Читать онлайн Всадник-без-имени бесплатно
© Михаил Вячеславович Иванов, 2023
ISBN 978-5-0062-1003-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Две гигантские воронки, полностью охватившие верхнюю и нижнюю половины обозримого пространства, вращались, свивая воздушные течения в жгуты, а те закручивая в спирали. Бешеный поток из смеси водяных брызг и разорванных в клочья туч нёс по кругу маленькую птицу. Пичуга пыталась сопротивляться, но силёнок не хватало даже на то, чтобы выровнять полёт, и её мотало и крутило, вытрясая дух из чуть живого тельца.
Через некоторое время птицу вынесло к самой сердцевине урагана, прямо между распахнутыми глотками воронок. Две разнонаправленные силы ухватили бедолагу и потащили каждая к себе, но, видимо, оказались равны, и пичуга осталась болтаться вокруг невидимой оси – ни вверх, ни вниз, – разрываемая непримиримыми антагонистами. Несчастная издала пронзительный писк, но гул ветра полностью поглотил его.
Терзаемая вихрями, птица скоро стала похожа на разлохматившийся клубок, смотанный кое-как из множества тончайших, играющих переливами прозрачно-серого шёлка жилок, – а силы настойчиво тормошили, теребили, рвали этот теряющий форму ком, вытягивая из него спутавшиеся в петли шелковинки.
Не выдержав, лопнула одна петля, за ней другая, и оборванные концы нитей, засеребрившись неярким внутренним светом, потянулись к бездонным колодцам воронок. Вскоре маленькая крылатая фигурка – истерзанный комочек мерцающих паутинок – лишь отдалённо напоминала птицу. А неумолимые силы всё тянули и тянули…
1
Струны дорог – двунаправленные векторы, стремящиеся одновременно в противоположные стороны. Такая двойственность создаёт натяжение, которое позволяет струнам звучать – то затихая до едва слышного шороха ночью, то наполняясь грозным гулом в дневное время. Голоса автострад – они подобны зову сирен, поддавшись которому, уже не остановиться, не оглянуться – но только нестись, ускоряясь, превращаясь из материального тела в энергию, волну…
Однако каждая дорога рано или поздно встречается с другой, и ещё с одной, и ещё… Басовые струны федеральных трасс неизбежно притягивают к себе и звучащие на средних тонах шоссе, и множество местных струнок калибром помельче, и целый сонм вовсе до комариного писка доходящих струночек-грунтовок, – голосящие кто во что горазд, в какой-то момент они будто превращаются в капризный музыкальный инструмент, попавший в руки Орфея. Сопротивляясь пальцам музыканта, своенравные музы иного мира неистовствуют, отчего одномерные пространства их существования выгибаются дугами, сворачиваются в петли и стягиваются в узлы. Однако сила Орфея неодолима, и музы-сирены подчиняются навязанной им гармонии: голоса их упорядочиваются, образуя из хаоса сложноорганизованные многомерные структуры, наводнённые потоками урчащих двигателями и галдящих нервными вскриками клаксонов элементарных частиц. Похожие на разбросанные по всей планете неводы или гигантские паучьи сети, такие сплетения имеют неповторимый, как отпечаток пальца, присущий лишь конкретной структуре узор. А из окутанных дымкой хитрых узоров, прорастая сквозь каждую, даже самую малую, ячейку, тянутся к небу кристаллы домов и небоскрёбов – чем ближе к центру паутины, тем выше они и высокомернее…
***
Тонущие верхушками в жёлтом смоге башни из стекла и бетона. Надменные и в то же время похотливо-призывные витрины дорогих бутиков. Вывески кафе и ресторанов на любой вкус, но отнюдь не на любой кошелёк. Запруженные машинами улицы. Толпы и толпы людей. Мегаполис. Новый Вавилон. Деловой центр. Средоточие кирпичиков, винтиков и шестерёнок – частиц финансово-экономических столпов, офисы и представительства которых расположились в этом районе.
Курьеры. Клерки. Менеджеры. Бухгалтеры. Секретари. Озабоченные лица, одержимость в глазах, нервные движения и стремительная походка, скорее похожая на бег. Прохожие торопятся, задевают друг друга, злятся и огрызаются в ответ на недовольные реплики таких же спешащих и раздражённых кирпичиков, винтиков, шестерёнок.
Сложнейший механизм грохочет и скрипит, выбрасывает снопы искр, отбрасывает износившиеся детали. Огонь неутолимых желаний, наполняющий сердца составных частиц механизма, придаёт смысл существованию этих простейших элементов, и он же является движущей силой всего монстра, заставляя того функционировать безостановочно – ни секунды простоя!
