Читать онлайн Иванов как нетленный образ яркого представителя эпохи. Повесть бесплатно
© Наталья Тимофеева, 2024
ISBN 978-5-0062-1830-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Меня часто спрашивали, как я могла вляпаться в Иванова, что мне было ответить? Посадить спрашивальщика напротив и начать рассказывать ему про свою жизнь? Лучше бы спросили, как меня не разорвало от желания писать, решая совсем не романтические задачи. Но, всё по порядку. Вначале про любовь. Меня отправили в командировку в составе пяти человек, мы были из разных бригад нашего ОКБ. Мужчин трое, да нас, женщин, два экземпляра лучших представителей человечества. В поезде ко мне начал приставать один из сотрудников, решивший, что, раз он вырвался на свободу из тисков семейной жизни, теперь ему можно всё. Однако, получив по мордасам, на какое-то время он успокоился, попутно обозвав меня «белоснежкой». Я в долгу не осталась и сказала, что они все – три гома. Умею я наживать себе врагов.
Мне было двадцать пять, Асе Кравченко – под сорок. Поселили нас в общежитии от фирмы Антонова, это был одноэтажный дом с длинным коридором и единственным душем. Сразу «с колёс» мы вышли на работу.
И вот я захожу в бригаду, и мне указывают на ведущего, который будет руководить моими трудовыми подвигами. Он отрывается от кульмана, поворачивается ко мне, и я вижу его глаза. Они сияют. Высокий молодой мужчина, стройный до худобы, с чёрными волосами и ямочкой на щеке, он смотрит, как я иду к нему по проходу и улыбается. Чистый Голливуд, любовь с первого взгляда.
Игорь Душутин был инженером от Бога, за его быстрым умом могли угнаться немногие. В Киев он приехал из Узбекистана, а туда его семья попала ещё в эвакуацию. По его словам, он находился в состоянии развода с женой, так как женился «по залёту», как теперь принято говорить. Не знаю, было ли это правдой, с высоты своих лет я понимаю, что у мужчин не так уж много вариаций для охмурёжа, и все они на удивление однообразны. А тогда, откуда мне было это знать. Короче говоря, роман закрутился быстро, он развивался по экспоненте и был красив, как и полагается любовным романам. После работы мы ходили по Киеву, по его неожиданно разнонаправленным улицам, менявшим свою высоту, я была, как зачарованная странница, попавшая на другую планету.
Киево-Печерская Лавра, театры, художественные салоны, мост через Днепр, парки, – мне трудно представить, что всё это теперь находится в страшной опасности. Надо быть полным шизоидом, чтобы покуситься на этот прекрасный приветливый город, когда-то принявший меня, как родную.
Однако, вернёмся к нашим московским баранам. Троица решила, что я переступила черту, влюбившись в киевлянина, ведь это для их плотских утех я поехала в командировку, а потому, они стали делать мне гадости: перекрыли холодную воду в душе, когда я мылась, намазали какой-то дрянью дверную ручку, за которую схватилась Ася, разлили на моей постели тройной одеколон, настригли на простыню щетину от сапожной щётки… При этом они ржали, довольные своими проделками. А ведь это были взрослые мужики, а не пионэры в красных галстуках, хотя…
Девочки из Ташкента, которые, как и я, приехали в Киев заработать денег, пригласили меня перебраться к ним, они снимали двухкомнатную квартиру неподалёку от завода. И мы зажили вчетвером. До сих пор я помню, какие шикарные манты готовила Нонна. Мы вообще были дети разных народов. Светка – белоруска, Галя – украинка, Нонна – еврейка, я – типарусская, в которой намешано столько, что дух захватывает.
Игоря девчонки приняли сразу, он не мог не нравиться. Остроумный, интеллигентный, чуткий, готовый прийти на помощь в любой ситуации.
Ну и, конечно, однажды они оставили нас наедине.
– Я думал, что я уже импотент, – сказал Игорь, – ты волшебница.
Какая я к чёрту волшебница, я просто любила его до дрожи, вот и всё волшебство. В моём рабочем столе иногда появлялись изумительные вещицы, которые мне понравились в процессе наших посещений худ. салонов. До той поры мне никто ничего подобного не дарил, да я и не взяла бы от чужого человека дорогих сувениров.
Где-то в России, в деревенской глуши, где я провела последний год жизни в стране, остался висеть на стене глиняный человечек, прикрученный к деревянной скрипке…
Командировка закончилась вместе с зимой, Ася-таки закрутила роман с одним из трёх гомов, она плакала, каялась, я ей сочувствовала, но в сердце у меня жила белая птица любовь. Вот она, только руку протяни – и здесь. Игорь прислал денег на авиабилет, – он приглашал меня на цветение каштанов. И я полетела. Поселилась я у своих новых подружек, они ещё оставались в Киеве, мы с Игорем погуляли по городу, наслаждаясь весенним теплом, и он пригласил меня на пляж, куда пришёл с сынишкой. Меня удивило, что это мальчик лет семи. Если Игорю тридцать семь, то какой это «залёт» одноклассников? Я гнала от себя дурные мысли и ничего не спрашивала. Но мимолётная горечь уже подкрадывалась к сердцу, ведь маленький ушастик не был ни в чём виноват, видно было, с какой нежностью Игорь относится к сыну.
Шёл третий день моего пребывания, мы решили пойти в кино. На обратном пути в вагон метро забежало невзрачное существо с огромными ушами, я даже не сразу поняла, мальчик это или девочка, оно было в джинсах на кривых ногах и в бандане на чёрных волосах, затянутых в хвост. Существо кинулось ко мне с воплями: «Ах, ты, проститутка! Ты знаешь, что у нас ребёнок! Да я убью тебя!» И тут я поняла, что это жена Игоря. Контраст был настолько велик, что я застыла на месте. Люди стали озираться на нас, так как существо начало пулять отборным матом. Тут поезд остановился, Игорь подхватил свою жену и вынес её из вагона. Я поехала дальше.
– Девочки, некогда объяснять. Игорь приедет, скажите ему, что я отправилась в аэропорт, пожалуйста, не выдавайте меня, я – на вокзал! Побросав вещи в сумку, я расцеловала девчонок, пригласив их в гости, и Светка поехала меня провожать. Позже она-таки доехала до моего Дмитрова, и пожила у нас неделю. Ох, и певунья она была, и плясунья! Но сейчас мне было не до песен, – слёзы душили, и я еле сдерживалась, чтобы не зарыдать во весь голос. Здесь были и стыд, и боль, и злость на себя, – как я могла поверить, как, мне же не восемнадцать лет! Но любовь ослепляет и не таких дур, как я.
В кассе билетов не было, но проводница и начальник поезда поняли, что у меня что-то случилось и посадили в вагон. Дорогие мои киевляне, как же я люблю вас! Ваше радушие и способность откликнуться на чужое горе я запомнила на всю оставшуюся жизнь. Пусть пошляки посмеются надо мной, я знаю, чего они стоят. Москва давно превратилась в гнездо алчности и равнодушия, ей только и надо, что сожрать человека, обглодать его до скелета и выплюнуть в Москва-реку, превращённую в отравленный поток. А когда-то в ней даже стерляди водились… Ну, ладно, это ещё не конец истории.
