Читать онлайн Колкая малина. Книга четвёртая бесплатно

Колкая малина. Книга четвёртая

Нашим родителям и моим сверстникам, принявшим Христа, посвящается…

«И делом правды будет мир, и плодом правосудия – спокойствие…»
Исаия 32:17

Часть I. Венок

Венок

Я жил среди людей и оставался одиноким,
И не всегда по собственной вине,
Но ещё мальчонкой, рахитом кривоногим,
Со всеми не хотел быть наравне.

Дикая малина, как девка крепостная,
Краснея, выпускает терновые шипы.
Она себя блюдёт, колючая и злая,
И ты её такую пробуй, полюби.

А я сплету венок из её ветвей,
И, конечно, он не будет триумфальный,
Ведь я совсем не голубых кровей,
А всего лишь житель коммунальный.

И в этом моя воля, и в этом моя сила,
Там мои разлады и там мои согласия.
Жизнь барачная каждый день учила,
Что такое честь, а что есть безобразия.

Венок не будет красоваться под тризну на могиле,
Наряжённый в ленты поминальные.
Его не будет там, где ели и где пили,
И даже там, где торжества пасхальные.

За поиски любви и постоянства,
За то, что не боялся ни стужи, ни огня,
За одиночество и приступы упрямства
Пускай венок наденут на меня.

Родина моя

По траве зелёной гуляет коса
И луговые соцветия срезает,
А берег речной целует волна
И лодку пустую качает.

Из травы подсохшей постель себе смастрячу
И буду в небо ночное подглядывать.
Там стану для себя искать удачу
И тайные желания загадывать.

Перестала лодка с берегом шептаться,
Закатились в воду облака.
Я не буду с тобой прощаться:
Мы в жизни мерцаем, как два светлячка.

Трава в июле пахнет земляникой,
И я целую тебя, не спрося,
И сплю под Луной светлоликой,
И вижу твои синие глаза.

Они – как луговые васильки,
И как в горной руде бирюза,
И мы бежим с тобою напрямки,
И под ногами ночная роса.

Утром меня цапля разбудила,
Прохлопотав крылами прямо у лица.
Солнышко слегка мир позолотило,
Просыпалась Родина моя.

Акварели

Надо, чтобы дни цвели, как акварели,
В самых ярких и сочных тонах,
Чтоб там радуга цвела, и свирели пели,
И золотом кресты горели на церквах.

Пусть будет чистое небо вокруг,
Как отражение в голубых глазах,
И нежная душа, и солнечный круг,
И восторженная музыка в сердцах.

У нас никогда не будет помех,
И мы свои вёсны любовью продлим.
И пусть время одинаково для всех,
Но уже не будет больше долгих зим.

Пусть упрёком будет только поцелуй,
Не прерывайте песни шансонетки.
И только к самому себе ревнуй,
А птицу счастья выпусти из клетки.

Снова оттепель приходит в города,
И забубнили первые капели.
Птица счастья не осталась без гнезда,
И мы, хоть на чуток, но постарели.

Не стоит ни о чём страдать или жалеть,
Но только помни наяву или во сне,
Что надо малое дитя собой согреть
И увидеть девочку в стареющей жене.

Тень на плетень

Мы не видим ни порядка и ни связей,
Даже в том, что рядом каждый день,
Все далекие от сказок и фантазий
И наводят тени на плетень.

В гнёздышке синички – яичко к яичку,
А рядом у травинки выросла травинка,
Камышинки сами заплелись в косичку,
И тихо подгребает утка-мандаринка.

Скользит на длинных лапках водомерка,
А лягушка с восхищеньем смотрит на неё.
У каждого с утра своя примерка,
И у каждого на всё своё чутьё.

Бабочка расправила крылья расписные,
Сегодня на поляне земляничной
Она исполнит танцы показные,
И кузнечик подыграет на струне скрипичной.

Под берёзкой выросли лисички,
А в тёплых листьях прячутся ежата.
И не нужны ни точки, ни кавычки —
Здесь на каждой страничке цитата.

Всё это и есть великая наука,
Ту, что величают тайной сотворять,
А остальное всё – бессмыслица и скука,
Потому что не умеет восхищать.

Птенчики

Стоят осинки у дороги,
У них листики – как мелкие монетки.
Какие радости, такие и тревоги,
А мальчишки с нашей улицы бежали с «малолетки».

