Читать онлайн Где-то у вечности на берегу. Стихи и проза бесплатно

© Константин Савинкин, 2024

ISBN 978-5-0062-1553-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Стихи разных лет

Константин Иванович Савинкин, г. Омск

Кто я?

Кто я? —

Я – человек. Я брат.

Землянин. Евроазиат.

Я- часть Великоросского народа,

Его, неугомонного, порода.

Потомок. Предок. Мальчик.

Я внук и сын, племянник,

Сват, свояк и шурин. Зять.

Я – муж. Я свёкор, тесть, отец и дед.

Я школьник, абитуриент

(Как он, то бронтозавр, то уж студент).

Освоил дюжину профессий.

Я сомневающийся всех конфессий.

Единого я Бога слепок—

Я ничему не верю слепо.

Непознаваемого чувствую душой.

Я крошечный и чересчур большой.

Дитя – и, заглушая детства свист,

Писатель и поэт, я- афорист.

Конструктор анекдотов,

Мифов множества герой. Солдат —

Я вечно на посту.

И в новой роли пуще

Я проявиться рад,

Чем в предыдущих.

Карьеру скомороха обесценил.

Да, я с рождения на сцене.

И вижу зрителей я сквозь софитов флёр,

И режиссёр я сразу, и суфлёр.

Жизнь – колизей

Жизнь – Колизей.

Эра за эрой

Люд в колесе

Мечется нервно.

Крови остывшей – ручьи.

Рухнуло тело ниц.

Зверем толпа рычит,

Палец большой – вниз!

Сердце бильярдным шаром

Валится в вечности лузу.

Дар божий прожит даром.

Все разрывая узы,

Мчимся в объятия тьмы,

Сути не вызнав света, —

И понимаем мы:

Наша частушка спета.

Живу о будущем скорбя

Живу, о будущем скорбя,

Былым дышу.

То в выси гор влеку себя,

То в леса шум,

Где белоствольный березняк —

Ищу грибы…

Мозгам необходим сквозняк…

…гробы, гробы…

«Любовь к родному пепелищу»…

Полям, реке…

Так по Отчизне духом нищий

Несёт в руке

Пламяточащий (понапрасну?)

Ком-миокард.

Тропы не знает – распрекрасно! —

Нет карт.

И где его приют последний

Угомонит,

Того не ведает наследник

Всех гоминид…

Дух смердяковщины

Дух смердяковщины тлетворной

Загадил ХХI век.

КружАт, кружАт над Русью вОроны.

А время, ускоряя бег,

К небытию несёт планету

Брюхоголовых орд.

Остановиться воли нету.

Ликует чёрт.

Грущу ли я

Грущу ли я, что мстительная Лета

Замоет след мой тщательно навек?

Ну что вы, разве диво для поэта

Небытия стремительный набег.…

И жизнь, друзья, не Мёбиуса лента,

Как думает наивный человек.

Грустная песня

Тёмно-тяжёлые темы темя тревожат.

Томно-ленивое тело тоскою томит.

Мысли несутся, и мне их никак не стреножить,

И не придать им холёно-ухоженный вид.

То ль треплю языком, то ли яростно лгу,

Да не всё ли едино вам, люди?

Резво-глупым ягнёнком пасусь на лугу,

Где пастух мою шкурку погубит.

А за что и про что, не пойму весь свой век,

Разве легче от этого станет.

«Спать». В окно пробивается свет

Сквозь щелястые ставни.

Глядя на захламленный берег Иртыша

Пишу, слегка опешив от натуры.

Настанет час, отсутствие культуры

Культурным слоем назовут,

Коль археологи придут

Лет чрез пятьсот иль через тыщу.

Под слоем гумуса отыщут

Бутылки битые, пластмассу,

Других примет эпохи массу.

Подумав, скажут: «Эти люди

Любили эликсир в сосуде,

Что с лишком вдвое меньше кварты,

А выпивали его в квартал

На душу литров этак …дцать,

И сын (что странно!) от отца

Не отставал в употребленье…

А всё – тки, что их к истребленью

Вдруг поголовно привело?

Нам любопытно то зело.

Быть может страшный недород

Сгубил несчастный тот народ?

Или ужасный катаклизм?»

Одни осколки стёкол-линз

Приоткрывают тайну эры —

В питье они не знали меры.

В тисках обстоятельств

В тисках обстоятельств, тобою и созданных,

Живёшь ты, мой милый чудак-человек.

А мыслью и словом, и жестом, и позою

Винить норовишь своих близких весь век.

Всю ночь луна…

Всю ночь Луна заглядывала в окна.

Дождило. Вся до кратера промокла.

Когда бы не ревнивая жена,

Согрелась на моей груди она.

Всю жизнь копил

Всю жизнь копил глаголы, междометия…

Надеялся, сгодятся жечь сердца.

И неожиданно заметил я

В предчувствии конца:

Нет донца у ларца,

Где слов сокровища таились.

И важного, увы, не отыскать.

Зачем десятилетьями копились?

К чему их за собой таскать?

Тоска, тоска…

Дороже ложки, поданной к обеду,

Нужнее костыля упавшим ниц,

Красивее прилюдного обета,

Важней слащавых «избранных» страниц —

Дарить слова, не хоронить.

Дарить вдруг ослабевшим людям,

Чтобы они им стали посохом,

Чтобы в жару и в холод лютый,

Чтоб по морю да аки по суху

Шагать и глупым, и философам.

Всё так просто

Всё так просто, так ясно и просто:

На полях, что от края до рая,

Пробиваясь сквозь почвы коросту,

Подрастает росточек, играя.

Зреет горюшко-горе просом,

Что так щедро сеятель сеет.

Уж утрами обильнее росы

От востока до запада,

с юга на север.

Время жатвы. Страда.

Появляется жнец.

Перестанешь страдать

Наконец.

Всего забот – что удить да молиться

Всего забот – что удить да молиться,

Да наблюдать за небом, за водой,

За пролетающей счастливой птицей,

Да за удачу б выпить по одной

С товарищем улыбчиво-угрюмым,

Давно сменившим клетку на простор,

Желание одно: ах, кабы клюнул

Пескарь или… гнилой плывущий помидор.

И всполошил – и изогнул дугою

Из углепластика надёжную уду…

Всего проблем – шагать другою

Дорогой – ею и пойду.

Ей шёл, иду, спешу седьмой десяток,

Пренебрегая пузом и мошной.