Мать в свойственной ей манере утешала меня, мол, другого найдёшь, побольше поплачешь, поменьше… ну вы знаете. А Игорь приехал через несколько дней, встал на колени, и сделал мне предложение, сказав, что ушёл от жены.
– Она следила за нами, пока ты была в Киеве, ходила по пятам. Её отец – большая шишка на нашем заводе, ему сразу доложили, что я могу уехать с тобой.
– Ты точно уверен, что готов это сделать?
– Да. Только ты люби меня, я без тебя никто и ничто! Давай поедем на море, возьми отпуск.
И я взяла отпуск. Начальство было недовольно, однако я накопила отгулов ещё на месяц и могла забить на работу даже за свой счёт.
Вернувшись домой, я застала Игоря, лежащим на диване, бабушка приводила его в чувство.
– Что случилось?
– Да плохо ему стало, не пойму, в чём дело. У него тут какие-то таблетки, он их с собой привёз.
– Надо скорую вызывать! Я сейчас сбегаю!
Игорь открыл глаза и взял меня за руку:
– Не надо скорой. Я завтра уеду. У меня почки больные. Моя жена знает, что надо делать.
Я отвернулась и пошла плакать дальше, но слёзы задержались в пути или я их уже выплакала…
Наутро мы с Игорем молча доехали до Москвы, от вокзала взяли такси, у метро Аэропорт я вышла. Всё было кончено, птица любовь помахала белым крылом с чёрной отметиной. Я полезла в карман за платком и обнаружила там сто рублей. Отступные? За кого он меня принимал? В бригаде все вытаращили глаза, мол, ты же в отпуске! Я еле доработала до конца дня. Трижды звонила из Киева жена Игоря и кричала в трубку, что меня уволят без выходного пособия.
Через месяц в наше КБ приехали ребята из Киева, они сказали, что про меня часто спрашивает уборщица баба Клава:
– Где же та дивчина с цигаркою? Гарная така, ходила, як королевна на своих каблучищах! Приедет, чи ни?
Я спросила про Игоря, однако получила не очень приятный ответ. Якобы он долго болел, сотрудники пришли его навестить, а он закрылся в туалете, да так к ним и не вышел. Его жена-армянка принимала их на кухне в одиночестве.
– Забудь про него. Мы сами обалдели от этой истории. Карьера оказалась дороже любви, только и всего. Ты же разумная девица, прими это как курортный роман.
Время шло, я выздоравливала медленно и со скрипом, перебирая в памяти произошедшее. Однажды, по прошествии трёх лет, за которые я окончила несколько курсов, посетила все московские театры и побывала на закрытых показах кино, я возвращалась домой после какой-то творческой тусовки. В метро от другой двери на меня буквально уставился интересный парень, похожий на модного тогда «индейца» Гойко Митича, я потому и обратила на него внимание, что уж больно был похож и уж больно не мигал, не сводя с меня глаз. Вначале я подумала, что его впечатлила моя шапка-ушанка из лисы-огнёвки, но, когда я вышла из метро, Чингачгук последовал за мной и сел напротив в вагоне электрички.
– Я из Ленинграда, зовут Михаил, позвольте с Вами познакомиться!
– Хм, я как-то не рассчитывала.
– Ладно Вам, я же с добрыми намерениями! Вот мой адрес, приезжайте, покажу Ленинград. Вы были в Ленинграде? – он начеркал что-то на листке из блокнота и протянул его мне.
– Нет, не была. Мой любимый город Сухуми.
– Хорошо, в Сухуми поедем летом, а пока скажите, где Вы живёте! Говорите, а то мне некогда!
– В Дмитрове. Приезжайте и Вы, покажу Вам город.
Я шутила, как, мне казалось, шутит и этот незнакомец. Назвала ему адрес, и он тут же вышел на полустанке. Слава Богу, отделалась. Чингачгук был весьма шумным и напористым. Ему бы лошадь и томагавк для полного сходства с героем индейских прерий.
Конец недели, пятница, завтра уборка, готовка, маман не даст поваляться до двенадцати, ей всегда мало одной чистоты, надо, чтобы чистота-чистота. А готовить она и вовсе не умеет, это моя обязанность.
Проснулась я от настойчивого звонка в дверь. В комнату влетела маман и грозным шёпотом прорычала:
– Там к тебе пришли! Шесть утра, с ума сойти, даже я в субботу так рано не встаю!
В дверях стоял Миша-Чингачгук с букетом и тортиком в руках.
– Я приехал посмотреть Ваш город. Как Вас хоть зовут-то?
Тут высыпали все, – бабка с дедом тоже проснулись от настойчивого трезвона. Звонок у нас был очень ехидный, ещё со старой калитки.
Пришлось ставить чайник и начинать день с Мишиного тортика.
– А ничего посущественнее нет?
– Есть сыр, колбаса, масло…
– Давайте всё, понравится, женюсь.
Ну и наглец, только его здесь не хватало! Но было занимательно. Этакий Тунгусский метеорит, ворвавшийся в мою театральную жизнь.
Бабка была довольна, что у меня появился такой интересный кавалер, она была не чужда авантюризма, дед хмыкал и почёсывал лысину, а мать… Кто её знает, притворяться она умела, я редко угадывала, что у неё на уме. Таинственная персона, зацикленная на внешней чистоте.
Откуда в мире столько моралистов, если морали в принципе никто не придерживается? Моя мамочка – моралистка ещё та. Не так давно я спасла от неё одного сбитого лётчика, которого она подцепила в санатории. Он уже собирался разводиться и переезжать из Мурманска в наши Палестины под крылышко моей матери, которая изображала нежные чувства к седовласому дядьке, затянутому в корсет. Связь они решили держать через меня, лётчик позвонил мне на работу, и я, зажав трубку рукой, популярно объяснила, что ухаживать здесь за ним никто, подобно его жене, не станет. А потому не стоит неудачно катапультироваться во второй раз.
– Ты серьёзно, девочка, или в тебе говорит ревность?
– Какая ревность, мне просто страшно за Вас.
– Твоя мать сказала, что она меня любит…
– У Вас пенсия хорошая, вот и вся её любовь. Останетесь ни с чем в доме инвалидов.
– Спасибо! Почему-то я тебе верю!
– Не за что. Будьте здоровы.
Маман каждый день пытала меня, не было ли звонков, и в конце концов успокоилась на том, что все мужики скоты. Возможно, так и есть, я спорить не стала, но и женщины никому спуску не дают, большинство ищет свою выгоду, не думая, что у мужчин тоже бывают чувства, подчас, посильнее, чем у нас. Тем временем, Михаил затаскал меня по операм и балетам с заходом в театральные буфеты. Был он каким-то кандидатом каких-то наук, я не вдавалась в подробности, уж меня-то чужие доходы волновали меньше всего.
За последние три года у меня было много поклонников, я ковырялась в них, как коза в апельсинах, некоторые звали замуж, но что-то я не горела желанием. Дипломат, похожий на малосольный огурчик в пупырышек, переводчик с бабьей фигурой, ревнивый сотрудник с бегающими глазками, ещё один женатик, у которого супруга «не имела связи с природой», а попросту была беременна, – все они были для меня на одно лицо, не представляющее никакого интереса.
