Читать онлайн Горошины бесплатно

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Я по природе человек очень серьезный и неулыбчивый. Даже в моей молодости женщины называли меня сухарём. А откуда взяться веселости? Я большую часть своей сознательной жизни проработал главным инженером заводов, их было несколько, а главный инженер – это очень вредная профессия, я думаю, на втором месте после хирурга, с утра до позднего вечера сплошные стрессы. Поздно вечером приедешь домой, а там на тумбочке притаился коварный черный зверь – телефон. Главному инженеру звонят, если на заводе случилась серьезная поломка или, не дай Бог, несчастный случай. И приходится ехать на завод, разбираться, страдать, мучиться. Еще долго, после того, как окончились мои инженерные страдания, я вздрагивал от телефонного звонка, как от удара током.

Но всё в нашей жизни рано или поздно кончается. Я стал пенсионером и от нечегоделать стал писать повести и рассказы, издавать книги. Сами понимаете, они у меня получались серьезными и даже грустными. У всякого ремесленника, который из жизненного сырья делает вещи для употребления, получаются отходы, мусор. То же у меня. Вот берешь жизненную корягу, узловатую, кривую, сучковатую, начинаешь ее обтесывать, обстругивать, чтобы получилось нечто гладкое, удобочитаемое, и получаются отходы, стружки. Их накопилось много, и они стали захламлять мой компьютер. Я пытался что-то из этих отходов вставлять в мои серьёзные повести, но они выскакивали из серьёзных повестей, как скользкие горошины. Тогда я решил пройтись с метлой и совком, выбросить все стружки в мусорную корзину, но мне стало жалко. Во многих из них проблескивали лукавые, смешные, нелепые и добрые бусинки. Я собрал все эти бусинки-горошинки, очистил от грязи, отмыл, подкрасил и выстроил в затылок. Вот что из этого получилось.

ДАТСКИЙ СЫР

Для советского инженера попасть в Копенгаген так же неосуществимо и нелепо, как в Гонолулу или, может быть в какое-нибудь Тимбукту. Во-первых, Копенгаген – неизвестно где, то ли в Африке, то ли в Австралии, а во-вторых, Копенгаген, это все знают, просто прикол: «я в этом деле не копенгаген!» Поэтому, когда Нинка Дротова спросила Люсю: «Где ваш муж, почему не на работе?», и та ответила: «Он в Копенгагене», Нинка нервно рассмеялась и сказала, что шутка это неудачная, и жена должна знать, где муж, а он второй день не выходит на работу. И когда Люся сказала, что это не шутка, он, в самом деле, в командировке от Министерства в Копенгагене, Нинка открыла рот и долго не могла сообразить, то ли над ней издеваются эти умники из технического отдела, то ли этот самый Копенгаген существует на самом деле.

Нинка – крикливая и распутная баба из отдела кадров, кадровичка, прислана из органов, чтобы заместить уходящего на пенсию Сергея Михайловича Акопова. Главное, что поручает ей начальник Объединения, кроме того, чтобы за всеми присматривать, кто на работу опоздал, кто долго курит в коридоре – а ей больше и делать нечего целый долгий день – это организация советов директоров предприятий, входящих в Объединение. Советы директоров проводятся раз в квартал на одном из заводов Объединения. Там, на этих советах, подводятся итоги, вручаются Красные знамена, намечаются новые задачи по росту и развитию. Организация Советов – дело серьезное, нужно всем билеты на поездку достать, проверить, как подготовился очередной директор, чтобы всё прошло без сучка и задоринки, чтобы всех разместили в хорошей гостинице, а особенно руководство Объединения – сами понимать должны. А еще на этих советах принято устраивать неофициальную часть – это выезд на природу, в какой-нибудь загородный санаторий с организацией, нет, не пьянки, но встречу все-таки нужно отметить как следует. И всё это Нинке нужно проверить и доложить. Конечно, хлопотно, но это Нинкин конёк, и злые языки говорят, что она и обслуживает директоров на этих советах.

Полтора месяца назад мне позвонила Вера, секретарша начальника:

– Звонили из Министерства, Вам нужно подойти в Техническое управление, к Вараксину.

– Вера, а в чём вопрос? К чему готовиться?

– Не знаю, не сказали. Сказали, что вопрос на месте.

Ничего хорошего от вызова к высокому начальству не бывает. Тем более, вопрос на месте. Идёшь, перебираешь в голове все возможные варианты и всё равно,

не угадаешь, обязательно какая-нибудь неожиданная подлянка застанет тебя врасплох, и не сообразишь сразу, что сказать, а от тебя требуют сразу решения. Я позвонил начальнику:

– Валерий Иванович, Вы в курсе, что меня Вараксин вызывает? В чём дело?

– Не знаю, мне не сообщали. Идите, там, на месте сообразите.

Здание Министерства – четырёхэтажная гранитная глыба на Большой Садовой улице, в двухстах метрах от нашего Объединения, – сталинской постройки, – заставляет чувствовать себя пигмеем. Поднимаешься по ступенькам на пьедестал подъезда, и оказываешься перед огромными, в два моих роста, дубовыми двухстворчатыми вратами, назвать их дверьми не поворачивается язык, если открыть обе створки, проедет колесница, запряженная четвёркой. Но левая створка всегда заперта, и колесницы, и чёрные Волги, и чёрные ЗИЛы останавливаются у подъезда, выпуская из чрева своих высокопоставленных ездоков. А ты пришёл пешком и, поборов робость, ухватываешься за геркулесовскую ручку, с начищенной бронзой, облицованную дубом, в два ладонных обхвата. Многопудовая створка открывается медленно, но беззвучно и солидно, и ты проникаешь внутрь. Дверь не хлопает тебя по заду, и её, обернувшись и натужившись, ухватившись за такую же ручку внутри, нужно закрыть. Справившись с упражнением «Дверь», посетитель оказывается в огромном фойе, перегороженном барьером со строгим пограничником в зелёных петлицах. Пропуск изучается долго, подробно и с прилежанием, посетитель начинает подозревать себя в чём-то незаконном, нервно, как Штирлиц на границе, теребит манжет рубашки… наконец, пограничный шлагбаум поднимается, и перед окончательно оробевшим вторженцем открывается ЛЕСТНИЦА. Четырехметровой ширины (какой поток людей она может пропустить!), с коваными решётками и дубовыми перилами, устланная алым ковром, она вздымается маршами на шестиметровую высоту второго этажа. По коридорам Министерства можно пускать поезда метро, позволяет и длина, и сечение, но здесь беззвучно и озабоченно снуют люди, так же беззвучно и солидно открываются и закрываются высоченные дубовые двери, а посетитель бредет по этому тоннелю с идиотским запрокинутым лицом и полуоткрытым ртом, отыскивая табличку 376 на баскетбольной высоте.

В кабинете Вараксина, как и положено, с двухметровыми окнами, забранными белоснежными фестонами штор, и Т-образным громадным распятием стола посередине, сидели двое. Полуянова я знал давно, ещё по Казахстану, а второй, лысенький и неприметный, оказался Иваном Семёнычем Зубковым из отдела внешних связей.

– Эдуард Иосифович, мы решили направить Вас на международную научно-техническую конференцию по металлоконструкциям, наше Министерство – постоянный член Международной Ассоциации, и нам по согласованной очереди предоставлена возможность выступить с докладом на конференции, она пройдет в Дании в сентябре. Мы посоветовались и решили предложить Вам подготовить доклад и прочитать его, на английском языке, конечно. Вы не будете возражать? Мы знаем, что Вы владеете английским.

Я не возражал, и Женя Полуянов протянул мне брошюру с надписью «IASS 11-14 September, Copenhagen». На третьей странице, 13 сентября, в 14-00 стоял доклад Минмонтажспецстроя, Russia.

– Значит так: – вещал Вараксин. – Поедут трое присутствующих. Переводчика вам, я думаю, не нужно, Иван Семёнович? Вы, Эдуард Иосифович, подготовите доклад о развитии отрасли в нашей стране, мы вместе его прочитаем и отдадим в бюро переводов. Все организационные вопросы – за Иваном Семёновичем. Как там наши партнёры? Созванивались?

