Читать онлайн Два поцелуя. И ветер. В лицо. И смех, и слёзы, и… (18+) бесплатно

1. SORRY, SANDRA…

Не помню, забыл, в какой это произошло день. Сидел на палубе, прислонившись спиной к барбету артустановки. Грел босые ноги об приятно-тёплую обшивку, и зажмурившись, подставлял лицо горячей тропической голубизне.

Звуки аврала выдернули из сладкой полудрёмы. Не открывая глаз, наслаждаюсь последними секундами покоя. Голос дежурного по низам «Мамонта», усиленный динамиками – «Принять корабль с правого борта!», – и загудевшие от сапог трапы и палубы окончательно возвращают к действительности и поднимают на ноги.

Хорошо – никуда бежать не надо, уже на баке – здесь моё место по швартовому расписанию. Жилет, – да ну его на фиг, чай не крейсер принимаем, да и без него парилка.

Ромка боцман с Каримычем, надев жилеты и рукавицы, пялятся в сторону бонового створа. На внутренний рейд из-за бонов, влетает СКР из нашего дивизиона. В дыму дизельной отработки, под вой в холостую пожирающих топливо турбин, с ходу швартуется к нам вторым бортом.

Патрулировали подходы к порту. Из прибрежной полосы джунглей обстрелял кто-то. И попал то – всего один снаряд, разорвался на рубке. Изрешетил крыло мостика и находившегося там сигнальщика. Никто больше не пострадал, только парень – в клочья.

Смотрю на суету с носилками, перемазанное кровью железо. Бледный старшина бэ-че раз, что-то беззвучно кричит в микрофон; натягиваем с Ромкой леера на трапе.

Все, как ошарашенные, на рвоту не тянет, просто, как ударило. И всё. Омертвело внутри и вокруг.

Он первый. От него от первого отвернулась удача.

Может он был тихий парнишка, ходил себе в школу, бегал на танцы; а может, был мечтатель, поджидал принцессу, чтобы при лунном свете танцевать с ней; может ни о чём таком не думал, просто жил. А теперь умер, искромсан вдребезги, стал никчемной кучкой плоти.

Смотрю в голубизну липкого неба. Ветер мягко шелестит в антеннах, он приятно пахнет весной.

В чём-то ему, пожалуй, повезло – всего один миг агонии, и не мучиться много лет. Он и вскрикнуть, наверное, не успел…

…Отрываю побелевший палец от курка, захлебнувшегося пустотой магазина автомата. Посечённый свинцом бамбук за рисовыми чеками не колышется. «Угомонились, слиняли». Сползаю на дно окопа и с наслаждением откидываюсь спиной к стенке. Феликс надвигает каску на лоб, дёргает затвором и встаёт к брустверу, – его очередь наблюдать. Устраивается поудобней, и не оборачиваясь, продолжает прерванный несколько минут назад рассказ.

– Сандру я тоже так выбирал. А фули? От этих соплюшек – первочек одни сопли, да и обревётся вся пока доберёшься до последней резинки, а то и к прокурору с матушкой побегут. Нет, Санёк. На кой хрен мне, скажи, все эти порожняки? Хоть они все и лебяжьего покроя, но уж лучше я буду есть торт со всеми, чем дерьмо один. Видел бы ты мою кисулю! Как кошечка спинку выгнет и подставляется, дразнит. По спинке гладишь, а она аж мурлычет от удовольствия и сама к тебе подв… —

Зуммер вызова оборвал его. Голос штабного редика в наушнике:

Сокол, я гнездо, как слышите? Приём.

Справа долбанул короткой очередью мамонтовский ручник.

– Мамонтвою!!! – ору не вставая.

– Нормалёк, показалось – отзывается балагур «Мамонт». Слышу клацанье затворной рамы.

– Все в аут! Наблюдать! – деру глотку на своих пацанов, но уже без всякой злости.

– Гнездо, я Сокол, на приёме.

– Обстановка? – эт уже дежурный, Серега, торпедист из Ленинграда.

– Мошкара покусывает, отбрёхиваемся.

– Повнимательней там к вечеру, и не забудь оптику со своего гиперболоида закрыть, солнце с их стороны.

– Не учи отца…!

– Смена, как стемнеет, рандэву каждый час, не усните, кроты.

– Пошел ты, хорёк!

Достаю пачку индийских дерьмовых сигарет, на ощуп выдёргиваю «недобитый» бычок с «маришкой», прикурив, затягиваюсь и закрываю глаза.

Феликс продолжает свою вечную тему. Немного завидую его опыту в женском вопросе, потому никогда и не перебиваю. Пусть треплется, лишь бы не уснул.

Из головы не идёт тот – первый, ушедший. Один ушёл, второй, миллион уйдёт, а то и миллиард, пока война кончится. Средств – предостаточно. Если какой-нибудь задвинутый спец. «сшурупит», как их употребить одновременно, других войн уже не будет. Никогда.

Бессмысленное отчаяние поедает изнутри, вгоняя в печаль и ступор.

Закончилась бы война скорей… в этом месяце… или в следующем… тогда бы появилась надежда, чем скорей, тем больше надежды.

Сижу, не открывая глаз, слушаю предвечерних цикад, перебиваемых, изредка, короткими очередями. Пытаюсь представить свой собственный путь в мире, который будет «после»; интересно, будет ли для меня какое-то «после»? неизвестно. Пожить бы ещё немножко, подучиться, поумнеть, пожить в этом мире и, может чуток помочь воедино связать его, хотя бы внутри, в себе. Наверно и тот – первый, тоже ничего больше не хотел.

Сквозь веки вглядываюсь в небо, прошу «госпожу Удачу» быть рядышком, прошу очистить взор и прояснить разум.

И надеюсь. И страшусь. Страх всегда рядом.

И ещё есть любовь к этому миру, после того как увидел его изнанку, и понял его добро, правду и глубокое обаяние…

Над головой бъёт «калаш» Феликса, с ним гулко перекликается ручник боцмана на левом фланге.

«Господи! Когда это всё закончится»? Тошнит, жрать охота, надоело всё, обрыдло…

Уже непереставая, захлёбываясь пороховыми газами, яростью и страхом, слева и справа лупит вся траншея.

– Санёк, «косари» очухались – бросает через плечо Феликс, меняя магазин.

Подскакиваю к своему гнезду, сдёргиваю брезентуху с ветками и припадаю к окуляру прицела. По всему полю от бамбуковых зарослей рассыпаны тёмные фигурки. Прыгают с кочки на кочку, припадают в грязной жиже, стреляют, бегут пригибаясь. Но, вот – прижатые огнём залегли, замерли, готовясь к новому броску. Пока стихла стрельба, прочищаю горло глотком чая из фляжки и кричу всем:

– Ближе ста не подпускать, бошки не высовывать, все на одиночный и выцеливать! Мамонт! Сашко! – как зайцы поскачут – отсекай от рощи, лежачих не трогай!

В далёких кустах за полем, вспышка и облачко дыма отметили гранатомётчика. На мгновение опередил разорвавшуюся в районе левого пулемётного окопа гранату правый пулемёт, – и рвёт, кромсает не растаявшее ещё облачко дыма.

Хватаю автомат, спаренный магазин; на тревожный-вопросительный взгляд Феликса, киваю в сторону:

– Ромку гляну, не спи тут.

Бегу, пригибаясь по ходу мимо пацанов, матерю сумку с крестом, бьющую по ноге. Сквозь грохот не могу уловить привычный стук. «Левый молчит»!

Неприятный холодок поднимается из груди к горлу…

Боцман, стоя на коленках посреди окопа, трясёт головой и трёт глаза; голова и лицо, как у индейца – перемазаны грязью вперемежку с кровью.

– Рома?!!

– Пять баллов, старшой, песочком с гальками сыпануло, в бруствер гребануло. Дай водицы зенки продрать.

Отстёгиваю фляжку, – чай, лей весь, скоро смена.

В углу окопа растерянный минёр беззвучно разивает рот. Кладу руку на плечо – живой, Женёк? – Уже спокойней, кивает головой и хлопает глазами, протягивая руку к автомату.

– Каску надень. Работай. Одиночными.

– Ром?

– Иди на «мостик», «шкафут» в норме…

…Тщательно выцеливаю в перекрестье шевелящиеся в грязи бугорки. Выискиваю погоны и нашивки. Хоть и по уши в грязи, но упорно, метр за метром, продолжают ползти, подгоняемые офицерами.

Погон в грязи, не разберёшь. «Ага – в руке пистолет, – он»! Что-то кричит. Каска, плечо, переносица – мягко нажимаю спуск. Плотный сильный толчок; выстрела не слышу. Ищу следующего. На того не гляжу, знаю, в отличии от «калаша», такой ствол не оставляет шансов, им.

…стреляю, заряжаю, что-то кричу, снова стреляю, и вдруг – замираю, боясь глянуть влево. Не слышно Феликса. Долго. Противный липкий страх парализует тело. Уже зная, что это может означать, мотнул головой. И в тот же миг правую щёку, шею и ухо обжигает сноп горячих искр, – пуля, летевшая мне в глаз, вдребезги разбивает пластмассовый кожух и бленду окуляра.

Ничего не чувствую. На ватных ногах подхожу сзади.

– Витёк?… Уткнувшись головой в землю, медленно сползает мне на руки. Аккуратно кладу голову на цинк с патронами. Лицо спокойное, бледное. Пуля вошла в висок… не мучился… сразу… это хорошо… как тот – первый…

– Феликс? … Витёк? – Глажу его волосы, зову…

«Хорошо. Кому?! Господи! Что за фуйню я несу»?!!

Рвутся на поле и в роще эрэсы с корабельных батарей, надрывается рация: – Сокол, Сокол, почему не отвечаете?!…

«Кому э т о нужно? Им? Нам? Феликсу?! Ненавижу! Чтоб вы все сдохли! Блюди!.. Ненавижу»…

Вокруг притихшие пацаны; не могу удержаться, комок в горле, слёзы душат, – фули вылупились?! Работать!!! Мамонт, лево тридцать долбани под куст, по местам!..

– Не ори, Санёк. – Мамонт кладёт руку на плечо, – ушли косые, ответь базе, да хлебало перевяжи.

Безразлично киваю и приваливаюсь к стенке. Ищу глазами боцмана – кто ещё? – Ромка протягивает бинт, – все целы.

– Вот и скажи им; – закуриваю, руки мелко дрожат.

– Я Сокол, на приёме.

– Что у вас за шум, почему молчали? По меткам работнули пару залпов.

– Косые пёрли.

– Потери?