– Тебе и нужен дипломат, кто тебя такую умную дуру выдержит. Тебе и нужен переводчик, будешь ездить по разным странам. Тебе и нужен военный, будет тебя, неряху, муштровать! – маман всё всегда знала лучше меня. Любовь была для неё хороша только в обрамлении багета из денежных купюр, хорошей мебели, обильных яств и импортных шмоток. Наверное, по-своему, она была права, недаром жизнь её была наполнена не только мужским вниманием.
Чингачгук выгодно отличался на фоне всех моих соискателей своим размахом. Он был хорошим рассказчиком, однако при своей недюжинной фигуре так активно размахивал руками, что мне казалось, вот-вот проломит дверной проём или окно.
Он то и дело порывался меня удивить. Однажды чуть было не купил мне дублёнку в какой-то подворотне в Столешниковом, я еле успела схватить его за руку. Но сердце моё молчало. Однако я думала так: «Может быть, выйти за него, да родить ребёнка? Мне двадцать восемь, скоро вообще будет поздно, а детей я люблю, вечно вожусь с чужими, и они ко мне прикипают, надо же куда-то расходовать свою любовь, так уж лучше сюда, и будет у меня родная душа». И вот, когда я уже хотела откликнуться на предложение Михаила, он уехал в Ленинград. У него кончилась командировка.
– Ну и слава Богу, значит, не судьба!
Как-то раз, по прошествии нескольких недель вернувшись домой на выходные, я застала в гостиной полный разгром. Чугунная кастрюля из-под тушёного мяса стояла на журнальном столике, рядом валялась грязная посуда: два прибора, два стакана, вилки, ножи, салфетки, всё в кучу.
Вошла бабушка:
– Жених твой приехал.
– И где же он?
– А он с твоей матерью выпил-закусил, и оба куда-то ушли.
Бабка смотрела на меня своим ведьминым взором, как будто она сказала меньше, чем думает, я знала этот взгляд, не предвещающий ничего хорошего.
– Да ну тебя, бабушка, не может этого быть!
– Посмотришь.
Наутро я встала, приняла душ и стала сушить волосы перед зеркалом в прихожей. Заскрёбся ключ в замке, дверь отворилась и на пороге возникли моя мать и Чингачгук. Они стояли в обнимку, смеясь, но оба мгновенно изменились в лице, увидев меня.
– Ты же говорила, что останешься у подруги! Нет, это хорошо, что ты приехала, маман засуетилась и стала развивать тему, – А мы выпили, я решила познакомить твоего жениха со своей знакомой, ты же помнишь Ольгу Карповну! Она недавно вернулась из Сирии, вот мы насмеялись, столько анекдотов! Было поздно возвращаться, нам на полу постелили, а утром муж Оли отвёз нас домой. Мы сейчас что смеялись-то, Мишка как увидел милицейскую «канарейку», так аж поскользнулся и упал, ведь муж у Ольги мент, представь, как весело получилось!
Вот он уже и «Мишка», «мы», «нас», почти родня, ёптыть, я почти собралась, осталось только надеть пальто.
– А ты с нами завтракать не будешь?
– Нет, завтракайте без меня!
Я поцеловала бабушку под её: «Ты это так оставишь?» и уехала в Москву. Нет, мне никого не хотелось убить, как говорят, я уже прибилась. Попробуйте долго нажимать на синяк, очень скоро вы перестанете чувствовать боль. Никто за мной не побежал, как тогда в метро, да и не стоило. Я не знала, что говорить, и надо ли вообще.
Какое-то время я пожила у подруги в Тушино. Нас связывала многолетняя дружба, поскольку Лариса не была слезливой барышней, готовой поплакать дуэтом, нет, она была старше меня, на мужчинах собаку съела, и не придавала им решающего значения. Я набиралась у неё ума.
С Ларисой было просто и задушевно. Гродненская еврейка, она была подвижна, несмотря на свой увесистый организм, и обладала потрясающим чувством юмора. Ей я могла доверить любую тайну, которую она рассматривала, как хрустальный шар, и или давала мне морального пенделя, или помогала разрулить ситуацию. В отличие от матери, она никогда не нажимала на мои болевые точки.
– Плюнь и разотри, что, первый раз она тебе гадости делает? Могла бы и привыкнуть. Ты же не можешь её изменить? Родила бы ребёнка, было бы на что энергию тратить. Посмотри в окно, вон они идут, эти хозяева жизни, я уверена, что все они кобелируют за незначительным исключением. И это потому, что любовь – понятие эфемерное, она, как переводная картинка, смотришь на неё сухую – рыцарь на белом коне, а намочишь и снимешь бумажный слой, – под ним Ванёк из-под магазина. Я тебе говорила, выходи за югослава и уезжай, красивый был парень.
– Но мы плохо понимали друг друга, я так не могу. А на кого я бабку с дедом оставлю? Они же не молодеют. Мать им постоянно скандалы устраивает, изводит, как только может. Если я продукты из Москвы не привезу, они с голода помрут.
– Ну, тут я тебе ничем помочь не смогу.
– Я побуду пару дней, мне надо прийти в себя.
– Да, ради Бога. Пеки пирожки, я по ним соскучилась.
Когда я вернулась домой, было тихо и пахло валокордином, бабушка слегла.
Мишку как ветром сдуло. Мать смотрела на меня с ехидной улыбкой, готовая начать новый скандал, но я молчала. Мне было достаточно мигреней в юности, когда я от боли не могла повернуть головы, и на учёбе спасала только фотографическая память. Не всем так везёт.
На работе мне предложили турпоездку в Карелию через Ленинград. Я вошла в плацкартный вагон, забитый окабинцами, места не были распределены заранее, я явилась за пять минут до отправления, и мне досталась полка у туалета.
– Иди в конец вагона, – ядовито сказала тётка из соседнего отдела, там мальчики из цехов.
Типа, парии. Мне было по барабану.
Мальчиков было трое. Они были такие же «мальчики», как я девочка. Один – русский богатырь с пшеничными усами и мужественной челюстью, двое других помельче и менее фактурные. Я бы сказала, вообще невыразительные.
Два Саши и один Витя, легко запомнить.
Саша с пшеничными усами открыл портфель из кожзама и начал выкладывать на столик курицу, завёрнутую в фольгу, шмат сала, варёные яйца и бутылку водки.
– Будете с нами? – обратился он ко мне.
– Буду. Спасибо.
– Какая-то Вы неразговорчивая.
– А вас какие темы интересуют? Диплом «Шарнирная балка крыла изменяемой геометрии», интересно? – мне совсем не хотелось общаться.
Но после второй рюмки стало тепло на сердце и «мальчики из цехов» уже не казались опасными. Они на меня не покушались.
Нам завидовали. Окабинцы ничего не взяли в дорогу, они ходили мимо нас в ресторан и сортир, и косились на яства на столе.
В Ленинграде нас поселили в гостинице на одну ночь и повели по городу. Мои попутчики болтались где-то поодаль, а вечером я наудачу пришла в Мариинский театр, и билетёрша продала мне билет в царскую ложу, удивительно, но факт, я сидела там одна в своей красной канадской куртейке с кленовым листом, так как её не приняли в раздевалку, она была без вешалки, к тому же, в театре было холодно. Получив порцию неповторимых впечатлений, я заснула, как младенец, будить меня пришёл Саша Иванов, гигант с пшеничными усами.
