим известным человеком, на стихи которого пели сегахи[7] на свадьбах.

– В юности я был точно таким же, и часто вел себя так, как ты сегодня, – горестно улыбаясь, сказал поэт.

Молчал он недолго и вскоре начал опять декламировать:

Абид все еще с трудом верил в то, что встретился с этим известным среди народа поэтом, с которым ему суждено было теперь жить в одной палате. Ему хотелось задать много вопросов тому: как ему живется среди людей, трудно ли ему на самом деле с семьей и как он прожил свою предыдущую жизнь. Поэт Джафар, будто догадавшись об этом, сам начал рассказывать о себе:

– Я институт закончил в Москве, где меня учили как овец да коров кормить, то есть получил там профессию зооинженера, но не работал никогда по ней. Несколько лет преподавал в школе биологию, пока меня не вышвырнули оттуда за пьянство. Потом работал в организации по сбору старых вещей у населения. Сам по домам не ходил, только принимал и считал собранное, хранил, а потом отправлял это в нужное место. Но вот как несколько лет и оттуда ушел – надоело слушать упреки начальников за то, что ходил поддатым каждый день. Если вечером выпил, нужно опохмелиться утром, а то голова будет болеть целый день. Какое-то время мне удавалось это скрывать, но потом все-таки довели это до начальника, и он начал проверять каждый день, выпившим прихожу я на работу или нет. А я не выдержал в конце концов и подал заявление о добровольном уходе. Потом долго не работал нигде, жил на мизерную зарплату жены, на то, что она зарабатывала как учительница в школе. Но на выпивку мне не хватало, тем более если жена отказывалась выделять на это. Я пытался оформить себя пенсионером, чтобы получать хоть какие-то деньги, но с этим также ничего не вышло, мне говорили, что я должен еще лет пятнадцать поработать, чтобы начать получать пенсию.

Я хотел уже махнуть рукой, думал искать случайные заработки, а тут как-то на одной свадьбе оказался за одним столом с начальником управления милиции нашего района. Меня тут же представили ему. Он, как ни странно, оказался большим почитателем поэзии, и даже знал наизусть несколько моих стихотворений, одно из которых даже начал тут же читать вслух. Потом он стал интересоваться моей жизнью, состоянием здоровья, спросил о том, есть ли у меня какие-нибудь трудности. Вид у меня был тогда болезненный, я был худой и печалился, что постоянно нет денег на выпивку, разве что иногда друзья мне помогали. Но я не собирался ему рассказывать обо всем этом и не думал вообще на что-нибудь жаловаться. Людей, имеющих власть, я никогда не любил и всегда старался не попадаться им на глаза. Так получилось, что кто-то из людей, сидящих за этим столом и хорошо знающих меня, рассказал начальнику милиции о том, что я не могу больше работать по состоянию здоровья, но и никак не могу уйти на пенсию. Начальник, внимательно выслушав это, сказал, что обязательно поможет мне в этом и попросил прийти на днях к нему на прием, потом крепко пожал мне руку и ушел, напоследок сказав, что будет ждать моего прихода. Все находящиеся на свадьбе завидовали мне в тот день: какое счастье выпало мне, какого я удостоился почета, что лично начальник управления милиции района пригласил меня к себе на прием! А я даже не пошел к нему и вскоре забыл об этом. Но, однажды, примерно через месяц после этой встречи, случайно взглянув в окно, я увидел, к своему удивлению, этого человека в нашем дворе, когда тот в сопровождении моего старшего сына уже направлялся к нам в дом.