Именно здесь, в центре мегаполиса, в сердце антропомеханического Голема, находится и фокус страстей человеческих. Целые потоки невидимой глазу энергии стекаются сюда, бурля стремнинами целей, вскипая пузырями желаний и разбрасывая брызги сиюминутных прихотей. Здесь энергия концентрируется, обретая немыслимую мощь, а достигнув критической величины – взрывается и находит материальное воплощение, расплёскиваясь по всему миру новыми башнями, представительствами, офисами…
Держась расслабленно и свободно, будто всю жизнь провёл в седле, по улице ехал всадник. Он лишь слегка придерживал повод, позволяя коню самому выбирать и темп, и дорогу. Людские потоки обтекали его, а он без особого интереса поглядывал по сторонам, улавливая в себе отголоски царивших здесь эмоций и страстей. Однако ничто не способно было нарушить безмолвную, лишённую каких бы то ни было мыслей отстранённость человека в седле. Что-то изменилось в этом мужчине некоторое время назад, оторвалось от той беспокойной толпы озабоченных всем и вся существ, к которым он и сам, видимо, когда-то принадлежал.
Иногда бесцельно блуждающий взгляд всадника задерживался на ком-то из прохожих, привлечённый мимолётным проблеском дежавю… но – нет, ничего не отзывалось в памяти. Может, просто вокруг было слишком много таких лиц – похожих одно на другое? Похожих не физическими своими чертами – выражением, особой мимической маской, присущей винтику, одержимому жаждой стать главным звеном подчинившей себе весь мир машины…
Некая беспокоящая неправильность во внешнем мире зацепила-таки рассеянное внимание всадника: непонятная помеха, невесть откуда возникнув посреди людской массы, препятствовала отлаженному движению потоков. Чужеродный элемент не стоял на месте – бросался поперёк стремнины, метался броуновской частицей, внося возмущение и хаос в раз и навсегда заведённый порядок. Несмотря на непредсказуемость траектории этой частицы, она тем не менее неуклонно приближалась к всаднику. Вот уже можно было разглядеть нечто пёстрое, что билось яркой тропической птицей, упавшей в полную водоворотов реку.
– В бреду живёшь – брода не найдёшь! – донёсся сквозь уличный шум взволнованный речитатив «птицы». – «Ты в бреду или бред в тебе?» – вопрос вопросов задай себе! Отыщешь ответ – растает бред!
«Птица» барахталась всё ближе. Всадник невозмутимо продолжал свой путь.
– Эй! – завёрнутая в непонятные разноцветные тряпки женщина выскочила прямо перед мордой коня, вскинув руки.
Растерянный, конь остановился, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.
– Кто едет задом наперёд, тот едет назад или вперёд? – уставилась женщина безумными глазами на всадника.
Мужчина в седле не спешил что-либо предпринимать, и просто смотрел молча на странное существо.
– Эй, скажи хоть что-нибудь! Чего надулся, молчун? – требовательно выкрикнула женщина – и внезапно захохотала, запрыгала вокруг, кривляясь и тыча пальцем: – Молчун! Молчун!
Всадник нахмурился и, выждав момент, пришпорил коня. Толпа сомкнулась за спиной, отсекая безумную «птицу» от всадника.
– Молчун! Молчун! – взметались над толпой цветастые тряпки…
2
Переполненные толпами спешащих людей кварталы остались позади, и россыпи устремлённых ввысь драгоценных кристаллов-небоскрёбов сменились на отвалы пустой породы, состоящей из однотипных бетонных коробок. Энергия делового центра не доставала до этого тихого омута: её волны, едва докатываясь сюда, дробились о серые углы жилых волноломов, распадались на бессильно затухающую рябь и терялись окончательно в лабиринте дворов-ловушек. И выжигающий нутро дух всеобщей одержимости стремительным безостановочным движением, что заставлял воспринимать себя крошечным муравьём, подчинённым воле некой высшей, управляющей жизнью всего муравейника силы, здесь угасал, остывая до абсолютного нуля, а тревожные, но яркие эмоции мелкой букашки, суетящейся под стопами титанов, вырождались в давно потерявшую вкус жвачку чувств унылого беспозвоночного, волочащегося изо дня в день одной и той же постылой тропой. Сама жизнь этих расчерченных по линейке спальных – спящих и никогда не просыпающихся до конца – районов, такая же расчерченная и такая же унылая, – она словно сочилась из недозавёрнутого да так и заржавевшего крана и обречена была не течь – подтекать до самого конца времён. Плоский, бесцветный мир. Обиталище статистов, чьи роли не требуют слов. Мир обречённых…
Всадник наверняка заметил изменения во внешнем мире, однако оставался полностью безучастным. Судьба обитавших здесь людей, по-видимому, абсолютно не трогала его, и он бездумно покачивался в седле, а скучное действие чёрно-белой немой киноленты с её немногочисленными безликими персонажами просто протекало мимо.