…

– Кто?

– Феоктистов.

– Смена выходит, машин нет…

– Сами донесём, отбой.

Может, всё-таки, кому-нибудь это нужно? Может, есть он, тот предел, которого никогда не достичь? Может, есть та ненасытная утроба. Которую необходимо заполнить этим, чтоб прекратилось это? Первый, второй, сотый, Феликс. Кто следующий? Но я не хочу быть последней каплей, даже в таком благородном деле. И никто не хочет, не смотря на «громкие» слова, – это противоестественно нам, людям. Никто не должен быть первым, и последним, и между ними.

И он не хотел. Просто, не думал об этом.

Жил. Мной, собой, мамой.

Липкие сумерки приятно пахнут весной.

А его рука никогда уже не выведет:

Латв. ССР, Рига, Межциемяс – 6,

Seiky, Sandra…

2. КАЙ – СЯ.

Ночь. Густая тропическая темнота постепенно рассеивается, сменив духоту на предутреннюю свежесть. Так и не принесла облегчения. Кубрик замучил, давит незримым его присутствием.

Накинув на плечи одеяло, сижу на баке. Под мерное поскрипывание швартовых – слушаю ночь, себя. Шаги вахтенного у трапа, изредка, перемежаются далёкой трелью палки об штакетник – пулемётными очередями.

…«А они-то в чём виноваты? За что я их? Переносица, грудак… готов, next – готов… Но. Если не буду я – то сделают они, со мной. И он – в перекрестье, и я – хотим жить, но каким-то невероятным стечением обстоятельств, необъяснимо сплетённой спиралью времени, рока и чьей-то воли, – поставлены в условия однозначности и необходимости, без вариантов! – действия – убивать. Чтобы выжить.

Нелепейшая необходимость. Значит, всё-таки – необходимо… Необходимость?! Чего?!! Кому?!!! Блудливая казуистика для отары, прыгающей в пропасть вслед за вожаком, – «он знает!» – уж эту-то твёрдую уверенность – не отнять. Даже страхом смерти, это и страшно. И не понятно. А, если… «не прыгать»? … Автоматически переходишь в разряд паршивых и… прыгаешь, после всех. Столкнут, подтолкнут. Не сделаешь это – сделают с тобой, это. А на твоё место найд…»

– Чего не спишь? – облокачивается на РБУ мичман Шкурин, он дежурит по низам.

Молчу. Не хочется нарушать целостность уютной оболочки-покоя словами. Глубоко вздохнув, достаёт пачку. – Покурим? – Горький дым родных «Столичных» отгоняет прохладу, согревает пальцы и… душу.

– Женат не был? – выдыхает вместе с дымом Петрович.

– Вроде, нет, девчонка была…

Вновь молча курим.

– Петрович, патруль по городу сегодня наш?

– На своих не нагляделся, мало тебе? Отдыхал бы.

– Всё равно не усну.

– Добро. Поставлю, помотайся, развейся.

– Да, Саня, вчера на носовом автомате, как стемнело – ленту заводили, так в приёмнике снаряд перекосило. В темноте не рискнули разбирать. «Бычок» по дивизиону заступил, ты – никакой вернулся.

– Разберёмся.

Из под козырька, тревожно, поедает меня глазами.

– Да не боись, всё будет нормально, – к подъёму флага уложимся – успокаиваю его.

– Петрович? – Оборачивается на трапе.

– «Косорезку» мою снесите армейцам глянуть, там прицел разбит.

– Лады, иди покимарь, до рассвета ещё три часа.

…Под крышкой приёмника блестит 20-ти миллиметровый снаряд, не дошедший сантиметра до тёмного зева казённика. С торца гильзы, подпёрт затвором, боевая пружина на взводе. Стоит нажать спусковую педаль, или запустить гидромотор… головка взрывателя ткнётся в казённик рядом с гнездом.

Вручную разворачиваю башню до мёртвой зоны, проверяю спуск – педаль свободно болтается, произвольного срабатывания не будет. Ручником аккуратно распускаю трос внутри пружины.

Долго не могу попасть штекером от шлемофона в гнездо. Наконец, – фиксирую, щёлкаю тумблером:

– Кэ Пэ два, я Бэ Пэ один…

– Кэ Пэ два, ГэКэПэ, я Бэ Пэ один…

– Бэ Пэ один, я ГэКэПэ, докладывайте!

– «Выстрел» трассирующий, взрыватель осколочный, изгиб в шейке гильзы тридцать градусов, на демонтаж и выемку двадцать минут; приступаю.

– Какая вероятность… ЧП?

– Никакой. Минимальная… Уже, да и гидравлику вовремя отрубили. «Аварийку» сыграйте.

– Один?

– Да!

– Броник надень. Шлем не снимай. Пишем. Пошепчи для истории.

Трель «аварийки» возвращает в рабочее состояние. Из свесившихся за борт стволов ударили тугие струи. Оглянулся: десятки глаз, всё замерло – в рубке, на палубе. «Цирк»!

– Ну, поехали…

– …агрегат ствола снял… тормоз откатника… отсоединён… вынимаю механизм ручного взвода… боевая пружина… толкатель… экстрактор… лапки, затвор… аут!

Перекусываю звено ленты клещами, вытягиваю её из направляющих в магазин. Протянул к «нему» руки и замер, тишина навалилась, только в ушах противный писк. Два килограмма смерти приятно холодят руки; мягко-мягко пробую посадку головки в гильзе, – нормалёк, мёртво.

– ГКП, я БП один, капсюль не задет, наколов нет, «выстрел» не аварийный, причина перекоса – дефектное звено ленты. Отбой.

– Добро!

Отключены пожарные насосы. Сигарета мелко дрожит. Из динамиков внутрикорабельной трансляции льётся красивый монолог-жалоба Пола на вечную тему:

– … «голос Америки» из Вашингтона, концерт популярной музыки, у микрофона Юрий Осмоловский…

Хорошо вещают. Филиппинский передатчик, тут рядом. И без «глушилок», не то, что в Союзе.

…Немонотонная насыщенность, необходимость быть постоянно собранным и готовым к чему угодно, – заполняет все свободные ниши сознания, не оставляя места праздным и отвлекающим мыслям.

В стареньком, но мощном открытом пикапе нас пятеро. За рулём Рауль, офицер кубинец, переводчик из военной комендатуры. Рядом представитель штаба обороны – милиционер Ван. Только по морщинам у глаз и можно сказать, что он старше нас всех. В ногах у него периодически «чирикающая» армейская радиостанция. Сзади на откидных сидениях вдоль бортов развалились, благо – места много, мы – два минёра из БЧ-3 и я.

С Раулем я уже не первый раз в патруле. Нормальный мужик, только улыбается редко. На бронзовом лице постоянно грустные глаза. Хоть и офицер, держит себя на равных со всеми.

Со стоны может показаться, что наша «Toyota» бесцельно мотается по городу, но это не так. Рация, прощебетав скороговоркой, заставляет менять маршрут. Мы и порученцы-курьеры при штабе, и извозчики при комендатуре, скорая помощь грузовик, в общем, – универсальная интеркоманда, готовая всем прийти на помощь, – дежурный автопатруль по прифронтовому городу военного времени.

До обеда возили раненых из госпиталя в порт. Там у пассажирского причала утром пришвартовалось госпитальное судно из Владика. На пол клали двое носилок с тяжёлыми, на сиденья сажали четверых лёгких, сами же, – свесив ноги, тряслись на бортах.

Возле комендатуры, пока ждём Вана, перекусываем. Рауль не ходит в офицерскую столовую. Жареную рыбу с хлебом запиваем холодным чаем из фляжек. Хлеб противный – спиртовой, но по такой жаре много и не надо, было бы что пить. Курим, расслабившись, молчим, или перебрасываемся ничего не значащими фразами. Вспомнив, достаю из подсумка банку сгущёнки, протягиваю Раулю, он её обожает. В ответ протягивает голландскую пачку с «маришкой».

– Thank s, Рауль!

– Буд здоров, – это у него вместо «на здоровье».

– Рауль, how many old are you?

– Тридцат. Ты, Алекс, в Охфорде не учитса?

– No, mister «Cheklet», middle school in Siberia only.

Мы с ним всегда так – он практикуется в «великом и могучем», я в инглише.

– С братом сем лет учитса толко, семя болшая. Мой малыши заставит учит полно школа, потом отдам Берлин или Москва университет.

Появляется Ван, машет рукой в сторону и лопочет что-то Раулю. – Go! – выдыхает тот.

Несёмся в сторону северной окраины.

– Школа. Просили хэлп, – перекрикивая шум ветра и двигателя наш драйвер.

Вдалеке, слева – подряд несколько разрывов снарядов. Со стороны порта заухали реактивные установки, зашуршали над головами невидимые «эрэсы». Испано-вьетская трескотня в рации перемежается матом. Навстречу, не обращая внимания на обстрел, катит тележку с травой старик. Ноги его босы, на голове старая облезшая американская каска.

Во дворе невзрачной одноэтажной школы галдят малыши. Толи играют, толи решают что-то. Увидев нас, бегут стайкой к зданию. Шальной снаряд разворотил угол, крыша просела, забаррикадировав окна и выход. Кто-то плачет в развалинах.

– Все живой, – сообщает Рауль, пообщавшись с чумазыми ребятишками. Оставив в джипе автоматы и скинув робы, начинаем разбирать груду завала. Босая ребетня дружно помогает. Через пол-часа из разобранного прохода начинаем принимать перепуганных и грязных малышей. Последними, прихватив пачку книжек, выбираются две учительницы. Одна постарше, с сединой, другая – совсем девчонка, хотя, кто их тут, недомерок, разберёт.

Приносят воду, молоденькая льёт нам поочереди. На ногах у неё кеды, армейская рубашка заправлена в брюки. А она – ничего, вполне могла бы сойти за нашу акселератку старшеклассницу.

Окидываю взглядом школу, неприглядный двор. Вся страна покрыта зеленью, а школьный двор пылью, утрамбованной землёй. И не только эта школа и этот двор, и не только здесь. Таких школ и у нас тысячи, маленькие и большие, обшарпанные, отслужившие своё, но всё ещё служащие, нечто чужеродное всему окружающему. Я ходил в разные, и в такую тоже. Предметы одинаковы, воспитание предельно заполитизировано, зарплата у учителей маленькая, но платится исправно. Здание и оборудование – старое, но живое. Ближе к центру школы получше, не такие обветшалые, как на окраинах. В новых микрорайонах обязательно и школы новые.