– Да, я звонил Курту. Они готовы с нами работать и будут встречать нас в аэропорту.

– Так введите Эдуарда Иосифовича в курс дела и приступайте к работе.

На научно-технических конференциях, как на национальных, так и на международных не происходит никаких научно-технических открытий. За столом в президиуме сидят моложавые бородатые и очкастые профессора, на трибуну поднимаются очередные докладчики, делают никому, кроме них самих, не интересные доклады, демонстрируют графики и таблицы. Сидящие в зале с серьёзными лицами передают друг другу записки: они, чтобы скоротать время, играют в «морской бой» или в «балду» или читают что-то своё. Доклад окончен, вежливые хлопки, и из президиума задают какой-нибудь незначительный вопрос, так положено, ведь всё-таки конференция! Иногда случается, что какой-то чудак из зала начинает вдруг дискутировать с докладчиком. Это вызывает оживление в зале, все бросают играть в «балду» и с любопытством наблюдают за дискуссией. Если перебранка затягивается, из президиума раздаётся что-то вроде «мы считаем, что вопрос исчерпан, господа могут продолжить дискуссию в перерыве», и чинное действо продолжается. Вы спросите, для чего же проводятся эти конференции.

Во-первых, исполнительный орган Ассоциации должен отрабатывать получаемые на содержание средства, он организует, публикует и т. д.

Во-вторых, докладчики получают возможность публикации своей никому не нужной исследовательской работы, а это нужно для защиты научного звания.

В-третьих, и это самое главное, у конференций есть культурная программа!

Тем не менее, для меня это было:

Первая поездка в настоящую заграницу (Польша и ГДР – не в счёт, тот же СССР, только не по-русски говорят)!

Первое испытание моего доморощенного английского!

Я еду защищать честь Министерства и страны, чёрт возьми!

Наконец, Дания – это же страна Гамлета, принца датского и великого сказочника Ханса Христиана Андерсена!

И потом, по семейному преданию, один из моих предков, прадед с отцовской стороны, был как бы шведом, а от Дании до Швеции – рукой по- дать через пролив, то ли Каттегат, то ли Скагеррак, надо посмотреть на карте.

Дыхание в зобу у меня спёрло от волнения и радости. Доклад я накатал за день, потом его печатали, одобряли и переводили. Перевод был ужасным. Переводчица из бюро переводов – растрёпанная курящая особа неопределённого возраста – несомненно, инъяз, несомненно, глубокое знание языка Шекспира – была полным профаном в технике. Металлические конструкции она назвала «строительством», а их сварка, по её представлению, должна происходить в кастрюльке на плите. Пришлось мне перевод делать заново. Переводчица только хмыкнула, обдала меня дымом дешёвой сигареты и поставила подпись. Доклад я вызубрил наизусть и выступил с ним перед Люсей. Она ни слова не понимает по-английски, но доклад одобрила.

Организация поездки была безупречной. Финансовое управление каким-то чудом достала для нас датские кроны. Между прочим, очень хорошие деньги. Во-первых, на них в Дании можно купить ВСЁ, а магазины у них там… Во-вторых, датские монеты – с дыркой в середине! Если вы собираетесь к папуасам или другим аборигенам Тихого океана, берите с собой побольше датских крон. Из них легко получаются ожерелья на шею, их легко вешать на уши и в нос. Компания у нас получилась прекрасная, Иван Семёныч оказался добрым малым, а с Женей Полуяновым мы сразу стали друзьями.

В аэропорту нас встречали двое молодых симпатичных датчанина, представившееся: Курт Нильсен и Ханс Нильсен из компании Ramboll & Manesman, но не родственники. У них там, оказывается, пол Дании – Нильсены. R & M – солидная консалтинговая и инжиниринговая компания, работающая по всей Европе. Хитроумный план Вараксина заключался в следующем: объединить усилия Министерства и датской фирмы и выступить на конкурсе, объявленном правительством Силаева. Дело в том, что это российское правительство неожиданно обнаружило, что зерно, выращенное и собранное в стране, негде хранить, и добрая треть его пропадает, гниёт под открытым небом. Где-то предыдущие правительства, ведомые и направляемые КПСС, недоглядели, недопланировали, недомобилизовали трудящихся на борьбу за хранение, а мобилизовали только на борьбу за высокие урожаи, чтобы догнать и перегнать Америку, и вот результат. Америку-то мы по урожаям и сбору догнали, а зерна самим не хватало. Была объявлена правительственная программа борьбы за хранение зерна, конкурс на лучший проект решения проблемы, и тот, кто войдёт в эту программу, будет обеспечен государственными заказами и, конечно, будут хорошие деньги. Забегая вперёд, отмечу, что план был блестящим. Министерство в лице нашего объединения представляет проекты зернохранилищ и мощь наших заводов, наши датские партнёры облекают всё это в безупречную европейскую упаковку, выполняют экономические расчёты и ведут сопровождение и одобрение. Они умеют это делать с блеском! В любой цивилизованной стране это неминуемо сработало бы, а дальше – взаимные поездки, проекты, стройки! И мы погрузились в работу, писали протоколы, составляли планы и распределяли обязанности.

Дания – изумительная страна, и Копенгаген – восхитительный город! Мы ходили по восьмиугольной площади дворцового комплекса Амалиенборг, охраняемого гренадёрами в красных камзолах и мохнатых папахах, бродили по торговой улице Стрёгет, по набережной канала Ньюхавн, плотно уставленного живописными яхтами, смотрели на многочисленных бронзовых конных датских королей, покрытых благородной зелёной патиной и Великого Сказочника, тоже в патине. А вечером мы с Женей сидели на открытой веранде кафе Carlsberg на морской набережной, рядом с Андерсеновской русалочкой. Она, омываемая мелкими волнами, грустно смотрела на наши мешковатые советские костюмы, а мы пили настоящее пиво Carlsberg из высоких бокалов с золотой надписью Carlsberg и чувствовали себя небожителями. В Москве, в отличие от Копенгагена, пиво привозят в бочках из-под кваса, выстраивается очередь с бидончиками и банками, и мутноватый напиток цвета мочи наполняет эти бидончики из розовой резиновой кишки. Так вот, пиво Carlsberg ничего общего с этим напитком не имеет, можете мне поверить!

Копенгаген – город велосипедов, все его улицы и набережные уставлены велосипедами, а копенгагенцы и копенгагенки едут на работу и с работы на велосипедах, изо всей мочи нажимая на педали. Мы с Женей пили пиво Carlsberg и оценивали датских женщин. Белобрысые датчанки – все на одно невыразительное лицо, но какие у них ляжки! Простите, ножки… нет, всё-таки, ляжки, тренированные ежедневными велосипедными педалями!

Ещё по культурной программе конференции нас повезли на автобусе на север, через всю стра- ну, чисто выметенную и уставленную буколическими шале с высокими соломенными крышами, туда, где на берегу пролива, то ли Скагеррак, то ли Каттегат, стоит старинный и суровый Кронборг, он же Эльсинор – замок Гамлета, датского принца. Здесь, на этой мрачной стене стоял несчастный принц и гадал: Быть или не быть? А если внимательно всмотреться, то во-о-он там, на том берегу пролива, то ли Каттегат, то ли Скагеррак, всего то в четырех километрах, можно увидеть Швецию, родину моего дальнего предка! И я помахал ей рукой. Конечно, я искупался в этом самом проливе. Несмотря на холоднющую воду и скверную погоду. Должен же я как-то приобщиться к родине моего сомнительного предка! Мой порыв почему-то не поддержали ни датчане, ни наши, считай, свои люди, болгары. Они стояли, закутавшись в куртки, и рассуждали, по-видимому, о загадочности русской души.

А ещё в Дании – изумительные сыры. Они мягкие, сливочные, нежно-перламутрового цвета, тающие во рту. Их много разных сортов и оттенков вкуса, но все – просто бесподобные. Нас угощали этими сырами Нильсены – Курт и Ханс, и я, по простоте душевного восторга, выразил своё крайнее восхищение этими сырами. У нас в Советском Союзе существуют два сорта сыра. Первый – это просто сыр, если, конечно, достанешь, который, будучи отрезанным и не съеденным по пьянке, загибается к утру в жёсткую скорлупу, а также тот, который плавленый, по вкусу напоминающий сырое тесто. Так вот, датские сыры никакого отношения к нашим не имеют, можете мне поверить!