Увидев его, я тут же вышел навстречу, как это подобает хозяину. Я его провел в лучшую комнату, которую жена все время старалась держать в хорошем состоянии, чтобы принимать гостей, но все равно и здесь все выглядело убого. Начальник сделал вид, будто всего этого не замечает и тут же начал рассказывать, что все это время он ждал моего прихода и не мог понять, почему я отказался удостоить его такой чести и не пришел к нему до сих пор на прием. Узнав, где я живу, решил сам навестить меня, как говорится, если не гора к Магомеду, то Магомед к горе. Потом он рассказал, что, не дождавшись меня, сам поговорил с начальником пенсионного фонда, и тот готов помочь и ждет меня. Начальник милиции даже не стал чай пить и ушел; на улице ждала его машина. Жена уговорила меня на следующий же день отправиться в пенсионный фонд, и мне пришлось так и сделать. Начальник пенсионного фонда встретил меня, как очень важного человека, и готов был чуть ли не подошвы мне лизать. Он пригласил меня в свой кабинет и, напоив чаем, сказал, что назначил мне довольно высокую пенсию. Когда он назвал ее размер, я удивился: она была почти такая же, сколько я получал на последнем месте работы. Тут, безусловно, постарался начальник милиции, поклонник моих стихов. С того времени и по сей день я получаю эту пенсию и кое-как свожу концы с концами. Мне, главное, нужно, чтобы на выпивку хватало, а семью содержит жена. Теперь ей хотя бы не приходится выдавать мне деньги на похмелье. А друзья и почитатели моих стихов тоже иногда помогают, ведь все знают, что, не выпив, я не могу сочинить ни одной строчки. К тому же я не пишу свои стихи, я их рассказываю. Они приходят мне в голову, когда я пью, и тут обязательно кто-нибудь из сидящих за столом записывает их, потом передает другим. Порой, когда я декламировал новое стихотворение во время очередного застолья, кто-то записывал мой голос на кассету, и она потом передавалась из рук в руки и переписывалась. Так были созданы и распространены все мои стихи…

Вздохнув, поэт вновь полез в тумбочку за бутылкой и вылил все, что в ней оставалось, в стакан. Но этого оказалось мало. Тогда он вытащил из тумбочки другую, неоткрытую. Что-то бормоча, он открыл ее и, долив стакан доверху, выпил его залпом. После этого опустил голову, уперся локтями в бедра и замер в таком положении. Абид решил, что поэт теперь очень долго не поднимет голову и не заговорит с ним, ведь видно было, что он ушел в себя.

Но Джафар вскоре поднял голову, потом даже встал, подошел к окну и отодвинул в сторону грязную и рваную занавеску. Оконное стекло также не отличалось чистотой – все в пыли и пятнах. Поэт постоял какое-то время перед окном, потом медленно вернулся к своей кровати и сел на нее. Сетка была до того старая и слабая, что прогибалась почти до пола под тяжестью его тела. Впрочем, то же самое происходило и с кроватью Абида.

– Да, я не сказал, что было потом с этим начальником милиции, любителем поэзии, – вымолвил поэт, который, казалось, немного отдохнул и взбодрился. – После того как он мне помог уйти на досрочную пенсию и получать не такие уж плохие деньги, какое-то время о нем не было слышно. Честно говоря, я опять забыл про него. Я всю жизнь, как уже сказал, испытывал непреодолимую неприязнь к персонам, занимающим государственные посты, особенно к представителям власти, которым дозволено применять силу против людей. Поэтому избегал этих людей, не любил их. Моими друзьями были всегда люди самые обыкновенные. Я любил общаться с пастухами, иногда надолго оставался у них, когда поднимался в горы. В городе вокруг меня всегда собирались простые и бедные люди. С ними я чувствовал себя свободным, мне нравились их чистосердечность, искренность, даже наивность. Среди простых людей я не видел ничего, кроме доброжелательности и порядочности. Это помогало мне раскрывать душу и сочинять стихи. Мне только не нравилась уверенность обычных людей в том, что человек, занимающий пост, имеет право делать все, и что он никогда не сделает ни больше, ни меньше того, что требует закон.

