Читать онлайн Выдуманная история невыдуманной души бесплатно

Предисловие

В этой книге собраны мои мысли, философия жизни. Это не банальный, жалкий роман. Книга должна интриговать, заставлять читателя думать. Банальностью этого не добьешься. Я никогда не стремился найти слушателя и излить душу, но верю, что абсолютно каждому это просто необходимо. Кто- то плачется в жилетку в надежде, что его услышат, а кто-то маскирует свои мысли под книгу и находит своего слушателя в читателе.

Для меня каждый человек – это вселенная, а еще – каждый человек смертен, но тот факт, что случайная «вселенная» всякий раз в своем подсознании будет оживлять героев этой книги, греет мою душу. Именно по этой причине в книге так мало описаний, я лишь давал наводящие на мысль картины, чтобы каждый читатель дорисовывал свою историю и переживал ее с героями. Эта история не оставит Вас равнодушным, если только позволить ей завладеть мыслями.

Пролог

У каждого человека случается момент, когда для него все меняется. Возможно, даже сам мир, его восприятие. Неважно, каков масштаб случившегося, каждый человек воспринимает картину жизни по-своему: кто-то может пересмотреть свои взгляды на жизнь после того, как поранит палец иголкой при неаккуратном шитье, а кому-то потребуется заглянуть в лицо смерти – эффект будет похожим.

И как найти в этом мире человека с такими же взглядами, как у тебя? Чтобы одинаково смотреть на окружающее, думать и интересоваться одним и тем же? Парадокс. Даже если вы переживете одно и то же – у каждого из вас останется свой отпечаток. Не знаю, хорошо это или плохо, но думаю, в этом есть смысл, а иначе – зачем всем нам жить?

«Ваше право считать, был ли я или нет,

но ваше право не лишает меня права быть».

Чернов А.

Глава 1

ВОСПОМИНАНИЯ — САМОЕ УЖАСНОЕ, ЧТО ЕСТЬ У ДУШИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ

11 июля 1840 года.

Холодный воздух раннего утра щиплет нос и выходит паром изо рта. Здесь, на Кавказе, потрясающая природа. Все дышит и живет в каком-то своем мире, мире спокойного хаоса и размеренного величия. Немного помятый после последнего боя, я вышел из палатки и направился на собрание для обсу- ждения сегодняшнего наступления. Это утро было каким-то особенным и в то же время самым обыкновенным. «Прекрасный день, чтобы умереть!» – подумал я.

– Это большая глупость! Нас меньше! Мы должны обороняться, а не наступать! – на собрании командиров уже вовсю проходила дискуссия, мое прибытие заметили.

Я зашел под навес, вокруг стола стояли трое: генерал – Галафеев Аполлон Васильевич, и два командира: командир правого фланга – Сырзянов Василий Варфоломеевич и командир центра – Войнов Николай Юрьевич. А я, Александр Чернов, был командиром левого фланга. Я уставился на их начищенные сапоги и аккуратные мундиры. В воздухе витал запах табака вперемешку с думами присутствующих, и было непонятно, какой смог вдыхать тяжелее.

– Ну-с, а вы как считаете, Александр Чернов? – обратился ко мне Василий Варфоломеевич, скрестивший руки у себя на груди, и важным видом кивнул на стол, где, по-видимому, был план боя.

К слову, он был обычным выскочкой, несмотря на такое вызывающее имя и свой тридцатилетний возраст, ничего из себя не представлял, но пару раз отличился смелостью в боях с горцами. Его излишняя полнота и нелепые усы, которые он то и дело поправлял, никак не складывались с образом командира, который должен был наводить ужас на врага.

– Сегодня будет тяжелый бой. Мое мнение, не место геройству. Я полностью соглашусь с Николаем Юрьевичем, – я сел у входа и почтенно кивнул в сторону Николая.

Сырьзянов шмыгнул носом и с недовольством ребенка, у которого отобрали конфету, посмотрел на генерала, а тот в свою очередь даже не обернулся.

– Что ж, братья мои, верно сказано, не место геройству, но место смелости и отваге! – проговорил басом Аполлон Васильевич, уставившись куда-то сквозь навес палатки. На вид ему было около пятидесяти лет; очень мудрый взгляд, невысокий рост и залысины на голове придавали ему вид опытного генерала. Тот самый случай, когда внешность подобает действительности. Первое время по моему прибытию на Кавказ мы не ладили, уж очень я неприхотлив характером.

