Читать онлайн Уроки на свежем воздухе бесплатно
Глава 1. Марсианин и литераторы
Коста Ажаев хандрил.
Позади него фейерверк вспарывал сатин крымской ночи, распадаясь жарким омутом у порога неба. И чтобы не видеть угар праздника, коли невозможно его не слышать, Коста поглубже зарылся в соленую тьму в самом дальнем углу самой дальней веранды. Он обхватил ручищами бокал с мохито, как мертвое Чудище – Аленький цветочек, и хмуро глядел вниз, где у волнореза море катало на загривке лунную дорожку.
Его невеселые мысли кружили вокруг литературной Премии «Русский роман ’2019», на финише которой он потерпел фиаско. К естественной досаде проигравшего, примешивались стыд и тяжкое недовольство собой. Коста втайне соглашался с жюри – не тянул его детектив на победителя. Творение свое он едва домучил, выдоил, без куража и вдохновения. Кабы не контракт, с размаху подписанный Костой с издательством, не блуждал бы русский атташе по улочкам Анкары – автора стало подташнивать от главного героя на середине романа и похерить бы жизнерадостного идиота навеки, но… Согласно проклятому документу, сочинить про атташе предстояло еще две книги. Приключениями дипломата издательство открывало детективную серию о россиянах, ведущих расследования за рубежом. И не только выдвинуло Костину книжку на Премию, но и задержало до ее окончания большую часть тиража в типографии, чтобы тиснуть на обложке надпись про лауреата (или, если повезет – победителя), словно то было делом решенным. События эти как-то так срифмовались во времени, так округло совпали: и выдвижение книги, и задержка тиража, что по вхождению детектива в шорт-лист Коста не сомневался – до финала состязания роман добрался не гонимый легким дыханием его таланта, а по твердой дорожке, вымощенной интересами книгопечатного бизнеса.
От мрачных дум угрюмость Косты росла, манера общения портилась. Раз, ночью, из темной бездны самокопания явилась идея бросить курить – как отчаянная попытка подлатать прохудившееся самоуважение. Месяц Коста избегал крепких алкогольных напитков и шумных компаний, но чем ближе был финал конкурса, тем больше одолевало его уныние, и тем убедительней звучал шепот за левым плечом: «Друзья – эгоисты. Критики – гиены. Вино-водочный – до одиннадцати.»
Вот и сейчас… коньячку бы. Да затянуться.
«Только бы никто сюда не явился», – мысленно взмолился Коста.
И конечно, едва он так подумал, явился Соколов.
– Смотрите! Девочка пьет мохито!
Как обычно, Лешу Соколова было сперва слышно, потом видно.
Пухлой пятерней Соколов схватил Костин бокал, выплеснул за перила лед с трубочкой.
«Застрянет, ведь, в кипарисе трубочка», – с тоской подумал Коста.
Душевно не тонкий Соколов даже не покосился вниз. Зубами выдернул пробку из початой бутылки Хенесси, принесенной с собой, и щедро плеснул в опустошенный Костин бокал.
– Пей, зайка!
Лешина лысина в обрамлении редких светлых волос блестела от пота. Жар исходил из расстегнутого ворота рубашки и оседал каплями на волосатой груди. Мельком взглянув на него, Коста понял – второй финалист конкурса изрядно нарезался. Соколов с грохотом отодвинул стул, развалился спиной к морю, лицом к огням ресторана и, размахивая рукой, как потерпевший кораблекрушение, проорал:
– Эй, мы здесь!
Никто, кроме Косты, его не услышал.
Их веранда тонула в полумраке – на паре-тройке столиков еще трепыхались в подсвечниках огоньки, в остальных же они, никому не нужные этим вечером, давно погасли. Сегодня в ялтинском ресторане «ФабрикантЪ» чествовали трех финалистов Премии «Русский роман». Писатели, критики и журналисты перемещались между светомузыкальным фонтаном во дворе ресторана и главным залом, из распахнутых окон которого взвивался в грохоте барабанов и труб джаз. Хлопали пробки бутылок, из-под балдахинов беседок неслись взрывы хохота и дамские взвизги. Подсветка передавала сурдопереводом деревьям и фонтану восторг, источаемый джазом. И смиряла свою радость только у подножья беседки, где сидели Коста с Соколовым.
– Они о Воскресенской-то вспоминают, когда заканчиваются тосты. А нас с тобой, малыш, и вовсе забыли, – Соколов ухмыльнулся и глотнул из горла.
Ирина Воскресенская стала победительницей конкурса и обладательницей полумиллиона призовых рублей. Вместе с ней Соколов и Коста, получившие по сто тысяч, составляли трио именинников сегодняшнего праздника.
– И правильно, что забыли, – буркнул Коста, – кому мы на хер нужны? Кто из обычных людей про этот конкурс вообще слышал?
Соколов, сволочь, щелкнул зажигалкой, закурил и энергично выпустил дым вверх.
Все раздражало Косту сейчас в товарище: и что курил, и что был весел. Леша не испытывал душевных мук из-за итогов. Для него – 45-летнего завсегдатая сайтов самиздата, публикация книги не на свои шиши уже была победой. А вхождение фантастического боевика в шорт-лист настоящего литературного состязания делало Лешу магом высшего уровня среди любителей ЛитРПГ. К большему он не стремился.
– Ладно, Ажаев, кончай ныть! Пойдем клеить девок, там есть ничего такие.
Соколов руками показал в каких местах девки ничего.
Коста хлебнул коньяка и с тоской подумал, как бы отвязаться от похотливого льва самиздата и вернуться к сладкому Байроновскому самоедству над морем. Но придумать не успел – из полутьмы выступила долговязая фигура.
– О-о-о, – прокричал, все глубже уходящий в пьяный штопор Соколов, – глядите, кто пожаловал!
Коста бросил на время нянчить мрачные думы и удивленно вскинул брови.
Литературный критик Антон Зудин напоминал Косте то породистую собаку, то коня. Лицо у него было продолговатое, бледное. Из-за очков глядели темные умные глаза.
Зудин сел, жестом отказался от коньяка.
– Поздравляю с выходом в финал, Алексей. Не ожидал. Вам, Коста, напротив, сочувствую.
Коста быстро глянул на Соколова и подумал, что выглядят они сейчас, должно быть, одинаково – оба идиотски хлопают глазами от такого внезапного и изысканного хамства. Тем более неожиданного от Зудина, существовавшего средь конкурсов и твитов, как в прозрачном стеклянном шаре, зависшем над миром. Словно желая удивить Косту еще больше, Антон продолжил (слегка заикаясь, видимо сам ошарашенный собственной лихостью).
– Я ис-скал вас, Коста, чтобы сказать… Вы поторопились со вторым романом. Первый был хорош и, конечно, все ждали нечто подобное. Я тоже ждал. Но вышло неказисто. Вы напрасно заключили контракт с издательством – они п-просто пристегнули ваше имя к серии. Хотя… неосмотрительность свойственна молодым писателям, к которым успех пришел быстро и сразу. Извините.
– Тебе самому-то лет сколько? – фыркнул Соколов, переходя на «ты».
Антон не ответил грубияну, хотя, действительно, был старше двадцатидевятилетнего Косты от силы лет на пять.
С первым романом Коста, что называется, попал в яблочко. Книга «Анкара гуляет, смеется, пишет» вышла три года назад и сделала автора если не знаменитым, то популярным, – стала бестселлером на родине, а позже была переведена и неплохо продавалась в Турции. Роман слагался легко, буквально выпрыгнул из-под пера, танцевал на бумаге, хлопал в ладоши, рассыпал искры. Коста и усилий никаких не прикладывал. Он едва вернулся в Москву из Анкары, где пару лет проработал в турецком представительстве ТАСС. И по свежим следам, не остыв эмоциями, описывал жизнь молодых собратьев – корреспондентов, опьянённых горячим воздухом турецкой столицы. Зудин книгу сдержано хвалил. Нынешний же Костин роман разнес в пух и прах – не было у Косты судьи ядовитее.
– Антон, вы всегда вещаете с таких ледяных высот чистого разума, что я сомневаюсь, человек ли вы, – усмехнулся уязвленный Коста.
– Я-то человек. А вот ваш новый р-роман – не про людей, а про какие-то человекоподобные механизмы! – дерзко парировал злой Зудин.
И задергал ртом, паразит. Была у него такая особенность, когда он волновался. В эти моменты критик напоминал Косте как раз коня.
– Все люди разные. Есть такие как вы – бесспорно еврейские, простите, хотел сказать – бесспорно интеллигентные, – процедил Соколов, – нашей сермяжной прозы им не понять.
В ответ Антон лишь поморщился.
Против воли Коста испытал к нему уважение – явиться к двум выпившим творцам и вещать с дерзостью лучшего стрелка в салуне… С Лешей Соколовым сейчас это было, пожалуй, что и опасно. Его злило пренебрежение Зудина, и он глядел на Антона исподлобья, сжимая наливающиеся гневом кулаки. Пьяная птица-тройка неудержимо влекла его к мордобою. Похоже, подумал Коста, спор выйдет не литературным. Придется оттаскивать толстого фантаста от, во всех смыслах, тонкого критика.
