Читать онлайн Наблюдатель бесплатно
Rothaarige[1] и Амур-переросток
Впереди, возможно, ещё несколько погожих или даже жарких, как сегодня, дней ранней осени. Лето уже позади. Не только невеликие пока числа в календаре, но и лёгкий ветерок, по-прежнему тёплый и ласковый, прячут под напускной легкомысленностью осеннюю грусть. Ход времени и смену сезонов, как и вообще любые перемены, иногда тяжело принять как данность, без сожаления и внутреннего отрицания. Здесь можно поспорить: отношение к переменам – дело вкуса. Кто-то их не любит, предпочитая любое, пусть убогое, но постоянство несущим неопределённость изменениям; кто-то, напротив, не выносит монотонного течения времени и событий. Одни от них уклоняются, другие видят цель своей жизни в изменении окружающего, часто невзирая на результат. Перемены к лучшему – не более чем фигура речи. Меня мой дар, моё проклятье нередко ставит в точку свершения, поворота. В точку принятия решения. В точку Судьбы. Как правило, чужой.
Впрочем, чередование сезонов – не бог весть какая, на самом деле, перемена. Это цикл. Один из множества, проживаемых нами. Круг на карусельной лошадке, часть которого открывает площадь с аттракционами, кассами и принаряженными гражданами, а часть – заброшенный, заросший кривыми клёнами угол городского парка (и ещё забор, за границы которого праздничной субботе не выбраться). В моём случае осень – это кривые и наводящие тоску ветви и ржавая металлическая решётка забора. И она уже нависла серой тенью над городом и его жителями, включая меня. Я слышу и чувствую кожей неотвратимое приближение шаркающей жёлтыми листьями, шмыгающей дождями и сотрясаемой промозглым ознобом старушки-осени. Немного грустно. Бабье лето с наполовину осыпавшимся гримом ещё, вероятно, выйдет на бис перед закрытым занавесом на последний поклон. Но спектакль лета сыгран, всё кончено: артисты и зрители исполняют совместный ритуал, проявляют взаимную вежливость, мысленно спеша за кулисы и в гардероб.
Я медленно перелистнул страницу. Хотя, сказать по правде, я не читаю вовсе. Я наблюдаю. Уже минут пять с того момента, как она неслышно появилась на аллее и расположилась напротив, на одной из множества скамеек городского парка. Я раскрыл взятый в библиотеке словарь, чтобы скрыть за его разворотом себя и свою подлинную миссию. Для чтения книг в парке на лавочке я ещё слишком молод. Я изображаю чтение, время от времени хмуря лоб и вперяясь взглядом в скучнейший словарь, смотрю поверх страниц, испещрённых мелкими буквами на двух языках. Тишина. Где-то за спиной чуть слышно, монотонно шумит город, люди и транспорт – механизмы, приводимые в движение разными энергиями, но общими мотивами. Деревья парка рассеивают низкие звуки, а высоких нот в городском адажио немного.
Я смотрю на девушку с рыжими волосами. Она ест оплывающее, тающее от полуденной жары мороженое, вероятно, купленное здесь же, в одной из доживающих последние дни сезона торговых палаток. Солнечный свет, пробивающийся сквозь гонимые ветром лёгкие белоснежные облака и едва заметно тронутые жёлтым листья, создаёт мерцающий фон, блики на сером асфальте дорожек, замусоренных газонах парка и сосредоточенном лице девушки. Почему я обратил на неё внимание? Она сидит напротив меня, на другом берегу неширокой аллеи, и не может не попасть в фокус моего зрения; она несуразно одета в тонкое светло-синее шёлковое платье с короткими рукавами и толстую, грубой вязки, серую шерстяную кофту. Белые с золотыми полосками кроссовки дополняют образ и создают цветовой акцент её эклектичного наряда. Впрочем, если взглянуть иначе, эта рыженькая очень точно попадает в настроение сегодняшнего дня: голубое лёгкое платье лета, поверх – скучная кофта осени, жаркое солнце в волосах, которое завтра станет огнём осенних листьев. Рассеянное и печальное выражение лица. Она предчувствует приближение ещё не случившегося, но неотвратимого.
Ну и, конечно, её манипуляции с мороженым требуют описания. Она ест его всем своим пухлым телом, широко расставив локти и колени, подавшись вперёд и склонившись над обмякшим, подтаявшим и вот-вот готовым сорваться вниз шариком, заправленным в вафельный рожок. Ест, уже не получая удовольствия от лакомства, а спешно уничтожая его, только бы пломбир не плюхнулся на асфальт, попутно измазав толстушку белым и липким соком своей обречённой плоти. Это – противостояние «кто кого». Она смотрит только на мороженое, фиксируя малейшие движения и изменения, которые могут привести к катастрофе, как сейсмолог, призванный предсказать землетрясение по едва заметным вздохам литосферы. Она почти не чувствует вкуса. Нет причин и возможности продлить удовольствие. Она должна доесть этот чёртов пломбир, поставить точку! Мороженое связывает ей руки в буквальном смысле. Она не замечает ничего вокруг. И мысли её далеко отсюда. Это облегчает выполнение моей миссии, делает моё наблюдение односторонним, если так можно сказать, интраактивным и способствует чистоте эксперимента. Я подумал, что мороженое – образ, визуализация происходящего в душе девушки, – лакомство, ставшее обузой, не позволяющей двинуться дальше, шагнуть вперёд.
Она покончила с мороженым. Растопырив липкие пальцы, вытянула из своей огромной сумки зелёную пачку влажных салфеток, выудила одну, вытерла ею ладони и запястья, губы и наконец ручки сумки, словно заметая следы преступления. Салфетки вернулись в ведёрную сумку [2].