– Будем осторожно наступать, – продолжал он. – Ни для кого не секрет, что инициативу в свои руки взяли горцы, совсем недавно нанесшие ряд ударов в Черноморье, – он провел пальцем по карте. – Тем самым они овладели некоторыми укреплениями, и наша задача – остановить мерзавцев!

– Нас в три раза меньше, будем брать хитростью, – с равнодушием вступил Войнов, разглядывая свою шпагу.

– Надо наступать прямо сейчас, пока они не ждут!

– Василий Варфоломеевич, ваша смелость похвальна, но все, что я сказал ранее, можете расценивать как приказ! Все, идите, отдыхайте, вам сегодня понадобятся силы.

Мы вышли, и я закурил трубку, уставившись на величественные горы вдали. Холод раннего утра обнимал меня, а солнце слепило глаза. И все же, величие – в спокойствии.

– Что ты думаешь по этому поводу? – спросил Войнов, подойдя ко мне и также уставился вдаль.

Войнов был моим товарищем, с которым сдружила нас война. Как отвратительно звучит: «сдружила война», но что поделать, если так оно и есть? У всего плохого есть хорошее, и наоборот. Николай был силен духом и мыслями. Пару раз он отправлялся в разведку один и всегда поступал по чести. Был случай, мы разбили кучку горцев в очередном бою и среди них остался один выживший, мы с легкостью могли зарубить его, но Николай протянул ему шпагу и предложил честный бой на условиях, что выживший может спокойно уйти; но как только его соперник взял в руки шпагу, то тут же решил схитрить и зарубить Николая со спины, пока тот, отвернувшись, направился за шпагой для себя. Я успел выстрелить в мерзавца, а Николай даже не обернулся, и пошел дальше. Даже понимая души, он неизменно продолжал верить в людей. Я восхищался Николаем, и пусть ничем, кроме искусства, восхищаться нельзя, я восхищался им вопреки всему. Как же часто рассудок и сердце идут пересекаясь. Было бы гораздо проще, будь эти двое друзьями или хотя бы товарищами. Среднего роста, крепкого телосложения и с джентельменским выражением лица, он вселял надежду просто, когда был рядом. Его уверенность, а местами самонадеянность не оставляла никаких сомнений, если те и были. Настоящий командир! Сказал бы он, что сегодня надо умереть, сотни людей умерли бы по его приказу, посему я считал, что он отличный оратор.

– А что я могу думать? – я посмотрел на него. – Глупая, бессмысленная война, как все остальные войны, итог всегда один. Много смертей и неразделенная власть, – я сделал затяг. – И ведут эту войну якобы для налаживания жизни. Видите ли, жить им плохо. А когда война способствовала хорошей жизни? Идиоты.

– Возможно, ты прав, а, возможно, нет. Что-то же все-таки подталкивает людей убивать друг друга. Выходит, это «что-то» ценнее жизни, – он явно понимал, о чем я, и был со мной согласен.

– Это «что-то» – власть и деньги. Это ценнее человеческой жизни? Если мы и утратили веру в себя, веру в человека – это не значит, что ценности поменялись. Ценности всегда были одни и те же. Любой ребенок, да и взрослый, тебе это скажет. Но суть в другом. В повседневной жизни каждый знает, что хорошо, а что плохо, однако это не каждого останавливает. Выходит, это сам по себе человек такой, а точнее – его сущность.

– Видимо ценнее, раз человек готов убивать и погибать, а самое главное – отправлять на смерть других людей.

Вышел Сырзянов и, поправив свои нелепые усы, попытался вступить в наш диалог.

– Что-с, товарищи, надеюсь, вы еще поймете, что я был прав и наступать надо прямо сейчас, – мы ничего ему не ответили, и он, немного постояв, направился куда шел, ворча что-то себе под нос. «Отличная черта характера, вовремя остановиться!» – подумал я и продолжил наш прерванный диалог с Николаем.

– Ценнее? Нет! – возразил я, – человека только называют существом разумным, сам же он таковым не является. Подумай сам: человеку всего всегда мало. Думаешь, он насытится, если дать ему деньги и власть? Вздор! Человек ненасытен и неостановим в том, что касается удовольствий. Вот она, истина. Именно поэтому войны бессмысленны, – говоря про истину, я поймал себя на мысли. В том то и проблема всех истин. Истина всегда одна. Но у всех она разная. Парадокс.