Но к счастью, не случилось.
Музыка в ресторане смолкла. Шум толпы сперва отодвинулся, а потом прянул в их темный угол. Зазвучали голоса, застучали каблуки. Под крышей вспыхнул свет.
Толпа, явившаяся на террасу, была пестра и хмельна. Плечи дам обнажились приятно откровеннее, чем в начале вечера, лица мужчин раскраснелись. Впереди семенил председатель жюри. Увидав Косту с Соколовым, всплеснул короткими ручками и картаво прокричал:
– Вот они, именинники! П'ячутся! А мы их обыскались!
«Как же, обыскался ты», – подумал Коста, но глянув за его плечо, прикусил губу.
И поднялся.
За низеньким председателем стояли двое – мужчина и женщина. Марсиане среди индейцев, пришло в голову Косте. Толпа их обступала, жадно разглядывая. И такая уверенность исходила от обоих, что все окружающее, включая индейцев, становилось частью их личного пространства.
Мужчина был высок, выше рослого Косты. Лучше всего, оказывается, Коста помнил дядин взгляд – не глаза, а именно взгляд – прямой, чуть насмешливый. В тщательно подстриженной щетине стало больше седины. Эмин мало походил на классического турка – не был темен и горбонос, напротив, имел европейские черты лица и темно-русые волосы. Как обычно, он находился в центре внимания: раньше его держали в тисках напряженные взгляды Костиных родных (Косте тогда казалось, что во время кратких визитов дяди, родители и бабушка телепатически сплетничают о нем меж собой). Теперь на Эмина Кара жадно глазела окололитературная публика, для которой он – член совета директоров «Боаз Холдинга», главного спонсора конкурса «Русский роман», – единолично олицетворял удаль и размах праздничного вечера в одном из самых дорогих ресторанов Ялты.
Коста тут же ощутил, что рубашка его по бокам выбилась из брюк, а от него самого, должно быть, несет спиртным.
Рядом с Эмином стояла девушка. Тонкая, темноокая… хотя в глазах ее было столько веселой энергии, что сперва они показались Косте светлыми. Жену дяди – Анну, до сего вечера Коста видел только в телерепортажах. Мать с бабушкой никогда не обсуждали ее при нем. Отец же иногда, когда Коста заскакивал к своим на дни рождения, рассказывал о виденном в ее передачах, особенно, если речь шла о Кавказе, о его родной Осетии. Коста подозревал, что тем самым отец как мелкими стежками пытался соединить два крыла одной семьи. Но ответа на свои скромные старания не получал, мама и бабушка неизменно поджимали губы и опускали глаза. Отец не настаивал и тихо улыбался. Улыбался он всегда тихо.
Сейчас, взглянув Анне в лицо, Коста невольно задержал дыхание, как при вираже на кукурузнике.
Когда она улыбалась, верхняя губа обнажала верхний ряд белых зубов, а уголки губ взлетали к длинным ямкам на щеках, что сообщало ее облику нечто полинезийское.
Коста выдохнул и при втором взгляде отметил, что, если не считать крупного рта, черты лица у нее классические – большие глаза, прямой нос.
«Удивительно, – пришло на ум Косте, – родиться с такой инопланетной красотой и не испоганить ее жеманством или силиконовыми губищами».
Как заморская принцесса стояла она перед ним: красное платье в пол, серьги почти до плеч. Короткие темные волосы зачесаны назад.
Коста отвел глаза. И только теперь заметил на столах вазы с лавандой – приметой молодого крымского лета.
Слева Соколов втянул живот, икнул, но не сдался. Выпятил грудь и постарался казаться выше.
– Добрый вечер, – дядя говорил по-русски почти без акцента. – Позвольте поздравить вас обоих с достойным финалом.
Насмешливые огоньки плясали в глазах Эмина интенсивней обычного – влияние жены на осанку Соклова от него, судя по всему, не ускользнуло.
– Мне понравился ваш роман, Алексей… Динамичный. Хотя я не знаток фэнтэзи.
Соколов открыл было рот, но его опередил председатель жюри:
– А вот, позвольте п'едставить – Антон Зудин, талантливый молодой критик! Талантливейший! Я рыдаю, когда читаю его рецензии! От восторга… а иногда от ст'аха – вдруг ему не понравится моя писанина.
Вокруг с готовностью засмеялись.
– Очень приятно, – кивнул Эмин, – читал ваши рецензии.
«Про мой роман ни слова», – мысленно отметил Коста.
В этом не было ничего унизительного, хвалить при всех родственника – моветон, но в груди неприятно царапнуло.
– А я зачиталась вашей книгой, Коста!
Голос у Анны был звонкий.
– Люблю приключенческие романы! В современной русской литературе в основном, ведь, женские детективы или мужская боевая фантастика. А чтобы вот так, про дальние страны… Мне понравилось!
Коста всей кожей впитывал ее слова. Естественность, горячая готовность поддержать собеседника – словно она чувствовала, да нет, точно понимала, как неуютно ему сейчас. Какое редкое дополнение к красоте. Встрепенувшись, молча поклонился.
«Надеюсь, заранее они не разыграли эту партию – кто кого будет хвалить», – пронеслось у него в голове. Подумав секунду, решил, что нет, вряд ли дядя с Анной захотели бы этим заморачиваться.
– Сколько мы не виделись, Коста? Лет девять? – спросил Эмин.
– Вроде того…
Коста точно знал: не «вроде», а именно девять.
– Что ж, сейчас мы вынуждены откланяться. – Эмин поправил бабочку на смокинге. – Но у нас будет возможность пообщаться. Приглашаю тебя, Коста, вас, Алексей… и вас, Антон, вместе с членами уважаемого жюри завтра на пляжную вечеринку.
– Приезжайте, – улыбнулась Анна, – это недалеко от Ласпи. Я, к сожалению, компанию вам не составлю – уезжаю на музыкальный фестиваль в Севастополь, но уверена – будет весело!
Вокруг все зашумели, заговорили разом. И это было последнее, что Коста помнил о том вечере четко.
На следующий день он проснулся поздно. Прокисший духа похмелья исходил от подушки и одеяла. И было паршиво из-за осознания собственной слабовольности перед никотиновым демоном.
Вчера, после отъезда Эмина и Анны на прием в отеле «Мрия», Коста быстро покинул ресторан. Сел в баре на ялтинской набережной. Заказал коньяк и пачку сигарет. Досадовал, что предстал пред дядей неказисто, и одновременно злился на себя за это до тошноты знакомое пацанское стремление впечатлить родственника. Выпил. Взял еще коньяка. Нашел в интернете записи телепередач Анны. Вот она в ярком индийском сари ведет репортаж из Варанаси. Вот в куртке с капюшоном, в огромных темных очках стоит посреди базового лагеря Эвереста, рассказывает о способах борьбы с горной болезнью. Везде изящна, тонка (как, черт возьми, это возможно в пуховике и болоньевых штанах?). Нигде не рисуется. Слушать ее интересно. А главное – ни одна женщина не кажется рядом с ней красивой. Так рядом с легкой девочкой-балериной все остальные танцовщицы выглядят бегемотихами. Коста выкурил одну за другой две сигареты. В гостиницу «Бристоль», где снимал номер, вернулся за полночь. Если бы на пляжную вечеринку приглашал не Эмин, он бы никуда сегодня не поехал.
Коста доплелся до ванной. Поглядел в зеркало. Мать утверждала, что щетина сыну не идет, с его кавказскими чертами лица – горбатым носом и жесткой складкой губ, в обросшем виде он напоминал фоторобот со стенда РОВД. Только глаза – большие, серые и спасали, по ее мнению, положение. В зависимости от настроения мама называла их то поэтическими, то хитрованскими – из-за вздернутых к вискам уголков. Когда она так говорила – «хитрованские», Коста сразу вспоминал другие ее слова: «Из двух сестер я была простушкой, Фросей Бурлаковой».
Сейчас под поэтическими глазами набухли алкогольные мешки, щеки пробила черная щетина. Коста решил ничего с ней не делать. Ехидный внутренний голос тут же заметил, что не объяви Анна об отъезде в Севастополь, он бы в данный момент скреб дрожащей рукой по физиономии бритвой.
В семь вечера пришла эсэмэска: «Машина внизу. Исмаил». К тому времени Коста задремал под июньским ветерком у окна. Пришлось быстро натягивать футболку и джинсы. Небо предвечерне рыжело, кричали чайки, в затылке наливался горячий болевой шар. Сунув в карман деньги и телефон, Коста вышел. И едва шагнул из отельных дверей на тротуар, увидел черный БМВ напротив. Морщась от солнечных лучей, жалящих мозг, Коста плюхнулся на заднее сидение рядом с Соколовым. За рулем сидел смуглый парень, одетый в черное. Скулы и подбородок обрамляла короткая борода.
– Привет! – поздоровался Коста сразу со всеми.
