Читать онлайн Военкоры победы. Последние бои бесплатно

Они отстояли мир

Эту книгу написали самые счастливые люди. Те, кто прошел войну – на фронте или в тылу, а по большей частью – с лейком и блокнотом в руках. Прошел войне – и дожил до Победы. До великих весенних дней 1945 года.

Красное знамя Победы над Рейхстагом

Эту книгу написали блестящие журналисты и писатели. Свидетели и участники главных событий ХХ века, которые их осмыслили – для миллионов людей. Как важно было тогда для людей печатное слово, как много оно значило. Люди, знавшие Красную армию и владевшие пером, пользовались уважением и доверием.

Последние месяцы войны, последние бои в Германии казались возмездием. А потом – взятие Берлина, капитуляция третьего рейха, всенародный праздник победы – 9 мая 1945 года. Наконец, Парад Победы и послесловие к Великой Отечественной – победная война с Японией. Трагедия и незабываемый триумф последних дней войны, незабываемая радость встречи с фронтовиками, которые возвращались на Родину. Об этом и написали авторы этой книги – непосредственно из того времени. Это – популярные газетные публикации, отразившие правду времени, какой она была. Правду, быть может, самых счастливых дней нашей истории.

Арсений Замостьянов,

заместитель главного редактора журнала «Историк»

Александр Мандругин
Дерзость разведчиков

Эта не совсем обычная история произошла с двумя неразлучными друзьями – сержантом Боевским и красноармейцем Драгиным в тылу у немцев. Они выполнили разведывательное задание и возвращались обратно. Ожидая темноты, чтобы незамеченными пробраться через передний край немцев, разведчики занялись пока наблюдением за шоссейной дорогой. Они залегли в придорожной канаве. На шоссе было пусто. Серая лента асфальта, тускло поблескивая, терялась вдали. Но вот где-то далеко за бугром зарокотал мотор.

– Автомашина, – буркнул Боевский, не отрывая глаз от дороги. Из-за холма выскочила какая-то машина. Внимательно приглядевшись, Боевский вдруг выругался.

– Эх, черт! Это ж транспортер, без пушки его не возьмешь.

Машина с грохотом приближалась. Когда она подошла совсем близко, разведчики увидели в кабине двух немцев. Уверенные, что им не грозит никакая опасность, немцы подняли передний щит и спокойно обозревали местность.

Боевский дал короткую очередь, и транспортер вскоре остановился. Тихо ворчал незаглушенный мотор. Разведчики притаились, ожидая, что будет дальше. Наконец, Боевский осторожно вылез из канавы и заглянул в кабину. Оба немца, склонившись друг к другу, застыли в неестественных позах.

– Эти готовы, – сказал Боевский и полез в кузов. Там никого не было. Задрав кверху хобот, стояла пушка, у бортов поблескивали снаряды. Боевский подозвал Драгина, а сам стал считать снаряды.

– Зачем пустяками заниматься? – нетерпеливо заметил Драгин.

– Нет, брат, это не пустяки. Это наши трофеи. Около ста штук. А ну, посмотрим, что собой представляет пушка.

Боевский попробовал целиться, заглянул в ствол. Потом неожиданно для Драгина заложил снаряд, быстро прицелился в стоящий вдали сарай и выстрелил.

– Что ты делаешь? Может быть, там немцы! – вскрикнул Драгин. – Нет, нас теперь голыми руками не возьмешь!.. Только вот машину-то мы с тобой приобрели, а ездить не умеем.

– Я когда-то на полуторке немного ездил, – нерешительно сказал Драгин.

– Что ж ты молчишь? А ну, попробуй.

Разведчики вытащили из кабины убитых немцев. Драгин уселся на место водителя. Он включил скорость, и машина рванулась с места, но только не вперед, а назад.

– Куда? – закричал во всё горло Боевский. – В канаву засадишь.

Драгин не обиделся, хотя про себя и подумал, что Боевский мог бы поснисходительнее отнестись к его водительским способностям. Он переключил скорость, не торопясь, отпустил сцепление, и машина плавно двинулась вперед.

Освоившись с машиной, Драгин прибавил газу. Немецкую деревню проскочили на полном ходу. За нею стали видны на косогоре вражеские укрепления.

Боевский осмотрелся. За бугром он увидел, две траншеи. У дороги стояли на позициях четыре противотанковых пушки. Боевский тщательно прицелился в ближайшую и выстрелил. Два немца убежали, а трое остались лежать у пушки. Еще выстрел, – и вторая пушка склонилась на бок. Немцы открыли ответную стрельбу из автоматов.

Расчеты двух оставшихся немецких пушек торопливо разворачивали свои орудия на бронетранспортер. Одна пушка, так и не успев развернуться, была разбита снарядом Боевского. Зато другая уже повернулась и готова была прямым ударом разбить транспортер. Всё решалось секундами, но Боевский выстрелил первым. Его снаряд разорвался около орудия. Воспользовавшись минутным замешательством, он ударил еще раз. Выстрел был точен. Последняя пушка перестала существовать.

Машина рванула и снова понеслась вперед. Вот и горка, на которой стоит наше боевое охранение.

Но вдруг раздался сильный взрыв. Ударившись затылком, Боевский потерял сознание. Очнулся он в канаве, куда его оттащил Драгин.

– Что случилось?

– Лежи! – прикрикнул на него Драгин.

– Не слышишь, кругом пули свистят – и свои и чужие.

…Через два часа друзья ползком добрались в расположение своей части.

Юрий Жуков
Именем Сталинграда

Сегодня, когда русские солдаты с зелеными ленточками сталинградских медалей на суконных гимнастерках, дерутся на земле Пруссии, Померании и Бранденбурга, готовясь пройти последнюю сотню километров, отделяющую их от Берлина, уместно вспомнить вопрос озабоченного американского журналиста, заданный товарищу Сталину 3 октября 1942 года, в день, когда немцы стояли на берегах Волги:

– Какова еще советская способность к сопротивлению?

И ответ на этот вопрос:

– Я думаю, что советская способность к сопротивлению немецким разбойникам по своей силе ничуть не ниже, – если не выше, – способности фашистской Германии или какой-либо другой агрессивной державы обеспечить себе мировое господство.

То было самое трудное время войны.

Над волжским городом, которому выпала благородная и трагическая судьба ценою собственной крови спасти Родину, стояли столбы дыма и пламени. Восемьдесят пять тысяч домов, триста школ, сто пятьдесят больниц, заводы и детские сады, институты и родильные дома были охвачены огнем, и пожары были настолько свирепы, что улицы стали непроходимыми.

6-я армия Паулюса, 4-я немецкая танковая армия, 3-я румынская армия, 8-я итальянская армия, 8-й воздушный немецкий флот, составленный из отборных ассов Геринга, штурмовали, громили, били неподатливый русский город. Миллион бомб общим весом до ста тысяч тонн упал на Сталинград. На отдельных этапах в боях одновременно участвовало свыше двух тысяч танков, более двадцати тысяч орудий, около двух тысяч самолетов. На нескольких участках немцам удалось ценою огромнейших потерь вырваться к реке. И все-таки Сталинград стоял, не поддаваясь врагу.

Стоял потому, что Верховный Главнокомандующий приказал: «Требую, чтобы вы приняли все меры для защиты Сталинграда. Сталинград не должен быть сдан противнику».

Стоял потому, что каждый солдат знал: воля Главнокомандующего – это воля народа, это веление совести, это долг чести.

Стоял потому, что все советские люди, сколько их есть на нашей земле, понимали: там, у Волги, на этом крошечном клочке земли, решается судьба Отечества.

Наблюдатели, наивно спрашивавшие о том, какова еще советская способность к сопротивлению, плохо знали советского человека и вовсе не представляли себе, что такое социалистическое государство. Именно поэтому позже, когда Сталинград выпрямился во весь свой рост и пошел ломить стеною от Волги до Днепра, от Днепра до Днестра, от Днестра до Дуная и Вислы, от Вислы до Одера, – им пришлось так часто употреблять слово «чудо».

Наш народ не любит внешних эффектов и громких слов. Ему претит всякая реклама – он воспитан в труде, и самую войну он исстари зовет ратным трудом. Всему миру известен сейчас сталинградский «дом Павлова» – дом, который в течение многих дней обороняла горсточка гвардейцев под командованием сержанта Павлова. На стене этого дома они оставили надпись: «Здесь стояли насмерть гвардейцы Родимцева». А потом, когда фронт ушел уже вперед, гвардии сержант Алексей Иващенко прислал сталинградцам, начавшим восстанавливать этот дом, извинительное письмо:

«Я должен извиниться перед вами, дорогие товарищи, что мы, гвардейцы, защитники дома Павлова, поступили тогда немножко не по-хозяйски – долбили фундамент, рыли подземные ходы, тратили драгоценный строительный материал на сооружение огневых точек. Но тогда этого требовала обстановка».

В минуты смертельной опасности, когда с обеих сторон работало 13 тысяч пулеметов по шестнадцать часов в сутки, когда на каждый километр в городе было обрушено шесть тысяч тонн металла, гвардейцы помнили о том, что вот этот дом, который они защищают, придется когда-нибудь восстанавливать, и душа их болела, что вот приходится из-за треклятых фрицев долбить фундамент и портить строительный материал!

Вот эта крохотная черточка души советского солдата говорит о «чуде» русского наступления больше, чем многие ученые обозрения военных наблюдателей. Фон-Паулюс вел на Восток полчища прожженных грабителей с большой дороги, которые промаршировали по Бельгии, Франции, Югославии и Греции с одной и той же залихватской песенкой: «Пусть мир лежит в развалинах и кровь льется ручьями, – нам на все наплевать». На советской земле им преградили путь солдаты новой формации, строители, металлисты, колхозники, одевшиеся в военную форму для того, чтобы спасти построенное и свое право строить дальше.

Для Алексея Иващенко и тысяч его соратников дома Сталинграда не были просто опорными точками и узлами сопротивления. Для них дом – это дом, цех – это цех. Они очень хорошо помнили, каких трудов стоило соорудить Сталинградский тракторный, Магнитку, Уралмаш, Днепрострой. Они видели, как немецкие бомбы падают на цехи Тракторного завода, и каждый из них становился способным заменить десятерых.

Когда обрушились пять этажей семиэтажного дома, в нижнем этаже которого наши бойцы вели бой, красноармеец Уразалиев, киргиз по национальности, сказал своим товарищам:

– Город устал… Дом устал… Камень устал… Мы не устали…

Этих слов нельзя забыть. Их вспомнят наши внуки и правнуки, когда будут искать ключ к тем великим событиям, которые развернулись в 1942 году у стен сталинского города.

В октябре 1942 года немцы еще думали о дальнейшем походе на Восток. «Мы знаем, что это шествие смерти будет продолжаться и дальше», – хвастала немецкая газета «Дейче альгемейне цейтунг». Но с каждым днем перспективы заманчивого похода в Индию все больше тускнели, и уже тогда наиболее дальновидные генералы Гитлера поняли, что их игра проиграна.

Успокаивая своих гренадер, с тоскою поглядывавших назад, Гитлер с обычной наглостью заявил:

– Никто не сможет сдвинуть нас с этого места.

А старательные интенданты его главной квартиры поспешили сдать в Швецию заказ на монументальные гранитные глыбы, которыми предполагалось оградить восточный предел «немецкого жизненного пространства». Эти гранитные столбы они не успели довезти до Волги – туго натянутая пружина долготерпения советского солдата развернулась одним махом и не только «сдвинула с места» немецкий фронт, но тут же пришибла на месте и 6-ю армию фон-Паулюса, и 4-ю танковую, и З-ю румынскую, и 8-ю итальянскую армии – все, что было собрано немецким генеральным штабом под стенами Сталинграда.