Брюхоголовым* мой смешон достаток:

«Он нищ и наг, наивный и смешной»

Вы – львы (но – вспомним Михалкова**),

Иакать вам ослом, скосившись на ярлык.

А прелесть моего чудесного улова —

Мильоны слов, украсивших язык,

Их пращур-славянин ковал

Столетья из окрестной мовы.

Врага разило слово наповал

Вернее лука. И лукавого любого

То Слово, что в Начале было, бьёт

Всего вернее. Простодушного спасает.

И кто из родника словесности попьёт,

Тот этот мир загадочный познает.

*брюхоголовые -загадочные двуногорукие, чей мозг управляется желудком.

**"Лев и ярлык» Сергей Михалков.

Ветер восточный – иду по грибы

Ветер восточный – иду по грибы.

Западный – значит рыбачу.

А когда южные ветры грубы,

Я уезжаю на дачу.

И к репродуктору вечером льну

Слушать погоды сводку:

«Северный, сильный».

Червонцы мну.

Бреду покупаю водку.

Или же щуку удить иду

(Тут небогатый выбор).

Не пищу уму, так брюху еду

Добуду. Не так поступили вы бы?

Бог верит

Бог верит – я знаю – безмерно в меня,

И мне отступить невозможно поэтому.

И я – постоянный, я – не из менял,

И сердце болит поэтово

О речи родной,

О реке и лесах,

О деве одной,

О бомжах и о псах,

О вечной Вселенной, о жухлой траве,

О детях, мир постигающих,

О мною любимой, похоже, навек,

Хотя она дамочка… та ещё.

Блей ягнёнок не блей

Блей ягнёнок не блей —

Станет овечкой.

Преобразится ручей-

Быстроног в речку.

Если яйцо не болтун,

Быть ему птицей.

В бабочку после потуг

Куколка превратится.

Но не предскажет, увы, и вещая птица,

Что с человеком-младенцем на свете случится.

Спокоен, холоден, хмелён

Спокоен, холоден, хмелён.

Мир созерцаю равнодушно.

Моих мечтаний миллион

Унёсся шариком воздушным.

Ни от чего не зарекаюсь,

Ничьих подвохов не страшусь,

Ни в чём содеянном не каюсь.

И от либидо не бешусь.

Ничто меня не растревожит.

Ничто мой мозг не взбередит.

Плетусь Вселенной, бросив вожжи.

Над шеей времени кредит.

Всё, что положено по чину

Всенепременно получу.

Все позавидуют почину —

В глаза смеяться палачу.

Палач мой – время – одуреет

И не исполнит приговор.

Над новой жертвой, гордо рея,

Немых веков взметнёт топор.

Отступит прежде жуткий циник,

Чем мне исчезнуть суждено,

Чем тело слабое покинет

Душа сквозь лёгких рифм окно.

Без соблюдения приличий

Библиотечно

Я стою средь книготеки

И, на сонмы книжек зря:

Напрягались человеки, —

Думку думаю, – не зря.

Их труды не канут даром.

Будь уверен, книгочей,

Пользуйся столь щедрым даром.

Днями и среди ночей

Упражняй ленивый мозг,

Современник мой лихой.

Через Лету сделай мост.

Матерьяльца-то с лихвой.

Прозу жизни нам привычной

Рифмой грубо закавычил.

Да простится мне обычный

Раскорявый почерк личный.

Ах ты счастье моё взъерошенное

«Ах ты счастье моё взъерошенное,

Ты мой мальчик седой», —

Так сказала жена (хорошая)

Над моей склонясь бородой.

Где-то у вечности на берегу

Где-то у вечности на берегу

(Определённей сказать не могу)

В мареве грёз вижу я иногда

Пункт населённый сквозь дни и года.

В атласе мира о нём ни гу-гу.

Где же он, где он, светлый Угуй?

Где ж эта барышня? Где её дом?

Где же тот юноша, что был влюблён?

Нет ничего – всё быльём поросло.

Неумолимо времён ремесло.

Сделает барышню время старушкой.-

Горькой слезой омывает подушку

И бесконечных бессонниц ночами

Думы её заунывно-печальны…

Или легки, иль хрустально ясны

Словно младенца невинного сны?

Иль мне почудилось в долгом пути:

«Если…» -О, Боже! – «…можешь, прости…»

Письмо внуку, переданное с оказией

Максим, привет!

Опять родные лица —

Отца встречает русская столица.

А мы с тобою врозь, родимый,

Но впереди неотвратимо

Маячат встречи

И затяжные, до полночи, речи

Во хмелю…

(Что я мелю?!

За водку с медовухой

Нет риска схлопотать по уху

От бабушки твоей любимой?

Проскочим эту тему мимо).

Да, встречи чрезвычайно рЕдки…

А то ли дело – жили предки —

Все дружно, кучно

И никому отнюдь не скучно.

Отец и мать, бабули, дЕдки

Попьют кваску, закусят редькой

И – при огне простой свечи —

Течёт беседа на печи.

А поутру – кому на поле,

Кому коров пасти на воле,

Кому кормить собаку-лайку,

Кому – тиранить балалайку…

Всё в Лету кануло, внучок,

И только дед твой дурачок

В мечтах о том, чего уж нет.

Да-а, вездесущий Интернет

Нам заменил на свете всё.

Твой дед сдружился с карасём

И рыбами других пород —

На берегу студёных вод

Остаток дней я провожу,

Потею в зной, зимой дрожу.

Шагать мне сложно в ногу с веком,

Но оставаться человеком

Нам дОлжно, милый мой дружок, —

Таков пред Богом наш должок;

Трудиться вечно – наш удел,

И тот, кто не имеет дел —

Несчастнейший из всех людей,

И смерть им жизни не лютей.

На том, милок, мы и простимся.

Уж вечереет, а проспимся —

Подскажет утро, как нам быть:

Налаживать ли ладно быт,

Бежать ли резво на работу —

Родится день, родит заботу.

Привет тебе от всей родни.

Господь с тобой на долги дни.

Твой дед – Савинкин Константин —

России праздный гражданин.

Я бы помер давно

Я бы помер давно, да всё некогда.

С утра до ночи дел немерено —

То колоть дрова, то косить траву,

То внучонку свому сказку сказывать,

То прохожему путь указывать,

То за тучей следить чёрной страшною,

То с соседом идти врукопашную,

Не добро делить, а потехи для.

И делам моим не хватает дня.

