Читать онлайн Служу слову бесплатно

Слово о поэте

Если человек умеет рифмовать слова, это ещё не значит, что он поэт, и сочинения его – ещё далеко не поэзия.

«Быть поэтом – это значит то же,
Если правды жизни не нарушить,
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души».

Так считал Сергей Есенин. И именно так становился поэтом Валерий Платонов – с «рубцами» на душе и с кипящей кровью в сердце.

Валерий Павлович родился в 1951 году на Нижегородчине, в семье провинциальной интеллигенции. После школы окончил военное училище и долгие годы служил в Советской, а затем и в Российской армии.

Зов поэзии, как доброе вино, созревал в его душе. Со своими стихами пришёл в литературное объединение «Электростальские огни», где не только обрёл друзей и единомышленников, но научился технике написания стихов. Валерий пишет о любви, о счастье, о патриотизме, пишет гражданскую лирику, не чужда и пейзажная лирика.

В 2011 году вышел первый сборник стихов «Медаль». В 2012 году – «Вдохновение». В 2015 году – «Чёрным по белому». И в октябре 2015 года Валерий Павлович стал членом Союза писателей России.

Ветеран Вооружённых сил РФ, офицер в отставке, жизнелюб, оптимист, неутомимый житель и неутомимый поэт Подмосковья.

Другие интересные подробности о поэте – в его стихах.

Виктор Воробьёв, член Союза писателей России

Опять

7 ноября 1941 г. в честь 24-й годовщины ВОСР на Красной площади состоялся парад

В ноябрьский день всё утро напролёт
В моей душе опять звучит кантата —
Я окунаюсь в сорок первый год
И хронику бессмертного парада.

Идут полки, я в напряженье весь,
Ведь по святой для русского брусчатке
И мой отец шагает где-то здесь,
Сержант и командир сорокапятки[1].

Держа равнение, прошли полки
Без тренировок – прямо с эшелона,
А дальше – бой и вновь шаги, шаги
До новых зорь седого окоёма.

Кто шёл с отцом – их, видимо, уж нет,
Давно и он отдал поклон планиде,
И, впившись взглядом в хронику тех лет,
Отца опять сегодня не увидел.

Очаг

Деревянный дом у речки,
Огород и баня,
Я любил сидеть у печки
И смотреть на пламя.

В нём увидеть можно было
Золотую рыбку,
Голубого крокодила,
Рака и улитку.

А сестрёнка, как малину,
Робко и несмело
Отковыривала глину
И за печкой ела.

В свете и уютной гамме
Лад с дыханьем вкуса,
Видно, помогала маме
Дом обставить муза.

Пироги, ватрушки с жару,
Лампа вполнакала,
И негромко под гитару
Пела и читала.

Для сестрёнки шила платья,
Я – дружок Валера,
И в наш мир и в наше счастье
Зло входить не смело.

Родник

В лесной глуши, среди берёз и сосен,
Там, где орешник свеж и полон сил,
Где день ветвями дуба укорочен,
Родник себе дорогу проложил.

Давным-давно, мой дед не помнил это,
Срубили сруб, установили крест,
И в жаркое засушливое лето
У родника я слышал благовест.

Сюда ходили бабушка и мама,
Места такие святы на Руси,
Чуть выше земляничная поляна,
Ну а грибов! Да хоть косой коси!

А ниже по ручью, в кустах сирени,
Вольготно и пичуге, и ежу.
Я подойду и преклоню колени,
Воды напьюсь и на траве лежу.

Служу слову

Шагая по Русской равнине,
Стихи и рассказы пишу.
Ведь как величайшей святыне
Я русскому слову служу.

От красок текущего века
На сердце то горечь, то сласть,
Но слово должно человека
Теплом и красой окружать.

Читаю. Стих слушает Логос[2],
Луна, поднебесная синь,
И хочется, чтобы мой голос
Запомнили Время и Жизнь.

То зной, то снега на равнине,
А я всё пишу и пишу,
Ведь как величайшей святыне
Я русскому слову служу.

Восторг

Идём, любуясь дивным светом,
Восторг в душе и словесах,
А журавли, прощаясь с летом,
Нам вторят в ярких небесах.

А осень, осень всё смелее,
Срывая голос с дивных нот,
Звенит, и спутница хмелеет
От перегруженных частот.

И стать, и лёгкая походка,
И блеск в очах, и огоньки,
И я навязчиво, но робко
Касаюсь трепетной руки.

И осязая, как от света,
Воспламеняется душа,
Мы входим споро в бабье лето,
А в осень жизни – чуть дыша.

Вдохновение

Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
А. С. Пушкин

Вулкан кипел в груди давно,
И вот он с силой
Из недр души прорвался, но
Не пеплом – лирой.

И поэтический поток
Пошёл со звоном,
Волшебной образностью строк
Я очарован.

В нём ритм и музыка стиха,
Как хвост за змеем,
Четырёхстопная строфа
И ямб с хореем.

Анапест, дактиль, вняв маршрут,
Уже в дороге,
Мужские, женские живут
В потоке слоги.

И амфибрахий руки жал
Коллегам летом,
Раскрыв души потенциал,
Я стал поэтом.

По строфам Блока

Вползи ко мне змеёй ползучей,
В глухую полночь оглуши.
А. А. Блок

Когда в душе растёт тревога
И бытовая шелуха,
Я, углубляясь в строфы Блока,
Сливаюсь с музыкой стиха.

На диво оживают строчки,
Звучит, как песня, плавно речь.
И вижу не слова и точки,
А «матовость покатых плеч».

Губами чувствуя дыханье,
Я пью его, как винный сок,
А воспалённое сознанье
Срывает с тела лёгкий шёлк.

Вот-вот взорвусь: кровь закипела,
Дыханье спёрло, дрожь в ногах,
Нагое трепетное тело
Обнять пытаюсь впопыхах.

И слышу в атмосфере жгучей
Крик поэтической души:
«Устами томными замучай,
Косою чёрной задуши».

О себе

За горой занималась заря,
Снег пушистый искрился,
Восемнадцатого декабря
Я на свет появился.

Маме было под тридцать уже,
А отцу почти сорок,
От войны боль утрат на душе
И убийственный морок.

Как сражались они на войне,
Знают совесть и вера,
В честь великого лётчика мне
Дали имя Валера.