Где-то хитростью, а где-то мордобоями,
Прекрасно понимая, что пауз не бывает,
Нас дяденьки и тётеньки делали изгоями,
Просчитав, что птенчик не летает.

Поседели волосы у старого товарища,
Дряхлеет, прогибаясь, отчий дом.
Здесь от радужных надежд остывшие пожарища,
А время становилось глухонемым врагом.

Оно не ведало ни пауз, ни отсрочек,
Ни разу не поверив и не проиграв.
Он превратился в ленту из тире и точек,
Это нашей скорбной жизни телеграф.

Время не играет в догонялки,
Там одни и те же правила игры:
Мы пытались выжить по шпаргалке,
Но не получилось спрятаться в тени.

Не придётся ждать и выбирать,
Когда в одной посуде покой и круговерть.
Если есть за что, смейся и страдай,
Но жизнь без пульса времени превратится в смерть.

Подорожник

Серёжки на ольховнике ветерок качает,
Бабочка-капустница по траве порхает,
На проводах чирикают городские птицы,
Всегда у лета длинные ресницы.

Они в зените солнце помогут задержать,
А там умеют лучше друг друга понимать,
Где больше света и тепла
И даже узенькая тень не пролегла.

На красную клубнику слетаются сороки,
Наверно и у лета бывают свои сроки,
Но совсем не надо грустить или сердиться,
Если лето в осень накренится.

Осень отцветёт багровыми цветами,
Отплачется холодными дождями,
Зароются поглубже семена,
И обида будет прощена.

Посыплет белый снег,
Наступят холода,
Но нам тепло холодным январём
И только потому, что мы вдвоём.

Теперь её рука в моей руке,
А её голова – в моей голове;
Она – как колдунья, а я – как безбожник,
И нам обоим снится лето и пыльный подорожник.

Красота

Всем надо оттолкнуться и надо разбежаться,
И здесь у красоты большие шансы.
Считалось, что она не может ошибаться,
И для неё всегда готовы реверансы.

А тот лицом совсем невзрачный,
И весь какой-то некомфортный.
Был у него разбег неудачный
И, конечно, прыжок не рекордный.

Но у красивых тоже запала не хватило,
И этих, и тех обыграла судьба:
Она им больше ничего не предложила
И второго шанса не дала.

В жизни мало показать себя красиво,
Нужно что-то кроме этого уметь.
А те, кто тянет за собой лукаво и игриво,
Судьбой приговорены поглупеть.

Себя уже не надо любить или стесняться,
Теперь всё это не продать и не купить:
Все достоинства умом будут исчисляться,
И справедливо, что с лица воды не пить.

Красота – не ремесло и не профессия,
И она не способна спасать.
А жизнь, она совсем не фотосессия,
И правильные позы не будет выбирать.

Впроголодь

Не рубите канаты тупым топором,
Умейте всё решить одним ударом.
А если всё получится молчком,
То это не покажется кошмаром.

Во дворе салаги чинят самокат,
На столбах расселись чёрные вороны,
Дядька на скамеечке читает самиздат,
А кто-то на верёвке сушит панталоны.

На гитаре брынькает юноша влюблённый,
Собаки у помойки ловят жирных мух,
Не старый ещё дедушка, медалью обойденный,
Письма фронтовые вспоминает вслух.

Всё это, наверно, постановочные сценки,
Так, наверно, сочиняли рапортички.
Они писались прямо на коленке,
Но в них не забывали проставлять кавычки.

В чугунной сковородке нажарили картошку,
И хорошо бы на закуску мочёный помидор.
Похоже, в прошлом веке всё было понарошку,
Для чего и расширяли общий кругозор.

Рылись на помойке две белые вороны —
Эти всегда впроголодь живут.
Им, конечно, принесут венки на похороны,
И где на радостях как надо отхлебнут.

Двое

Под одной крышей не ужиться двум поэтам,
Пусть они самых мелких дарований.
Всё их общение кончается приветом,
Уже присутствие друг друга – предмет негодования.

Каждый сам с усами Музу заманить
На шампанское и дольки мармеладные,
С ней любезно поболтать и как-нибудь склонить
На рифмы сладострастные.

А двоих она, конечно, застесняется,
Не станет пить и делать пируэты.
И вроде как в обиде распрощается,
И без вдохновения останутся поэты.

И будет брошена перчатка,
И будет вызов на дуэль,
Но случилася осечка и перезарядка,
И ничью объявит кукла Аннабель.