В тот же день он сделал мне предложение. Замуж я не собиралась, но подумала, что этот парень вполне сгодится для того, чтобы родить ребёнка. С этого всё и началось. Дальше были петровские места, Балтийское море, Петрозаводск и Рига, и снова Москва.
Саша Иванов поджидал меня у проходной практически ежедневно и однажды пригласил к себе. На его мать я особого внимания не обратила, женщина, каких много. Квартирка невзрачная, неухоженная, заставленная мебелью под завязку, да и не интересно мне это было. Мой кавалер был на год моложе, что-то он читал, как-то шутил, невеста не дождалась его из армии, – красивая девочка Лариса из детского дома, вышедшая замуж за художника, – что-то ещё про Сингапур… Это позже я говорила, что в апреле родились Ленин, Гитлер и Иванов. С Гитлером у Иванова была разница в один день, с Ленином – три.
Залетела я с пол оборота, – всё, что мне было нужно. Но Иванов проявлял редкую настойчивость. Он ходил за мной с видом обиженного бегемота. Однажды он затащил меня к себе в гости ещё раз, якобы для того, чтобы познакомить с самым лучшим другом. Друга звали Витя Евсеенко, это был рыхлый фитиль с рыбими глазами. Он включил ивановскую «ригонду» на всю катушку и уставился на меня, я попросила сделать тише. Через минуту увернула звук сама, Витя прибавил, я надела пальто и ушла.
В субботу Саша Иванов нарисовался на моём пороге. В руках у него была сетка с апельсинами, которые я терпеть не могла. Мало этого, где-то через час к нам пожаловал мой одноклассник Володя Колесник, с какого он припёрся, я даже догадаться не могла, мы не виделись со школы, адреса у него просто быть не могло. Вова принёс какие-то произведения своего искусства в виде дощечек с вырезанными на них фигурками. Нет, не в подарок, просто посмотреть и попутно сделать мне предложение выйти за него замуж.
И вот сижу я с чашкой чая, напротив меня Иванов, сбоку Володя Колесник, – два претендента на руку и сердце, – маман недоумевает, откуда у меня такая популярность в народе, но ей бы побыстрее спихнуть меня куда-нибудь и потому она весьма улыбчива и смиренна, как монахиня из монастыря кармелиток, за дверью тихо ходят бабка с дедом, дабы не спугнуть женихов своей инвалидностью. Естественно, я выпроваживаю соискателей, обещав подумать. Видимо, Иванова взбодрило появление конкурента и он усилил натиск. И тут подключились бабка с матерью, заметившие, что меня тошнит от запахов и я налегаю на солёное. Они прояаляют непривычное единодушие:
– Ты что, молоденькая? Тебе тридцать скоро! Принесёшь в подоле, ступай жить на три вокзала! Мы тебя с ребёнком не примем! – то и дело слышится изо всех щелей. – Саша такой красавец, на все руки мастер, токарь-расточник шестого разряда, это не хрен собачий, это заводская элита, да ещё парторг цеха, туда дураков не избирают!
Туда не только дураков, туда и негодяев избирают, – думаю я, однако ругаться не хотелось, у меня с детства бывали такие мигрени, хоть вешайся. Мать всегда говорила: «Голова – не жопа, завяжи и лежи!» Но и полежать она мне не давала, приходилось заниматься домашними делами, только вперёд. Через пару месяцев они меня сломали, и я согласилась.
Мы с Ивановым подали заявление. В КБ все ахнули, мезальянс был на лицо.
Я занималась народным книжным магазином, привозила альбомы с репродукциями из «Дружбы» на улице Горького, хорошо разбиралась в искусстве, а тут токарь-расточник… Не знаю, что обо мне думали сотрудники, однако толкований было много.
Иванов, заглядывая мне в глаза, сказал:
– Ты гениальная девчонка, я понимаю, но ты только пальцем покажи, что я должен прочитать, куда сходить, я всё сделаю, любить тебя буду всю свою жизнь, на руках буду носить, земли не коснёшься!
Я ему не верила, и оказалась права. А вы бы поверили? Впрочем, с кем не бывает.
Вообще-то согласилась я не только потому, что домашние проедали плешь, была ещё одна история, из-за которой мне было некомфортно оставаться одной и рожать без мужа. У матери случился высокопоставленный любовник. Где она его надыбала, Бог весть, может быть, когда голосовать ходила, хрен знает, ведь пункт для голосования находился в военкомате, короче говоря, к её ногам пал местный военком Петров. Любовь его была столь велика, что он постоянно что-то для нас доставал, – то мебельный гарнитур, то холодильник, то зимние сапоги, то отрывал от сердца бутылку марочного коньяка, поскольку его кабинет был заполнен шпалерами из ящиков с огненной водой, так как не вся молодёжь желала идти защищать Родину.
Полковник был давно и прочно женат, и маман иногда рассказывала, какой у его жены здоровенный нос. Сам полковник был невысок ростом, пузат, красотой не блистал и постоянно находился под мухой. У него была старая служебная волга чёрного цвета, а при ней водитель, Петров плюхался на переднее сидение, напевая о себе в женском лице: «Я ни в чём не виновата, об одном я думала…”, развернув фуражку кокардой назад. Наверное, военкому казалось, что это некие шик и вседозволенность, полагающиеся его полковницкому рангу. И вот однажды этот великовозрастный гусар явился к нам домой не один, а, как он отрекомендовался, с племянником. Наверное, они пришли посмотреть на польский гарнитур, хорошо ли он встал в нашей гостиной.
Бабка, горестно вздыхая, удалилась к себе, дед смачно плюнул и последовал за ней, а я осталась на кухне печь блины, поскольку было воскресное утро, и кормить всех завтраком вменялось в мою обязанность.
Племянник отличался от Петрова ещё большей округлостью лица и крысиным взором, ему было около сорока, и он был рыж, а потому конопат, вдобавок, у него были колбасные руки, покрытае рыжими волосами. Родственники уселись за стол напротив плиты, и я услышала за спиной громкий шёпот военкома:
– Ну что, нравится тебе эта тёлка?
– А горячей сковородой по морде вас никогда не били? – я развернулась к парочке с чугунной сковородкой в руке. Но в это время в дверь неожиданно позвонили. Звонок был резкий и непрерывный, к нему прибавились стук и громкие вопли. По двери молотило несколько кулаков, а также, по ней с чувством долбили ногами.
Маман кинулась в прихожую, последовала сцена из шекспировской драмы:
– Отдайте нам наших мужчин! – орали за дверью, – здесь давно пора красный фонарь повесить!
– Это мой мужчина, – отвечала маман, не уступая в децибелах…
Я схватила «племянника» за шкирку, открыла дверь, выпихнула пиздострадальца на лестничную клетку в объятия его супруги, закрыла поддувало и вернулась за полковником, но путь мне преградила мать с криком:
– А этого я тебе не отдам!