Сталин назвал великую сталинградскую битву побоищем. Это былинное русское слово как нельзя более точно определяет суть событий, происшедших под стенами Сталинграда два года тому назад. Сто сорок семь тысяч двести трупов немецких солдат и офицеров было подобрано и закопано здесь после битвы. А сколько зарыли их сами немцы?! Девяносто одна тысяча немцев, в том числе две с половиной тысячи офицеров и двадцать четыре генерала во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом, сложили свое оружие после долгого и бесплодного сопротивления.

Это была хорошая жатва мщения. Но не было уже того средства, которое могло бы умерить гнев и боль в душе советского человека, вызванные лицезрением руин Сталинграда. По многим дорогам ушли отсюда на запад солдаты с золотистыми медалями на зеленых ленточках. Мы встречали их потом под Белгородом и под Орлом, у Таганрога и у Ленинграда. И всюду этих людей узнавали по особенному – решительному и тяжелому – удару, не знающему промаха.

Именем Сталинграда они карали немцев на всех фронтах. Именем Сталинграда бронебойщик Петр Болото, уничтоживший на берегах Волги с тремя товарищами пятнадцать танков, громил на Украине немцев из панцырных дивизий. Именем Сталинграда гвардейцы Родимцева били немцев на Курской дуге, на Днепре, на Висле. Именем Сталинграда солдаты Чуйкова сокрушали фашистов в Запорожье, у Аккермана, на Дунае и за Дунаем, а теперь громят их в Германии.

Искры московских салютов озаряют их дальний путь. Сталинградцев видели Болгария и Югославия. Сталинградцы разворошили вражье гнездо в Будапеште. Родимцев сказал желанное слово «Гуттентаг», вступив первым в Силезию. Полубояров провел свои танки по улицам Кракова и освободил Домбровский бассейн. Буткову салютовала Москва, когда он навел свои порядки в Пруссии.

Самое слово «Сталинград» стало нарицательным – немцы икали, вспоминая это слово под Корсунь-Шевченковским и в Белоруссии, между Яссами и Кишиневом, и в Восточной Пруссии, и во многих-многих других местах. И не раз еще вспомнят они это слово: кто знает, быть может, и Берлин станет для них сталинградским «котлом»…

Два года тому назад Геббельс вывесил в Берлине черные флаги, поминая немцев, закопанных под Сталинградом. Это был официальный траур. Флаги сняли три дня спустя, и сняли совершенно зря. Висеть бы им до сегодняшнего дня, до конца войны! Ведь тогда лишь начался закат германской армии, а теперь сумерки Германии сгущаются все плотнее, и черные флаги как нельзя больше к лицу Берлину.

В. Терновой
В немецких городах

В морозное тихое утро мы поднялись с полевого аэродрома и сразу же пересекли границу. Под нами была Восточная Пруссия. Сейчас большая часть ее территории уже занята советскими войсками. Летчик вёл машину низко над землей. Мелькали поселки, небольшие города, разбросанные повсюду хутора и фольварки. В разные стороны разбегались ровные дороги, обсаженные деревьями. Местность однообразная, мало привлекательная.

Впереди показался Пилькаллен. Летчик здесь шел совсем низко и сделал над городом несколько кругов. Немецкий город совершенно разрушен. Видны одни руины. Тут проходил рубеж долговременной немецкой обороны. Несколько дней шли непрерывные напряженные бои. Земля изрыта, вздыблена, как будто в этих местах прошло землетрясение.

Первую посадку самолет сделал в окрестностях Даркемена. Этот город почти что уцелел. Пострадала лишь его центральная улица. В других местах сгорели отдельные здания. На улицах Даркемена оживленное движение. Идут непрерывно машины, проходят войска. Бойцы с любопытством поглядывают на большие темные дома с остроконечными крышами.

Город Даркемен был занят советскими войсками в результате обходного маневра, причем удар последовал там, где противник меньше всего ожидал его. Поэтому здесь заметны следы поспешного бегства немцев. На станции оставлены совершенно нетронутыми большие продовольственные склады, на улицах брошены повозки и кухни. В доме, который занимал немецкий военный комендант, разбросаны бумаги, папки с делами. Кабинет коменданта открыт. На стене висит его форменная куртка, фуражка. В столе лежит печать. Как видно не до вещей было немецкому коменданту!

Победители в Германии

В Даркемене большинство жителей сбежало. Те, кто не успел – попрятались в подвалы, на чердаки домов. В одном месте наши патрули, проверяя здания, натолкнулись в подвале на группу женщин с детьми. Они, пугливо, но озлобленно озираясь по сторонам, вышли на улицу.

– Расходитесь по своим квартирам, – громко произнес старший команды.

Немки начали заискивающе улыбаться и низко кланяться.

– Шелковые стали! Как ручные! – смеялись бойцы.

Большинство квартир в городе оставлено с полной обстановкой. Сбежавшие немцы всё бросили и ничего не успели захватить с собой. Полностью сохранились все предприятия, электростанция, уцелел железнодорожный узел.

Комендант города рассказал нам любопытный случай.

– В доме, где разместилась прачечная одной части, скрывалось в подвале несколько немецких солдат. Когда бой удалился от города, гитлеровцы вышли во двор, встретили здесь нашу девушку из прачечного отряда и сложили перед ней оружие.

Вылавливали и в других домах немецких солдат-одиночек. Немало их бродило в окрестностях города, скрываясь в рощах и оврагах.

Отсюда летим к Кенигсбергу. Низко пролетаем над Гумбинненом. На станции уже дымят паровозы. Железнодорожники прокладывают путь вслед наступающим войскам. Под нами Инстербург, крупный город, полностью сгоревший. Перед отходом гитлеровцы выпустили несколько сотен зажигательных снарядов по Инстербургу и подожгли его.

На всех дорогах, ведущих к Кенигсбергу, большое движение. Чем ближе к этому городу, тем движение становится всё более внушительным. Идут в два ряда автомашины, тянутся тракторы с пушками, танки, обозы. Горизонт на западе затянут густым дымом. Там происходит ожесточенное сражение за важнейший город Восточной Пруссии.

Садимся в Тапиау – последнем крупном населенном пункте перед Кенигсбергом. Сюда эвакуировались жители из многих районов Восточной Пруссии и считали себя в полной безопасности. Вблизи города мы увидели обоз этих беженцев, растянувшийся более чем на шесть километров. Каждая повозка доверху нагружена домашним скарбом. Наши танки, неожиданно для немцев вырвавшись в район города, отрезали путь этому обозу. Беженцы, перепугавшись советских воинов, сначала бросили повозки и разбежались по лесу, а потом начали возвращаться к своим вещам.

Местных жителей в Тапиау много. Потупив глаза, они уныло бродят по улицам. В городе очень шумно и тесно от проходящих машин и войск. Около домика с мезонином, где разместился наш военный комендант, собралась толпа немцев. Среди них есть и мужчины, молодые ребята. Они молча смотрят на идущие мимо советские войска.

В Тапиау наши войска захватили у противника богатые трофеи. Здесь было брошено всё, что можно было бросить немецкими частями. Остались и запасы товаров в магазинах, владельцы которых сбежали. Правда, это больше эрзац-товары. Например, в обувном магазине все полки забиты ботинками… с деревянной подошвой.

Сейчас, когда фронт уже далеко отодвинулся отсюда, наши бойцы вылавливают в домах спрятавшихся немецких солдат, которые переоделись в гражданское платье, и доставляют их в комендатуру.

От Кенигсберга на восток идут через Тапиау большие колонны освобожденных советских граждан, которые были угнаны немцами в рабство. В одной из таких колонн около двухсот русских женщин и детей, спасенных Красной Армией. Все они одеты в изношенное тряпье. На улицах Тапиау можно наблюдать трогательные сцены. У остановившихся машин, на перекрестках, тротуарах советские люди, вырвавшиеся из лап врага, окружают наших воинов, обнимают их, целуют, обмениваются адресами.

Виктор Полторацкий
Сталинградцы за Одером

Виктор Полторацкий

Городишко, расположенный в нескольких километрах от Бреслау, был занят к вечеру. Командир полка приказал дать людям отдых. Утром снова предстоял бой.

Батальон Прохорова разместился на Оппельштрассе. Комбату отвели квартиру в двухэтажном сером особняке. Прохоров облюбовал кабинет. Здесь было меньше мебели. У стены стоял шкаф, рядом – обитая плюшем кушетка, на которой можно было вздремнуть, у письменного стола – два глубоких кресла. В одно из них Прохоров опустился, вытянув усталые ноги, и приказал согреть чай.

– Завари мне покрепче, Петрович, – сказал он ординарцу.

Вместе со стаканом крепкого чая Петрович принес большую карту.

– Посмотрите, товарищ капитан. Наши хлопцы в шкафу нашли.

На столе в бронзовом подсвечнике ярко горели свечи. Прохоров развернул карту. Это оказалась немецкая карта Европы. Вероятно, когда-то она висела на стене, может быть, даже здесь, в кабинете, и кто-то карандашом отмечал на ней продвижение немецких войск на Востоке. Синие пометки острыми клиньями тянулись к Кавказу и к Волге. Возле Сталинграда та же рука начертила маленький крестик и рядом два слова: Пауль Бреге, обведенные черной каймой.

Прохоров долго глядел на карту, и тут, в немецком городишке, за мутной рекой Одер, в доме убитого под Сталинградом Пауля Бреге, капитан Прохоров еще раз почувствовал все величие происходящих событий, и припомнился ему весь путь от Волги до Одера.

В Сталинграде Петр Прохоров был старшим сержантом той самой гвардейской дивизии, которая, зацепившись за клочок берега, где-то возле памятника Хользунову, выдержала почти полтораста дней и ночей страшной по своему напряжению битвы. Но сейчас вспомнил он июльское утро уже под Белгородом, опушку березовой рощи, помятое танками пшеничное поле, крутой овраг.

В тот день в дивизию прибыло свежее пополнение. Молодые солдаты стояли, построившись на опушке рощи. К ним вышел генерал. Молодой, рослый, он стоял, повернувшись к бойцам. Недалеко от рощи падали и глухо рвались немецкие мины. Пахло гарью.

– Бойцы, – сказал генерал, – вы пришли в дивизию сталинградцев, в семью старой гвардии. Что сказать вам о ней? Были дни, когда весь мир с восторгом и гордостью следил за тем, как насмерть стояли мы среди развалин осажденного немцами Сталинграда. Через полчаса вы пойдете в бой. Будьте достойны славных традиций своей дивизии, и я даю вам верное слово, что мир еще увидит сталинградцев на улицах Берлина.

С какой отвагой и яростью сталинградцы гнали в то лето врага по истерзанной, ограбленной немцами Украине! Где-то недалеко от Полтавы после упорного боя они овладели маленьким хутором. Прохоров тогда уже командовал ротой. Хуторок наполовину был выжжен. Опаленные пожаром, стояли сады среди серой золы. На месте пожарища Прохоров увидел старшину Кириченко. Он стоял, почерневший от пыли, от тяжелой усталости и от горя.

– Ты что, Кириченко? – спросил его Прохоров. И Кириченко ответил:

– Оце була моя хата, – и добавил с тоскою и гневом: – Мне бы, товарищ лейтенант, только до ихней немецкой земли дотянуться…

– Дойдем, Кириченко, дойдем.

Прошлой осенью сталинградцы форсировали Вислу и вышли на знаменитый Сандомирский плацдарм. Как хотелось немцам столкнуть их обратно, какие тяжелые пришлось выдержать им бои! Однажды на позиции, которые занимала рота Вахнянина, вышли восемь немецких танков. Грузные машины прошли над окопами, а одна даже повернулась, словно хотела закопать, засыпать окоп. Но, когда танк отошел, из окопа поднялся рядовой Сергей Бондарь и крикнул:

– Врешь, немецкая сволочь! Сталинградцы бессмертны! – и швырнул под гусеницы танка связку гранат.

Были дни, когда гвардейцам приходилось отбивать одну за другой по восьми атак. Они выстояли, сохранили плацдарм, чтобы потом начать отсюда наступление на немецкую землю.