И родилось третейское решение:
Разъехаться по разным городам,
Чтобы у каждого осталось своё мнение,
А Муза забегала по разным адресам.

Сладкие предчувствия в капкане самомнения —
В этом состоянии не чувствуется срама.
Но Муза не пришла, пришли одни сомнения,
И скисли на диванах оба графомана.

Доверие

Все в жизни чем-то злоупотребляли,
Может и не ведая, а может и со зла,
Кому-то не додали, а где-то смухлевали,
А выгода сама собой пришла.

Гнилое искушение – в щёлку подсмотреть,
А себя не обделить – рыцарский закон.
Никто никому не даст умереть,
Если не дрогнешь, идя на обгон.

Последним маршрутом летит мотылёк,
И его не поставишь на паузу.
У каждого доверия свой срок,
А всё что потом, превращается в кляузу.

Доверие людей – ресурс возобновляемый,
Дураков всегда было не счесть;
У таких избранник будет невменяемый,
И они себе начислят три раза по шесть.

Доверием, как шлюхой, злоупотребляют,
И мимо интереса не пройдут,
Их демоны пинками подгоняют,
А те, кто часто доверяют, долго не живут.

Протяните мне навстречу руки
И отпустите собаку с цепи.
Я сегодня пришёл без кольчуги,
Не зная доверью цены.

Долги

Дождь осенний холодом ругался
В надежде меня как-то обуздать,
Но ноябрь попусту старался:
Было поздно что-либо менять.

Потом декабрь взялся вразумить
И стучался в окна по ночам.
Они меня хотели застыдить,
Что я не знаю цену собственным долгам.

Я не пытался перед ними оправдаться,
Мне нужна другая параллель:
Я буду каяться и как-то объясняться
Лишь тогда, когда придёт апрель.

Когда на подоконниках капели отзвенят,
А по веткам, как мурашки, почки побегут,
Чувства прежние во мне заговорят
И меня за собой поведут.

И вдруг окажется, что не было долгов,
И я как птица Феникс встрепенусь,
Потрачусь на большой букет цветов
И снова в те же двери постучусь.

Когда сам себе надумаешь долги,
Даже не пытайся с ними рассчитаться:
Жизнь сама прополет сорняки,
А ты, не разобравшись, не спеши прощаться.

Забудьте

Нигде не обучают науке забывать,
И нет учебников по этой дисциплине,
Нас учили узнавать, напоминать и упреждать,
И помнить все исходы и причины.

И мы грузились всем, что видели и слышали,
Холодным и горячим, жидким и комком,
И даже тем, что плохо разглядели и расслышали,
Будь то благостью или фальшаком.

Помнится красивое, как сладкая конфетка:
Клевер на покосе и ржавое железо,
На Жигулёвском пиве этикетка
И патриотическая песня Марсельеза.

А всё тревожное в себе – как рука в наколках,
А непонятное клубится как туман,
И где-то на совсем не дальних полках
Хранятся в памяти измены и обман.

Если своим чувствам воли не давать,
То это и станет началом конца.
Не старайтесь всё в себе держать,
Это будет выбор мудреца.

Память так устроена – в ней нету запятых,
Забудьте всё плохое и оставьте благодушие,
Вы ощутите много радостей земных,
Это очень важно – уметь забыть ненужное.

Заточение

Если удача не пришла,
За ней надо идти самому;
А если закусила удила,
То не прячься в нейтральном углу.

На сцене в кабаре играет джаз,
А окольцованную птицу в клетку посадили.
Ей не хватает восхищённых глаз
Под замком в двухкомнатной квартире.

Птица увядает, как ландыш на жаре,
И затухает, как Венера на рассвете;
Так и роза замерзает в декабре,
И улыбка в недописанном портрете.

За окном играют полонез,
Попался в мухоловку мотылёк,
И уже не бьёт волна о волнорез,
Слишком тускло тлеет фитилёк.

Тот, кто целовался один раз,
Немного знает про любовь,
А кто не видел жизни напоказ,
Тот не знает, как густеет кровь.

Повидавшая в жизни слепая старуха
К ней постучится в окно
И тайно нашепчет на ухо,
Что не там свобода, где платят хорошо.

И вдруг

Земля никогда не сгорает дотла,
Она где надо подсластит, но тут же и подсолит.
Ей не сдвинуться с орбиты и не сойти с ума,
Она все смертные грехи за нас замолит.