Петров немного посидел, насупившись, съел пару блинов и ушёл, не прощаясь. Бабка плакала:
– Какой позор, какой позор, от соседей стыдно, что ж ты, идиотка, дочь свою позоришь на весь город, кто её замуж возьмёт!
– Я всё равно его разведу, он меня любит!
– Да какая ж это любовь, он уже девке твоей обаря привёл! Думай своей башкой безудальной! Скотина ты, а не мать!
Этот случай тогда здорово ударил по моим нервам. В общем, всё свалилось в одну кучу, любишь-не любишь, а выпутываться из этого говна надо хотя бы ради будущего ребёнка, да и бабка после второго инсульта ходила чуть живая. Весёлые картинки, одним словом. Чувствовала я себя отвратительно. С одной стороны вся эта свистопляска, с другой – Иванов с ненавистными апельсинами зачастил в наши края. Вот так мы с ним и подали заявление.
И тут выяснилось, что надеть на торжественное событие Иванову нечего. И в магазинах на его могучую фигуру хрен чего купишь. Будущая свекровь попросила помочь Сашеньке «хоть что-нибудь достать», я позвонила родственникам, приехавшим из-за границы, они продали мне чеки для «Берёзки». Деньги на эту покупку я заняла, как-то так получилось, что у Валентины и Иванова их на тот момент не оказалось, однако меня клятвенно заверили, что вернут всё до копейки. Итак, мы объехали все московские «Берёзки» и приобрели серые брюки, тёмно-синий вельветовый пиджак и голубую рубашку с галстуком для Сашеньки, а мне – полушерстяное серое платье.
Я не собиралась одеваться, как непорочная дева, тем более, что никакого желания выходить замуж не испытывала. После росписи посидели у Ивановых дома за скромной трапезой, с моей стороны была только свидетельница с работы, со стороны жениха – вся его разлюли малина с Витей Евсеенко во главе, тот смотрел на меня пьяным зверем, собственно, с ним Иванов и лёг спать в первую брачную ночь, упал с софы и разбил башкой трёхлитровую банку с квасом, стоящую у батареи. Пол ночи свекровь собирала этот квас, а Иванов ходил писать в бар, думая, что это дверь сортира, а приведённый другом в туалет, ржал и окроплял всё вокруг продуктами своих возлияний. Ага, мне было очень смешно, как вы догадались? Наутро я услышала от свекрови, что денег она мне не отдаст, так как мы с Сашенькой теперь муж и жена, и все долги у нас общие.
Я подхватила ноги в руки и уехала домой, где у меня открылось кровотечение, и по скорой новобрачную увезли в городскую больницу. Маман развила бурную деятельность, позвонила в мой почтовый ящик, нашла того, у кого я занимала, и отдала долг. Сумма была приличная даже для неё. Она в то время работала закройщицей в меховом ателье. Как-то они там экономили на кусочках, из которых шили дефицитные каракулевые шубы, получались излишки, и в результате шуба продавалась налево.
Мишка включился в этот процесс мгновенно, он смикитил свою выгоду, а потому, поддерживал с моей матерью тесную связь. Он даже прислал мне в больницу белые хризантемы, баночку чёрной икры и тапочки на одну левую ногу. Такая тонкая издёвка, как я поняла.
В палате было человек десять. Кто-то лежал на сохранении, кто-то пришёл на аборт. Эти не стеснялись будить всех своими шуршащими пакетами, хлопаньем тумбочек и открыванием банок. Большинство женщин вообще не особо церемонятся с себе подобными, да и весь больничный быт весьма к этому располагает своей совковой циничностью.
Вы когда-нибудь пробовали ходить без нижнего белья с грубой пелёнкой между ног? Она многоразовая, с плохо отстиранными пятнами крови, дырявая и покрытая чёрными штампами на случай, если кому-то захочется её спереть. Попробуйте, это необычно и добавляет массу свежих впечатлений к облупленным стенам и железным койкам с продавленными пружинными сетками. Халаты в наивный затрапезный цветочек с длинными лямками, продетыми в дыры в районе предполагаемой талии и кожаные стоптанные тапки – вообще цимес. Да, что говорить, это и есть один из аспектов унижения будущих матерей страны советов, где все только и делают, что советуют, как кому жить и зачем.
Иванов приехал, как побитая собака, но я к нему не вышла. Мне передали авоську с апельсинами. Так я пролежала две недели, а после у матери появилась клиентка из Минздрава, которая прислала за мной машину и перевела в московский роддом, где была особая палата для блатных и где мне пришлось коротать свои дальнейшие дни и месяцы, полные впечатлений. Вы даже не представляете, как я была счастлива. Нет, я не шучу, для меня это было лучшее, что могла сделать моя мать, – я ото всех отдыхала. Я спала и летала во сне, а внизу подо мной бегала моя погоня-действительность, и тянула свои хищные руки, пытаясь схватить меня за ноги…
Беременная женщина – это особая система, симбиоз взрослого организма и крошечного зародыша, который растёт, овеянный надеждами на будущую автономную жизнь, и совершенно напрасно. Что получится из этого маленького червячка, один Бог ведает. Главное, что занимает ракету-носителя, будет ли здоров тот, кто помещён у неё внутри, однако этот космонавт со своим набором генов и хромосом, занят исключительно потреблением, и хорошо, если это прекратится с годами. Но на тот момент такие материи меня не занимали, главное было – вести себя осторожно, плавно и медленно. Страх потерять новую жизнь постоянно преследовал меня, я не могла понять тех, кто кидался животом на подоконник при появлении мужа за стенами больницы.
Через некоторое время из роддома меня перевезли в институт акушерства и гинекологии им. Сеченова, где перед главным ходом сидит памятник профессору, скрестив бронзовые ноги и сложив на животе могучие руки. В окно четвёртого этажа была видна малолюдная улица, которую каждое утро поливали водой.
– Хорошо было бы жить на этой улице, – подумалось мне.
Была весна, пахло тополиными почками, витаминами, хлоркой и больницей. Ультразвук показал предлежание плаценты и «плод» женского рода. Людмила Евгеньевна Мурашко, зав. Отделения невынашивания, курировала мою беременность и мы подружились.
– Будет кесарево, сделаю сама, не переживай, – утешила она меня.
В палате нас было шестеро: жена въетнамского посла, у которой плод прикрепился снаружи матки, – последствие использования американцами химических боеприпасов, правнучка Патриарха Тихона, застуженная во время путины на Дальнем Востоке, дочь известного артиста, не считавшаяся ни с кем и ведущая себя крайне вызывающе, армянка Эля с близнецами внутри по третьему кругу, муж которой передавал нам невероятные груды фруктов и всевозможной еды, и я, попавшая в это изысканное общество каким-то непонятным образом. Ещё одну не запомнила.
Если в роддоме я наслушалась трагических историй подруг по интересному положению (должна сказать, что на сохранение никто просто так не попадает), то здесь было гораздо веселее. Во-первых, я служила переводчиком своей соседке Эле, говорящей на плохом русском, например, мало кто понимал, что «полестница» – это поясница, а я понимала. Во-вторых, только я могла осадить наглую дочурку знаменитости, терроризирующую всё честное собрание, и по запаху найти в её тумбочке сгнившие гранаты. В-третьих, я знала массу смешных историй, способных отвлечь от тягостной неизвестности кого-либо из присутствующих, время от времени впадавших в хондроидное состояние.
Правнучка Патриарха тоже была кладезем неизведанного, например, у её бабушки сохранились стенограммы первых съездов большевиков, из которых становилось ясно, что вождь пролетариата является пошлым матерщинником, к тому же, со слов той же покойной старушки, правнучка поведала нам, как Ульянов стал Ленином. В Санкт Петербурге жила бывшая пассия Владимира Ильича с университетской поры – Натали Ленин, и, бежав от ареста, будущий вождь заночевал у неё и назавтра двинулся за границу с украденными документами Николая Ленина, брата подруги.
Ещё было занятно послушать о том, как правнучка участвовала в путине. На трейлере, выходящем в море, в основном, работают женщины, а из мужчин есть только капитан, да пара-тройка матросов, которые уже заранее распределены между тётками, и не дай Бог положить глаз на чужое тело, тебя запросто смайнают за борт. Кильки и шпроты, которые лежат в баночках аккуратными рядами, укладывают женские руки, вес определяется на глаз, и, если проверяющий, взявший одну случайную банку из множества, находит перевес или недовес, то вся партия бракуется и высыпается в море. Такие пироги с котятами. Зачем мне все эти знания? Да просто интересно.
А заодно, я так подошла к котятам, вернее, к кошке. Какими-то неведомыми путями серая пушистая кошечка оказалась на дереве напротив, она повисла в развилке на уровне наших окон, практически растянувшись между ветвями. Листочки только-только начали вылупляться из почек, и кошку хорошо было видно не только мне, но и воронам, которые сжимали вокруг неё хищное кольцо. Я бросала в ворон апельсины, на какое-то время отпугивая их от несчастной кошки, плескала водой из графина, махала руками, кричала «кыш», но всё было напрасно. Кошка, казалось, была обречена. Утром третьего дня я, как обычно, заступила на дежурство по кошке. По улице двигался грузовик со «стаканом» на ножке, из которого работяга вывешивал флажки на уличных фонарях. Предстоял пролетарский праздник солидарности и труда.
– Эй, труженики! Мужики, господа-товарищи! Обратите на меня внимание! – закричала я в открытое окно, – достаньте кошку с дерева! Пожалуйста, пожалуйста, я заплачу!
– А сколько? – человек в «стакане» поднял голову с неподдельным интересом.
– Пять рублей! Больше у меня нет! – бутылка водки стоила три шестьдесят две.
Кошка была спасена. Прижимая животинку к груди, мужик спросил, как мне её передать.
– Отпустите её, просто поставьте на землю! – я завернула конфету в пятёрку и, прицелившись, бросила вниз.
– Как отпустить? За что же ты заплатила?
– Ни за что, отпустите кошку, она Вам спасибо скажет! – мужик с недоумением покачал головой.
– Может, ещё чего?
– Спасибо, у нас уже есть всё, что хотели.
В это время уборщица баба Маша дотирала пол в нашей палате. Она внимательно посмотрела на меня и сказала: «Никакого кесарева, ты родишь сама». И правда, следующий ультразвук показал, что плацента поднялась на два сантиметра и меня незамедлительно отправили в санаторий для беременных.
Об этом месяце можно было бы написать роман, но я ограничусь самыми яркими впечатлениями. Перво-наперво хотелось бы отметить настоящее свинство моих соотечественниц, считающих, что им все на свете должны, особенно, уборщицы. Я считаю, что убрать за собой проще всего, стыдно оставлять следы жизнедеятельности напоказ, но, видимо, я не эталон. Нет, у себя дома пожалуйста, – пыль лежит и ты лежи, не возбраняется, но в колхозе, где ты, как минимум, не одна, гадить в биде – это верх гадства.
Мы ходили по окрестностям Сокольников, нагуливая кислород и заходя в местные магазинчики за вкусностями, но однажды наткнулись на дяденьку, предъявившему нам свои причиндалы. Он вылез из кустов с воодушевлённым выражением на бледном лице и двинулся в нашу сторону, размахивая тем, что обычно прячется в трусах. Видимо, его возбуждал вид беременных женщин, а мы-то чего не видели? Драпанули, придерживая свои объёмные животы.
Дяденька не унялся и стал приходить к нашим окнам. Оказалось, что неподалёку от санатория для беременных располагался стационар не вполне помешанных, а так, – не буйных извращенцев. Видимо, с воспитательными целями: и нам весело, и извращенцам не шибко тоскливо.
Иванов дважды приезжал, чтобы вывести нас погулять. Одна из моих соседок, жена военного из Калининграда, спросила, не стыдно ли ему идти в окружении четырёх беременных женщин, на что он ответил:
– А пусть думают, что это всё моё! – набирал очки, прямо скажу, старался. Напоил нас пивом у ларька, понравился моим подругам своей красотой, так сказать, взбодрил меня общественным мнением.
Приехав в третий раз, Иванов зашёл в палату, сунул мне в руку букетик полевых цветов и сказал, что сильно торопится. Я вышла вслед за ним и увидела, как он садится за руль автомобиля, на пассажирском сидении которого расположился вдребезги пьяный Витя Евсеенко, главный друг Иванова, о котором я ещё не раз упомяну, а пока у меня была одна забота, хотя кошка с того злополучного дерева, поскребла коготком в районе сердца.
Бывают люди прозрачные, как хрусталь, какой бы гранью они к вам ни повернулись, от них идёт свет. Почему не пишу о них? Этот свет нужен мне самой, да и что можно написать о хорошем? Вы замечали, что отрицательные персонажи занимают в нашей жизни гораздо больше места, чем положительные? Они, как чёрные дыры, поглощающие наше время, наши эмоции, они приклеиваются к нашему бытию намертво, стараясь откусить от него всё то хорошее, что накоплено за годы. И писать о них можно бесконечно, ибо они просто под завязку набиты тем, что есть в этом мире неправедного, лишнего, того, что погружает нас в вязкую пучину греха, куда не проникает солнечный свет. Они меняют нашу жизнь с плюса на минус, они доставляют нам массу неприятностей и боли, но сами при этом остаются невозмутимы, как будто, так и надо. Совесть в них не живёт, она задыхается от их миазмов.
Я только отдалённо вошла в орбиту новых отношений, но уже почувствовала неладное, и это неладное отложило во мне свой ядовитый плод, которого я ждала, как манны небесной, сохраняя его, лелея его, мечтая о том времени, когда смогу прижать его к себе, как самую великую драгоценность. Хотела, – на тебе, получи и распишись, некого упрекать.
Впрочем, счастье тоже бывает разное, вопреки утверждению, что все семьи счастливы одинаково, я никогда не требовала от жизни ничего сверхъестественного и довольствовалась тем, что есть.
– Ты не умеешь завидовать, а потому ничего путного из тебя не получится, – говорила мне мать, – ты деньги не любишь, и они тебя не любят, эти чувства взаимные.
Скорее, я даже внимания не обращала на тех, кому можно было бы позавидовать, я их просто не видела. Но они меня видели, увы. Я постоянно кого-нибудь раздражала, мне не верили, что можно довольствоваться простыми вещами, не искать идеала и не пытаться что-то отнять у других.