То в студёной реке рыбу ужу я

От рассвета до самого ужина,

То грибком возле пня залюбуюся,

То босой (ни за что не обуюсь я)

По траве побегу росистой,

Потому как отрОду рысистый.

То стихи слагаю, то прозу,

То винцо цежу бледно-розовое,

То кручину-тоску гоню песнею…

А чего горевать – я на пенсии.

Значит, прожито лет немало мной,

Сорок с гаком, вишь, да с одной женой,

Русокосою, да покладистой, правда, ноченькой,

Да и то, признаться, не очень-то —

И награда нам – сын да доченька,

Как пером рисовал, одним росчерком.

А не спится коль – в руки книжицу

И ищу глазком аз да ижицу.

Не проспать мне Царство небесное.

Жизнь – по мне – так и тут интересная.

Утром в очередь вереница дел.

Поспевай, милок, сам того хотел.

Эль

Не встречаю февраль,

Я встречаю тебя.

Я – похабник и враль,

Свой хохол теребя,

Фимиам на перроне

Вселенной курю.

То смешон, то серьёзен, то просто дурю,

Не привык подчиняться я календарю.

Строчек дюжину лёгких легко я дарю!

И они не завянут, слова – не цветы.

Их слезою омой у заветной черты.

И сквозь линзу слезы вновь увидишь меня —

Жил, любил, на судьбу отродясь не пенял.

Щебетанье

Щебетанье щёголя щегла —

Это вам не щёлканье щура —

Счастье, если встретились с утра,

Когда иней острый, как игла

Нарядил собою дерева,

А ты сам глаза продрал едва.

Впрочем, за щуров покаяться готов —

Хорошо поют, но я люблю щеглов.

Что мне в правде твоей

Что мне в правде твоей о моих неуспехах.

Ты наври мне хоть разик с три короба.

Обмани, похвали, ну хотя бы для смеху:

Молодец, мол… И прочего вздора бы.

Цивилизация. Эх, мать её растак!

Цивилизация. Эх, мать её растак!

Ей инквизиция в подмётки не годится.

Какой простак! Попал впросак.

Удумал же в век атома родиться!!!

И хорошо хоть дерева да реки живы.

Я брежу всё о них, о них, о них.

Так, говорят, о бане бредит вшивый,

Так, знаю, о миражах бредит псих.

На всей планете разгоралась наций сеча

На всей планете разгоралась наций сеча.

Издалека пророков древних речи

О грядущем жутком хаме

На ум шли сами.

Или только мне казалось,

Что Иоанна Откровение сбывалось?

Народов очи слиплись.

Мне грезился Апокалипсис.

Трясло окраины России

(«Не ко пришествию ль мессии?)

Весь мир безудержно трясло

Богопротивной смерти ремесло.

Уже на мифы походили были:

Во чреве матери дитя губили —

За мир (презент от Нобеля)

Приз огребал отец Чернобыля.

Неезженые трассы « перестройки»

Порастрясли салазки Руси-тройки.

А, в общем, начиналась-то неплохо

Крушенья, возрождения ль эпоха:

Мы вспомнили пенат родных устои,

Прощаясь с липкой лепотой «застоя».

Всё чередом, всё плавно шло и славно,

Да в суете забыли все о главном —

О доблести, о славе и о чести.

Пройдоха каждый Родину бесчестил.

И добрых слов никто почти не молвил,

А изрыгал словесные помои.

Друзей забыли, а иных предали.

В экстазе новом видели мы дале,

Чем в прежнем нам казалось раже,

Всё братское вмиг стало вражье.

На цырлах пред Америкой ходили

И, лебезя пред миром всем, блудили

Наследники Содома и Гоморры

(Сподобились и стыд известь измором).

От поощрений Запада визжа,

Как будто не туда вошла вожжа,

Скакали капитал нажить вперегонки

Номенклатуры резвые сынки.

Настанет час, хвалёную Европу

Известная всем птица клюнет в темя.

Приличья ради с ритма я собьюсь.

Изменчивое всех рассудит время,

И за прогноз за свой я не боюсь. А поутихнут полоумные восторги,

Кто за постыдные ответит торги

С совестью? Россию чуть не довели до краха.

Кто голову готов сложить на плаху?

Ах, кабы всех нечистых да нечистая побрала.

С Атлантики до Эльбы, с Волги до Урала

И далее… он, впрочем, Яиком зовётся.

История ещё не раз к нам задом повернётся.

И то, что заглотали, отрыгнётся

Внукам, их хребет прогнётся

Под тяжестью проблем неразрешимых —

Вот истины итог непогрешимый.

19.02. —29.07 1994.

Холод

Холод. Туман. И позамерли вовсе

Рыбы в притихшей реке-

Поздняя серая-серая осень…

Спит (?) паучок на руке.

Все уверяют, примета хорошая,

Это сулит вам покой.

И принакроет порошею

Тело и скарб кой-какой.

Скроется скоро река подо льдом.

Странное нечто бродяге мерещится:

Книги невзрачной захлопнутый том,

Рыбой в нём плещется-

Он? в тесном ему переплёте.

Дивное происходит —

Из остывающей плоти

Боль и тоска исходит.

На бок ложится и засыпает.

Колени поджаты.

Некто безмерным его укрывает

Неба квадратом.

Франция. Арль. Винсенту. До востребования

Здравствуй и бодрствуй, mon cher, Винсент.

День добрый. Или что у вас в Провансе?

Давай присядем, разопьём абсент

(Я на мели и брежу об авансе)

Абсент – подарочек замужней дамы,

Сгорающей на пламени моём.

Что? Пошло? Ты не видишь драмы?

Тогда давай скорей огонь зальём.

Какой чудак о том напишет книжку!

Нас разлучают не лета, не вёрсты.

Поддаться им, пожалуй, было б слишком.

Нет. Жизни текст на небе свёрстан.

Скажи ещё, мол, исправляй небес ошибку.

…Судьбой навешен на меня ярлык,

Что и тебя не радовал-то шибко.

И ввысь летит утробный дикий рык,

Разносится он по Вселенной глухо

И с ним взлетаю я, и в этот миг

(Не ты, а я) обрезанное ухо

Озлобленно швыряю в мир.

Плесни ещё. И выпьем снова.

Почуял, аромат какой даёт полынь?

А боли не бывало словно…

Во! По нутру поразлилась теплынь.

И гневаться я долго не умею.

Спускаюсь на землю.

Гудит толпа людей.

Гудению я внемлю – и немею,

И ненавижу люто, а люблю лютей.