А мы её за это яростно терзаем,
Дразня при этом матерью своей.
Чем до сих пор живём, не понимаем,
Но страшимся быть хоть чуточку добрей.

Мы в неё за вечные щедроты
От рождения, как табун зверей,
Зарываем все болезни, срам и нечистоты,
В помойку превращая свою же колыбель.

Человек не стал царём природы,
А сделал из себя царька зверей:
Издревле и до сих пор рождаются уроды
И выясняют, кто кого сильней.

И ВДРУГ на кораблях затихли дизеля,
И уснули на бетоне самолёты,
В небе и на море тишина,
Китам – глубины, а орлам – высоты.

Пилы в тайге перестали визжать,
И забурлили ручейки в своих протоках,
Люди отказались природу покорять,
Услышав, наконец, своих пророков.

Кайф

Отправьте меня в Каппадокию
Полетать на воздушном ша́ре:
Хочу победить свою фобию
Прогулкой в высотном кошмаре.

И чтобы там, за облаками,
Меня туман ознобил,
И чтобы, как фанерка, гнулся под ногами
В корзине жиденький настил.

И выли тонкие верёвки,
Как сильно перетянутые струны,
И чтобы там без всякой подстраховки,
А лишь в надежде на милость фортуны.

Ни рук, ни ног, верблюжья спина,
Уши посиневшие и сопли на щеках —
Это фирменная местная игра,
Главный кайф которой – первобытный страх.

Нету в мире лучших балансиров,
Чем этот толстый и бескрылый самолёт,
И оскаленные морды пассажиров,
У которых кровь неправильно течёт.

Выживали все за редким исключением,
Но их друзья потом не узнавали.
Они на ваш вопрос ответят с полным убеждением,
Что вы в жизни просто кайфа не видали.

Катюша

Трясут лохмотьями бомжи,
Чечётку на зубах отстукивает кто-то,
На клочке газеты – куражи,
И участковый матерится для отчёта.

Они где-то отмутили литровку первача
И собрались праздник отмечать:
Недавно в такой день закончилась война,
А тут на свой манер умеют поминать.

Однорукий пехотинец в грязной майке
Песню отжимал у полгармошки,
Пританцовывал безногий на порванной фуфайке
И пел, как воет небо при бомбёжке.

В карманах участковый притащил картошки,
И ему грозится баба с барачного окна.
Подкрались воробьи и поклевали крошки:
Их тоже отогрела мирная весна.

У сгоревшего танкиста отсутствует лицо,
Но он Катюшу тоже петь пытается.
К его пальцу приварилось обручальное кольцо,
Но он человеком выглядеть старается.

О таких не эстетично было вспоминать,
И их угнали за сто первый километр,
А там, чтобы калеку закопать,
Нужно-то всего лишь кубометр.

Комсомольская правда

Газетные статьи, как тексты из талмуда,
В них ищут скрытый смысл и тайные знамения,
А там – набор из фраз мычал, как чудо-юдо,
Какой там может быть резон и предопределения?

Передовица – руководство к действию,
Где не говорят о собственном недуге,
Но часто – о заботе и содействии,
Да о правках в исторической науке.

Сияли на наглаженном мундире
Пять заслуженных наград.
Им романтические марши посвятили
И выходили с ними на парад.

Слава увлекала за собой,
Но как всегда она гуляща и вертлява,
А порой была приветлива с тобой,
Как на рыле бегемота балаклава.

Её по номерам и датам подшивали,
После того, как верность подтвердили.
Её до тряпки разминали и одно место подтирали,
Но где-то глубоко в душе любили

За то, что помогла разжечь костёр в лесу
И закулёчить двести грамм конфет.
Она всю нашу молодёжь держала на весу,
Но ей теперь, как и другим, назад дороги нет.

Только она

Недолго мой самолётик бумажный
Белым мотыльком в воздухе парил —
Его шмель протаранил лохматый и важный
И в цветущий клевер приземлил.

Летопись жизни воспета
От поклона матери-природе,
От кружения пчелиного балета
И малиновки, поющей на восходе.

Кто в этом не пытался разобраться,
Тот в собственном доме – в гостях.
А у тех, кто умеет ждать и влюбляться,
Цветы прорастут на камнях.

Не надо рваться к равновесию
И к старому искать новые подходы:
На всякое спасение и всякую агрессию
Есть право только у природы.

На листке тетрадном в линеечку косую
Всегда имеешь правильный наклон.
Можешь озираться в сторону любую,
Но тебя всё время гонят под уклон.