– Да, тут я соглашусь с тобой, – на его лице заиграла легкая улыбка. Он будто это и так знал, но как изысканный искуситель хотел это услышать из уст собеседника, будто это он сам некогда мне рассказал об этом, а теперь слушает, как я пересказываю его думы. В моих мыслях это сделало меня вором, который своровал, но по своей глупости достал украденную вещь при хозяине. Мне не понравилось то, о чем я подумал, и я невольно посмотрел на него с мнимым отвращением.

– А что касается тебя? – он с недопониманием посмотрел на меня. – Ты счастлив?

– Счастье – понятие растяжимое и неустойчивое. Сегодня я счастлив, а завтра – нет. Доволен ли я своей жизнью? Да, но не более. А что касается тебя?

– Я забираю жизни, но не я даю право на жизнь, – я затянулся еще. – В Библии написано, что только Бог дает и забирает жизнь. Откуда же у нас право забирать чужие жизни? Со слов такого же человека, как и я, но выше чином? И где же эта божья справедливость?

– Вы, мой друг, очень много думаете, а на войне это непозволительно, – положив одну руку мне на плечо, сказал Николай.

– Оно и верно.

Я сбросил остаток табака, не докурив, и отправился в одиночество с озлобленностью внутри, но мне не удалось ее отнести к кому-либо – получается, я был зол на самого себя. Возможно, за то, что был прав.

* * *

Нам передали, что чеченцев будет около шести тысяч, а нас в три раза меньше. Я принял дозу своего лекарства, а ближе к вечеру мы собрались и отправились, не торопясь, на бой. Какая прекрасная природа! Моя душа ликовала. А может ли природа быть не прекрасна? Все в этом мире может быть от- вратительно, но не природа, природа прекрасна во всех ее проявлениях. Вечер в горах Кавказа особенно волшебный. Он пленит тебя свой непокорностью и дает простор твоим мыслям, здесь даже думать хочется только о хорошем или хорошо даже о плохом.

– Ну-с, Александр Юрьевич, готовы ли вы сегодня отдать свою жизнь шпаге врага? – обратился ко мне Сырьзянов, ко- гда наши лошади поравнялись. Он по привычке шмыгнул носом, а пуговицы на его мундире были напряжены, несмотря на его спокойный вид, и всеми силами удерживали его пузо.

«Пуговиц меньше, но они держатся весьма уверенно, против такой большой армии», – я подумал, что это ужасное сравнение будущего боя, и засмеялся, Сырзянов недоумевал.

– Отчего же вы думаете, что отдам жизнь я, а не вы?

– А я готов! – видимо, это должно было произвести на меня впечатление. Люди любят производить впечатление, стало быть, чужое мнение движет всем, даже геройскими подвигами на войне.

Я посмотрел на него с презрением, отвернулся и поскакал вперед.

Путь занял около часа времени, мы остановились у берега. Слева от нас журчала обеспокоенная река Валерик, всем своим видом пытавшаяся что-то сказать. Если бы природа умела говорить, то наверняка ее мысли были бы самые мудрые, ведь она воспитывала их в терпении. Кругом горы, они будто жи- вые смотрят на тебя свысока и подчеркивают свое могущество вековым спокойствием. В таких местах начинаешь задумываться о смысле жизни, а потом о ценности этого смысла, о масштабах и величии. Вечерний сумрак придавал фиолетовые оттенки безмятежному небу. Этот безмятежный купол будто отделял нас от последнего суда, о котором так яростно пишут библейские провидцы, и казалось, что по эту сторону купола грешная душа может ощущать себя в безопасности. Легкий ветерок гладил зеленную гладь под нашими ногами и копытами лошадей.

– Затишье перед бурей… – сказал полушепотом один из солдат за моей спиной.

Мы выжидали горцев, ждали наступления. Странная, громкая тишина сковала все вокруг. Лошади, приклонив свои головы, не торопясь жевали траву – им будто было плевать, что и их жизни были под угрозой. Мои руки непроизвольно дрожали, а рассудок был помутнен. Внутри я был предельно спокоен, но тело не слушалось меня. Время остановилось, казалось, что между ударами сердца проходила целая минута. Появились горцы и, взяв секундную паузу, пошли в наступление. Генерал тихо проговорил:

– Что ж, братцы, с Богом, – и громко крикнул: – В атаку! – я не мог собраться с мыслями, они отводили меня от этого боя, но я все же начал двигаться на врага, как вдруг рядом со мной разорвался снаряд, а потом темнота – я упал без сознания. Звуки выстрелов, голосов и запах серы смешались воедино и рисовали в моем умиротворенном подсознании свои картины. В кромешной тьме я чувствовал, как из меня уходит жизнь. Сердце начинало биться медленнее, порядок мыслей утихал, а желание жить стало безучастным. Я чувствовал, как теплая кровь течет из ран под моим мундиром. Я лежал, теряя жизнь, и ничего не мог с этим поделать. Если бы только человек знал, как он беспомощен перед смертью! На миг мне даже показалось, что я увидел смерть. Я видел ее тень, несмотря на то, что кругом были сумерки. Спокойная, она бесцеремонно наблюдала, как ее армия пополняется с каждым мгновением.

Та еще педантка, эта смерть! Приходит всегда вовремя вне зависимости, ждали вы ее или нет.

* * *

Очнулся я уже в госпитале. Голова раскалывалась, а руку будто заново пришили. Было больно глотать. Светлый цвет резал глаза. Ужасная атмосфера царила вокруг. Медсестры в белом только прибавляли ужаса, будучи нашими же спасителями. Прямо как Бог.

Как после мне рассказали, мне повезло, тот бой длился 6 часов кряду, река поменяла свой окрас на пурпурно-красный, а спас меня Николай Войнов.

Дни текли то быстро, то медленно. Мне нельзя было вставать, и, кроме вечного покоя, я довольствовался рассказами поступивших солдат. Некоторые говорили, что победа неминуема. Кто-то, напротив, высказывался о поражении. Слухов было много. Медсестрам было велено говорить нам, что на фронте все хорошо. Лишь иногда это опровергали раненые солдаты, поступившие недавно. Скорее, пытались опровергнуть, ведь человек так устроен, что желаемое для него звучит гораздо правдивее действительного.

Так меня удерживали 20 дней, а после отправили в Петербург, к отцу. В бумагах записали меня как офицера, пропавшего без вести.

Я еще долго обдумывал свое спасение. Подумать только, я – тот, кто заглянул в глаза смерти. И в этих глазах нет ничего человечного, только тьма и холод. А должно ли быть?

Глава 2

ТОЛЬКО ПОЗНАВ ГОРЕЧЬ, МОЖНО

НАУЧИТЬСЯ ЦЕНИТЬ ВКУС

За окном 11 сентября 1840 года. Петербург. Я обожаю этот выстраданный город. Все в нем напоминает болезненную романтику неразделенной любви бедного юноши к прекрасной дворянке. Из окна слышится буржуазное общество вперемешку с нищетой и разочарованием. Ровно месяц назад я, двадца- тишестилетний Александр Чернов, чуть не отдал жизнь за чужие идеалы.

Приехал я вчера поздней ночью, и, на удивление сегодняшнего дня, проснулся рано. Я лежал и наслаждался запахом родной комнаты, которая никак не хотела меня принимать, будто обиженная девушка, которой ты дал надежду, а потом оставил без объяснений. Я любил свою комнату, точнее, мне было в ней комфортно; люди часто путают эти два понятия – «любовь» и «комфорт», говоря о человеке, но я говорил о бездушном, мне было простительно. Здесь все так же на своих местах, ничего не изменилось с момента моего отъезда, видимо, нарочно. Большой стол кедрового цвета с выдвижными ящичками и зеркалом, две белые пустые вазы, расписанные в традиционных мотивах японской росписи, два кресла, и пару картин на стенах: картина Бернардо Строцци «Старая кокетка», показывающая аллегории бренности и мимолетности земной жизни, славы и красоты. И вторая картина Фрагонара «Поцелуй украдкой», которая для всех была безумно проста, а я все никак не мог до конца понять ее, ища скрытый смысл, а смысл был скрыт во мне. С другой стороны, искусство нельзя понять до конца, на то оно и искусство. В каждой картине вы видите то, что есть в вас самих. Эти картины висели друг против друга, и я всегда представлял, что прекрасная девушка у Фрагонара – это старуха, изображенная в будущем у Бернардо Строцци. И ненароком задумывался о времени, которому все принадлежит. А точнее, о его могуществе. Время никогда не торопится и везде успевает, имея во власти прошлое, настоящее и будущее, а значит все.

– Александр Юрьевич, вас ждет отец! – постучавшись в дверь комнаты, но не открыв ее, обратилась ко мне наша служанка, Прасковья Сергеевна.