Не люди – сплошь картошки едоки,

Трудами угнетённые донельзя.

Какие там по жизни ездоки,

О брюхе полном мысли только если.

Им россыпь звёзд – сигнал ко сну,

Подсолнухи – им семечки полузгать.

Их прочих интересов не коснусь.

Скорблю: им чужды и стихи и музыка.

Послушай, как живётся Теодору?

Признаюсь, не хватает мне такого братца.

Он – дела человек, твоя опора,

А мне вот не на кого опираться.

Живу угрюмо, одинок, на Бога уповаю.

Пишу стихи, слова, кому они нужны?

На хлеб деньгу горбом я добываю,

Всего-то и сумел одну продать.

Ах, если бы шесть глаз меня не укорили,

Какая, брат, была бы благодать!

Но проза жизни – не стихов двустишья,

И мудрено весь век на печке пролежать.

Порою хочется до вечного затишья

Скорее иноходью пробежать.

Я лью. Последнее. Давай ещё хлебнём.

Уух, хорошо! Жаль, закусить нам нечем.

Не вспоминал я месяц о хмельном,

При встрече ж выпить – на Руси обычай вечен.

И у французов, знаю я, губа не дура…

Рассвет вот-вот забрезжит. Утро на носу.

Звезда с луной исчезнет в небе буром.

А ну-ка, дай стакан с бутылкой унесу.

Пойду бай-бай, прости, Винсент, мне на работу утром.

Желанью вопреки глаза слипаются.

Петух сибирский прокричал, ещё один.

А в Арле галльские пока не заливаются?

Прощай, Ван Гог, или до встречи? Константин.

Утреет…

Утреет. За строкою строчку

Ваяю твёрдою рукой.

А раз Господь даёт отсрочку-

Не призывает на покой,

Ещё что сделаешь пером?

Да ничего – держу пари!

Багряно-чёрным топором

Нависла вечность и парит.

Утреет. Будто за Непрядвой

Несметной неруси орда

Опять грозит своей неправдой,

Но не страшнее, чем тогда,

В ХIV далёком веке,

Когда раздробленная Русь…

И с думою о человеке

Я не усну и не проснусь.

Я бодрствую, мой друг, я брежу.

Не зол почти что ни на что.

И нынче, честно, реже, реже…

Почти не грезится мне шторм.

Всё чаще – штиль

И водны глади,

И в печке – «шти»,

И на полати

Я с печки русской

Резво взлез. Полоской узкой

Тёмный лес

Сквозь веки чудится в тумане.

И простодушной тёти лесть —

Сквозь шёпот собственный о маме:

«Да ты мой мальчик, светлый весь» —

Десятилетия пронзая,

Вонзилась в ХХI век.

И вроде истина простая —

Что я всё тот же человек—

Не умещается в мозгу.

И утро кануло, и день,

И вечереет. На мосту

Моя поношенная тень

Тихонько меркнет под луной.

И кто в ночи той разберёт

Зачем, куда и кто в иной

Мир неизведанный бредёт.

Ты любишь? И  любови   ждёшь в ответ?

Ты любишь? И любови ждёшь в ответ?

Наивный мой, не будет, не было и нет

Любви такой. Её попутчики – дрянное:

Обман иль похоть, иль корысть, иль что иное —

Помесь терпенья, жалости, презрения и мщенья.

Её не любит он, а нет тебе прощенья.

Возненавидела одна, ты на другую выльешь отвращенье.

Без памяти влюбился ты, В ответ получишь бездну пустоты.

На равных не выносим мы общенья,

Упорно жаждем все порабощенья

Других, а сами властвовать желаем,

Чужие души холодом сжигаем.

Веков вовеки так. И никогда

Несъединимы две любови навсегда.

Один слезами умывается года,

Другому кажется, потоком льёт вода.

«Ну неужель не может так случиться,

Чтоб в унисон весь век сердцам двум биться?

Ну, может быть, бывает иногда?

Иначе незачем и жить тогда!»

Я думаю, я вижу, знаю: нет!

Тьму книг прочёл и прожил уйму лет

И вот тебе последний мой ответ:

Любовь – галлюцинация иль бред.

Не думай, что с рожденья циник я,

Во мно-о-о-гое проник, а выник я

С печальным и досадным резюме:

Себе мы все, дружище, на уме,

Во всех желание любви,

Но… лишь к себе. Да! – Се ляви.

А жить или не быть нам, и зачем —

Вторая из труднейших в мире тем.

Над ней в тиши помысли в одиночку.

А я покуда робко ставлю точку.

Улиц копчёных совсем не по вкусу заторы

Улиц копчёных совсем не по вкусу заторы,

Пробки машин мне не вышибить мощным ударом,

Индустриальный пейзаж упрятав за шторы,

Письменный стол предпочёл я автоугару.

Дышится вольно в застенках библиотеки

Узнику дум, и бумаг, и пера —

Это, я верю, я знаю, навеки,

И принимаю судьбу на ура.

Тот вознёсся на…

Тот вознёсся на Олимп,

Этот – на Парнас…

Лезут в Думу и Сенат,

Прутся в Раду.

Слава богу, я не влип.

Песня не про нас —

Мы и рады.

Не витаем в облаках,

Топчем землю.

Дармовой квасок лакать —

Не приемлю.

Такая тишина, осины лист не колыхнётся

Такая тишина – осины лист не колыхнётся.

Не лес, а счастие. Тепло. Светло.

Но – солнце улеглось под тучек одеяло,

Явился тут же ветер и зашастал.

Осина вздрогнула. Затрепетала,

Листву теряя, как мы – надежду в горе.

Когда б все понимали в этот миг,

Что суждено вновь соками налиться.

Снились звуки, запахи и краски

Снились звуки, запахи и краски…

Снилось застолье и милые сердцу знакомцы,

спутники разных эпох моей жизни.

Трапезу весело, непринуждённо делили со мной —

слышался льющийся шум радостных их голосов,

обращённых ко мне чистой душою.

Сочные краски нарядов радовали глаза мои радужным разнообразием

и услаждало язык мой и нёбо ярко-жёлтых вин омовение терпкое.

Благоухали, робко сближая, юные наши тела юным желанием чистым соприкоснуться.

Весело время ночи протекало руслом Вселенной.

Слышали все мы друг друга, но лица видеть, увы, не могли, не умели.