Женщина расплывчатых, неаккуратно собранных в спортивный костюм форм выгуливала на куцем газоне целую свору разномастных шавок. Эта орава запросто могла бы утащить своего надзирателя за веер прицепленных к ошейникам поводков куда ей заблагорассудится, однако каждого пса занимали собственные проблемы, и женщине не составляло труда манипулировать сворой. Но и самой даме, по всему видно, её занятие было глубоко безразлично…
Лохматый бородач неопределимого возраста в комбинезоне на голое тело, не спадающим только благодаря насквозь просаленным и оттого будто прилипшим к плечам лямкам, ковырялся под капотом старенького, обшарпанного грузовичка. Худые руки его, до волосатых подмышек перемазанные машинным маслом, напоминали лапки паука, которые плели что-то невидимое постороннему взгляду, укутывали, связывали… Когда бородач выныривал из-под капота и, помогая себе жестами, начинал что-то нудно втолковывать неспособному внять произведённым манипуляциям двигателю, становился заметен его усталый, потухший взгляд…
Бездомный, будто взявший пример с личинки ручейника, которая лепит себе одёжку из чего попало, с апатичной неторопливостью зомби толкал магазинную тележку, набитую всяким хламом, – само олицетворение индифферентности движения времени: миллиарды лет пути позади, и не меньше ещё предстоит – а вокруг лишь витающий в бесконечности Вселенной прах бесконечно меняет формы…
«Куда он идёт? – скользнула по краю сознания всадника мысль. – Зачем? Знает ли сам?»
Бездомный остановился и пожал плечами, будто тело его, воспользовавшись каталепсией рассудка, само ответило на случайно подслушанную мысль человека на коне. Ответило и, видимо, невзначай растормошило сознание: бомж поднял взгляд мутных, словно покрытых слоем пыли, глаз и непонимающе похлопал опухшими веками. Однако момент полного пробуждения так и не наступил, и бродяга, механическим движением поправив готовый вывалиться из тележки пакет, понуро двинулся дальше – мимо разлёгшихся на газоне собак, мимо грузовичка, мимо серых бетонных коробок с прямоугольниками таких же мутных, как глаза самого бродяги, окон… В приоткрытой створке одного из прямоугольников показалась кошка, повела ленивым взором, зевнула…
И сидевшие на лавке старухи, и осматривавший урны в поисках недопитого пива неопрятный пьянчуга, и продавец фастфуда, неведомо как попавший сюда на своём фургоне, и перекусывавший этим развозным, во всех отношениях дешёвым товаром полицейский патруль, и даже вездесущие кошки с вечно путающимися под ногами прохожих голубями – все будто отрабатывали раз и навсегда заложенную в них, давно опостылевшую до полного безразличия к результату, да и вообще к производимым действиям, программу.
Здесь почти не было видно молодёжи, но те единичные её представители, которые попадались на пути всадника, лишь номинально отличались от остальных обитателей серых кварталов – то же вялое равнодушие, то же отсутствие блеска в глазах… Лишь раз, взбаламутив сонное болото местного бытия, перебежал через улицу маленький мальчик. Пробежал – и исчез за углом, оставив за собой, будто хвост кометы, едва заметно светящийся след. Потревоженная трясина тут же сомкнулась с недовольным вздохом за ребёнком, затянув нанесённую ей рану и погасив сияние…
Однообразные декорации непрерывно и нудно тянулись затёртой холщовой лентой, и человеку на коне ничто не мешало всё глубже погружаться в себя. Временами сознание затуманивалось, и тогда из глубины заполненного серой звенящей мглой колодца, в который всадник начинал падать, но никак не мог упасть, доносились до его слуха голоса, а перед глазами проявлялись мимолётные смутные образы.
Размеренно били в потрескавшийся асфальт копыта – то ли шаги отмеряли, то ли секунды. Удар за ударом, конь старательно вколачивал время в пространство, превращая бесконечную череду мгновений в мили пройденного пути. Он не спешил, будто считал, что впереди его ждёт целая вечность, – оттого, должно быть, и берёг силы, намереваясь преодолеть её всю до конца. Дыхание всадника подстроилось к ритму ударов копыт…
Хлопанье крыльев вывело человека из забытья: шагавший монотонно, подобно механической игрушке, конь, видимо, задремал на ходу и чуть не наступил на голубя – тот едва успел выпорхнуть, обронив на дорогу сломанное перо. Однако, отлетев на пару шагов вперёд, голубь вновь присоединился к суетливому гурту таких же серых пучеглазых птиц, подгоняемому метрономом цокающих по асфальту копыт. Что мешало птицам взлететь или хотя бы свернуть в сторону? Оставив без внимания быстро угасшую мысль, человек на коне продолжал свой путь.