Да, чуть не забыл! Доклад на конференции я сделал и получил порцию вежливых хлопков. Из президиума мне задали какой-то вопрос, кажется, насчёт покраски профилированного листа, и я что-то ответил. Мой никому не интересный доклад вы можете прочитать в выпуске «IASS 11-14 September. Copenhagen». Там, правда, нет моей фотографии, но фамилию мою не переврали. После доклада в перерыве ко мне подошли двое болгар и сказали на хорошем русском, что мой английский – превосходен, вот только… ударение нужно поправить. Потом я выяснил, что слово «развитие» я произносил не дивЭлопмент, а дивэлОпмент. Прямо как хлоп в лужу! Какой позор! Кстати, там я заметил, что по-английски очень хорошо говорят:

китайцы, русские, немцы,

датчане и прочие шведы.

Отвратительно говорят по-английски англичане! Один из них поднялся на трибуну и начал жевать какую-то кашу, я у него ничего не понял.

Время в Дании бежит гораздо быстрее, чем в Москве, наукой это не объяснено, но это факт, можете мне поверить, и нужно уже уезжать. У нас с Женей оставались деньги, и он сказал:

– Давай не будем накупать разной дребедени, а сделаем нашим жёнам по настоящему ценному подарку. Купим им печки СВЧ!

– Это что такое? – не понял я.

– Я читал в одном умном журнале, что это такая чудо-печь, включаешь в розетку, и она сама и греет, и варит, и жарит. И даже видел в одном доме в Москве.

Печей СВЧ в магазине оказалось великое множество, глаза разбегались и мы, конечно, выбрали самые дешёвые, так что у нас осталось ещё по сотне зелёных долларов. Когда я привёз эти доллары Люсе, она побледнела, и сказала, что их нужно срочно спрятать подальше, лучше зашить в сиденье стула. Но всё обошлось. К нам не пришли с арестом за незаконное хранение вражеской валюты. А печка, действительно, оказалась чудесной. Она светилась изнутри и рычала. Но на сковородке всё-таки получалось вкуснее.

Материалы на конкурс по зернохранилищам нужно было сдать до нового года, и мы с Куртом работали в поте лица. Я составлял анализы, делал расчёты, переводил, печатал и посылал в Копенгаген, Курт оформлял, делал бизнес-планы. Всё получалось убедительно и солидно, в любой цивилизованной стране мы, точно, стали бы победителями. Но в России, увы, конкурсы выигрывают другими путями и средствами, о которых в Европе, видимо, неизвестно…

Вечером 24 декабря в нашей квартире на Шоссе Энтузиастов раздался звонок. Звонил Курт. Он пожелал Merry Christmas, счастья и успехов семье. И ещё он сказал: «Вы, конечно, получили наш gift, как он вам понравился?» Я ничего не понял, но, на всякий случай, сказал “Yes, yes, of course, thank you!”

***

Ну, вот и всё. Загадка рождественского звонка так и оставалась тайной, если бы в начале апреля нам не пришло извещение: явиться в ***почтовое отделение за посылкой. Срочно!!! Что за посылка? Откуда? Мы ничего ни от кого не ждали. На нашей шестёрке мы, заинтригованные, поехали туда. Женщина в посылочном отделении как- то странно и недобро посмотрела и повела нас. В коридоре стоял странный запах. По мере продвижения по коридору запах усиливался, и когда она открыла ключом дверь в то помещение, где, собственно, хранились посылки, оттуда повалил запах. В большом бетонном бункере с трёхэтажными стеллажными полками, уставленными ящиками и свёртками, мы получили… да, да, это была та самая рождественская посылка, килограммов на шесть, бережно упакованная в датскую плотную бумагу… Я думаю, что она могла храниться там неограниченное время, если бы не благородный Датский сыр. Возмущённый таким к себе неуважением, и для того, чтобы привлечь внимание,

он стал пахнуть. Вы знаете, как пахнет мягкий датский сыр, если его положить на три месяца в тёплое помещение? Нет, вы этого не знаете, потому что не работаете на российской почте, и вам в голову не придёт положить датский сыр на полку. Расписавшись в получении и зажав носы, мы по- грузили Датский сыр в багажник шестёрки и доехали до ближайшей помойки. Потом завернули за угол и долго проветривали багажник.

ЛУЧШЕ ВОДКИ ХУЖЕ НЕТ

(рассказы знатока)

Мы сидели за столом на нашей очередной встрече-попойке. Ни по какому поводу, просто так, ради встречи, ради удовольствия потрепаться со старыми друзьями. Мы любили эти нечаянные сходки, иногда звонили друг другу: «Как вы там? На месте? Так мы приедем через полчаса, ничего не готовьте, все привезем с собой». А иногда заваливались без звонка, по дороге заезжали в магазин…

Много лет тому назад, в восьмидесятых, работали мы на одном заводе в городке М. Завод только построили, красавец-завод на импортном оборудовании, своих специалистов в городке не было, мы, четыре семьи, приехали сюда с разных концов великой страны и получили квартиры в одном доме, только в разных подъездах и на разных этажах. Тогда всем нам было по тридцать – сорок лет. Счастливый возраст, когда дети уже выросли из пеленок, когда уже не нужно вытирать им носы, они сами понемногу двигаются на своих ногах, а родители неожиданно ощутили свободу от них, а также то, что, что в жизни еще есть много интересного, озорного, бесшабашного, чего не могли себе позволить в трудные послевоенные и послепослевоенные годы своей молодости… Нам повезло с заводом, он был новенький, там все нужно было делать сначала, и это было страшно интересно. Нам повезло с городком. Он был небольшой, чистенький, уютный, окруженный лесами, с речками и озерами. На улицах городка пахло не металлургическими и химическими выбросами из заводских труб, а лесной хвоей подступающих лесов.

Нам не повезло с занудой-директором. Он нас всех пригласил на завод, дал нам работу и квартиры, и считал, что мы должны безропотно и рабски выполнять его директорские причуды, а мы честно служили не директору, а делу. Впрочем, кому и когда везло с директорами? Есть такой парадокс: работает рядом с тобой человек-недиректор, человек как человек, а потом, по каким-то неведомым причудам судьбы оказывается он директором, и сразу меняется. Становится важным, недоступным и непогрешимым. Точно порог директорского кабинета разделяет два мира: мир простых смертных и мир небожителей, имеющих право вершить судьбы простых людей другого мира. А может быть, там, наверху, в столицах, в министерских кабинетах, куда часто вызывают директоров, с ними проделывают какую-то операцию? Удаляют железы человеколюбия и простой человеческой жалости и на их место вживляют железо и камень? Но в нашем случае тирания директора не разобщала, а сплачивала нас. Наш директор любил в воспитательных целях вызывать нас на ковер в свой кабинет в выходные дни и читать нам долгие и нудные нотации. Видимо, ему нечем было заняться в выходные. По субботам мы, как правило, работали, всегда находились недоделанные за неделю дела, зато в воскресенье чуть свет уезжали за город, чтобы не достал нас наш заводской самодур.

А мобильных телефонов тогда еще не было!

Каким счастливым было это время!

Весной, восьмого мая, на день рождения одного из нас – Толика мы купались в обжигающе-холодной реке Вилии. Синие от холодной воды, наскоро обтеревшись полотенцем, гоняли мячик на берегу и пили холодную, от речной воды, водку. А наши женщины в это время, расстелив на берегу скатерки, шили на швейной машинке какие-то свои наряды, резали для нас бело-розовое сало и огурцы, раскладывали по тарелкам вареную картошку. Летом и осенью забирались мы в грибы и ягоды, вечером, отягощенные корзинами, возвращались домой, усталые и счастливые… Зимой устраивали лыжные путешествия в дальний лес. А когда случались праздники или чьи-то дни рождения, наши женщины договаривались, в чьей квартире состоится торжество, и в тесную квартиру собиралось по двенадцать – пятнадцать человек. Почему-то к нашей лихой компании стремились наши сослуживцы-заводчане из местных, и тогда дым стоял коромыслом.