Друга сестра по-детски смеялась – так и была она старше нас, отроков, года на три-на четыре, семнадцатилетней;

и сослуживец, всё тот же, беспутный товарищ армейских годов всё так же беспечно смеялся,

как и в далёкие дни, что за дымкою века сгоревшего тают;

нынешней, зрелой эпохи, почти отшумевшей, я различал отголоски

и – пробудился. И – я один. Собираюсь к реке.

Может, она успокоит волненье души волнением вод.

Разглядывая ладонь

Судьбой начертанные линии на длани

Сулят мне много мук и много лет

До встречи с праотцами в драме,

Где каждый в деревянный выряжен жилет.

Корявой жизни линия простёрлась до запястья,

Соприкасаясь кое-где с любовной,

Низёхонько могу, показывают, пасть я.

В Аду, предвижу, место уготовано.

А творчества черты – увы – мозолями покрыты,

Хоть в выборе работы привередничал.

Неужто ж у разбитого корыта

За то, что с бесами, не с богом я посредничал?

Мизинца нет, известие глухое,

О прошлом больше говорит, а не о завтра,

Как будто мама сказку о Лукойе

Мне с кашей подаёт на завтрак.

Бугры и прочих знаков паутина

Двусмысленное нечто мне пророчат:

Ни то воспряну я, ни то заест рутина,

Ни то итогом жизни будет прочерк.

Когда сознанье воды Леты смоют

Приют найдёт ли где моя душа?

При мысли этой дрожь, словно зимою

Стою нагой я на морозе, не дыша.

Гаданье прочь, встаю живой с одра,

Навстречу людям взор свой обратив.

Я тьмы чехол со струн души содрал.

Категорический звучит императив.

Проснёшься  до  зари

Проснёшься до зари – и сам не свой,

и воедино мысли не собрать,

и начинаешь в лабиринтах мозга

себя искать, а там: трёхлетний своевольный мальчуган пронёсся,

голову сломя, и, соревнуясь с петухом, вдоль ветхого забора,

что мазанку огородил, мелькнул – и скрылся в пелене годов;

его сменяет опрятный первоклассник с букетом для учителя от мамы, но первая же яма хоронит тот букет – «я мальчик – не подлиза»;

идёт подросток разгильдяй, а вечер выпускной уж близок – словно всё в тумане;

студент степенный по лекалу выстраивает дни грядущие свои – опять не я, но будто бы похож;

защитник бравый Родины, и Швейк ему в подмётки не годится, протопал строевым и скрылся за казармой, а ротный хамоватый и, между прочим, хромоватый (я не лгу, министру обороны ни гу-гу!) вослед ему пророчит, кармой скверною грозя – не станем слушать визг его, друзья, – не я;

согбенный и сухой, не тучный, скрипит пером – труд околонаучный читателя замучить обилием страниц способен – летят бумаги в печку – не похож?;

вот ухажёр, приплясывая на морозе, стоит у дома, где его не ждут – опять не я, ну что ж – не тут судеб двух перекрёсток;

десяток третий -ясно: не подросток – семейный человек – бог мой, ну как замедлить бег – исчез; отец двух ребятишек славных – уеs!; дед с внуком идёт в песочнице играть – да ну!

Поправив одеяла угол, на меня похожий на кровать присел: «По-езд че-рез час и у па-ра-дно-го так-си. Ты про-во-дить хо-тел, про-сил, " – по слогу произносит внук. Нашёл себя. Ура! Вставать и провожать пора его в дорогу. Счастливого пути!

Сумей и ты себя найти.

Впредь меня никогда не будет

Когда-нибудь, когда меня не станет

Посредник между мной и богом

Посредник между мной и богом,

Мой ангел прилетел ко мне

(Эх, только бы не вышло боком

Всей ангельской его родне

Свиданье наше при луне,

Тайнопрекрасное свиданье…).

Меня он к Богу не манил,

Поскольку знал, что основанье

Моих стальных душевных сил

Прочно и что красив

Мой дух не сломленный

(на фоне Крушения судеб других),

Достоин опер и симфоний,

И множества томов тугих,

И взор из-под брови-дуги

Подвластен кисти не профана,

Но доки живописных дел,

А юмор мой Аристофана

И то, пожалуй бы, задел.

Да только где тот мастер, где?

Назло от скромности не сгину,

Чтоб не хватил меня инсульт —

Сам одарю себя я гимном,

Сонет и станс преподнесу

(Ажно сейчас свербит в носу,

Как перед слёз потоком бурным).

А серафим и херувим

Дуэтом пропоют: «Не дурно!

Знать, нежно Богом он храним,

Раз и в полста неутомим».

Я всё могу: и наслаждаться

Земным кошмарным бытием,

Могу пришествия дождаться

Второго, третьего, затем

Писать, писать. Избыток тем

Апокалипсисы готовят.

Я выживу, как пращур Ной

Остался жить.

А из утопий Времён, ушедших в перегной,

Вернётся сказочность со мной.

И рёбер мне своих не жалко,

Пускай из них насоздаёт

Господь побольше женщин жарких —

Мы новый наплодим народ.

И пищи вдоволь каждый рот

Получит от трудов от вольных.

И, полон сил, умён, красив,

О прошлом помня (это больно),

Ни даже-даже не спесив,

Умчу я свой народ в такси

Волшебном. И от счастья – пьян.

Нет, не в заоблачные выси

И не на пушкинский Буян

(Я сам себя б за это высек),

А вдаль, куда хотели б вы все:

Где сплошь взаимопонимание,

Царит сочувствие всем всех,

Где вдоволь всем всегда внимания

И где сопутствует успех

Всему хорошему, где смех

Убьёт любую злобу в корне,

Где гадом невозможно стать,

Где немощных всегда накормят,

Напоят и уложат спать

В пуховобелую кровать.

Почти что рай; да как-то хило.

А где порыв страстей? Где горе?

А где ж беда? А где могилы?

Зачем себя я объегорил

И истину родить не в споре,

А в унисоне захотел?

Писать устал. Завечерело.

Лоб сух. Фантазии предел.

Ни до чего мне нету дела:

Ни до души и ни до тела.

Прощай, мой ангел. Улетел.

Фотоны в дом не проникали

Поиск

Мук дыбой на дыбы

Вздымал дымящиеся думы.

Не быть судьбой низринутым дабы.

Я жил угрюмо.

Упорно начинал я жизни быль

Вновь, начерно, сначала.

И источал безадресно мольбы.

Окрест молчало.

При уйме бреда – кроха дел

(Убогое начало было).