Вот он миновал неопрятную тётку, которая толкала перед собой набитую сумками и пакетами старую детскую коляску… Затем лохматого бородача, ковырявшегося под капотом видавшего виды грузовичка, – бородач высунулся наружу, скользнул невидящим взглядом по тётке, по коню и его седоку… сплюнул и полез обратно под капот. Флегматичная кошка, сонно щуря хитрые глаза, наблюдала за происходящим с загаженного птицами оконного отлива. Шевельнулись серыми змейками, охватывая поджатые лапы, два хвоста… Или это просто двоится в глазах? Всадник не заметил, как сознание его снова затуманилось…
Конь оступился, и этот сбой в однообразном и привычном, как стук сердца, ритме заставил всадника поднять голову: всё та же однотипная «спальная» застройка, плешивые газоны, едва шевелящие пропылённой листвой чахлые деревца…
Стайка дворняг трусила вразнобой по дороге. То одна, то другая из псин, притянутая очередным столбом или деревом, задирала походя заднюю лапу – и вновь продолжала неспешный бег. Взъерошенный бородач прервал своё ковыряние в двигателе старенького пикапа, выругался устало вслед нахальной шавке, пометившей колесо его автомобиля, и, обречённо вздохнув, вернулся к ремонту. Зашушукались сидевшие на скамейке старухи. Вздохнула устроившаяся в приоткрытом окне хитроглазая кошка. Голуби всё так же семенили вразвалку впереди коня…
Всадник поймал себя на том, что уже в который раз встряхивается вот так, проводит осовелым взглядом вокруг – и видит тех же персонажей, и знакомые лица мелькают, перетасованные в ограниченном наборе скучных амплуа, будто бесталанная массовка то и дело невпопад меняется ролями. Но вязкий туман в голове не позволял сосредоточиться – обволакивал, засасывал… Или человеку на коне это только снилось, что он вскидывает голову и видит всё ту же намозолившую глаза картину, в ирреально-бредовом пространстве между сном и явью перепутав и лица, и роли? И тогда всадник снова беспокойно вскидывал голову, и сознания снова касался вопрос: «В который раз?..» А может, это всё ещё навязчивый сон продолжался – очередной оборот закольцованной киноплёнки… И всадник, совершенно замороченный этой сказкой про белого бычка, опять впадал в забытьё, и опять, будто оказавшись в бесконечном тоннеле меж двух зеркал, наблюдал, как повторяется и повторяется один и тот же эпизод…
По какой причине он очнулся теперь, всадник не понял и сам. Вокруг практически ничего не изменилось. Набивший оскомину вид спального района отваживал всякое желание глядеть по сторонам, да и вообще открывать глаза. Всадник задался было вопросом… но тут же забыл каким – глухая снотворная апатия не отпускала, продолжала баюкать, опутывать липкой бесцветной канителью меланхолии, наращивая свой паучий кокон. Меркло, заслоняемое серой ватой, застиранное небо, – невелика, впрочем, потеря. А может, это просто опять смыкались веки…
Что-то просвистело мимо, и вслед за этим грохнуло звоном. Глаза открылись сами по себе, опережая приказ заторможенного сознания, и всадник увидел, как осколки стекла выпадают из повисшей на одной петле рамы, и кошка застыла в прыжке – глаза безумные, шерсть дыбом! Перепуганное животное шлёпнулось на газон, метнулось вдоль стены и серой тенью юркнуло в подвальное оконце.
Мальчишка лет пяти довольно ухмылялся, сжимая в руке новенькую рогатку. Какое-то слово было вырезано на ней… Имя? Всаднику не разобрать было корявого рядка букв, но первая, кажется… «Р»? «Ро…» Мальчишка подмигнул озадаченному человеку на коне и понёсся, подпрыгивая, по своим делам, навстречу новым забавам и проказам.
Всадник провожал мальчика взглядом, пока тот не исчез в переулке. Какое-то беспокойное чувство принёс с собой этот озорник. Смутное… слишком невнятное… Всадник мотнул головой. Потряс головой и конь, будто недоумевал, что же за напасть такая дремотная на него нашла. Человек вздохнул полной грудью – и понял, что состояние полуобморочной анемии пропало, будто не было его вовсе! Приободрившись, он хлопнул коня ладонью позади себя – конь фыркнул и, тряхнув гривой, с видимой охотой перешёл на рысь, а затем и на галоп…
3
Постепенно – неуловимо медленно – город преображался. Что-то происходило с ним – что-то в его глубине: сам посыл этих изменений как будто шёл именно из глубины, отражаясь на облике бесконечных периферийных кварталов, но более всего меняя их суть – перекраивая, коверкая до неузнаваемости. Всадник чувствовал порождаемое творившимися вокруг метаморфозами беспокойство, однако внутреннее безмолвие оставляло его равнодушным до поры. В какой-то момент дискомфорт стал настолько нестерпимым, что вывел человека из транса. Взгляд прояснился, и всадник посмотрел вокруг.