Прохоров никогда не забудет того, как они перешагнули границу немецкой Силезии. Впереди, как всегда, шли разведчики. Среди них был и тот самый старшина Кириченко, с которым разговаривал он в хуторке под Полтавой. Кириченко первый сообщил ему:

– Товарищ капитан, уже.

– Что уже? – спросил Прохоров.

– На ихнюю, фрицеву землю вступили. Укрепления имеются. Огонька бы трошки поддать.

Потом на батареях прозвучала команда: «По фашистскому логову огонь!» Орудия ударили залпом, и вслед за валом огня пошла в атаку сталинская гвардия.

Граница шла вдоль ручья, поросшего мелким кустарником. Сразу за ней, на пригорке, темно-красными черепичными крышами маячили постройки немецкой деревни. На дороге у мостика Прохоров увидел разбитый вражеский грузовик и несколько трупов в серо-зеленых шинелях.

– Довоевались! – торжествующе выкрикнул Кириченко. – Довоевались же, бисовы покорители!

Уже десяток немецких городов прошли сталинградцы. Уже и Одер у них позади. Сегодня утром на автомобильной дороге видел Прохоров указатель с немецкой надписью «Нах Берлин».

Оплывали свечи на столе. Стеарин белой струйкой застывал на бронзе. Прохоров глядел на немецкую карту и думал о том, что вот какой-то немец Пауль Бреге лежит убитый под Сталинградом и кости его, наверное, уже сгнили, а русский воин Петр Прохоров жив и пришел воевать на немецкую землю, чтобы отомстить подлым захватчикам, воздать за все полной мерой, навсегда уничтожить фашистское семя.

Ночью Прохорова вызвали в штаб. Быстро поднявшись с кушетки, натянув сапоги, захватив карманный фонарик и крикнув автоматчика, капитан вышел на улицу. Моросило. Узкие, мрачные улицы немецкого города кое-где были освещены пожаром. Где-то недалеко били пушки. По звуку выстрелов Прохоров определил: тяжелая бьет по Бреслау.

Ночные, затаившиеся улицы города были наполнены густым шумом моторов. На запад сплошным потоком шли танки, орудия, грузовики. Их было так много, словно вся гневная сила необ'ятной Советской страны обрушилась на немецкую землю. Сейчас командир полка, очевидно, и ему, капитану Прохорову, поставит боевую задачу. Сталинградцы пойдут дальше, вперед.

Автоматчик, молодой еще, безусый боец, шел рядом с Прохоровым, слегка поеживаясь от пронизывающего февральского холодка. На соседней улице в горящем доме с шумом обрушились балки. Золотистые искры пучком взметнулись над крышами.

– Товарищ капитан, а и далеко же отсюда до Волги, – вдруг сказал автоматчик.

– Далеко, – ответил Прохоров.

Александр Безыменский, Семен Борзунов
По немецкой земле

Александр Безыменский

Осталась позади линия железной дороги. Мелькнули дома селения Костау – каменные дома, мрачные, приземистые, типично немецкой стройки.

Так вот она, жирная приграничная «до-одерская» полоса немецкой Силезии, где жили самые благонадежные для Гитлера бюргеры, самые преданные ему негодяи. С них и налогов никогда не брали. Им потворствовали во всем.

…Мычат коровы, кудахчут куры, кричит на разные голоса всякая живность. Но где же хозяева? Дома пусты. Сметливые хозяева драпанули за Одер, лихорадочно меняя по пути любое количество скота, одежду, мебель на несколько литров бензина.

Дома брошены внезапно. Бежали второпях, без оглядки, не успев с собой ничего захватить. Советские танки наступали на пятки обезумевшим от страха немцам.

По обе стороны дороги, особенно перед населенными пунктами, мелькают широченные противотанковые рвы, траншеи, ряды проволочных заграждений.

Еще находясь на Висле, немцы думали об Одере. Тысячи поляков были мобилизованы и угнаны на строительство оборонительных рубежей. Надрывались на работе русские и французские военнопленные. Непрерывно подбрасывались специальные инженерно-саперные и пограничные немецкие части.

Несколько месяцев шла напряженная деятельность по возведению укреплений на западном берегу Одера и на дальних подходах к нему.

Огромные противотанковые рвы, порою достигающие 8 и более метров ширины, тянутся на десятки километров. Они пересекают основные шоссейные и проселочные дороги, поля и даже заболоченные или поросшие лесом участки. Западные берега небольших рек срыты и обложены бревнами. Всюду траншеи с развитой сетью ходов сообщения, мощные бетонированные доты, проволочные заборы. Одни сооружены давно, другие – совсем-совсем недавно.

Особое внимание немцы уделяли обороне дорог. Буквально через каждые 10–15 метров встречаются окопы с готовыми пулеметными площадками и дзотами. Во многих из них лежат теперь немецкие трупы.

Врагу не удалось задержать советских воинов на своих пограничных и «до-одерских» рубежах. Немцы с хода бросали в бой подходившие маршевые роты, рабочие батальоны, специальные подразделения и команды. В пограничном селении Вильгельмсбрюк, которое наши бойцы тут же назвали «Вильгельм без брюк», оказал сопротивление отряд немецкой жандармерии. Танкисты гвардии майора Мазурина и гвардии капитана Ивушкина быстро вытряхнули душу из немецких жандармов.

Советские танкисты действовали так стремительно, что противник не успевал не только разрушать рельсы, как это он делал в Виннице, Тарнополе и Львове, но и взрывать имеющие исключительное значение железнодорожные и шоссейные мосты. На станциях остались нагруженные эшелоны товарных вагонов. Многие из них были перехвачены на ходу.

…Мы едем вперед, а навстречу движутся группы детей в гражданском платье. Вот несколько ребятишек впряглись в телегу, нагруженную домашним скарбом. Едет повозка с детьми. Это поляки, приветствующие советские армии поднятыми шапками, взмахами платков. Они возвращаются на родину из немецкой кабалы. Еще на-днях на груди каждого из них красовался ромб с буквой «П» – клеймо рабства.

В селении Швриц молодой красноармеец увидел двух девушек, которых он повстречал в дни оккупации Житомира на вокзале. Тогда он успел шепнуть им:

– Советские войска догонят поезд, увозящий вас в Германию! Верьте, мы еще встретимся!

Сбылись слова бойца, и его товарищи, до глубины души взволнованные этой встречей, выражают свою радость бурей рукоплесканий. Состоялся импровизированный митинг, на котором красноармеец рассказал о своих мучениях в дни оккупации немцами Житомира и о том, как он громил врагов и догнал их в проклятом фашистском логове.

…Вдали гремят выстрелы. Машина без задержек мчится вперед. Порядок на дорогах превосходен. Висят таблички указателей, распорядительные регулировщики командуют движением, отвечают на любой вопрос.

К нам подбегает танкист и взволнованно кричит:

– Товарищи! Ведь это Германия! Отлично, не так ли?

Не дожидаясь ответа, он направляется к дорожному столбу, на котором висит немецкая надпись. Только теперь мы замечаем, что в руках у танкиста топор. Молодой богатырь в промасленном комбинезоне взмахивает топором – и немецкий столб валится на землю.

Танкист кричит:

– Запомним, товарищи! Это было в январе. Я срубил первый пограничный столб на переднем крае берлоги зверя.

Борис Полевой
Полет в Германию

Мы долго летим над Польшей, минуем старинный город Ченстохову с его заводами и монастырями. Отрадно видеть здесь, в 28 километрах от германской границы, на шестой день освобождения ощутительные признаки возрождающейся жизни: дымок над заводскими трубами, хвосты пара, стелющиеся по земле вслед за железнодорожными эшелонами, и хорошо видные сверху бело-красные флаги на домах. Потом начинается лесистая равнина, и тут, над какой-то невидимой чертой, лётчик вдруг приглушает мотор и, показывая вниз, поворачивает ко мне своё торжествующее лицо:

– Германия!

Вот он, долгожданный рубеж вражеской земли, переступить который мы так страстно мечтали в лютую зиму боёв под Москвой, под осенними пронзительными ветрами в руинах Сталинграда, среди развалин Орла и над страшным рвом возле Харькова, где лежали убитые немцами женщины, дети и старики. Пришла эта торжественная минута. Гений нашего Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина привёл нас через все испытания сюда, за рубеж Германии. Опустошительный огонь войны переброшен в гнездо кровавых поджигателей, на немецкие земли.

В эту войну нам довелось переступить немало государственных границ. Сейчас мы в Германии! И это преисполняет особым волнением даже тех, кого война отучила чему-либо удивляться.

Вместо длинных бревенчатых польских домиков под крылом самолёта мелькают каменные дома с крохотными окнами, с высокими и острыми черепичными крышами, монументальные костёлы с серыми куполами сменились долговязыми кирками, вытянувшимися вверх словно по стойке «смирно». Но главное, что помогает угадать с воздуха начало немецкой земли, – это следы ожесточённых боёв у пограничных укреплений. Поля, испещрённые глубокими воронками, развороченные окопы и траншеи, разрушенные деревни, за которые отчаянно цеплялся отступавший враг.

Мы садимся у села Брейтенмаркт, лежащего на пересечении двух шоссейных дорог, ведущих от границы к Оппельну и Крайцбургу. Большое придорожное село пустынно. Северная честь его погорела, и среди развалин бродят злые голодные псы, что-то выкапывая в тлелых угольях и грызясь из-за добычи.

– Сами они, немцы, село-то зажгли. Сначала дрались за него, а потом наши самоходки как вон туда, на опушку леса, вышли, да как вдарили залпом разок, другой, – ну, они, немцы-то, село подожгли, да и тикать, – рассказывает водитель орудия Герасим Капустин, молодой весёлый паренёк, взявшийся проводить меня до штаба своего полка. – И что это за народ такой – немцы! Одно слово – зверьё. Вот зайдите в любую хату. Утащить-то ничего не успеют, так норовят всё изломать, сами себе стекла и посуду перебьют, скот переколют, да тут же и побросают. Да это ещё что! Ихнее добро, – пускай они его по ветру пускают, если охота, нам оно не нужно, нам наступать надо, а не с барахлом возиться. А они что ещё делают…

Капустин показал на колодец и с сердцем выругался.

– Вон воду отравили. И тот колодец, что за церковью, – тоже. А в этом домишке, что на самом перекрёстке, совсем уже удивительная подлость оказалась. Входят наши автоматчики. Стол скатертью покрыт, на столе в бутылках шнапс, и рюмки тут же, и солонина на тарелке нарезана, и сало, и огурцы. Дескать, кушайте на здоровье. Ан, врешь! Знаем мы немца. Чтобы он кусок сала или там шнапс свой забыл? Да он скорей с головой расстанется! Автоматчики постояли да из хаты потихоньку вон. Врач взял пробу. Ну, конечно, оказалась отрава… Да вот он, домишко-то с угощением. Может, полюбопытствуете на немецкое гостеприимство?

Мы заходим в маленький крестьянский дом, такой чистенький и мирный с виду. Здесь ничего не тронуто, и «угощение» на месте. Только стоит на столе деревянная табличка «Отравлено», да на обороте её кто-то вывел чернильным карандашом: «Чтоб этим Гитлеру подавиться».

– У нас ребята хотели за это избу сжечь, да командир полка приказал: оставьте всё, как есть, только напишите, что яд, пусть ребята ходят и смотрят, что такое немецкое угощение.

Командир самоходчиков подполковник Зотов даёт мне свой связной мотоцикл. За водителя садится автоматчик, обвешенный гранатами.

Мотор мотоцикла невероятно трещит, и, обгоняя наши части, мы несёмся в глубь Германии, к первому занятому нами городу Верхней Силезии – Розенбергу. У железнодорожного посёлка Шоффютц, тоже пустынного и окутанного горьким дымом пожарищ, делаем остановку. Нам говорят, что тут арестовано несколько немцев, которые пытались ночью бросить гранаты в дома, занятые нашими бойцами.