Я любил ее так, как может любить ребенок другую женщину, брошенный родной матерью. Она всегда меня поддерживала и растила как собственного сына, в любви и ласке. У нее не было собственных детей, и сколько я себя помню, она была мне няней, а после осталась в роли служанки.

– Скоро спущусь! – крикнул я. – Передайте ему, чтобы не корчил гримасу при виде меня!

Услышав смех за дверью, я улыбнулся в ответ и, подойдя к окну, открыл его. Свежий воздух ударил меня по лицу и пробежал по всему моему телу, а затем ворвался в комнату, и то, как он стремительно это сделал, складывало ощущение, что он что-то ищет, а его уверенность, с которой он пробежал по комнате, заглянув в каждый уголок – будто он уже здесь бывал. Покопавшись в моем дневнике на столе и скинув пару листов, он снова вылетел из комнаты, ничего интересного не найдя. Тусклые блики зданий и такие же прохожие перемешивались в общей массе, и казалось, что здесь все взаимосвязано. Будто именно эти люди должны жить именно в этом городе и одно без другого быть не может.

Я привел себя в порядок, выдавил из себя улыбку, посмотревшись в зеркало, и спустился на первый этаж, где ждал меня отец.

Мой отец, Юрий Станиславович, статный пятидесятидвухлетний мужчина, строгий, но справедливый, крепкого телосложения и жесткого склада ума, был очень силен духом. Про таких людей говорят, что одним своим присутствием они внушают уверенность и доверие. Очень богат, имел несколько по- местий, с которых получал неплохой доход. Следовательно, жили мы богато. Меня удивляло одно: почему он так и не нашел себе женщину для совместной жизни? К слову, в нашей семье не было матери, она оставила нас сразу после моего рождения, чем заслужила мое отвращение и ненависть. Отец никогда не рассказывал мне о ней, но, когда я случайно заводил о ней речь, он переводил тему и смотрел на меня, будто в чем-то виноват. Быть может, он так сильно любил ее, что просто не хотел делить свою жизнь с другой?

Дом обставлен в стиле Людовика XV; бирюзовые тона придают спокойствие этому дому, у отца явно есть вкус. Отец сидит в своем любимом светло-голубом халате с серым воротом. Я подошел к столу и демонстративно отодвинул стул, он оторвался от газеты, бросил презрительный взор в мою сторону и принялся читать снова.

– Доброе утро, отец, – сказал я, усевшись за стол. Подошла Прасковья Сергеевна и аккуратно поставила передо мной поднос с едой. Она вся сияла, в ее глазах была видна чистая и бескорыстная радость того, что я жив. Жаль, что я не мог разделить эту радость с ней.

– Огромное спасибо, – сказал я ей и кивнул своей физиономией, на которой очень кстати красовалась улыбка благодарности.

– Доброе, – нахмурив брови, ответил отец.

– Прочитал что-нибудь дельное? – я обжегся чаем.

– Думаю, да, – отец поправил свои очки и уставился на меня. – Эту Кавказскую войну громко афишируют, не уставая писать о наших успехах.

– О наших, – усмехнулся я.

Он убрал газету и, подойдя ко мне, крепко обнял, на его глазах появились слезы.

– Я безумно скучал по тебе, сын мой, – сдержанным голосом сказал он.

– Я тоже, но я ничего не мог поделать, – я стоял с опущенными руками в объятьях отца и понимал, что я ничего и не пытался делать. – Я так понимаю, что заслуга твоя в том, что я здесь? И в том, что я, как оказалось, офицер, пропавший без вести, – я обнял его.

– Это неважно, важно, что ты жив и скоро поправишься.

Я не просто так оказался на этой войне. Меня сослали в ссылку за мой, как мне сказали, «длинный язык» и за то, что я не уважаю нынешнюю власть царя. Другими словами, на меня донесли и не стали особо разбираться, а я не стал ничего доказывать. Конечно, я подозревал, кто на меня мог донести, а главное – где, но это уже было не так важно. А благодаря связям и деньгам отца я пробыл там всего шестнадцать месяцев.

Мы снова уселись по разные концы стола. Я смотрел на отца, занятого своим завтраком и газетой, и понимал, что мы с ним очень далеки друг от друга, как бы близко ни находились. Я всегда это чувствовал и даже как-то пытался бороться с этим чувством, но все тщетно. Даже сейчас нас разделяют всего четыре стула, а ощущение, будто каждый из этих стульев целый мир, так и получается, что разделяют нас вовсе не эти безобидные стулья, а целые миры.