Отчётливая ясность дня, наполненного пусть бесцветной и унылой, но всё-таки жизнью, затёрлась, растушевалась угрюмо густеющими сумерками. Под низким небом, забитым мятыми комками туч, неясно проявлялись силуэты строений, лишь отдалённо напоминавших дома – грубые, нелепые, прихотью сумасшедшего архитектора созданные из нагромождения примитивных рубленых форм таким образом, что казалось сомнительным существование в этом странном месте привычных физических законов. Зигзаги металлических лестниц, беспорядочно исчеркавшие щербатые плоскости стен, карабкались по будто непрерывно кренящимся граням ржавыми сороконожками, переплетались, ныряли в червоточины случайных проёмов, чтобы, исчезнув из вида, вновь появиться в самом неожиданном месте. Лишённая тёплого дыхания обжитого пространства, поневоле настораживала неразбериха окон – опустошённых до полной темноты провалов глазниц на мрачных фасадах собранных в неровные груды разноэтажных строений-черепов. А те редкие единицы, что всё-таки были освещены, свечением своим, однако, тоже не успокаивали, а скорее вызывали ещё большую тревогу, как отблеск волчьих глаз в ночи внушает безотчётный страх сердцу заблудившегося путника.
Анклав. Трущобы из крошащегося от ветхости бетона, растрескавшегося кирпича и разъедаемой ржавчиной стали – уродливые, невыносимо гнетущие полным отсутствием эстетики. Это всё ещё был город (а точнее – самая его окраина, вливающаяся в пригород) – но уже не тот, привычный, в меру безопасный, хоть и набивший оскомину, а совсем другой: безлюдный, чуждый, устрашающий до дрожи, – иной… и всё равно отчего-то знакомый. «До дрожи»? Нет, несмотря на беспокойство, всадник сохранял хладнокровие – это конь вздрагивал, прядал нервно ушами, и поступь его стала не такой ровной и уверенной, как прежде.
Квартал следовал за кварталом – ещё мрачнее и невероятнее в своём уродстве, и всадник, проникшись удручающей атмосферой этого места, намеревался уже прибавить ходу, когда конь вдруг остановился.
– Чего вылупился? Проваливай! – неожиданно резко каркнуло из-под ближайшего лестничного пролёта.
В нише, куда не попадал скудный свет единственного на всю округу уличного фонаря, сверкнули две холодные искры. Конь попятился, но всадник остановил его, успокаивающе погладив по шее.
– Убирайся! – повторил хриплый, будто простуженный, голос.
– Кто ты? – спросил всадник, тщетно всматриваясь в темноту.
– Какое твоё дело?
Всадник пожал плечами и тронул повод, веля коню обойти стороной нервного грубияна.
– Когда-то я был Вороной, – тоном ниже проговорил невидимка.
– Птицей? – удивился всадник.
– Хы! – невесело усмехнулся голос. – Да кем я только не был… Сила позволяла мне быть кем угодно! Однако легкодоступная сила ослепляет и заставляет не заботиться о последствиях, пока её источник выдаёт щедрым авансом всё, что тебе заблагорассудится. Таков он вначале, а затем… Рано или поздно за предоставленные возможности приходится платить. Теперь тот же неистощимый и, как мнилось наивному воронёнку, бескорыстный кладезь, что давал крылья, обернулся вечно голодной бездонной прорвой, которая, приковав повзрослевшую, но отнюдь не поумневшую ворону к этому проклятому месту, с лихвой возмещает потраченное. Такова плата за неосмотрительность и самонадеянность: ты наслаждаешься могуществом, превосходством и не замечаешь, как становишься рабом, а потом и заключённым… – голос стал совсем тихим.
– Может, существует какой-нибудь способ…
Каркающий хрип не дал всаднику договорить:
– Способ?! Когда-то были и способы, и возможности! Но – си-и-ла-а!.. – простонал невидимка с тоской и восторгом. – И вот, то, что питало меня ею, теперь само выкачивает соки из своего приверженца. Я выжат почти досуха. Мне уже недолго осталось… Но до конца своих проклятых дней – до последнего мгновенья! – мне не покинуть этого места! Даже глаз не прикрыть!
Всадник напряг зрение: глаза пленника (а это единственное, что удалось разобрать в темноте) – круглые, навыкате, – как показалось, действительно были начисто лишены век.
Негромкий, однако весьма отчётливый в окружающей тишине щелчок отвлёк всадника от разговора. Человек на коне огляделся: тихо, пустынно… Показалось?