Водитель бросил короткий взгляд в зеркало заднего вида, кивнул, и БМВ тронулся.
– Личный шофер дяди? – вполголоса спросил Соколов.
От него несло перегаром.
– Вроде помощник. Он немой.
– Идеальный помощник, – пробормотал Леша. – Тоже турок? Или какой-нибудь чечен?
Коста пожал плечами, подозревая, что отдельные слова слышны и на переднем сидении. Про Исмаила он узнал вчера вечером, из дядиной эсэмэс, в которой Эмин любезно обещал выслать за племянником и его приятелем машину.
Повернув к Соколову голову, Коста невольно скривился. Надо было все-таки выпить «Нурофен».
– Ночь сложилась удачно?
Когда Коста покидал «Фабриканта», Соколов любовался светомузыкальным фонтаном, обняв за предполагаемую талию пышную даму.
Сладострастный ас фантастики показал сразу два больших пальца. Выглядел он куда бодрее Косты.
– Правда, что Эмин Кара – твой дядя?
– Бывший муж маминой сестры.
– Потом дядя встретил новую тетю?
– Тетка погибла в автокатастрофе. Эмин тогда едва выжил. Это давно было, я еще не родился.
– Говорят, его компания собирается перестраивать какой-то крымский санаторий под пятизвездочный отель. Твой дядя, похоже, не боится санкций.
– Санаторий имени Боткина. Вчера в «Мрии» был сабантуй как раз по этому поводу. С кучей чиновников и прочих дельцов. Когда дело касается бабла, санкции по боку. Российская фирма – подрядчик-наладчик, турецкая – расчетчик-пулеметчик…
Соколов усмехнулся:
– Не подкопаешься, да. У меня в Чертаново возле дома супермаркет как раз Боаз Холдингом построен.
Вскоре Леша задремал. БМВ, выбравшись из ялтинских пробок, понесся по Южнобережному шоссе. Дорога была Косте смутно знакома, хотя он и видел ее последний раз семнадцать лет назад, когда они с бабушкой отдыхали в санатории имени Боткина, а потом еще месяц прожили в Ялте на частном секторе. Обычно школьные каникулы Коста проводил у родных отца во Владикавказе. Но в двенадцать лет, после перенесенного воспаления легких, его отправили на лето дышать сухим воздухом Крыма.
Солнце село. Машина свернула на проселочную дорогу и заскользила вниз, к невидимому в темноте морю, туда, где светились яркие точки.
Грунтовка окончилась импровизированной стоянкой. Огромные факелы, воткнутые в землю, освещали пляж – полосу гальки с валунами. Прямо на гальке были расстелены ковры с подушками, перед которыми на подносах стояли бокалы, свисали из чаш фиолетовые гроздья винограда. На жаровнях шипело мясо. Из динамиков неслись европейские шлягеры девяностых, и кто-то уже отплясывал перед морем, выхваченному из темноты сполохами факелов.
Соколов восхищенно выругался.
На ближайшей алой подушке с золотыми кисточками сидела Ирина Воскресенская – победительница конкурса. Одну пухлую ногу она вытянула, другую подвернула, в руке держала бокал вина и с веселым ехидством рассматривала танцующих.
Ее роман «Золотые рыбки капитанши Бахрушиной» – бойкий и едкий, Косте понравился. Произведение было почти автобиографическое – Ирина выросла в военном городке. В «Золотых рыбках» томилась в собственном соку вся жизнь небольшого советского гарнизона, с его провинциальной тоской по экзотике. Это был первый роман Воскресенской. Получив за него премию, она бросила работу корректора в издательстве, решив заняться литературой. Вот этого Коста не понимал. Как может начинающий автор рассчитывать прокормить себя написанием книг? И ладно бы только себя – Ирина в одиночку растила десятилетнюю дочь… Например, он, Коста, после публикации первого романа продолжал кропать статьи в онлайн изданиях и вести колонку о литературных новинках в мужском журнале (где и познакомился с внештатником-Соколовым, делавшим обзоры компьютерных игр). Коста все не решался задать острый вопрос Воскресенской, боясь показаться бестактным или что хуже – завистливым, но спрашивать не пришлось. Все разрешилось само собой.
Проорав:
– Вот она, наша звезда, – Соколов плюхнулся к Ирине на подушку и приобнял за плечи.
Не быть фамильярным со знакомыми дамами он считал дурным тоном.
Ирина игриво шлепнула Соколова по ручище, но не отстранилась.
– Что-то вы, мальчики, з-задержались, – язык у нее слегка заплетался.
«Удивительно, как по-дурацки выглядит умный человек, когда занимается непривычным делом», – подумал Коста, наблюдая за слоновьим кокетством хмельной звезды.
С момента объявления итогов конкурса Воскресенская получила столько мужского внимания, сколько не имела с рождения. Кто-то из общих знакомых говорил Косте, что до публикации романа Ирина с ее тонким серым хвостиком и круглыми очками напоминала маму-мышь из детских сказок. Теперь же в ней, напротив, проступало нечто лисье: рыжие, подкрученные у плеч, волосы, очки-бабочки. Симпатичной не назовешь, но появилась в ней такая косточка, такая раздражающая червоточинка, которая притягивала взгляд.
«Как бы крышу не снесло от славы старой корове», – беззлобно подумал Коста.
– Давно ли приехала несравненная? – спросил Соколов, потянувшись за вином и почти ложась на колени Воскресенской.
Та фыркнула, рассмеялась каким-то мультяшным смехом и слегка толкнула его тушу.
– Час назад. Мы с Соней гостим у Эмина… у господина Кара, в бывшем санатории Боткина, здесь недалеко. Чудесное место! Соне, по распоряжению Эмина, даже ослика привели.
Соколов подлил себе и даме вина:
– Как вы там оказались, богиня?
– Я с господином Кара заключила контракт, – Ирина поправила очки, наслаждаясь вниманием собеседников, – буду писать роман о его семье. Вот Коста знает – дед Эмина был соратником Ататюрка, отец служил дипломатом, да и сам господин Кара – личность неординарная, – Воскресенская многозначительно вскинула брови.
– То есть, прям здесь, в санатории, писать будете, что ли? – не понял Соколов.
– Ну какой – здесь?! – засердилась она на его топорное простодушие. – Мы с Соней минимум на два года уезжаем в Стамбул. У Эмина там большой дом, усадьба… как это по-турецки?
– Ялы, – машинально подсказал Коста.
– Спасибо, дорогой! Да… вот там мы и будем жить. Соня пойдет в русскую школу. Плюс репетитор турецкого и английского.
Воскресенская снова сделала паузу, чтобы Соколов с Костой соотнесли значительность даров Эмина с размером ее таланта.
– Он хотел, чтобы писал кто-то не из семьи, а со стороны. Мой роман ему понравился… Так что скоро, милые мальчики, мы отбываем в Стамбул. А хорошо все же, что я не взяла псевдонимом бабкину фамилию – Штерн, – она захохотала, закинув голову. – Ирина Штерн – имя для авторессы эротических романов!
Дождавшись, когда она отвеселится, Соколов спросил:
– Надеюсь, цена восточной саги достойная?
– Достойная, котик, достойная, – Воскресенская погладила складчатую, как у хряка, шею Соколова.
Захрустела галька, из полутьмы вынырнул толстенький коротышка – председатель жюри. Закартавил:
– Ирэн! До'огая, хочу познакомить вас с удивительнейшим человеком! Коста, Алексей, даму я у вас заби'аю!
Воскресенская протянула ему обе руки, качнула упругим крупом перед носом Соколова и обхваченная подпрыгивающим при ходьбе председателем, дала увлечь себя в сторону моря.
– Вот толстозадая кобыла, – пробормотал ей вслед Соколов одновременно с восхищением и завистью, – ты же знал, что фамилия Воскресенская – псевдоним? Так-то она Котова… Штерн!
Соколов фыркнул и покрутил круглой башкой:
– Интересно, сколько ей все-таки заплатил твой родственник? И почему он не взял тебя, вы ж родня, хоть и не кровная.
– Ты же слышал – не хотел он родню.
«Я – последний человек, кого Эмин подрядил бы на семейную летопись», – подумал Коста.
Он был уверен: абсолютно все – включая Соколова, связывали проход его романа в финал с дядей – генеральным спонсором. И так же ясно понимал: Эмин не входил в число сил, влияющих на благосклонность жюри к его детективу.
– Ты смотри, – хмыкнул Соколов, – вон идет одышливая гроза писателей!
И верно, к ним брел Антон Зудин. Светлые брюки критика оставались светлыми лишь до бедер, а ниже были темны от воды и липли к ногам, рубашка свисала на одной застегнутой пуговице. Он был абсолютно пьян и совсем не похож на Зудина вчерашнего.
– Коста! Затянувшаяся надежда русской литературы. П-приветствую! – Зудин вскинул руку со стаканом, отчего янтарная жидкость плеснула ему в лицо.
Он покачнулся и шлепнулся мимо подушки, расставив длинные ноги коленями вверх. Проворно облизнувшись, заглянул в стакан и сделал крупный глоток.