Не отъехали и ста метров, как сзади – в школьном дворе, оглушительно рвануло, шибанув горячей волной. Не разворачиваясь, Рауль гонит назад. Пыль и дым ещё не рассеялись, посреди двора метровая воронка; ревут и визжат малыши. Босые ножки лежащего на животе ребятёнка ещё дёргаются. Под уткнувшейся в пыль головой растекается чёрная лужа. Заворожено не могу оторвать глаз от затихающего тельца. Голос Вана встряхивает – Сан! Хэлп давай! – Бегу к нему. У стены, свесив голову, сидит молоденькая учительница. На груди огромное пятно крови. Глаза у неё от ужаса расширены; жива, и не звука. Кое-как расстёгиваю намокшую кровью рубаху. Белья под ней никакого. Кровь не чёрная, не венозная, но всё равно густая, и гланое – много, не видно рану. По скользкой жиже ощупываю от ключицы вниз кожу. Накрываю ладошкой грудь, девчонка застонала. То ли от боли, то ли от стыда – из глаз ручьём слёзы. Под соском рваная дыра.

– Ван! – Раскрыв мою сумку, подаёт ватный тампон и салфетки. Зажимаю пульсирующую фонтаном рану и бегло ощупываю живот – вроде больше нет.

– Ван, держи! – Пока он, задрав ей рубаху, держит тело на весу, туго бинтую вокруг спины. Ван аккуратно несёт её к машине, мы с ним, как мясники на бойне – перемазаны кровью. Навстречу Рауль с моими ребятами.

– Алекс, что?

– Will be live, but need hospital. What s there?

– Четыре мёртвые, раненые нет. Уже в машине ищу пульс на запястье; лицо бледное, дыхание прерывистое. В полузабытье то ли стонет, то ли плачет-скулит. Шок!

– Рауль, wait!

Ввожу ей в плечо сыворотку.

– Go! Lat s careful. «Как бы не загнулась», – крови много. Но хрипов нет, – значит не дошёл осколок до лёгких.

Сёстры в приёмном, явно европейки, – шарахнулись к стенкам при нашем появлении, но, увидев учителку, «допёрли», что не мы раненые. Тут же на кушетке кривыми ножницами стали резать промокшие от крови бинты и брюки; под ними нет белья, только перепачканное кровью бледное тело.

– Панове, прошу! – Вытолкала нас, видимо, старшая. Кое-как отмылись в туалете. Из штаба в порт отвезли почту, двух офицеров Вьетконга. Не спеша, катим к комендатуре. Все молчат, устали, накурились до тошноты. Жара постепенно спадает, скоро вечер. Всё-таки первый не был шальным.

«…Почему та школа у дороги такая, неказистая? Хотя, наверное, и не хуже, чем тысячи других по всему миру, и гораздо лучше, чем, вообще, отсутствие школ.

Из всех зданий в государстве школы должны быть самыми красивыми. Строить и содержать их следует лучше, чем банки, потому что в них заключено гораздо большее богатство. Но и здания – дело второстепенное, по сравнению с педагогами и учителями. Это они дают стране материальный и духовный потенциал, получая, при этом, – копейки. Господи! Что это за мир?! Если в цивилизованном обществе сутенёры, певички, жокеи получают в 100, 200 и более раз, чем преподаватели, значит этой цивилизации рано или поздно – придёт конец.

Нехватку образования наверстать, гораздо, труднее, чем нехватку «Альбатросов», касок, «Фантомов». Нехватка людей с мозгами для управления обществом всегда была катастрофичной. Людей, у которых было бы достаточно за душой и в голове, чтобы понять жизнь в этом мире, и куда он может в итоге прийти – мало.

А желание учиться у всех разное. И не зависит оно от того, чем хочешь в дальнейшем заниматься. В конце концов, всё сводится к тому, чтобы научить людей мыслить.

Если вернусь – пойду учиться. Хотя, не уверен, что чтение великих писателей, или того, что выдумали мудрецы прошлого, помогут разрешить, хотя-бы, нынешние мои вопросы.

Если же образование не учит мыслить, то по крайней мере, должно научить человека человечности, открыть ему глаза на мир. Кровь и оттенки кожи у всех разные, но, в основе, все совершенно одинаковы. Образование должно дать понять человеку, что он – часть человечества…»

По дороге на базу едем мимо госпиталя. Прошу Рауля:

– what about the teacher, look?

Рауль уходит. Ждём. Нижняя кромка облаков ярко-розовая от заходящего солнца. Тишина. Странная…

«…У всех когда-нибудь возникает желание учиться. Появляется неуёмное желание понять и увидеть, но у большинства эту жажду изничтожают ещё в раннем детстве. Любознательность обязательно дремлет в каждом ученике, и хороший учитель может пробудить её, именно, своей преданностью делу».

Оглядываюсь назад, с тоской вижу, что во всей моей учёбе было что-то, глубоко

неправильное. И вина в этом, в основном, моя.

Все торжества, линейки и пр. начинались с тупого и бессмысленного – « юные… будьте готовы!» В большинстве своём, не понимая сути, весело драли глотки: «всегда готовы!» Нас учили читать и писать, чтить отца с матерью, поклоняться символам и вождям, но не учили, осознанно, гордиться своей нацией, единой и неделимой, свободе и справедливости для всех. Не учили отдаче чести флагу и стране, которую он представляет, в той мере, как этому учат с младых ногтей американцев.

«Сказки», рассказываемые в школе, ничем не подтверждались за её пределами. Именно тогда, с пионерского возраста и пошла моя учёба наперекосяк.

Проучив год алгебру с геометрией, послал их подальше. И, вообще, не считал нужным обращать внимание на то, что не представляет для меня интереса. Физика и английский давались легко, играючи, хотя, начиная с 7—8 класса, не учил уроков по всем предметам. Зато читал запоем. На уроках, днём, ночью за едой, глядя телевизор и… в туалете.

Смутное представление о том, что не тому нас учат, не туда «ведут», и не то вокруг происходит – не оформилось ещё в чётко выраженные мысли и в твёрдую позицию, но вылилось в «бунт-протест» демонстративным неучением. Удивительно, как, не занимаясь ни одной минуты дома, особенно, в последние два года, всё-таки умудрился окончить среднюю школу с четвёрками в аттестате.

Помню тихую скромную Валентину Егоровну, нашу классную. Она первая в моей жизни заговорила о том, что страна катится в пропасть, и причина в том, что люди ленивы, не умеют владеть своими мозгами, мягкотелы и, как следствие этого, – царящие вокруг пьянство, мат, аморальщина и тупая покорность.

Моё сочинение на тему – «кем я хочу быть» – чуть не стоило аттестата, его (и меня) разбирали на всех уровнях от РК ВЛКСМ до РОНО. В нём было всего два предложения: «Чтобы не писать под диктовку, я никогда не стану журналистом. Чтоб не обманывать детей, я никогда не стану учителем».

Среднее образование, – оно и было «средним». Не представляю, как выглядит формула бензина, и что такое валентность, да и зачем это мне сейчас?

Самое великое потрясение, всколыхнувшее меня до глубины души и перевернувшее весь мой внутренний мир, произошло после прочтения в самиздате Оруэлла – «1984». Видимо, с этого момента и начинается активное моё неприятие действительности. Это был 1971 год, нас всех тогда «вступили» в комсомол.

Жаль, что мимо прошла другая сторона образования – литература, музыка, искусство, языки; а нужно было знакомить со всем лучшим, что там было создано, и ничего, если б сразу не дошло. Главное, найти учителей, которые, действительно, влюблены в свой предмет, которые видят волшебство этого мира и могут открыть глаза тому, кто ещё не видит.

Если великие книги, прекрасные фильмы, великолепнейшая музыка не воспринимаются в каком-то поколении большинством людей, значит, их обучение велось без достаточной любви и воображения, или этого там, вообще, не было.

Может «Броненосец Потёмкин» и «коммунист» хорошие фильмы, но гораздо полезней было бы воспитание на диснеевской «Фантазии»…

Вернулся Рауль. Положил руки на баранку, молчит.

– What the metter?

– Кай Ся…

– I don t underst…

– Ли Кай Ся – имя. Умерла…

«Ли» – почти на всех языках Юго-Восточной Азии – «свет».

Кай-Ся… – Is she not Viet?

– Ки-тайка. Кай-Ся – означит пинк клаудс, розовы облаки над морем.

Китаянка. Она, наверное, учила вьетнамчиков тому, чему и должно учить образование, в основном. Правде и Справедливости… и, возможно, если так оно и есть, то спустя долгий период можно будет создать хоть какое-то подобие достойного мира.

Но её, китаянку, убил осколок снаряда. Китайского. Она презрела национальную принадлежность. Ей, как и облакам, плывущим над морем, не было дела до границ разделяющих людей.

Портовая суета оттесняет из головы хаос. Вот и наш причал, вахтенный с широкой улыбкой приветствует нас. Прощаемся с кубинцем.

– Удачи, Рауль!

– А вам счастливо отдыхат.

Отрицательно мотаю головой: – моя смена на Северный форт.

Жмёт руку и долго смотрит в глаза.

– Be careful- шепчут его губы.

И уже уходя, слышу благословление в спину:

– Vaia kon Dias, Alex.

Поднялся по трапу, отдал честь и поднял голову. Корабль. Боевой корабль – прекрасный пример того, что может породить сумма знаний. Весь комплекс его вооружений и обслуживающие их люди нацелены против того, что кто-то вбил себе в голову, что только ему открыта истина.

Наверное, было бы лучше, если б все занятия вместо «…будь готов» начинались с Хемингуэя: «…смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо – я един со всем человечеством».

Солнце скрылось за горизонтом. Море грязно-серое. И только облака, плывущие над ним, отсвечивают розовым.

3. РОМКА

Все свободные от вахт на обслуге БЧ-2, – «бога войны». Гидроакустики, штурмана, минёры, боц. команда и, даже, кокша. Работаем на палубе, голые по пояс – пекло. Половина готовит боезапас, – вынимает из цинков, перетирает насухо и выкладывает на маты из пеньки. Остальные, во главе с комендорами, осторожно, тут спешить нельзя, звено за звеном «плетут» на машинках ленту.

Удивительно красивое и гармоничное зрелище – гибкая неразрывная змея снаряжённых и готовых к использованию снарядов. Своей притягательной внутренней энергетикой – завораживает, как, впрочем, и любое оружие для пацанов.

Если БЧ-5: мотористы, турбинисты – весь дивизион движения, – это наши «ноги и крылья» в море, то ствольная артиллерия – когти и зубы, «покусаем и нашинкуем» всё, что в воздухе и на поверхности, мало не покажется, если, вообще, останется, кому казаться.