– Я хотел бы отдохнуть и подлечиться. Рука двигается, но приносит мне муки. Мне нужен покой, – все это вранье. Я хотел одиночества, хотел остаться один и упиться этим болезненным чувством. Одиночество – самое романтичное чувство. Но это всего лишь моя глупая мысль, с которой не хочу соглашаться даже я. И все-таки, романтика – это то, что мы ощущаем сами, а не то, что есть помимо нас.

– Я могу отправить тебя в наше имение близ Петербурга, тебе нравилось там в детстве.

– Отличная идея! Но прошу, никому не говори, где я и что со мной, я хочу побыть один. И, если можно, не навещай меня.

– Это звучало бы больно если бы только я не знал тебя. Хорошо, побудь один, но как будет время, навещай меня.

Пару дней я пробыл в родном доме с отцом. Мы много разговаривали, спорили и рассуждали, как нам казалось, о великом. Мы были похожи в этом с отцом. Любили дискуссии, любили мысли. За эти дни я вдоволь насытился и даже пресытился домашним уютом и теплом. Мне хотелось поскорее бежать отсюда. И бежать, скорее всего, только от себя. Мое сердце принимало все это тепло, а вот рассудок – нет, я чувствовал, как обо мне заботятся, а забота – в первую очередь, утешения. В своей голове я жестоко отрицал утешения, а значит, и отрицал заботу других по себе. Все это заставляло меня чувствовать себя жалким, а ничтожность никого не вдохновляет, даже если она удобна окружающим. Я чувствовал себя чужим и лишним даже в родном доме. Это чувство никогда не покидало меня. И всю свою сознательную жизнь я искал свое место, имея в руках связку из сотни ключей, которые не подходили ни к одной двери.

Глава 3

ПРИРОДА ЧЕЛОВЕКА НЕ ПРОДУМАНА СОВСЕМ ИЛИ ЖЕ ПРОДУМАНА

ТАК ХОРОШО, ЧТО ЛЮБАЯ МЕЛОЧЬ

КАЖЕТСЯ НАМ ЛОВУШКОЙ

Я начал быстро поправляться. Кроме случайных мыслей и редкой боли в плече, ничего не напоминало о том дне на поле боя. Оно и верно, воспоминания въедаются в память только через чувства и ощущения, и чем больнее это чувство, тем дольше ваши мысли будут приводить вас к истокам воспоминания. Пятнадцатого сентября меня перевезли в поместье в деревне Тентелевка близ Петербурга.

Ничто не освещало нам дорогу, кроме звезд. Казалось, что лошади идут на ощупь, доверяясь старому ямщику, который в кромешной тьме напоминал о своем существовании только светом уголька в его трубке и тем, что время от времени кряхтел на нынешнюю власть и погодные условия. Еще он говорил о своей жене, о детях, что всех надо кормить и что все держится на нем. Говорил он так тихо, будто изливал душу лошадям, а лучший слушатель тот, что молчит. Но время от времени, я желал, чтобы эти лошади заговорили и он уже заткнулся.

Когда мы прибыли, на улице стояла тихая тьма. Прохладный ветер встречал меня легкой пощечиной по лицу. Ямщик что-то пробормотал лошадям, и те остановились. Здесь было комфортно, кругом ни души, это навевало мысли об одиночестве. О страшном одиночестве. Нестрашно быть одному среди людей, страшно быть одному без людей. Выйдя из кареты, я вздохнул полной грудью, подняв свои глаза к звездам.

«Потрясающе», – подумал я.

– Александр Юрьевич, мы приехали, извольте, я помогу вам, – обратился ко мне ямщик.

На вид ему было около 50—60 лет. Коренастый мужик невысокого роста, усы явно ему шли, а на правой щеке был шрам. Складывалось такое ощущение, что одно без другого быть не может.

– Спасибо. Кстати, как тебя звать?

– Петр Игнатич, можно просто – Петр, – всякий раз он еле заметно дергал голову влево – возможно, нервный тик, но все же это бросалось в глаза.

– Ну что ж, Петр Игнатич, думаю, вы можете выгружать багаж. Только вот надо найти хозяйку дома. Уже поздно, и я хочу спать.

– Не волнуйтесь, Александр Юрьевич. Эту тетку я знаю, а ваш отец уже осведомил меня, что да как.