Жили в школе. На классной скамье
Возрастал я степенно,
А потом появилась в семье
И сестрёнка Елена.

Возле школы сосна, а ветла —
На берёзу похожа,
Детским садом мне бабка была,
Да и дедушка тоже.

Помню, как-то уже по весне,
Когда трудно уняться,
Мама двойку поставила мне,
Дед пошёл разбираться.

Я не ведал ни горя, ни зла,
Ни хулы, ни обмана,
Самой близкой для сердца была
Мамка, мамочка, мама.

Милые женщины

Где торопливым, где медленным шагом
Следую я по тропе.
Милые женщины! Счастья и блага
Вашей желаю судьбе!

Если нежданно при радужном свете
На сердце явится новь,
Ваша звезда пусть по-прежнему светит
И согревает любовь.

Ну а когда вы столкнётесь с печалью,
То протяните ладонь,
Вашей душе сохранить пожелаю
Юности жаркий огонь.

Этот огонь защитит вас от мрака
Тёмных предчувствий крови.
Милые женщины! Счастья вам, блага,
Здравой семьи и любви!

Жизнь

Вчера уж нет – ушло оно с огнём
Летучих мыслей, помыслов, азарта,
Живи, мой друг, сегодняшним деньком,
Ведь может статься, что не будет завтра.

Чтоб суть поймать, я через решето
Слова и выраженья пропускаю,
Но оказалось, что я знаю то,
Что ничего конкретного не знаю.

Опять тоска, уныние, печаль —
Душе и сердцу ныне стало тесно,
А жизнь летит, летит в немую даль,
Как будто ей со мной неинтересно.

Медаль

Я, как в тумане, помню даль
Разумного начала,
Но в ясной памяти – медаль,
Что на груди сверкала.

Счастливей не было мальца
На праздничной аллее,
Ведь на костюме у отца
Два ордена алели.

А на моей груди, как сталь,
Как снежная вершина,
Сверкала мамина медаль
За взятие Берлина!

Полевые цветы

Полевые цветы после жаркой любви
Ближе к осени мамами стали.
И детишек своих, оторвав от груди,
Осторожно на землю ссыпали.

Чтобы ранней весной, после зимней тоски,
Поле снова зелёным стояло,
А июньской порой, когда зори близки,
Мириадами красок играло.

Чтобы осенью русский приветливый дом
Был украшен цветами иными.
И, умывшись холодным октябрьским дождём,
Заискрился власами седыми.

Полевые цветы – море красок извне —
Отцвели на просторах Отчизны.
И безжалостно этим напомнили мне
О стремительной поступи жизни.

В предновогоднем зале

В зале эффектные лёгкие гаммы,
Чистые, милые лица.
Я приглашу вас, любезные дамы,
В танце восторженном слиться.

Кольца и жемчуг на узком запястье,
Звёздного неба обновы.
Радуйтесь жизни, держитесь за счастье,
Будьте добры и здоровы!

Тонкой душою касаясь за платье,
Взвешу словесные нити.
Но не гонитесь за призрачным счастьем,
А настоящим живите!

Сбросив с лица новогодний румянец
Как отголосок азарта,
Вы извините, но первой на танец
Я приглашаю Эрато[3].

За словом

Я ведал с кроткого начала
Тепло и нежность рук.
И двери, к слову, открывала
Мне мама – верный друг.

Она познала зной и стужу,
Гладь моря и пески.
Слова её запали в душу
И дали там ростки.

Они росли, а с ними сила,
И утверждалась мысль,
И слово каждое таило
В себе глубокий смысл.

Давило, жгло мне душу слово,
Толкало на дела.
И я ушёл с крыльца родного
Туда, где даль жила.

А там меня мечта зазвала
В литературный круг.
Но двери, к слову, открывала
Мне мама – верный друг.

В соцветье строк

Прими собранье пёстрых глав,
Небрежный труд моих забав.
А. С. Пушкин

Сквозь звуки вальса Мендельсона
Я слышу голос аонид:
«У Пушкина сама Истома
Ногою медленно кружит.
А у тебя страсть к новоязу,
Скупа строка, тяжёлый слог,
И ты не ел в пути ни разу
Нетленный страсбургский пирог».

Я был смущён, но, сбросив шоры,
Увидел двух эфирных дам —
«Дианы грудь, ланиты Флоры»,
Упругий и подвижный стан,
Лазурны очи, мглисты бусы,
А на устах таёжный мёд.
И вновь напомнили мне музы:
Как прелесть «ножкой ножку бьёт».

И как сошлись «вода и камень,
Стихи и проза, лёд и пламень».
И этим благодатным днём
Я музам слова благодарен,
А Пушкиным – я потрясён!

Беловодье[4]

Искали люди к Богу путь,
О волюшке мечтали,
Но воля им дала хлебнуть
И горя, и печали.
Молочных рек искал народ
С небесной кашей манной.
И двигался славянский род
К земле обетованной.

Через Сибирь шли на Алтай,
Там, в Беловодье где-то,
Среди лесов построен рай
На самом срезе света.

Там нет ярма и нет бояр,
А в паспорте «печати»,
Там на холме стоит алтарь,
Но нет церковной знати.

Свободен, волен там народ,
Мораль несокрушима,
Её и старость не берёт,
И смерть проходит мимо.

Тянулась в Беловодье нить,
Где русский род с поклоном
Хотел не по уставу жить,
А по мирским законам.

Нагота

Не шевельнуться, не вздохнуть
Не мог при этой даме —
Пленяла маленькая грудь
С курносыми сосками.

Упругий девичий живот,
Тугие ягодицы.
И небольшой губастый рот
Любвеобильной жрицы.

Коснулся взор точёных ног,
Молочно-белой шеи,
Задел венерин бугорок
И утонул в купели.

А мысль, влетевшая в уста,
Заметила игриво,
Что из одежд ей нагота
Всех больше подходила.

Мы – русские

Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,
С раскосыми и жадными очами!
А. А. Блок

Мы – русские, мы – соль земли!
Мы внуки бога Рода,
Из несгибаемой семьи
Славянского народа.

Под рёбра била нас судьба,
Бросала на колени,
За Русь святую шла борьба
На евразийской сцене.

В лугах по снегу, по траве
Текла кровь, как водица,
А на семи холмах в Москве
Ждала свой час орлица.