С ними же я часто сидел в кафе, но в отдельной комнате. Обычно, когда я находился там, работники этого заведения никого в эту комнату больше не пускали, понимая, что присутствие посторонних может помешать мне или прервать льющиеся стихи. Как-то во время одного из таких застолий, когда я, хорошенько выпив, начал читать стихи, к нам вошел молодой человек в милицейской форме. Я удивился и хотел попросить его покинуть помещение, но он вежливо сказал, что меня хочет видеть начальник милиции, который сидит в машине на улице.

Я наконец-то вспомнил о нем и еще о том, что даже не поблагодарил его за пенсию. Но все равно я не хотел прерывать застолье и начатый стих и попросил этого молодого человека – шофера начальника милиции – передать ему мою благодарность. А еще просьбу – отложить нашу встречу на несколько дней и подождать, пока я смогу явиться к нему сам. Но я почувствовал, что все забеспокоились – ведь не каждый день начальник милиции является лично к кому-то и, бог знает, с какой целью. Как бы смиренно наш народ ни вел себя перед представителями власти, все равно от них, особенно от силовиков, никто ничего хорошего не ждет. Поэтому мне пришлось выйти из кафе и отправиться к нему.

Новый «Виллис», на котором обычно ездили работники милиции, стоял не перед самим кафе, а неподалеку, на обочине. Подойдя к машине, я увидел, что он сидит на заднем сиденье, в штатской одежде, а не в милицейской форме с погонами подполковника, и читает газету. Я слегка постучал в окно машины; стук заставил его вздрогнуть и поднять голову. Увидев меня, он обрадовался и, второпях сложив газету, выскочил из машины. Я вновь испытал неудобство от стремления этого человека оказать мне почет и уважение, как бы ни было, он был важной персоной не только нашего района, но и всего Баку. Начальник милиции – он вообще-то, скажу, был моложе меня, ему тогда не было и сорока лет – обнял меня крепко и первым делом спросил о том, доволен ли я своей пенсией. Я ответил, что да, и поблагодарил его за проявленную заботу обо мне. Он довольно рассмеялся, а потом, положив руку мне на плечо, отвел немного в сторону и, вновь раскрыв на разворот ту самую газету, которую выходя из машины взял с собой, показал мне полстраницы, где были опубликованы стихи нескольких поэтов. Некоторых из них, в основном молодых, я узнал – они время от времени приносили мне свои стихи. Как поэты, они в большинстве своем были неинтересны; они стремились не к тому, чтобы действительно научиться писать хорошие стихотворения, а лишь к тому, чтобы где-нибудь опубликовать написанное, какого бы уровня оно ни было. Я многим из них советовал, не публиковать стихи в газетах, которые не имеют никакого отношения к поэзии. Ведь эти газеты как раз любят печатать подобное, чтобы показать какие они разносторонние и как заботятся о досуге читателя.

Я, взяв у него газету, посмотрел еще раз внимательно имена авторов и прочел начало некоторых стихотворений. Потом слегка пожал плечами, посмотрев ему в глаза, в которых я увидел в ту минуту какой-то бешеный блеск и самодовольство. Я пытался дать ему понять, что мне совершенно неясно, зачем он показывал мне эти стихи. Он опять довольно улыбнулся, провел указательным пальцем по странице и остановился на одном из имен, которое мне опять ни о чем не говорило. Успел, однако, заметить, как дрожала рука начальника при этом. Я опять пожал плечами, прочитав несколько строчек автора, на стихи которого он указывал.

– Это мои стихи, – сказал он, наконец, покраснев, – я публикую их под псевдонимом.

Этим сообщением он удивил даже меня, человека, которому показывали стихи в течение многих лет всякого рода люди, начиная от пастухов и кончая инженерами и врачами. Но чтобы чиновник, тем более глава большого ведомства как он, писал стихи и еще публиковал их, такого я еще не встречал. Что же он этим собирался мне сказать или же что он от меня хотел, было тоже не совсем понятно. Я продолжал глядеть на его стихи, и, уважения ради, решил их здесь же при нем прочитать, но только не вслух, конечно – вслух я читаю только свои стихи. Он все это время, стоя рядом со мной, тоже глядел на свои стихи и шепотом читал их. Я хотел немножко отойти от него, чтобы начальник не сразу понял мою реакцию на его стихи, но он ни на шаг от меня не отставал. Наконец я прочел их, закрыл газету и, не отдав ее сразу обратно, решил задать ему несколько отвлекающих вопросов.