И омерзело все, стал жалок мой удел

И жизнь постыла.

Я с миром бреда, миром грёз

Не расставался, полон грязи.

Едва разминулся (то чудо иль курьез?)

С Тьмы Князем.

Я изметался, измотался, изнемог,

Ну, знал ли я – «Вначале было слово»,

Тем более не знал, что слово – Бог, Основ основа.

Не зная о Творце, не чувствуя, не слыша,

Я мнил: постигну лучший из миров.

Не чаял, знанием взбираясь выше,

Поналомать я дров.

О, я бессмертия алкал.

«Немыслимо! Кругом одна материя».

И погружался (или бес толкал?)

Во мрак безверия.

И что ж спасло? И что не погубило?

Что помешало уподобиться Иуде?

Кто дал желанье жить? И силы?

Ужели люди?

Не ведаю. – Но это не ответ:

И лживо, и кокетливо немного.

Вдруг озарение – бессмертья нет

Бегущему от Бога.

И так, и будто нет, не « вдруг».

Лета родною речью я дышал.

Воспрянула не вдруг

Уставшая душа.

И собеседников я в мире не имел.

Бессмертные, они почили в Бозе.

Их чувства словом кто запечатлел

В стихах и прозе?

Пути Господни неисповедимы.

Увы! Неведение всех томит,

Мысль сокровенную лелеем до седин мы:

Узреть тот мир.

Дерзая слов проникнуть недра,

Я сам в объятия Творца

Бежал, как за сестрою Федры,

Зверь будто на ловца.

Сопутники великие под кров

К Всевышнему влекли (ещё не осень):

Державин, Пушкин, Достоевский, Гончаров, Фет, Гоголь, Лосев.

Евангелисты были посох и звезда

В пути их тернистом и узком.

Текли секунды, эры и года

Глаголом русским.

Святая Троица апостолов вела,

Пасла народы, подчиняя время…

Мне ныне иго Бога,

Боговы дела —

Благое бремя.

Подражание Хайяму

Мир окружающий жесток.

Не каждый в нём найдёт шесток,

Но ты на то и человек,

Чтобы найти шесток.

Холён, прилизан, как газон,

Да и глядит, что твой Назон,

А присмотреться – тьфу: альфонс,

Какой уж там Назон.

Тихонько рыл другому яму,

В питье не уступал Хайяму,

Но был свинья, не человек,

Куда там до него Хайяму.

Ликёры, трюфели, омар,

Роскошествую, как Омар,

Да вот хромают рубаи.

Так я ж вам не Омар.

Рейнвейн, ростбиф, осётр, омар…

Не жизнь, а истинный кошмар,

Да и хромают рубаи.

Так я же не Омар.

Перед зеркалом

Отёкший весь по типу Квинке*,

Себя едва признал: «Савинкин?!

Ты прежде лучше отражался,

То есть ты был неотразим.

Не Минин ты и не Пожарский,

И не Сусанин… тридцать зим

Ушло с тех пор и тридцать лет,

Как в вечность пожелал билет

Добыть, но он тебе не продан…»

Иду по вечности пешком,

Дорогу поливая потом.

Почти что нищ. Но со смешком

Встречаю харь отъетых сонмы,

Как будто бы приснился сон мне.

Вот пробужусь, и всё пройдёт…

Но мир подлунный неизменен.

Я, полупьяный идиот,

Всегда (не боле и не мене)

Доволен тем, что Бог послал

Для своего слуги, посла

Его на этом свете,

Где души втиснуты в тела,

Где гонит судеб мощный ветер

Людей на разные дела.

Памятка. Константин Савинкин

«Я знак бессмертия себе воздвигнул» Гораций (пер. М.В.Ломоносова)

«Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,..» Г.Р.Державин

«Я памятник себе воздвиг нерукотворный,..» А.С.П.

«Пускай нам общим памятником будет

построенный в боях социализм» В. В. М.

Воздвигну памятник иль холмика мне хватит…

Не всё ль, друзья мои, едино?

Найдём приют последний в хате,

Создавшего нас господина —

Все упокоимся мы в недрах

Планеты, что от Солнца третья:

И римлянин, и росс, потомок негра…

Ушедших опыту поверьте.

Всем памятник – Земля-

Невольница Вселенной.

И человечество-семья,

И все на свете тленно.

И будут вихри Мироздания

Несметные века кружить.

Исполним Богово задание —

Любить и верить, и дружить.

Время вдруг исчезнет всё до мига,

Не имелось в мире его словно.

Это-то, признаюсь, мне и мило,

Что в конце, как и в начале, будет Слово.

О сколько нам…

«О, сколько нам открытий чудных готовит…» инобытие —

О, сколько сахарного вздора несут друзья, нас хороня…

Какие дивные поминки, какие блюда, питие!

«Не жизнь свершил, а житие!» —

Какая славная родня.…

С душой и книгой нараспашку,

Дни коротай в своём углу,

Свою последнюю рубашку

Стели Вселенной на лугу

Для не имеющих приюта

И духом павших в нелюбви.

И Мирозданья холод лютый

…благослови.

Пасхальное

И Он воскрес – твердят нам богословы.

Дождаться б только мне пришествия второго.

Надежды велики и шансы есть —

Гласит Евангелие, летит Благая весть…

Простятся ль мне невольные грехи —

Кустарной прозы горечь и стихи?

На мой сомненьем дышащий вопрос

Кивает утвердительно Христос

И повторяет маловерам вновь и вновь:

– Аз есмь – Любовь!

Осеннее. За ночь раздел…

За ночь раздел донага

Северный лютый берёзу,

Вычистил дерзко нахал

Краски поэзии прозой;

Южный к рассвету сменил,

Щедро укутал снегом —

(Зимний пейзаж мне мил) —

То-то берёзке нега;

Накануне лужи хлюпь

Всем ходить мешала,

А прижал морозец лют —

Воду враз сковало;

Вмёрзли листьев паруса

В Н2О твердыню.

Храбрый наследил русак

(Этот не застынет);

В раму клювиком – синица,

Воробьишко – рядом.

Детям дома не сидится,

А дедов упрятал

Наступивший вдруг мороз

По квартирам тёплым —

Вместе с бабками свой нос

Сплющили о стёкла.

Тусклые глаза следят

За игрою внуков:

«Головы, гляди, слетят —

Будет им наука»…

«Ээха, знали б, где упасть,

Стлали бы соломку»…

«Ничего, Господь упас:

Хлеб дал и котомку».