– Ты один? – спросил он завозившегося в своей нише собеседника – тот как будто потягивался, с кряхтением, со скрипом.
– Один ли я?! Ну ты юморист! – и голос засвистел было приступом астматического смеха, но осёкся. – О-о… Да ты ни хрена не понял! Здесь много… таких… погружённых в тень… во мрак… И здесь, и… и вообще…
В грубо пробитом на высоте третьего этажа проёме, где заканчивалась одна из лестниц, зашевелилась тень. Вот она качнулась, приблизилась к неровному краю дыры и превратилась в человеческую фигуру, которая сделала ещё один шаг вперёд и поставила ногу на остатки разрушенной стены, явно демонстрируя себя: худой парень стоял в расслабленной позе, разглядывая всадника. В опущенной руке он небрежно держал автомат.
– Мно-о-го… – продолжал сипеть Ворона. – Таких, сяких… Разных… У каждого свои проблемы. У тебя, видимо, тоже не всё в порядке, раз ты оказался в этом месте.
– Я… – всадник задумался. – Я просто пришёл. Сам.
– Ты полный дурак, если явился сюда по собственной воле!
Конь вздрогнул, услышав хриплые, кашляющие звуки: Ворона таки засмеялся.
– Как хоть зовут тебя, простофиля? – снова раздалось из ниши, когда кашель утих.
Всадник раскрыл было рот, однако замялся и нахмурил брови.
– М-м… Не знаю. Не могу вспомнить.
– Значит – всё-таки проблемы…
– Я просто… м-м… Я – человек на коне, всадник… без имени.
– «Всадник-без-имени» – что это за имя? Всё равно что совсем никак не называться! Но отсутствие имени – это неправильно. У человека должно быть хотя бы прозвище – метка, которая суть отражение его в глазах окружающих людей. А того лучше – обзавестись личным кодовым словом, своеобразным паролем, раскрывающим твою истинную суть. Это важно – в противном случае рискуешь потерять себя, забравшись совсем далеко! Вот, скажем, твоя суть…
– Молчун? – невпопад пришло всаднику на ум происшествие в деловом центре мегаполиса.
– Какой же ты Молчун, если болтаешь без умолку? – хихикнул Ворона.
Всаднику нечего было возразить, и он ждал, едва ли не физически ощущая, как глаза невидимки пристально изучают его: прикидывают что-то, снимают мерку…
– Ты странный фрукт, всадник… – со скрежетом, будто протаскивал через глотку колючую проволоку, протянул Ворона. – Ну, что тебе сказать… Пожалуй, «Бродяга» будет в самый раз, – предъявил он результат своих измерений. – В данный момент это слово пусть и не является именем в полной мере, однако наиболее точно отражает и твой облик, и в какой-то мере твою нынешнюю суть. Не ахти какое приобретение, но всё лучше, чем болтаться без имени вообще. Хотя, быть может, ты ещё найдёшь себе что-нибудь… поизысканнее. Хэ-кхэ!
– Бродяга… – задумчиво повторил всадник, примеряя прозвище.
– Чего рожу кривишь? Нормальное имя. А как иначе назвать того, кто болтается без цели – куда кривая вывезет? Так что – бери, пользуйся! И можешь не благодарить! – усмехнулся невидимка.
– И всё же… – всадник поразмышлял. – Ты говорил, что за всё приходится платить…
– Кому платить, а кому и расплачиваться.
– Значит – услуга за услугу. Ты нашёл мне имя – чем я могу помочь тебе?
– Помочь?! – Ворона вытаращил глаза так, что, казалось, они не удержатся в глазницах – это было ясно видно даже в темноте! – и ещё сильнее захрипел, закашлял. – Ты достаточно помог уже тем, что развеселил меня до усрачки! Я буду вспоминать нашу встречу, и это поможет отдающему концы пленнику продержаться ещё… ещё немного… А может, мне повезёт, и я сдохну смеясь! – Ворона застонал и завыл срывающимся хохотом дряхлой гиены, и его глазные яблоки завращались, как застрявшие в переполненных лузах бильярдные шары.
Но вот взгляд его вновь остановился на всаднике.
– Чем, по-твоему, заблудившийся способен помочь потерявшемуся, а? – спросил он уже спокойно, и хмыкнул. – Два существа… Две кучи обломков… Ненужного хлама… Как думаешь, почему так? Погоди, погоди, не спеши с ответом. Послушай-ка сперва одну историю, – он снова хмыкнул, – Бродяга.
Взгляд Вороны остановился и даже как будто потух, став почти невидным. Лишь голос доносился из темноты, свидетельствуя о том, что невидимка никуда не исчез, а всё ещё там, в своей западне.