Была у меня приятельница Лида Шляхова, она работала в соседней бригаде. Про таких говорят «строит из себя невесть что». Манерная Лида имела милое личико, короткие ноги и недостижимую мечту стать гетерой. Она и стала ею, правда, в её собственном понимании: ходила за мной на все театральные тусовки, спала с моими приятелями и даже вышла за одного из них замуж, но после разочаровалась и отправила его на севера, так как ей вечно не хватало денег. Ещё одна, Ира Тихонова, далеко не красавица и не умница, но проныра, принявшая предложение стать секретаршей директора завода, от которого я отказалась, получила квартиру в заводском доме, импортную мебель, посуду и прочее, чем очень гордилась, хотя её должность обязывала ублажать всех командировочных друзей начальника. Самая любимая подруга ещё со времён учёбы, тоже Ира, вышла замуж за «сына работника ЦК», сразу переехала на Кутузовский, дважды в неделю имела кремлёвские заказы в больших красных сумках из «Берёзки» со всевозможными яствами, невиданными в пролетарских магазинах, и полоумную мамашу, взявшуюся уничтожать Иркиных подруг одну за другой посредством угроз по телефону. Я даже не сразу поняла, кто мне названивает, Ирка просила прощения, но дружба завяла на корню. Свидетельница на свадьбе – не родня, а возможная соперница, решила Иркина мамаша, вдруг красные сумки уплывут в другие руки…
Нельзя сказать, что я была всем этим угнетена или сильно разочарована, но как-то неуютно себя чувствовала среди подобного счастья. Рождение ребёнка виделось мне моим настоящим предназначением, всё остальное не имело никакого смысла. И вот я снова в роддоме, и мне вызывают роды, так как в институте невынашивания решили, что ребёнок и без того слишком велик, короче, считали, считали и высчитали, решив, что пора. Вечером начались схватки, воды отошли, но докторам хотелось кому спать, кому домой, а потому меня усыпили, и всё закончилось. Я для них была дровами для их производственных печей. Впрочем, все мы в этой стране были подопытными кроликами, не более того. Конвейер работал безотказно, абортницы конкурировали с роженицами количеством и красотой…
Наутро явилось нечто высокое и белое в синей бирюзе, оно посмотрело на меня из своего далека и вымолвило: «Тебе предстоит находиться в родах дня три, не меньше!»
– Три дня? Да воды уже отошли!
– Ещё одна умная? Что же вы все из блатных родить не можете по-человечески?
– А по-человечески – это как?
Белый халат скрылся за дверью, а я осталась наедине со своими мыслями. Страх подкрался к горлу, я не знала, что делать, – встать и пойти искать кого-то из персонала? Но тут в палату заглянул Лев Давидович, зав. отделением. Я схватила его за руку:
– Умоляю Вас, примите у меня роды!
– Так ведь у тебя ни схваток, ни потуг, какие роды?
– Вчера всё было, мне вызывали схватки, а после усыпили, я проспала всю ночь.
– Как такое возможно? Кто это сделал?
И тут начался шухер. Капельницы, окситоцин прямо в нос из пипетки каждые полчаса, – потихоньку-полегоньку процесс пошёл. Я не кричала, только перебирала конечностями от боли, стараясь помочь Льву Давидовичу и не капать ему на нервы. У заведующего был выходной, а у меня день рождения. Звёзды сошлись на половине второго и родилась Катя. Подарок с пуповиной в десять сантиметров (уникум), пятьдесят два сантиметра, три шестьсот весом и девять баллов по шкале Апгар. Я лежала и слушала, как какая-то женщина блажит в соседней родилке:
– Да будь он проклят! Чтоб я ему ещё хоть раз дала! Все мужики твари! – а дальше отборный мат и другие изыски подворотни.
Я попросила у нянечки воды и поинтересовалась, кто же это так надрывается, оказалось, что рожала я параллельно с советской знаменитостью Маргаритой Тереховой – любимой актрисой народных масс, практически – королевой экрана.
И тут я узнала, что кормить детей никому не приносят в течение трёх суток. Все сцеживаются, молоко смешивается, и младенцев поят из бутылочек этим суррогатом. Всё ценное, что предназначалось конкретному ребёнку из конкретной сиськи размазывалось на всех. Это, так сказать, первый совочный урок новоявленному организму по превращению его в равномерную серую массу. Таким образом, от волнений у соседки по койке перегорело молоко. Она рыдала и этим только усугубляла положение. Грудь у неё была совсем маленькая, она терзала её над выданной стеклянной банкой, однако ничего не могла оттуда выдавить. Когда нам, наконец, принесли детей, горю её не было предела. Я надела Катю на один сосок, а малыша соседки – на другой, так мы решили проблему. Молока у меня было, хоть залейся. Вот только было непонятно, какого лешего нас заставляли мазать соски зелёнкой, ещё один элемент садизма? Или чтобы у детей были проблемы с почками? Всю неделю я кормила двоих пупсов с налётом бриллиантовой зелени на крошечных ротиках.
Иванов передал записку, в которой было накарябано, что он поблагодарил Льва Давидовича бутылкой коньяка. А что я могла сделать? Дурдом на выезде, – Катя стоила Иванову меньше десяти рублей. К выписке явились всем скопом: маман, передавшая мне стёганые одеяльца, пелёнки и распашонки, свекровь, уныло согнутая под тяжестью букета, Иванов, сияющий, как медный самовар, и Витя Евсеенко с саркастической улыбкой. Маман схватила кулёк со спящей Катериной и скрылась в недрах такси, я последовала за ней, Иванов, изумлённый до остолбенения, сел рядом с водителем, и мы тронулись, оставив позади роддом, свекровь, любимого ивановского друга, букет и накрытый стол, которым Валентина Ивановна собиралась порадовать приглашённую родню, а заодно попросить у меня прощения.
Интерес к внучке у матери пропал сразу, как только она перенесла её через порог и вручила Иванову. Надо отдать ему должное, он самолично сделал детскую кроватку – жуткий дефицит в восьмидесятых, а также, выточил из металла обалденный аквариум с колоннами на триста литров, которые вскоре появились в дмитровской квартире. Пеленать меня учила сестра Евгения, к которой мы с Катей убегали на буднях от недовольства матери. Ребёнок её раздражал, а ещё больше её раздражало то, что я практически не сплю, прислушиваясь к дыханию дочурки. Для меня этот кусочек человеческой плоти был драгоценным чудом, ему теперь была подчинена моя жизнь. Рыбок я полюбила тоже, и не только за их красоту, но ещё за молчание. Мать умела закатывать скандалы на ровном месте, а тут ещё целых два инородных тела подселились к её благополучию.
Мы с рыбками занимали гостиную, но маман выпихнула нас в девятиметровую комнату, как ни пыталась бабушка её усовестить:
– У меня тоже есть своя личная жизнь, я не собираюсь от неё отказываться! – кричала маман. Рыбок она оставила себе. На меня ничего не налезало, как в том анекдоте про Василия Ивановича, и мать отказала мне чёрное зимнее пальтецо с лисьим воротником с барского плеча, – на дворе уже выпал снег. У меня появилась приятельница, жена военного, с двумя суматошными пацанами. Этих жён военных было полно, так как служивых в СССРе всегда до фига и больше, самая востребованная профессия – защитник Родины, вот от кого и от чего, сведения расходятся. Короче говоря, мы подружились и Рита запала на наш аквариум, что конкрено выручило меня в дальнейшем.