Помрачнели небеса,

Снегом застят очи.

Проторяй дорогу сам,

Если торить хочешь.

Впереди и позади,

Слева, справа – снеги.

Созерцать их …посадил

Нас Создатель …некий.

Опять дежурный по Вселенной

Опять дежурный по Вселенной,

Опять мне нынче не уснуть.

В окошко льётся луч нетленный,

Вдали маячит Млечный путь.

И мысль моя отнюдь не резво —

«Плетётся рысью как-нибудь»,

Её хозяин полутрезвый

Торит настырно в вечность путь

Между землёй и небесами…

Сегодня пенсия. СОБЕС

Не завернул бы куда сани

Да не попутал бы их бес,

Туман бы не сошёл на град*,

Что почти сотню лет назад

Сменил Москву и Петроград

И стал для Колчака столицей**.

Всем воздалось за то сторицей:

Народу накрошили тьму —

Нам мало что ли? – Не пойму.

А в небе вечном торжество!

Пройдёт Христово Рождество,

Проскочат, разговевшись, Святки…

(А на Руси крупнеют взятки

И, между прочим, взятки гладки).

Молись и кайся, и прощения

Благоговейно попроси.

Грядёт Крещение.

И просветление Руси.

*Омск

**ставка Верховного правителя России находилась в Омске на берегу Иртыша в особняке купца Батюшкина, сохранившегося до сего дня – 19 января 2017 года, 02часа 23 минуты местного времени.

Опять дела. Размышлизм

Опять дела отложены на завтра.

Настанет ли оно?

А время, подневольный мой соавтор,

Влечёт на дно…

«Стремительным домкратом»

(Никифор сам концовку подсказал!).

Ах, хорошо ребятам демократам

Вести в Госдуме свой базар-вокзал,

И нам указывать пути-дороги

По рытвинам ночей и дней,

Покуда приспособленные дроги

Не провезут по ней

Бездушные останки российских горемык,

Проживших век свой без надежды. —

– Напрасно ты, товарищ, сник, —

«Укажет будущий невежда»…

О, да. На приезд жены из

Вернулись дождь, жена и настроение —

И мыслей развесёлое роение

Сулит для тела сущий рай.

К чему-то грезится сарай

(Не караван, а просто).

Сиди себе да лист марай,

Словами лёгкими играй,

Поэзии апостол.

Я дарю вам хрен затем,

Что не встретил хризантем.

И всё для вас, для Вас, для В. А. С.

Стихи, колбаски, водку, квас

На стол усердно я мечу.

Мне ловкачу всё по плечу,

Сквозь слёзы даже хохочу.

Где все галдят, там я молчу.

Хочу совсем немного я —

Чтоб рифма быстроногая

По прихоти являлась мне

При солнце ярком, при луне,

В бреду, в сознанье и во сне.

Надеюсь, не оставит Бог,

Когда я сам не буду плох.

И мнится Косте-простаку,

Как будто по четвертаку*

Ему заплатят за строку.

*двадцать пять рублей в СССР

Картинка моего детства посвящается сестрёнке Нине

Снилась родня

Снилась родня – всё покойные, близкие люди – братья, дядья, тётки и сёстры, отец. Мамы не встретил, а и она среди них находилась.

Кинулся к брату с объятьями, он отстранился и молча обнял отца моего, вдруг подошедшего близко (в тесной избе все толпились безмолвно).

Понял я: брату неверно некто из близких слова мои передал.

Вдруг очутился в просторной пресветлой избе и обернулся к окошку, лившему свет на меня, и грязно ругался безадресно на перевравших слова мои брату, молвленные неизвестно зачем, кому и когда. И, будто меня понимая, без укоризны, немо выслушивал брань, поодаль стоя, мамы моей старший брат (это его на погост ноябрём леденящим нёс я – тому сорок зим).

И обвиненья мои не утихли до пробуждения.

Стал наяву вспоминать прегрешенья свои – и вспомнил… другие.

И о прощенье молил, каясь в ночи, тишиною звеневшей легонько.

А с небес белое нечто спускалось на землю сплошным покрывалом, делая снежно-полынным пространство окрест. В душу щемилась зима-неуёма: «Нет никого, с кем ты детство беспечное прожил. Некому люльку твою, колыбельку – увы! – колыбать»

И замкнулись уста. И лицо занемело. И осознал я своё одиночество в мире живых.

Овца заблудшая

Овца заблудшая —

Средь вас не худший я,

Не лучший я – простой Овен

Из жил, костей, мозгов и вен.

И в них пульсирует,

Струится (временно)

Кровь – не вода,

В мозгу вальсирует

Плавнобеременно.

И расставляет мозг невода,

И уловляет в потоках времени

Идеи с душами… лишь иногда.

Но чаще – с тиною,

С одной рутиною,

С златою рыбкою – ни-ког-да!

Тащу на берег я невода.

Устал, но – снова

Устал, но- снова

Алхимия слова

Арканит меня:

И слова основа,

И флексий обнова

Упорно манят,

И в лингвоистоме

Я вновь анатомить

Дерзаю словесность,

И ум в слове тонет —

Бумагу – на столик —

Вперёд – в неизвестность!

Я – подмастерье русской речи

Я – подмастерье русской речи.

В лесу, в горах, на речке —

Везде, всегда слова граню,

Полузабытые храню.

Надеюсь, пригодятся

Иному мастеру для инкрустаций

Речи

Человечьей.

Стихи мои спасение моё

О себе что ли?

Рыбацкие мотивы

Шутки-прибаутки

Рассказы

Кандальник. к истории фотографии

К. Савинкин в музее Ф.М.Достоевского в Омске

– Дядюшка, а тебе кандалы идут, – сказал мой великовозрастный племянник, покидая вместе со мной Литературный музей имени Ф.М.Достоевского. Зарекаться от сумы и тюрьмы на Руси не советуют. Я промолчал.