– Видишь, брат мой, Ажаев, – проговорил Соколов, – что делает с человеком признание.
– Какое признание? – не понял Коста.
– Дык сегодня господин Зудин назван Союзом писателей одним из десяти лучших литературных критиков России. И самым молодым из них. Возможно, на следующий год юный дракон ворвется в жюри «Русского романа».
– И тогда у бездарей будет меньше шансов дожить до финала, мсье Соколов, – Зудин задохнулся от смеха.
– Добрый вечер, господа! Рад, что вы веселитесь.
Дядя появился неожиданно – Коста не слышал шагов. Они с Соколовым поднялись и пожали руку улыбающемуся Эмину. Глядя на него, Коста подумал, что все эти хлипкие мальчики и девочки из журналов мод, а также увитые шейными платками толстые кутюрье, у которых хлипкие берут интервью, видимо, не совсем уж бесполезные существа. Все-таки, у одежды есть универсальный язык, не требующий перевода. Вот, например, Эмин. Черная шелковая рубашка на выпуск, черные же свободные брюки. Ноги – босые. Надменное существо, по имени стиль, в данном случае держало два слова на тонких губах: «богатство» и «снисхождение». И хотя Коста стоял спиной к морю, и море было темно, он чувствовал, как где-то там, качается на волнах дядина яхта. Пусть даже не здесь, а у берегов Босфора, но она была столь же осязаема, сколь осязаем аромат сирени при взгляде на майский натюрморт.
Зудин не встал, лишь снова отсалютовал бокалом, на этот раз осторожнее. Эмин вежливо склонил голову в ответ.
Коста подтащил к импровизированному столу свободную подушку.
– Спасибо, мальчик мой, – мягко поблагодарил дядя, садясь.
Соколов налил вина и Эмин поднял бокал:
– Еще раз поздравляю с выходом финал! За вас и нашу победительницу!
Все выпили, кроме Зудина, разглядывающего собеседников сквозь граненое стекло.
– Хотя из вашей рецензии, Антон, – обратился к нему Эмин, – я так и не понял, за что вы Ирину хвалите. Ну, кроме стиля и наблюдательности. Но ведь, рецензия на целых две страницы… Очень мудрено вы пишите.
– Вы плохо понимаете по-рЮсски?
– Уверен, что хорошо.
– Так вы привыкли к другому русскому. Я пишу для иной публики.
Зудин задрал подбородок и прикрыл глаза, то ли чтобы унять хмельное кружение мира, то ли чтобы не видеть недостойных.
Коста метнул взгляд на Эмина, но тот лишь улыбнулся:
– Лакуны, компендиумы и айдентити героя… Неужели нельзя изъясняться проще?
– Вы запомнили? О, прогресс! Но повторю… Повторю. Пишу для тех, кто потом сфр… сфор-ми-рует мнение остальных. Ну, ваше.
– То есть, кто круче выразится – тот лучший критик?
– Вы не понимаете, – нежно пробормотал Антон, обращаясь к жидкости в стакане, и махом прикончил остатки.
«Бренди, судя по цвету и запаху», – подумал Коста.
– Мне трудно понять, потому что вы не умеете говорить просто. А не умеете говорить просто, потому что не понимаете суть вещей. Человек должен пережить личную катастрофу, чтобы познать себя. А какие катастрофы у вас? Как и у большинства представителей вашего поколения – твит собрал меньше лайков, чем вы планировали? Потому и выводы ваши позерски и пафосны.
Эти слова выдернули Антона из упоенного самоумиления. Гневно дернув уголком губ, он сказал:
– Извините, вы меня впервые видите… ну почти. Откуда вам знать, что я видел?!
– Я читал ваши рецензии… Скажите, почему в каждой статье и вот сейчас вы используете слово «извините»? За что конкретно вы извиняетесь?
– Вам не ясно, за что люди извиняются?
– Сейчас это модно… Вкручено в общение как лампа. Каждый извиняется, и при том мнит себя выше тех, у кого просит прощения.
Зудин захлопал в ладоши, но его повело вбок.
– О, метафора! Можете… могете даже! Говорить не как денежный самодур! Читайте меня дальше, – он закашлялся смехом, – и клянусь, дойдет до синекдохи!
– Зудин, заткнись! – сказа Коста. – Прости, Эмин, он пьян.
Но Антона несло. Икнув, он в стыдливом шутовстве округлил глаза, прикрыл рот и откинулся на подушку.
– Какая интер-р-р-есная встреча, господин Кара! – жмурясь проговорил он. – Вы же – классический…, так сказать.
Эмин задумчиво смотрел на него, постукивая пальцем по бокалу.
Выдержав паузу, отделявшую его от пьяного критика, Коста спросил Эмина:
– А мой роман ты читал? Что скажешь?
– Что он худший в тройке лидеров, Коста. Ты пишешь динамично, сочно. Но я не вижу главного героя – этого твоего атташе. Он – приличный, воспитанный юноша. И с ним происходят невероятные вещи. Вдруг происходят! Впервые в жизни он попадает в перестрелку. Ты представляешь себе, что это такое? Но после этого он как прежде весел и хорошо кушает. Но, ведь, в него стреляли. На его глазах убили человека… Да ладно, Коста, он же не Джеймс Бонд!
Краем глаза Коста заметил, как Зудин ухмыляется – в рецензии на его роман он писал о том же, но другими словами.
«Сволочь!» – подумал Коста. Почему-то сейчас он ненавидел его, а не Эмина. Ненавидел так, что хотелось вмазать в самую сердцевину кривящегося за очками лица.
– Ты можешь писать лучше, чем двое остальных, – проговорил Эмин. – Но твоя беда та же, что и у нашего критика – ты слишком благополучен. У тебя есть мозги, но большая часть твоих знаний из новостей и соцсетей. А отсутствие опыта, при таланте, дорогой мой, это почти преступление.
Эмин поставил бокал и поднялся.
– Ладно, хватит разговоров. Мы здесь, чтобы развлекаться. Желаю хорошего вечера, господа! – он улыбнулся Косте и растворился в темноте.
Соколов расхохотался:
– Всем врезал! И отсутствующим, и тем, кто молчал… А у тебя, Зудин, и впрямь крышу снесло. Не наливайте ему больше! На месте Эмина я бы дал тебе в рыло!
Даже пьяный, Антон был верен себе и не отреагировал на колкости Соколова.
Коста встрепенулся лишь когда в круг света от ближайшего факела вступили два парня, одетые в форменные рубашки официантов. Каждый нес по кальяну. Следом за ними появился человек неопределенного возраста. Одежды его были шафранового цвета, как у буддистских монахов, и чрезмерно объемны: казалось, балахон и брюки насажены на ручки от метел, как у огородного пугала. Желтые волосы торчали в разные стороны. В руке он держал медный кальян.
– Ё! – удивился Соколов, глядя на него, – это что?!
– М-м-м… Григорий Олушин, – вспомнил Коста, – добрый вечер!
Олушин был театральным актером, иногда мелькавшим в сериалах. Фамилию его, как человек от театра далекий, Коста вряд ли вот так сходу назвал бы, не лицезрей он Олушина позавчера на церемонии вручения призов «Русского романа», где тот читал со сцены Борхеса. Правда тогда он не выглядел безнадежным психом, как сейчас.
Олушин опустил свою ношу перед Соколовым, сложил костлявые кисти в намасте и слегка поклонился. Перед Костой и Антоном кальяны поставили официанты.
– Господина Кара просил попотчева-а-а-ть ва-а-а-с… – нараспев проговорил актер.
– Охренеть! – восхитился Соколов и тут же затянулся.
Коста взял в руки трубку и Олушин оказался рядом.
– Осторожно, как с любимой, – негромко промурлыкал он, делая рукой плавный жест.
– Не бойтесь, здесь нет табака. Исключительно травы, – улыбался он, по-кошачьи мерцая глазами.
«Чертовщина какая-то», – пожал плечами Коста и сделав затяжку, откинулся на подушку.
Пряный дым обволок горло и сквозь ноздри полетел к звездам. Как много их водилось там, в небе…
Однажды, в далеком ялтинском лете, когда ему было двенадцать, он с пацанами прыгал с волнореза. Коста слышал смех, слышал увесистые шлепки поп и пяток о воду. Прыжки были ерундой, ребячеством, весь шик заключался в том, как выбраться из воды. Любимцы мальчишеских богов – самые загорелые и жилистые из ватаги, подкарауливали волну и, подтянувшись на руках, выскакивали на бетонную платформу. Повторяя за старшими, Коста оседлал пенный гребень и бросился на волнолом… Выскочить на его поверхность не получилось, и он в отступающей тяге плашмя проскреб туловищем по ракушкам, облепившим мол под водой.
Коста увидел свой живот, словно иссеченный перочинным ножиком. Провел над пупком рукой – она оказалась в крови, которая тут же высохла и исчезла. Чуть поодаль, с расшитой подушки, улыбался желтоволосый Будда в шафрановом одеянии. Коста закрыл глаза. Свет факела, плясавший под веками, стал круглым, выкатился из-под ресниц и попытался обмануть Косту. Но он расхохотался гулким смехом до небес, шар куда-то юркнул и Коста полетел над черным миром.