Приготовления идут полным ходом, завтра заступаем в дежурство по ОВРа (охрана водного района). Хоть недельку отдохнём от остохреневших окопов. «Кайф»!

Начальство сегодня доброе и редики с утра ублажают всех диппапловским «In rock» – ом и новомодными у «проклятых» капиталистов, какой-то «Аббой» и «Боней Эм». Простые деревенские парни, каких большинство, терпеть не могут, морщатся от приводящих, нас городских, в восторг – «Slade», «Uria…» и «Grand funk».

Таджик Керимыч вставляет в жёлоб снаряды и подкладывает звенья. Я кручу ручку и принимаю готовую ленту. Работа идёт не быстро, но плоды её впечатляют: по всей палубе растянуты смертоносные «лестницы в небо».

Боцман Ромка Душенко возится со своим хозяйством.

– Ромыч, помог бы.

– Джаст э момэнт, сэр, – идёт в надстройку. Нахватался за месяц, молодец. Кричу вслед:

– Сделай красиво, – оборачивается, делает пальцами «о кей». Пора и отдохнуть всем.

– Перекур! На ют не соваться, маслопупы топливо принимают. Курить на правом шкафуте.

Под зазвучавшую, «Alaska country», толпой валим в курилку.

«…follow you get!» – выдаёт Маришка «марш эскимосов». Молодчик Ромка – знает, что «Shocking blue» обожаю. Сам он уже в курилке, поджидает нас. Керим ворчит на него:

– Помогать не бывает?

– Вам же жилеты готовил, тонуть будете – вспомните, – смеётся боцман и протягивает мне «косой» бычок. Мамонт подзуживает таджика:

– Керим, а, правда, что у вас ишаков …?

Тот крутит пальцем у виска:

– Ишаков только такие «ишаки», как ты… Твои гусары лошадей в казармах …, про царицу, вообще, не буду говорить.

Кто-то бросает: – Керимыч, она ведь и вам «матушкой-государыней» была.

– Может, и матушка кому, но… у неё, точно, – с ума сошёл. И мы в то время сами по себе жили.

– Неужели, так ни разу и не пробовал ишачку?

– В горах, может, и пробуют, ну, там – козу, овечку, а у нас в Кулябе твоих русских… хватает.

Все весело гогочут. Мамонт продолжает:

– А вы знаете, пацаны, для чего они сапоги носят? Задние ноги в них вставляют, чтоб не брыкались, и – «малый вперёд-назад» включают.

– Рома, не давай ему жилет, – Керим тычет окурком в Мамонта – не поможет, его голова слишком умный, сразу вниз пойдёт. Лучше, шланг ему в задницу воткни, пусть дышит.

…Гляжу на загорелых мальчишек, беззаботно чешущих языками, и не ведающих о том, что их ждёт завтра, через неделю. Какие же мы все дохлые и костлявые, как из концлагеря. «Вояки»!

Помню бородатых мореманов с французского фрегата, пришедшего с «визитом вежливости» в Североморск. Все, как один – упитанные, мордатые, пышущие здоровьем и трубками. С утра до вечера от них к нам, – борт о борт стояли, струились ароматы дорогого табака и кофе. И на кулак крепки оказались. В увольнении кто-то из наших засёк, что «лягушатники» с тёлками местными амуры затеяли. Ну, и взыграло национальное. Наш морячок хоть и худосочен, но против ремня с бляхой, особо, не помашешь голыми руками. Комендатура потом пол-ночи гоняла и развозила, кого на «губу», кого на свой фрегат, – гладиаторов в форме. Еле замяли международный скандал.

Наши, по прежнему, трепятся, но меня их весёлая перебранка, абсолютно, не трогает. Здесь и везде, в последнее время, мне не хватает Феликса…

– Да, наш брат это не вольнонаёмный француз, заметно без очков, – Ромка тяжко вздыхает.

– Ничего, Санёк, дома отожрёмся. Сначала ко мне на недельку, мяском обрастём, с Анюткой познакомлю, и тебе деваху сыщем, отгудим за всё. И за всех.

Собираем готовые ленты в магазины и разносим по автоматам.

– На мой пока не ставьте, – кричу пацанам, – Ромк, начинаем новую, на тридцать штук длиннее, сразу отсчитай и трассирующие через два подавай Кериму. Бабай, фугасы чередуй с бронебойками, маркировку проверяй.

– Опять чего-то придумал, – ворчит тот, – другим трассеров не хватит.

– Давай, давай, эт только на ночь, сам же обожаешь фейерверк.

Ромка качает головой, сваливая с рук охапку снарядов:

– Погоришь когда-нибудь, командир не любит трюкачества.

– Однако, и не запрещает. И потом, – ты же знаешь, самодеятельности глупой и пустой сам не люблю, только расчёт и разумный… риск.

– Ну, а куда лишние тридцать упихивать будешь?

– Начало сразу по жёлобу в приёмник заведём, вот в магазине уже и место для пятнадцати. Между бронёй и магазином деревянную распорку вставим, ватник кинем, – и выкладывай остальные. Не дрейфь, я проверял, летят со свистом. Открой, лучше, Сене страшную тайну, а то неровён час – обожрётся у себя на камбузе тушёнки, так и не узнает никогда.

Лопоухий кок Сеня поднимает голову и удивлённо таращит глаза:

– Боцман, учти, – «побакланить» придёшь – чумичкой звиздану!

Ромка прикладывает руку к груди:

– Ты ж менэ знаешь, Сэмен, яки тако похабство, медузу жрать буду, если хоть на трошки сбрешу.

– Давным-давно, парни, когда ещё наш Сеня не был такой красивый и упитанный, – косится на кока, тот насуплено трёт снаряды, – служил при камбузе, пожирателем котлет и сгущёнки, – Флинт, царствие ему небесное. Мудрый был котейка и одноглазый, крыс боялся, но Сеню уважал, видимо, за тяжёлые чумички и ту же слабость на сгущёнку.

Однажды, пока кормилец жонглировал тесаками-дуршлагами, исполняя сотворение чуда под названием – «чем бы травануть братву», – из опаски, случайно, попасть в щи, или в рыбные котлеты, в качестве фарша, – Флинт созерцал эту картину, сидя на шкафу, над столом. Но, как войны имеют свойство – заканчиваться, иногда, так и Сенино колдовство над выворотным зельем, завершилось. Поставил он лагун с компотом на стол остужаться, а сам в провизионку двинул, подумать, – какую бы поганку на ужин замутить, ну, и сгущёночки хапнуть после тяжких трудов. В это время – штурмана на мостике зевнули – на пару румбов от курса рыскнули. Бортовая в скулу шибанула и градусов на двадцать корпус положила. Только только военно-морской циклоп собрался последовать за благодетелем, как его, вдруг – качнуло, подбросило, – Ромка сделал многозначительную паузу, – и… опустило… в компот.

Все дико ржут. – Семёну в тот момент не до смеху было, – продолжает Ромка, – облил себя двумя литрами сгущёнки; с камбуза дикий вой, посуда гремит, вода шипит. Пока он себя облизал и вышел – всё уже стихло.

– Ну, а дальше-то, дальше, что было?

– Да, почти ничего. Сеня, правда, долго не мог понять, – откуда в компоте волосы, за которые его в трюма загнали. Взрыв хохота сотрясает палубу.

– Флинт облез сладкими клочьями, до последнего волосочка; вахтенные по ночам, говорят, часто слышали чей-то голос из рефрежераторной камеры: «… вам бы хрен на сковородку, о бедные мои яички»!

Парни, держась за животы, сквозь слёзы стонут от смеха, и Семён громче всех.

Набив вторую ленту и уложив в цинковый магазин, – втроём, еле тащим его на автомат. Расчехляем установку и готовим к зарядке. Протягиваю Ромке броник и каску, – надень!

– Зачем?

– Не буржуйку дровами заправляем. Иди, садись за джойстик. Керимыч, вызови ПЭЖ, пусть запитают гидравлику через правый борт.

Ромка откидывает бронедверцы, устраивается на седле.

– Я всего пару раз видел, как вы заряжаете.

– Не сложней, чем байки травить, не дрейфь, я рядом.

Загорается индикатор правобортной магистрали питания.

– Давай, Ром, запускай!

Щелчок, мягко зажужжали гидромоторы. Сажусь поудобней на броню.

– Поехали помалу.

Послушная рукам на джойстике, башня стремительно, одновременно поднимая стволы, вращается на 300˚.

– Перекинь на зарядку.

– Готово.

– Медленно, в холостую проверь.

Пошёл затвор, лапки, пружина; мягко клацнув, – механизмы фиксируются.

– Предохранители, оба, и стреляй.

Ромка щёлкает и нажимает на педаль. Грохает двойной удар.

– Аут! С вас стольник, сэр!

– За что?

– Каждый выстрел – 42 рубля, два ствола, остальное за удовольствие. Ромка улыбается:

– С пенсии отдам.

Открываю приёмники на обоих, – готов? Поехали…

Закончив, навинчиваем на стволы пламегасители, чехлим и поднимаем красный флажок.

– Пока на палубе прибираешь, – кормовую батарею проверю. Потом партеечку в теннис сгоняем?

– Добро!

Густая тропическая темнота обвально падает на короткие сумерки. Маришка усиливает её неотвратимость и грусть:

Сидим с Ромкой на кранце, вытянув ноги на фальшборт. Глубоко внизу еле ощутимо стучат дежурные дизеля. «Приготовление» ещё не сыграли, ловим последние минуты покоя.

– Чего она тебе так нравится?

– А она, Ромыч, наших кровей, – славянка.

– Где нас только нет? – вздыхает и протягивает сигарету с «Марь-Иванной».

– Странно, три месяца, а уже, кажется, что всю жизнь только и делали, что воевали. Да и война-то, какая-то… В тепле на подушках спим, а через час – поуши в дерьме и его же защищаем.

– Они на этом говне весь соцлагерь рисом кормят.

– Ну, разве ж это дело, Сань, чтоб не блевать – не жрём сутками? На хрена нам сдались их вонючие достижения?!

– Не шуми, особисты ещё не спят; после будем анализировать, сейчас выживать надо.

– … я видел твои глаза, ты ж маньяк, когда ствол берёшь, механизм с ЧПУ…

– … нет, Ром, смерти боюсь, как и все, но чтоб от глупой случайности, не сдохнуть, приходится опережать ситуёвину, хоть на мгновенье. Хотя, и, умного с достойным, за что можно, и не жалко – не вижу. А то, что кумарит на стволах и на крови, – изврат какой-то, неизлечимый; нас такими сделали, – показав наше внутреннее устройство…

– Сидите, сидите, – подходит Петрович.