Танцевали под радиолу (у Юры было шикарное собрание пластинок с песнями Джо Дассена) и орали хором дурацкие песни. Самой популярной была песня про ботик.

Так на фига ж мы ботик потопили?

На нем совсем был новый граммофон,

И портрет Эдиты Пьехи,

И курительный салон!

Помнится, эту бессмыслицу принес нам Сеня Рубанек. Сеня был музыкант и еврей. Потом, в девяностые, Сеня слинял в Израиль, оставив белоруску-жену, а эта его песня осталась в нашей памяти. Я до сих пор не могу понять, как терпели эти наши шумные выходки до часу-двух ночи соседи, простые заводские рабочие. Почему не донесли в партийную организацию о наших бесчинствах. Может быть, потому, что на следующий день утром мы были во время на заводе, трезвые и сосредоточенные, и делали наше честное дело.

С тех пор прошло уже тридцать лет, за эти годы многое изменилось в наших судьбах. Первым не выдержал директорского гнета Герман. Уехал в Россию, работал на разных там заводах, потом пробился в Москву, занимался в девяностые годы строительным бизнесом, преуспел, а когда отошел от дел, сбежал из суматошной Москвы в нашу тихую глушь, построили они с Люсей дом рядом с лесом, на безопасном расстоянии от детей и внуков, выращивают помидоры и картошку, и считают, что лучше места на свете нет. Со временем ушли с завода и остальные. Кто – на другие заводы, а кто… и на свет иной. (Царство небесное им и память, пока мы живы!) В общем, от прежней лихой компании осталось нас немного. Мы постарели и уже не орем песню про ботик, все труднее нам сдвинуться с места, но пока еще находим силы для таких вот встреч-сходок-праздников. Право слово, каждая такая встреча для нас – маленький праздник. Никакой молодежи, одни старики! Впрочем, стариками мы себя не считаем, особенно когда сидим вот так, вспоминаем старое и болтаем всякую чушь.

На этот раз сидели мы на веранде у Германа с Люсей. Легкий летний ветерок через открытые окна чуть-чуть овевал наши разгоряченные лица, светило солнце, и нам было хорошо, потому что солнце и ветерок, потому что мы с друзьями, и еще потому, что выпили немного по-первой. Герман среди нас был самым старшим, но выглядел не хуже других. В отличие от нас пузанов, он следил за своей талией, бегал по утрам, гонял по лесу на велосипеде, а зимой, если бывал снег – на лыжах. Вообще-то, был он задавакой и считал себя шибко умным. Нет, ум у него, конечно, был, и незаурядный, но нельзя же так! Только он начинал изрекать свои заумные идеи, наши женщины открывали рты и пялились на него. Но мы ему это прощали, потому что был он хорошим другом и совсем не вредным. Был он длинным и в прошлом рыжим, а теперь совсем белым. Был он наполовину немцем, но мы ему и это прощали, потому что, как он говорил, у него только имя, отчество, фамилия и внешность были нерусскими, все остальное было русским. В этот день был Герман в особом ударе. То ли на велосипеде там, в лесу он кайф получил, то ли в интернете что-то особое сотворил…

– Ну что? – сказал Яша, – по второй что ли? – Ты, Гера, что будешь пить?

– Я? Наверное, водку, – сказал Герман. – Кстати! По этому случаю есть у меня одна история. Хотите?

– Валяй! – сказал я. Мы никуда не торопились, и нам было хорошо.

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ

– Было это давно, – начал Герман. – Я тогда работал в Казахстане, в городишке Темир Тау, на заводе металлоконструкций. Было мне тогда двадцать шесть или двадцать семь, жены уже у меня не было, а дочь уже была, жила у моих родителей в Караганде, а я, молодой и холостой, работал главным инженером на этом заводишке, имел квартиру и жил в свое удовольствие. Был у меня приятель на заводе, Виталька Корниенко, и уговорил он меня построить лодку. Нужно вам сказать, было в Темир Тау большое водохранилище, и, Яша не даст соврать, рыба там хорошо ловилась. Виталька был деловой парень, нашел где-то в журнале чертежи, достал водостойкую фанеру и полиуретановый клей. Мы с ним вдвоем и соорудили лодку. Получилась она на славу, легкая, ход- кая и прочная, купили мы вскладчину подвесной мотор и ездили по выходным ловить рыбу на удочку. Между прочим, как-то раз на этой лодке, было дело, катал я мою будущую жену, вашу подругу. Вот она сидит, наверное, не помнит об этом случае, а я помню, до сих пор забыть не могу. Не подумайте ничего дурного, были мы с ней тогда добрыми друзьями, она была замужем, а ее тогдашний муж приходился племянником жене моего брата, да и поездка была по делу. Ей понадобилось, видите ли, съездить с острова, был такой на водохранилище, на берег, ну и я случайно подвернулся, отказать не мог. Представляете себе: вода, солнце, и она на носу лодки, вполуоборот, в позе русалки, демонстрирует фигуру. А я сзади, на корме любуюсь этим зрелищем. Не подумайте плохого, была она в купальнике, таком синеньком, а фигура у нее в то время была. Не то, что теперь. Так вот, от такого зрелища у меня даже мотор заглох. Но ничего, на веслах до берега добрались, а там мотор сразу завелся, и я назад ее на остров отвез.

Но не об этом речь в моей истории. Как-то в выходной день отправились мы с Виталькой на рыбалку. Натаскали окуньков и плотвичек, так что все дно лодки покрывали, отправились домой, и зачем-то завернули на остров тот. А там, на берегу какая-то развеселая компания, с костром и девицами. Подходит к нам парень один. «Ого, говорит, сколько рыбы наловили!» Мы ему: «Бери, сколько нужно, нам не жалко». Набрал он полный котелок, деньги нам сует мятые, мы, конечно, ни в какую, отказываемся. Приносит он тогда бутылку водки и стакан, и девица с ним, какую-то закуску несет:

– Ну, мужики, уважьте!

Наливает стакан Витальке, тот хлопнул, чем-то зажевал, подходит парень ко мне, с полным стаканом. А я в то время, должен вам сказать, не пил, просто совсем не пил, не по здоровью, а из принципа, так случилось, и давно уже не пил, вон Люся вам это подтвердит. Парень ко мне, я отказываюсь, мол, спасибо, но я не пью.

Парень понять не может: «Ты что, нас не уважаешь? Мы же от всей души!» Я говорю, что уважаю, но не пью, и все тут. Парень на меня дико так посмотрел: «Ты что, не русский, что ли!?»

Удар, сами понимаете, ниже пояса. Взял я этот стакан. А жара стоит, а водка теплая, противная! В общем, выпил я эту водку и от закуски отказался. Виталька долго потом надо мной потешался. Вот вы смеетесь, а что мне оставалось тогда делать? Вступать с нем в дискуссию по национальному вопроcу? Между прочим, по пятому пункту, я русский. Вы бы заглянули в мой советский паспорт, так там черным по белому: «русский», а надежнее документа, чем советский паспорт, нет. Почитайте Маяковского! Вот и Люся вам подтвердит. Она же за меня выходила по расчету, рассчитывала, что я немец, а расчет оказался неверным, вот и приходится нам жить по любви.

– Чтобы проверить свою национальность, – продолжал трепаться Герман, – я сдавал кровь на анализ, есть такие лаборатории. Так вот, у меня 50 процентов русской крови, 37,5 процентов – немецкой, и 12,5 процентов – смесь шведской, латышской и молдавской. Вот такая вот взрывоопасная мешанина. В какой момент какая кровь во мне взыграет – непредсказуемо!

– Да, чуть не забыл! – всполошился он, – около одного процента у меня израильского! Когда делал я себе новые зубы, мне вживили израильские импланты.

Мы выпили еще по одной, но, похоже, Германа сегодня остановить было невозможно.

– Дело, очевидно, не в составе крови, а в чем- то другом, – растрепался он. В том числе, и в отношении к водке. По этому поводу у меня есть еще одна история.

За окнами веранды чуть колыхалась листва, ласково светило солнце, после второй нас охватила приятная лень, и мы милостиво разрешили Герману трепаться дальше.