– Мастер… Он был не лучше и не хуже других мастеров-кукольников, но практически единственным, кто не просто умел создать из неживого живое, а решился наделить создания свои независимой от создателя волей. Потому и куклы его – не вполне, надо сказать, идеальные – всегда выходили истинно живыми и неповторимыми, в отличие от творений других мастеров. Таким образом, особенное видение мира вело Мастера, повелевая каждым поступком и мыслью, каждым замыслом. В этом заключался его гений. И, возможно, его проклятье.
Неудивительно, что в какой-то момент Мастер решил сосредоточить все свои способности, весь свой талант в особом проекте, который должен был стать вершиной его мастерства. Он долго работал – и создал в итоге совершенную, по его мнению, куклу, у которой имелось всё для самостоятельной жизни: крепкие ноги – чтобы передвигаться, ловкие руки – чтобы созидать, острый ум – чтобы расчитывать свои шаги и деяния. А чтобы она любила, мечтала и верила – вложил в неё сердце.
Это было самым сложным – изобрести невиданный доселе артефакт, посредством которого чувства, любовь и вера сплетались бы в индивидуальную гармонию внутреннего мира проснувшегося к жизни существа. Но Мастер справился с такой невероятной задачей!
Однако где-то он всё же просчитался – то ли чувства оказались слишком сильными, то ли конструкция артефакта не обладала достаточной прочностью, то ли само наличие свободной воли лишало шедевр Мастера возможности должным образом справляться с неизбежно возникавшими (где же та задуманная автором гармония?) внутренними конфликтами: сердце разорвалось, и кукла – уникальное и единственное в своём роде на тот момент существо – умерла.
Мастер был несказанно огорчён. Он долго думал над произошедшим, анализируя ошибки, и когда создал другую куклу, не настолько совершенную обликом, как прежняя, зато более прочную, то дал ей сразу три сердца: одно для любви, другое для мечты, третье для веры. «Моё творение будет жить, даже если два артефакта из трёх разобьются», – так он посчитал.
Но жизнь даже идеального существа порой вовсе не идеальна, что уж говорить о творении не самого лучшего из мастеров: пошла трещинами любовь, рухнули мечты, а затем, без любви и мечты, рассыпалось и третье сердце.
В отчаянии Мастер бросился к кукле, сгрёб в ладони осколки артефактов и заплакал над ними. И вдруг увидел, что кровь из порезанных пальцев, смешавшись со слезами, склеила несколько мелких кусочков! Тогда, не имея времени разобрать, что чему принадлежит, но следуя лишь наитию, Мастер слепил всё разом в один комок, который и вложил поскорее обратно в мёртвое тело… И кукла вновь ожила!
Да, она снова жила… Она жила, и новое сердце её билось и больше не разбивалось, оказавшись теперь довольно подвижным по своей структуре, – только вот болело постоянно, врезаясь само в себя острыми краями, источая почти непрерывно слёзы и кровь…
Ворона выдохнул было, как будто завершая рассказ длительным многоточием, но закашлялся. Сплюнул. Фыркнул сердито.
– Мне рассказали эту сказку, когда я был уже немолод, – продолжил он отрывисто и нервно. – К тому времени я столько повидал и столько натворил, что давно уже перестал считать человека венцом творения – всего лишь зарвавшимся трусливым и жестоким зверьком, которому просто повезло оказаться впереди всеобщей гонки в борьбе за выживание. И всё то зло, которому я был свидетелем и которое творил сам, не просто сделало меня другим, а качественно изменило внутри, в корне трансформировало миропонимание. Однако… Чем сильнее я менялся, тем больнее что-то резало мне нутро. И вот, услышав сказку, я вдруг ясно ощутил, как ворочаются во мне тысячи, тысячи лезвий… осколков…
Он задышал всё быстрее, словно те лезвия, те осколки, о которых говорил, неминуемо подступали к горлу, и вдруг гаркнул с отчаянием почуявшего смерть:
– И чем унять эту боль?! Чем сдержать эти слёзы и кровь?! Чем?! Скажи мне, Бродяга!
Эхо потыкалось в стены домов и затерялось где-то в оконных провалах, а Ворона всё не отрывал от собеседника взгляда, в котором и не думал утихать крик.
– Я не знаю, – наконец вымолвил всадник.
– Вот и я… – бессильно обмяк Ворона.
– Не знаю… Но, возможно…
– А раз так – не теряй попусту времени, жалея того, кто не нуждается в жалости, и плетя домыслы из той чепухи, которой набита твоя голова!
Но внезапный гнев и безумие в глазах Вороны тут же сменились ужасом.
– А теперь – беги! Беги, идиот! Спасай свою шкуру, Бродяга, или будет поздно рвать на себе волосы, оттого что задержался здесь дольше, чем на секунду!
И Ворона взвыл, обхватив голову ладонями, будто изо всех сил пытался сдержать что-то, вздумавшее вырваться из темницы черепа на свободу.