Ещё перегон по широкой, ровной дороге – и перед нами в серой дымке пасмурного дня встаёт маленький, тесный городишко Розенберг. Он пустынен, как кладбище, и зловещие дымы пожаров окутывают его островерхие дома с черепичными крышами, его узкие улицы, заваленные обломками черепицы, штукатурки и битого стекла. Разрумяненная морозом регулировщица, стоя на площади перед киркой, ловко дирижирует потоком машин, непрерывно двигающихся мимо неё.

– Как проехать на этот, как его, чорт побери, – на Крайцбург? – кричит ей из люка вожатый танковой колонны.

Она показывает флажком направо.

– Красавица, а куда на Оппельн? – спрашивает чумазый водитель, высовываясь из окошка «Студебеккера».

Она показывает налево.

– Ну, а на Берлин? Нам надо на Берлин! – кричат ей весёлые голоса мотопехотинцев из-под брезентового шатра машины.

– А на Берлин – по всем дорогам, по любой, – бойко отвечает регулировщица.

Я спросил, как её зовут, эту русскую девушку, стоящую на площади немецкого городка и направляющую поток машин в глубь Германии.

– Груня, старший сержант Груня Бурова из колхоза Егоровка, Куйбышевского района, Куйбышевской области.

Узнав, кто я, она попросила сообщить её землякам, где она сейчас находится. Правильное желание! Знайте, товарищи колхозники из далекой Егоровки, знайте все граждане нашей великой социалистической отчизны, что куйбышевская колхозница Груня Бурова, а с ней вместе сотни тысяч советских бойцов находятся на вражеской земле, и от грозной канонады советских пушек сотрясаются немецкие города. Мы – в Германии. Мы вышли на Одер и идём на Берлин.

Мартын Мержанов
Над Восточной Пруссией

Ясный морозный день. Над полем боя – безупречно чистое синее небо. Этому радовались пехотинцы, перед которыми открывалась панорама прусских хуторов и фольварков, радовались артиллеристы, увидевшие дальние цели, больше всех торжествовали летчики, стосковавшиеся по солнцу, по чистому небу, по жаркому бою.

Два дня они ждали, глядя на сизый туман, два дня они мечтали о ярких огнях ракеты, возвещающей о взлете. И вот, наконец, перед ними открылись просторы, и цветные огни ракет гроздьями рассыпались над полем аэродрома. Десятки самолетов поднялись над землей и пошли на запад. Начался большой день штурмовиков, истребителей, бомбардировщиков, разведчиков, корректировщиков – большой день нашей авиации.

Учащенный пульс летной жизни мы почувствовали вблизи передовой, на командном пункте дивизии, где офицеры поспешно передавали по телефону в полки и батальоны радостные вести о новых и новых волнах авиационного наступления.

Мы вышли из землянки и увидели, как в ослепительно синем морозном небе беспрерывным потоком стремительно проходили группы «Ильюшиных», как на большой высоте спокойно плыли «Петляковы», как заботливо окружили их верткие «Яковлевы» и «Лавочкины». Вскоре к огню наших автоматов, минометов, пушек прибавился сокрушительный и точный огонь с неба. От этого сильнее взметнулась прусская земля и клочьями полетела вверх, увлекая с собой мертвых немцев, куски машин, колеса пушек, бревна блиндажей. Пехота легко вздохнула и, приветствуя шумное, рычащее небо, пошла вперед.

В этот день особенно отличились штурмовики. Они не давали покоя немцам ни в траншеях, ни на дорогах, ни на станциях. Смертельным шквалом они били пруссаков в танках, в машинах, у пушек.

– Это мелитопольцы. – сказал кто-то из стоящих с нами рядом. – Мастера штурмового удара. Я их помню еще по Сталинграду, Минску, Крыму…

Через час мы выехали на аэродром гвардейского Мелитопольского полка штурмовой авиации. На поле то и дело спускались ширококрылые голубые красавцы и, коснувшись земли, бежали по аэродрому, поднимая за собой снежную пыль. Одновременно ревели моторы машин, отрывающихся от земли. По наезженным дорогам мчались бензовозы, грузовые машины, «Виллисы», сверкали огни ракет, раздавалась пулеметная дробь, – кто-то проверял вооружение самолета.

В блиндаже под землей толпились летчики, которые докладывали командиру полка о результатах своего полета. Тот внимательно выслушивает донесения и красным карандашом отмечает на карте пораженные цели. Выслушав донесения, командир дает новое задание летчикам, устанавливает срок и мчится из блиндажа на поле, к самолетам.

Почти весь полк находится в воздухе. Радиосвязь с самолетами отличная. На радиоузле можно услышать все разговоры летчиков с командиром полка, с пунктом наведения и между собой. Мы лишь на несколько минут надели наушники и попали в какой-то шумный мир, в котором с непривычки трудно было что-либо разобрать. Наконец, явственнее других стал слышаться голос:

– Я атаковал с 400 метров. Работать вполне можно… Перехожу на прием.

Затем:

– «Торба»! «Торба»! «Торба»! Говорит «Гранит». Я подбил «Мессера». Подбил «Мессера». Возвращаюсь домой.

В этот день группы Героев Советского Союза Федора Тюленева, Михаила Степанищева, Ивана Воробьева вылетали по два раза и без единой царапины на самолетах возвращались на свой аэродром. Но как только снижались одни группы, тотчас же в воздух поднимались следующие.

Несмотря на мороз, летчики сходили с самолетов с потным лбом и влажными руками, спускались в блиндаж, докладывали о полете, наскоро обедали и вновь, затягивая «молнию» на кожаной меховой тужурке, спешили к своему самолету. Не успеешь поговорить с одним летчиком, разузнать о деталях его атаки, как в блиндаже появляется другой, третий, пятый, десятый…

Помощник командира полка майор Виталий Голубев бегает по аэродрому и на ходу решает самые различные вопросы, включительно до вопроса о вечернем киносеансе.

Уже надвигались сумерки, когда кончился большой напряженный день на аэродроме штурмовиков.

Виссарион Саянов
На берегах Нейсе и Шпрее

Дорога шла по сосновым перелескам. Уже вечерело. Тянулся по лесам горьковатый дымок: невдалеке горела сосновая рощица. Из нее выбежал волк с опаленной шерстью. Обстрелянные фронтовые кони не шарахнулись в сторону от него. Подняв хвост, волк перепрыгнул через канаву и скрылся в зеленом кустарнике на пригорке. У шедших вдоль обочины пехотинцев завязался длительный разговор об охоте, о волчьих облавах в далеких лесах Северного Урала, а бородатый повозочный, который вез хлеб, вспомнил и о родной своей Волге. От Волги с боями дошел он до Днепра, до Вислы, до Одера, до Нейсе. Я с ним разговорился, и оказалось, что в свое время он дрался в отряде Чапаева. О Чапаеве он рассказывал с охотой и кстати заметил, что нынешний его командир полка похож на Чапаева и лицом, и походкой. На развилине дорог повозочный свернул в сторону – ему с повозкой не пробиться было вперед по этой дороге, запруженной могучими боевыми машинами.

Чем ближе мы подходили к реке Нейсе, тем грозней нарастали раскаты артиллерийской канонады. Брешь, пробитая в немецкой обороне нашими войсками, с каждым часом расширялась. Перейдя по наведенному саперами мостику через Нейсе, мы встретили понтонеров Героя Советского Союза Соболева. Они ждали приказа о наведении переправ через Шпрее. Наши наступающие части были в это время километрах в пятнадцати от этой реки. На полянке возле полупонтона, стояли четыре офицера с золотыми звездами героев. В этом подразделении семь понтонеров стали Героями Советского Союза в дни боев за форсирование Днепра. Тогда понтонеры взяли Днепр с хода. Южнее Кременчуга десанты были переправлены на правый берег в то время, когда сильные группы неприятеля еще сражались на левом берегу. Теперь эти люди должны были форсировать Шпрее.

Над нашим расположением патрулировали истребители. Действовала на этом участке и вражеская авиация. Одному немецкому самолету удалось воровски пробраться сюда и сбросить бомбу на поляну. Повозку, которая пересекала поляну, заволокло дымом. Бойцы бросились к свежей воронке. Убитая лошадь лежала неподалеку. Контуженный повозочный просил скорее откопать двух его спутников. Их быстро откопали, они отделались легкими ушибами. Откопали и письма красноармейцев, которые вез повозочный. Да, труден путь солдатского письма в родной дом! Нужно помнить об этом всем, кто, волнуясь, ждет вестей с фронта.

Мы ехали на участок, где в это время наши войска очищали от противника город Форст. Оттуда провели колонну пленных. Пленные рассказали, что у них за боевыми порядками пехоты следуют офицеры с пистолетами-автоматами.

Они на месте расстреливают бегущих или укрывающихся для сдачи в плен.

– Где ваша семья? – спросил я лейтенанта Эриха Шука.

– Во Франкфурте-на-Майне.

– Вы знаете, что этот город уже занят нашими союзниками?

– Да. А сколько вам осталось до соединения с союзниками?

Этот вопрос волнует всех немцев. Они понимают, что великие союзные армии, быстро движущиеся по немецкой земле навстречу друг другу, с каждым шагом приближают день окончательного разгрома гитлеровской Германии.

Вскоре наши войска переправились через Шпрее.

Об этой реке мы часто думали и говорили в военные годы. На Шпрее стоит Берлин. В дни великой Сталинградской битвы один боец, выступая на красноармейском митинге, сказал: «Сейчас мы сражаемся на Волге, но придет время, и мы ступим твердой ногой на берег Шпрее». Радостный день настал. Где теперь этот бывалый воин? Я вспомнил о нем, когда увидел пехотинца с обветренным лицом, наклонившегося над мутными водами Шпрее. Да, всё сбылось так, как было задумано в те суровые, трудные и величественные дни.

Непрерывным потоком идут через Шпрее боевые машины. На многих из них портреты Сталина и надписи «Слава великому Сталину». На мчащемся по лесной дороге танке написано: «Всю ярость сердца и огня – на врага!».

На подступах к Шпрее немцы строили мощную оборону. В последний момент, чувствуя нарастающую силу удара советских войск, гитлеровцы изрядно нервничали. На некоторых лесных дорогах они наскоро делали завалы: пятнадцать-двадцать спиленных сосен. Такие завалы могли задержать продвижение наших бойцов только на несколько минут. И всё же немцы тупо валили сосны на дороги. Воистину, утопающий хватается и за соломинку!

Дорога нашего наступления стала кладбищем немецкой военной техники. Вот лежит в лесу убитая лошадь. Повозка, которую она, везла, уцелела. На повозке – десятки «фаустпатронов». Немцы хвастали, что это оружие имеет чудодейственную силу. Теперь сваленные в кучу на дорогах «фаустпатроны» стали свидетельством краха еще одной новинки немецкой военной техники.

Наши передовые подразделения переправились через Шпрее по узким, быстро наведенным штурмовым мостикам. На подступах к Шпрее отлично действовали бойцы офицера Абросимова. Завершив удачный маневр, они отрезали пути к Шпрее отступающим немцам и заставили их повернуть на север. Маневр бойцов Абросимова облегчил и ускорил форсирование реки в этом районе. С огромным воодушевлением дрались советские воины. Гвардии старший сержант Ткачев первым поднял свое отделение в атаку. По штурмовому, захлестываемому водой мостику ринулись пехотинцы на западный берег Шпрее. Они выбили врага из населенного пункта, захватили транспортеры, пять станковых пулеметов, взяли в плен 12 немцев. Таких примеров отваги и доблести можно привести сотни.

Поздно вечером немцы перешли в контратаку. В штабе части было получено известие о попытке 12 немецких танков смять боевые порядки нашей пехоты на левом фланге. Несмотря на сильный огонь врага и общую напряженность положения, в штабе царила обстановка уверенности и спокойствия, которая всегда предвещает новые победы. Немецкая контратака быстро выдохлась, и снова пошла вперед наступающая пехота.