ИСТОРИЯ ВТОРАЯ

Эта история случилась позже. Я уже был женат на той самой русалке, и жили мы в городе Джамбуле, был такой город на юге Казахстана, теперь он называется Тараз, и работал я там, как всегда, главным инженером, только другого завода металлоконструкций. И принципы насчет выпить оставил, в общем, нормальным человеком стал. Был у нас хороший друг семьи Нури Ибраимов, крымский татарин, между прочим. Но несмотря на свою татарскую кровь, был он человеком необыкновенного обаяния и душой компании. Познакомились мы с ним так: когда я только начинал работать в Темир Тау, молодым и беспечным, наш трест собирал нас время от времени на Совещания Главных Инженеров. Первый день читали нам лекции и всячески воспитывали, но зато во второй день вывозили за город, и там мы, молодые телята, резвились, как могли, с водкой и закуской, разумеется. Так вот, подходит ко мне на этом Совете азиатский человек и в упор спрашивает: «Ты Борьку Митясова знаешь?» Я говорю, что знаю. «А Сашку Шарыпова знаешь?» Я тоже говорю, что знаю. «Так, вот, – говорит этот восточный человек, – я с ними учился в Уральском Политехническом». Я вам должен сказать, что у нас в Карагандинской школе номер восемь была традиция – поступать после окончания именно в Уральский Политехнический в Свердловске, где, кстати, Ельцин немного раньше нас учился. Я учился там тоже, только заочно, из-за этой моей немецкой фамилии, несмотря на мой русский пятый пункт, такое уж время было, сталинское. Так вот, Борька с Сашкой рассказывали своим сокурсникам, что был такой длинный рыжий Герка, задачки, как орехи, щелкал. Нури видит: длинный, рыжий, оказался, тот самый. В то время Нури работал главным инженером в Чимкенте, по распределению после института туда попал. Потом он пошел на повышение, стал работать в Алма Ата главным инженером треста, приезжал время от времени ко мне на завод по делам в командировку, и каждый его приезд становился праздником для нашей детворы. Дело в том, что в честь приезда дяди Нури Люся покупала на базаре большой кусок мяса и запекала его в духовке целиком, напичкав чесноком и всякими пряностями, и с картошкой. А дядя Нури умел есть мясо с таким аппетитом! И так нахваливал!

Так вот, однажды звонит мне Нури, и говорит, что есть идея – съездить в командировку на Тойтепинский завод металлоконструкций. По обмену опытом. Той Тепа – это в Узбекистане, тридцать километров от Ташкента, построили там большой, современный завод в расчете, что узбеки будут там работать и строить развитой социализм. Но расчет оказался неверным, работали там только русские, и главным инженером был там некто Соловьев. Потом, в девяностые годы почти все русские оттуда съехали в Россию, а сам Соловьев сбежал в Киров, много позже я там его сменил, вот так причудливо складывается судьба. Но речь не об этом. Обмениваться опытом, конечно нужно, тем более, Ташкент не так уж далеко.

«Только, ты знаешь, – говорит Нури, – с машинами у нас в тресте напряженка, мы на твою машину рассчитываем». «Нет вопроса, – говорю я, – выписываю командировку на своего водителя Олега, был у меня вполне приличный Уазик с надписью: «Специальная Строительная Лаборатория». Персональной машины мне, как главному инженеру, по штатному расписанию было не положено, а спецмашину держать – пожалуйста! Так мы в то время понемногу обманывали наше славное государство. Конечно, никакой лаборатории там не было, болтался в багажнике некий неработающий, но очень! очень! диковинный и солидный прибор с огромным циферблатом. Такое было время, без вранья никак нельзя было доброго дела сделать.

Так, вот, выехали мы с Олегом спозаранку, к обеду были в Алма Ате, захватили Нури и главного механика треста, по фамилии Трубецкой, и к вечеру были в той самой Той Тепе. Поселили нас в местной гостинице, хотя, какая там гостиница, так, Дом Узбекского Колхозника, номер на четверых, все удобства в конце коридора, душная вечерняя жара, и, конечно, ни телевизора, ни кондиционера. Городишко маленький, узбекский, на улицах – пыль и спящие в пыли в сумеречном свете редких фонарей ишаки. А чуть подальше – темень и никаких тебе развлечений. А мы – четверо здоровых мужиков, и как дураки, с утра ни в одном глазу. Послал я моего Олега, приносит он бутылку местной водки, называется арак, а на закуску – местные манты, круто красным перцем обсыпанные. Бутылка – мутного, грязно-зеленоватого стекла. Открыл я бутылку, и оттуда таким запахом дохнуло! Я уж не знаю, из какого дерьма они там гонят этот арак, то ли из хлопка, то ли из риса. Помните, в наше время была такая поговорка, что водка бывает двух сортов: просто хорошая и очень хорошая. Но этот арак был исключением из общего правила. Хуже этого самогона встречал я только китайскую водку из риса. Но это – уже другая история.

Так вот, под воздействием этого запаха, мой Олег тут же заявил, что ему завтра за руль садиться, причина объективная. Но Трубецкой! Механик! Он стал придуриваться, что у него печень. И почки. И врачи не разрешают. Какого хрена механиком работаешь, если печень? И вот, остались мы с Нури вдвоем, точнее, втроем с этой бутылкой. А из питейной посуды в этой деревенской гостинице были только узбекские пиалки. Представьте себе, каково в эту жару и духоту пить теплый, вонючий арак, да еще из пиалок! Врагу не пожелаю! На всю оставшуюся жизнь запомнил. И что вы думаете? Мучились мы с ним долго, и на следующий день в отрыжке арак этот о себе напоминал. Но осилили! Что мы, не русские что ли? Один – крымский татарин, другой – еще того хуже…

Вот, вы опять смеетесь, вместо того, чтобы посочувствовать. А ведь в этом сошлось очень многое из прошлого времени. Ведь водка, русская водка была не просто напитком. Она объединяла. Помогала, спасала, губила. Ну как было тогда без водки? Когда выезжаешь на своем расхлябанном, вечно ломающемся Москвиче или Жигуленке в дальний путь, когда он в любой момент подвести может, и ни одна живая душа тебе не поможет, только бутылка водки, взятая про запас, выручит. И выручала не раз. Мы все как-то ослабели в наше время, смотрите, что мы пьем. Коньяк. Виски это вражеское. Сухое вино. Зайдите в любой магазин, там водок этих – десятки разных сортов.

– Вы вот, налейте еще раз, – продолжал Герка, – а меня есть еще одна история на эту тему, как водка помогала людям.

Мы, остальные, переглянулись: сколько можно трепаться? Но Галя сказала: «Ничего, пусть рассказывает дальше». Галя была доброй бабой, маленькой и круглой, но мужья у нее почему-то мерли, как мухи, недавно четвертый умер.

От доброты ее этой что ли? Я так думаю, что если жена слишком добрая и невредная, мужик как-то расслабляется, теряет способность сопротивляться жизненным невзгодам, и тут его из-за угла – старуха с косой… Пока я так думал, Герман уже во-всю заливал с этой своей очередной историей.

ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ

Дело было том же Джамбуле. Звонит мне наш управляющий треста, Юрко Николай Павлович, говорит, Правительство и ЦК Казахстана доверяет нашему заводу Особое Срочное и Ответственное Задание. А дело было так: кто-то из самых высоких партийных верхов, чуть ли не сам Кунаев, Первый секретарь республиканского ЦК, не так давно был в одном из аулов Семипалатинской области, недалеко от станции Аягуз. Встречался там с народом. Они там время от времени встречались с народом. Конечно, встречи эти обставлялись как надо. И белую юрту перед приездом высокого гостя ставили, и молодого жеребенка закалывали, и всех местных аксакалов в новые халаты обряжали, и самых красивых девушек привозили. И вот, кто-то из ихних маскарадных аксакалов неосторожно пожаловался Самому, что телевидения у них нет, не могут они на голубом экране лицезреть Его Самого. Сам, конечно, несказанно удивился и пообещал, что через год будет им телевидение! Когда в столице узнали, схватились за голову. В этой глуши не то, что телевидения, электричества сроду не было. В начале тридцатых проложили комсомольцы и зэки железнодорожный путь Турксиб – от Чимкента до Барнаула, и на половине этого пути лежит забытая Богом и людьми станция Аягуз. Голая, выжженная и высушенная ветрами степь, глазу остановиться не на чем. На западе – Семипалатинский полигон, сами знаете, что там испытывали. Ну, что делать, указание Партии нужно выполнять. Проектировщики определили, что для этого в Аягузе нужно поставить телебашню 180 метров высотой. Проект срочно выпустили, а изготовление (в драконовски-срочные сроки) поручили нашему заводу, то есть под мою личную партийную ответственность. Следует вам сказать, что изготовление такой башни – сложная инженерная задача, там все делается из труб, собирается на фланцах и болтах, необходима высокая точность, а для этого нужна масса всяких кондукторов и прочих приспособлений. В России только три завода такую работу могли делать – Исетский, Челябинский и Белгородский. В общем, еще то доверие! Сказал я моему директору, что кабинет я свой закрываю и переселяюсь в заводские цеха. Под срочный заказ выбил я в тресте премию «за исполнение» и первый месяц домой ездил только ночевать, включая субботы и воскресенья. Потом дело пошло, с заказом мы справились, и я даже избежал выговора за то, что немного не уложились в сроки, Нури заступился. Так вот, прошло около месяца, звонит мне Нури: монтажники начали монтировать башню, и говорят, что сделали вы сплошной брак, и в Министерстве все на ушах стоят. Я говорю, что быть того не может, Нури в ответ: «Садись срочно на машину, заезжай за мной и – в Аягуз, потому что в Алма Ате мне жить не дают».

Взял я с собой слесаря-сборщика Павла, фамилию забыл, он у меня контрольную сборку делал, с набором инструмента, забрали мы в Алма Ате Нури и на следующий день к вечеру были в Аягузе. Первым делом, заехал я на склад и увидел там знакомую картину: наши конструкции, с которыми мы, как с малыми детьми, обращались, на прокладочках укладывали, валяются, как попало, в пыли. Подъехали на монтажную площадку, познакомились с бригадиром монтажников. Сумрачный такой мужик. «Покажи, – говорю ему, – каким инструментом работаешь, и где у тебя чертежи». Из инструмента у него оказались ломики, монтировки и кувалда с приваренной железной ручкой, а чертежей он сроду не видел, у него для этого мастер вон там, в каптерке есть. Вечером мы с Нури составили два акта, о том, что конструкции хранятся не по правилам, а инструмент и техническая подготовка персонала не соответствуют нормам. Утром были на площадке. Монтажники смонтировали первый ярус, дольше дело пошло туго, а сроки срываются, нужно найти виновных. Показывает мне бригадир: «Вон там, наверху не сходится ни х…» Расчет простой: эти заводчане в чистых костюмчиках на такую верхотуру не полезут, побоятся, и под это дело можно слупить с них денег – на исправление ихнего брака, да и сроки добавят. А мы с Павлом одеваем спецовки, берем с собой инструмент и, зажмурившись, лезем наверх. У нас с собой были специальные каленые оправки, мигом подогнали отверстия, фланец немного от сварки был перекошен, я показал, где подогреть газовым пламенем, и через полчаса все стало на свое место. Гляжу сверху: черная «Волга» подъехала, и вылезает из нее главный инженер треста Стальконструкция Лисицын, собственной персоной, выгнали его из Алма Аты. Спускаюсь, здороваюсь. Спрашивает меня Лисицын: «Ну, что делать-то будем?» «А что? – отвечаю. – Ты, Николай Харитонович, подписываешь мне три акта. Первый – что на складе у тебя бардак, и что так хранить конструкции нельзя, второй – что бригада у тебя технически не подготовлена и инструментом необходимым не обеспечена, третий – что никакого брака нет, и – мы с Нури Эмировичем поехали домой». «Ну, ты даешь! – восхитился Лисицын, – пошли, поговорим в каптерке».

«Ты понимаешь, что я не могу тебе подписать эти акты? Мой мудак мастер этот раззвонил на все министерство, что сплошной брак, сроки срываются, меня вот сюда выгнали. Ты хочешь, чтобы меня с говном съели? Давай договариваться». Мировыми судьями выступили Нури и бутылка коньяка, привезенная Лисицыным. Под коньяк на- писали совместный акт, что обнаруженный недостаток устранен на месте. «Слушай сюда, Николай Харитонович, – говорю я – мой тебе совет: во-первых, убери отсюда этого твоего мудака бригадира и поставь толкового. Во-вторых, дай людям нормальный инструмент, я вот тебе подарю три каленые оправки, без них ничего не получится.

А в-третьих, я тебя уверяю, что все сойдется. Если что – звони мне лично. Я тебе обещаю, что срочно приму меры, и все будет в порядке».

На следующее утро мы выехали домой. Но все это присказка, сказка, вернее, история – впереди. Дорога от Аягуза идет на юг, в Талды Курганской области сворачивает на запад и идет вдоль берега озера Алакуль. Это огромное степное озеро, заросшее камышом, тучи птиц, кишит рыбой, но – заповедник, охотиться и рыбачить нельзя. Уже смеркалось, как вижу я на обочине мужичка с большой рыбиной в вытянутой руке, мол, остановитесь. Остановились, выходим. Вижу, человек вконец пропах рыбой, опух от комаров, измучен рыбной диетой и совсем одичал. «Давно ли обретаетесь здесь?» – спрашиваю. «Да уж вторая неделя пошла, днем в камышах прячемся, а ночью рыбачим. Уж два дня, как за нами машина должна была прийти, да что-то нет. Совсем поиздержались мы тут». А рыбина оказалась судаком килограмма на три. Рыбак запросил пятерку, но охотно согласился на трояк. Повертел он этот мой трояк задумчиво, а тут из камышей второй вылезает с мешком. «Мужики, а может, у вас выпить что есть?» А у нас была бутылка водки. Кто же в дальнюю дорогу без бутылки выезжает? Расцвели сразу рыбаки, как заново родились, и давай из мешка рыбу доставать. «Да за такую благость никакой рыбы не жалко… Мужики, а может быть у вас закусить что есть, на рыбу эту смотреть уже невозможно». Было у нас: два яйца помятые, еще из дома, два кусочка колбасы, завалявшиеся да полбулки хлеба. Вы бы посмотрели, с каким вожделением смотрели на все это одичавшие от рыбы люди. А мы ехали дальше с пол мешком рыбы. Вот так вот бутылка водки спасает людей.

– Да меня самого однажды водка вытащила из такой пропасти! Не дай вам бог, кому бы то ни было, попасть в такое! – Герман попал в раж, и остановить его уже было невозможно.

ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ

Было это в Первоуральске, в середине девяностых. Вы помните, на нашем заводе я вконец разругался с директором нашим, и он начал строчить на меня доносы в горком партии и в Москву, в Объединение наше. Работать стало невозможно, и вызывает меня в Москву начальник Объединения Смирнов Александр Николаевич, царство ему небесное. Говорит, кому-то из вас двоих нужно уходить. Но завод на подъеме, поэтому уходить тебе. Предложил он мне ехать директором на Первоуральский завод. До меня два года директорствовал там небезызвестный вам Турсин. Да, Петр Устимыч. Был завод одно время на хорошем счету, но потом как-то дела пошли похуже, и доблестный Петр Устимыч слинял в Горком партии, вторым секретарем. Историю Турсина вы знаете. До Первоуральска работал он на Магнитогорском заводе начальником производственного отдела, торговал металлом, как мне рассказывали, небескорыстно, но расчетливо, подсовывая документы на подпись простаку директору. Взял их за задницу ОБХСС, и оказались они с директором на скамье подсудимых. Устимыч был поумнее, отпечатков пальцев нигде не оставлял, и получил условно, а директор загремел на пять лет. Судимость свою Турсин искусно скрыл, не знаю уж, что он наговорил в Объединении, но послали его на лежащий на боку, Первоуральский завод директором. Нужно отдать ему должное, завод он поднял с полумертвого состояния, выжал из него все соки и вовремя смылся. Через два года вышел на волю Магнитогорский директор, узнал, что эта сука, которая его подставила, процветает в горкоме партии, и поклялся отомстить. Пошло письмо в Свердловский обком, в то время Первым там был Ельцын Борис Николаевич. Был грандиозный скандал, за обман Партии Турсину грозило исключение из рядов, но… Я всегда восхищался непотопляемостью этого проходимца! В дело вмешался сам Смирнов. Он добился аудиенции у Ельцына и каким-то чудом уговорил его. Устимыч остался в Партии и потом сделал карьеру. Сначала начальником ПДО на заводе Министерства Строительства, затем главным инженером нашего с вами завода. Насколько я понимаю, главным он не работал, а копал яму под директора, Гончукова Владимира Петровича. Я убежден, что безвременная странная смерть Володи – целиком на совести Турсина. Потом Устимыч в Минском горкоме работал. Вот истинный герой нашего советского времени! Вот такими были наши доблестные советские директора. Вы спросите, чего же я полез на это позорище, в смысле, директорское. По глупости. В среде главных инженеров ходила такая поговорка: директор – это поглупевший главный инженер. Мой первоуральский опыт полностью оправдывает эту поговорку.