Не забудьте свою главную примету,
Повторите клятвы и пароли,
Когда скитаться пойдёте по свету
В поисках лучшей доли.

Медуза

С утра в Газпроме полный паралич:
Вечный двигатель нашли на хуторе заброшенном.
Его на кузне смастерил Кузьмич
С рябым лицом, немного перекошенным.

Двигатель, похожий на «Медузу»,
Ни в питье, ни в пище не нуждался,
Но форы выдавал всему Экибастузу
И ключиком на десять разбирался.

Который год на хуторе спеют ананасы,
А Кузьмич завёл себе гарем;
Всё превращалось в цветущие пампасы,
Которые бывают во время перемен.

«Медуза» за секунду испаряет лом,
А на десяток километров лампочки горят.
В энергетике случится перелом,
Когда об этом все заговорят.

Спалили Кузьмича студенты-практиканты,
Они на хутор забрели в поисках фольклора.
Они вели себя, как оккупанты,
И то, что они видели, дошло до прокурора.

«Медузу» разобрали и изъяли,
От объяснений отказавшись наотрез,
А Кузьмича втихую расстреляли.
Вот так не состоялось чудо из чудес.

Мода

Моя дама – нарочито грустная,
Потому что нечего надеть,
А в исполнении тоски – до того искусная,
Что и самому хочется реветь.

У неё с нарядами – полная разруха:
Мода снова шкуру поменяла.
Теперь что было год назад – срам и показуха,
Вот барышню мою грусть и обуяла.

Выщипала брови, губы накачала,
На ляжках розы в красном цвете наколола,
И грудь на пять размеров больше стала,
А задницу отклячила для общего прикола.

Теперь всё это никуда не влазит,
Даже в старый адидасовский костюм.
А если мини с декольте, то бабушек колбасит:
Наши бабушки не любят сладенький изюм.

Умеют у нас барышни закатывать концерты,
На них уже ни силы, ни терпения.
Когда-то красота требовала жертвы,
А теперь настырно вымогаются вложения.

Возможно, что от бедности разврат,
И в прошлогоднем она точно сказочное чудище.
И если не засунуть ни перед и ни зад,
То, может, подойдёт монашеское рубище?

Моралистам

Наш колхозный конюх, колченогий дед Хома —
Неизвестной войны доброволец —
Всегда шарашится с собакой по кличке «Кутерьма»
И хвастает, что он – орденоносец.

Хотя у нас в колхозе каждый знал,
Что он был затаившийся троцкист
И прошёл не фронт, а Беломорканал,
А то, что наболтал – художественный свист.

Но был в колхозе и реальный медалист,
Которая рекордные надои выдавала,
К ней даже сватался районный активист,
Но только она дважды отказала.

Она была идейной комсомолкой
И, конечно, неприступной моралисткой,
Но точно не какой-нибудь кошёлкой,
Только может быть чуть-чуть идеалисткой.

Каждую субботу к концу вечерней дойки
Мы прятались в чапыжники у дальнего колодца,
И за полчаса до вечерней зорьки
Нам очень потаённое увидеть удаётся.

Она вытаскивала ноги из резиновых сапог
И нас сахарными ляжками дразнила.
Вот такой у нас случился педагог,
Она, похоже, нас давно уже спалила.
Из-под телогрейки вываливала груди
И долго полоскала их в колодезном ведре,
А мы захлёбывались в этом абсолюте,
Как тонут новички в карточной игре.

В сумерки ушло виденье чародейское,
Застегнув под горло телогрейку.
Пусть будет так, ведь дело-то житейское,
И ценой всего в одну копейку.

Мультфильм

Она сидела на скамеечке в оранжевых колготках,
У неё колени были словно апельсины,
А у меня в кошёлке две бутылки водки,
А на мне штаны из серой мешковины.

У неё в глазах глубинная тоска,
Она была как Сонная Лощина.
А у меня ещё два плавленых сырка,
И на роже двухнедельная щетина.

Ещё и солнце не пришло в зенит,
А мы расположились по-людски перекусить.
Мимо голый пробежал, наверно, трансвестит,
Но нам такие не мешают жить.

Она представилась мадам Бонасье,
А я, конечно, страстный д’Артаньян.
Но только по злой воле кардинала Ришелье
У нас всего один занюханный стакан.

И она спросила после первого стакана,
Знаком ли я с текущими расценками.
Но я, как персонаж любовного романа,
Всё рвался закусить её коленками.