Наши войска выходят на простор. Всё ближе Дрезден, берега Эльбы, Берлин. Наступление продолжается в нарастающем темпе. В эти славные дни у бойцов и офицеров нет и тени самоуспокоенности. Лозунг на стене дома, стоящего у перекрестка дорог, призывает: «Воин, спеши на запад, дорог каждый час». И любой боец, идущий на запад, торопит шаг, чувствуя, что в пору, когда война идет к окончательной развязке, нужна особенная сила, особенная стремительность наступательного удара.

Братья Тур
Гитлеровцы

Хорошо сказал один наш лейтенант о многих гитлеровцах в оккупированных нами областях Германии.

– Их убеждения складываются, как перочинный нож.

Но нож и в сложенном виде не перестает быть ножом. И лезвие его, упрятанное в невинный черенок, отравлено.

Мы проехали десятки германских городов – от Кюстрина на Одере до побережья Балтики – и беседовали с рядом гитлеровцев.

Что поражает в большинстве из них – это полное отсутствие человеческого достоинства. Сегодня они играют в раскаяние, строят постные физиономии, изображают монашеское смирение. Но часто это всего лишь игра. Если порыться у многих в «заднем кармане», то можно найти отравленный кинжал, – быть может, и сложенный наподобие перочинного ножика.

Вот некоторые беглые зарисовки членов гитлеровской партии, с которыми нам приходилось беседовать.

★

Клаус Ордовский – работник группы кинохроники при Гданьском гаулейтере Форстере. Он по профессии – кинооператор и режиссер документальных фильмов. Впрочем, документальными эти фильмы назвать весьма трудно по причинам, о которых речь будет ниже…

У Клауса Орловского так называемая артистическая внешность. Тонкое, немного женственное лицо, седой венец волос вокруг «благородного» арийского черепа. Седые, косматые брови. Руки музыканта. Железный перстень на длинном тонком пальце. Когда говорит, часто облизывает розовые узкие губы.

Что же снимал господин режиссер?

– Разные события в жизни нашего города, – объясняет он услужливо. – Приезд рейхсминистра доктора Геббельса. Выступление господина Фрика. Разные рекламные кадры… И некоторые инсценировки…

Что за «некоторые инсценировки»? Господин Клаус Ордовский молчит. Впрочем, пожалуйста, он может рассказать. Он готов все рассказать советским офицерам. Ведь он же не виноват, – его заставляли эти проклятые главари, удравшие в последний момент из Гданьска на подводной лодке.

В 1941 году, перед началом массовых уничтожений поляков и евреев, понадобилась соответствующая агитационная кинохроника. Клаус Ордовский написал небольшой сценарий, – он ведь немножко литератор. Сценарий был прочитан и утвержден местным руководителем войск СС Вильгельмом Хут.

Сразу же начали с'емки. Был арендован на день лучший ресторан Гданьска «Альказар», столы уставлены яствами, шампанским, хрусталем. Из концлагеря Кокошкен были привезены несколько десятков евреев. Их побрили, велели снять лохмотья, надели на них отличные костюмы. Потом посадили за столы «Альказара».

Осветители установили аппаратуру. Загудели «юпитеры». Господин Клаус Ордовский крикнул в рупор: «Приготовиться! Снимаю!» Несчастные, полуживые люди, вытащенные из концлагеря, по команде подняли бокалы. Музыканты на эстраде взвили смычки.

Через два дня на экранах Германии появились сенсационные кадры: «Роскошная жизнь евреев».

Поляку из лагеря дали в руки хлыст и приказали взмахнуть им над спиной немецкого мальчика. Кадры, получившиеся в результате этой инсценировки, назывались: «Польский помещик издевается над немецким ребенком».

Фотографии, сделанные Ордовским, помещались на первых страницах «Штюрмера», «Дас шварце кор», «Данцигер форпостен».

Вот и все. Вот и вся вина члена национал-социалистской партии Клауса Ордовского. Он только выполнял приказ гаулейтера. А вообще его двоюродная сестра в 1934 году была даже замужем за поляком… Клаус Ордовский сообщает об этом торжествующе, как о первостатейном аргументе, характеризующем его свободомыслие и прогрессивный строй убеждений.

Клаус Ордовский делает вид, что не понимает всей подлости своих деяний. Старая гитлеровская проститутка пытается загримироваться девственницей.

★

Вернера Шранка мы увидели по дороге в Эмаус. Поляки вели его за руки. Лейтенант Красной Армии с трудом защитил этого двуногого от самосуда со стороны иностранных рабочих, встречавшихся со Шранком в одном цехе верфи Шихау.

Вернер Шранк рассказал нам, что он – рабочий, что его отец – рабочий, что его дети – рабочие. Для большей убедительности он протянул нам свои грубые руки в твердых многолетних мозолях. Да, он – рабочий. Но может ли рабочий класс считать своим членом это человекоподобное существо? Вернер Шранк работал мастером в цехе подводных лодок. Оп – член национал-социалистской партии с 1934 года. В день своего пятидесятилетия он получил поздравительную телеграмму от ортслейтера. Обязанностью Вернера Шранка было наблюдение за иностранными рабочими.

Поляки – рабочие верфи Шихау откровенно разговаривали между собой в присутствии Вернера Шранка, потому что были убеждены, что он не понимает их языка. И когда то одного, то другого поляка начало арестовывать гестапо, никто и не подумал о Шранке. Однажды на верфь прибыл новый военнопленный из Польши. Он узнал Шранка. Оказалось, что мастер великолепно знает польский язык. Рабочие сразу поняли тайну арестов.

Но Вернер Шранк нагло смотрел в глаза своим соседям по станку, – ведь он выполнял партийное задание своего блоклейтера. Таков этот «рабочий» из национал-социалистской партии…

★

Фриц Нидермайер. Учитель начальных классов гимназии в городе Альтдамм. Член гитлеровской партии с 1937 года. Нацистский блоклейтер, т.-е. руководитель первичной низовой организации. Познакомиться с современным немецким учителем – это всегда нас занимало. Мы помним пленных офицеров германской армии, потрясавших нас своим уникальным невежеством, недоуменно хлопавших белесыми глазами в ответ на вопросы о Вагнере и Гете. Мы помним немецкого летчика Квада, взятого в плен под Тихвином. Он окончил художественный техникум в Мюнхене по классу живописи и не мог нам назвать ни одного художника, кроме Альбрехта Дюрера.

Так вот, наконец, он перед нами, воспитатель этой диковинной молодежи, немецкий учитель. Господин Нидермайер похож на персонаж, сошедший с карикатуры Георга Гросса. Вытянутый конусообразный череп дегенерата. Тусклые слюдяные глазки. Уши – будто крылья летучей мыши…

Господин учитель деликатно рассказывает нам, что вел преподавание под углом зрения «германских истоков мировой культуры». Это означает, что, к примеру. Николай Коперник объявлялся немцем, экспроприированным поляками у тевтонов… У учеников младших классов был введен курс «гимнастики духа». В «гимнастику духа» входило внедрение нравственных доктрин гитлеризма. «Высшее благо – убить поляка, еврея, цыгана». «Французы – скоты. Все в мире скоты, кроме немцев». «Человек создан для войны». «Жалость – низкое чувство» и т. п. Каждый час, рассказывает Нидермайер, был посвящен определенной нравственно-этической теме: «Превосходство немецкой расы», «Право повелевать».

Мы смотрим на Фрица Нидермайера с его лысым черепом, похожим на снаряд. Вот он, духовный наставник, мудрый отец этих недочеловеков в мышиных мундирах, потрясавших нас своим моральным уродством. Вот он – сам духовный воспитанник Розенбергов и Геббельсов.

Фриц Нидермайер, помимо своей учительской деятельности, функционер фашистской партии в должности блоклейтера.

– Что входило в ваши партийные обязанности? – спрашиваем мы его.

Он отвечает заученным тоном: «Я раздавал продовольственные карточки в моем квартале». И все? Нидермайер молчит.

Но ученики Нидермайера рассказали, что господин учитель перед приходом русских прочел им последнюю лекцию из цикла «гимнастики духа» – о благородстве убийства из-за угла, о том, что русских надо убивать любым способом – ножом, камнем, топором.

Фриц Нидермайер уверяет, что он – маленький человек. Он осыпает фюрера тривиальными проклятиями. На рукаве у него не менее тривиальная белая повязка. Фриц Нидермайер, видите ли, капитулировал.

Более того, учитель уверяет, что он никогда не разделял идей нацизма. И в партию он вступил единственно потому, что иначе его уволили бы из гимназии. «Ну, а гимнастика духа, право убийства?.. Как понять это?..» Нидермайер молчит. Впрочем, сказать ему нечего. Улики слишком сильны.

★

Кавалеристы генерала Осликовского ворвались в город Рюгенвальде, расположенный на берегу Балтики. Войдя в один из домов, конники увидели человека с длинными волосами, невозмутимо выстукивающего что-то на пишущей машинке.

– Их бин ейн поэт, – сказал он конногвардейцам. Поэт протянул командиру эскадрона толстую свежеотпечатанную рукопись. Она называлась… «Песня о демократии».

Впрочем, соседи поэта показали полковому переводчику другие произведения витии. В пухлом томике стихов поэта из Рюгенвальда были такие многообещающие названия лирических упражнений: «Ода огню», «Меч тевтона». Первая строфа «Оды огню»: «Как прекрасны уходящие в небо дымы сожженных русских деревень…». Автор стихов оказался старым гитлеровцем.

И вот та же рука гитлеровского поэта быстро выстукала на машинке «Песню о демократии»… По-видимому, этот шедевр был начат при первом звуке русских орудий на подступах к Рюгенвальду.

Окровавленный фашистский нож, быстро сложившись, обернулся в перочинный.

Вот они, некоторые из встреченных нами в Германии нацистов. Все они уверяют, что капитулировали, что повязка, застилавшая их глаза, наконец, спала, что Гитлер их обманул.

Почти в каждой немецкой квартире можно встретить клетку с птицей. Особенно часто встречаются попугаи. Одного попугая хозяин быстро выучил выкрикивать «Гитлер капут». Это не комедийная выдумка, а сущая правда.

Конечно, немало немцев сегодня, наконец, увидели бездну, в которую увлек их фюрер. Но заявления многих ордовских и нидермайеров в «раскаянии» – это лопотание попугая, быстро заучившего необходимые слова. И нужен зоркий и настороженный глаз, чтобы разглядеть за шелухой затверженных формул тщательно упрятанное отравленное лезвие.

Всеволод Иванов
Дорога наступления

Всеволод Иванов

В трех-четырех километрах от линии огня попался нам участок дороги, сильно поврежденный взрывами снарядов. Мы объехали его, проковыляв по выбоинам, и, наверное, моментально бы забыли о них, кабы не одно обстоятельство. Как-раз напротив выбоин, венчая собою окраину городка, находится большой кирпичный сарай с раскидистой черепичной крышей. Наполовину застекленные двери сарая сняты воздушной волной, и во всю глубину его вы видите огромную погребальную колымагу, крытую могильно-черным лаком, балдахин колымаги украшен серебряным, развесисто печальным позументом, а сиденье кучера – широкое, как диван.

Высокий сосновый лес возле городка изломан, иссечен, не осталось ни одной целой ветви. Немцы собирались сильно укрепить лес и дороги по нему, но наш огонь подошел к ним так стремительно и могуче, что в канавах возле дороги осталось все приготовленное для обороны, валяются мины, и, словно след бегущего, впились в обочину дороги на равномерном расстоянии огромные круги колючей проволоки. Дома от залпов артиллерии расползлись в стороны, стали какие-то косматые, и только сарай с огромной черной колымагой остался цел – как бы в поучение потомкам. Заматерелая в самолюбии и надменности Германия любила пышные похороны. Она их получила. Широкозадый, тупой фашистский возница везет ее сейчас к гибели.