Девушка, я для себя назвал её Ириной, огляделась вокруг и замерла на мгновение, сложив руки на коленях. Почему Ирина? Мне кажется, это имя ей подходит. У меня есть дурацкая привычка давать незнакомым людям имена. Иногда прозвища, реже – отчества. Примерно в половине случаев я угадываю. Зачем? Ну хоть бы для того, чтобы не называть моих подопечных «рыженькая в парке» или «человек в аляске и с бородой» и в своей внутренней картотеке памяти отличать эпизоды. Иметь и давать имена – это свойство людей. У остальных живых существ планеты внутри их видовых континентов имён нет, как и нет необходимости носить придуманные другими имена или называть близких, подобных и неподобных себе, одушевлённых и бездушных. В моих наблюдениях я и себе придумываю прозвища, на мой взгляд, соответствующие предмету или теме, тем самым метафизически отделяя себя самого от себя-наблюдателя. Для меня-наблюдателя все объекты безымянны.
Ирина снова погрузилась в недра своей сумки и вытащила паспорт с вложенными в него двумя бумажными прямоугольниками, жёлто-коричневым и белым. Похоже, это железнодорожный билет и открытка. Замерев, и словно взвешивая, она держала их перед собой: паспорт и билет в левой руке, а открытку – в правой. Нет, это не открытка, это фотография. Выбор пал на фото, паспорт с билетом укрылись в сумке.
Ирина долго смотрела на невидимое мне изображение. Несколько раз провела ладонью по чёрно-белому глянцу, словно смахивая пылинки или гладя подрагивающими пальцами то, а скорее всего, того, кто там запечатлён. Она задумалась, призывая или, напротив, подавляя поток воспоминаний и мыслей. Минуту или чуть больше неподвижно смотрела перед собой.
Бумажная фотография – редкость в наше время. Архаизм. Куда практичней фотки, сделанные на телефон: не помнутся и всегда под рукой, «весят» не больше атома и не требуют сосредоточенного прищуривания через прицел видоискателя. Плюс неограниченный мгновенный тираж через мессенджеры или социальные сети, рассылка известным и коллективно безымянным адресатам, где бы они ни находились, в мгновение ока в любую точку планеты вне зависимости от полушария и часового пояса. Достаточно, чтобы абонент был в сети. Но у бумажного фото есть душа, своя энергетика. Тактильные ощущения дополняют изображение, картон впитывает и удерживает тепло руки и взгляда. Царапинки на глянце, замятые уголки, надпись на обороте оживляют и продлевают остановленное затвором камеры время. Цифровые шоты бездушны и стерильны. Я кинестетик, и точнее воспринимаю окружающий мир наощупь. Это немного смягчает моё отношение к наблюдениям, в которые я вовлечён, позволяет дистанцироваться от них и чуть-чуть халтурить, ограничиваясь поверхностным взглядом, не прикасаясь ни телом, ни душой, не погружаясь в причины, мотивы и следствия.
Ирина повернула голову к началу аллеи, словно ожидая кого-то увидеть, а затем бросила короткий и, как я угадал, прощальный взгляд на фотографию, нахмурилась и несколькими отрывистыми движениями (резко и размашисто разводя руки по диагонали, вверх и вниз) порвала её. Не вставая, бросила обрывки в урну. Один из неровных квадратиков подхватил ветер и спрятал в пушистом ковре давно не стриженного газона. Решение принято. Точка поставлена. Вот и ещё один плюс настоящей бумажной фотографии: её можно вернуть, порвать или сжечь, обозначив решение. Удаление фотки в памяти телефона буднично и механично: нет символа бесповоротности, нет эмоциональной изысканности.
Она поднялась со скамейки, одёрнула платье и не спеша побрела вдаль по алее. Похоже, к остановке трамвая. В её жизни тоже закончилось лето. Её ждёт ещё не одно, но прошедшего и не сбывшегося немного жаль. Я проводил Ирину взглядом. Пушистые белые облака стали ниже, посерели и уплотнились, скрыв солнце. Легкомысленный ветерок-дошкольник окреп и возмужал до ветра-подростка. Я поднял глаза к небу – над аллеей низко пролетела чёрная птица. Её невысокий полёт – знак приближающегося дождя.
Как ещё одно грустное, но неоспоримое доказательство одиннадцатого дня календарной осени, по алее прошла молодая женщина, державшая за руку дочку-первоклашку. Мама молча шагала, сосредоточенно глядя перед собой, а девочка семенила, приплясывая и подпрыгивая, и что-то оживлённо рассказывала. Девчушка была похожа на трепещущий на ветру воздушный шар. Казалось, отпусти мама руку – и шар, кружась, умчится, влекомый ветром, в небо. Огромный розовый рюкзак в виде собачьей мордочки на спине маленькой ученицы, банты в тонких косичках и гольфы делали этот воздушный шарик розовым. Забавная девочка сопровождала свой монолог, жестикулируя свободной правой рукой, поминутно смотря то на маму, то вперёд или по сторонам, видимо, компенсируя вынужденную неподвижность (пестуемую учителями и родителями «усидчивость») на уроках.
Я попытался вернуться к имитации чтения, но чувство тревоги, нет, не так, ощущение приближающегося события спутало мысли. Нарастающее напряжение и возбуждение, усиливающийся шум в ушах и знакомый приступ лёгкой мигрени свидетельствовали о том, что я на месте. Снова в нужном месте, в не мной, но точно определённое время. Я не знаю, что должно произойти. Вполне возможно, очередной, ничего не значащий и ни к чему не ведущий проходной эпизод моего дня, моей жизни. Картинка, которая начнёт стираться в памяти уже через несколько часов. Сценка из жизни Ирины, отражённая мной в пустоту, которая смотрит на мир моими глазами, или несколько образов, из которых я сделаю коротенькую городскую новеллку в одну, редко полторы страницы, медную монетку в моей графоманской копилке. Заметка объёмом в одну дневниковую запись, одну мысль – мой стиль. Придумать герою правильное имя, соответствующее характеру или ситуации, – половина успеха произведения. Ещё и поэтому я самоуправно именую людей, попадающих в мои наблюдения: на случай, если они чуть дольше, чем в моей памяти, задержатся на страницах моих «Записок наблюдателя».