– А Вы давно пишете стихи? – спросил я.

– Да, очень давно, можно сказать с детства, – ответил тот радостно, полагая, что его стихи мне очень понравились.

Потом рассказал, что раньше он не относил свои стихи в газеты или журналы, из-за неудобства, связанного с его работой, хотя всегда мечтал публиковать их. Он и теперь продолжает писать стихи, их у него даже больше, чем у какого-нибудь известного поэта, – несколько толстых тетрадей, – и он собирается постепенно отдавать их в печать. Когда я хотел вернуть ему газету, он отстранил мою руку и попросил, чтобы я прочел его стихи дома, внимательно, а не как сейчас, второпях; тогда я, может, почувствую глубину его души. Пришлось согласиться, хотя, чтобы оценить стихотворение, мне не нужно читать его несколько раз. Часто даже хватает нескольких строчек. Несмотря на это, я прочитал дома его стихи еще несколько раз. И не для того, чтобы оценить их, а чтобы найти в них хоть что-нибудь; мною двигало желание сказать ему потом хотя бы пару утешительных слов. Только в них я ничего так и не нашел. До того я ему обещал, что сам приду в управление милиции и расскажу свои впечатления от его стихов.

Нелегко мне было идти к нему, но пришлось. У дежурного милиционера, сидевшего за большим стеклом, от удивления глаза полезли на лоб, когда я сказал ему, что хочу видеть самого начальника. С отвращением глядя на мой почти бродяжнический вид, он попросил меня выйти на улицу и не мешать работать. Это мне и пришлось бы сделать, не заметь меня шофер начальника, случайно проходящий мимо. Быстро объяснившись с дежурным, он провел меня в кабинет своего шефа.

Узнав о моем приходе, начальник милиции встал с места, встретил меня почти у дверей, обняв за плечи, и посадил на мягкий стул. Тут же он нажал на кнопку, и буквально через несколько секунд вошла очень красивая девушка: высокая, стройная, с полной грудью, с красивыми ножками и кругленькими коленками, с длинными каштановыми волосами. Талия у нее была очень тонкой, бедра широкие и округлые, ее глубокий пупок был заметен даже под платьем, тесно облегающим тело. Рот у нее был не больше орешка, губы чуть выпуклые и нежные, а форма носа, приподнятостью кончика и широковатостью ноздрей, говорила о ее большой чувственности. Я ее увидел уже в передней комнате, сидящей за пишущей машинкой, но не успел разглядеть. Начальник велел ей принести две чашки чая, что она очень быстро исполнила. Было такое впечатление, что она держит этот поднос с чаем и шоколадными конфетами в красивых обертках наготове в приемной, и как появляется гость, тут же приносит.

В ту минуту я подумал, а что, если я стану этому далекому от поэзии человеку давать уроки и объяснять, как нужно писать стихи. Я вряд ли решился бы на такое, если б не увидел эту красавицу. Теперь, приходя иногда к начальнику, я мог бы любоваться ею. Когда девушка вышла из кабинета, я начал говорить ему именно это, а не то, что его стихи никакого отношения к поэзии не имеют. Начальник так обрадовался моему предложению, что бросился прямо-таки мне на шею, поцеловал в щеку и долго не выпускал из своих объятий. В тот день я преподал ему первый урок, а он записывал каждое мое слово в свою тетрадь, в которой, по его словам, сочинял стихи.