Я только-что видел Штеттин.

Видел я этот город с наблюдательного пункта одной из батарей, неподалеку от берега Одера. Глядел я в стереотрубу.

Стереотруба медленно вела меня вдоль набережных, погруженных в мертвое гробовое молчание, проходила мимо пристаней, среди кранов, холмов каменного угля, поднималась выше, выходила на безмолвные улицы, остановилась возле колонн какого-то высокого, богато украшенного здания, повидимому, театра, уперлась в собор святого Иакова, прошла мимо ратуши и увидела дымящийся завод, едва ли не единственный, работающий из всех многих заводов Штеттина. В немой, угрюмой, затаенной злобе лежал перед нами Штеттин. Он дремал в предсмертном сне; изредка где-то за городом поднимался белый ствол дыма – это немцы били по нашему, восточному берегу Одера.

В стороне от дороги на Альтдамм и Штеттин есть узкое и продолговатое озеро. Небо в нависших тучах, ветер строгий, тугой, и оттого колючая проволока вокруг завода и вокруг рабочих бараков, ее клинообразные колючки кажутся особенно густо разросшимися. Низкие ворота. Часовой, проверив наши документы, пропускает. Мы на территории секретного немецкого завода, вырабатывавшего морские торпеды, построенного недавно, едва ли не в 1943 году.

Длинные, приземистые корпуса разделены бетонными дорожками шириной в добрый переулок. Все свободное пространство засажено молодыми соснами с целью маскировки. С той же целью заводские корпуса окрашены в густо-зеленый цвет. Электростанция за двойной стеной из кирпича. В машинном отделении электростанции есть люки, туда вложены плиты взрывчатки и подведены провода.

Нынешнее зимне-весеннее наступление, широкое и победоносное, с новой, необыкновенной силой показало всю мощность сталинской тактики маневрирования. Мы наносим врагу удар в желаемом нами направлении и желаемой нами силы. Мы делаем то, что выгодно нам и невыгодно фашистам. Взять хотя бы этот торпедный завод. Куда как надо было немцам уничтожить эти цехи, машины, гидравлические прессы, чертежи – и все было приготовлено для уничтожения, а уничтожить пришлось немногое. Потопили испытательные катера, потопили в озере кое-какое оборудование, из трех машин электростанции увезли одну, а многое, очень многое осталось, и, как всегда после немцев, – следы преступлений, скрыть их, уничтожить их невозможно.

В одном из домов для администрации мы наткнулись на труп немца. Это – лысый немолодой немец в форменной куртке и брюках навыпуск. Он лежит на полу, ухватившись застывшей рукой за стенку кровати. Следов ранений нет. Он, повидимому, умер от разрыва сердца.

Немолодой лысый немец имел все основания испытывать страх: возмездие настигало и – настигло его. Завод выстроен рабами, и работали на нем рабы. В некоторых цехах «об'явления» на двух языках: немецком и русском, а в некоторых добавлен еще и польский. В конторе завода мы нашли сотни так называемых «рабочих удостоверений». Разумеется, вы уже читали о них. Вот что рассказывает одно из них. Фотография печальной девушки в клетчатом заношенном платье, с коротенькими косичками, отпечаток правого пальца, отпечаток левого пальца, над фотографией и этими отпечатками надпись по-русски: «Владельцу сего разрешается выход из помещения единственно ради работы». На обороте вопросы и ответы на них, напечатанные на машинке. Ни подписи раба, ни следа почерка его, вообще писать запрещалось. Мы не нашли ни одного написанного рукой человеческой слова, хотя осмотрели тщательно стены, потолки, подвалы. Кто же она, одна из этих рабынь? Софья Савко, 1924 года рождения, из Украины – и все.

А в середину удостоверения вложен листок. На нем на тринадцати языках напечатана одна фраза: «Настоящая рабочая карточка дает право на работу только у наименованного работодателя и теряет силу с оставлением этого места работы».

Негодяи! Право на работу? Право на смерть, а не право на работу: куда она могла уйти, эта несчастная Софья Савко? Как она могла оставить свое рабское место? Прорвавшись через колючую проволоку? Через охрану, вооруженную, с собаками?

И со щемящей, невыносимой тоской глядишь на фотографии, во множестве заготовленные для подобных удостоверений, но почему-то не использованные; может быть, потому, что помешала Красная Армия. Немцы так были уверены, что никто, кроме них, не увидит эти фотографии, что не глядели на выражение лиц, а, возможно, отчаяние наших сестер и матерей доставляло немцам удовольствие.

Как бы то ни было, каждая фотография, каждое выражение лица – вопль горя. Горе, сухое и едкое, в глазах. Горе застыло на губах. Горе, как огнистый поток, льётся из глаз.

На обороте фотографии – фамилия и название родины. Других данных нет. Номер раба, как видно по фотографии, прикалывается возле левого плеча на груди. Кое у кого, кроме номера, на правой стороне груди слово «Ост». Вот фотография Елены Моздейко. Плачущая женщина лет тридцати, со сдвинутыми скорбно бровями, с коротко остриженными волосами, в клетчатом мужском пиджаке, видимо, с чужого плеча. Ее номер – 2.401. Перебираю другие фотографии. Мария Переменек, Вера Голева, Александра Фоменюк, Мария Узденкова. Старые, молодые, но одинаково изможденные, изнуренные лица. Где они, эти несчастные люди? Убиты? Утоплены в водах этого мрачного озера, под этим жутким ветром, под этим неизвестно откуда налетающим, сладковато-гнилым запахом разложения? Где их слезы? Где их проклятия?

Их слезы, их проклятия идут с нами по прочной, несущей мщение дороге Красной Армии.

Накануне взятия Альтдамма, разыскивая одну дивизию, я случайно попал в расположение артиллерийского полка. Разговорились. Недавно окончилась перестрелка, и артиллеристы отдыхали, чистили орудия, кушали. Они пригласили нас на ближайшую батарею.

Батарея расположилась среди елок. Артиллеристы плохо спали ночь, но вид у них был не усталый. Ими владело еще возбуждение боя. А бой шел направо от нас, словно кто гигантской гребенкой водил по лесу, – это стреляли гвардейские миномёты. Там, дальше, за лесом, видны клубы медленно ползущего вверх дыма. Он сизой бахромой повисает в небе. Пылающий город рассыпается. Артиллеристы под Альтдаммом играли почетную роль. При прорыве из Альтдамма насыщенность артиллерией была такова, что, как выразился один артиллерист, «закуривай от любой пушки».

Возле елочки в ватной, замасленной куртке, с заплаткой на брюках, видимо сделанной своими руками, стоит девятнадцатилетний юноша, донбассовец Потапов. До войны он работал трактористом, а сейчас наводчик орудия. Недавно в боях за Шнайдемюль, когда немцы не давали нам подойти к городу и зацепиться за окраину и когда был ранен командир орудия, Потапов принял командование орудием, одновременно работая наводчиком. Немцы с шестисот метров били по нему из минометов и четырех пулеметов. Потапов прямой наводкой завалил дом тремя снарядами, подавив таким образом пулеметы. Немцы побежали. Наша пехота теперь могла зацепиться за окраину и начать уличные бои.

Я смотрю на его молодое, еще юношески пухлое лицо и спрашиваю:

– Однако опасность вы должны были чувствовать?

Он некоторое время молчит. По глазам его я вижу, что вряд ли придавал он какое-нибудь значение опасности. Однако ему хочется быть любезным, и он, смущенно, угловато улыбаясь превосходной молодой улыбкой, отвечает:

– Опасность, конечно, чувствовал, но подавлял. Пехоту надо было поддержать.

Некоторое время он молчит а затем спрашивает:

– Извините, вы ведь через границу Германии проезжали?

– Как же.

Он опять молчит, затем добавляет, – и я должен понять, что таковы были его мысли, когда он переходил границу Германии, и что именно из этих мыслей вышел его смелый поступок в Шнайдемюле:

– Два брата погибли. Младший – артиллерист, старший – помкомвзвода в пехоте, погиб на польской территории.

И он говорит, глядя мне в глаза своим хорошим, чистым взглядом:

– Раньше я мстил за других, а тут за братьев захотел отомстить.

В том же полку есть красноармеец Жарков. Это орловский крестьянин, пожилой, с сединой в висках, с крепкими, торчащими вперед усами. Движения его быстры, он словоохотлив. Встретили мы его, когда он нес куда-то котелок с пищей. Майор Рогачевский остановил красноармейца и спросил:

– Жарков, фотография при тебе?

Жарков полез в карман и достал из много раз свернутой газеты, видимо, тщательно хранившуюся фотографию в размере открытки. Молодой ефрейтор, немец, летчик в черном мундире глядел с нее. И красноармеец Жарков рассказал нам небольшую историю. Жарков жил в Орловщине – село Поветкино Володарского района.

– Жил я хорошо. Ну и попади я в оккупацию. Остановился у меня в доме немец-летчик. Стоял две недели.

Жарков смотрит со злобой на фотографию и вздыхает. Ефрейтор на фотографии с тусклым и сонным лицом, с большими, как дверь, плечами. Жарков говорит:

– Тут их наши нагнали. Ну, и они сожгли все село, и мою хату тоже пожгли, и ушли. – Он стучит ногтем в лоб ефрейтора и продолжает: – И этот ушел. Он мою хату поджигал. Ушел, да вот пришлось встретиться.

– Где же вы встретились?

– А есть такой город Делица, южней, как его, этого Штаргарда. Да, и там они, немцы, поселок для особо почетных инвалидов выстроили. Ну, и мой, этот поджигатель, там поселился. Битый враг, протезу я его ножную там нашел.

– И его самого?

– Он сам-то убег, а фотографии все на стенах. Нас разместили там на постой. Я гляжу и говорю: ребята, ох, вот этот мой. Он, вглядываюсь, он. Могу ли я ошибиться, когда он мою хату жег?

– Вряд ли ошибетесь.

– Для чего фотографию носишь?

– Ношу. Как пленных ведут, я к ним. Нет ли ефрейтора тут? Мне б его увидеть…

Таково мнение красноармейца Жаркова, записанное почти слово в слово. Торжествующая свинья – немецкий ефрейтор, жегший дома в России, бежит теперь из своего дома, что, в городе Делице, возле Штаргарда. Красноармеец Жарков хранит в кармане фотографию преступника, твердой ногой по прочной дороге идет за ним следом.

Хмуро и мрачно чувствует себя Германия. Отчаянно, напрягая всю злобу и коварство, защищается она. Кичливость ее исчезла, надменность ушла, остался один жестокий, упорный, надсадливый вой зверя, вой зверя подыхающего.

В Штаргарде я получил подарок, место которому, пожалуй, в будущем музее Великой Отечественной войны. Это – палка путешествий немецкого офицера. Трудно описать эту пошлую, тупую и самодовольную выдумку, но я попробую, ибо об этом стоит сказать. Представьте себе дубину в полтора метра длиной и в три пальца толщиной. Дубина вырезана из ольхи. Набалдашник – черная оскаленная морда зверя с красной пастью. Под нею на белом поле черный немецкий крест, с противоположной стороны – голубой щит, перечисляющий страны, где пьянствовал, насильничал или убивал этот мерзавец. Польша, Бельгия, Франция, Голландия, Италия, Литва, Латвия, Эстония, Россия. Ну, разумеется, оставлено пустое место, чтоб вписать еще какие-нибудь страны. Затем вниз, спиралью, врезанной в ольховую кору, спускается голубая полоска, отороченная желтой краской. По голубому белым вписаны города, которые посетил этот тупица. Всего – девяносто четыре города. Я не буду их перечислять, а назову только последние пять городов, бывшие конечными пунктами не только владельца этой палки, но и многих других немецких разбойников. Вот эти города. Гатчина, Красное Село, Пушкин, Тосно, Сиверский. На Сиверском запись обрывается, и палка в качестве предмета воспоминаний едет в Штаргард.