Я родился в день смерти великого русского (многие считают его американским) писателя. Наши фамилии, имена и отчества параллельны: каждая буква в моих инициалах сдвинута ровно на семь вниз по алфавиту от его букв. Я могу писать на тех же языках, что и он. Я понимаю, что до настоящего билингва, как и до настоящего писателя, мне неизречимо далеко. Но это меня не останавливает. Единственный мой читатель – я сам.
На аллее появился молодой человек. Я окрестил его Сергеем. Высокий и худой. Такой же дрыщ, как и я. Он идёт быстро, каким-то циркульным шагом. Поравнявшись со мной, остановился и уставился на пустую скамейку, оставленную Ириной пять минут назад. Мельком глянул на часы. Затем, как при переходе улицы, посмотрел налево, туда, откуда только что пришагал сам, и направо, в направлении, в котором скрылась Ирина. Повторил упражнение. Аллея, обычно многолюдная, сейчас была пуста.
Сергей повернулся, подошёл ко мне и негромко спросил:
– Простите, вы давно здесь сидите? У вас книга…
Он скользнул взглядом по странице.
– Вы, наверное, читали? Не видели девушку, рыжую? Она, возможно, была здесь, на нашей… – он замолк на мгновение и запоздало убрал интимный элемент, – на этой скамейке…
– Рыжеволосая? – я закрыл свой словарь и положил его на колени. – Она ушла совсем недавно. Туда, в сторону остановки, – я указал рукой. – Если поторопитесь, возможно, её догоните.
Минутой раньше по стонущим рельсам прогрохотал дряхлым и грузным железным телом трамвай. С учётом того, что здесь проходят маршруты двойки, девятки и десятки, шансы встретить Ирину у Сергея ещё есть. Два к трём. Если она действительно пошла на трамвайную остановку. Второй номер, как известно, идёт до железнодорожного вокзала.
Сергей промолчал. Задумался, стоя рядом и глядя на обложку моей книги. Но прочитать Deutsches-russisch wőrterbuch aussenhandel aussenwirtschaft [3] не смог. Затем сказал: „Спасибо“.
– А как зовут девушку? – спросил я.
– Ира, – он подозрительно посмотрел на меня в ответ на мою самодовольную ухмылку.
– Понятно, – я решил закончить разговор.
– А зачем вам её имя?
– Низачем. Совершенно низачем. Я угадал. Я, например, Иван, – я подумал, что с учётом происходящего мог бы отрекомендоваться как «Иван, Амур-переросток».
– Артём, – ответил мой собеседник на автомате.
А вот имя парня с моим вариантом не сошлось. Точность моей сегодняшней оценки – один из двух. Соответствует средней результативности.
– Очень приятно, – я изобразил вежливую улыбку.
Он лишь пожал плечами.
Мгновение поколебавшись, Артём отошёл на несколько шагов и остановился рядом с пустой скамейкой. Он стоял ко мне спиной. Ветер хлёстким порывом бросил к его ногам клочок разорванной фотографии, тот, что, избежав урны, укрылся в траве газона. Артём не обратил внимания – мало ли разного сора носит по земле ветер? Следующим порывом, словно играя, как собака с палкой, ветер ухватил зубами картонный квадратик, пронёсся с ним по короткой дуге, и снова бросил добычу в полушаге от Артёма, на этот раз изображением вверх, словно ожидая его участия в забаве, в нетерпении взбивая пыль невидимым хвостом. Получилось! Артём принял игру: поднял обрывок собственной фотографии. Секундное размышление. Он бросил клочок в урну. Недостающий фрагмент. Теперь все части в одном месте, но целого уже не образуют. Не всё можно склеить. Артём повернулся и, бросив на меня быстрый взгляд, решительно пошагал налево, туда, откуда пришёл. Точка бифуркации. Одна из бесконечного множества развилок судьбы. Артём с Ириной сделали свой выбор. Ирина – разорвав фотографию, а не билет, Артём – повернув налево, не пытаясь догнать, остановить, начать сначала. Это их выбор. Мне до этого нет дела. Они единожды случайно встретятся через семь лет, но это уже ничего не изменит в их жизни. В моей – тем паче. Ветер умчался искать себе новую игру. И моя партия на сегодня сыграна. Я увидел всё, что должен был. Я снова стал слышать приглушённый шум города.
Встреча через семь лет – чистой воды фантазия, мой домысел. Может быть, эта встреча действительно произойдёт в реальности, а может быть – только в сочинённой мной зарисовке. В будущее мне заглянуть не дано. Все мои наблюдения сиюминутны. Каждый увиденный эпизод не начало и не конец чьей-то истории. Редко – финал главы, а чаще – всего лишь точка в конце абзаца, число которым – легион.
Я не даю оценку и не окрашиваю собственными эмоциями события, происходящие в жизни чужих мне людей, даже если становлюсь невольным, а точнее, подневольным их свидетелем. У каждого своя жизнь и судьба, включая меня самого. Это первая заповедь наблюдателя – не вмешиваться в жизнь и действия объектов наблюдения, не сопереживать, не пытаться что-то изменить. Не принимать сторону. Находиться выше добра и зла. Нет, не выше – сбоку, на одном уровне, но в параллельном мире. Я должен только увидеть, не больше. Я не могу спасать, советовать, помогать, поддерживать, подсказывать. Замысел чужой судьбы мне неизвестен. Это ключевой момент! Я не могу думать о каждом эпизоде и помнить все свои наблюдения. Иначе я просто сойду с ума. Я пытаюсь это компенсировать (или сублимировать) в своих словесных экспериментах. Я не документалист, не летописец, я беллетрист, и поэтому переиначиваю до неузнаваемости увиденное и услышанное. Мои наблюдения, как правило, ненадолго материализуются в начертанном слове и часто после этого исчезают навсегда. Большую часть моих литературных штудий ждёт не книжная полка, нижний ящик стола или очищающее пламя, а банальное мусорное ведро на кухне. Я не литературный гений, не мастер-ремесленник, я любитель. И пишу исключительно по любви, а не ради того, чтобы имя моё, напечатанное на бумаге, пережило меня, век, эпоху. У меня нет цели, впрочем, как и шансов, заработать писательством денег. Я люблю литературу чистой и часто безответной любовью. И кстати, я пишу ручкой на бумаге, никаких компьютеров или печатных машинок. Я не хочу, чтобы немногочисленные уцелевшие мои вирши пахли машинным маслом. И да, я же кинестетик.
Я подумал, что пора уходить, не дожидаясь всё более вероятного дождя. У меня на сегодня запланировано несколько мелких бытовых хлопот. Впрочем, неблестящая перспектива идти в магазин за очередной порцией корма, а после, сжимая в руке не меч, но трубу пылесоса, дать битву пыли, захватившей моё жилище, не увлекала. Пожалуй, посижу ещё немного. Пока не начнётся дождь. Идти мне недалеко. Можно перекусить в «Ели-Пили» и, как вчера, снова отложить пылесос на завтра. Я раскрыл словарь. Но лишённые изящества, рычащие и лающие в окончаниях экономические термины никак не хотели занимать зарезервированное под них место в моей памяти.
– Здравствуйте! Я давно за вами наблюдаю! Не желаете купить ваш портрет?
Ко мне подошёл мужчина в годах, но не старый, из категории «тех, кому за…». Со вкусом и с напускной небрежностью, в соответствии с уставом уличных художников, одетый.
Дорогие кроссовки и джинсы, хорошие часы (моя несбыточная, из-за низкой кредитоспособности, мечта), часы показывали без четверти шесть (я частенько, за неимением собственных, подглядываю время на чужих), светлая толстовка, трёхдневная щетина и запах приличного парфюма поверх.
Однако в натянутом на фигуру тяжелоатлета образе свободного художника сквозила заметная фальшь. Он быстрым, но цепким взглядом оглядел меня с головы до ног, мысленно ещё раз сверив портрет с оригиналом. Похоже, остался доволен результатом. И продолжил, протягивая лист с карандашным рисунком:
– Хотите, забирайте так, бесплатно. Продать свою работу для художника – символ признания. Мне это, в общем, безразлично. Оставлять у себя не хочу, иначе получится своего рода графическая анонимка. Оригинал и взгляд художника – это всё, что нужно, чтобы остановить мгновение. Взгляды посторонних, тем более без ведома художественного героя, – это уже анонимка. Вольные интерпретации зрителей образа и характера, небезупречное мастерство художника подменят правду мгновения домыслами и банальщиной.
«У меня сегодня приёмный день», – подумал я, вздрогнув при слове «наблюдаю» и глядя на свой портрет. Хотя стилистически это, скорее, шарж: изогнутый вопросительным знаком сутулый тип в очках, прижимающий к груди толстенную книгу. Первое, что пришло на ум, – «закос» под анимацию из паркеровской «Стены». Центром композиции служат мои ленноновские очки. Нынешняя молодёжь назвала бы такие очки поттеровскими. Гипертрофированно выпуклые, идеально круглые линзы и массивная чёрная оправа на рисунке превращают очки в бинокль. На самом деле оправа моих очков тонкая и металлическая. На очках-велосипедах сходство портретной и оригинальной физиономии практически исчерпывалось. Я взял рисунок. Внизу, посередине листа, значилось: «Beobachter» [4].
– Гоша [5], – представился художник и продолжил: – я прошёл по Английской, но там никто не хочет рисоваться, а статичных фигур в час пик не бывает по определению. Все бегут куда-то. Пришёл сюда, увидел вас и не смог удержаться. Вы так напряжённо наблюдали за рыженькой. Я бы сказал, не дыша. Но как женщина она была вам не интересна. Мне кажется, не ваш тип. Вы не думали с ней познакомиться. Здесь что-то другое. У вас поза и взгляд были отрешёнными, как у лаборанта, который следит за подопытной мышью и которому почти всё равно, выживет она или нет. Вы смотрели как будто чужими глазами. Эталон прозрачности и отстранённости. Мне бы как художнику такой взгляд! А, не слушайте меня, не обращайте внимания. И вообще, не моё это дело. Нравится портрет? Похоже?
– Портрет похож, – не стал я расстраивать Гошу, – а вот вы на художника как-то не очень…
– Художник – это состояние души. В моём случае это персональный путь свободы. Я, знаешь ли, – Гоша перешёл на «ты», – долго к этому стремился. И вот, свободен, как рыба в полёте.
– Птица, – поправил я.
– Что? Нет! Именно рыба! Птица в полёте не свободней пешехода на переходе. Для неё это обычное органичное состояние, не требующее самоотречения и сверхусилий. Я большую часть жизни прожил этаким жирным карасём. Теперь свободен. Жена ушла, живёт за границей.
«Знакомо», – подумал я.