Я направился к дому, дверь отворила женщина. Она была в возрасте, ухожена и по-своему красива. Отец предупреждал, что в имении меня будет ждать сиделка, которая позаботится обо мне. Звали ее Клавдия Васильевна.

– Наконец-то вы пожаловали, – сказала она, по-доброму вытирая руки о фартук, видимо, после готовки.

– Здравствуйте, Клавдия Васильевна. Извиняюсь за столь поздний приезд.

– Ну не стойте, не стойте, проходите! Вы, наверное, очень устали и голодны? – спросила она так, будто в чем-то виновата.

Желудок был пуст, но есть мне не хотелось. Наверное, это из-за нового места.

– Нет, я не голоден, а вот спать хочу.

– Тогда давайте я вас проведу в вашу комнату. Она развернулась, и я пошел за ней.

Казалось, что внутри дом был больше, чем снаружи. Последний раз я был тут пару лет назад, это я помнил. А еще в детстве, так говорил отец. Родные стены, они будто мне что- то напоминают, но что, я так и не понимал. Комната располагалась на втором этаже. Дойдя до комнаты, Клавдия Васильевна пожелала мне доброй ночи и сказала, что о моих вещах позаботятся. Задув свечи и усевшись на кровать, я подумал, что не все так плохо, как кажется, и лег спать.

* * *

Здесь я провел восемь дней. Мне безумно тут нравилось. Я развлекался прогулками на природе, игрой на пианино и утопал в своих мыслях наедине с пером и моим дневником. Кстати, пару лет назад я пытался его сжечь, будучи пьяным, бросил его в камин, но тут же принялся доставать его голыми руками. На правой руке до сих пор остались ожоги. Этот дневник всегда олицетворял для меня мою душу. Пошарпанный, обгорелый, некрасивый и брошенный. И любой, кто пытался взять мою душу голыми руками, непременно получал ожог.

«Я дурно устроен.

Что-то сломилось во мне, и это что-то – человеческое.

Во мне сплошные параллели жизни, которые пересеклись. Внутри меня живут два существа, и оба разные.

Одно холодное и бесчувственное, другое очень ранимое и вос- приимчивое, первое не боится ничего и считает, что тайны и есть движение, существование жизни, а второе наоборот, очень трусливое, предпочитающие оставить все как есть, не- жели что-то переменить. Но есть одно, что объединяет этих двух: они жадно ненавидят себя за то, что просто существуют. Мне очень больно и приятно думать за двоих, приходится вечно с кем-то из них соглашаться, а эти оба – я.

И тем не менее:

Я – лучший свой друг и Я – худший свой враг.

Я могу смотреть на умирающего человека и в то же время думать о том, что буду есть на ужин, а могу увидеть, как соба- ка разодрала кота и неделю ходить с каменным лицом.

Может, там, наверху, кто-то проиграл мою душу? Ибо я ее не ощущаю, но она была! В этом я уверен, правда, не помню, каково это – ощущать теплоту внутри».

16 сентября 1840 года.

* * *

– Александр Юрьевич! К вам гости! – прокричала Клавдия Васильевна с первого этажа.

И кто мог ко мне пожаловать? Никто не знал, где я нахожусь помимо отца, да и я никого не ждал.

Не дождавшись моего ответа, дверь в мою комнату отворили, пустив в нее свет, а он в свою очередь обвел контур гостя.

– Ну, здравствуй, друг сердечный! – вошедший образ развел руками, я попытался его разглядеть.

Это был Максим Дронов. Мой товарищ, считавший меня лучшим другом. Ему 26 лет, среднего телосложения и наивного склада ума. Широкоплечий и слащавый на лицо, все в нем напоминало юношу, но никак не мужчину.

– Рад тебя видеть, – сказал я, вставая с кровати.

Мы крепко обнялись, и он сходу начал расспрашивать:

– Что произошло? И как ты себя чувствуешь? Мне сказали, что врачи тебя еле спасли. Выходит, ты счастливчик.

– Ох, давай об этом позже. Я надеюсь, ты останешься тут на некоторое время? Думаю, нам есть что рассказать друг другу. И как ты узнал, что я здесь? – я прекрасно понимал, как он узнал и зачем это сделал отец.

– Выходит – останусь. Твой отец посчитал, что хватит тебе быть одному, – он одобрительно улыбнулся.