Всё это подобно муляжу,
И тут совсем не порнофильм.
А если кто не понял, подскажу:
Пред вами антистрессовый мультфильм.

Мы

Мы где-то обосрались, а где-то перебдели,
Вот такое всё оно – в подтекстах.
Но мы не все ещё песни допели
И не на всех проявились рефлексах.

Мы свои правильно загулы понимали,
Но, может, не всегда помнили финалы,
Потому про нас бесстыдно врали —
Про кухонные драки и сексуальные скандалы.

Мы в полном пролетарском понимании
И с его обычным лексиконом
Внушали всем: чтоб оставаться в процветании,
Нужно дружить с гегемоном.

Мы себя не оскверним деньгами:
Это с буржуйского тумана.
Мы на мир смотрели советскими глазами
Через подзорную трубу гранёного стакана.

Мы и чёрным хлебом будем сыты,
И будем верны своему комдиву:
Ещё не все диктаторы добиты
И только мы несём мир всему миру.

Мы – имя существительное и местоимение,
И кругом одно лишь пролетарское пространство,
И одно лишь истинное мнение:
Вот такое оно и есть – мировое мессианство.

Нашенские

Кому-то в руки восход, кому закат по ногам,
Чьи-то песни нарасхват, а кто-то просит в долг,
А нам мудро рассуждать – совсем не по годам,
И не надо в нас искать рассудительность и толк.

Мы найдём свои заборы и овраги,
И мало будем строить, больше разрушать.
Простите рыцари плаща и шпаги:
Нас не учили лирой созидать.

Мы на других играем инструментах,
Мы схоронили лирику и схоронили физику,
А самим хотелось жить в моментах
И настырно ретушировать заплёванную вывеску.

Мы были в новобранцах и даже в ветеранах,
Нам наплевать, где всплыть, и плевать, где тонуть —
В бурных океанах или в водочных стаканах.
Нас приучили приобнять и тут же оттолкнуть.

Тосты и призывы в праздник Первомайский
Для нас звучат откуда-то извне,
Вроде в гости заявился Бендер-Задунайский
И нашептал, что истина в вине.

Мы, конечно, нашенские парни,
И готовы к разным перипетиям.
Мы уживёмся и в овчарне, и на псарне,
За что спасибо дорогим учителям.

Не повторяется такое никогда

Она со школы полюбила хулигана,
Он казался рыцарем без страха и упрёка.
На районе не было круче донжуана,
И она к нему сбегала с последнего урока.

А её любил пацан с соседнего двора,
Всё в кино пытался пригласить,
А она уже тогда была звезда,
И он её мог только рассмешить.

А хулиган после первого срока
Стал наркозависимым подонком,
И появлялся от наскока до наскока,
Чтобы потоптаться по детским распашонкам.

Его убила в подворотне сволота,
И она вздохнула с облегченьем,
Плохо понимая, в чём её вина,
Но воспринимала это как спасенье.

Годы испарились, как талая вода,
И ей казалось всё уже прошло,
А молодой мужчина с соседнего двора
Снова пригласил её в кино.

Она была глупа и безрассудна,
И, конечно, виновата больше всех,
Но как бы уже неподсудна,
Ведь два раза не казнят за один и тот же грех.

Обобществлённая

Меня последними словами материли,
А один засранец даже в драку лезть пытался.
Все дружно меня сволочили,
Словно я в измене Родине признался.

Меня назначили фигурой отрицательной,
А в оправдание рта не давали открыть.
Приговорили к порке показательной,
За какие-то проступки пытались проучить.

Много непонятного может получиться,
Если не найдётся, кто тайну разболтает.
Когда никто ни за кого не может поручиться,
Каждый сам себя за это оправдает.

Как сосулька с крыши, на меня свалилась новость,
Которую точно не ждал, не гадал:
Вроде бы как мне доверили общественную совесть,
А я её по «буху» где-то потерял.

А общественная совесть – как общественная баня:
С холодным скользким полом и забеленным окном,
Где, хозяйственным мылом себя задурманя,
Совесть прикрывается фиговым листом.

Совесть – тот хрупкий хрусталь,
Которым всё время друг друга стращали;
Но если и была обобществлённая мораль,
То её уже давно перепродали.

Поводырь

Только в недописанном романе
Удалось сорваться подкаблучнику,
И только захмелевший в вагоне-ресторане
Доверится случайному попутчику.