Очнувшись от худого сна,
В груди огонь и сила,
Двуглавого орла она
Для подвигов вскормила.

Степенно триста лет летал
Над всей землёй двуглавый,
Когда же смертный час настал,
Меч уронил державный.

Но подхватила меч мечта,
Что зарождалась в споре
На красном выступе щита
В космическом просторе.

И вновь мы дух свой понесли
По всей планете бренной.
Мы – русские! Мы – соль земли!
Мы – авангард Вселенной!

Квартирник семидесятых

В комнате люстра богатая,
Светом картина залита,
Фото, цветы и пикантная
Тонкость духовного быта.

Дамы делились секретами,
Я у окна, а Татьяна
Обозвала интровертами
Двух чуваков у дивана.

Слушали Вега по радио,
Сбросив личинки и маски, —
Фоном звучали адажио,
Скерцо, осенние краски.

Сок на столе и шампанское,
Фрукты, печенье, конфеты.
Жилка у Тани бунтарская,
Стать и причёска Бабетты[5].

Посредник

С Гоголя начинается новый период русской литературы, русской поэзии…
В. Г. Белинский

Не раз и не два прежде в школе
Великого Гоголя я
Читал, перечитывал, внове
Искал и нашёл для себя:

Ветвистое древо харизмы
Явило прозорливость, слог.
И больше, чем нужно для жизни,
Он видеть и чувствовать мог.

Познав экспрессивность гротеска
И вникнув в дремотную жуть,
Излил Гоголь мудро и веско
Безбрежную русскую суть.

То мысль и глубокие чувства,
То вдруг через токи крови
Он вносит печать безрассудства
Во многие строки свои[6].

Я ж ныне ось творчества славлю
И верю, идя вдоль оси,
Посредником был между явью
И нежитью гений Руси.

Присяга

Под Москвой в 1941 году отец был сержантом, командиром батареи «Прощай, Родина»

В древнем граде безусым юнцом
Принимал я присягу.
Перед строем и рядом с отцом
Клялся верности стягу.

Тридцать лет вдаль несли поезда
По армейской дороге.
И я помнил и помню всегда
Ту присягу на Волге.

Но порвал весьма тонкую нить
С тем стальным поколеньем,
Что умело себя не щадить,
Не вставать на колени.

С теми, кто в рукопашной хоть раз
С фрицем мерился силой.
И не знает, что ныне у нас
Реет власовский символ[7].

Не узнал и отец, что в краю
С незатейливым бытом
Я нарушил присягу свою,
Сдав страну паразитам.

Неясность

Каков проделывает путь
Орёл в теченьи дня?
Среди громов и тёмных туч
Неясно для меня.

И путь змеи, что на скале
Не оставляет след,
Мне не понять на сей земле
За сотни даже лет.

И не изгнать из сердца грусть,
И не изжить тоску,
Поскольку в женщине я суть
Постигнуть не могу.

Бабьим летом

В сей год примчалось бабье лето
В последних числах сентября.
И я, друзья, с притоком света
Вздыхал и умствовал не зря.

Яснее стало, да и проще
Смотреть на жизнь, а бес во мне
Вдруг поклонился низко роще
И громко крикнул тишине:

«Открой развесистые двери,
Введи в свой необъятный сад,
Где гриб берёзовый и белый
В мир источают аромат.

Где старец жил, а юный инок
Поднялся и имел успех,
Где блеск летучих паутинок
Напоминает женский смех».

Ах, бабье лето, бабье лето,
Краса в бреду и наяву,
Промчалось, но с притоком света
Воздал хвалу я волшебству.

Мадонна

Пушкин Вяземскому: «У моей мадонны рука тяжёленькая».

Я читал, прислушиваясь к зову
Сердца, и среди пригожих лиц
Выделил Наталью Гончарову —
Первую красавицу столиц.

Лёгким станом и прекрасным ликом,
Внешней беззаботностью своей
Мне она знакома и по книгам,
И виденьям сонных миражей.

За окном задумчивые ели,
На столе катрены о любви.
И намёк на то, что в женском гневе
Бурею бывала Натали.

Не вникая в сферы отношений,
Уяснил, не опускаясь ниц, —
Называл мадонной русский гений
Первую красавицу столиц.

Бабушка Прасковья

Двор, скотину, запах сеновала —
Помню я подворье,
А ещё, как к вере приучала
Бабушка Прасковья.

В три перста я складываю пальцы
На Страстном ликбезе,
А на Пасху крашеные яйца
И «Христос Воскресе».

В Воскресенском храме Арзамаса
Я в потоке света.
Крестный ход. Несут икону Спаса
На закате лета.

Спас медовый, яблошный, орешный,
Друг за другом Спасы —
Дар земли, а может, дар небесный —
На зиму припасы.

Будто снова бабушкино слово
Слышу я в избушке:
«По субботам с Пасхи до Покрова
Мы пекли ватрушки.

В Рождество не ели и не пили
До звезды всем родом,
А кутью заранее варили
Из пшеницы с мёдом».

Молоко и козье, и коровье
Мне всегда в дорогу,
И желала бабушка Прасковья
Быть поближе к Богу.

Песня о Ваде

В вольных лугах и лесах незабвенных
Сладко-пьянящий стоит аромат.
Звонкие воды истоков нетленных
С лёгкостью птицы стремятся на Вад[8].

Белая чайка в полёте упругом
Над изумрудной поверхностью вод,
Как и лебёдушка с суженым другом,
Песню о счастье семейном поёт.

Песню о счастье и Красная Горка[9]
Вместе со всеми июньской порой
Так пропоёт, что вечерняя зорька
Встретится в Пахтах[10] с лучистой зарёй.

Пьяна[11]-река песни жгучие долго,
Пьяно петляя, несёт над волной,
Чтоб для России великая Волга
Песни вадские пропела со мной.

Там

Безбрежен синий небосвод,
Пригож и солнцепёк,
Весна, ручьи и ледоход,
Ленивый ветерок.

И молодость – вперёд-вперёд,
И бодрости заряд,
И устремлённость ввысь на взлёт,
И к горизонту взгляд.

Гитара, танцы при луне,
Безумство от игры,
А ныне не хватает мне
Восторгов той поры.

Земля

Услышав зов земли родной,
Расстёгиваю ворот
И оставляю за спиной
Скупой на ласки город.

То нива в поле, то стерня —
Крестьянских душ горенье;
Земля – основа бытия
И духа просвещенья.

От близости с землёй родной
Мои стихи напевней;
Спасти себя и стать собой
Возможно лишь в деревне.

Казарма

Уйдя со школьного двора
И выбрав ратный путь,
Я стал другим, кем был вчера,
Узнал казармы суть.

Иной здесь временной отсчёт,
Бег времени иной,
Не всякий, кто сюда придёт,
Останется собой.

Здесь распорядок с первых дней
Свободу отменил,
А вольный дух души моей
Жестоко приглушил.

О, как хотелось мне тогда
В привычную среду,
В уютный домик у пруда
И к яблоням в саду.

А дни летели, как вода
Под окскою тропой.
И мне казарма навсегда
Становится судьбой.

Здесь нет поблажек никому,
Здесь мужество в цене.
Учили жёстко нас всему,
Что нужно на войне.

На даче

Дом деревянный с мансардой. Во мгле
Тускло горящие лампочки,
А под навесом на дачном столе
Тонко звенящие чашечки.

Чайник заварочный, торт, шоколад,
Белый мускат из Италии,
А на хозяйке восточный халат:
Лёгкий, свободный, без талии.

О Киплинге

Я убеждён: на страсть людей
Ушедших поколений
Смотреть сквозь призму наших дней
Удел глупцов и лени.

Толстой, Есенин, Вебер Макс,
Творения Эсхила,
А Киплинг душу мне потряс
Вольтеровскою силой.

В его стихах горячность, пыл
Людей и интересов,
Восток, как блеск светил, ценил,
Знал дикарей и бесов.

Отвага и победный гром,
Дух мужества и воля,
Был Киплинг искренним певцом
Британского разбоя.

Будь ты возвышенным, как даль,
Будь ты талант иль гений —
Грешно оценивать мораль
Ушедших поколений.

Завет

Едва ли на промысел Божий
Найду я достойный ответ.
Зачем в каждой клеточке кожи
Хранится отцовский завет?

«Валерий, ты должен свободно
Не только держать без конца
На уровне приобретённом
Духовную планку отца.

Обязан окрест оглянуться.
И в некий двухтысячный год
Хотя бы мизинцем коснуться
Неведомых мною высот».

Танцовщица

Насквозь богемная по сути,
К тому же дьявольски мила,
Её на всякой сцене люди
Встречали просто на ура.

Движеньем тела для начала
Всю заполняла пустоту.
И танец вольный исполняла
С любовником как бы в бреду.

Любовника её на сцене
Шарф чёрный в блёстках заменял.
Он то ласкал её колени,
То бёдра сладко обнимал.

То к шейке лебединой вился,
Рискуя в страсти удушить,
То снова возле ног стелился,
Во всём стараясь угодить.

Но вот шарф-кавалер смелеет,
И страсть его толкает вверх,
Вот-вот он ею овладеет
Публично, на глазах у всех.

В последний миг сего накала
Всё ж успевала отвести
Бесцеремонного нахала
От обнажавшейся груди.

Так, танцем ловко приглашая
Мужчин испить с ней сладкий сок,
Она их вскоре превращала,
Как шарфик, – в тряпку возле ног.

Это одна из самых известных танцовщиц начала XX века.

Как вы думаете – кто она? Любители поэзии её должны узнать, если нет – смотрите стихотворение «Горение», в нём она упоминается.

Горение

И в поэтический бокал
воды я много подливал.
А. С. Пушкин

Я воду лью, как все поэты,
В свой поэтический сосуд,
Но в основном к стихам сюжеты
Из жизни в кровь и мозг текут.

Вот моего коснулся взора
Лучом соцветий Тициан,
А муза танца Терпсихора
Напела сердцу про Дункан.

А вот крестьянское подворье,
Изба, натопленная печь,
За прялкой бабушка Прасковья,
А дед Василий чинит сеть.

С непостижимым словом Логос
Открыл передо мной чело,
Увидеть их, услышать голос
Мне вдохновенье помогло.

Оно закаты и рассветы
Встречает взором огневым.
И я, друзья, как все поэты,
Горжусь горением своим.

Кузина

Памяти Трусовой (Шушиной) Зои Геннадьевны

В просторном доме я и Зоя.
Нам интересно посмотреть,
Как вяжет бабушка Прасковья,
А дед Василий чинит сеть.

Но вскоре я отметил взглядом:
Иные малыши в избе,
А мы шагаем с Зоей рядом
По ученической тропе.

Держась за древо родовое,
Мы с ней с утра и до утра.
А вот и время золотое:
Гитары, песни у костра.

Вино любви из полной чаши
Текло, как нега из очей,
И вот уж Зоя мужу Саше
Трёх подарила сыновей.

Богатство речи и движений,
Умение себя подать,
И судьбоносные ступени
Несли волнующую стать.

Не столько формы, краски – сколько
Притягивал глубинный свет,
Цветущий ярко, словно зорька,
На протяженье многих лет.

И шла, даруя знанья, силы,
Игру ума и благость дня.
А ныне мрамором могилы
Друг жизни смотрит на меня.

Шушины

Я был в Гороховецких лагерях,
Зимой и летом марши совершали,
Развёртывали технику в полях
И тактику пехоты изучали.

Учебные атаки по пескам,
Окопы рыли, парясь в обороне,
Привыкли к регулярным марш-броскам.
Кому легко на волжском полигоне?!

Здесь в сорок третьем дядька мой бывал
И проходил в пехоте подготовку.
Как страшный сон, он это вспоминал —
Кормили так, что не поднять винтовку.

И бабушка, заботливая мать,
Еду возила для солдата-сына.
Ушёл он добровольцем воевать
И дошагал до самого Берлина.

Он на Рейхстаге написал весной,
Увековечив имена упрямо:
«Геннадий Шушин» – это дядька мой,
И «Анна Шушина» – моя родная мама.

Мгновенья

Миг за мигом по жизни иду,
Все года собирая.
И в какой-то момент добреду
До последнего края.

Несмотря на обилие дней,
Пробежавших проворно,
Большей частью в дороге моей
Протекает жизнь ровно.

Но бывают мгновенья, когда
Дух сливается с миром,
А душа, как в истоке вода,
С колдовским эликсиром.

И по телу проходит волна,
Как от пушкинской лиры,
Мысль тогда осеняет меня
О гармонии в мире.

Этот миг я стараюсь поймать,
Задержать его властно.
И всем сердцем своим прокричать:
«Ты, мгновенье, прекрасно!»

Миг за мигом по жизни иду,
Принимаю упрёки,
И в какой-то момент упаду
Я на этой дороге.

Новая элита

В центре выставочного зала на высоком подиуме лежал торт весом 80 кг в виде фигуры Ленина в гробу в натуральную величину. Играла траурная музыка.

Акция художников, прошедшая в московской галерее «Дар» 30 марта 1998 г. Были приглашены депутаты ГД, члены правительства

На плечах своих внесли
Слуги, будто тени,
Шоколадный гроб. Внутри
Шоколадный Ленин.

Деньги льются как вода,
Славная житуха,
Поглощать торт господа
Начинают с уха.

Вот один, прорезав гроб,
Подчинившись клану,
Сунул ложку прямо в лоб,
Мол, мозги достану.

Пошловатый господин
С милою особой,
Одурев от сладких вин,
Поделился попой.

Смех сиятельных господ,
Каламбур с кислинкой,
Посылает дама в рот
То, что под ширинкой.

Перемены не страшны
Для пустых личинок,
Получил хмырь от жены
Ленинский ботинок.

Изворотливый хохмач
Вырывает сердце,
Подаёт лакей кумач
Вместо полотенца.

Это было на заре
Либеральной слизи,
А точнее, при «царе»
Ельцине Борисе.

Милая

Иду я вновь походкой гибкой
Туда, куда ведёт стезя,
А рядом с трепетной улыбкой
Шагает милая моя.

Нежны розетты на запястье,
В очах бездонный океан.
И говорю: «Какое счастье
Смотреть и видеть милый стан,
Ланиты, царственные плечи.
И, ощущая сердца стук,
Смотреть в глаза и слушать речи,
Касаться грациозных рук.
Нет! Не звезда.
И не звездуля.
Не душка с барской пустотой,
А ослепительная Юля
Мой дух пленяет красотой».

Весной

От имени 12-летней внучатой племянницы

Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу – во сне.
Юлия Друнина

Я со взрослыми ныне на «вы»,
А от близких я знаю:
Прадед Павел от древней Москвы
Шёл к девятому маю.

Где пешком, где ползком, где засим
В эшелоны погрузка,
А прабабушка Анна за ним
Шла к Берлину от Курска.

Никогда я не видела их,
Не касалась руками,
Но они с фотографий мой лик
Обнимают очами.

Холод, зной, море крови в пути,
Незнакомые дали,
А я вижу у них на груди
Ордена и медали.

Миллионы младых, пожилых
С ними шли до Берлина,
А прочла вам о чувствах своих
Кузнецова Полина.

Сущее

То город, то околица,
То горести, то радости.
Пусть разум с ленью борется
От младости до старости.

Пусть в девице-красавице
И девственность, и ветреность,
А в женщинах мне нравится
Изящество и женственность.

От времени, как водится,
На сердце травмы, трещины,
Ведь жизнь мужчин находится
Под властью жажды женщины.

Радости и счастья

В нашей жизни людям лесть приятна,
Как и похвала, всегда важна.
Жду я во Вселенной необъятной
Новогодний свой бокал вина.

Далеко от истины я ныне,
Но хвалу Создателю пою,
Поздравляя горы и долины,
Юную красавицу-зарю.

Заключу любимую в объятья,
Поцелую в милые уста.
С Новым годом! Радости и счастья!
Здравия на многие лета!

Отец

Нас не нужно жалеть, ведь
и мы никого б не жалели.
С. П. Гудзенко

В сорок пятом на Эльбе отец[12]
Не чурался работы.
Во главе сотни русских сердец
Из воздушной пехоты.

Под Москвой в сорок первом стоял
Против сил оккупанта,
Орден вскоре за это сиял
Под шинелью сержанта.

В День Победы торжественный зал,
Позади все печали,
Но когда он Москву вспоминал —
Губы боль отражали.

Он с парада под огненный шквал,
Он на Эльбе пил с янки[13],
Он медали носить мне давал,
Часто парился в баньке.

Дом и садик у самой воды,
Жизнь и в светлое вера,
И два ордена Красной Звезды
На груди офицера.

У всего есть предел и конец
В этом мире лучистом,
А ещё помню то, что отец
В землю лёг коммунистом.

Малая родина

Я люблю мою родину малую,
Я люблю наш родительский дом,
За околицей даль величавую
И заросший у озера склон.

По воде звук весла и уключины,
На рыбалку вадчанин[14] плывёт,
Рыболовами были здесь Шушины,
Да и Клюшиных славный жил род.

Здесь нашёл мой прапрадед пристанище,
Здесь он принял последний обряд,
Но старинное вадское кладбище
С прахом дедов загнали в асфальт.

Здесь водица святого источника,
Лес, овраги, речная волна.
И старушка из низкого домика,
Как и прежде, встречает меня.

Мне мила моя улица старая,
Где был счастлив я с первых минут,
Потому что здесь родина малая,
Здесь души моей корни растут.

По строфам А. С. Пушкина

Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лёд и пламень.
А. С. Пушкин

Идеалист-романтик Ленский —
Поэт, философ деревенский —
Цивилизован и любим,
И Пушкин сжалился над ним:

Убив мыслителя на взлёте
В его стремительном полёте,
С движеньем пламенной груди,
Но к рогоносному пути.

Ведь Ольга, ветреная Ольга,
Не сознавая чувства долга, —
Пуста, как ранняя весна,
Зато «красна лицом она».

А вот Онегин не для славы,
А для потехи и забавы
Знал дам «холодных, как зима,
Непостижимых для ума».

Давал Владимиру советы
Писать и оды, и куплеты,
И отойти от Ольги к той,
Кто жаждет «пищи роковой».

А я сквозь синие туманы
Зрел облик Лариной Татьяны
И благодарен, что творец
Дал в дар «чудесный образец».

Нет – не голый

«Картины Моне, как в стихах обороты,
Туманны, легки и настрой создают…»
Я, слушая, чувствовал тонкость породы,
Счастливого сердца покой и уют.

И речь с придыханьем, и дым сигареты,
И сделал я вид, что узрел и познал
Моне с Ренуаром, у коих поэты
Находят доселе незримый астрал.