Иванов ездил на работу, – два часа с лишним в один конец, – и его сырой организм с этим неважно справлялся. Несмотря на полусонное состояние, он старался быть мне полезным, по выходным даже что-то готовил и стирал пелёнки с подгузниками. Это сейчас они пластиковые-на-выброс, а тогда все пользовались марлей, которую после стирки надо было проглаживать с двух сторон. Иванов был крупным мужчиной, он пыхтел в унисон с утюгом и занимал практически всю кухню, что сильно раздражало мою мать.
– Ты лентяйка, – выговаривала она мне, – тебе бы только с ребёночком заниматься, совсем обнаглела, мужик ей пелёнки гладит!
– Тебе никто ничего не гладил, кроме жопы, вот ты и бесишься, – отвечала ей бабушка.
И скандал начинался. С каждым днём обстановка становилась всё взрывоопаснее. А тут ещё пожаловал старый знакомый матери, которого перевели на вольное поселение под Краснодаром, и он отпросился в отпуск на несколько дней. Я ничего против него не имела, дядька он был очень приличный, из профессорской семьи, когда-то подарил мне сборник О, Генри и пару кусков белого янтаря, но смолил по-чёрному, и дым тянуло в нашу девятиметровку.
– Владимир Иванович, не могли бы Вы выходить на лестничную клетку с Вашим беломором? Ведь у меня грудной ребёнок!
– Прости, конечно, я выйду, как-то не подумал…
– Сиди, Володя, кури здесь, кому не нравится, оденутся и пойдут гулять. Я и так её борова терплю, вот и она потерпит, – матери было в удовольствие начать перебранку, а я боялась, что у меня пропадёт молоко. И я сказала Иванову, что готова переселиться в Москву, чем весьма его обрадовала. Но вначале решено было окрестить Катюшку в той церкви, где когда-то крестили меня, собственно, она одна и была, зато не закрывалась ни при каком режиме. Там служил отец моего одноклассника Вити Ляшко, чистенького и неразговорчивого мальчика, которого придурки пытались дразнить, но от Вити всё отскакивало, как от стенки горох. Вот на кого мне сейчас хотелось быть похожей.
В крёстные Иванов пригласил супружескую пару, хоть это и было не по правилам, но зато Витя Зайцев был его школьным товарищем, а его жена Люба, деревенская девушка, православной верующей, они никак не были связаны с нашим заводом, где Иванов являлся парторгом цеха. Ему бы не поздоровилось за данное мероприятие. Зайцевы сами очень хотели детей, будучи женаты уже пять лет, однако мать Виктора участвовала в ядерных испытаниях под Челябинском, а потому её сын был бесплоден, что выяснилось немного позже.
Кате исполнилось три месяца, я уже приучила её писать над тазиком. Ничего сложного в этом нет, если относиться к ребёнку со вниманием. Все удивлялись и смотрели на это «священнодействие», как на аттракцион.
После крестин мы пообедали, я объявила матери, что уезжаю в Москву и освобождаю её от нашего присутствия. К моему удивлению, это выбесило её так, что она отобрала у меня зимнее пальто:
– Езжай, в чём хочешь!
Но, как говорится, голь на выдумки хитра. Наш трёхсотлитровый аквариум с рыбками ушёл к Рите в уплату за салоп до пят из зелёного офицерского сукна, а вязаная белая шаль – за мерлушковую шкурку, из которой мне в два дня сшили ушанку и воротник на салоп. Получилось весьма ничегошно и необычно для нашей провинции, а для Москвы – вообще эксклюзивно. Иванов нашёл на работе полуторку, на которую погрузили детскую кроватку, мои книги, бабкино пуховое одеяло и пару подушек, я попрощалась с сестрой и мы покинули наши негостеприимные пенаты навсегда.
– Запомни, эта квартира твоя! Не оставляй её своей матери, я умру, она всё просрёт! – сказала мне бабушка на прощанье. Но я выписалась и закрыла тему. – Бабуль, я буду к вам с дедом приезжать и привозить продукты, письмо идёт два дня, пишите! – я обняла бабушку, поцеловала деда и прошла мимо матери, стоящей в дверях гостиной со злым выражением лица.
Моё отношение ко всему произошедшему? Одним коротким словом из семи букв – «некогда». У меня родился ребёнок, думать можно, однако не стоит заморачиваться, иначе молоко пропадёт, а Катька такая жадина, высасывает обе груди сразу, и пусть она после срыгнёт ровно половину выпитого, облив меня моим же молоком, однако не дать – чревато диким ором. Когда ей исполнилось три месяца, она начала закатывать скандалы ровно после вечерней «дойки». Орала так, что святых выноси, однажды я даже вызвала скорую помощь, и докторица, посмотрев на меня, спросила из-под очков: «А по жопе не пробовали?»
– Да Вы что, это же маленький ребёнок!
– Попробуйте, шлёпните её!
Я нежно постучала по розовой попке, раздался громкий визг.
– Сильнее!
Я шлёпнула посильнее, Катька замолчала.
– Вот видите, она просто издевается над Вами, у неё ни слезинки, надо же, какой характер поганый!
– Характер? – думалось мне, – да не может этого быть, какой характер может быть у грудничка, любимого мной до безумия?
Мне казалось, что главное – это накормить, одеть, погулять, спеть песню, рассказать сказку, обцеловать, а всё остальное третьестепенно и третьесортно, со всем остальным можно разобраться со временем, главное, чистота и спокойствие. Из последнего я могла обеспечить только чистоту, которая отвергалась свекровью, как вражеское вторжение. Мы с Ивановым спали раздельно, так как в десятиметровой комнате стоял свекрухин шкаф, больше похожий на пульмановский вагон, в разных углах – два диванчика из комиссионки, а на оставшемся пространстве – детская кроватка. Меня это вполне устраивало, однако супружеские обязанности время от времени напоминали мне, что штамп в паспорте – не простая формальность.
Новый год мы отмечали у Зайцевых. Второй Саша, тот, из поездки в Карелию, развёлся с женой и привёл на смотрины свою новую пассию: кудрявенькую вертлявую недалёкую девицу, встревавшую во все разговоры. У неё уже был ребёнок, – маленький мальчик, похожий на майского жука, только без усов. Он носился по коммунальной квартире, заглядывая в комнаты зайцевских соседей, и приносил оттуда бутерброды, мандарины и конфеты, и в конце концов наколядовал столько, что эти подношения еле поместились в сумку его матери, куда она с довольным видом запихивала соседские дары. Разумеется, эта женщина никому не приглянулась. Хотя прежняя жена Кондратьева тоже звёзд с неба не хватала, но, как я поняла, к ней все уже привыкли, а к этой ещё нет. Я в этой компании и вовсе выглядела чужеродным элементом, несмотря на то, что не была коренной москвичкой, однако все реплики ивановских друзей сводились к бытовым темам, а я этого не любила и потому не знала, как поддерживать разговор.