Так я начал посещать его один раз в неделю, иногда даже два раза. Когда я по какой-нибудь причине не ходил к нему целую неделю, он тут же присылал за мной своего водителя. Один раз, когда мы с ним сидели допоздна в его кабинете, а он, как всегда, беспрерывно поил меня чаем, я, не выдержав, сказал, что привык принимать другую, более крепкую жидкость, а чай не особенно люблю. Начальник тут же уловил мой намек, хотя, когда я говорил про свою старую привычку, вовсе не рассчитывал, что он будет угощать меня водкой. А он, даже не спросив меня, позвонил в какой-то ресторан и велел принести две бутылки самой лучшей водки и четыре шампура шашлыка. Не прошло даже полчаса, как вошли в кабинет начальника, прямо-таки поклонившись, два человека в коротких белых халатах. Первый держал в одной руке поднос с четырьмя шампурами шашлыка, в другой руке две бутылки очень дорогой водки. Второй мужчина нес поднос с хлебом, помидорами и огурцами, тарелками и рюмками, и поставили они все это на стол начальника. Когда они уходили, начальник не забыл еще пригрозить их директору, сказав, что на днях отправит к ним проверку. Принесшие еду и выпивку, еще раз поклонились и, пятясь, вышли из кабинета.

Начальник хоть и был никчемным поэтом, но выпивохой оказался отличным, чего на свадьбе я не заметил. Словно прочитав мои мысли, он сказал, что особы, занимающие важные посты, пить при народе не могут, потому что окружающие следят за каждым их движением. Другое дело рестораны, где для них всегда есть отдельные кабинеты, или же такие места, где никого, кроме них, не бывает. Но все равно – работа у него такая, что, сколько бы ни пил, он не пьянеет, потому что в любой момент может что-то случиться в городе, и тогда, бросив все, он обязан явиться на свое рабочее место или же к месту происшествия.

Теперь к каждому моему приходу он заказывал еду и выпивку в каком-нибудь из близлежащих ресторанов, и все это, как в сказке, через короткое время появлялось в его кабинете. После каждого «урока» его шофер отвозил меня домой, а позже даже стал заезжать за мной и привозить к начальнику. Помогали ли ему мои указания и советы? Сделать из него поэта, как я позже убедился окончательно, было все равно, что попытаться сделать из осла отменного скакуна. Но у него, по всей видимости, все равно не уменьшался интерес ни к моим «урокам», ни к тому, чтобы продолжать писать стихи. Так всякий раз, выслушав их, я давал ему советы и исправлял кое-какие строчки. Правда, потом даже увлекся и этими посиделками с начальником, и уроками стихосложения. Все это стало развлекать меня и даже доставлять удовольствие. И дело здесь было вовсе не в бесплатной выпивке, которую я все ровно где-нибудь достал бы. И цена водки для меня ничего не значит, а что касается шашлыков, я ел каждый раз один или два куска, большую часть съедал сам начальник, а остатки отправлял на подносе дежурным милиционерам. Я, к тому же, радовался каждый раз встрече с красавицей в приемной, из-за которой я и начал ходить к нему.

Еще мне было интересно наблюдать за работой этого устрашающего ведомства, что происходило особенно тогда, если начальник уезжал куда-нибудь по вызову, а я сидел в коридоре и ждал его. У меня создалось ощущение, что они все время за кем-то гонялись, кого-то ловили. Теперь в управлении почти все меня знали. Иногда меня даже окружали милиционеры, в основном молодые, декламировали строчки из моих стихов и интересовались моими новыми работами. Но наши беседы часто прерывались, ведь им все время нужно было торопиться куда-то, и эта их беготня не имела конца. Кого они только не приводили в управление: воров, проституток, побирушек, цыганок-гадалок, курящих дурман или подравшихся подростков, избившего жену мужа, неправильно перешедших улицу пешеходов, людей, слишком поздно гулявших по городу или слишком громко говоривших в позднее время, осквернителей памятников. Потом их, обычно, отпускали, правда, не всех. На лицах приходящих, вернее, приведенных, были страх и беспокойство, а на лицах уходящих – радость и облегчение. Однажды, придя к начальнику, как обычно, вечером, я заметил, что чай подает какая-та другая девушка. И эта тоже была красавицей – с распущенными длинными черными волосами, с большими карими глазами, но со смиренным, как у овечки лицом, к тому же худощавая и невысокая. Начальник, поймав мой удивленный взгляд, ответил на мой безмолвный вопрос и сказал, что предыдущая секретарша уволена за то, что в последнее время «допустила ряд грубых и непоправимых ошибок», и на ее месте теперь другая. Хоть начальник иначе назвал причину смены секретарши, я во всем догадался: та первая надоела ему как любовница, ему захотелось новой – свежей и нетронутой. Вот почему, подумал я тогда, люди, имеющие власть, не могут писать стихи. Мы, поэты, мечтаем о красавицах, но довольствуемся лишь тем, что созерцаем их красоту, а начальники просто используют все то, что очаровывает нас в женщине.