Попал я как кур в ощип. Смирнов-то посылал меня с благородной и возвышенной задачей – осуществить техническое перевооружение завода и переход на новый тип продукции. Вот как! Дело в том, что при проектировании завода наши доблестные проектировщики из ЦНИИСКа, был такой институт в Москве, совершили глупейшую ошибку. По их проектам делались конструкции из круглых труб, а трубы надлежащего качества советская промышленность не выпускала. Поэтому ставили – какие были. А были они кривыми и некруглыми. Сборщики матерились последними словами, когда собирали эти фермы: где – подрезать вручную приходилось, а где – зазоры, палец пролезает, всяким хламом закладывали. А, самое страшное – на морозе они трескались! И вот я, самонадеянный идиот, приезжаю на завод, где меня никто не ждет. Дело в том, что Устимыч пообещал место директора своему главному инженеру Сенину, тот уже примерял директорское кресло под себя, и тут, как снег на голову – пришлый, чужой, неуральский. Это уже потом я объяснил им, что я уральский, и еще какой! А пока… когда я вник в суть дела, душа и сердце у меня ушли вниз. Нет, не в пятки, а в задний проход. Техперевооружение – это, конечно, здорово! Но план никто не отменял. Но труб металлурги не поставляют, склад пустой. Но начальников цехов нету, куда-то разбежались. Но главный инженер в обиде, только делает вид, что работает, а на самом деле доносит обо всем на заводе в горком Турсину. Но в цехе отгрузки – полный бардак, конструкции валяются, не отгружены, потеряны. Но на директорском столе – кипа писем и телеграмм: фермы негожие, на фермах трещины, срочно высылайте представителя! Но финансовое положение завода – хуже не бывает, никто не платит из-за брака и недопоставок, денег на счете нет, банк грозит закрыть финансирование.

Первой моей мыслью было: делать ноги, пока не поздно! Но. Зашел в горком к Турсину, поймал его ухмылку и решил: не на того напали, не сдамся. Начал я так, что Сенину было, что доносить! Сначала я выгнал с завода любимца Чурсина – зам директора по транспорту Ягодина. Тот на заводе не появлялся, а за бутылки доставал вагоны под погрузку. Ему в бухгалтерии деньги на это выписывали – на материальную помощь. Поймал я его в расхристанном пьяном виде ночью в цехе отгрузки, и на следующее утро уволил. На это место принял Володю Панкратова, которого Турсин уволил с завода за грубость и непочтение начальства. Володя, в самом деле, был грубиян и горяч, на заводе Володю Чапаем называли, шашкой махал без раз- мышления, но работал на совесть, Сенина шибко не любил, в упор не видел, тот отвечал взаимностью, и мы с Володей сразу поладили. Навел он быстро полный порядок на отгрузке. Потом я вдрызг разругался с главным бухгалтером, который вздумал меня учить, как руководить заводом, как было при Турсине. На следующий день мы с Архитюком помирились и даже подружились, он оказался умным мужиком и хорошим бухгалтером. На место начальника ведущего цеха я вытащил из Шадринска своего старого знакомого Володю Максименкова, дал ему жилье. В общем, расставил всех по местам, дал задание ремонтно-механическому цеху на изготовление оснастки для новых конструкций, послал главного механика на Краснодарский станкозавод за запчастями для раскуроченных ленточно-пильных станков, оставил на хозяйстве Володю Панкратова и отправился в командировки – вышибать деньги с получателей. Сам, больше положиться было не на кого. Без малого месяц мотался я по Сибири, от Улан Уде до Комсомольска на Амуре, ругался, просил, обещал, уговаривал, пока не пошли на завод деньги. И это был первый успех. В кои-то веки зарплату на заводе выдали вовремя. Уже вовсю делалась оснастка, но везде на заводе встречал я какое-то молчаливое сопротивление. Это как бег по песку – сил тратишь много, а продвижение – с гулькин нос. Я понимал, что эти уральские твердолобые, себе на уме, затаились и наблюдали: кто кого съест – команда Чурсина – Сенина и их союзники на заводе или этот рыжий упрямец, который все ломает и жить спокойно никому не дает. Большинство склонялось к тому, что сломает он себе шею в одиночку-то. Силы больно неравные.

Однажды, после утреннего разгона горестно сижу я в кабинете, и заходит ко мне Панкратов.

«Слушай, – говорю я ему, – давай начистоту, по душам поговорим. Ты, Владимир Николаевич, видишь, как я рвусь, за двоих работаю, завод из этой ямы вытаскиваю. Но я же понимаю, что не принял меня уральский народ за своего. А ты местный, всех и все знаешь. Дай мне совет не по службе, как мне быть, как сломать лед недоверия». Володя посидел, подумал, поднимает на меня глаза. «Водки нужно, – говорит, – тогда и пойдет дело». «Ты это всерьез?» – спрашиваю.

«На полном серьезе», – отвечает. «Понял тебя, – говорю, спасибо за совет».

А было это в середине девяностых, когда, помните, Горбачев с Лигачевым антиалкогольную кампанию затеяли, только что она началась. И все бывшие, в брежневские времена, партийные выпивохи и пьяницы клялись, что больше в рот не возьмут. И доносили же друг на друга после тайных попоек. Так вот, вызываю я начальника снабжения Слепенко. Молодой проныра и проходимец был, хитрый хохол. «Сергей Михайлович, – говорю, – про тебя слух идет, что черта и луну с неба достать можешь». Улыбается, сверкает золотым зубом.

«Насчет луны не знаю, не пробовал». «А ящик водки – слабо?» «Так ведь – сухой закон…» – говорит. «А не было бы сухого закона, и разговора бы не было. Так как? Сможешь?» Встрепенулся мой Слепенко: «А достану!» А я как раз получку получил, выкладываю их кармана деньги. «Значит, ящик водки и закуску на двенадцать – пятнадцать человек. Сдачу потом мне вернешь, мне семью мою кормить. Ты, я думаю, секреты хранить умеешь? Так вот, чтобы ни одна живая душа… и в четыре часа чтобы стоял автобус со всем добром, со стаканами и прочим, ну и женщину какую, верную. Все понял?» Зарделся мой Слепенко, на крыльях вылетел из кабинета. Составил я список из начальников цехов, отделов, главных специалистов, Сенина тоже, набралось пятнадцать человек, отдал секретарше. «Ровно в четыре всех ко мне на совещание!» В четыре ровно входят ко мне, все недовольные, хмурые. Этот новый и в рабочее время всех достает, так и после работы вздумал совещания проводить. При Петре Устимыче такого не было. Говорю им: «Совещание нынче будет выездное, выходим, садимся в автобус». Едем молча, никто ничего не понимает. За городом автобус сворачивает в лесок, останавливается, слепенковская команда расстилает скатерку, выносит, расставляет все добро. Разлили по стаканам.

«Так вот, мужики, – говорю, – я здесь весь перед вами. Хочу откровенного разговора без протокола и не обижусь ни на какие слова. Если вы сейчас скажете, что я плохой директор, честное слово, немедленно подам заявление и уйду, копайтесь тогда сами в своем говне. Если признаете меня – не стану скрывать, работать придется по-другому. Ну, выпили!»