– Да не прячьте вы, а то – никто не знает. Садится рядом.

– Без этого здесь никак нельзя, неизвестно, что с нами завтра будет. Иначе все тронемся. Мы сами в каютах, втихую заливаем. Калеки мы все, и другими уже не будем. Никогда… И не пацаны вы уже, на десять лет любого сверстника…

Два коротких и длинный предварительного «слушайте все» – переходит в долгий несмолкающий «боевой тревоги». Подрываемся дружно, нам всем на бак.

Ещё не смолк топот многих десятков ног, как зажужжали РЛС, ожили пусковые и гидравлика в ракетных погребах, реактивные бомбомёты глотают, одну за одной, стокилограммовые сигары; сотни механизмов пришли в действие. Внутренняя трансляция разносит: «Корабль – к бою и походу приготовить!»…

Чехлы в барбет, аккуратно расстилаю, – пусть гильзы мягко валятся, не люблю, когда звенят. Постоянно удивляюсь: не слышу самих выстрелов, только лязг работающих механизмов и звон гильз об палубу.

Крутанул пару раз башню, задрал стволы на «тридцать», проверил зарядку, предохранитель и доложился. Жду. Трель «аврала» предваряет старпомовский голос – «швартовым командам по местам швартового расписания!»

Жилет, рукавицы и к Ромке, – мы с ним в баковой команде. Он уже выбирает швартовы. Виток к витку ложится на вьюшку толстая, с руку, манильская пенька. За десять минут управляемся с «вперёд» и «назад» смотрящими концами. Наконец, в клюзе последний оган; аут!

Полуторатысячетонный плавучий боевой монстр, скрывающий под лёгкими, стремительными и даже изящными обводами, ураганную мощь, вздыхая жаждущими работы дизелями, – приготовился к прыжку, замер. Висит, лишь, на двух швартовых – на юте и на баке. Выстроившись, ждём. По причалу, уже не шагом, но ещё и не бегом, – приближаются командир с замполитом. С грохотом за ними втягивается трап. Проверяется машинный телеграф, дублируются команды. Наконец, разрешающая – «команды числить!». И следом, – «отдать кормовой! Право тридцать, правый – самый малый вперёд, стоп!»

Корма медленно отходит, увеличивая просвет между бортом и причалом. Нос накатывается на пирс, ослабевает, только что звеневшая струной, последняя связующая с землёй нить.

«Отдать носовой!» Ромка, не давая канату упасть в воду, быстро и ловко принимает конец.

«Носовой на борту!» «Руль прямо, оба малый назад, швартовым командам встать к борту!»

Набирая инерцию, корабль по прямой отходит от причала к середине гавани.

«Флаг – перенести!» Над надстройкой мостика взвивается милый сердцу каждого причастного к ВМФ – бело голубой с алой звездой, шёлковый лоскуток – военно-морской флаг. На причале командование дивизиона и представители штаба, замерли, вскинув руки к козырькам. Красивая и приятная традиция – встречать и провожать корабли.

«Право сорок, правый – средний назад, левый – средний вперёд!» Корма окутывается дизельной отработкой, мелко задрожала палуба. Стоя на месте, корабль виртуозно разворачивается на «пятке». «Право – сорок пять, оба малый вперёд! Право – тридцать! Право – десять, руль прямо!»

«Торгаши» короткими гудками приветствуют «высший пилотаж» русского кэпа.

Никогда их не забуду, эти трогательные и волнующие минуты, и как бы не было горько и тяжело после, всегда буду благодарен судьбе за эти мгновения и принадлежность к великому братству – ВМФ.

Проходим боновое заграждение, басовито гуднув, встречный сухогруз медленно вползает в створ. С крыла мостика Мамонт обменивается с постом у ворот световой морзянкой. Звякнул телеграф, команд из рубки не слышно. Лёгкая зыбь внутренней акватории сменяется длинной пологой волной, мягкая килевая качка, поднимая и опуская нос, сообщает: море!

«Внимание всем! Говорит командир корабля! Товарищи матросы, старшины, мичманы и офицеры! Корабль выходит в район боевого патрулирования. С двадцать два местного приступаем к выполнению боевой задачи по защите интересов дружественного нам государства. Данной мне властью объявляю действие законов военного времени и боевого расписания устава Военно-Морского Флота Союза Советских Социалистических Республик! Благодарю всех за слаженную подготовку и выход».

«Оба средний вперёд!»

«Отбой боевой тревоги, швартовое оборудование – по походному, первой боевой смене – заступить! Подвахте – отдыхать, через ноль пять – полное затемнение».

Помогаю Ромке собирать кранцы и чехлы с вьюшек в выгородку за волноломом.

– Каримыч, топай отдыхать, в ноль два сменишь; бушлат-то оставь! Нагрею для тебя, и к Сене загляни – пусть расход оставит на плите.

Далёкий уже берег, темнеющий за кормой, провожает серый призрак, несущийся по чёрной ртути аморфного стекла навстречу неизвестности.

Стою у носового клюза. Крайняя носовая точка, моё любимое место. Снизу – форштевень отваливает тёмные пласты, отороченные белой пеной, впереди безбрежная гладь. Люблю здесь «зависать» в любую погоду. В этом месте самая высокая амплитуда взлётов-падений при качке, как бы – паришь, описывая контур волн, словно, альбатрос, не касаясь их. И шум ветра со свежестью солёной волны, зелёной на солнце, а набежит тучка – и плеснёт искрящейся сталью. Все эти признаки жизни океана внушают уважение и влекут, какой-то великой неразгаданной тайной. Не давая оторвать немигающих глаз, хоть ветер и выдавливает, тут же высушивая – слёзы, от далёкого манящего горизонта. Люблю, когда ветер. В лицо.

Увеличивая обороты и накренив корпус, корабль начинает описывать правую циркуляцию, оставляя за кормой берег. Постепенно нарастает, похожий на авиционный – вой и свист запущенных турбин. Явно, куда-то торопимся. Захожу за установку, чтоб из рубки не видели, и машу Сашку рукой. Кивком, когда он замечает, «спрашиваю» – в чём дело. Изображает в руке удочку и проводит рукой по горлу.

Берег давно исчез, провалился стремительно и одномоментно в яму за горизонт; туда же скоро скатится солнце. К концу часа форсированного «полёта» в сторону открытого моря «боевая тревога» вносит разнообразие в реактивное звуковое оформление. Видимо РЛС «зацепили» что-то. Мамонту хорошо на мостике – и так в курсе всего, плюс – верхняя точка.

На горизонте уже различима разрастающаяся точка. Неожиданно – разделяется, и на гребне белого буруна одна половинка стремительно уходит в сторону. Частой дробью гулко застучало по корпусу и надстройке. Разрывов нет – пулемёт!

«Всем за броню! Левый – тридцать, дистанция – десять кабельтовых, цель – надводная быстроходная скорость – двадцать узлов, автоматы левого борта – огонь!»

Присаживаюсь за башней в выгородке погреба, подтягиваю цинки с лентами. Каримыч нервно подёргивает стволами, ждёт команду и не выпускает из прицела еле видимое пятно. Рвут перепонки бьющие короткими, артустановки. Сквозь грохот еле слышна команда: «Дистанция – тридцать кабельтовых, отбой БЧ-2, дистанция тридцать два кабельтова».

Чужак быстрее нас уходит в сторону нейтральных вод. «…сорок кабельтовых». Ложимся на обратный курс правой циркуляцией.

«… пятьдесят… цель не просматривается».

«В отсеках и на боевых постах осмотреться и доложить!»

Вроде, никого не задело. Почти вплотную подходим к дрейфующей моторной рыбацкой шхуне. На палубе, прямо на сетях застыли в неестественных позах пятеро окровавленных вьетнамцев.

Не высаживаемся. Обычно, – минируют. Ложимся в дрейф, смолкают турбины, будем ждать спасательный буксир с сапёрами. Отбой не дают, быстро темнеет, прохладно. Керимыч прищурил под каской и так узкие глаза – вперился в горизонт; не могу оторвать взгляд от тёмного призрака мёртвой шхуны, покурить бы.

«Команде – посменно ужинать!»

– Саня, иди, с утра ведь не ел.

– Я быстро, Керим.

В кубрике тепло и тихо. Ромка доедает молочный суп. – Будешь?

– Нет, ток макароны пока горячие.

С трудом запихиваю в себя пару ложек.

– Ты чего?

– Видал? – киваю на борт.

– Ну и… зря ты в крайности бросаешься, то «работаешь», как машина, то зацикливаешься на этом. Надо планку твоих сверхчувствительных датчиков ниже опускать.

Молчу. Ничего не хочется, даже говорить.

Не прошло и часа, как повторно сыграли «тревогу». Быстроходные катера шныряют вокруг, изредка обстреливают из пулемётов, оставаясь в темноте. Полусонного Керима, кутающегося в бушлат, отправляю покурить.

– Ромыч, не ложился?

– Хотел уже, да…

Сидим на тёплой палубе, кинув под спину спасательные жилеты. Шлем с наушниками не снимаю.

– Чего гидравлику-то не врубаешь?

– На кой хрен? Ни зги не видно.

– На «альбатросах» хорошо, – электронные глаза стреляют, – вздыхает Ромка.

– Бабай придёт, посиди с ним за второго, на КП сгоняю.

Веером от надстройки разлетается сноп рикошетирующих трассеров. На мгновение ожил кормовой автомат, огрызнулся в темноту и умолк, не видя цели.

В рубке темнота, только шкалы приборов и экраны РЛС. Жужжат и пощёлкивают механизмы.

– Старшина… БЧ-2, прошу разрешения на КП-2…

«…на траверзе! Четыре кабельтова».

«Право двадцать, оба стоп!»

«На малом ходу. Описывает циркуляцию».

«Право пять, оба средний вперёд!»

Откуда-то из темноты рой светлячков. Барабанят и рикошетят от ограждения рубки.

«Право десять, оба стоп!»

Трогаю за плечо командира БЧ: – товарищ лейтенант?

– Ты чего своих бросил?

– Там порядок, разрешите глянуть в инфравизор?

– Валяй!

«… дистанция четыре кабельтова, цель не движется…»

Светло-зелёнй силуэт на сером фоне. Больше торпедного катера, наверняка на крыльях. Не отрываясь от резинки «обзора» старпом подаёт голос:

– Ну что, старшина, слабо эту лоханку продырявить?

– Вот, если б этот негативчик мне вместо прицела, может и искупал бы их.

– Попробуй, только купать не надо, пригодятся.

Подаёт командиру БЧ ручную трубу:

– Палыч, объясни, как пользоваться, – и уже мне, – будешь готов – доложишь.

– Есть!

– Керим, снимай жилет и бушлат.

– Спать хочешь? А боезапас ржавеет.

– Щас потратим. Скатываю и кладу на ручной маховик горизонталки шмотки. Ставлю на них локоть – труба тяжёлая, нужна опора. Пробую джойстик одной рукой – тяжеловато, но можно. Проверяю всё, откидываю бронещиток и прицел. Докладываю…

– … товарищ капитан-лейтенант, доверните до траверза на их борт.

– Добро! Шлем не снимай и каску надень, по готовности начинай без команды.

– Есть!

– Ром, катитесь куда подальше, занимайте места в ложах. Да идите же, Бабай, Ром! И не высовывайтесь.

Снимаю с предохранителей и припадаю к резинке окуляра. Трёхчетвертной ракурс цели, постепенно, меняется на единицу, – обходим. Они тоже медленно двигаются, не дают приблизиться. Даю залп, – трассеры чётко видны – уходят впереди и выше. Подрабатываю, ещё залп – перед самым носовым срезом рикошетят вверх. На корме и на носу у них расцветают чёрные пятна, по корпусу и моей броне бьёт отбойным молотком, инстинктивно пригибаюсь. Доворачиваю и чуть опускаю стволы. Бью короткой – норма! Топлю педаль, и, не отпуская ее, веду стволы вдоль борта. Снаряды ложатся с недолётом, но, отскочив от поверхности, идут над самой палубой и втыкаются в борт и надстройку. Фугасы рвутся яркими снопами чёрных искр, бронебойки не столь эффектно дырявят корпус. Чёрные клубы на корме, задирается нос, растёт бурун – сейчас уйдут! Доворачиваю дальше носового среза, поднимаю чуток – струя трассеров исчезает в буруне и рвёт форпик. В ушах сплошной звон, сбоку летят ещё трассеры – бортовые автоматы «прозрели». Не увеличивая скорость, цель меняет ракурс. Отпускаю педаль и …обалдеваю, от тишины. Только через несколько секунд начинаю различать звуки, шумы и команды из рубки.

«… пять кабельтовых, сбрасывает скорость… четыре кабельтова… цель неподвижна…»

Поддерживая второй рукой трубу, вглядываюсь в зелёную муть. С дифферентом на нос катер зарылся по самую пулемётную турель, корма задрана, винты в воздухе. Нормалёк! Теперь никуда не денутся.

Розовая полоска окрашивает горизонт, чернота сменяется фиолетом. Рассвет. Когда он успел подкрасться?

Неожиданно – в глазах всё плывёт, мутнеет, мурашки. Не чувствую, соображаю сквозь туман, куда-то тянут, вроде – иду, в ушах звенит…

…нашатырь, всё проясняется, глотаю сладкое тёплое. Окончательно очухиваюсь. Передо мной на коленках Ромыч. Поит из кружки мою светлость чаем и держит в руке кусок хлеба с котлетой. Мичман Шкурин сматывает фонендоскоп, забирает шприц и уходит.

– Чего это, Ром?

– Нервы. Спать надо и жрать.

Медленно жую и запиваю. Закончив, протягиваю руку: – Ромк…

– Ну?

– Спасибо, я ни…

– Хорош! Щас слезу пущу, – протягивает сигарету: – только пару затяжек.

Дрожь в руках постепенно утихает…

– Сам то чего бледный, за меня что-ли?

– Сейчас уже нет, а когда по тебе врезали – тут все обделались.

– Не дождёшься, моя игла в других окопах. Ну ладно, потопал к Бабаю.

– Не усните там, попозже пожрать притараню.

Керим «пасёт» китайскую лоханку. Корма у них задрана градусов на двадцать, хода нет, на палубе кто-то копошится.

Солнце неумолимо растёт, вот-вот оторвётся от горизонта. Мгновение, ещё одно, и вся безбрежная гладь из розовой превращается в золотистую. Собираю рассыпанные гильзы в мешок. Не смотрю, но спиной чувствую неописуемую красоту.

Дробной россыпью гудит корпус и надстройка. Над головой короткими бьёт автомат, падают раскалённые гильзы. Хлестануло по броне башни и застучало дальше по палубе. Падаю за выгородку. Ещё залп. Всё стихает. Оживает трансляция: «Всем покинуть верхнюю палубу, санитаров в рубку и на шкафут!»

Хлопает дверца, спрыгивает Керим.

– Ты-то куда? Эт не нам!

Округлив глаза, тычет назад рукой. Поворачиваюсь. Застучало в висках, нечем дышать. Рядом с торпедным клюзом, уткнувшись лицом в палубу, лежит Рома. Дымится и тлеет резина пробитого жилета. Рядом корчится и кричит от боли торпедист Серёга Волынкин. У раскрытой Роминой ладони развернувшаяся газета. На ней хлеб, рыба и луковица. Снова ударило по корпусу очередью.

– К ним! – Ору Кериму и прыгаю в башню. Ещё что-то кричу, перед глазами всё прыгает, дико кричу, куда-то вверх, ничего не слышу, слёзы застилают глаза… Джойстик… прицел… Рооомка… как со стороны слышу свой хрип…

«… сбить турель на катере! Не топить!»

…не топить… топить… топить…

…корма, пулемёт, копошатся, стреляют; в перекрестье. Бью со всей дури по педали и дёргаю стволом вдоль палубы… не топить… разрывы, – рубка, палуба, корма… Не топить! …палуба, рубка… стволы чуть ниже, на стык корпуса и воды… давлю рукоятки, фиксируя стволы, сквозь слёзы вижу рвущийся и горящий кусок металла. Захлебнулись пустотой магазина стволы, онемевшая нога неистово жмёт спуск…

На своём привычном «посту». Свежий ветер. В лицо. Я и море. Море. Боль моя, неразгаданная тайна, радость и грусть. Нет для меня ничего более притягательного, чем твоя неописуемая суть. С самых первых встреч с тобой, в рассказах отца, с благоговейного трепета, многих десятков, а может и сотен, прочитанных томов, в которых есть, хоть что-то связанное с тобой, пленён и напрочь обращён в твою веру – бурями и штилями, плотами и дредноутами, Моби Диками и Мальмстримами, очарованием романтики приключений и магнетизмом живого океана. Первыми открыли мне тебя Верн и Хемингуэй. Живи и дыши, свежим ветром. Всегда. И пусть он дует сильнее, наполняя паруса мечты. И не будь твоего необузданного неистовства – урагана, паруса висели бы жалкими тряпками. Завидую твоей широте и искренности в буйстве стихии. Тянусь к тебе, наслаждаюсь. И не боюсь. Хотел бы остаться с тобой, навсегда. Ты поймёшь, как и я тебя.

Не хочу возвращаться, к ним. Только с тобой, спокоен и чист. Они же – никогда не поймут, жившего тобой и пережившего это, как и я их. И не нужно мне этого, у таких, как я – теперь свой мир, непонятный им, своими перипетиями, наслоениями и молчанием, который мы будем оберегать. От всех.

А не страшно, потому, что наделён открытым не каждому знанием: предсказано и нагадано, что свободу, даруемую вечностью – смерть, обрету не из вне, внутри она, уже, лишь ждёт своего часа. Проверял, лез на рожон, – действительно, не берёт, обходит.

Вначале было страшно, да нет же, и сейчас тоже, но сейчас плюю на него. Полное забвение осторожности – одна из форм страха.

Когда-нибудь э т о – закончится. Кто-то переживёт, и выживет, как я. Может, даже, у кого-то откроются глаза на э т о, и наступит страшный момент, названный зловещим словом: – отрезвление. Эту трагическую мудрость, которую рождает опьянение войной, мы, видевшие и делавшие это, уже познали. И никогда, ни один судья не будет допрашивать обвиняемого так пытливо, как допрашивает меня уже сейчас собственная совесть. И пока дёргаюсь и выворачиваюсь наизнанку здесь, пытаясь нарваться, – ещё ничего, там же – не будет возможности убивать страх, совесть и бессилие перед неотвратимостью и неизбежностью вечности.

Я не смогу быть таким, как все, и я не хочу, там – быть. После последнего выстрела, в последний день, когда начнут сдавать и учитывать все патроны, – один я оставлю. Чтоб остаться с тобой, навсегда, моё море.

…Белые чайки кричат тоскливо над головой. Видимо, права легенда – в них переселяются души погибших моряков. В далёкой дымке показался берег. Мягкая волна плавно поднимает и опускает, над несущейся, на и под меня обворожительной лазурью, от которой не могу оторвать глаз.

Если у меня когда-нибудь будет сын, – я назову его – Ромой…

4…

…Жара. Монотонная ходьба убаюкивает. В шелест ветра вплетается редкое щебетание птах. Почти тишина. Сдобренная сопением, скрипом трущихся об одежду ремней и приглушённой травой поступью десятка человек. Жара…

Роба противно липнет к телу. Между лопаток, под мышками и в штанах – «болото», чавкающее с каждым шагом. Носки давно мокрые. Достаю кончиком языка солёную капельку, сбился со счёта, – которая, а они – равномерно катятся с висков…

Спина Мамонта маячит в десяти метрах, вся в тёмных пятнах и белых солевых разводах от пота, поперёк, как коромысло – ручник. Шагает уже не так бодро, как с утра, но и нет обычной настороженности.

Неделя, как не вступали в «соприкосновение», – они ушли. Лишь изредка напоминают о себе: жгут дальние деревушки. Вот и мотаемся для успокоения местных, топчем пепелища, перевязываем, хороним, да периодически вспарываем тишину длинными очередями по густому бамбуку.

…Дюжина догорающих фазанок и хоз. пристроек. Пять трупов. Лёгкие уже перевязаны, троих тяжёлых обкалываем, но больше часа не протянут. Старлей через переводчика что-то выясняет у местных. Где-то воют бабы, ревут ребятишки и скулят собаки. Тошнотворный запах дерьма, крови и гари. Колышется марево. Скинуть бы остохреневшие тряпки и «железо», – искупаться. Жара…

Палыч неспеша закуривает, подходит:

– Ночуем здесь, Сан, хватит прохлаждаться. Машет в сторону леса – обойдём, проверим, потом отдохнём.

Поднимаю ребят:

– Последний рывочек, на полчаса! Лишнее оставить; Сеня с рацией и пожрать замути. Куда каски-то, пижоны?! На бошки!

Огибаем сгоревшую коммуну, слегка углубившись в заросли бамбука, переходящие в густые джунгли. На фоне розового, клонящегося к закату солнца – чадят остовы домишек. Дышать полегче, хотя каска, по прежнему, раскалена. Пекло отступает и шагается без рюкзаков и «железа» легко.

…Скоро, уже совсем скоро отвалим из этой вонючей тьмутаракани, «тамагавки зарывают» уже, похоже. Первым делом – высплюсь, потом – потом вода, мыться буду подолгу и каждый день. Найду полянку, где никого не будет. Трава, небо, тишина. Буду лежать, смотреть и курить. Не надо будет ползать в грязи, прятаться, стрелять в них, «помогать» своим, чтоб не мучались, а после – до одури обкалываться самому, лишь бы не видеть их глаз, забыть, не спятить окончательно, и – чтобы не убили тебя – убивать, убивать…

Никогда не боялся «чужих», равнодушно проходил мимо. Но «своих», которых сам… нет, ни разу, никогда, не хочу, боюсь… смогу ли… потом… жить, когда взгляну в ещё незакрытые глаза и неостывшее ещё, разорванное мной тело… Интересно, смогу ли там, потом, без… «лекарства», плотно уже здесь подсели, и не заметили. А в Войну как, чем-то ведь «глушились», не наркомовским же стопариком?… И всё равно – липкий, противный, забитый «этим», тоненькой струйкой прорывается – страх. Уж до чего Мамонт «дубовый», но и тот вчера перед выходом: – что-то сердце, говорит, щемит… – Никому не хочется нарваться, когда всё уже позади…

Вон он – «таранит» ручником заросли, неспеша ведёт всю группу, спокойно и уверенно, огибая густые заросли по подобию тропки. «Не отстали б задние», делаю шаг в сторону, оглядываюсь на растянувшуюся и мелькающую меж кустов цепочку. «Каски так и не одели, совсем припухли от жары и «безделья».

Надо бу…» – резкий хлопок с громким добабахом по перепонкам, бъёт по каске у виска, жгёт голень крапивой, хлестануло по пальцам и по щеке… «Мина! Мамонт?!» Падаю, перекат под куст, «бля!..» с преда не снято… чья-то очередь рвёт листву над головой… и тишина, оглушающая…

Оглядываюсь, привстаю, – не засада, блятвою! – «ногу тянет». Бегу к Мамонту.

– О, ччёрт! Сашко! – Лежит на спине. Возле полуметровой воронки. Руки в рваных дырах, цевьё и приклад пулемёта – в щепки, штаны в кровище, ступни нет! Беззвучно хватает ртом воздух, глаза шальные – шок!..

Как же это… закончилось же всё… почему он весь дымится?.. Где-то Палыч орёт на пацанов, гонит кого-то в деревню – сообщить на базу… кто-то трясёт за плечи…

– Сан!

…почему так холодно?..

– Да очнись же ты —

…Как заворожённый, рву пакеты, втыкаю в дымящиеся лохмотья два туба сыворотки, режу штаны, жгут на бёдра…

– Сейчас, Сашок, сейчас… – «пакую» рвань культи. Затих, дышит ровно, – лошадинная доза; ни чё – он здоровый, отоспится за всё; бледный – от потери, пульс – молотит, – нормалёк! Вытираю руки об траву, сажусь обессиленно, промокаю штанами костяшки пальцев – посекло чем-то, кожу содрало. Штанины изорваны, пропитаны кровью, – бл..! это уже серьёзно. Не глядя, рву пакет, вгоняю в бедро иглу, пока выдавливаю – соображаю: кость не задета, хожу ведь! Побегаем ещё, и на марафон когда-нибудь замахнёмся… Приятная теплота дурманит тело и голову, – пошла!..

– Вон они! Товарищ ста… – одновременно ударили несколько автоматов…

– …тставить! …ратить огонь!

Палыч смотрит в бинокль:

– Сан! Твои клиенты.

Бросаю бинты; стойки, крышки с оптики, на одиночный…

– Глянь. Тянет «стёкла», – рожу вытри.

Рукав принимает со щеки грязекровяной коктейль, – потом обработаем… метров шестьсот… двое, бегут пригибаясь… голова, – нет, дёргается, спина… споткнулся, стоит – не падает… – мимо? Бью под каску, оседает. Второй, обернувшись, что-то кричит; – ну! Ещё, – грудь как на ладони… валится сразу… сигарета мелко дрожжит, впитывая кровь с пальцев…

… – Палыч, смотаюсь, гляну? Стволы заберу; не боись, основные уже далеко, а эти х… бл… дины, похоже, вдвоём тут шатаются, шороху наводят.

– Смотри сам…

– Я быстро, пока носилки сварганите – обернусь.

– Валяй.

…Какая-то гадость жужит возле уха, мухи липнут; нога в кеде уже хлюпает на каждом шагу, скоро стемнеет. «И чего потащился, чёрт меня дёрнул! Жара, бл… надо было самому вести – может, заметил бы… зае… о всё, сдохнуть бы скорей… куда это я… плыву…? О! – ноги, похожи на мои… и куда-то идут… стойте, щас я вас снова почувствую…» Глоток из фляжки более-менее возвращает на землю.

Вот и они. Первый – спиной, входное в боку, потому и не упал сразу, по затылку и шее густо растеклась кровь, и мордой в такой же луже… Второй… О, Господи!.. грудь, залитая кровью, тяжело вздымается, раскосые с прищуром глаза – внимательно наблюдают за мной. Молодой, не старше нас… струйка крови вытекла из уголка рта – лёгкие пробиты!.. немигая, смотрим друг на друга…

«Это же… я его… больно, наверно… прости, я не хотел… всё качается, плывёт… – что за херню я несу?.. надо же перевязать»! Рву зубами пакет.

Кривит рот в усмешке; медленно тянет руку к ППШ на животе. Не целясь, короткой – взбиваю фонтан грязи возле его уха… – даже не дрогнул… «Да что же я делаю?! Он и так уже… его ствол медленно поднимается… – даже не знаю – кто он; а что он здесь..? почему делает это?.. а кто я такой?.. зачем я здесь… почему… кто МЫ такие, чёрт возьми?! И что МЫ – ЗДЕСЬ делаем? За что?.. убиваем друг друга»?!

Чёрная дырочка смотрит мне в глаз, мелко подрагивает, – «не страшно… что мы все сделали такого, за что нас должны… и мы должны… кто нас заставляет?.. – нет! Не хочу вас знать… будьте вы прокляты, ссуки!..» Чёрная точка ствола вибрирует, разростается, заслоняет всё… там в ней, всё правильно, на местах, и ничего этого нет… закрываю глаза, – «так будет лучше… как я всё это ненавижу!!! Ну… больше никогда…» – сухой щелчок обрывает звон в ушах; слизываю соль текущую из глаз, – его ствол замер, уткнувшись в землю, грудь застыла в последнем выдохе, глаза стекленеют, на впалой щеке застыла слеза…

Дёргаю затвор его автомата и двумя одиночными вспарываю тишину неба. «Значит… осечка??!»…

…Как в тумане, бреду к своим… «Неужели и этого ещё кому-то мало, для меня?.. кому я ещё нужен, такой, – урод, выродок?..

…почему никого… где все… что-о?!! Ма-а-монт!!! Ссу-уки!! Выблядки! Са-а-а… Го-оспо-оди…»

…исполосован… весь… глаза выколоты, живот распорот… кишки рядом… в паху кровавое месиво… всё отрезано… забито в рот… почему… за что… где-е… с-су-уки… пида… – дурнота накрывает, всё, что в желудке – рвётся наружу, льётся на робу… выворачивает наизнанку внутренности – пусто, одна горькая пена… надо запрокинуть голову… глубже вдохи…

«Вот, ты, большое, чистое… и Он… такой же, поди… там же, где-то… ну, сделай же, что-нибудь! Если видишь… зачем это Тебе?!! МЫ – Твои, и всё это – Твоё… ненавижу этот Твой бля… ий мир!.. возьми, или отпусти, не могу больше, хватит… ненавижу всех… и себя… и Т… а Ты – … да и есть ли Ты?…»

…Чёрная тень расколотого в мелкую трещину бездонного свода, – наваливается, пеленает, душит металлокордовыми нитями, куда-то проваливаюсь; земля стремительно надвигается – бъёт в ухо!..

«Бля… ство…» не могу дёрнуться, опутан сетью… «опять он; но ты же умер?! Я убил тебя, а-а – ты там не смог, – сейчас пришёл и других привёл… смеются, глисты в обмотках! Ку-урвы! А-а-а…» ствол прижат в траву… а-а-а… слёзы заливают… жму курок, вгоняю весь магазин в землю… хохочут… металлическая пластина на торце приклада медленно наезжает – фонтан искр! Что-то хрустит; тёплое, солёное… ссу-у-ки… липкие пальцы нащупывают ребристый металл на поясе… палец в кольцо… бля-а-ади… прижимаю к ремню скобу… давлю… острая игла пронзает голову и тело! – ярчайшая вспы…

…Тяжёлая и болезненная необходимость возвращения к действительности заставила Георгия открыть глаза. Дрова в печке совсем прогорели и леденящий холод уже начал пробираться во все закоулки одежды. За тонкой дощатой стенкой слышалась какая-то возня и глухое рычание. «Роют!» – обожжённый этой мыслью, Георгий начал лихорадочно собирать остатки лапника, ползая на коленях. Набралась небольшая охапка – негусто, минут на двадцать хватит, а дальше?

Сунул половину в печь и раздул из углей огонь, на ходу лихорадочно соображая, что делать. Приник глазами к щели в двери и стал изучать пространство перед будкой. Волков не видать, неподалёку, возле кустов из под снега торчат какие-то брёвна, доски, трубы и тросы. Можно попробовать добраться до досок, если не получится – всё равно замерзать, а так есть шанс.

Оторвал от двери широкую жестянку, скрепляющую доски, и, сделав ножом, надрезы на ней, отогнул острые края. Затянул поверх свитера шарф на шее, стал осторожно наматывать на шарф свою «колючую проволоку».

Получилось очень даже неплохо – голову можно повернуть, и шея надёжно защищена. Располосовал жестянку из-под спичек и принялся мастерить колючие браслеты на запястья. Проверил ружьё, достал патроны – их осталось три, зарядил.