Как-то во время застолья начальник, прочитав мне в очередной раз свои улучшенные с моей помощью стихи – хотя они все равно оставались слабыми и неинтересными, – сказал мне, что хочет, чтобы мы стали с ним настоящими друзьями, все время помнили друг о друге и поддерживали связь. Я слегка улыбнулся и не ответил ему сразу. Может, он принял мое молчание за согласие и успел обрадоваться в душе, не знаю. Но я, опрокинув рюмку, другую, ответил ему так:

В тот день начальник мне ничего больше не сказал, и мы продолжили застолье как обычно. Но когда я уходил, он холодно попрощался со мной, и не обнял меня, как делал всегда. Я понял, что задел его, задел даже сильно. Но я не мог поступить иначе. Я должен был высказать ему, что я о нем думаю. До этого он не раз говорил мне, что поможет напечатать мои стихи в литературных журналах и газетах, но надо, чтобы я писал о том, какую трудную, ответственную и почетную работу выполняет милиция, стоя на страже защиты жизни, благополучия и счастья людей. Он сам занялся бы хлопотами о публикации таких стихов, даже попросил бы своих начальников из министерства помочь напечатать их, вначале в газете, а потом вместе с другими стихами в виде книги. Я ему тоже ответил, что если бы мог сочинять стихи, которые не шли из моей души, то у меня давно вышло бы уже несколько книг. Он сделал вид, что принял мои высказывания без обид, как позицию поэта, и больше к этой теме не возвращался. Но вот после того как я прочитал ему свое последнее стихотворение, мне стало трудно застать его на работе. Несколько раз дежурный отправлял меня обратно, говоря, что он уехал по очень важному заданию и, может, в этот день назад не вернется. Мне все было ясно: он просто стал избегать меня после того как я высказал ему правду о том, что о нем думаю и кем его считаю. Как-то раз один из знавших меня молодых милиционеров любезно проводил меня до кабинета начальника, когда я сказал, что хочу увидеться с ним. В приемной теперь сидела совершенно другая девушка – стройная, с голубыми глазами и светлыми волосами; короткая юбка обнажала ее белые, красивые колени. Она вначале не обратила внимания на мое появление в приемной, также приняв меня за бродягу. Такие порой действительно приходили на прием к начальнику, но он никогда их не принимал, во всяком случае, я сам этого ни разу не видел. Когда молодой милиционер, подойдя к девушке, что-то шепнул ей на ухо, она, с изумлением взглянув на меня, встала и приоткрыла дверь кабинета начальника. Что именно она сказала, я не услышал, но, по-моему, она слишком долго объясняла тому, кто пришел. И это, думал я, из-за того, что она не знала меня и видела впервые. Молодой милиционер, попрощавшись со мной и юной красавицей, уже ушел, а я продолжал стоять в приемной и ждал, когда же меня пригласят в кабинет. Подойдя ближе к двери, чтобы показаться своему «другу», я услышал последнюю фразу, которую произнесла секретарша: