Читать онлайн Жизнь бесплатно

Паштет

Глеб никогда не оставлял телефон без присмотра. По дому ходил в шортах, а телефон прятал в задний карман. Но в тот раз ехали в машине. Глеб был за рулем. Телефон выпал прямо под Маринкино сиденье, да так, что пролезала лишь ее тонкая рука. Она достала, и, пока подавала супругу, невольно скользнула взглядом по экрану. Всплыло уведомление – сообщение от Наташи: «Мой сладенький», и дальше сердечки и смайлики в два ряда. У Марины дернулась рука:

– Что это за Наташа? – ледяным голосом спросила она.

Опустим двухнедельную пикировку супругов, тут ничего нового: Глеб убеждал Марину, что у него «с этой Наташей ничего нет, просто такой уровень общения», сам при этом дебильно улыбался. Марина мысленно с ним разводилась, неделю плакала, вторую неделю сидела на «Афабазоле», ходила на работу, делая вид, что все нормально… Короче, кое-как вырулила. «Нормально, я сказала, отвали!» Она убедила себя, что гульнул разок и хрен с ним, не стоит из-за этого ломать семью и устраивать психологическую травму детям. И все потихоньку наладилось, вошло в русло. Оба забыли. Или сделали вид.

В выходные Марина захотела паштет – домашний, из говяжьей печени. Поехали с Глебом в магазин. Взяв с витрины с субпродуктами упаковку куриной печени, Глеб неожиданно спросил:

– А не хочешь ли приготовить по рецепту от настоящего кулинарного гуру?

– Какого? – не поняла Марина.

– Наташи. Помнишь, ты ее сообщение прочла. Только она обычно делает паштет из куриной печени.

Марина застыла. Можно было пульнуть эту самую куриную печень в бородатое табло и сказать что-то типа: «Вот и жри паштет от своей дуры». Но Марина была не из таких: не любила скандалить на людях, всему предпочитала здравый смысл и холодный анализ. Не зря работала начальником аналитического отдела. Но в словах Глеба здравого смысла не было. Какая-то дурацкая игра под кодовым названием «Паштет».

– Хорошо, – сказала она вкрадчиво, – давай приготовлю.

Домой из магазина ехали молча. Глеб усердно крутил баранку, на светофорах так же усердно клацал смартфон – муж запрашивал рецепт паштета. Марина анализировала, пытаясь понять стратегию супруга. Она нашла три варианта объяснения и теперь просчитывала, какой из них наиболее вероятный.

Первый вариант – бредовый: он таким образом хочет дать ей понять, что с Наташей у них чисто кулинарные отношения – обсуждают блюда, делятся рецептами, а если и встречаются, то исключительно опробовать способ приготовления яйца-пашот. Но дома Глеб не готовил, не мог даже пельмени нормально сварить. Значит, первый вариант отпадает.

Вариант второй – идиотский: у него с этой Наташей действительно что-то есть, он, возможно, запал на нее, и, как многие мужчины, наивно мечтает о большой счастливой семье – когда сразу две женщины его любят. А на чем можно свести двух баб? Конечно же! На готовке. Они всегда могут обсудить какой-нибудь рецепт. Хотя Глеб, как многие мужчины, имел слабо развитый эмоциональный интеллект (то есть плохо понимал чувства детей и женщин), идиотом он все же не был. Или был?

Третий вариант: он намеренно хотел ее уязвить. Марина гордилась своим кулинарным искусством, считала свой паштет одним из лучших среди возможных. И вдруг – такое. Практически нож в спину. Возможно, он ей за что-то мстил.

Не подавая виду, она решила идти до конца и попросила Глеба отправить ей рецепт. Он переслал голосовое сообщение из «Ватсапа». Прокуренный развязный голос, отвратительно сюсюкая (будто у его обладательницы разболтались шарниры в горле, а, может, и в голове), рассказывал: «Обжариваешь на сливочном маслице куриную печень, лук, морковочку. Кладешь соленые огурчики, хренка можно лупануть, горчички, и вообще, все, что есть в холодильничке… И потом как следует взблендерить!»

Марину взяла оторопь. «При ее-то тонкой французской кулинарии… „Лупануть?“, „Взблендерить?“. Не, тут явно никакой не гуру, а дура набитая и хабалка!» – размышляла она, машинально открывая бутылку «Божоле Виляж» 2018 года. В том году они Глебу купили «Рено», кстати, на ее – Маринины – деньги. А теперь он, значит, подкладывает ей такой… паштет!

Но говорить мужу она опять ничего не стала. А «лупанула» все, что было в «холодильничке», точно, как предлагала «гуру»: хрен, горчицу, оливки, каперсы, анчоусы, «Китикет», пачку снотворного «Доромнил» (Марина плохо засыпала последнее время), «Виагру» (у него в последнее время плохо стоял). Далее она, как было указано в рецепте: как следует «взблендерила» и поставила в холодильник. А к ужину, перед подачей, накормила детей кукурузными хлопьями, паштет украсила веточками петрушки, себе налила вина. Глеб, ничего не подозревая, с удовольствием ломтями накладывал паштет на хлеб. «Хороший какой, питательный, необычный!» – нахваливал он. Марина сидела с мрачным видом, пила и на каждую похвалу мысленно отвечала колкой фразой.

После ужина Глеб прилег в спальне с телефоном, пролистывал дурацкие ролики в «Телеграм»: котики смешно карабкались на заборы, псы ловили свои хвосты, мужики задорно падали, доказывая свою крутость. Он уснул, даже во сне не выпуская телефон из рук.

Прибравшись на кухне (а Марина делала это даже в стельку пьяная – включался автопилот «Хозяйка 4.0»), прокралась на цыпочках в спальню и только хотела вытащить из сонных ладоней мужа мобильник, как неожиданно заговорил с китайским акцентом Ферби: «А? Что? Это ты?» У Марины с перепугу сердце застряло в горле. Она тихо выругалась, нашарила под ногами мехового ушлепка и сунула его под майку, надеясь заглушить звук. «Не делай этого! Не делай! Ай-я-я-я-я-й», – вопил он, предчувствуя недоброе. Марина нашарила в ящике кухонного стола нож и закрылась с игрушкой в ванной комнате.

– Щекотно! А-а-а! Ферби любит тебя!

– Киборг недоделанный, детей разбудишь, – шипела Марина и ковыряла пластиковое дно ножом. Единственный способ заткнуть китайскую игрушку – вытащить батарейки. Но мелкие винтики не откручивались. Разъяренная, Марина стала колотить Ферби о раковину. Он орал:

– Танцы! Музыка! Смешно! А-а-а-а!

И вдруг заткнулся. Закрыл глаза и сделал вид, что уснул. Марина закопала его в корзине с грязным бельем, обещая завтра же отнести на помойку.

Вернувшись в спальню, она решительно вырвала у мужа телефон и по очереди приложила к кнопке все пальцы мужа. Ничего. Поводила камерой перед лицом – заблокировано. На телефоне был пароль, и иначе он не открывался. Марина стала перебирать все памятные в их жизни даты: день знакомства, день первого поцелуя, день свадьбы, дни рождения детей, дату взятия ипотеки, день рождения его матери, своей матери (на всякий случай), дату смерти их кошки, день, когда купили попугайчика, день когда он улетел. Ничего не подходило. Отчаявшись, Марина бросила телефон и решила еще раз все обдумать. Откупоривая вторую бутылку «Божоле», она вернулась в спальню и села в свое любимое плетеное кресло.

«Знаешь, что я думаю? Ты пытаешься поставить меня в такую ситуацию, когда я сама захочу подать на развод. Просто спихиваешь на меня решение вопроса. Как всегда это делал. Для этого ты придумал паштет? Умно. И подло! Я, в итоге, остаюсь злобной стервой, а ты – белым и пушистым кроликом, жертвой истерички, которая что-то там напридумывала себе? Так? Или… ты все же мечтаешь воплотить идею о двоеженстве? Типа, ты любишь ее, она любит тебя, я зарабатываю на всех нас. Тут же еще наши дети. И ты сидишь во всей этой куче любви, как какой-нибудь долбаный падишах? Это твоя мечта?.. Ты, дорогой, либо слишком умный, либо полный дебил… Но в обоих ситуациях я проигрываю. Да, шах и мат, сучка. Шах и мат. Каким-то сраным паштетом… Ну уж нет. Посмотрим, кто кого».

Марина с энтузиазмом раздела мужа. Глеб, чуть располневший, но еще вполне привлекательный физически (не зря ходил в зал и стриг бороду в барбер-шопе) разметавшись, спал младенческим крепким сном и мечтательно улыбался. У него стоял. Марина усмехнулась, сфотографировала на телефон. Подумала, отхлебнула вина и притащила свою косметику. Нанесла мужу на лицо тон, хайлайтеры, румяна, тени, нарисовала стрелки, брови, ресницы и алый рот – все в лучших традициях Верки Сердючки. Когда макияж был готов, Марина притащила из коридора неоновую гирлянду, я висевшую с Нового года, обмотала ею мужа и включила в сеть. На кровати мигало и переливалось спящее, возбужденное и очаровательное существо, похожее одновременно на клоуна из шоу Славы Полунина, Джокера и леди Ди из шоу трансвеститов, которое Глеб, ради прикола, показывал ей недавно в сети.

Насмеявшись, Марина и не заметила, как допила вино. Но она по-прежнему ничего не знала. Очевидно было одно: он ей изменял. Но хотел ли он развода?

– Ну почему ты, сука, такой кобель! – всхлипнула Марина. Ей вдруг захотелось принести нож, которым она пыталась вскрыть Ферби, и воткнуть мужу в грудь. Или положить подушку на лицо и придавить. Или перетянуть гирлянду на шее и затягивать, затягивать, пока он не задохнется.

Глеб будто почувствовал: резко и шумно вздохнул, захрипел, схватился за грудь и скорчился в позе эмбриона.

– Эй, ты чего, – испугалась Марина.

Он замер и лежал, будто бы не дыша.

– Эй! – ей показалось, что он умер.

«Вот дура! – думала она, – „Виагра“ и снотворное – это же нагрузка на сердце! А он не мальчик». Что, если она убила его?

Марина отступила на шаг, еще один, споткнулась о кресло. От страха заболело в груди. Будто его сердечная боль как-то передалась Марине. Боже мой! Что же она наделала! Убила отца своих детей!

– Глеб! Глебушка?! Проснись, – тормошила она его.

Он безвольно лежал, бледный, холодный. Тело его казалось дряблым, будто обмякли разом все мышцы. Но он дышал. Под веками двигались зрачки.

– Живой! Живой! – зашептала Марина. – Глебушка, хороший мой. Что же я наделала!

Она принесла мокрое полотенце, тоник для снятия макияжа, ватные диски. Отерев его всего полотенцем, укрыла одеялом, смыла косметику. Потом легла рядом, обняла, прижалась и закрыла глаза.

Они проспали до одиннадцати утра. У Марины с похмелья гудела голова, но она все равно была счастлива. Глеб, растерянно улыбаясь непривычной жизнерадостности жены, и, похоже, ничего не запомнивший из ночных приключений, с аппетитом ел омлет.

– Слушай, а там паштет остался? – спросил он.

– Мне ночью плохо от него было, – соврала она. – Я его выкинула. Прости.

– Так я и думал. Ну какая он баба? «Наташка, Наташка». Колян и есть.

– В смысле?

– Да прикинь, Колян решил пол сменить. Хочет операцию сделать. Сейчас на каких-то гормонах сидит. А я ему говорю: «Ну какая из тебя баба. Никто не поверит». А он такой: «Спорим, твоя жена ничего не поймет».

– Что-о-о?

– Скажи, ты же его сразу раскусила? Я видел, как ты скептически смотрела на этот паштет.

Маринка, поперхнувшись омлетом, закашлялась, потом засмеялась, но в глазах почему-то стояли слезы.

– Да ладно тебе, – успокаивал муж. – Сейчас это легко делается. Я почитал, мужика в бабу переделать вообще фигня: внутрь вывернуть, и делов-то. Наоборот – сложней. Я поэтому и хочу его отговорить. Может, ты ему скажешь, что сразу не поверила, что он баба? А то я не знаю вообще, как с ним теперь дружить.

– Пусть звонит мне, – откашлявшись и утирая слезы, сказала Маринка. – Расскажу ему, что значит быть настоящей женщиной.

А после завтрака, медленно перешедшего сначала в обед, а потом в ужин, играли в Монополию. Марина, как обычно, выигрывала, у нее скопился значительный капитал, а все остальные то и дело оказывались в долговой яме. У Глеба в кармане зазвонил телефон. Отворачивая экран от Марины, он чуть нахмурился и вышел. Марина заметила и жест, и взгляд, бросив игровую недвижимость на произвол судьбы, крадучись подошла к ванной.

– Наташ, ну че ты звонишь? – шептал Глеб. – Мне неудобно. Перезвоню, как смогу.

Папа – юморист

Мой папа – юморист. Выходя из комнаты, он всегда танцует партию из лебединого озера «пузатый умирающий лебедь в кальсонах», если хочет есть – ржет, как конь, и постоянно рассказывает анекдоты. Особенно любит такие, где муж выставляет в невыгодном свете свою жену.

«Приехала из заграничной командировки жена: „Ой, что нам показывали! На стриптиз водили. Такая гадость. Хочешь, покажу?“ „Ну показывай“. Жена начинает под музыку раздеваться. „Фу, и правда – гадость“».

Мы слышали этот анекдот раз пятьсот, но всегда смеялись. Мама смеялась и трагически смотрела на нас. В ее взгляде читалось: «Дети, скажите спасибо, что не алкоголик».

Еще папа был мечтатель. Он и сейчас такой, но с годами все же образумился немного. Раньше он свято верил во всякую херню: в светлое будущее, в райком партии, в лучшего друга. Все его обманули, поэтому на старости лет папа окончательно бросил пить. А юморить не бросил.

Но еще в пору своей молодости и мечтательности он, бывало, совершал прекрасные своей нелогичностью поступки, в которых как бы объединялись его мечтательность и желание юморить, и непонятно, чего было больше. Помню, однажды он поехал в Москву за двухъярусной кроватью для меня и сестры. Вернулся с двумя большими коробками, полиэтиленовым пакетом и загадочным выражением лица.

– Вас ждёт сюрприз, – предупредил папа и заперся в детской.

Мама побледнела. Она не любила папины сюрпризы, от них у нее пропадало молоко. Мы же с сестрой радостно предвкушали и подслушивали под дверью. Папа чем-то гремел.

Я знала, что буду спать на верхнем ярусе и мысленно расклеивала плакаты группы «Ласковый май» на потолке (мечтательностью я пошла в папу). Средняя сестра радовалась без всякой задней мысли. Ну а младшая, как обычно, сосала грудь, еще не подозревая, что можно существовать отдельно от мамы.

Папа пригласил нас в детскую.

На железных ножках посреди комнаты, поскрипывая цепями, раскачивался диван.

– Ну! Как вам?

Мы долго смотрели на диван, потом на маму. Мне почему-то стало за нее страшно. На лице ее отразилась слишком сложная гамма чувств.

– Сморите, он с балдахином, – папа с энтузиазмом накинул на конструкцию яркую брезентовую ткань с бахромой. – Вы только представьте, как диван будет смотреться на даче.

Дачный участок на тот момент у нас уже был. Из построек на нем стоял сарай для лопат и тяпок. Мы представили, как шикарно будет выглядеть рядом с сараем подвесной диван… с балдахином. Папа уловил идущие от нас флюиды.

– Мы построим большой дом и сделаем навес. И под ним поставим диван. Будем отдыхать и качаться.

Мы молчали. Никто из нас не умел представлять «большой дом». Зато прямо перед глазами была маленькая комната, которую мы делили со средней сестрой, и уже подрастала младшая.

– На чем дети будут спать? – спросила мама, стараясь не слишком мертветь лицом.

Папа проигнорировал вопрос, но какая-то тень прошла по его жизнерадостности.

– Девчонки, залазьте. Покачаю вас. Покажем маме.

Мелкая вскарабкалась на диван. Я тоже села, мучимая сомнением. Хотелось мрачно захохотать, но я стеснялась. Папа стал качать диван, который стоял чуть наискось и бился левым передним углом в стену, а задним правым задевал стол. Качаться нужно было на маленькой амплитуде.

Папа, начиная осознавать непоправимость своего поступка, без энтузиазма спросил:

– Ну ведь классно же?

– Да. Просто великолепно.

Я еще не знала значение слова «сарказм», но уже понимала, что в нем должно быть много трагизма.

Папа все понял. Он помрачнел, перестал раскачивать и ушел в гараж, где несколько дней с кем-то обмывал покупку.

Мы папу очень любили, и спали на этом диване пять лет (пока родители копили на следующую двуспалку). Вернее, сам диван пришлось убрать, он занимал слишком много места. Подушки от дивана раскладывали на полу, застилали пледом, чтобы не разъезжались, сверху стелили простыню. Но подушки все равно разъезжались.

Диванная конструкция пылилась в кладовке, потом переехала ржаветь в гараж. Когда дом у нас все же появился (я, правда, тогда уже жила в Москве), и диван занял свое законное место, встав под нафантазированный в прошлом навес, он уже переживал ветхую старость: цепи его скрипели, из подушек торчал поролон.

Что действительно пригодилось, так это яркий брезентовый балдахин. Я любила играть в придворную жизнь Франции эпохи «Трех мушкетёров», а из балдахина, если собрать его вокруг талии бантом, получалась шикарная пышная юбка. Я наряжалась и расхаживала по квартире, обмахиваясь бумажным веером и придерживая подол. «Миледи, умоляю вас!» – «Ах, оставьте». – «У меня срочное поручение от королевы». – «Когда я снова увижу вас?»

Иногда я играла с сестрами: королева и ее фрейлины. Высшей милостью с моей стороны было дать им надеть балдахин.

Люба, исполняющая желания

Что вы знаете про невзрачных женщин? Ничего. Существа-невидимки. Работает в нашем офисе одна такая – Люба. Я ее раньше вообще не замечал. Одевается неброско: старомодные платья ниже колен, кофточки какие-то то ли синих, то ли серых цветов, дешевый пуховичок. В офисе ее почти не видно, на фоне других девушек мимикрирует под цвет перегородок. Я бы ее и не рассмотрел, если бы Вова Рыжий – коллега по отделу, – не начал мне про нее барабанить, что она исполняет желания. Не в том смысле, что в постели (на это не много желающих нашлось бы), а вообще любые, если ее правильно попросить.

На новогоднем корпорате, когда я уже достаточно сфокусированный был и раздумывал над вариантами, Рыжий снова ко мне с тем же стейтментом подвалил.

– Не веришь? Без балды говорю! Помнишь, как Степка начальником отдела хотел быть? И оп-па! Как с Любой законнектился, глянь-ка – начальник. А ведь вшивый помощник менеджера был. И Волдырь, видал, на «Порше» ездит – это же всегда его мечта была. Он же на этих «Панамэрах» совсем вольтанулся. Тоже Люба помогла. А Терминатора, знаешь? Курьером у нас работал, имбецил перекачанный, в кино сниматься хотел. Я его недавно в телике видел, в бабском каком-то сериале. У всех сбывается. Магия у Любы какая-то есть. Она помогает тем мужикам, которые ее это… ну, того – ублажили.

– Трахнули, что ли?

– Ну а как еще бабу можно ублажить?

– Не знаю. Комп от вирусов почистить. Сумки до дома донести. Туча способов.

– Ну, донеси, попробуй. Может сработает.

– А сам-то чего?

– Я пока думаю. Тут важно сформулировать правильно. А то, помнишь, Пашков летать хотел?

– Это который из окна во время проверки выпал?

– Не, другой. Хочу заметить: летать – не падать. Нет. Стюартом теперь работает, как педрила какой-то.

– Почему педрила?

– Ну а кто? Мужик что ли?

Пока Рыжий мысленно классифицировал сексуальную ориентацию сотрудников авиакомпаний, я допил вискарь и внимательнее пригляделся к Любе.

Женщина как женщина. Все, вроде, при ней. Невысокая, кругленькая, лицо сердечком, волосы пегие, глазки блестят, нос огурчиком. Если на нее правильно свет направить и фокус навести, то даже какое-то шевеление появляется. Но и сомнения есть.

Стал я размышлять над этим дальше. Еще виски себе подлил (последний, кстати). Пока пил, вспомнил, что было у меня одно страстное желание. Глупое, конечно, детское, еще с тех времен, когда пубертат крыл как буря мглою. Мечтал я останавливать время. Но не просто так, а чтобы красоток раздевать и делать с ними, что заблагорассудится, а потом снова их одевать, и время запускать заново. Я так подробно себе это представил, прям как в детстве. Особенно тот момент, когда они такие вдруг очухиваются, встряхиваются, а сами ничего не помнят, но телом чувствуют: что-то приятное было. А я смотрю на это и многозначительно улыбаюсь, один во всем мире зная, что на самом деле произошло.

Пока все это мельтешило в моем уме, я, оказывается, уже шел к Любе сквозь полную пьяных коллег переговорку. И когда я смотрел на нее, аккуратно стоящую у стены с пластиковым стаканчиком шампанского, на лице моем плавала сладостная усмешка. И Люба как будто сразу все про мечту мою поняла, потому что сказала:

– Остановись, мгновенье, ты прекрасно.

– Что? – растерялся я.

– Да я все ждала, подойдешь – не подойдешь. Видела, как вы с Рыжим обо мне говорили. Даже знаю, о чем.

– А если знаешь, скажи, правда это или нет.

Она пожала плечами и покраснела то ли от стеснения, то ли от осознания своей власти. И я вдруг подумал, что она милая. Особенно когда вот так улыбается ямочками и смотрит в пол. Хотя, конечно, простовата. Нужно еще бухнуть.

– Давай выпьем? – угадала мое желание Люба.

– Кончился крепыш, – я с сожалением развел руками.

– А у меня есть, – и она извлекла из тумбочки бутылку виски.

– Да ты, Люба, волшебница, – удивился я, скручивая бутылке крышку и чувствуя, что Люба нравится мне все сильней.

Выпили. Она, правда, от вискаря отказалась, пила шампанское.

– Пойдем покурим, – перекрикивая дебильную музыку, предложил я.

– Пойдем.

Курилка у нас на улице. Стоим. Москва вокруг вечерняя, сугробы грязные, люди домой спешат. И новогодняя иллюминация мигает. Неужели это и есть Новый год? И что значит, новый? Будто предмет. А он не предмет, он – время. Его не остановишь, идет и идет. Хотя куда идет? Мы же никакого движения времени не видим. А видим этих людей и автобусы, и машины, которые едут сквозь слякоть города. И такое странное чувство охватывает. Будто все это сон, муторный и бредовый. И только Люба в нем – настоящая: стоит на морозе, улыбается и смотрит с такой верой в происходящее, что превращает все это пьяное марево в реальность силой своего взгляда.

Люба курила, обхватив себя руками и насмешливо глядя мне в глаза. Она ожидала от меня чего-то.

– Ну, – наконец не выдержала, – и чего тебе от меня надо?

Я как-то вдруг застеснялся вываливать на нее корыстный интерес. Потупился, приобнял ее, говорю:

– Замерзла?

– Ого! Такой красавец, а пристал к замухрышке. Тебе бы подошла Маринка из бухгалтерии. Или Олечка – новая секретарша.

– А мне ты нравишься, – тут я и вправду ощутил прилив симпатии к ней, что-то внутри погорячело. Надвинулся на нее, руками обхватил и притиснул к стене. Она ойкнула и замлела. От тела ее шел легкий ток, из-за чего все во мне поднималось и куда-то неслось. Я даже Пашкова вспомнил, стюарда. Не зря он полетел. Есть с чего. И я поцеловал Любу. Губы ее пахли пряником, как и сама она. А еще мандаринами, морем и слегка виски. Странно, вроде она шампанское пила. Как это в ней смешались мои любимые запахи?

– Ух ты! – отстранилась она, и я заметил, что под левым глазом у нее остались крапинки осыпавшейся туши.

– Может, к тебя поедем? – предложил я.

– Я так сразу не могу, мне надо к тебе привыкнуть.

– А сколько требуется времени?

– Пока допьешь.

– Ах ты, проказница!

У нее была однокомнатная маленькая квартирка, чистая и уютная. Мы не успели даже разложить диван. Она попросила погасить свет, и все происходило наощупь, пьяно, с какими-то несуразными недоразумениями. В какой-то момент я даже принял кота за ее ногу. Но когда мы состыковались, дело пошло. Отбивали телами триоли и секстоли. И я вдруг подумал: вот оно – движение времени. Только занимаясь любовью в темноте можно понять, как оно идет и стоит одновременно.

Я лежал на диване и прислушивался к гулким ударам своего сердца Было немного страшно. После первого секса с женщиной всегда словно после наркоза, думаешь: «Как я сюда попал?» Возбуждение отпускает, и все может измениться до неузнаваемости. Порой наваливается такой стрем вперемежку со стыдом, что кажется, да ну на хрен, никогда больше. И дело не в том, что страшная или какая-то не такая. Просто – не та. Но заранее этого не знаешь, не берешь в расчет. Ну, может, где-то на подсознании. А потом сразу наваливается понимание.

– Спасибо! – сказала она, и я почувствовал, как она прильнула ко мне – мягкая и тёплая. – Так хорошо было, – ее глубокий вибрирующий голос был полон чего-то нового, он обволакивал, как бархатная темнота.

– Да за что спасибо-то? – я вдруг понял, что отвращения у меня к ней нет, даже наоборот – удовольствие, будто сделал что-то хорошее и правильное.

– Как, не за что? Звездочку мне достал, – она хохотнула.

Звездочку, точно… вспомнил: я же хотел желание загадать. Неудобно как-то, конечно, после всего. Я в задумчивости повернулся на бок и стал гладить смутно различимые в темноте живот, грудь, шею, подбородок. Наощупь она казалась мне удивительно красивой. От нее шел уже не ток, а ровное расслабляющее излучение, к которому хотелось прильнуть и забыться.

– Люба! – сам не ожидая, позвал я.

– Мм?

– А правда, что ты желание можешь исполнять?

Она напряглась, зашевелилась, скинула мою руку и повернулась ко мне спиной.

– С чего это ты взял?

– Рыжий сказал.

– А может, я его подговорила.

– Зачем?

– Влюбилась в тебя.

– Да ну…

– Так ты поэтому со мной замутил?

– Нет, не поэтому, – слишком быстро начал я оправдываться. – Не только поэтому.

– И чего же ты хочешь?

– Ну… – я задумался, вспоминая чего же хочу. Останавливать время? Вот глупость. Да и ради чего? Чтобы спать с женщинами? Бред. Теперь я и так могу. И потом, я же тогда быстрее других состарюсь. Так! Стоп! Это все плод моего пьяного воображения. Время? Желание? Но я здесь лежу. И выполнил условие. И она ждет. А вокруг темно, словно в Марианской впадине.

– Хочу в Марианскую впадину спуститься, – зачем-то сказал я, и тут же спохватился: «Во дурак! В Марианскую впадину?! Серьезно?!»

– Может, чего-то нормального пожелаешь: денег там или квартиру?

Я представил себе деньги – чемодан, полный купюрных пачек, как в кино. Потом квартиру. Ни от какой из воображаемых картинок не екнуло внутри. Похоже, и правда, дурак.

– Я не знаю, чего желать.

– Помнишь сказку про цветик-семицветик.

– Не-а.

– Там девочка желания загадывала, и все они оборачивались проблемой для нее. Тогда она поняла, что надо загадывать для других.

– Для кого же мне загадать?

– Не знаю. Для мамы.

– Пусть… пусть… пусть… У всех в мире все будет хорошо!

– Ты мой милый! – Я ощутил на своем лице ее руку. – Ладно, пусть у всех все будет хорошо! А теперь давай спать. Утро вечера мудренее.

Утром на улице было морозно и солнечно. Я шел к автобусной остановке и улыбался. «Эх, надо было машину просить. Или яхту. Дурак!»…

Мир был свежим, лучащимся и красивым. Теперь в нем все было хорошо. Я смотрел на это и многозначительно улыбался, один во всем мире зная, что на самом деле произошло. Хотя, почему один, Люба ведь тоже в курсе!

Снежная свадьба

Выпал снег, и третьеклассники приободрились. Наконец-то можно заняться после школы чем-то полезным, а не просто тащить свои тяжелые, набитые знаниями головы от школы домой. К тому же представился интересный повод. В понедельник Славик при всех объявил в столовой, что расстался со своей прежней подружкой, и теперь намерен встречаться с Мариной. Ей послышалось в этом: «давай жениться». И Маринка начала подготовку к свадьбе.

В тот же день после уроков девочки слепили из снега свадебные атрибуты: платье невесты, арку, под которой жених и невеста пройдут к алтарю, сам алтарь – как в настоящей церкви, стол для банкета и лестницу, которая поведет молодоженов в «прекрасное семейное будущее». Свадебная церемония была запланирована на завтра. Света даже пообещала принести плед, чтобы сделать красную ковровую дорожку.

Наступил день церемонии. Девочки нетерпеливо вздыхали весь последний урок, на котором учительница мучила их «признаками народной сказки: волшебный помощник, вымышленные события, повторы», – в общем, никакого отношения к реальной жизни. Наконец – свобода! Осталось дождаться жениха, который еще целый урок должен прозябать на рисовании. Шли последние приготовления: Олеся делала кольца из фольги; Таня накрывала на стол – пачка сухого Ролтона и мандаринка; Анфиса, назначенная священником и тетей из ЗАГСа, репетировала речь; Алена представляла себя подружкой невесты, Лена – матерью, Наташа – фотографом, а Марина – самой невестой. Василиса же, не зная, чем заняться, привязала к ветке куста веревку от варежек, чтобы дернуть ее, когда молодожены пойдут под венец, и на них красиво посыплется снег!

Кстати, по поводу похода к этому самому венцу возникла сложность. Свадебное платье примерзло и не двигалось. Когда Марина, упираясь руками в снежную талию, попробовала сдвинуть его к алтарю, в центре юбки проступила трещина. Пришлось перетащить алтарь к платью. Девочки уже чинили снежными нашлепками подол невесты, когда из школы вышел Славик с другом Андреем.

Увидев масштаб приготовлений, Славик трусливо спрятался за хоккейную коробку. А вот Андрею затея понравилась. Он, оказывается, давно мечтал погулять на свадьбе. Достав из портфеля сок, оставшийся с обеда, Андрей стал его пить, представляя, что это водка. После каждого глотка он шумно выдыхал в сторону и срывал с девчонок шапки, чтобы занюхивать волосами.

Славик рассчитывал тихонько проползти за хоккейной коробкой, перелезть через забор и улизнуть от бракосочетания. Но его заметила Василиса.

– Вот он! – завизжала она.

– Иди сюда, – позвала Маринка.

– Не пойду, – выглядывая из-за хоккейной коробки, крикнул Славик.

– Ты же сам предложил жениться!

– Я не предлагал. Ты все придумала!

Маринка заплакала и начала крушить платье. Оставив от него груду мерзлого снега, она бухнулась в сугроб у забора и, размазывая по лицу слёзы, стала звонить настоящей маме, чтобы та ее срочно забрала.

Остальные девочки, не простив жениху страданий Марины, решили все-таки затащить его под венец. Облепив со всех сторон, они поволокли Славика к Маринке. Весь в снегу, в сдвинутой на лицо шапке, с раскрывшимся рюкзаком, из которого вываливались краски и карандаши, жених отчаянно сопротивлялся своему счастью. С куртки слетели пуговицы, у шапки оторвался помпон. Наконец, Славик не выдержал, и, рассвирепев, раскидал девочек, которые тут же заныли. Опьяневший от сока Андрейка орал песню: «Пока, пока, по камушкам мы школу разберем, учителя повесим, а завуча убьем…». Допев, он исполнил известный танец из Тик-Тока. После чего концертная программа повторилась. А Василиса все дергала и дергала за нитку от варежек, стряхивая с кустарника уже не снег, а последние необлетевшие листья.

И вот, кольца потеряны, алтарь сломан, арка рухнула, вместо платья бесформенный сугроб, а лестница в «прекрасное будущее» осталась без ступеней. Выпав из рюкзака Славика, по снегу расплескалась красная краска, окончательно превратив свадебную идиллию в поле боя. На секунду все замерло: дети, птицы, школа. Даже облака перестали бежать по небу. Но потом снова побежали, роняя крупный грустный снег. Собрав все выпавшие из рюкзака предметы, жених ушел. Его друг Андрей, по-прежнему притворяясь пьяным, доел мандарин и грыз Ролтон. Потирая ушибленные места, девочки собрались вокруг невесты. Они пробовали утешить ее, но она упрямилась:

– Отстаньте! – отпихивалась она. – От меня муж ушел. Я теперь одинокая мать.

– Как? – удивлялись девочки. – Ты разве успела родить ребенка?

– Я усыновила Мишу Голубева, – рыдала она. – Сегодня, на большой перемене.

Василиса тем временем варила из снега и жухлых листьев «зелье», чтобы лечить раненных подруг. До взрослой жизни оставалось как минимум десять лет.

Счастливая семейная жизнь

Что может испортить хорошо налаженную и счастливую семейную жизнь? Практически ничего. Разве что случайные роковые ошибки.

У Саши и Маши все было хорошо, пока супруги не совершили роковую ошибку. Вернее, их было две, но следовали они одна за другой и потому являлись как бы продолжением друг друга.

Первой ошибкой было решение Маши выкинуть из прихожей коврик. Саша не то чтобы был привязан к нему, но считал его личным вкладом в семейный быт. Когда Маша запихала коврик в пакет для мусора, Саша испытал неосознанное беспокойство. Но здание семейной жизни не рухнуло, даже не покачнулось, в нем лишь появилась незаметная трещинка.

Следующую роковую ошибку совершил уже он – глава семьи. Испытывая тревожность, Саша без разбора покупал в магазине сладости, брал на кассе первое, что попадалось под руку. В «Пятерочке» была акция на «Нутеллу». Саша вспомнил, как в детстве облизывал вымазанные шоколадом пальцы. А тут еще акция! В общем, купил.

Маша и в детстве, и теперь теряла контроль при виде шоколадной пасты, съедая содержимое банки за раз, стоило оставить их наедине. Проблема была в том, что Маша всегда «худела». Естественно, увидев дома банку «Нутеллы», она запаниковала. Ночью, соскребая ложкой остатки лакомства с самого дна, Маша поняла, что никогда не простит этого мужу.

– Ты делаешь, а я страдаю, – трясла она спящего, не подозревающего о преступлении, мужа. Саша, собиравшийся во сне вступить в половую связь с другой женщиной, удивился проницательности жены. Ничего не ответив, он затаился, притворяясь, что спит, но готовясь перейти к контрнаступлению: «Я не виноват! Я не контролирую себя когда сплю. Лучше ты расскажи, почему во сне охаешь и зовешь какого-то «котю»…

Однако, про другую женщину Маша молчала. В этот момент она думала, что муж равнодушный козел, безразличный к ее проблемам. Мысленно собирая коллекцию претензий, она не спала всю ночь и насобирала если не на «Большой Петергофский дворец», то уж точно на маленькую «Оружейную палату». Утром, измученная внутренней войной, она встала такой разбитой, будто по ней проехал танк. Виноват в этом, конечно, был Саша.

Он – ни слухом, ни духом – спокойно завтракал свой омлет, который сам же и приготовил, ибо чувствовал, что Машу лучше не просить. Она вошла на кухню и воззрилась на мужа, будто планировала его испепелить. Саша струхнул, и, стараясь поскорее покинуть «зону досягаемости», запихнул в себя весь омлет. Дожевывая на ходу, он скрылся за дверью.

Маша осталась один на один со своим взглядом, который уже на полную мощность бесцельно пепелил мир, словно звезда смерти. Словно две звезды. Маша встала перед зеркалом и пепелила себя, пока ей не надоело. Тогда она расплакалась и плакала три часа с перерывом на кофе. Наконец, силы оставили ее, и она уснула.

На работе Саша старался не думать про семейную жизнь, лодка которой раскачивалась под действием непостижимых сил. Он думал про самолеты: как у них открываются и закрываются шасси, как устроены крылья; про конвейеры и шарикоподшипниковые механизмы; об освоении космоса и судьбах человечества; о прекрасном и светлом будущем, которое надо так устроить, чтобы все были счастливы и веселы. Саше казалось, что он это может. И только одного человека он не мог осчастливить – свою жену, которая в этот самый момент грызла от отчаяния ортопедическую подушку, стоившую (между прочим), как то самое крыло от самолета, о котором мечтал Саша.

Вернувшись из прекрасного светлого будущего домой, Саша был несколько озадачен. По дому бродила Маша с опухшим лицом. У нее дергался левый глаз, она молчала. Саша, не зная, как поступить, решил делать вид, что все в порядке, то есть просто Машу не замечать. Но Маша слонялась не просто так. Она ждала, когда жажда высказаться перехлестнет воспитание. Саша «высказывания» избегал, понимая, что разговор не сулит ничего хорошего. Маша мрачнела, чувствуя, что готова начать ядерную войну.

«Ей просто нравится страдать», – думал Саша. Он лежал на диване и смотрел сериал про психов. «Все наладится, – успокаивал он себя, глядя как маньяк вырезает надпись „люблю“ на спине жертвы. – Сейчас у нее кончится ПМС, и все будет хорошо».

Некоторое время в квартире было тихо. На кухне глухо журчал холодильник. Капал кран. Слышались какие-то голоса за стенкой. И тут в комнату вошла жена. В руках она держала нож и литровую банку.

– Зачем тебе банка? – спросил муж.

И тут же понял: банка летела ему в голову. Саша пригнулся. Маша разбежалась и прыгнула на него. Он схватил ее за горло. Она воткнула в него нож. Он ее душил. Она увеличивала количество «ножевых ранений». Они некоторое время боролись и, наконец, благополучно убили друг друга. Она испепелила взглядом его труп. Он засунул ее в мусорный пакет.

В комнату вошла дочка.

– Пить хочу, – сказала она, подозрительно глядя на родителей.

Саша и Маша переглянулись.

– Да, конечно, – Маша побежала на кухню и вернулась со стаканом воды.

Дочь пила, вздрагивая всем телом.

– А чего это на полу стекло?

– Мама банку нечаянно уронила, – и Саша сбегал на кухню за веником.

– У вас все нормально? Тут какой-то бардак.

– Все хорошо. Ложись спать.

Дочка ушла, успокоенная. Супруги подмели пол, убрали следы борьбы и свои останки. И продолжили жить. Только чуть-чуть что-то умерло внутри.

Котоиваномахия (или «про кота»)

Иван завел кота. Никто его за руку не тянул, не уговаривал, не плакал: «Давай заведем кота, давай заведем кота». Оля, конечно, хотела кошечку, но не настаивала. Иван был не из тех, с кем можно «настоять». Но тут он сам подобрал кота в переходе: «Жалко, – говорит, – стало». Потом, правда, не мог понять, как это произошло, Иван же с детства ненавидел кошек. «Кошачий гипноз», – объяснил он жене.

Оля назвала кота Маркиз. Но Иван обращался к нему исключительно «скотина ушастая» и часто напоминал, что поступит с ним, как Тарас Бульба с младшим сыном: «Я тебя породил, я тебя и убью». Кот не верил, а, может, Гоголя не читал.

Иван рассчитывал, что с котом будет как с собакой. Животина станет его любить, приносить тапки, выполнять команды. Но едва кот пришел после кастрации в себя, между ним и Иваном сразу же возник конфликт интересов, перешедший в острую стадию из-за банального паштета.

Ну, не совсем банального: паштет «ВкусВилл» из гусиной печени – нежная сливочная консистенция, сверху ароматное виноградное желе. Когда Иван первый раз его купил, они с Олей съели всю банку сразу. На следующий день Иван снова принес паштет, открыл, нарезал хлеб, разложил маринованные огурчики на тарелке. Пошел звать Олю. И пока они препирались, кто кого сильнее хочет съесть, кот сожрал паштет. Когда игриво настроенные супруги вошли на кухню, кот сидел на столе и вылизывал банку, придерживая ее лапами. Вид он имел борзый, будто считал пожирание дорогих паштетов своим правом.

Иван взбесился и понес кота мочить. Нет, не убивать. А в буквальном смысле «мочить», под краном. Кот молчал. Зато орал муж. Испугавшись за психическое здоровье Ивана и за физическое – кота, Оля прибежала в ванную комнату. Муж прижимал кота ко дну ванной, поливая его из душа. Кот, придавленный, но не сломленный, воротил под струями воды морду и так исподлобья смотрел на Ивана, что было понятно – презирает.

– Он не сопротивляется, скотина! – орал Иван. – Специально бесит меня!

– Тихо, тихо, – Ольга один за другим расцепляла пальцы Ивана на загривке кота.

Ночью, едва Иван захрапел (что означало переход его сна в глубокую фазу), на кухне со звоном что-то рухнуло. Оля даже не встала, сразу все поняла. Иван вскочил. В таких случаях говорят «как ошпаренный». Короче, Иван ринулся на кухню. Вскоре из ванной раздались его вопли, и звук льющейся воды. Кота было опять не слышно.

– Ты представь, эта ушастая скотина скинул со шкафа коробку коньячных бокалов, – негодовал после возвращения муж, укладываясь в кровать и нервно дергая на себя одеяло. – Вдребезги весь набор.

«Надо же, – не без гордости за кота подумала Оля. – Винные не тронул. Как только догадался, какая из коробок моя?»

Утром все было тихо-мирно. Оля выпустила кота из ванной и накормила. Разбудила и накормила мужа. Иван собирался на работу. Кот спал. Оля вышла к дверям провожать мужа. В коридоре на полу почему-то валялась куртка. Она подняла и ахнула. Тонкая, суперлегкая – на каких-то там мембранах – куртка была разодрана спереди, ошметками торчали серебристо-синий нейлон и белая, нанотехнологичная вата.

Когда муж понес жалко мяукнувшего спросонья кота на экзекуцию, Оля воспротивилась.

– Зло порождает зло! – сказала она. – Кто-то из вас должен остановиться первый.

– Только не я, – рычал муж. – Я поселился здесь раньше. Если он отказывается подчиняться, придется ему переехать в кошачий рай.

Тогда Оля тихонько сняла свой плащ (который, кстати, висел на той же вешалке, что и злосчастная куртка, но остался при этом совершенно цел), взяла сумочку и вышла за дверь. Это была не ее война.

После трагедии с курткой Иван решил избавиться от кота.

– Бесполезное существо. Дом не охраняет, об ноги трется только когда жрать хочет. Отказывается правила выполнять!

– Скажи спасибо, что в ботинки не ссыт, – у Оли были коты в детстве. – Мы ведь кастрировали его! Представь, как бы ты относился к тому, кто лишил тебя возможности размножаться. И потом, ты же сам его завел? Он уже часть семьи. Может ты и меня выкинешь однажды?

Пришлось Ивану усмирить пыл и начать строить отношения с конструктива. Он купил коту ногтеточку и колокольчик на палочке. Иван даже показал, встав на колени и царапая ногтями обернутую джутовой веревкой стойку, как правильно точить. Кот наблюдал без всякого пиетета. Потом лениво побегал за колокольчиком. Как бы делая одолжение, потерся о ноги. А потом поточил когти о пиджак, висящий на спинке стула. Иван не выдержал, обмотал кота стрейч-пленкой и состриг на фиг когти со всех – в том числе задних – лап.

Кот, похожий в пленке на бревно, лежал и смотрел на Олю. Ивану казалось, что во взгляде читается: «Ничего! Мое время придет. Мы еще будем вместе». Оля – взглядом же – отвечала: «Ты хоть и кастрированный, а я тебя все равно люблю». Не зная, как еще насолить вредному животному, Иван снимал унизительную для кота сцену на телефон, чтобы похвастаться перед друзьями своей победой.

Однажды, после очередной водной экзекуции, кот заболел. Простудился и стал кашлять, а через неделю перестал есть. Он бездвижно сидел в углу кухни, смотрел в какую-то точку на полу и дрожал. Не подошел он к миске, даже когда Оля положила ему любимый паштет. Пришлось ехать к ветеринару. У кота диагностировали воспаление легких и прописали уколы антибиотиков. Оля панически боялась шприцов. Пришлось Ивану делать коту уколы. Обессилевший, потерявший волю к жизни бедный кот не сопротивлялся, только жалостливо постанывал, как человек. И Иван неожиданно полюбил его за это. А когда позднее сам слег с простудой, уже здоровый и отъевшийся кот, как грелка, лежал у его ног, запуская свой вибрирующий моторчик.

Так болезнь не просто смягчила противников, а сделала из них «братанов». Иван, вернувшись с работы, первым делом тянул по полу бумажку на палочке, а «скотина ушастая» с энтузиазмом бросался за ней, выделывая в воздухе сальто. Оля обиженно спрашивала:

– Почему он так любит тебя? Я же его кормлю, глажу.

– Он мужик! Ему эти мещанские радости до фени.

– Но я тоже играю с ним.

– Чтобы правильно играть с котом, надо думать как кот, – прищурив глаза, объяснял Иван.

– Что это значит?

– Ну, вот ты, например, придаешь бумажке такую аэродинамическую форму, чтобы она летала как бабочка? Нет! А я придаю. А когда он поймал бантик, я легонько так дергаю за нитку, чтобы имитировать медленный уход жертвы из жизни. Достоверность и инженерный подход! А ты просто туда-сюда машешь. Конечно, ему не интересно.

– Ну-ну, – говорила Оля и уходила на кухню, размышляя: «А не завести ли щенка? Или попугайчика… Или рыбку…»

Изысканное

В студенческие годы я приворовывала. Не от голода, а ради забавы. Тогда ещё были рынки и магазины с ценниками, написанными от руки, по которым кассиры считали стоимость на калькуляторах, без всяких касс. Камер наблюдения не было, пирожные можно было безнаказанно есть у прилавка, на рынке – тырить морковку и огурцы. И так романтично было переклеивать ценники с дешевого вина на дорогое и хихикать, расплачиваясь, а потом, выйдя, уже открыто ржать над глупой продавщицей, которая ни хрена не понимает в вине. Будто мы тогда что-то понимали. Я, впрочем, и сейчас не разбираюсь. Знаю только, что приличные люди пьют «Шабли».

Однажды я украла курицу гриль в бумажном пакете, спрятала ее под куртку и сбежала. И хотя измазалась в жиру, было так весело с ней (горячей!) за пазухой нестись по замерзшему зимнему рынку.

А еще я, не заплатив, сбегала из ресторанов. Пока сама не устроилась работать официанткой. И когда впервые не расплатился мой клиент, я узнала, каково это: у меня вычли из зарплаты. Благо, мы тогда приворовывали всем коллективом: продавали свое бухло и сардельки из соседнего магазина, выдавая их за шпикачки по-баварски.

Подбивая в конце дня выручку, менеджер брал «наше» и в курилке осторожно делил на всех пропорционально ответственности и стажу.

«Мы берем часть выручки в хороший день, – говорил менеджер, – потому что у нас есть моральный потолок. В плохой день мы вообще не трогаем кассу. И молчим. Поняли? Молчим!»

Старший менеджер был умный. Он боялся. А директор – бывший штангист – оказался человеком бесстрашным. И без морального потолка. Он приезжал бухой, открывал кассу, забирал все, что есть, и ехал в казино (они тогда еще были в Москве легальны). Естественно, хозяева ресторана однажды узнали и обиделись, уволив директора выстрелами в живот. Потому что нельзя тырить бабки, если работаешь на братву. Нас они почему-то не тронули, наверное, масштаб не тот. А может все дело в моральном потолке. Мы, чтобы не провоцировать, уволились сами.

Пример с директором был доходчив. Я осознала, что воровать нельзя.

Но была у меня ещё одна слабость, маленький невинный грешок: я не могла устоять перед искушением своровать чайную ложечку с длинной ручкой, какие подавали с латте в «Кофе-хаус» и «Шоколаднице». Я обожала такие ложечки. Мне, правда, и в голову не приходило, что их можно купить. Тогда я вообще не задумывалась о быте: тарелках, вилках, подушках, пододеяльниках и прочей ерунде. И до сих пор не задумываюсь. Считаю мещанством. Быт должен течь стихийно, сам собой. А тогда и вовсе не было смысла покупать промтовары, каждый день мог произойти коллапс: нужно в спешке валить из общаги, переезжать на новый флет, а то и вовсе ночевать в таксопарке. А тут эти ложечки… Куда их девать? Поэтому они легко приходили в мою жизнь и так же легко уходили. За мной во времени тянулся след изысканных чайных ложек.

Я всегда назначала свидания в «Кофе-хаус». В ресторанах тогда можно было курить, я одну за другой смолила тонкие сигаретки, сквозь клубы дыма задумчиво смотрела вдаль и помешивала латте ложкой с длинной ручкой. До чего же это было изысканно!

Потом я вытирала ложку салфеткой и, делая беззаботный вид, прятала ее в сумку. Если это замечал визави, я пожимала плечами, мол, что делать – такова жизнь.

Иногда, правда, на блюдце подавали обычную куцую чайную ложку. Я спрашивала официанта: «А с длинной ручкой нет?». «Нет, – говорил он, – разобрали». В такие моменты я ревниво думала, что кто-то еще ворует эти ложки. Может быть, орудует банда любителей изысканного по «Шоколадницам» всей страны.

Честно сказать, не помню, как я избавилась от этой привычки. Значение изысканного снизилось само собой. Я перестала воровать ложки, курить сигаретки, пить в «кофе-хаусах» латте и вообще стала избегать всяких «шоколадниц»: дорого, да и нет смысла – на свидания же я больше не хожу. Но две ложки с тех времен лежат в ящике для столовых приборов, и все в семье знают, что ими пользуюсь только я.

Как-то я рассказывала детям о прошлом и ела мороженое такой ложкой. Уровень сахара в крови повысился, я расчувствовалась и рассказала, как воровала ложки. Это было педагогической ошибкой с моей стороны. Теперь каждый раз, когда я учу детей тому, что такое хорошо, а что плохо, они лаконично парируют: «Мама, ты в молодости ложки воровала». И мне остается только молчать, изысканно помешивая кофе.

Латте я, кстати, научилась делать сама. Пенку из молока взбивает домашний капучинатор. Отличная вещь, всем советую. На «Вайлдберрис» всего двести девяносто рублей.

Фаина

Фаина жила на свете, чтобы всех спасать. Это была одинокая женщина с кредитом, который оставил после себя бывший муж. С тех пор, как Фаина поняла, что никто в этой жизни ей не поможет, она выбрала целью помощь другим.

Поднимаясь по переходу, она подхватывала у старушек сумки и, мотивируя их своим примером, рассказывала о пользе кардио-нагрузок, и бедным старушкам приходилось за ней бежать. Если кто-то спрашивал дорогу, она открывала навигатор и вела (обычно) не в ту сторону, так как у нее был типичный для чувствительных людей топографический кретинизм. Однажды Фаина научила маньяка пользоваться «Тиндером», бедняжка работал до этого по старинке: ошивался в Битцевском парке и ждал. Так что, Фаина помогала всем.

Пришла как-то к Фаине подруга и стала жаловаться, что муж перестал ее замечать. Фаина, сама в этом не преуспевшая, прослушала семинар «Как завоевать и удержать мужчину» и сразу же взялась помогать.

«Чтобы влюбить самца, – говорила Фаина, – нужно быть как он, но при этом выгодно отличаться, обращать внимание на себя». У подруги выгодных отличий не было: полноватая, пегая, нос картошкой – обычная русская баба.

– Тебе надо шляпу оранжевую купить, – посоветовала Фаина.

Муж подруги действительно носил шляпы (был у него такой бзик). А оранжевый цвет кого угодно выгодно отличает.

Подруга купила. Пришла в шляпе домой. Муж – ноль внимания. Она долго красовалась у зеркала: то снимет шляпу, то наденет.

– Знаешь анекдот? – спросил муж. – Баба в шляпе смотрится в зеркало: «Ну, – говорит, – я и дура!» Снимает шляпу и снова смотрится: «Нет, – говорит, – дело не в шляпе».

Это было фиаско. Критика мужа доказывала, что он ее больше не любил. Заплаканная подруга пришла жаловаться к Фаине.

– Слушала я лекцию сексолога, – сказала Файна. – Мужчина теряет к женщине интерес на третий год совместной жизни. Так задумала природа. На подсознательном уровне мужчина знает, что он эту женщину уже оплодотворил.

– И что же тогда? Все пропало?

– Есть способ. Но надо сексологу заплатить тридцать тысяч.

– Понятно, – сказала подруга. – Это тоже задумала природа?

– Он в качестве бонуса дал бесплатно один прием… Мужчину в постели нужно удивить.

И подруга сделала все именно так, как научила Фаина. Ночью, когда ничего неподозревающий муж беззаботно лежал в кровати и медленно отходил ко сну, она таинственно села у него между ног и многообещающе посмотрела. Он, не выдержав напряжения, уснул. Тогда она стала медленно водить ноготками по внутренней стороне его бедра. От этих прикосновений, по мнению сексолога, в мужчине должна была пробудиться страсть. Но муж сквозь сон решил, что в постель забралась крыса и ползет у него между ног, чтобы откусить его небольшое, но дорогое сердцу достоинство. Был у него с детства такой страх. Спросонья он двинул жене в нос пяткой, та слетела с кровати и окропила кровью новый ковер.

После несчастного случая подруга решила отказаться от помощи Фаины. Но остановить женщину, если она взялась помогать, все равно что победить «Оциллококцинумом» пандемию.

– Способ есть! – с энтузиазмом сообщила Файна, подловив соседку в лифте. – Работает безотказно, но непредсказуемо. Нужно задействовать женский круг. И нажать йони-пульт.

– И как это сделать?

– Садишься на пол голая. Чтобы не утекала энергия – рисуешь мелом круг. И представляешь, что из твоей йони идет ниточка к мужчине. Затем представляешь, что хочешь от него получить и головой поворачиваешь вот так: слева направо, слева направо. И медленно втягиваешь низ, как бы нажимая пульт.

Подруга решила послушать Фаину в последний раз. Придя домой, разделась и села на тот самый, хранивший следы крови ковер. Мела у нее не было, поэтому она насыпала по кругу гречку.

Вернувшийся домой муж увидел на полу голую супругу. Глаза закрыты. Она как-то странно водит из стороны в сторону головой. Повсюду гречка. Он решил не беспокоить жену, а тихонько вызвал скорую.

Санитарам она не сопротивлялась. Ей оставалось одно – верить в йони-пульт. В психдиспансере поставили диагноз: «Первая стадия неврастении». Муж был напуган. Он стал внимателен к жене, предупредителен и очень мягок. И Фаина, наконец, успокоилась – семья спасена.

Так Фаина в очередной раз помогла людям. Ну и сработал йони-пульт.

Синдром тушенки

В сорок лет Кассиопея Марковна прочла страшный рассказ о четырех беглых зеках. Один их них был простым и добрым парнем, которого взяли как запас продовольствия. Зеки долго и муторно пробирались куда-то по заснеженной тайге, съев сначала руки бедняги, а потом все остальное. Между собой они называли его «тушенкой».

Кассиопею Марковну до глубины души потрясли подобный цинизм. Мысль о том, что сама она такая же тушенка, с тех пор неотступно мучила ее.

Переосмысливая прошлое, Кассиопея Марковна видела, что жизнь ее это подтверждала. Безотказная и незлобивая, она была для всех средством для достижения личных целей. Женщины дружили с ней, чтобы она оттеняла их красоту, мужчины использовали как запасной аэродром, коллеги на работе без зазрения совести присваивали ее заслуги, а родственники с нетерпением ждали, когда она умрет и оставит им свою небольшую, но все же московскую квартиру.

Кассиопея Марковна не вышла замуж, не родила детей и не сделала карьеры. Жизнь ее состояла из унылых будней, мелких тревог и незначительных одиноких радостей. К старости же Кассиопея Марковна стала подозрительна и маниакально пуглива. Причиной тому во многом был тот рассказ.

В один прекрасный летний день Кассиопее Марковне стало плохо с сердцем – упала в поликлинике, пока ждала очереди на прием. Ее отвезли в реанимацию, выяснить и проколоть-прокапать. Там-то Кассиопея Марковна и увидела медбрата Геннадия.

Был он одутловат, с белой шеей и бледными большими руками, носил грязный халат и кощунственно-красное лицо с широко расставленными, налитыми кровью глазами. Кассиопея Марковна при взгляде на него покрывалась мурашками и испытывала неприятно проскальзывающий по внутренностям холодок. Завидев Геннадия, Кассиопея Марковна цепенела, прижималась к стене и старалась принять цвет окружающих ее предметов: штукатурки, пикающего монитора или прикроватной тумбочки. Другие пациенты, казалось, Геннадия любили. Особенно толстый мужик, с которым они обсуждали «Реал Мадрид» и какие-то «сайлентблоки». Но Кассиопея Марковна замечала, как в присутствии Геннадия стекленел взгляд мужика и тоже будто наливался кровью. Медбрат будто гипнотизировал его, наводил морок, который действовал на всех в палате, в том числе на нее.

Хуже всего было, когда Геннадий работал в ночь. В одну из таких смен Кассиопея Марковна, что-то почувствовав, проснулась в ознобе. Медбрат сидел в палате рядом с кроватью женщины, страдающей от рака. Женщина постанывала, не открывая глаз. Спина Геннадия, видневшаяся в свете уличного фонаря, вздрагивала, как от частых и больших глотков. Вдруг он замер и обернулся. На миг глаза его сверкнули в полутьме. От ужаса Кассиопее Марковне сдавило грудь. Накрывшись с головой одеялом, она зажмурилась и притворилась спящей. Медбрат Геннадий некоторое время возился, кряхтя и постанывая, а потом ушел. Кассиопея Марковна долго лежала, потея от страха и не в силах уснуть. Превозмогая себя, она сходила к сестричке на пост попросить «Реланиум», после чего, наконец, погрузилась в сон без сновидений.

На следующий день выяснилось, что соседка по палате умерла. Кассиопею Марковну даже затошнило от страха. «Медбрат пил ночью кровь женщины, а может что-то сожрал! Неудивительно, что упырь работает в больничке, тут всегда есть возможность отрезать что-то от человеческих тел».

Словно что-то подозревая, с тех пор Геннадий стал как-то особенно замечать Кассиопею Марковну: специально с ней здоровался, как бы намекая, что догадывается о ее осведомленности. Кассиопея Марковна хотела пожаловаться главному врачу, что медбрат убивает по ночам пациентов, пьет кровь и жрет человеческую плоть. Но доказательств у нее не было. И она решила следить за Геннадием: то выглянет из палаты, то пройдет по отделению мимо сестринской и как бы невзначай заглянет. Стараясь передвигаться по коридору незаметно, Кассиопея Марковна с головой облачалась в простыню.

Однажды Кассиопея Марковна увидела такое, от чего волосы на голове у нее встали дыбом: Геннадий стоял над пациентом в процедурной. Руки и халат медбрата были в крови. Кассиопея Марковна застыла, не зная, бежать или звать на помощь. Геннадий заметил ее, подмигнул, протянул окровавленные руки и пошел к ней. Очнувшись от оцепенения, она кинулась в палату, задвинула дверь тумбочкой, и, осеняя себя крестом, до окончания смены Геннадия читала молитвы, уповая на спасение от упыря.

Утром Кассиопея Марковна встретила Геннадия в коридоре. Его звериное лицо сияло, как таз для рвоты.

– Хорошо сегодня позавтракал. Яишенка с тушенкой, – похватался он. – Да, Кассиопея Марковна? Как вы себя чувствуете?

Кассиопея Марковна молчала и пятилась вдоль стены. Геннадий вышел из отделения и через минуту привез на каталке любителя «Реал Мадрида» и «сайлентблоков», у которого была ампутирована нога. И Кассиопея Марковна окончательно все поняла…

***

Медбрат Геннадий был человеком азартным, играл в карты на интерес. Как-то пришлось ему из-за проигрыша смотреть на лампу для кварцевания более тридцати секунд. Карточный долг – святое! Геннадий получил ожог сетчатки и целый месяц ходил со слезящимися красными глазами. А еще Геннадий любил выпить, и от опьянения у него краснело лицо.