– Точнее, не пришла, не вернулась в очередной раз. Это её свобода. Я чужую свободу тоже уважаю. Почти все свои бизнесы я продал. Я, было дело, занимался и этой аусенхандел, – он кивнул на мой словарь (ничто не укрылось от его внимания), – и много ещё чем. Кое-что припрятал в камышах, конечно, с этого и живу. Мне теперь много не надо. Зато – свободен. Вот, рисую. Всегда об этом мечтал. И только сейчас, в зрелом возрасте, понял, что в жизни по-настоящему ценно. Свобода внутренняя и внешняя. От всех. От себя и своих заморочек. От прошлого, от боли и обид, от обстоятельств, от власти, от золота и женщин. Обрубил якоря, расправил плавники – лечу!
– Вы считаете, что абсолютная свобода достижима? – я подумал, что разговор о свободе свободного художника со свободным же переводчиком-фрилансером не содержательней беседы о погоде двух пассажиров, ожидающих автобуса под навесом остановки во время дождя.
– Почему нет? – ответил Гоша. – Вот ты… Как тебя зовут?
– Иван.
– Ты свободен, Иван? Погоди, не отвечай! Свобода – это внутреннее состояние. Это не лавирование между «надо», «хочу» и «могу», не бесплодные попытки найти себя в этом треугольнике. Это не результат, которого можно достичь тренировками или диетой. Это не цель жизни, это сама жизнь и есть. Это нужно просто чувствовать. Каждый человек свободен, но не всякий это помнит, и не всякий находит смелость быть собой. Постарайся это понять, даже скорее вспомнить. И ещё: не забывай, что твоя свобода не должна ограничивать свободу другого.
«Неплохо…» – подумал я. Гоша ухватил мою сущность с одного взгляда, назвав меня лаборантом. Он не просто смотрел на меня, как на статичную модель для своего рисунка, он без труда прочитал обе стороны моей страницы, написанные на разных языках, как в моём словаре. С одного взгляда! Отсюда и бинокль, и беобахта. Не слишком выдающийся экспромт о свободе призван переключить моё внимание, чтобы я не чувствовал себя препарированной профессионалом лабораторной мышью. Карась-лаборант, наблюдающий за крысой-переводчиком, наблюдающим за мышью-рыженькой. Рекурсия…
– Я? Да, свободен. В том смысле, что давно сам себе командир. Жена, тоже бывшая, тоже за границей, на работу к девяти не нужно: она сама приходит по электронной почте, крыша над головой имеется. Есть время на чтение, – я показал на словарь, который уже сообщил Гоше половину моей анкеты, – есть время на наблюдение за девушками.
У меня зазвонил телефон. Мы с Гошей, не сговариваясь, синхронно посмотрели в небо. Тучи стали темнее и ниже. Надвигающаяся непогода велит укрыться под надёжной крышей. Взаимоизвиняющий повод для двух до сего момента незнакомых, но чем-то похожих, приятных и интеллигентных людей легко попрощаться и пойти каждому своей дорогой.
Оказалось, что мне сегодня встречать гостей, точнее, гостью. Алиса сообщила, что освободилась пораньше, что её голубой ирландский босс со своим не менее голубым дружком поехал синячить в клуб, где американский блюз меняют на русское бабло, что мы давно не виделись и через пару часиков встречаемся у меня. От пополнения холодильника и уборки мне сегодня не отвертеться, а мои творческие планы – я почти придумал коротенький рассказ, навеянный увиденным, – перемещаются на вторую позицию в очереди задач.
Скоро начнётся дождь.
Алиса
Я заказал доставку суши, этой «кошачьей еды», как я её называю и которую обожает Алиса, из популярного в наших палестинах квазияпонского ресторана (поварам-узбекам что лагман, что удон – всё по плечу). Пару больших сетов с двойным соевым соусом и васаби. Пока неторопливый, как восточный мудрец, фастфуд-дилер вёз мой заказ, я пропылесосил и вынес мусор. Удобство заказной еды ещё и в том, что после не нужно мыть посуду.
Алиса появилась с первыми каплями дождя. Дождь занавесил окна и своим шумом укрыл мой дом от внешнего мира. Прогноз погоды осторожно предположил понижение температуры и осадки до утра. Алиса сказала, что не взяла с собой зонт. Это означает, что ей придётся у меня заночевать, что случается не часто. Принесённая Алисой зелёная, с раздутым зобом, бутылка ирландского вискаря (влияние шефа?) предполагает как минимум долгие полуночные разговоры. У неё ко мне важное дело. Даже два.
Who the fuck is Alice? Моя однокурсница, очень близкая подруга. Многограннейшая личность. Единомышленник, оппонент, друг, собутыльник. Внешне – хрупкая блондинка с большой грудью, мультяшная глупышка с длинными ресницами, внутренне – беспринципная авантюристка, умная, холодная и расчётливая женщина, блестящая актриса, карьеристка, стратег, для достижения цели способная пойти на всё, знающая цену себе и всему, что её окружает. Готовая платить и требующая от своих должников немедленного исполнения обязательств. Волевая, сильная, целеустремлённая. Внешне прекрасная крепость, что хранит её заповедный внутренний мир, неприступна. Даже для близких друзей. Из-за этого Алиса, на первый, поверхностный, взгляд представляется немного ненастоящей. Впрочем, мне это не мешает.
Алиса работает переводчиком у немолодого ирландца, финансового директора представительства немецкой фирмы, продающей газовикам и нефтяникам компрессоры и запорную арматуру. Я теперь тоже немного разбираюсь в этих железяках и даже знаю, что такое помпаж и аксиальный подшипник. Алиса частенько подкидывает мне халтурку – перевод рекламных проспектов с картинками и схемами, оптимистичными описаниями и техническими характеристиками, иногда отчёты и презентации для акционеров. Ей некогда и не по рангу заниматься авральными переводами, а мне не помешает дополнительный заработок. Последние две недели мои финансы поют уже не романсы, а матерные частушки. Вот и сегодня Алиса привезла мне очередную работёнку (в преддверии которой я обзавёлся экономическим словарём) и аванс. Это было первым, легко угадываемым и малозначительным из двух анонсированных дел.