Глава 2. Турнир
Он застонал. Закрыл лицо ладонью, глянул меж пальцев. Зажмурился. Собрался с силами. Снова глянул и снова зажмурился. Солнечный свет взрывал височные кости. Источником страданий служило окно за головой. Зарыться сейчас в подушку, замереть! Но, нет. Сперва нужна вода – в недрах сухого рта ворочался распухший раскаленный язык. Коста скосил глаза.
На прикроватной тумбе разглядел восхитительное: стакан с густой белой жидкостью и упаковку таблеток. Жидкость оказалась айраном – Коста прикончил его в три глотка. А таблетка аспирина и пять минут покоя смягчили нехорошие симптомы: свет перестал бить в подлобье и более-менее равномерно распределился в пространстве. Боль в висках утихла, оставив после себя лишь тяжесть, съехавшую к затылку, и зыбкую реальность, которая кренилась при любом резком движении.
Коста попытался ухватить эту реальность за куцый хвост и для начала правильно расположить себя в ней. Провел дрожащей пятерней по телу: так, на нем джинсы и футболка. Приподнялся на локтях – в ногах кровати сбился плед, которым его, видимо, укрыли на ночь. Кто укрыл и привел (или принес?), не известно. Из памяти удалось выскрести лишь смутное воспоминание, как шел вчера к машине, обхваченный чьей-то жесткой рукой. Коста глянул в окно. И сразу узнал площадку перед входом, а также дорожку, бегущую от нее к балюстраде над морем.
Вот и выводы. Первое – он в санатории имени Боткина, в гостях у Эмина. Второе – кальян у дяди забористый.
В дверь постучали. Пришлось вставать и плестись открывать.
– Доброе утро! – поздоровалась миниатюрная горничная. – Надеюсь, вы хорошо спали? Вас ожидают завтракать. Как будете готовы позвоните, – она кивнула на кнопку рядом с выключателем, – я провожу. Не задерживайтесь, пожалуйста!
Из зеркала в ванной на Косту высверкнуло розовыми белками глаз нечто щетинистое, дремучее. На раковине, рядом с запакованной зубной щеткой, лежала бритва. Нет, черта с два. Бриться он не станет. Эмину придется вытерпеть неавантажный вид племянника. Гораздо хуже, что футболку не сменить – Коста понюхал под мышкой и едва не сблевал от запаха дыма и пота.
Спустя пятнадцать минут нетвердой походкой он шел за горничной по коридору. Коста знал ковровую дорожку под ногами в ее лучшие годы – сейчас она была ветха и плешива.
Высокие двери выпустили их на свет. Коста невольно улыбнулся и положил ладонь на голову одному из двух львов по бокам от входа. Так он делал семнадцать лет назад каждый раз, выходя из санатория, и, кажется, почувствовал гладкую прохладу мрамора раньше, чем коснулся львиной макушки.
Как и прежде кудрявые глицинии покрывали ноздреватой тенью столики на площадке. Круглый фонтан в центре не работал, его безводное ложе устлала листва. Коста помнил фонтан полноводным, в детстве он вытаскивал из него веткой трепыхавшихся в воде насекомых и выкладывал на бордюр сушиться. Толстая завхозиха ругалась на мушино-комариное непотребство вокруг исторического источника. Но весь медицинский персонал – от медсестер до врачей, был на стороне Косты и его доброго сердца.
– А вот и наша художница! – горничная мотнула подбородком.
Перед ними, где частокол толстых кипарисов почти скрывал белую балюстраду, стоял ослик. Рядом худенькая девочка, высунув от усердия язык, штриховала по листу на мольберте. Коста хотел посмотреть, но его провожатая, улыбнувшись девчушке, свернула в небольшой парк – Коста помнил, он назывался Итальянским, из-за высаженных здесь лет двести назад пиний. По тропинке через мир, пахнущий хвоей, они вышли на лужайку. Две беседки, разделенные дорожкой, стояли на ней, обе оплетал плющ и в каждой помещался стол. Коста остановился и даже не зафиксировал момент, когда исчез его Вергилий в накрахмаленном фартуке.
Во главе стола одной из беседок расположился Эмин. По правую руку его сидели лысый толстяк и поджарый загорелый блондин с какими-то очень светлыми глазами. По другую сторону стола – колоритная парочка: полный господин в белом костюме, то и дело промакивающий платком плешь, и девица лет двадцати, самой выдающейся составляющей которой была грудь – два огромных шара затмевали в хозяйке все остальное. Стул слева от Эмина оставался свободным.
В беседке напротив, отделенной дорожкой, сидел Зудин. Антон глядел исподлобья, и судя по воспаленным глазам, мучился тем же недугом, что и Коста. Но в отличие от него был чисто выбрит. Коста вскинул брови – он-то не сомневался, что перебравшего гуру книголюбов погрузили вчера в машину и отправили в Ялту. Дальний конец Зудинского стола упирался в заросли. Там, на табуретке притулил свое тощее тело актер Григорий Олушин, одетый сегодня по-человечески: в темную майку и джинсы. Желтые патлы были стянуты в йоговский пучок на макушке. Держался скромником, опустив глаза долу, как в храме.
На столах кроме фруктов, вина и воды ничего не было.
«Так себе завтрак», – подумал Коста, хотя и не был голоден.
– А вот и Коста, – Эмин сдержано улыбнулся и представил сидящих за своим столом.
Он никого не запомнил. Какая-то неестественность была в происходящем. Сосредоточиться получалось плохо – в голове ворочались тяжелые льдины и мысль петляла меж ними, рискуя быть вконец затертой. Сделав над собой усилие, Коста пришел к выводу, что самая большая странность заключалась в присутствии Зудина. Для чего он здесь и почему нет, например, Соколова?
– Коста, садись, – пригласил Эмин.
Коста взглянул на свободный стул рядом с дядей. Затем – на места за соседним столом. Встретил злой взгляд Зудина. Но никого ближе, чем Антон, даже с непонятной ненавистью во взоре, у Косты здесь не было. И он сел напротив критика, отметив, что Эмин с легкой улыбкой наблюдает за его выбором.
Ветки раздвинулись, на поляне возник Исмаил, облаченный во все черное, как и вчера.
– Антон, это Исмаил, – негромко сказал Эмин. – Мой помощник. Он немой. Не говорит с тех пор, как упал в детстве в горную дагестанскую реку.
Ни на кого не глядя, Исмаил опустился на стул рядом с Зудиным. Зудин отодвинулся.
– Как вы считаете, Антон, три миллиона евро – это много? – спросил Эмин.
Зудин устало потер глаза:
– Господин Кара, я не играю в непонятные мне игры. Извините.
– Я объясню правила. Кстати, вы не ошиблись, это, действительно, игра. Я предлагаю три миллиона евро за хороший рассказ.
– Рассказ должен быть чертовски хорош…
– Верно. В одной из ваших рецензий вы пишите, что интересный рассказ вмещает в себя почти целую жизнь. Я хочу перевести это допущение, это «почти», в солидную сумму. Условия игры таковы. Играют трое. Рассказывают хорошие истории…
– Что по-вашему «хорошая история»?
– После хорошей истории остается простор для фантазии или место для размышлений. Устроит вас такое определение?
Антон пожал плечами.
– Так вот… Сперва историю рассказывает один, потом второй. Из них я выберу лучшую. Ее автор состязается с третьим игроком. И снова я выберу одного. Победитель получит три миллиона евро. Двое проигравших умрут.
Коста моргнул и уставился на дядю.
– Да… почему игроков трое. Три миллиона – три игрока. Считайте, что мне, как недалекому самодуру, свойственна страсть к дешевым аналогиям.
– Вы больны? – тихо спросил Зудин.
– Что мне ответить, чтобы не разочаровать вас? – улыбнулся Эмин.
– Игроки – это вы, а также наш дорогой Олуша и Ирина.
«Дорогой Олуша – это Олушин, актер», – догадался Коста.
– По-моему, честно, – продолжал Эмин. – Все трое не просто талантливы, а признано талантливы. Правда, только вы участвуете вынужденно, остальные дали согласие добровольно… Ирина – как дама, пользуется привилегией. Она будет состязаться с финалистом первого тура. И присоединиться к нам позже.
Коста прикрыл глаза, чтобы на пару секунд остановить качающийся мир.
– Эмин, ты шутишь, – убежденно сказал он.
– Бред какой-то, я ухожу, – проговорил Антон.
Но подняться не успел. Исмаил легко, не целясь, приставил к его виску пистолет. Коста ошалело уставился на профиль немого с безусой верхней губой и острым клинышком бороды. Антон замер. Глаза расширились, взгляд остановился на Косте. Удивление на лице сменилось бессмысленным ужасом. Пара секунд и на Косту смотрел смутно похожий на Зудина олигофрен.
Коста встал. Что именно собирался делать, не знал.