Кто-то сразу загремел из огня в полымя,
Его пытались забодать ветвистыми рожищами.
А те, гордо выставляя собственное имя,
Лезли обниматься грязными ручищами.

Это Гера наставила Зевсу рога
И с Олимпа прописалась к вам в хрущёвку,
И вы теперь её избранник и слуга,
Будете водить её в фабричную столовку.

Не нужна амброзия, если есть любовь,
Нет ничего вкусней перловой каши.
И всё вокруг не в глаз, а в бровь,
И в самом натуральном антураже.

На нервной почве вызрели прыщи,
И без присмотра стадо разбежалось.
Никто уже не знает, кому нести дары,
И что реально, а что лишь показалось.

Врачеватели лечите, святители крестите,
Пусть будет мир холодный и горячий,
Но вокруг внимательно смотрите,
В какую сторону вас тянет поводырь незрячий.

Повседневность

Завязли в повседневности возвышенные цели,
И затаились самые благие намеренья,
Но может мы их никогда и не имели,
А всё, что было – суета или сомненья?

Мы, возможно, и искали справедливости,
Но только хлопотали каждый за себя.
Нету правил измерения наивности,
И каждому своя досталась западня.

Один искал прорехи в неизбежности,
Другой всё время ждал особого сигнала,
Пока его жевала корова повседневности,
И тёща до конца не заклевала.

Уже неделя превращается в минуту,
И грохот наковальни ожиданий
Набатом призывает к самосуду
Во спасение души от мутных оправданий.

Мы не сумели разогнуться и идти;
И таких во многом можно упрекать,
Которые пригрелись взаперти,
А должны были на Марсе яблони сажать.

У повседневности родилась импотенция,
У неё свои прописаны пути.
И это не зараза, это – индульгенция:
Мечтать о том, что будет впереди.

Под шкурой

Не придумали лекарства против страха,
И одному мерещится чёрный воронок,
А другому угрожает шапка Мономаха,
И разбегается под шкурой холодок.

Как парализованные ходят топ-модели,
Они себя блюдут по специальности,
А на кого-то только посмотрели —
Они уже запели в правильной тональности.

Кто умеет криво ухмыляться,
Тот идейно будет предавать,
А если задним числом придёт извиняться,
То ему раньше было нечего сказать.

Нам бы с паршивой овцы – шерсти клок,
И каждому зарплату по лояльности,
А те, кто плохо поняли урок,
Будут лихоимцы и бездарности.

Заведите им дневник для поведения
И не пускайте провинившихся гулять,
А если не проявят достаточного рвения,
Опять мозги придётся зачищать.

Пусть своя рубаха ближе к телу,
Но только не рожайте новую натуру,
Подведя себя к тому пределу,
Где рубаха прорастёт в овечью шкуру.

Хорошие манеры

Расскажите мне о правильных манерах,
Я очень сильно хочу об этом знать:
Как должно разбираться в экстерьерах
И как интеллигентно и красиво выпивать.

Как девушку красивую под руку выгуливать
И за столом в зубах не ковырять,
Как конфликты с жандармерией разруливать
И как мимо унитаза не нассать.

Мне не хватает этих вот манер,
И потому бывают всякие курьезы:
У меня легонько сбился глазомер,
И я из-под ногтей зубищами вытаскивал занозы.

Я графиню нежно обозвал лягушкой,
За что был отлучён от лобзания руки.
Пусть это осталось непонятой шуткой,
Но тем, кто водку разливал, меня не обойти.

А я в подпитии начал спотыкаться
И перепутал пидорасов и нудистов,
А когда начал лаять и кусаться,
Был тут же вымаран из списков моралистов.

Моя пещерная натура многих напугала,
Так учите меня хорошим манерам;
А графиня очень ехидно сказала:
Пусть Вам этот мужлан не будет примером!

В долгу

Пол-литра бирюзы и терракота,
Здесь то ли полутундра, то ли полулес.
Пылит песок, и чавкают болота,
И это будит вдохновенье, а может – только стресс.

Из кустов черничных заросли густые,
А в них подосиновик цветаст и головаст,
А на мелком стланике шишки смоляные,
И он себя в обиду никому не даст.

Думки, как чернички, сладкие с кислинкой,
Но липнут, словно шишки на ладошку.
И становится понятнее с каждою морщинкой,
Что ничего не происходит понарошку.

На сыпучем бережку оранжевый шиповник,
Тот от любого гостя отобьётся.
Он – тернового венца далёкий кровник,
И это значит, каждому по вере отзовётся.