Алиса живёт в однокомнатной квартире, которую для неё арендует фирма. На ночные визиты мужчин и прочие развлечения среди рабочей недели работодатель смотрит косо. В соседях по площадке в такой же арендной, но двухкомнатной квартире живёт помощница генерального, которая имеет склонность в лучших корпоративных немецких традициях стучать на коллег. Поэтому, чтобы отдохнуть, оттянуться, немного выпить и поболтать, не следя за временем, Алиса приезжает ко мне. Она называет мой дом «временным политическим убежищем» и знает, что будет принята в любой день и час. Я рад её визитам, лёгкости нашего общения, нашей «как бы дружбе», иногда переходящей рамки дружбы мужчины и женщины. Нас не связывают взаимные обязательства и общие планы. Мы два свободных во всех смыслах человека. Изредка созваниваемся (звонит в основном Алиса), иногда встречаемся, общаемся нерегулярно, но легко и непринуждённо. Это вполне укладывается в избранный мной стиль жизни.
Ко второму её делу мы перешли, почти ополовинив бутылку и наговорившись о разных пустяках, обменявшись новостями и мыслями, случившимися с нами со времени предыдущей встречи. Алиса приехала поделиться грандиозным планом. Она сообщила об этом, округлив глаза. И, понизив голос, не прерываясь, на одном дыхании посвятила меня в свою тайну. Это даже не план, не амбициозная долгосрочная программа, это – начало новой жизни! Алиса собралась получить второе высшее, на сей раз экономическое, и сразу за рубежом. Необходимые документы почти собраны, деньги на первые два платежа зарезервированы. Затем она подсиживает своего шефа, «этого старого гомика», поскольку полностью в курсе всех дел своей фирмы, включая вопросы, которые не попадают в отчёты, что я периодически перевожу с немецкого на русский и английский. Ей известны все финансовые потоки; серые схемы кредитования, взаимозачётов и обналички; настоящее место производства «европейских» комплектующих и запчастей; наличие и объёмы «нефискальных» обязательств фирмы и ещё много интересного. Она участвует во всех совещаниях, куда приглашают её шефа, но знает больше, чем он, поскольку кое-какая информация остаётся в узком и герметичном кругу русскоязычной части офиса и не подлежит переводу. Получив диплом и должность заместителя шефа, она его аккуратно подставит и займёт его кресло. А после задумается о том, что и генеральному пора вернуться на фатерлянд к жене и внукам.
Я собрался порадоваться и восхититься изящностью и изощрённостью Алисиного замысла, но оказалось, что это ещё не всё. Она берёт десятилетнюю ссуду на покупку квартиры у своей фирмы под милосердный процент и поручительство шефа. Квартиру она ещё не выбрала, но с районом определилась. Будет покупать двухкомнатную. А когда сядет в кресло босса, с учётом изменившихся возможностей погасит ссуду досрочно.
Хороший план. Я подумал, что он напоминает последовательность: чёрная крестьянка – столбовая дворянка – вольная царица. А если финал с разбитым корытом? Мы с Полем сказку про золотую рыбку выучили почти наизусть. Одна из его любимых сказок. Он самостоятельно связал волнение моря с развитием сюжета, считая, что причина шторма в том, что рыбка начинает злиться на докучливого деда, плавать взад-вперёд, тем самым поднимая волны. За наглядным примером далеко ходить не надо: его мама, моя бывшая жена Оксана, когда нервничала, начинала кругами ходить по комнате, хватать и бросать всё, что попадало под руку и в поле зрения. В отличие от рыб, которые, как известно, не очень словоохотливы, Оксана выказывала своё неудовольствие открытым текстом и громким голосом. При этом её монологи никогда не превращались в скандал или истерику, отчасти потому, что её притчи и причитания часто напрямую не имели конкретного адресата, а были как бы мыслями вслух и пищей для размышлений и корректирующих действий окружающих. Каждый должен был сам догадаться, что из всего сказанного касается именно его. В представлении Поля ничто женское золотой рыбке не чуждо. Я поддался лёгкому приступу ностальгии и немного отвлёкся. Мне очень не хватает Поля, я его люблю и скучаю по нему. Он, пожалуй, единственный на свете человек, которого я по-настоящему люблю. Сейчас он бесконечно далеко, в Нормандии, с мамой и новым рара́.
Алиса вернула меня в день сегодняшний, точнее, уже в ночь. На мою убогую кухню, где под шум дождя и вискарь в первом чтении рассматривается наполеоновский план Алисы.
– А золотая рыбка у тебя есть? – спросил я. – Или белый кролик?
– Есть. Но ты не дослушал. Есть один… одна загвоздка. Для всего этого хорошо бы, чтоб я была замужем. Для оформления документов на выезд, да и фирма более лояльна к состоящим в браке сотрудникам, да и незамужней ссуду на двухкомнатную могут не дать, только на однушку… – Алиса посмотрела на меня долгим взглядом и виновато вздохнула.
– Ты собралась замуж? Поздравляю!
– Замуж мне рано, и не очень-то сейчас хочется. Потом, может быть. Добиваться успеха, волоча за собой продовольственный обоз, невозможно. Действовать надо авангардом, десантом, летучим отрядом. А тылы подтягивать после.
– А ты не боишься попасть в окружение превосходящих сил противника? Или уйти глубоко в тыл чужой территории, не дождавшись подхода основного войска?
– А какие у меня варианты? Ходить за этим моим голубком, Колманом, тенью? Денщиком-переводчиком за штуку в месяц? – Алиса при упоминании шефа вздохнула, в её глазах промелькнула злость и, как мне показалось, неприятное воспоминание, брезгливость. – Потом выйти замуж за какого-нибудь, нарожать детишек и через десять лет стать крашеной истеричкой с обвислыми сиськами и задницей пятьдесят шестого размера? Сейчас или никогда!