Здесь нашел ее советский боец.

Борис Ласкин
Капитанская дочка

Когда капитан Зернов приехал в штаб полка, там всё уже знали. За час до его приезда радио передавало письма на фронт. Лейтенант Онищенко сидел у радиоприемника и слушал Москву. Неожиданно диктор произнес:

– Капитан Зернов! В нашей студии у микрофона находится мать вашей жены – Татьяна Ивановна Орлова.

Затем Онищенко услышал выступление Татьяны Ивановны. Взволнованным голосом Татьяна Ивановна сообщала дорогому зятю о том, что двадцать третьего марта у Любы – жены Зернова, родилась девочка.

Через несколько минут всему штабу стало известно о том, что капитан Зернов стал отцом семейства.

Зернов вошел в кабинет майора. Кроме начальника штаба, там находилось несколько офицеров.

Козырнув майору и товарищам, Зернов удивленно огляделся. Все смотрели на капитана и загадочно улыбались.

– Что это у вас лица какие странные? – спросил Зернов. – А? Что-нибудь случилось?

– Завтра вы вылетаете в командировку в Москву, – сказал майор, – Это вам известно?

– Да, я уже получил приказание.

– Вот и соедините кстати полезное с приятным, – сказал майор.

– Товарищи, не томите! В чем дело?

– Лейтенант Онищенко, доложите капитану обстановку.

Онищенко встал и, подмигнув товарищам, спокойно сказал:

– Согласно передаче московского радио вас, товарищ капитан, наградили…

– Чем? – удивился Зернов.

– Дочкой. По сообщению из авторитетных источников в лице нашей уважаемой тещи, у вашей супруги родилась девочка…

– Что? – Зернов стремительно подошел к Онищенко и схватил его за плечи. – Что ты сказал?

– Спокойно! – сказал Онищенко. – Спокойно!

– Поздравляю вас, папаша! – торжественно сказал майор и троекратно, со щеки на щеку расцеловал потрясенного Зернова.

– Как назвать дочку думаете? – спросил майор.

– А?.. Не знаю… Слушай, Онищенко, друг… Какие подробности?.. Что она там еще говорила?..

– Выступление вашей тещи, товарищ капитан, носило краткий характер. Состояние здоровья супруги и дочери отличное…

– Дочери… – улыбаясь, повторил Зернов, – моей дочери…

– Вам не приходилось замечать, товарищ майор, какой рассеянный вид имеют молодые отцы? – сказал один из офицеров, инженер-капитан Левин. – Я вас прошу, товарищи посмотрите на это лицо!.. Полное отсутствие мыслей. Открытый рот. Блуждающие глаза!.. Очнитесь, Зернов!..

– Да… – Зернов вздохнул. – Да. Вот это да, товарищи, а?..

– Яркая речь, – заметил Онищенко, – просто заслушаешься!

– Будете в Москве, передайте привет и мои поздравления жене, – сказал майор, – ну и дочку поцелуйте, конечно!..

– Спасибо! – улыбнулся Зернов. – Передам привет, поцелую, всё сделаю!..

Самолет приземлился в Москве на центральном аэродроме. Зернов позвонил домой. Обрадованная Татьяна Ивановна сообщила ему о том, что Люба с дочкой еще в родильном доме, и капитан прямо с аэродрома поехал по указанному Татьяной Ивановной адресу.

В Москве была весна. Весело светило солнце. Вдоль тротуаров бежали ручьи. Капитан Зернов сидел в троллейбусе. Рядом с ним с ребенком на руках сидела молодая женщина.

– Мальчик? – спросил капитан.

– Девочка, – ответила женщина, – дочка.

– И у меня, между прочим, дочка, – сообщил капитан.

– Большая?

– Да. Порядочная. Дней пять.

– Поздравляю вас, – улыбнулась женщина.

– Спасибо!

На Арбатской площади девушка продавала ветки мимозы.

– Прошу вас, – сказал капитан.

– Сколько вам?

– Как сколько? – удивился Зернов. – Всё!..

Во дворе родильного дома стояло несколько мужчин.

– Скажите, пожалуйста, – спросил Зернов, – как пройти в родильный дом?

– Как пройти, – усмехнулся мужчина, – мы сами думаем, как пройти!..

– Почему?

– А потому, товарищ капитан, что нашего брата – отца туда не пускают.

– Как же так?.. Я же с фронта…

– Всё равно. Там, знаете, в первом этаже бабка сидит. Такая, знаете, непроходимая бабка. Уникум просто, честное слово. Я ее уговаривал, два билета в оперетту принес, – отказалась, шоколадом кормил, никакого впечатления. «Вы, – говорит, – мою бдительность не усыпляйте, гражданин. Всё равно туда ходу нет!»

– Что же делать? – спросил Зернов. – Мне надо на Любу посмотреть и на девочку…

– У вас тоже девочка? Сколько весит?

– Не знаю.

– Моя семь фунтов и три четверти. Как считаете, ничего?..

– Ничего, – рассеянно ответил Зернов, – приличный вес.

Зернов направился к под'езду. Навстречу со ступенек спускался лейтенант с двумя рядами ленточек и золотой звездой на груди. Лейтенант остановился и, взяв Зернова за рукав, сказал:

– Можете представить, товарищ капитан, я пять рек форсировал, а эту вот старушку – ну, никак!.. Не пускает и всё! «Вы, – говорит, – инфекцию принесете!» Я говорю – какая у меня инфекция? У меня одни цветы!..

Зернов вошел в под'езд. В залитом солнцем вестибюле сидел старик-швейцар и читал «Вечернюю Москву». Капитан с надеждой взглянул на старика и сказал бодрым голосом:

– Приветствую вас, папаша!

– Здравствуйте, – степенно ответил старик, – с чем вас позволите поздравить?

– С дочкой. Вот хочу пройти, повидать.

– Не пройдете. Хорошая дочка?

– Не знаю. Хочу лично, так сказать…

– Лично нельзя.

– Слушайте, папаша. Вы поймите, я на фронте, в Германии…

– Это, значит, прямо из логова зверя?

– Совершенно верно, из логова… Как бы мне, папаша, наверх, а?

– Наверх нельзя. Ну, как он, немец-то, чует, что ему гибель пришла?

– Чует. Мне всего минут на десять…

– Хоть на пять, всё равно нельзя.

– Знаете, что, папаша. – Зернов достал из кармана зажигалку, – очень вы на меня приятное, знаете ли, впечатление производите. Позвольте вам подарить эту зажигалочку…

– Покорно благодарю. Это что ж, выходит, трофей?

– Да. Так как же быть, папаша?

Старик прикурил от зажигалки, посмотрел на озабоченное лицо капитана и сделал ему знак пальцем. Зернов склонился к старику.

– Слышь-ка, ты вот что сделай. Там на первой площадке столик стоит, а за столиком бабка – Прасковья Михайловна.

– Это дело безнадежное, – сказал Зернов, – мне про нее говорили…

– Ты меня слушай. К этой бабке секрет имеется, один военный вот вроде вас, он почти что прошел…

– Какой секрет?

– У Прасковьи Михайловны – внук сержант Алешка Граков то же самое в Германии воюет. Вот, значит, ты поздоровайся и скажи, что вроде привет привез от Алешки. А там, слово за слово, может и уговоришь…

– Алешка Граков? Ладно, попробую… Спасибо, папаша…

Зернов поднялся на площадку. За столиком в безукоризненно белом халате сидела старушка с непроницаемым лицом.

– Здравствуйте, Прасковья Михайловна, – приветливо сказал Зернов.

– Здравствуйте, товарищ офицер… А вы откуда же это мое имя, отчество знаете? Не иначе вам швейцар наш, Прохор, нашептал…

– Нет. Почему?.. Я это, как говорится, сам, одним словом, знаю или, как говорится, догадываюсь…

– Фамилия-то ваша как?

– Зернов.

Прасковья Михайловна заглянула в книгу.

– Зернова Любовь Александровна. Дочка. Вес восемь с половиной. Хорошая дочка. Поздравляю. Записку передавать будете?

– Нет. Зачем? Дочка-то, он же еще читать не умеет. Я хотел, так сказать, лично поговорить, – осторожно пошутил Зернов…

– Туда ходу нет, товарищ офицер. Всего хорошего. Готовьте коляску, всякое приданое. Ждите жену с дочкой дома…

– Да, я понимаю, – сказал Зернов.

И, решив начать генеральное наступление, приступил к подготовке.

– Вы знаете, Прасковья Михайловна, когда редко видишься с человеком, всегда стремишься с ним повидаться… У вас, наверно, никого на фронте нет?..

– Как же нет? Алешка-внук. В Германии…

– Да что вы? – неестественно удивился Зернов. – Тоже в Германии? Алешка? Это какой же, интересно, Алешка?.. Уж не Граков ли?

– Граков, – подозрительно щурясь, сказала Прасковья Михайловна, – а вы, что, встречали его?

– Как же! – не глядя на собеседницу, сказал Зернов, – частенько, знаете… Очень такой парень, я бы сказал, хороший…

– В каком же он теперь звании? – полюбопытствовала Прасковья Михайловна.

– В каком звании? – переспросил Зернов. – Лейтенант, – уверенно сказал он, – да, да, лейтенант, точно помню…

– Ну, а в войсках-то он в каких служит?

Зернов почувствовал, что его предприятию угрожает крах. Этой подробности Прохор ему не сообщил.

– В каких войсках? – он хитро подмигнул и улыбнулся: – Будто вы сами не знаете… Пишет, ведь, небось!..

– Вот что, милый человек, – ласково сказала Прасковья Михайловна, – много к нам военных ходит. И каждый человек желает к своей жене и к дитю прорваться и каждый человек мне про моего Алешку рассказывает. Один говорит, будто Алешка в авиации подполковника имеет. Другой уверяет, что с Алешкой в танке всю войну проехал. Один рассказывал, что он Алешку в городе Будапеште оставил на должности коменданта, другой до того договорился, что будто Алешка мой в генералы вышел, восемь наград имеет… И чего вы все такую хитрость применяете? Ведь я вас всех буквально насквозь вижу, какие вы все отцы хитрые!..

– Да, бабушка, я попался. Не умею врать!.. – вздохнул Зернов.

Прасковья Михайловна неожиданно достала из ящика стола халат и тихо сказала:

– Про моего Алешку это вы, видать, всё придумали, а что вы с фронта, да еще из самой Германии, это, вроде, правда…

– Истинная правда! Даю вам честное слово! – горячо сказал Зернов.

– Наденьте халат, и я вам на минуточку ее покажу сквозь стекло. Только на одну минуточку.

Капитан снял фуражку и быстро надел халат.

Они поднялись по лестнице и подошли к первой двери. Прасковья Михайловна взяла у капитана букет мимозы и вошла в палату. Возвратившись, она приоткрыла дверь, и капитан увидел Любу. Она лежала на кровати, и рядом с ней лежало что-то маленькое и розовое.

– Люба! Дочка! – тихо сказал капитан.

Люба повернула к нему голову, улыбаясь счастливой, чуточку усталой улыбкой.

Капитан неотрывно смотрел на жену.

Прасковья Михайловна тихонько взяла его за плечо.

– Всё, – сказала она, – прощайтесь!

Капитан помахал Любе рукой и, указав на дочку, послал ей воздушный поцелуй.

Люба ответила ему улыбкой.

Капитан спустился по лестнице, снял халат и долго тряс руку Прасковье Михайловне.

– Спасибо, Прасковья Михайловна, – сказал капитан, – большое спасибо.

– На здоровье, – сказала Прасковья Михайловна, – Алешке моему кланяйтесь.

– Обязательно! – рассмеялся Зернов.

Он вышел. Дойдя до самых ворот, он вдруг заметил, что он без фуражки. Он оставил ее, по-видимому, там, у Прасковьи Михайловны. Зернов вернулся и, пройдя мимо швейцара, поднялся на площадку.