Всадник хотел возразить, но конь отпрянул, напуганный воплем. В тот же миг затрещало, и череда длинных жёлтых искр едва не задела всадника, выбив осколки из кирпичной стены.
Ещё одна автоматная очередь, и ещё… Новые стрелки появлялись на лестницах и в окнах, и вот уже целые вереницы раскалённых капель металла устремились со всех сторон, пытаясь сойтись в одной точке – на всаднике, которого мчал по улице, перескакивая стоявшие как попало автомобили, гнедой поджарый конь.
Треск выстрелов не прекращался, слившись в единую бесконечную дробь. Всадник улучил момент и оглянулся: автоматчики не отставали – неслись за ним по странным, необычным для бегущих людей траекториям, и скорость их была слишком велика… Нет, не неслись! Какие-то длинные изогнутые трубы или упругие канаты несли преследователей вдогонку за беглецами!
Внезапно сбоку выскочил тощий парнишка: один из тех же канатов вытолкнул его наперерез мчавшемуся во весь опор коню. Животное среагировало быстрее своего наездника – перескочило неожиданно возникшую преграду, задев, правда, задними копытами. Всадник едва успел сгруппироваться, чудом не вылетев из седла. Время словно замедлилось, и человек в седле наблюдал, как дёрнулось от удара копыт тело подростка, развернувшись так, что стали видны отходящие от каната целые пучки тёмно-зелёных с красноватыми, словно вены, прожилками стеблей, вросших в спину, затылок… Это было растение – то, что управляло подростком! Всадник хорошо разглядел длинные резные листья, прижатые к основному стеблю, и в палец длиной хищно торчавшие в стороны колючки!.. Конь оступился, приземлившись на выбитую ворохом стеблей-щупалец крышку канализационного колодца, но сразу выправился и припустил во всю мочь дальше.
Набиравшие силу скрип и скрежет резали слух всадника, вгоняли в ужас коня, а на головы беглецов сыпался мусор и обломки кирпичей: грязная улица начала сворачиваться в трубу – длинную, извилистую, заполненную движущимися углами и гранями сминаемых неведомой силой домов. А изо всех подворотен, окон и водостоков проворно выползали змеи стеблей, щетинились колючками на узких ажурных листьях, тянулись к ускользающим жертвам своими шипами с пахучими каплями на остриях, то раздваиваясь, то свиваясь в косицы, – и вот уже мощный поток змеящихся струй нёсся по пятам, прорастая, подхватывая и скручивая квартал за кварталом! Неисчислимый легион зелёных и бурых жгутов с нанизанными на них фрагментами зданий, как гибкие пилы с зубьями из обломков кирпичей, бетона, кусков стальных конструкций и искорёженной арматуры, преследовал добычу!
Конь изо всех сил рвался прочь от неумолимо надвигавшейся глотки гигантского полурастения-получервя, а вцепившемуся в гриву всаднику слышался за спиной раздробленный вращающимися плоскостями бетонных плит на тысячу осколков-голосов и усиленный рупором хищной плетёной трубы надсадный каркающий хохот…
4
Пыльная грунтовая дорога. Плешивые, едва прикрытые редкой жухлой травой холмы насколько хватает глаз. Разбросанные по склонам группы колючих на вид кустарников да чахлые кривые деревца напоминают остатки терновых венцов, водружённых когда-то очень давно на головы теперь почти полностью утонувших в земле кающихся грешников. Изредка пейзаж разнообразят руины каменных и глинобитных строений. И горизонт – неровная, далёкая и всё же невероятно ясная граница, разделяющая мир на две полусферы: идеально ровный купол из благородного опала вверху и накрытую им мятую, всех оттенков ржавчины с прозеленью чашу внизу…
Конь рысил, время от времени фыркая и встряхивая гривой: воспоминания об оживших трущобах до сих пор вызывали дрожь. У человека нервы, похоже, были крепче, чем у его четвероногого товарища, и всадник выглядел угрюмым, однако спокойным. Погружённый в себя, он почти не смотрел на дорогу.
– Бродяга… – дыханием сорвалось с губ прозвище, будто решило показаться на свет и убедиться, что не потерялось тогда, в бешеной скачке.
Бродяга… Это сейчас он Бродяга, думал всадник, но кем был раньше? Какое имя носил? Бродяга… Бродяга… Нет, несмотря на то, что Ворона подобрал подходящее, по его мнению, прозвище, однако никакое прозвище не заменит истинного имени. Выходит, так и оставаться ему, безвестному бродяге, невесть ещё как долго всадником без имени. Всадником-без-имени… И еще кое-что в разговоре с Вороной зацепило – да так и не отпускало: «цель». Какая у него, безымянного скитальца, может быть цель?..