В одноэтажном кирпичном доме, построенном в 1799 году для комендантов Омского каторжного острога всего в нескольких десятков метров от одной из самых протяжённых рек Земли, мы оказались спустя полтораста с лишком лет после пребывания в нём Ф.М.Достоевского. И тоже по случайному стечению обстоятельств в июле, который, особенно в случае засухи, давал повод в ХIХ веке едва ли не любой город Российской империи, кроме, разве, столиц, назвать пыльным, «гадким городишкой» (из письма Ф. М. Д. брату Михаилу)

Последним хозяином дома был Алексей Фёдорович де Граве (1793—1864), вовсе не французский подданный, о чём будто бы кричит его фамилия, а уроженец Тобольска, участвовавший в войне 1812 года против Наполеона в звании прапорщика. С 1822 служил в Омске. В Тобольске первых годов жизни де Граве губернаторствовал с 1787 по 1796 Александр Васильевич Алябьев, между прочим, отец пианиста, композитора, дирижёра, автора почти двухсот романсов Александра Александровича Алябьева. Обессмертившего его имя «Соловья» на стихи Антона Дельвига, он написал находясь в тюрьме по обвинению в убийстве некоего карточного шулера у себя дома во время игры. На самом деле оказалось, что тот умер несколько дней спустя вовсе не от удара, а совсем по другой причине от какого-то недуга. С Алябьева обвинения сняли.

Одно время Омск принадлежал к Тобольской губернии. Но уже давно сам Тобольск является частью Тюменской.

В звании генерал-майора на должности коменданта Омской крепости Алексей Фёдорович де Граве был с 1841 до упразднения крепости в 1864 году. В том же году и скончался. Фёдор Михайлович Достоевский побывал в доме де Граве, о котором отзывался, как об очень порядочном человеке, пытавшемся облегчить судьбу каторжан – его и Дурова. Оба за участие в кружке Буташевича-Петрашевского и чтение «Письма Белинского к Гоголю» в ответ на его"Выбранные места из переписки с друзьями» приговорены к смертной казни через повешение и помилованы в последний момент уже на эшафоте. Смертная казнь заменена ссылкой в Сибирь.

Отбыв ссылку, Достоевский, после нескольких лет солдатчины, заехал, возвращаясь в Санкт-Петербург из Семипалатинска, поблагодарить де Граве. Его приняли, как равного.

Де Граве пытался освободить Фёдора Михайловича в годы отбывания каторги от ношения ножных кандалов, но сумел добиться лишь облегчения работ и возможности в госпитале иногда отлеживаться вне общества убийц, грабителей и насильников. Впрочем, и тут их можно было встретить. Здесь уже известный к тому времени автор «Бедных людей» мог работать, делая черновые наброски своих новых произведений, в том числе и «Записок из Мёртвого дома»

Здесь вопреки всему созревал гений отнюдь не одной русской литературы – мировой.

И вот мы вдвоём с племянником Николаем медленно передвигаемся от экспоната к экспонату, а за нами, единственными посетителями, следует смотрительница, чей дремотный покой нарушили два чудика, отдавшие предпочтение музею, когда умные люди в двух шагах от него на пляже, плещутся в Иртыше, загорают. Пожилая опрятная женщина, как многие музейные труженицы, охотно отвечала на наши вопросы и добровольно исполняла роль экскурсовода. Прежде, чем попасть в зал, посвящённый Фёдору Михайловичу, мы увидели много книг, прижизненные издания, и тьму прелюбопытных вещей, личных вещей- свидетелей времени жизни поэтов и писателей так или иначе связанных с Омском и литературой. Среди них Радищев, Гр. Мачтет, Феоктист Березовский, Павел Васильев, Я.М.Озолин, Всеволод Иванов, П. Л. Драверт, Леонид Мартынов, С.П.Залыгин, Р. И. Рождественский, Георгий Вяткин, Антон Сорокин, Ядринцев Ник. Мих. и др., перечислять не стану всех, не вспомню. Уже позади сундучок Петра Павловича Ершова, автора «Конька-горбунка» и история его приобретения музеем, и первое издание его знаменитой сказки, и отзыв Пушкина. Ершов, кстати, как и де Граве, как и Алябьев, родился в Тобольске. И множество других, слабее врезавшихся в память вещей, остаются позади. Вот удивительные работы Анатолия Коненко, омского микроминиатюриста, на рисовом зёрнышке и вишнёвой косточке изваявшего барельеф Ф. М. Д. и. др. деятелей культуры, это он, наш земляк повторил достижение легендарного Левши, созданного воображением Н.С.Лескова, он, Анатолий Коненко подковал блоху, сотворил сотни удивительных вещиц, что украшают многие музеи мира. Среди созданных им диковин самая маленькая книга – 0,644х0,660 мм – с текстом гимна России и золотым гербом.

И вот мы сталкиваемся с тем, ради кого сюда пришли… книги, вещи, комната- убранство и интерьер в стиле ХIХ века. Для меня побывать там, где жил великий человек всегда нечто особенное – трудноописуемое состояние ума и души. Где-то здесь бывший каторжанин, кандальник-колодник Достоевский ходил, сидел, разговаривал, общался со своим благодетелем комендантом генерал -майором. Это что за макет? Острог, господа. Многие строения на его территории сохранились до наших дней. Территория и здания понемногу реставрируются…

Деревянное здание госпиталя, арестантская палата, сохранилась до настоящего времени. Оно находилось за пределами острога, но и тут жизнь каторжан омрачалась видами из окна на плац, где наказывали провинившихся розгами и шпицрутенами.

И вдруг, увидев кандалы, забыв о всяком приличии, чего никак не мог ожидать от себя, обратился с просьбой к нашей милой старушке-смотрительнице примерить их – и она (тоже вдруг),вопреки музейным правилам, не возразила, а ещё и сфотографироваться дозволила. Примерить рубашку с бубновым тузом на спине, мне и в голову, слава Богу, не пришло, а и она есть в музее.

Мы направились к выходу – смотрительница, показалось мне, облегчённо вздохнула. Когда уже на территории двора нашему взору открылись просторы, наблюдаемые Достоевским много лет подряд изо дня в день, я оглянулся и увидел женщину, провожающую нас почему-то скорбным взглядом из приоткрытых дверей. Чувствую себя виноватым перед ней, но надеюсь, своей невинной заметкой спустя много лет никак не могу навредить ей – и она давно на заслуженном отдыхе и не досягаема для руководителей её ведомства, теперь не способного даже пожурить её за нарушение инструкции. Да и никто не знает ни времени описанного случая, ни имени. Надеюсь, публикация этой фотографии не навредит ни коим образом замечательной репутации музея и его бессменного со дня основания директора, человека творческого, В.С.Вайнермана, так много сделавшего для своего детища.

И вот и всё о происхождении фото, что вы видите, открывая мою страничку. Р.S.В 2020 году я вспомнил всё это и попросил племянника отыскать снимок, почти не надеясь.