Раздался сухой щелчок. Исмаил снял предохранитель.
– Сядь, Коста, – мягко сказал Эмин.
Коста сел.
За соседним столом толстяк раскуривал трубку. Загорелый блондин разглядывал Антона. Парочка подалась вперед, девица приоткрыла пухлые силиконовые губы.
Повернуться к Зудину Коста не решался. Ругал себя, но боялся встретить отупевший взгляд, который рождал в нем злость и бессовестное желание ударить смотрящего.
– Итак, первая история за нашим Олушей, – проговорил Эмин, ласково улыбаясь актеру.
«Нет, ерунда! Не может быть!» – подумал Коста неоригинальное – то, что подумал бы, наверное, каждый на его месте.
«А если полиция? – пришла следующая дежурная мысль. – Хотя, какая тут полиция… Прежде, чем доедет, нас с Зудиным прикончат».
Олушин приступил к рассказу.
– Моя история странная. Вымороченная, но реальная. Двадцать лет тому назад умер мой дед. Художник. Вы все его знаете.
Коста нахмурился. Деда Олуши он не знал.
– За месяц до смерти он попросил меня съездить в деревню под Нижним Новгородом забрать картину – дед хотел повесить ее в своей мастерской-галерее на Сретенке. Картина называлась «Хрущёв в цилиндре» и хранилась у давнего дедова товарища, тоже художника. Его работы, как и картины деда, выставлялись на печально известной выставке в Манеже в шестьдесят втором году и были арестованы после посещения сего перфоманса Хрущёвым. После тех событий дедов друг уехал из Москвы в деревню, откуда был родом, работал слесарем и кузнецом при местном совхозе. Писал пейзажи, которые раздавал односельчанам, а все авангардное – исключительно для себя, держа их в отдельной комнате. Туда же он взял на хранение и дедовскую картину «Хрущёв в цилиндре», написанную, когда дед гостил у него.
Актер говорил, слегка растягивая слова.
– У меня начались съемки – первые мои взрослый съемки, – Олуша улыбнулся, – до тех пор я снимался только ребенком, в эпизодах. И тащиться в Богом забытую дыру мне было не досуг. А потом дед умер. В ночь после похорон мне приснился сон, будто сижу я в дешевом гостиничном номере, ну знаете, таком пост-совковом: с потертым красным паласом и плюшевой мебелью с прожженными сигаретами дырками. Слышу за дверью гулкие, чеканные шаги. И как бы со стороны вижу: идет по коридору, поднимая ноги в строевом шаге, карлик-Хрущёв, на голове огромный черный цилиндр, а в вытянутых руках он несет картину, на которой он же и нарисован. Доходит до моей двери и стучит в нее так громко, будто у него кулак не коротышки, а рабочего-комбайнера. Я проснулся от этого стука и не мог понять – приснился мне грохот или реально стучали в дверь квартиры. Было так стремно, что до утра я просидел с зажженным светом, не решаясь заглянуть в глазок. Потом оделся и поехал на съемки. В метро сел и уже закрывал глаза, чтобы подремать, как в толпе, ввалившейся в вагон, увидел странного человека. Высокого, с всклокоченной бородой. Он стоял, ссутулив плечи, свесив перед собой руки и глядя в пол. Люди вокруг толкались, рвались к свободным местам, огрызались, а его, казалось, не замечали. Я зажмурился. Открыл глаза – человек стоял ко мне чуть ближе – все так же без движения, глядя перед собой. Закрыл глаза, открыл – высокий уже был рядом с моим соседом. Я вскочил, протолкнулся к выходу и озираясь, еле дождался следующей остановки. В тот день после съемок я не поехал домой, а завис на квартире у кого-то из съемочной группы. Была вечеринка, все пили, смеялись, а я сидел в углу, покрываясь потом, ожидая сам не зная, чего – то ли стука в дверь, то ли появления никем кроме меня не замеченного бородача. Утром пришло известие, что съемки приостановлены из-за каких-то проблем с финансированием. Я воспринял это как знак. Собрался, сел на поезд и поехал в Нижний.
Олуша удовлетворенно оглядел притихших слушателей, выпил воды.
– Мой гостиничный номер был точь-в-точь как во сне, даже кровать стояла у той же стены. Ночью я едва смог заснуть, а на утро поймал такси и поехал в деревню, где жил дедов товарищ. Дверь мне открыла баба в черном с опухшим, заплаканным лицом. Она провела меня в комнату, посреди которой, на столе, стоял гроб со свечами в изголовье. В гробу, в темном костюме, сложив на груди крупные жилистые руки лежал мой преследователь из метро, уставив в потолок седую бороду. Оказывается, это и был дедов товарищ-художник. Узнав, что приехал я не столько проститься с усопшим, сколько за картиной, меня выставили вон – на творение деда даже взглянуть не дали. Родственники покойного собирались продать картину, полагая себя в полном праве, раз их кормилец все эти смутные годы прятал эпатажное полотно у себя. За картину его жена заломила цену, которая тогда была мне не по карману. На меня же смотрели как на столичного мажора, с неприкрытыми злобой и завистью – конечно, дед был успешен, имел в Москве галерею, а не прозябал в глухой деревне, средь коз и алкашей. Уехав в Нижний не солоно хлебавши, я прокручивал в голове, у кого бы занять нужную сумму. Как вдруг на следующее утро в мой гостиничный номер постучали. Я едва не обделался от страха, дамы и господа, пардон муа! Глубоко вздохнув и рывком распахнув в дверь, обнаружил за ней жену покойного. Лицо ее было бело, губы сжаты. Не говоря ни слова, она впихнула мне в руки обернутую в какое-то тряпье картину и быстро пошла прочь. В жизни не видел столь напуганного человека, ну разве что – себя – в зеркале, в последние дни. Развернул в номере тряпки. На холсте был Никита Сергеевич в сером костюме, на голове – черный цилиндр как у Скруджа Макдака, вокруг и на заднем плане в таком же полумультяшном – полусоветско-реалистичном стиле были нарисованы поля кукурузы, Гагарин в ракете, художники с перекошенными лицами, закрывающие собой картины… Не знаю, что именно испугало мою визитершу и вынудило отдать картину безвозмездно. Но теперь это полотно висит в дедовой галерее. Несколько раз его пытались купить, но по разным, не самым приятным для потенциальных покупателей причинам, сделка срывалась и вскоре среди коллекционеров эта картина приобрела репутацию прОклятой…
Лысый толстяк хмыкнул:
– Занятно… На нее и сейчас можно взглянуть?
– Конечно.
– А съемки ваши потом возобновились? – с легким прибалтийским акцентом спросил загорелый блондин.
– Да, почти сразу после моего возвращения из Нижнего.
Эмин улыбнулся Олуше:
– Спасибо, Гриша. Это хорошая история.
Коста помотал головой, чтобы скорей согнать морок и проснуться, но вместо пробуждения получил лишь подкатившую от резких движений тошноту.
Олуша тихо сочился улыбкой, в глазах гуляло сумасшествие, и он совсем не выказывал волнения.
– Антон, ваша очередь, – сказал Эмин.
Коста, наконец, пересилил себя и взглянул на Зудина. Пистолет от его виска убрали. Антон сидел сгорбившись, опустив взгляд на сложенные перед собой руки и часто моргал.
Кровь горячо прилила к щекам Косты от больного затылка и заметалась в висках. Безумие – это было самое верное определение творящегося вокруг, где за одним столом уживались довольный Олушин и застывший в панцире безнадеги Зудин. Не поднимая головы, он облизнул губы и забубнил:
– Мне было десять. К нам в класс перед девятым мая привели ветерана.
Сидящие за соседним столом подались вперед, чтобы лучше слышать.
– Старик рассказывал, как дрался под Сталинградом. Его слова я плохо помню. Только общее – как сполз в окоп его товарищ и больше не шевелился. И как дед на несколько минут оглох. Я знал этого ветерана. Он жил в нашем подъезде, обычно от него кисло пахло капустой и спиртом. Кажется, родственников у него не было. Я часто видел его в магазине. Он всегда брал хлеб и водку. После его рассказа, когда все вышли из класса, я подошел, и дал… протянул деньги… родительские, на обед. А он их не взял… и заплакал.
Зудин провел по лицу рукой.
– Меня отвели к директору. Я до сих пор не знаю, правильно или нет поступил.
Собравшиеся молчали, глядя на ссутулившегося критика.
Эмин негромко барабанил пальцами по столу.
– Гриша, дорогой, твоя история интригующая, – наконец, сказал он. – Но к ней я могу подобрать определение – сказочная. У Антона она жизненнее. Я выбираю ее.
Исмаил вскинул руку с пистолетом, негромкий хлопок, Олушин дернулся и завалился на спину вместе со стулом. За долю секунду до выстрела губы на его лице из улыбки сложились дудочкой, словно он собирался удивленно присвистнуть, но не успел.
Коста вскочил. Актер лежал на боку. По майке у сердца расползалось темное пятно.
Антон застыл, перегнувшись через столешницу. Глаза и рот были распахнуты в немом крике.