Ван Гог, Писсарро, а о гордой плеяде
Таких, как Пикассо, поведал я сам:
«Король-то не голый – он в новом наряде,
В наряде, не видимом лишь дуракам».

В улыбке и жестах весенняя благость,
А голос вещал, как при страстной мольбе:
«Всмотрись вглубь себя, где находится радость,
Найдёшь, милый друг, примененье себе».

Письмо

В этот раз сообщала сестра,
А писала мне редко:
«Жизнь отца, что текла как Сура[15],
Задрожала как ветка».

И по сердцу – как острым резцом,
И поплыли чернила:
«Приезжай, попрощайся с отцом».
И слезу уронила.

Я приехал, и мы, как всегда, —
Две за встречу и третью[16],
И я знал, что отец никогда
Не согнётся пред смертью.

Он всю жизнь то в бою, то в борьбе,
С юных лет, как на треке,
Жизнь любил и был верен себе.
У меня плыли веки.

И хандра, и тоска без конца,
И усилилось бремя,
Вскоре весть от сестры: «У отца
Остановлено время».

Цепь трагедий, как воля Творца,
Поменяла программу,
Через годы в могилу отца
Положил я и маму.

На высоком холме средь берёз
Возле скромной могилы
Обойтись можно бы и без слёз,
Да не дал Бог мне силы.

Сердце под нож

Элегантная маечка,
Лёгкий стук каблучков,
Шла навстречу мне Галочка
Двадцать с лишним годков.

И улыбкой туманною
Сердцу бросила весть:
Быть с прекрасною дамою
Величайшая честь.

Шаловливая талия,
А в очах – сотни стрел,
От такого мерцания
Без вина захмелел.

Губы страстью увенчаны,
В сердце море огня,
Даже яркие женщины
От неё без ума.

Мужики к ней с осанною,
На душе моей дрожь —
Жить с прекрасною дамою —
Значит, сердце под нож.

«за русский народ!»

«За русский народ!» – тост, произнесённый И.В. Сталиным на кремлёвском приёме 24 мая 1945 года. Ровно через месяц, 24 июня 1945 года, состоялся Парад Победы

Уланова Галина за столом,
Курчатов, Жуков, Моисеев…
И Шостакович Дмитрий здесь, а он
За Русь и русских корифеев!

И за здоровье, общность, за народ,
А вслед заговорила муза
О том, что русские – ведущий род
В стране Великого Союза.

Он пил за тех, кто не оставил пост
И не отдал страну шакалам,
А Эренбург Илья, услышав тост,
Сидел и плакал за бокалом.

И Шолохов. Потом он в страшный год
Отверг на съезде ложь Хрущёва,
Один из всех, поднявшись в полный рост,
В защиту Сталина взял слово.

А в этот памятный победный год
Тост произнёс Иосиф Сталин.
О том, что русские, что русский род
Умом, делами, силой славен.

Лучшие

Мне дорог вид рязанского села
И мир его музея,
«Ведь здесь когда-то баба родила»
Есенина Сергея.

Простор полей, красавица Ока
Размахом одарили,
По силе образов и языка
Ему нет равных в мире.

Его поэзией дышал и жил,
Искал в ней дух истока,
Но вскоре весь задор и пыл
Я перенёс на Блока.

Размер и рифма, яркая строка,
И дух стиха отменен.
Поэзия мне Блока дорога,
Но всех милей – Есенин.

Фантасмагория Замятина[17]

Ночь мною вновь за книгой встречена,
Откуда внял не в одночасье,
Что в жизни даже переменчиво
Математическое счастье.

К чему семья, её предания!
Зачем уклад, пожитки, хаты?
Гигантский комбинат питания
Олеша[18] воспевал в двадцатых.

Сия стезя была подхвачена
И понеслась, но вскоре сила
Фантасмагории Замятина
Меня как громом поразила.

Я не хочу ходить под номером,
Жить под стеклом в стране «Единой»[19]
Ни с женщиной с весёлым норовом,
Ни со своей супругой Ниной.

Запутался я окончательно,
Но мысль по-прежнему витает,
И «Мы» – творение Замятина —
Меня страшит и увлекает.

Он жил надеждами и творчеством,
Создал очаг себе и имя,
А этот стих широким обществом,
Скорей всего, не будет принят.

Осень

Осень срывает с лесов и полей
Жадно густые цвета.
И под напором обильных дождей
Зелень стекает с листа.

Смело меняет на яркий пурпур,
На грозовые костры
Бледное золото, и на лазурь —
Краски медовой поры.

Дни всё короче, и ныне во сне
Шепчет, снимая шелка:
«Ты напиши, расскажи обо мне,
Как я мила и ярка».

С бодуна

Вечер, речи, на простенках
Тёмно-красный бархат,
Роскошь в бежевых оттенках,
В ожерелье яхонт.

Носик, бархатные губки,
Пафос и обжорство,
Остроумие и шутки,
Лёгкое потворство.

Посмотрев на лик кокетки
Утром трезвым взглядом,
Захотелось выпить водки
С флорентийским ядом.

Совет

Один совет. Прислушайся, Валерий,
Прими всем сердцем, дорогой, и знай:
На свой аршин соратников не меряй,
Но и чужой – к себе не примеряй.

Твоя душа добра и света ищет.
В ней звон весны и по утрам свежо,
Живи лишь только для себя, дружище,
Но так, чтоб ближним было хорошо.

Шелуха

Удивляя благостное сердце
Горечью раздавленного перца,
С гордой сути мрачного стиха
Сыпалась словесная труха.
Вслед цинизм, приправленный эстетством,
Сыпался с плебейским самоедством.

Падающей братии внимал
Созданный мечтою Интеграл.

Много раз он выносил за скобки
То, что было в черепной коробке,
А недавно в обществе светил
Удалил и тех, кого любил.
Приспособившись к гламурной лени,
К простоте и лёгкости движений
В сексе, словно питерский «Сапсан»,
Двигался к невнятным словесам.

С негативным философским взглядом
Интеграл ругался, а за матом
Слышал я слова про авангард,
Про модерн, платоновский азарт,
И про то, что творческая вьюга
Возле поэтического круга
Закружилась, словно шелуха,
От вполне понятного стиха.

Но сегодня ближе к полнолунью
Интеграл за творческой заумью
Чуть левей сомнительных оков
Вдруг узрел безумие стихов.