– Ну ты сгущаешь краски. Учиться и делать карьеру – это нормально. Кто тебе мешает? На счёт пятьдесят шестого размера – преувеличиваешь, у тебя с этим всё в порядке. Замужние дамы тоже вполне себе делают карьеру.
– Мне нужна твоя помощь, – Алиса замолчала, собираясь с духом.
– Я тебе помогу. Что я могу сделать?
– Взять меня замуж! – выпалила Алиса. – Фиктивный брак. Хотя бы на год, пока всё не раскрутится в нужном направлении… Потом разведёмся. На совместное проживание, жилплощадь и всё такое я не претендую. Фамилию менять не буду.
– А почему фиктивный? – я не ожидал такого поворота разговора.
– А какой? Настоящий? Извини, ты классный, я тебя по-своему люблю. Но замуж – нет. Ни за тебя, ни за кого-нибудь другого. Прости, дело не в тебе. Не сейчас. Мы будем так же общаться, встречаться, я буду приходить в гости, иногда ночевать. Ничего не изменится. Мы останемся такими же близкими друзьями, обещаю. При этом твоя свобода никак не будет ограничена. Про истинную цель нашего проекта никто ничего не узнает. Ты же не собираешься в ближайшее время снова жениться по-настоящему? Если надумаешь – скажешь, ускорим развод. В отсутствие несовершеннолетних детей – это дело техники, я узнавала. Дай мне один год. Помоги как друг? Мне некого больше попросить. Здесь у меня никого нет, только ты да Пьер Вонави. С ним у меня никогда ничего не было, ко всему Петька, похоже, бухает в безмерно узком кругу и пропадает где-то в последнее время.
– Я Пьера тоже давно не видел, – я невольно улыбнулся Алисиному определению «в безмерно узком кругу». – А твои коллеги? У вас же наверняка полно молодых и перспективных менеджеров?
– Коллеги отпадают, сдадут меня с потрохами буржуинам, – Алиса вздохнула и продолжила рассуждать: Мои райцентровские все давно женаты, ну и там, сам понимаешь, такие деликатные манёвры не прокатят. Им подавай борща и секса, а фиктивный и дефективный для них одно и то же. А ты другое дело. Ты умный и добрый. Ты и есть моя золотая рыбка… – и, не давая мне ответить, продолжила с прежней интонацией: – Я не прошу решения сию минуту. Считай это информационным вбросом. Я тоже ещё раз подумаю. Через пару дней созвонимся, всё обсудим и решим.
Для себя Алиса всё уже решила. Ей нужен этот штамп в паспорте. Точнее, она считает, что нужен. Она хочет подстраховаться, исключить возможные препятствия на непростом и непрямом пути. Это элемент её «дорожной карты», без которого весь план может рассыпаться, как карточный домик. Кроме того, это определённый опыт, на который она сможет ссылаться в своём внутреннем резюме. Штамп в паспорте, который добавит солидности и приподнимет статус среди коллег, особенно мужского пола. Замужняя женщина уже не Алисонька, а Алиса Сергеевна. Виза и ссуда? Не знаю. Едва ли ей на самом деле это пригодится, но все мы совершаем множество бессмысленных и часто ни к чему не приводящих движений, будучи полностью уверенными в их необходимости. Число заблуждений значительно превосходит количество прозрений и озарений, указующих верный путь. Да и ни один путь не может быть единственно верным. Может быть ближе или дальше, тернистее или, напротив, скатертью.
Всё сказанное Алисой явилось для меня полной неожиданностью, но ощущение судьбоносности эпизода не возникло. За годы наблюдательства моя интуиция превратилась в хорошо настроенный инструмент и редко меня подводила. Я решил, что это даже забавно и никак не повлияет на мою как минимум жизнь. Друзьям нужно помогать. Для Алисы я готов на гораздо большее, чем сыграть с ней на пару в одну из множества игр, в которые играют люди. Я ничего не теряю. Мне всё равно. Историю моей личной жизни ещё одним штампом не испортить. Не улучшить, впрочем, тоже. Одним больше, одним меньше… Думать тут нечего.
– Я согласен. Хочешь – пойдём, сходим.
– Куда? – спросила Алиса.
– Как куда? Замуж за меня.
– Ты самый лучший! Я тебя люблю! – она набросилась с объятиями и поцелуями.
Я скрутил колечко из клочка фольги, закрывающей контейнер с унаги-маки, и надел его Алисе на нужный палец. Она рассмеялась: «А себе?». Я сделал второе колечко.
Будь моей фиктивной женой.
Дом восходящего солнца
“There is a house in New Orleans…” [6] – звонок мобильного вырвал меня из недосмотренного сна, в котором я безуспешно пытался догнать уходящую по заснеженной аллее парка Алису, и начал новое моё утро. Эта мелодия у меня установлена на звонки людей, так или иначе связанных с моей работой в переводческой конторе, где я по стечению обстоятельств или недоразумений числюсь штатным транслейтером. Активы фирмы включают две с половиной комнаты, арендованные в бизнес-центре, разделённые приёмной-прихожей, два компьютера, минимальный набор офисной мебели, тоже арендованной, кофейную машину и пару телефонов. «Скромность украшает человека и офис, – говорит Андрей Андреевич, наш шеф, добавляя: – Наш главный актив – люди!».