Бесшумно ступая, Исмаил подошел к неживому телу и оттащил в кусты.
Коста вдохнул с такой силой, что беседка поплыла перед глазами.
За соседним столом сидели спокойно. Никто не вскакивал, не визжал. Только с любопытством разглядывали их с Антоном.
Эмин тихо проговорил:
– Что ж, Антон, поздравляю… И даю время подумать. Вы единственный из игроков, кому выпало рассказать две истории, а не одну.
Исмаил держался неподалеку от Зудина, все так же безучастно глядя в пространство, скрестив перед собой руки. В верхней сжимал пистолет со стволом, удлиненным глушителем.
Антон сидел, широко растопырив локти, вцепившись побелевшими пальцами в стол, словно боясь упасть, и не отводил взгляда от того места, где минуту назад лежал Олушин.
– Это бред, бред, – бормотал он, глядя перед собой.
«Бред, бред, – словно по телеграфу передалось от Зудина Косте и заскакало у него в мозгу. – Не может быть!»
– Не может быть! – вырвался этот бешенный отстук наружу криком, – Эмин, не может быть! Соня – девочка с мольбертом – это же Соня? Не могла Воскресенская согласиться на это!
Отвергая дикое, неправдоподобное утверждение, будто мать может сознательно оставить дитя сиротой, Коста хотел развоплотить реальность происходящего. В особенности, ту его жуткую суть, в которой дирижировал кошмаром непосредственно Эмин.
– У Сони есть тетка. В случае чего я оставлю девочке хорошее обеспечение, – легко ответил дядя.
«"В случае чего" не будет», – с ледяной ясностью осознал Коста. Эмин решил убить Антона. Не Ирину же – будущую создательницу его биографии.
– Не может быть, – уже самому себе, своей не высказанной мысли, прошептал он.
В опустившейся на него апатии все стало не важно.
– Антон – время, – негромко позвал Эмин.
Зудин, сжавшись, глядел в одну точку.
– Либо вы убьете меня, либо оставите ребенка сиротой. Да, господин Кара?
Антон помотал головой:
– А хрен вам. Не буду я рассказывать, чертов ублюдок!
Коста мельком глянул на дядю – Эмин прищурился, с интересом глядя на критика.
– Но вы же понимаете, что это выбытие из игры, – спросил он, словно обсуждая шахматный ход.
Плечи Зудина часто и мелко вздрагивали то ли от смеха, то ли от рыданий, он опустил голову и Коста не видел его лица.
Лысый толстяк отложил трубку в сторону. Вгляделся в Антона. И коротко сказал что-то Эмину – Коста не расслышал.
Антон, зажмурившись, вскинул длинный подбородок и тонко завопил:
– Не буду… играть этот херов фарс! Не буду!
Крик его, как у раненного зайца, был страшен и… Что «и» Коста додумать не успел. Зудин раскрыл обезумевшие глаза и уставился на Косту. Оцепенение наконец спало. Тело будто поднялось вверх, пузырясь от ярости – Косте всегда казалось, что злость превращает его кровь в газ и десятикратно обостряет зрение.
Вот и сейчас он увидел, как высунулась из плюща голова шмеля, увидел его выпуклые гуманоидные глаза. Эйфория бешенства отталкивала землю из-под ног, легкие разворачивались в груди. Бешенство от того, что Зудина мучали перед ним, не спрашивая, не считаясь, и тем самым совершая насилие над самим Костой, заставляя его ненавидеть себя.
В два прыжка он достиг Антона, толкнул его плечом, и оказался перед Исмаилом. Сжал кулаки, подобрался. У Исмаила под черной футболкой напряглись бицепсы, глаза цепко следили за Костой, но сам он не шевелился. Зудин сзади страшно захрипел, словно отдавая концы. Коста едва успел развернуться, чтобы подхватить его. Не удержался на ногах и оба рухнули на землю.
Зудина корежили судороги. Рот широко раззевался в безуспешном вдохе, в уголках рта повисла слюна, глаза закатились.
Косту грубо оттолкнули в сторону, и голова критика опустилась на колени лысому. Толстяк крепко ухватил чахлую зудинскую руку и вонзил в нее неведомо откуда взявшийся шприц.
– Он – эпилептик? Астма?
– Задыхался часто… Нервный. Не знаю, – ответил Коста.
Зудин задышал ровнее, закрыл глаза.
Обернувшись на движение, Коста застыл. Олуша скорбно глядел на Антона, склонив голову набок, как олененок. Вместо майки с пятном на нем красовалась свежая рубаха.
Ярость, сдержанная припадком Зудина, снова выгнула спину и кинула тело Косты вперед. Вместо крови осетинские предки с ножами в зубах кружили сейчас в его венах. Коротко вдохнув, он съездил кулаком по уху Олуши. Тот охнул, согнулся и отскочил назад. Но Косте он был уже не интересен, ему хотелось разнести здесь все.
Он бросился к соседнему столу, задел ножку стула, на котором сидела грудастая. Девица заголосила и плюхнулась на колени к своему пухлому соседу. Тот взвизгнул и прикрылся за ней, как за щитом.
Разодрать их мягкие тела! Бить друг о друга лбами, пока не сдохнут!
Но его схватили за плечи.
«Исмаил!» – со злым восторгом догадался Коста.
И откинул назад затылок. Угодил в плоть, радостно осклабился.
Первые секунды Косте везло. С разгона он ударил локтем под дых противнику и – с разворота, ногой – в бедро. От остальных ударов мерзавец уклонился. Судя по резким броскам, дядин оруженосец был профессиональным бойцом. Исмаил каким-то змеиным движением скользнул за Косту и заломил ему руки за спину. Правое запястье пронзила боль, добежала по жилам до мозга и Косту едва не вырвало. Продолжая держать его руки скрученными за спиной, Исмаил толкнул Косту в плечо и повалил хребтом на стол. Коста сжал зубы, чтобы удержать кислый ком, подкативший к кадыку. Сквозь радужные змеи перед глазами с удовлетворением отметил кровь на верхней губе склоненного над ним смуглого лица. Исмаил разогнулся, разжал руки. Убедившись, что тяжело дышащий племянник хозяина нападать не собирается, скользнул в заросли акации. Коста скосил глаза – сквозь прыгающую муть, как на старой пленке увидел удаляющуюся по дорожке фигуру – эту чуть прихрамывающую походку Эмина он помнил с детства.
Коста опустил веки. Подождал пока дыхание выровняется. И медленно, через бок поднялся. Никого. Зудина унесли, наверное. Остальные разошлись.
Вокруг стола лежали рассыпанные яблоки. Прижав к животу правую кисть, Коста побрел в парк. Под большой пинией, расклешившей в небо хвойную юбку, его стошнило. Присев, он подождал, пока верхушки деревьев прекратят водить над ним хоровод. В ушах стоял звон, но головная боль ушла, изгнанная недавним впрыском адреналина.
Надо идти искать Зудина.
Впрочем, искать не пришлось. Едва Коста дошел до санатория и взялся за ручку входной двери, из-за дома появился мужчина в синей медицинской форме, с чемоданчиком в руках. Коста придержал ему дверь и пошел следом – на второй этаж, откуда слышались голоса.
Антон лежал в комнате, соседней с Костиной. Миниатюрная девушка поила его из чашки. Что за девушка, Косте было плевать. Мельком он отметил ее веснушчатое лицо со вздернутым носом.
Лысый толстяк был здесь же. Вместе с медбратом они вынимали из саквояжа какие-то склянки и трубки.
– Выйдете все, – сказал Коста.
Девушка выпрямилась, откинула со лба волосы, чтобы лучше видеть грубияна. Стрижка у нее была чудная – короткая, почти мальчишеская, если бы не косая, спадающая на глаза, челка.
– Выйдете, говорю. Или мне полицию вызвать? – не повышая тона, повторил Коста.
Веснушчатая вопросительно взглянула на доктора, тот прикрыл глаза и слегка кивнул.
Коста подтащил стул к кровати. Допил воду из Антоновой кружки, смывая привкус рвоты во рту.
Зудин был бледен. Дышал с трудом, то и дело судорожно пытаясь сделать глубокий вдох.
– Позвонить в полицию? – спросил Коста.
Зудин заелозил по подушке головой, поморщился и прошептал:
– Не надо… Видео… ты смотрел?
– Что за видео?
– Эмин показывал… пока ты не пришел. Там мы… после кальяна. Я в основном.
Антон подышал.
– Все увидят… И мои.
По «моими», догадался Коста, Антон подразумевал в первую очередь родителей и бабушку. Зудин происходил из классической питерской семьи: мать – переводчица с французского училась в Сорбонне. Отец и бабка работали в Эрмитаже. Сын и внук славного рода не должен вращая зрачками посылать мокрые поцелуи небесам, или что там делал вчера Зудин. Одновременно, Коста почувствовал облегчение, что полицию вызывать не надо. Все же это не просто вызов, а вызов в дом Эмина.
– Я пока тут… – прошелестел Зудин. – Мне уже лучше.