Командир-педагог

Наш командир был полон сил
В училище военном,
Где касту воинов растил
Умно и вдохновенно.

Он, помня опыт боевой,
Нам объяснял щадяще,
Что в битве доблести с судьбой
Судьба берёт верх чаще.

Что доблесть можно победить
И червь её изгложет,
Но вот иной заставить быть
Пока никто не может.

Навстречу бурям и огню,
Дыханью злого рока
Учил идти. И я храню
В крови – дух педагога.

О прекраснейшей

Школьное общество[20], в коем я рос,
В коем касался рук мамы,
В душу вложило красу от берёз,
Образ прекраснейшей Дамы.

Отблески светлой и чистой души,
Верной любви и морали,
Сердце пронзая в заволжской тиши,
Яркой зарёй отражались.

Облик гармонии видел во сне,
Осенью – в сизом тумане,
А поэтический колокол мне
Пел о прекраснейшей Даме.

Голос дрожал и блестел, как топаз,
Словно картина Ван Гога.
Я ж оживлял нашу маму не раз
Тёплым дыханием слога.

Полоса препятствий

Мне с препятствиями полоса
Не страшна ни в какую погоду,
Ибо чувствую, что небеса
Помогать будут взять её с ходу.

Перепрыгнув траншею с водой,
Лабиринт пробежал с затрудненьем.
Лейтенант наш, совсем молодой,
Наблюдает за каждым движеньем.

Огневой предо мною рубеж —
В цель бросаю гранату, вторую,
Сетку низкую быстро пролез,
Зацепив чем-то банку пустую.

«Осторожней!» – кричит лейтенант, —
«Прижимайся всем телом к земельке».
А уж с правого фланга сержант
Ловко лезет по каменной стенке.

Пот в глаза, словно въедливый дым,
И слюна, как у лошади пена,
Я едва поспеваю за ним,
Ноет только немного колено.

Недостроенный дом перелез,
«Стометровка!» – кричат мне вдогонку,
Только в тело вселился уж бес
И запел свою песнь потихоньку:

«Не страшна полоса для юнца
У начала большого пробега,
Только вот – полоса без конца,
Полоса до скончания века».

Чертовщина

Я, поклоняясь духу бурь,
Встаю с туманной ранью,
Люблю изящество и дурь
На грани и за гранью.

При мне всегда дружок Фома,
А с ним его деваха,
Душа красавицы полна
Лукавства, лжи и траха.

С утра до вечера втроём,
Нередко на халяву,
Нет, не амброзию в рот льём,
А сущую отраву.

А ныне вечером ко мне
Явилась Ариадна,
Играл я с нею в буриме,
И получалось ладно.

Открыла дама мне глаза,
Зажгла в груди лучину,
И я сложил за полчаса
Всю эту чертовщину.

На пламя курс

На мощь державную, на пламя курс,
К вершинам бытия бросок,
По темпам роста сталинский Союз
Опередить никто не мог.

А в сорок пятом сталинская рать
Дух славы обрела вовек.
При слове «Сталин» шляпу должен снять
Любой разумный человек.

В океане любви

Семейное счастье – не подарок судьбы, а дело рук супругов, их ума, доброты, человечности и любви

Встретив в мае изящную фрау,
Не запели в душе соловьи,
Но в большом океане любви
Мы явили любовную пару.

Полный штиль на тридцатой версте,
На трёхсотой – под шёлковым стрессом.
И клонилось, как солнце за лесом,
Наше счастье к закатной черте.

Ветерок, а затем ураган,
И сплошная в душе непогода.
Завели нас в гнилое болото,
И шумел ледяной океан.

Мысль, как сердце надёжного друга,
Зашептала, касаясь груди:
Либо встань и навеки уйди,
Либо снова влюбитесь друг в друга.

В Первой армии

Я ценил и ценить буду дружбу
Как священный союз и как дар,
Ведь свою офицерскую службу
В Первой армии я начинал.

Вглубь земли, ближе к адовой пене,
Я спускался, и было мне там
Неуютно, но рядом Евгений
И седой, словно лунь, капитан.

Этот бункер, как трёп маргинала,
Мне на сердце и разум давил —
В царстве тьмы его суть обитала
И не знала небесных светил.

А потом были вёрсты и вёрсты,
Страшной силы, как смерть, жернова,
Но зато запах сена и звёзды,
Блеск луны и трава-мурава.

Ни болезней не знал, ни простуды,
Лишь порой леденело нутро,
Но моим командиром был Рудый[21]
В Первой армии войск ПВО.

На море

Живописные картины,
Катера и шхуны,
Длинноногие фемины,
Пляжные костюмы.

Будоражили дух также
Бары и отели,
Фешенебельные пляжи,
Пряные коктейли.

Дивы в модных мини-юбках,
Море золотое,
В разговорах и поступках
Шум и зов прибоя.

Мельпомена

Заметно оживилась сцена,
Когда Трагедия и Страсть,
А вслед за ними Мельпомена
На сцену с маской поднялась.

С лица сошли, наверно, краски
И страх все члены обуял,
Когда оскал ужасной маски
Нежданно душу показал.

В ней отражались боль и муки
Всех тех, кто пережил беду.
И протянул я в скорби руки
К несчастным в огненном аду.

Оскал беззубо улыбался
Улыбкой едкой тех людей,
Кто в глубине души смеялся
Над безрассудностью моей.

Когда трагическую сцену
Заполнила собой Печаль,
Услышал я, как Мельпомену
Звала заоблачная даль.

Она растаяла в тумане
Античных гор, но сквозь года
С ужасной маской муза драмы
В театр приходит иногда.

Суматошность дня

Шагая с мудрого Востока
Под пенье аонид на Вест,
Я повстречал в гостях у Рока
Поэта с дюжиной невест.

В прихожей сказочные вещи,
Портрет мыслителя Соко[22],
В гостиной взоры томных женщин,
Декор эпохи рококо.

В стихах поэта прозаичность,
В суждениях который час.
Тевтонская философичность
И галльские виньетки фраз.

Играя в вист, шутили пошло.
Я ж, не растрачивая пыл,
То пребывал в Прекрасном прошлом,
То Светлым будущим пожил.

И в этот стих вложил изыски,
Фигню и суматошность дня
Лишь потому, что по-английски
Ушла Эрато от меня.