И начался серьезный разговор. Сначала Володя Панкратов обложил всех, как хотел, потом

Володя Максимовцев добавил, потом включились остальные. Водку всю выпили, и уезжать не хотелось. По пьянке, даже Сенин поклялся мне в любви и преданности! Уезжали домой уже затемно и в хорошем настроении. Но песен не пели. Из соображений конфиденциальности.

На следующее утро я пришел на другой завод. Просто перелом какой-то произошел, никому два раза говорить не стало нужно. Это явно ощущалось во всем, и дела после этого пошли вверх. Рисковал ли я? Не то слово. Если бы кто-нибудь доложил наверх про мою эту водочную инициативу, расправа была бы жестокой. Правда, зашел ко мне наш партийный вождь Баннов, такой мелкий был человечишка, лысенький, улыбчатый доносчик. «Вы знаете, – говорит, – в цехах говорят, что Вы с начальниками водку пили». Я на него глаза вылупил. «Да что Вы такое говорите, Иван Васильевич? Чтобы я, да водку? Да с подчиненными? В то время, как Партия и Правительство… как Вы поверить такому смогли? Нет, Вы своих осведомителей увольняйте за такое!» Пошарил он глазами и ушел. Больше не приходил. А дела сразу пошли лучше. Сделали первую новую ферму, весь завод прибежал смотреть и языками поцокать. Мой начальник РМЦ Злоказов Анатолий ходил именинником. Но позарез нужно было месяца три-четыре на раскрутку и обучение людей, и я мучился в поисках выхода. Помог случай. Заходит ко мне наш главный металлист Цепелева, редкой стервозности баба, незамужняя, огородному пугалу подобная, но профессионал высшей пробы. У нас с ней на этой почве любовь возникла. Мне рассказывал как-то Архитюк, что Цепелева на Турсина орала чуть не матом, а тот терпел, потому как, кроме нее, трубы никто доставать не умел. Стала жаловаться мне Нина Ивановна, что горячекатаные трубы в дефиците, никто не дает, предлагают электросварные с нового завода в Выксе, а они для нас никак не подходят. Вот ведь, как всегда, в нашей великой стране. Завод пустили, а под эти трубы проекты не успели. Спрашиваю у нее сортамент. Принесла, и я обалдел: трубы великолепного качества, низколегированные, только большого диаметра. От волнения зачесалось у меня везде. Говорю: «Нина Ивановна! Срочно! Достаньте мне подробный сортамент и, хоть из-под земли, – какую-никакую гарантию поставки из Выксы, я в Москву лечу!» Дело в том, что накануне узнал я от моего хорошего знакомого Караева, начальника Свердловского отделения проектного института ЦНИИПСК, что в Елабуге, это в Татарстане, строится новый автозавод, там нужны фермы под большую нагрузку, от конвейеров, и мучаются проектировщики, не могут найти решения. Позвонил Караеву, попросил нагрузки и поздно вечером засел за расчеты. Все получилось, как в сказке! На следующее утро я был в Свердловске у Караева, показал все ему, он проверил и загорелся тоже. На следующий день я был в Москве, и по совету Караева, попросился на прием к замдиректора института Гордону Михаилу Николаевичу. Был тогда еще жив этот удивительной души человек из старой мельниковской гвардии. Когда Гордон узнал, что к нему приехал из провинции директор завода, тут же отменил все дела и совещания, вышел ко мне навстречу. Вот как! Может ли такое случиться сейчас? Выслушал он меня внимательно, расспросил подробно о возможностях завода, посмотрел мои расчеты, вызвал начальника отдела Рожкова и велел в срок не более двух часов рассмотреть и доложить. И отложите все дела! Не видите – директор завода к нам приехал! Столь стремительного решения проблем я больше никогда не видел и не увижу. В течение недели было составлено задание на проектирование, и разработку включили в план Караеву. А тут уж мы с ним поработали! Сделали все под завод, узлы разрабатывали с нашим участием, получились фермы сказочной красоты, через неделю получили спецификацию на металл, и Цепелева полетела в Выксу. В общем, через месяц с небольшим, собрали первую ферму. К тому же начали делать новый тип конструкций. План месяца мы не только выполнили, но перекрыли отставание и получили, впервые за столько лет, Переходящее Красное Знамя социалистического соревнования среди заводов Объединения. С премией, конечно.

Отмечали в ресторане, весь партийно-хозяйственный актив завода. Там разрешено было пить, главным образом, вино, ну и водку немножко, но строго по разрешению и разнарядке Горкома партии. Я ходил за разрешением к Первому секретарю. Не к Турсину же. Говорили речи и пели песни. Про уральскую рябинушку и про город Свердловск. Вот так вот.

Если бы не тот ящик водки, что Слепенко при- тащил! Наверняка, ничего бы не получилось. Я вот думаю: этой самой антиалкогольной кампанией Горбачев с Лигачевым подорвали те скрепы, на которых держался наш Великий и могучий Союз. А без скрепов все быстро развалилось. Ведь если ты меня уважаешь, и я тебя уважаю – значит, мы – уважаемые люди. А если ты со мной не пьешь, значит, не уважаешь. Значит, жди от тебя подлюки. Вот такая история.

Мы помолчали, потом выпили за победу над всяким злом

– Так что, Вы говорите, что Турсин сдался? – спросила Люся с третьего этажа (в нашей кампании было три Люси, с разных этажей, и эта, Бабаева, всегда Германа на Вы называла. Из уважения).

– Как бы ни так, – хмыкнул Герман. Я-то по наивности, думал, что главные дела в цехах заводов решаются. А на самом деле, все судьбы решались, да и сейчас решаются, в подковерной, паучьей возне и в тиши кабинетов, а я полный нуль в таких делах, не способен.

В самый разгар наших успехов разразилось дело Турсина. Сообщил мне об этом, кстати, крыса Баннов. На подламывающихся ногах пришел, полушепотом поведал. Крысе нужно было же нового покровителя искать. Так вот, звонит мне однажды на работу Устимыч и просит принять на работу. На любую должность заранее согласен. Во, как мужика прижало, не до гонора! А я тогда уже знал про все турсинские подвиги, иметь у себя за спиной на заводе такого проходимца – не совсем же я идиот, и ответил коротко: нет. Он молча повесил трубку, и я вдруг понял, что заимел врага, какого не имел никогда в жизни. Пока Турсин на строительном заводе обретался, начала местная газета про меня гадости писать. Нелепицы, гнусности, но ведь от грязи не отмоешься! Да я и не собирался. Я был выше этого! Потом изменилось поведение Крысы Баннова. Раньше он мне звонил, просил разрешения зайти и льстиво улыбался – а вот зашел без предупреждения, и был серьезен. Потом зачастили проверки из Москвы, почему-то не по производству, там, в производственном отделе у меня верный союзник был, Ирина Майорова, отбивала все атаки на меня, а по технической части. Я спрашиваю, почему меня-то допрашиваете, это же вопросы к главному инженеру, кабинет напротив. Молчат, глаза отводят, акты пишут, и Красное знамя тут не причем. Приехал на завод замначальника Объединения Китриш Геннадий Васильевич, он, кстати, меня на пост сей ставил. Спрашиваю его, в чем дело. Помолчал Китриш и говорит: «Скажу тебе по-дружески: уходи сам, работать тебе здесь не дадут, нас завалили жалобами и кляузами на тебя. Но я тебе этого не говорил. Я написал заявление, Смирнов подписал его не глядя, переводом в Киров, и уехали мы с Люсей на новое, счастливое место. К нескрываемой радости Сенина, наконец-то он дождался! Люся моя, кстати, за здравие Устимыча свечку в церкви поставила. Уж больно гадкий город Первоуральск был, грязный и задымленный, глаза слезились на улицах. Там мы с ней оставили здоровье, зубы и остатки иллюзий о справедливости. Но нет худа без добра. Я поумнел, и больше в эту директорскую петлю никогда не совал голову. Мой удел – инженерное дело, и – никаких больше экспериментов!