Тем не менее женщины его любили: пациентки и медсестры напропалую кокетничали (даже пожилые дамы не могли устоять). Например, стала за ним по отделению увиваться старушка – Кассиопея Марковна: маленькая и взъерошенная, как медицинский ёршик. «Влюбилась, понятное дело», – понял Геннадий. Он приветливо с ней здоровался, заигрывал как мог и был даже на свой манер ласков. Старушка от его внимания бледнела, на правой щеке появлялся тик. Вскоре старушка вовсе съехала с катушек, слонялась за ним по отделению, накрывшись простыней.

Как-то он менял пациентке катетер в вене, общий свет решил не включать, чтобы не будить других. Кассиопея Марковна подглядывала, одеяло ее дрожало от страсти. В другой раз «Гемакон» с донорской кровью выскользнул из рук и забрызгал его, как раз в том момент, когда в дверях маячила Кассиопея Марковна. Хотел он ее попросить, чтобы позвала сестру, но старушка спряталась в своей палате, и до вечера он ее не видел.

Как-то один из больных, выписываясь, преподнес Геннадию подарок: водка, огурчики, колбаса и банка тушенки. Водку выпили той же ночью, закусили кто чем. Наутро в пакете осталась одна тушенка.

Собираясь домой со смены, Геннадий увидел Кассиопею Марковну. И захотелось ему порадовать старушку. Достал он из пакета банку тушенки и без лишнего пафоса вручил. Что тут с ней сделалось! Она побледнела, задрожала, хотела что-то сказать6 но только беззвучно двигала губами. Чтобы ее поддержать, Геннадий сграбастал старушку в объятия. В них Кассиопея Марковна и скончалась. Сердечный приступ.

В прессе эта история наделала шума. «Пенсионерке подарили банку тушенки, и она умерла от счастья». Один предприниматель даже стал производить тушенку под названием «Кассиопея», но она не пошла, а предприниматель разорился. Геннадий же, выпивая с друзьями, всегда поминал Кассиопею Марковну, с теплотой думая, что старушка умерла от любви к нему.

Бодхисаттва

Ехала Женя в метро и читала книжку. Известный современный Лама (но не Далай, бывают и другие) комментировал древний буддийский текст про тридцать семь практик, которые должен выполнять Бодхисаттва.

Тут требуется пояснение. Бодхисаттва – это такой человек, который по пути к Просветлению старается прихватить с собой всех остальных существ. Дело вовсе не в том, чтобы притащить в Просветление тех, кто, может, этого и не хочет. А в том, что с буддийской точки зрения мир, который мы воспринимаем – отражение нашего ума. И если увидеть его просветленным, то в этот момент как раз и достигнешь Просветления сам. Ну или что-то в этом роде. Точно не знаем. Пока, во всяком случае. А там как Бог даст.

В общем, едет Женя в метро и читает книжку «Тридцать семь практик Бодхисаттвы», с комментариями. Стих о том, что практика Бодхисаттвы – в первую очередь думать о других.

Дальше шел комментарий, проясняющий эту мысль до кристальной ясности. И так до Жени эта мысль дошла, так была ею понята и прочувствована, что она даже прослезилась.

Женя оглядела по сторонам в поисках того, кого бы ей осчастливить. Но никого страждущего рядом не было. Некому даже место уступить. Висла, правда, рядом на поручне зрелая дама, страдающая всем лицом от боли в узких туфлях. Но таким с некоторых пор Женя не уступала. Как-то в похожей ситуации произошел казус – Женя хотела уступить место женщине, а та оскорбилась, что ее приняли за старую, и чуть не ударила Женю сумкой. Вот и эта висящая дама при более пристальном на нее взгляде казалась Жене не старше ее самой, просто чуть хуже сохранилась. «Но кто ее знает, вдруг она не цифрует, что плохо выглядит, – думала Женя. – А я все-таки Бодхисаттва, и не должна обижаться существ».

Женя ехала на тренировку в танцевальную школу. Она уже сильно опаздывала и спешила. Когда Женя вошла в здание школы, будто специально для нее подъехал лифт – обычно его не дождёшься. Женя влетела и вдруг заметила, что за ней целая толпа из женщин. Вернее, это Женя была за ними, просто двигалась чуть быстрей, и потому очередь как-то проскочила.

– Вообще-то мы тут стояли, – сказала тощая профурсетка.

– Ой, извините. Не заметила, – сказала Женя и прижалась к стенке лифта.

Все вошли. Влезли тютелька в тютельку. Кроме одной. Которая, кстати говоря, подошла уже после того, как Женя удачно припарковалась в лифт.

«Я ж Бодхисаттва», – вспомнила Женя и сделала маленький шаг назад, наступив на ногу тощей профурсетке. Та тихо ойкнула. А последняя женщина вошла. Была она полная, добрая и блондинка.

– Мне четвёртый.

– Мне пятый.

– Шестой – говорили женщины.

– Третий – сказала Женя.

Все кнопки были вдавлены, но лифт не ехал.

– Перегруз! – радостно сообщила Женя.

Все с ожиданием посмотрели на Женю. Она посмотрела на добрую блондинку. «А что, – сказала она мысленно, – она же после пришла».

Женщина грустно вздохнула и вышла. Когда двери закрывались, Женя искренне ей крикнула:

– Простите нас!

Они, наконец, поехали.

Лифт натужно полз вверх.

– На третий можно было и пешком, – тихо, но противно, сказала тощая профурсетка. Все услышали. В том числе Женя, которая повернулась и ласково посмотрела на нее.

– Девушка, – елейно сказала Женя, – какая же вы… хорошая. Аж сил нет.

– А что? – забухтели другие женщины. – Мы же стояли.

– В следующий раз, – искренно начала Женя, – обязательно возьму талон в вашу электронную очередь. Ах! Кажется здесь нет электронной очереди. Может быть потому, что вашей очереди вообще нет?!

Лифт неожиданно открыл двери. Женя, которую бросило в жар от прихлынувшей энергии просветления, подумала, что это ее этаж и выскочила. Но это был только второй. Заметив табличку на стене, она хотела было впрыгнуть обратно – двери у лифта были ещё медленнее, чем он сам. Но вместо нее в кабинку уже зашёл мужчина с чемоданом на колесиках. Женя злорадно улыбнулась.

– Так вам будет еще удобней, – крикнула она в закрывающиеся двери.

«Хоть бы застряли», – подумала Женя.

Пока поднималась на третий, переодевалась, покупала воду и шла в свой зал, с удовольствие представляла, как на шестом этаже, спотыкаясь о чемодан, вылезает из лифта тощая профурсетка. И вдруг вспомнила! Практика Бодхисаттвы! Прежде всего думать о счастье других людей. «Нет, – успокоила себя Женя. – Во-первых, какие же это люди? Так, женщины в кабинке, к тому же и профурсетки. А во-вторых, кто знает, может быть им даже полезен такой урок. Ладно, в следующий раз обязательно сначала подумаю о людях. Я ж Бодхисаттва».

На занятие Женя не опоздала. Она вообще редко опаздывала куда-нибудь.

Котов и рыбалка

Как буддист, я, конечно, против рыбалки. Если убийство требуется ради выживания семьи – его еще можно простить. Но в нашем мире, когда колбаса растёт на деревьях, а стейки зреют на прилавках в «Пятерочке», нет смысла собственноручно лишать жизни живое существо.

Но я вполне могу понять охотничий инстинкт. Во мне самой живет инстинкт собирателя. Куда бы я не поехала, через окно машины и даже поезда ищу взглядом в придорожной лесопосадке грибы. Ягоды я собираю с азартом картежника. Карабкаюсь на яблони, чтобы сорвать самое наливное яблочко с верхушки. Короче, в собирательстве теряю связь с реальностью, во мне включается другая, более древняя личность, сильная, ловкая и азартная, как маньяк. Наверное, что-то похожее происходит с охотниками-рыбаками.

Недавно я услышала историю про рыбалку. Рассказал ее мой свёкр.

Итак…

Отправился Котов как-то раз на рыбалку. Рыбак он был неопытный. Рыбу не любил, ни в приготовленном, ни в живом виде. Он ее даже побаивался, как какой-то странный полуживой предмет с выпученными бессмысленными глазами. Но в данном случае им двигал спортивный интерес и подначки товарищей – тварь ты дрожащая или добытчик и мужик?

Котов был мужик, хоть уже немолодой, традиционно женатый и несколько пьющий. Поэтому второй и третьей причинами оказались стандартные мужские желания: свалить от жены и как следует прибухнуть.

И вот сидят Котов и его дружбаны в подпитии на берегу водоема. Осень, лес, рыболовное хозяйство, в котором рыба приучена сама насаживаться на крючки. У друганов, как у рыбаков бывалых, клюёт без продыху, и уже есть улов – по два-три зеркальных карпа. У Котова – тишина. Ему обидно.