В избушке

Был ужин в низенькой избушке,
Где слушал я рассказ
Из уст заботливой старушки
В довольно поздний час.

Она была нетороплива,
Лучилась доброта,
Ей дали имя Серафима,
Конечно, неспроста.

«Не ожидай от жизни много,
Не избежать судьбы,
Любовь, страданья – всё от Бога,
И мы его рабы.

Господь наш видит всё и знает,
Над всеми Властелин.
И вскоре, видимо, предстанет
Моя душа пред Ним»[23].

Не надо быть, друзья, глухими.
И я, едва дыша,
Держал глаза свои сухими,
Но плакала душа.

Неспешна речь, а очи – кротки,
Как тени от судьбы,
Не выдержав рассказа тётки,
Я вышел из избы.

Был ужин в низенькой избушке,
Где слушал я рассказ
Из уст моей родной старушки,
Увы, последний раз.

Утром

Чувствуя душу природы,
Как теплоту женских рук,
С нежной истомой дремоты
Я расставался не вдруг.

Вскорости следом за солнцем
Встал и пошёл на лыжню,
Утро беззлобным морозцем
Душу бодрило мою.

Крикнул, поднявшись на гору,
Вдруг ни с того ни с сего:
«Чудо не явится взору,
Если не верить в него!»

Лейтенантская дорога

Я лейтенантскою дорогой
Шёл рядом с преисподней,
Держа ответ за взвод пред Роком,
Как всякий Ванька-взводный.

А в выходные, чаще с «Гладом»,
А иногда с «Лопесом»
Кутил за городским фасадом,
Вертелся мелким бесом.

Ведь в кабаке – фарца и цыпы,
Дельцы и потаскухи,
И лабух добавлял и сыпал
В мелодии чернухи.

Поодаль огненная ярма
С манерами звездули,
А в понедельник вновь казарма,
Дежурство, караулы.

Да и начальники-зануды
С их неусыпным оком,
А ротный – Анатолий Рудый —
Был и Судьёй, и Роком.

Коллаж

Поскольку мерю я морскую милю
Не метром, а изяществом волны,
К мольеровско-шекспировскому стилю
Я подхожу с обратной стороны.

Вино и блюдо из бараньих почек
Я не вкусил, а, зауздав коня,
Создал коллаж из буквиц, лиц и строчек
В манере, не присущей для меня.

В нём много чувств, но ни красы, ни мысли.
И я опять, но вновь не по-людски,
Когда же думы и вино прокисли,
Коллаж порвал на мелкие клочки.

У музы

С трудом, но всё ж настроив лиру
На разговор при встрече,
Я мысленно входил в квартиру,
И вот вошёл под вечер.

Оставив позади интриги,
Осеннее ненастье,
Ласкал глазами шкаф и книги,
Хозяйку в светлом платье.

Наполненная жизнью зала,
Картины, фото музы —
Вся меблировка выдавала
Пристрастия и вкусы.

В гостиной думал я вальяжно
Про вывихи планиды,
Про то, что нужно и что важно
Для Соколовой Лиды.

В декоре шарм, хрусталь в серванте,
С подсветкой статуэтка —
Всё говорило о таланте
Блистательном и редком.

Мы

Лишь только возникали споры,
Рождалась и беда.
Пришли из Азии монголы,
Сжигая города.

Да и Европа поднимала
Над нами острый меч.
И нагло русским предлагала
Под веру Рима лечь.

Не знала Русь в веках покоя,
Веками кровь лилась,
От православного устоя
К империи рвалась.

Мы с азиатами несхожи,
Но и не Запад злой,
Мы – евразийцы, и нам Боже
Удел отмерил свой.

И я всегда, друзья, гордился,
Да и теперь горжусь,
Что русским на земле родился,
И обожаю Русь.

Легкомыслие

Кухней правила дама,
Засучив рукава,
Я ж строфой Донжуана
Посылал ей слова:
«Я надёжен, как небо,
Я надёжен, как бог,
Как творения Феба,
Как пленительный Блок.
От идеи Гермеса
Одержим я мечтой,
А вот друг твой от беса

1 Сорокапятка – противотанковая пушка калибра 45 мм.

2 Логос – разумное начало космоса (мысль, слово, закон).

3 Эрато – муза любовной поэзии.

4 Беловодье – легендарная страна свободы в русских народных преданиях. Именно к нему восходит образ текущей с неба Молочной (Млечной) реки в русских сказках и сказаниях. Образ Беловодья частично переплетается с образом невидимого града Китежа.

5 Бабетта – персонаж французской кинокомедии в исполнении Брижит Бардо.

6 «Числа не помню. Месяца тоже не было. Было чёрт знает что такое». Н. В. Гоголь, «Записки сумасшедшего».

7 В годы ВОВ нынешний государственный флаг России был символом армии Власова и прочих предателей.

8 Вад – районный центр Нижегородской области.

9 Красная Горка – место народных гуляний.

10 Пахты – участок соснового леса на высоком холме.

11 Пьяна – самая извилистая река в мире, шатается из стороны в сторону, как пьяная, чтобы, пробежав 500 км, вернуться к своему истоку.

12 Платонов Павел Иванович – старший лейтенант, командир роты 356 гвардейского полка 107 гвардейской парашютно-штурмовой дивизии. Это они сбросили американцев в Эльбу. Начальник планово-экономического управления Вадского района Нижегородской области.

13 Янки – прозвище американцев.

14 Вад – районный центр Нижегородской области.

15 Сура – река, приток Волги.

16 Традиция: армейские офицеры третьей рюмкой поминают ушедших в мир иной товарищей.

17 Евгений Иванович Замятин – русский писатель, публицист и литературный критик, киносценарист.

18 Олеша Юрий Карлович – русский писатель, поэт, драматург.

19 В романе «Мы» – Единое государство. Роман Замятина «Мы», написанный в 1920 году, описывает общество далёкого будущего, в котором личность подчинена жесткому тоталитарному контролю.

20 В те годы для большинства сельских жителей педагоги были полубожествами и соответствовали этому статусу.

21 Рудый Анатолий Устинович – один из тех, кто, как в фильме «Офицеры»: «Настоящий мужик был».

22 Ямага Соко – японский мыслитель.

23 Шорина (Шушина) Серафима Васильевна предстала перед Ним в 2008 году.

Продолжить чтение