Коста с сомнением глянул на страдальца. Под глазами – синь, в зрачках – боль. Совсем это не похоже на «лучше». Зудин тронул Косту за руку, и он инстинктивно отдернул кисть от холодных пальцев.
– Привези мне, пожалуйста, вещи.
Прозвучало это как-то по-детски, точно Антон просил отца купить лошадку.
Коста кивнул.
– Коста… ты останешься?
Во взгляде Зудина сквозь затравленное выражение проступала надежда и почти мольба. Косте захотелось стукнуть его кружкой.
– Останусь.
В огромных карих глазах вспыхнула радость, и критик затрясся в приступе кашля. Дверь отворилась. Вошли толстяк и девушка. Белобрысая катила перед собой капельницу, вероятно, собранную из привезенных медиком трубок.
– Молодые люди, вынужден вас прервать. Больному нужен отдых. Наташа, начинай.
Говорил лысый негромко и спокойно, в его голосе чувствовалась уверенность, что возразить ему никто не посмеет.
Зудин скосил глаза и показал на джинсы, висевшие на стуле. Запустив в их карман руку, Коста выудил ключ с биркой от гостиничного номера.
– Ореанда? – спросил он.
Жюри и большая часть приглашенных остановилась там. Коста тоже собирался, но в итоге его задушила жаба выкладывать восемь тысяч рублей за номер в сутки.
Антон кивнул и что-то проговорил.
– А? – нахмурился Коста, думая о том, что деньги за оставшиеся пару ночей в «Бристоле» ему не вернут. Былая неприязнь к Зудину развернула в груди гремучий хвост.
– Он говорит, что забыл код от сейфа, – негромко проговорила Наташа, прилаживая капельницу к бледной зудинской руке. – Антон, у вас там документы?
Вместо «да» Зудин опустил ресницы.
– Ничего, – улыбнулась Наташа, – вы просто устали. Сейчас поспите и вспомните.
«Откуда тут ангел и где он летал все это время?» – подумал Коста.
Зудин открыл уже мутные, полусонные глаза и снова пробормотал нечто едва различимое.
– Ну что? – спросил Коста, присаживаясь на корточки перед ним.
– Спасибо тебе. Я думал, ты знал… про кальяны… и что снимать будут.
– Не знал.
– Да, я понял, – Зудин судорожно вздохнул, и Коста поймал быстрый Наташин взгляд.
– Ладно, засыпай. Позвони, как код вспомнишь. Я до вечера в Ялте.
Под действием усталости и лекарств Антон, наконец, отключился. Коста продиктовал Наташе свой номер. Переведя озабоченный взгляд на Антона, она нахмурилась и обернулась на лысого. На лице ее появилось выражение, которое бывало у матери Косты, когда отец после заседания ученого совета приходил домой слегка навеселе: укор, не превращавшийся в осуждение.
– Можно вас? – кивнув на дверь, обратился Коста к толстяку.
Не отвечая, тот прекратил расставлять на столе пузырьки с лекарствами и пошел к двери.
В коридоре Коста спросил:
– Вы врач?
– Так точно. Владимир Яковлевич Сперанский. Полковник медицинской службы в отставке.
Коста усмехнулся:
– Интересно, какое звание соответствовало вашему у нацистов?
– Оберст-арцт, полагаю, – невозмутимо ответил доктор.
– Не удивлен, что вам знакома эта терминология.
– Молодой человек, ближе к делу.
Владимир Сперанский смотрел спокойно, понимающе. За это понимание Косте невыносимо хотелось съездить ему по морде с обветренной, дубленой шкурой и голубыми, чуть навыкате, глазами.
– Я хочу сказать, херовый из вас доктор, раз позволили довести человека до нервной горячки!
– Психоза, скорее.
– Что?
– У вашего товарища, похоже, реактивный психоз.
– Спасибо, док!
С легкой издевкой доктор наклонил голову.
– Почему вы не отправили его в больницу?
– Потому что здесь уход за ним будет лучше, чем в любой крымской клинике. Вы видели лекарства и оборудование? Оставшееся привезет Исмаил.
– Откуда?
– Из Севастопольского госпиталя.
– У вас там знакомые?
– Так точно.
«Кроме того, в больнице Зудин может что-нибудь ляпнуть, а тут хоть оборись», – подумал Коста.
– Коста, нам с Наташей можно доверить вашего отважного критика. Наташа – ординатор института Бакулева, будущий кардиолог и уже сейчас очень толковый медик. Это я вам как врач с сорокалетним стажем говорю.
Сперанский улыбнулся. В лучах света, тянущихся от окна в конце коридора, танцевали пылинки.
Коста устало потер лицо.
– Вы – сборище уродов…
Развить мысль он не успел. Снизу донесся голос. Он взвивался, срывался почти в плач, усиливаясь по мере того, как его обладательница поднималась по лестнице. Коста узнал его мгновенно.
– Я не понимаю! Как можно сотворить такое? Человек разве мышь? Даже мышь жестоко пугать удавом! Я видела! В детстве, в зоомагазине. Мышь посадили в клетку на корм удаву. Он спал. А она забилась в угол, смотрела на него и от ужаса родила! Я видела! И вы так же!
В коридор влетела Анна. Короткие, вьющиеся волосы растрепались, глаза сверкали, щеки покраснели.
Доктор выставил вперед ладони в умоляющей-покорном жесте:
– Аня, Аня! Анюта! Он спит, умоляю тебя, не кричи!
Анна развернулась к Косте.
«Какая красивая!» – в который раз, хоть и не к месту, подумал он.
– Коста, – она взяла его за плечо. – Я не знала! Не знала! Наташа, Эля и я только вернулись из Севастополя, с фестиваля. И тут выясняется…
– Аня, я не сомневаюсь… Тут нормальные, похоже, только женщины. Хотя и не все, – добавил он, вспомнив пухлогубую.
Слова Косты вызвали улыбку на лице Эмина, показавшегося в коридоре. Он быстро оглядел племянника, проверяя, очевидно, не нанес ли железный Исмаил тому видимый урон. Весело переглянулся с доктором и перевел взгляд на жену. Смотрел на нее с мягкой улыбкой, как на капризное дитя. Этот отеческий взгляд Анне не понравился. Она сжала губы и отвернулась. Коста заметил странное выражение, промелькнувшее на ее лице, определения которому дать не смог. Однако на отпущение грехов, как в случае с Наташей и доктором, это не было похоже.
– Я хотел вызвать полицию. Зудин не дал, – сказал он, ни на кого не глядя. Благодушие мэтров действовало на нервы, но усталость притупляла раздражительность.
– Ясно, – помолчав ответил Эмин. – Но раз уж ты этого не сделал, надеюсь, останешься и будешь чувствовать себя здесь как дома.
Память моментально макнула Косту в недавнее: твердый стол под лопатками, острая боль в запястье и подступающая к горлу рвота. Нет, дома он чувствовал себя совсем не так.
Кивнув Ане, он пошел к лестнице.
За домом его встретил Владимир Ильич. Ленин стоял на высоком постаменте, спиной к санаторию. Когда-то клумба вокруг статуи цвела тюльпанами, теперь ее изножье густо заросло бурьяном. Ныне, когда санаторные будни дома остались в прошлом, казалось, Ильич, выставивший вперед ногу, хотел сбежать по аллее из этого больше не принадлежащего ему мира.
Захваченный узнаванием и воспоминаниями, Коста остановился.
Подъездная аллея к бывшему имению графа Ростопчина «Усадьба Сарыч» пролегала через парк. Его называли Задний. Эта часть почти всегда была в тени скалы, отделяющей дом от Южнобережного шоссе. Задний парк отличался от Итальянского, в котором сегодня несчастного Зудина едва не довели до помешательства. Из-за пиний с высокими кронами и ливанских кедров, пропускавших солнце широкими полосами, Итальянский парк был наряден и светел. В Заднем парке по бокам аллеи вставали темные сосны, дикий виноград опутывал лохматые тисы. Коста вспомнил, как перед приездом в санаторий бабушка просила главврача, с которой дружила, поселить ее с внуком в комнату с солнечной стороны, с видом на море. Еще вспомнилось, как бабушка обводила его вокруг графского дома, построенного из гурзуфского песчаника и ялтинского известняка. С этой – теневой стороны, усадьба казалась серо-коричневой, а с фасада, обращенного к морю, отливала зеленцой, характерной для известковой породы.
Крыльцо под козырьком, сразу за Ленинской спиной, вело когда-то в приемную, где оформляли санаторные карты и выписывали оздоровленных трудящихся. Сейчас задняя дверь была закрыта решеткой. Коста улыбнулся дому как родному. И не спеша пошел по аллее. В самом начале мощеная дорожка ответвлялась к холму, который еще с Ростопчинских времен венчала беседка-ротонда. Беседка была на месте, правда ее некогда белоснежные колонны облупились и посерели.
В будке у ворот сидела пара охранников.
– Здравствуйте, вы тут круглосуточно? Я вернусь около полуночи, здесь кто-нибудь будет?