Наши люди – это десяток более-менее постоянных переводчиков, каждый из которых принят на четверть ставки, включая меня («…And God, I know I’m one» [7]), которые работают в основном по электронной почте и через интернет-портал нашей унылой «фирмы». Половину коллег я знаю по именам, а вторую – по часто неинформативным никам электронной почты в списке рассылки (например, знаток иврита NataN вместо пожилого мужчины иудейского происхождения оказался тридцатилетней голубоглазой Наташей Н., а зайка ZaYa – суровым сорокапятилетним Захаром Яковлевым, специалистом по чехам и прочим румынам-полякам). Это, впрочем, никому не мешает трудиться дистанционно-заочно на общее благо. Такая форма работы устраивает всех, позволяет экономить на аренде и укрывать в тени значительную часть нашей небольшой прибыли. Изредка для встречи с клиентом или получения персональных заданий от шефа я и мои коллеги прибываем на пятнадцатый этаж стеклянной башни, незатейливо названной «Бизнес-центр «Башня»». Наша фирма называется тоже, в общем, без изысков: «N-ский дом переводов». Я называю её «Дом восходящего солнца» (те, кто слушал «Энималз» и самую малость шарит в английском, поймут).
Шеф бывает в офисе два-три раза в неделю, в основном чтобы провести инкассацию налички и перенаправить скудные финансовые потоки. Постоянно в конторе находится секретарь, зовущаяся офис-менеджером по трудовому договору, а по факту – Машенькой, и Галина Марковна – аварийный слесарь-переводчик. Некоторые из коллег называют Машу Мамка, имея в виду её функцию по распределению благ земных – заданий на перевод. Кто-то считает, что делает она это не всегда справедливо, то есть не поровну: «Этому дала, этому не дала». Я в подобные дискуссии не вступаю. Поровну никогда и ничего не бывает. Делить можно по-братски, по справедливости, по понятиям. Эталона «поровну» в природе нет, зато существует обиходное «большая половина». И если вдруг случится, что у всех будет совершенно одинаковое количество всего, ни к чему хорошему это не приведёт. Это равновесие шара на вершине пирамиды, то есть вещь исключительно умозрительная и годящаяся разве что для философских упражнений. «Поровну» и «справедливо» – немного разные категории, не так ли?
Я взглянул на экран мобильного – Маша. Время – пять минут десятого. Алиса, тоже разбуженная звонком, подняла голову с подушки: «Который час? Блин, проспали!» – ей к десяти надо быть в офисе.
Я прочистил горло, придавая голосу тональность бодрствующего человека (существует разница между «неспящий» и «бодрствующий»), и ответил: «Халё!»
– Ваня, привет! Подъезжай срочно в офис, я тебе работёнку нашла, халтурка-литературка! Я уже договорилась, шеф не против отдать это тебе. Сто пятьдесят страниц! Ручной перевод! Художественный текст! Двадцать процентов за срочность! – Машин голос звучал восторженно, будто у неё родился сын, или она только что выиграла миллион в лотерее среди покупателей стирального порошка. – Немецкий, – уточнила она.
– Литературка? Гёте написал второй том Фауста? – спросил я, поднимаясь с кровати, чтобы потянуть время и выйти за радиус слышимости Алисы; я подумал, что ей незачем присутствовать за кадром нашего с Машей разговора, улавливая не вполне рабочие интонации её голоса. – Отправь на почту, я посмотрю.
Мне совершенно не хотелось сегодня ехать в офис. Работа пока есть. На портале уже появились заявки на перевод для новостных сайтов, небольшие и неденежные, но и не требующие много времени и усилий. Кроме того, есть срочный заказ Алисы и полученный за него аванс.
– Наоборот, перевод на немецкий. На почту скину, конечно, но ты должен приехать. Кое-что уточнить нужно, не телефонный разговор, – Машин голос изменил интонацию: похоже, кто-то появился в офисе рядом с ней.
Литературный перевод – предмет вожделения большинства моих коллег. Это творчество, даже более того, соавторство! В нашей глухомани это как роспись Сикстинской капеллы на фоне рутинной побелки потолка электронной прессы и отбивания через трафарет скучных переводов документов на получение виз и гражданства. Известие о получении и распределении литературки вызывает у обделённых ревность и затаённую обиду. Впрочем, учитывая тот факт, что коллектив у нас большей частью виртуальный, и не все заказы проходят через портал, а частично распределяются директивно и самоуправно Машей, до открытых конфликтов дело никогда не доходит.
– Я обычно перевожу в обратную сторону. Тем более художественный текст… А о чём?
– Я думаю, вы сможете сделать этот перевод в соответствии с нормативом и каталогом услуг за пятнадцать дней. Вторая категория… Проходите, коллеги! Простите, это я не вам. Жду вас в офисе в десять часов. Все подробности сообщу на месте. И оденься нормально, минимум бизнес-кэжуал, а то придёшь в шортах, как в прошлый раз, – добавила Маша, понизив голос.
– Давай в одиннадцать? Я не успею к десяти. Я ещё… – я не стал уточнять, что стою в одних трусах посреди холодной кухни, немытый и небритый. – Я сейчас немного занят, заканчиваю срочную работу, к десяти статья должна быть на сайте.
– Договорились. Жду вас в одиннадцать, не позже, – Маша повесила трубку.
У нас с Машей особые отношения, выходящие за очерченные уставом или коллективно подразумеваемые границы делового общения коллег. Точнее, её ко мне отношение. Я как-то её выручил, помог в одном весьма деликатном, но, в общем, пустяковом деле. В чём суть, я, конечно же, никогда и никому не скажу. И с той поры в её голосе, взгляде, случайных прикосновениях можно обнаружить излучаемые в мою сторону благодарность, душевную теплоту, заботу и некоторую, я бы сказал, интимность, возникающую у хранителей одной тайны. Спектр чувств, почти не отличимый от спектра, характерного для безответно влюблённой девушки. Маша восприняла моё участие как знак внимания, а не обычную человеческую помощь. Я стараюсь не придавать всему этому значения, но порой меня тяготит особое Машино ко мне отношение.