Перед столиком Прасковьи Михайловны стоял молодой лейтенант-моряк.

– Вы знаете, – вдохновенно говорил моряк. – Вашего Алешку весь наш корабль любит, вся команда…

Капитан взял фуражку и, улыбаясь, пошел к выходу. Он распахнул дверь на улицу.

Ласково светило солнце, журчали ручьи. В Москве была весна.

Мартын Мержанов
На улицах Кистижня

Кистжинь разрушен и пуст. Жители города сбежали за Одер, гарнизон его либо уничтожен, либо пленен.

Этот древний город, стоящий на пути к Берлину, немцы превратили в мощную крепость. Сопротивление гитлеровцев в Кистжине (Кюстрине) было отчаянным. На всех улицах, площадях, на берегах рек построены баррикады. Мы видели баррикады из шпал, из рельсов, из стальных труб, из битого кирпича и просто из деревьев, набросанных поперек улиц. Каждый дом был превращен в маленькую крепость, путь к которой преграждался траншеей, колючей проволокой, огнем из окна.

В домах можно видеть следы упорных боев: убитого немца, валяющегося на полу среди домашних вещей, автомат на широкой кровати, гильзы на зеркальном столике. Когда бой заканчивался в комнатах, – гранаты летели в подвалы, откуда продолжали отстреливаться эсэсовцы. В одном здании на Штеттинштрассе немцы сидели в подземелье до тех пор, пока их не выкурили оттуда гранатами. Они выскакивали на улицу с поднятыми руками и кричали: «Капут, капут».

Мы зашли в один подвал. Там валялись ручной пулемет, автомат, много лент с патронами. В углу стояла кровать с грязным матрацем и разорванной подушкой; пух летал по мрачному цементному подземелью. На полу – об'едки, сорванный с рукава эсэсовский значок, битое стекло, сломанный стул и бутыль спирта.

Мы ходили по улицам города, по площадям, по большому вокзальному району и всюду видели одну и ту же картину. Горящие и тлеющие дома, на стенах которых аккуратно прибиты металлические пластинки с надписью: «Застраховано от огня». Баррикады, груды кирпича, мебель посреди улицы, разбитые афишные тумбы с крикливыми воззваниями нацистов, исковерканные велосипеды, оборванные провода, бензиновые колонки, брызги стекла, пух, мусор. В стенах многих домов зияет до 15–20 пробоин. Это следы делового «разговора» нашей артиллерии с упорствующим врагом.

На станционных путях стоят сотни вагонов с различными грузами. За вокзалом – близ лесочка – сотни пушек, выкрашенных в кремовый цвет. Эти пушки не успели уйти за Одер. В тупиках станции – вагоны, набитые домашними вещами. Жителям города пришлось бросить узлы, чемоданы, ящики и переправляться через бурный Одер на рыбачьей лодчонке, а то и просто вплавь.

С двух сторон железнодорожной насыпи, примыкающей к мосту, устроены блиндажи, откуда эсэсовцы защищали подступы к крепости и вокзалу. Над некоторыми дзотами – белые флаги. Весь этот район завоеван штурмовой группой старшего лейтенанта Воднева. Здесь дрались его автоматчики, саперы, огнеметчики. Здесь били немцев пулями, минами, снарядами и прикладами, давили их танками и самоходными орудиями.

У целлюлозного завода, за который шла ожесточенная борьба, валяются несколько сот трупов гитлеровцев. Тут враг не сдавался, и его уничтожили. Много трупов у фортов, у водокачки, у стрельбища. Все эти места немцы защищали с ожесточением смертников.

Центром сражения был военный городок, расположенный в северной части города. Умелый маневр, задуманный генерал-майором Дорофеевым и точно исполненный полковником Любко и подполковниками Чайка и Козловым, привел к тому, что все немцы, оборонявшиеся в этой части города, сбились в военном городке. Здесь они были окружены и атакованы. Целый день шел бой и, наконец, гитлеровцы выбросили белый флаг и прекратили борьбу.

В боях за Кистжинь наши войска взяли в плен больше трех тысяч солдат и офицеров противника. В их числе комендант Кистжиня – полковник Крюгер.

В штабе Героя Советского Союза генерала Дорофеева мы наблюдали заключительный эпизод героической борьбы за Кюстрин. Офицер Свиридов передал генералу ключи от главного северного форта: один ключ – большой, красноватый, с кольцом, другой – серый, поменьше. Генерал посмотрел на ключи и рассказал нам, как год назад, 13 марта 1944 года, его соединение выбило немцев из родного Херсона.

– Сейчас там празднуют годовщину освобождения, – задумчиво сказал генерал.

От Днепра до Одера, от Херсона до Кюстрина, прикрывающего подступы к Берлину, – таков путь этого доблестного соединения Красной Армии.

Борис Горбатов, Оскар Курганов
Путь к Берлину

Ну вот! Вот, наконец, она, долгожданная берлинская дорога. На фронтовом перекрестке висит плакат: ладный, весёлый красноармеец переобул сапоги и хлопает рукой по голенищу – «До Берлина дойдём!».

Дойдем. Теперь немного осталось.

В сущности, где бы и когда бы ни дрался наш воин в эти годы, он всегда дрался на берлинском направлении. Через Можайск, Сталинград, Ростов лежала наша дорога на Берлин. Но тогда до Берлина были тысячи километров, сейчас остались десятки. Но как сейчас, так и тогда мы твёрдо, очень твёрдо знали: мы до Берлина дойдём.

Мы не дойти не можем. Уж слишком велик наш счёт крови – мы обязаны предъявить его немцу в его берлоге. Нас привело сюда, к Одеру, не только наше грозное оружие, нас привёл сюда и наш грозный гнев.

Велика и страшна наша дорога до Берлина, горе немцу, сделавшему эту дорогу страшной! Мы шли сюда по растерзанным полям Белоруссии, по замордованной украинской земле, мы видели камни Смоленска и взорванные заводы Юга, и шурфы Донбасса, забитые трупами наших людей. Бойцы говорили тогда: мы за всё расплатимся в Берлине.

До Берлина тогда было полторы тысячи километров.

В Бресте бывалый солдат, сталинградец, кавалер не столь многих орденов, сколь многих славных солдатских медалей, сказал нам:

– Не знаю, может, ногам по чужой земле будет тяжелее итти, а душе, душе, я считаю, будет легче. Чужая слеза не жжёт.

Мы пошли освобождать чужую землю – Польшу – и увидели Майданек. И оказалось тогда: для русского сердца и чужое горе своё. Как своя, жжёт душу чужая горькая слеза. Как свои, эти осиротелые дети, как своя, эта поруганная земля, и обида, нанесённая немцем поляку, вопиет о возмездии, как и своя. Так на наши плечи упало и чужое горе – горе замордованной Польши. Так к нашему бесконечному счету прибавился счёт освобождаемых нами народов. Мы вышли на Вислу.

До Берлина теперь было пятьсот пятьдесят километров.

За Вислой горела Варшава. Много недель мы видели пламя над нею, чёрный дым, как траурный флаг, горестно трепетал в небе. Переплывая хмурую вздувшуюся реку, к нам добирались люди из Варшавы. Они приносили страшные вести. И все-таки, когда мы в Варшаву вошли, мы содрогнулись.

Здесь немцы не только разрушили все памятники, взорвали все костёлы, сожгли заводы, музеи, дома – они снесли даже целые улицы, разворотили магистрали, и мы с трудом пробирались через эти горы битой мебели, мусора и щебня, сквозь этот хаос обгорелого кирпича и взорванного бетона, сквозь каменные джунгли Варшавы.

Наше наступление было стремительным. Мы входили в разрушенные и в целые города. До Берлина оставалось четыреста пятьдесят, потом четыреста, наконец, триста пятьдесят километров.

Но, раньше чем вступить на немецкую землю, мы должны были еще пройти через «новый немецкий рейх».

Весь мир, как известно, хотели проглотить немцы, весь мир об'явить своей собственностью. Но захваченные ими земли они проглатывали по-разному. Чехию они об'явили протекторатом, а Восточную Польшу – генерал-губернаторством. С западными районами Польши – Лодзью и Познанью – они поступили проще всего просто присоединили их к собственной Германии, к рейху…

В этом новом немецком рейхе немцы согнали польских крестьян с земли – землю взяли себе. Они отобрали у поляков все фабрики, все магазины, дома, имущество даже мебель – присвоили себе. Они закрыли все польские университеты, гимназии, школы – превратили их в школы для своих волчат. Они переименовали польские улицы, содрали польские вывески, запретили польскую речь. Они загнали всех евреев в гетто, как скот в загон, каждый день «душегубки» увозили тысячу людских голов на бойню. Мы видели в Лодзи эти кварталы гетто, сплошь опутанные колючей проволокой. Дома за колючкой, тротуары за колючкой, жизнь и смерть за колючкой и деревянные мосты над перекрёстками, по которым только и разрешалось евреям переходить с улицы на улицу. Ходить по улицам воспрещалось. Выходить за проволоку воспрещалось. «Ферботен! Воспрещается!» – грозили огромные черные буквы на всех углах. Ферботен! Воспрещается! – висело над городами и селами. Ферботен! Воспрещается! – было законом жизни.

Всё воспрещалось не немцам: жить в хороших квартирах, владеть землей и имуществом, торговать, учиться, занимать мало-мальски высокие должности в банках, фирмах, учреждениях города, заниматься наукой, искусством, литературой, молиться в костёлах и церквах, даже свободно дышать. Им разрешалось только работать на немцев – им даже воспрещалось не работать на немцев, и ученых посылали копать канавы, а учительницу брали себе в служанки.

Да, это был рейх для немцев и ад для всех остальных. И чтобы все не немцы не вздумали в гордыне своей, что и они дети рейха, их всех переметили особыми значками. Всех – поляков, чехов, русских, евреев. Клеймо раба. А сами немцы, чтобы не спутали их с рабами и не обидели на улице, надели на свои пиджачки и блузки значок немца – знак господина.

Никогда эти мелкие чиновники, золотушные коммивояжеры и захудалые лавочники, никогда в своей грабительской Германии не жили так роскошно, широко и жирно, как здесь, в «новом рейхе». Как тощие, голодные клопы, приползли они сюда со своими выводками, влезли в лучшие дома, сели на щедрую землю, обобрали и обглодали всех и вся и разжирели. Думали – так будет всегда, вечно. Они устроились здесь домовито в чужих домах. На присвоенных фабриках приколотили медные немецкие вывески. На наворованных вещах сделали наклейки: принадлежит немцу такому-то. И под порогами своих спален приколотили серебряную подкову – талисман счастья.

Не помогла серебряная подкова! Даже бросив всё награбленное, не успели удрать из Лодзи, городов и сёл Познани десятки тысяч цивильных немцев. Вот они здесь, перед лицом своих жертв. Они содрали сейчас с себя немецкие значки – знаки господ.

Мы видели многих из них: судейского чиновника Эдмунда Курца, банковского воротилу Ганса Штутгальтера, какого-то железнодорожного инспектора в Гнезно, нацистских деятелей. Мы видели их в разных местах при разных обстоятельствах, но всюду они одни и те же: трусливые, подлые, жалкие, раздавленные. И все они в один голос вопят:

Продолжить чтение

Читать онлайн Военкоры победы. Последние бои бесплатно

Они отстояли мир

Александр МандругинДерзость разведчиков

Юрий ЖуковИменем Сталинграда

В. ТерновойВ немецких городах

Виктор ПолторацкийСталинградцы за Одером

Александр Безыменский, Семен БорзуновПо немецкой земле

Борис ПолевойПолет в Германию

Мартын МержановНад Восточной Пруссией

Виссарион СаяновНа берегах Нейсе и Шпрее

Братья ТурГитлеровцы

★

★

★

★

Всеволод ИвановДорога наступления

Борис ЛаскинКапитанская дочка

Мартын МержановНа улицах Кистижня

Борис Горбатов, Оскар КургановПуть к Берлину