Волки по-прежнему рыли, заставляя Георгия действовать быстрее. Оторвал подкладку с ватника, намотал на конец длинной ветки. Полосками изрезанного рюкзака и ремнями замотал щиколотки ног. Остатками ремешков привязал к правому запястью нож. Намотал на запястья побольше тряпья, закрепил на них «браслеты». Дрова прогорали. Пора!

Зажёг свой факел, зажал в зубах последний патрон, взял в левую руку ружьё, и, стараясь не очень сильно опираться на раненую ногу, стволом отворил дверь.

По-прежнему светила луна, звёзды поблекли на начинающем светлеть небе, предвещая скорое утро. Насторожившихся волков не слышно, но, проковыляв несколько шагов в освещённом факелом круге, Георгий услышал шорох снега слева, и с вытянутой руки выстрелил в выскочившего из-за куста зверя.

Почти добравшись до досок, скорее почувствовал, чем услышал приближающуюся сзади опасность. Вытянутой рукой ткнул факел прямо в оскаленную морду. Хищник на мгновение отпрянул, и Георгий в упор выстрелил в него. Взвизгнув, волк опрокинулся и замер. Понимая, что времени на зарядку нет, выплюнул патрон и, отбросив ружьё, стал выдёргивать из-под снега доски, размахивая факелом. Через две секунды страшная сила толкнула его вперёд, и, падая, Георгий почувствовал вцепившегося в шею зверя. «Пропахав» лицом сквозь снег по доскам, ткнул факелом назад. Опалённый, с ободранной об железо пастью, волк свалился со спины, визжа и катаясь по снегу. Георгий резко перевернулся, мотнул головой, стряхивая с лица маску из снега и крови, крепко сжал рукоять ножа и дёрнулся влево, уворачиваясь от рычащей пасти и всаживая под неё нож. Задыхаясь, от липкой крови под навалившейся тушей, Георгий, ничего не видя и не слыша, пытаясь увернуть лицо от рвущих его волков, работал рукой, как пропеллером, раз за разом кромсал, полосовал и резал их своим тесаком.

Кровавый клубок из обезумевших от ярости, крови и боли волков и растерзанного, но не менее яростно и неистово защищающего свою жизнь человека катался по поляне, заливая её кровью, рычанием и предсмертными хрипами. В смертельной схватке сошлись дикие силы природы, обезумевшие от крови и голода, а порождённая ими извечная вражда и ненависть необузданной силы к высшему порождению эволюции – человеку, не оставляла одной из сторон шансов на жизнь.

И всё-таки – окровавленные, смертельно израненные хищники один за другим откатывались от истекающего кровью человека. Отвалился последний с разорванным боком, страшным разрезом по морде и без глаза. Но и человек не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой: одежда изодрана в клочья, сквозь дыры свисают куски мяса, вместо пальцев на ноге – кровавые огрызки, нет кисти на левой руке, на месте лица кровавое месиво…

Жизнь по капле уходила из всё ещё живого человека, ему не было больно, не было холодно, ему было уже всё равно, жизнь ли, смерть, и только немигающие глаза смотрели в голубую высь пришедшего рассвета и на последние мерцающие звёзды. Они постепенно исчезали, заливаемые дневным светом, и вот, наконец, осталась одна. Взгляд зацепился за неё, ожидая, когда она угаснет, чтобы вместе с ней, сделав последний вдох, окунуться в сладкую темноту небытия. Но она не гасла, а наоборот, – увеличиваясь, стала приближаться, постепенно превращаясь в светлое пятно девичьего, до боли знакомого лица. Неслышно шевеля губами и ласково улыбаясь, она звала его, звала, вселяя в коченевшую душу искру жизни. Холодная слезинка выпала из немигающего глаза, поднимая из самых потаённых глубин сердца ответную горячую волну.

Человек шевельнулся, не ощущая боли и шатаясь, медленно поднялся, опираясь на ружье, покрытое кроваво-ледяной коркой. Перед открытой дверью теплушки лежал в луже крови последний живой и всё ещё скалящийся зверь. Он из последних сил подобрался, готовясь к последнему прыжку. Но человек, неимоверным усилием подняв над головой ружьё за ствол и вкладывая в этот последний удар всё, что у него осталось – веру, любовь и далёкий зов, с размаху опустил приклад на волчью голову, опережая его. В едином звуке смешались предсмертный рык зверя, треск разломившегося приклада и костей черепа; и после скрипа снега под упавшим тяжёлым телом человека, наступила мёртвая тишина…

…На чёрном обмороженном лице, подрагивая, медленно открылись глаза. Откуда-то издалека долетели голоса: живой! Господи, неужто? Из тумана стали прорисовываться лица плачущих деревенских баб-солдаток, хромого председателя, который привёл их, найдя на дороге следы побоища.

И среди них была она – Люба, плачущая и по-прежнему красивая, держа руки на животе, стояла над ним. Тёплые слёзы капали ему на лицо, но она не могла наклониться к тому, кого ждала и звала, – ей мешала бьющаяся под самым сердцем новая жизнь.

1

Я помню тебя. Я знаю тебя. Я помню, ты шёл за мной по серым, мокрым неуютным улицам, догоняя меня, думая, что это шутка, что так не бывает. А, может, и бывает, только в каких-то нелепых фильмах с банальным сюжетом. Но ты ошибся. И на этот раз… Мне было так горько и обидно, обидно до слёз. А ты снова не понял меня. Переулки, переулки, переулки… Так тревожно. Я не вернусь, а у тебя остались мои вещи. Дорогие мне вещи. Важные.

Ты уже почти нагнал меня:

– Ловить? – спрашиваешь, смеясь.

Как же больно, ведь я не шучу. Я ухожу. Не могу больше. А ведь всё из-за пустяка. Снова из-за пустяка. Ведь там же были дети! У них нет никого. Мне хотелось уделить им хотя бы чуточку внимания и заботы. Только поговорить с ними, тем более, что ты был занят своими делами, в тот момент я была тебе не нужна. Какие-то дети из детдома, им так хотелось поговорить со мной! Я застёгивала мальчику пальто, и весело болтала с ним. Так, о каких-то пустяках, о любимых игрушках – им ведь так мало надо! А ты как-то странно наблюдал за мной, а потом, когда я заговорила с тобой, то поняла, что ты обиделся на меня. Ты ничего не говорил, но я догадалась, тебе не понравилось, что я говорила с ними, я должна была ждать тебя, а не тратить время попусту на пустые разговоры. И я заплакала. Ты впервые увидел мои слёзы. Я пулей выбежала из этого унылого здания и помчалась по мокрым от дождя улицам.

Незнакомый мне район. Какой-то деревянный забор на узкой улочке, может за ним выход? Рослые мужики в тельняшках и грязных брюках таскают цемент, кто-то грузит песок, кто-то устроил себе перекур. Заметили меня. Будто в первый раз увидели женщину. Заорали, замахали руками. Противно. Надо скорее уйти отсюда. Снова выхожу на ту же улицу. Тебя нет. Отстал, а может, просто надоело идти за мной. Игра окончена. Понял-таки, что не шучу. Горько усмехаюсь. Что ж, теперь бы только до дома добраться. Людей так мало, спросить-то некого, где я вообще. Где? Грустно. Понимаю, что ты всё равно «проявишься». Но не сейчас, а тогда, когда я 6уду меньше всего ждать этого…

2

Вернулся. Месяцы летят за месяцем, уже шестой заканчивается, но до сих пор ничего не понимаю. Город тот же, и не тот, вроде. Улицы, дома, всё на тех же местах, это неизменно. Но внешний вид, и самое главное содержание, всё другое! Того, что было нет, нигде. Оно, видимо, там, в поза той жизни осталось. Ту же, которую прожил, тоже не нахожу. Её можно лишь обозначить вешками на унылой линейке бытия. Четыре года. Но ничего эти два слова не скажут. О том, как прожито. И, что пережито. Нужно как-то приспосабливаться. Терпеть ненавижу! Подстраиваться, подо что-то, или под кого-то. Этот город, жизнь, и все они, вокруг – у всего этого новые правила и порядки. Новые, придуманные и установленные ими. Не мной и не для меня. Мои, похоже, остались там, в той, обозначенной вешками. Навсегда. Да и сам тоже.

Там всё было проще. Грязь это грязь, кровь это кровь, Родина там, где остались вы. Те, кто рядом друзья. И не надо ничего говорить, там, вообще, мало говорят, нет необходимости. Чем меньше говоришь, тем больше видишь, слышишь и понимаешь. Умение понять ценится более всего, a … «Но… кому это интересно, здесь, сейчас? Разговоры, бесконечные разговоры, пустые и ненужные». Отовсюду, с утра до вечера, как гудящий улей.

Город. На ночном балконе. Смотрю на звёзды, слушаю непонятное и… не слышу, по привычке, прячу огонёк сигареты в кулак.

Вопросы, вопросы, множество их течёт из мира ко мне, но ещё больше из меня в мир. А ответы на них, странно, но не ищу. Неинтересны.

«Ты ж сам по себе, да и не должно это быть плохо, потому как ни к кому не лезешь со своим и не мешаешь. Ненормальность, аномалия, со стороны; может быть, хотя, так ли уж нормальны считающие себя таковыми, и насколько можно считать ненормальными тех, на кого повешен сей ярлык.

У каждого своя система измерений, так что спорный вопрос. Общепринято! Мораль! Правила! Чьи они и для кого, если рождённый свободно выбирать человек, сам, в каждой конкретной ситуации определяет, что ему быть и как делать.

Сами того не замечая, вы считаете человека интересным и умным, если он с вами согласен. Только тогда он для вас такой. Кого-то можете посчитать хорошим, если он так же беден. Потому что и вы бедные, а единственная причина этого то, что вы хорошие. То же с богатством и положением.»

Однажды, четыре года назад, как раз накануне беседовал с батюшкой. Он сам подошёл и заговорил. Точно его страшных слов не помню, но смысл глубоко засел в голове: «… убийца, вольный или невольный, и сам знает, что убивать нехорошо, но в момент принятия решения необходимость перевешывает это знание… назовись, говори и делай что угодно, только сохрани жизнь, душу и сердце, никакие идеи и веры не могут сравниться по значимости с тем, что сохранишь дарованное свыше – жизнь…»

Звёзды не такие яркие, как в море и там. Ещё один. Светлячок на чёрном куполе. Проплыл и растаял. Военный, не наш. Мирные висят на месте, не отличить от настоящих, а наши по параллелям летают. Холодный камень упёрся в ногу. Еле допёр с кладбища. Может расхреначить его и выбросить? Надо бы у кого-нибудь узнать, можно ли. Нет, наверное, нехорошо будет, тем более, что на нём моё имя.