Бурундук на старом пне растопырился,
На мелководье мальмочка играет в «кувырок»,
А мальчишка на весь свет как будто разобиделся
И нахмурившись глядит на поплавок.

За волшебство, за чувства, за игру,
За понимание в заплаканных глазах
Мы перед жизнью в неоплаченном долгу,
Если даже нас простят на небесах.

Приведение

Трясучка на рынке недвижимости —
На продажу выставили дом, где живут привидения,
И не знающие меры в одержимости
Встали в очередь без всякого сомнения.

Говорят, что там дежурил участковый,
И привиденье его в лоб поцеловало,
Тогда послали взвод мотострелковый,
Но оно всем на двери указало.

Участковый две недели тупо пил,
А пехоту обвинили в суеверии и трусости.
Им вроде даже трибунал грозил,
Но отменили по фактической абсурдности.

Даже местный дьякон приходил,
Он брызгался водой и что-то бормотал,
А после этого ругался и грозил,
Но, похоже, никого не напугал.

Зачем-то из района приехал прокурорский —
Возможно, чью-то должность сократили.
А был ещё и десант волонтёрский,
Те просто на крылечке покурили.

Не сумев ни отселить, ни запугать,
Решили вылечить себя от геморроя,
И домишко с привидением задорого продать,
Благо от желающих не было отбоя.

Часть II. Абы как

Абы как

Ошелушенный солнцем и ветрами
Стоял в болоте серый истукан,
Он на мир смотрел незрячими глазами
Ещё за тысячу лет до первых христиан.

Он никого не искал в пустоте,
Они сами себя являли,
Какие-то духи, как будто извне,
Умерших души искали.

К нему летом прилетали глухари
Теребить голубичные чёлки,
А зимой из стылой темноты
Заходили полярные волки.

Рядом с ним под ручку не гуляют,
Но когда горькая гонит беда,
О его глазах незрячих вспоминают
И пытаются искать нужные слова.

Истукан – не идол поклонения,
Он – знаменье человеческому роду.
Это история пленения и растления
Духа, потерявшего свободу.

Если в жизни выбора лишиться,
Каждый будет иноверец или враг.
И если ты не волен усомниться,
То, значит, проживаешь абы как.

Потому

Велико разнообразие миропроявления —
Нескончаемая цепь столетий и мгновений,
И у каждого из них свои предназначения —
Это бесконечное кино чувств и впечатлений.

Мелкой дробью бьют мелкую дичь,
Ей выносят приговор, празднично ликуя,
А кого-то на трибуне разбивает паралич:
Он очень страстно врал, на должность претендуя.

Один с протянутой рукой просит подаяния,
А если отказали, смачно плюнет вслед;
Другой на всех друзей дал показания,
Но только непонятно, почему запил поэт.

На тульском самоваре – хромовый сапог,
В таких, наверное, ходили в Голливуде
Он от барышни с обложки просто очумел,
А там явно пририсованные груди.

Раскурили трубку посланцы краснокожих,
А кто-то митингует, свесившись с балкона.
Он скрытно онанирует, глядя на прохожих,
У него такая самооборона.

Никто не жил на свете просто так,
Всех живущих греет белая звезда.
Ей всё равно – что гений, что батрак,
И только потому вращается Земля.

Сержанты

Он себе морду расхайдокал о линию трамвайную,
И на районе все углы пособирал.
Он ситуацию создал чрезвычайную,
И его милицейский наряд подобрал.

Его тащили под руки здоровые сержанты,
А он требовал ещё на посошок,
Но ему пообещали антидепрессанты
И сунули в ребро электрошок.

Он очнулся раком на кушетке,
Которая воняла дерматином и мочой,
На полу валялись какие-то объедки,
И сразу стало ясно, что он – антигерой.

Голова с трудом соображала,
В узкое окошко пробивался свет,
Где-то приблатнённая музыка играла
И тянуло дымом сигарет.

Быть может, он и есть трепещущая тварь,
Поэтому с пинка на шконку залетел.
А на улице сейчас палач-январь,
Где он бы через час и околел.

Сержанты дали рубль на трамвай
И, ничего не оформляя, выгнали домой:
Вот теперь иди и рассуждай,
Кому же, кроме них, он нужен был такой.

Без объяснений

Кто-то верит, что оковы проржавели,
И притравы не кладут в капканы.

Продолжить чтение