Мы вышли во двор. Погода была очаровывающей, уже темнело, и сумрак поглощал все вокруг. Ощущалось присутствие чего-то необычного. Я был не готов к встрече со случайными гостями, а когда ты в одиночестве, любой человек – случайный гость и ваше родство, если оно есть, совсем тому не пока- затель, чтобы не считать его случайным. Одиночество подразумевает душевное состояние, а не то, сколько людей рядом с вами. Усевшись на веранде, мы заговорили.

– Ну, рассказывай. Как тебе тут и что со здоровьем?

– Я быстро поправляюсь, спокойствие явно идет на пользу. Почему люди так часто делятся своими переживаниями, будто думая, что после того, как они с кем-либо ими поделятся, то переживания поделятся на два!? Всем абсолютно плевать, а кому не плевать, все равно не ощутят того, что ощущаете вы. Мне неинтересно обсуждать мои тяготы, я перевел тему.

– А как наш клуб? Все так же весело и беззаботно?

До ссылки я состоял в клубе молодых поэтов. Не сказать, что я хорошо пишу, просто это было единственное место, где избалованная молодая знать имела свободу слова и действий. Именно поэтому я вступил туда, мне доставляло удовольствие принимать участие в дебатах, в которых темы выбирали наиболее острые, о каких в народе предпочитают умалчивать. Скорее всего, в ссылку меня отправили именно из-за этого клуба, но ничего, я ни о чем не жалею. В этом клубе мы соби- рались вечерами и чаще всего раз в две недели в пятницу. Как правило все заканчивалось пьянством и редко – драками, но зрелище того стоило.

– Кто-то считает тебя героем, а кто-то глупцом. Но слухи быстро дошли до наших «верхов», так что о тебе там не забывали.

– Больше склоняюсь к глупцу, а впрочем, неважно, что говорят.

Подул прохладный ветер, листья деревьев начали биться друг о друга, издавая шелест.

– Ты неплохо выглядишь. Когда собираешься съезжать отсюда?

– Еще не загадывал, но с твоим приездом желание уехать появилось. Думаю, это обусловлено скукой. Здесь, кроме меня, нет мне товарищей.

– Может, завтра поедешь со мной? Я собираюсь на бал, Хрупские приглашают. Высший свет, – он поднял правую руку вверх и улыбнулся. – Они считают, что сейчас это просто необходимо. Якобы из-за событий на Кавказе должно быть хоть что-то, что может послужить весельем, даже в такое время. Ну, так что? Тебя будут рады видеть, – Максим откинулся на спинку стула и закинул за спинку одну руку, скрестил ноги и сел вполоборота. Жалкое зрелище, выглядело так, будто он пытается придать своей персоне важность тем, что это он ме- ня приглашает на столь знаменательное событие. Впрочем, может мне это просто казалось.

– Выходит радоваться мелочам? – мои губы скривились в презрительной улыбке.

На самом деле это все ложь. Виктория Хрупская, мать Натальи Хрупской, все никак не может выдать последнюю замуж и ищет любой способ, чтобы это сделать. Пока безрезультатно. И хотя девушка недурно выглядит и имеет неплохое приданое, с женихами у нее не клеится: слишком уж она требовательна и наивна одновременно. Если бы ей попался мужчина, понимающий подобную женскую натуру – она потерпела бы крах.

– Что-то в этом роде. Но я хочу поехать, и поеду.

– Хорошо, я тоже. Надо будет попросить кучера, чтобы отвез.

Странно, но он больше не спрашивал и не заводил разговор о войне, будто забыл, почему я тут и что совсем недавно спрашивал об этом. Видимо, не хотел мне напоминать, да и мне было как-то все это безразлично.

Мы вели диалог до глубокой ночи. Клавдия Васильевна давно уже легла спать, а свечи одна за другой таяли у нас за столом, жертвуя собой ради временного света. Ветер затих, и складывалось впечатление будто улица – это одно большое помещение, а мы разместились в гостевой. Все мы.

Наговорившись, мы отправились спать. Я лег с мыслями о предстоящем вечере и о приезде товарища. Я и хотел, и не хотел его видеть. Не знаю почему. Может, мне не хватало одиночества? Глупость. По мне, так одиночество – это пустота. Разве может быть мало пустоты?

Глава 4

ВОСТОРЖЕННОСТЬ.

ОТВЕРЖЕННОСТЬ.

– Просыпаемся! Сегодня нас ждут приключения и веселье! Ну же, вставай!

Открываю глаза и вижу Максима при параде, скачущего по комнате. Он как ребенок, которому только что дали то, чего он так долго жаждал.

– Что за хорошее настроение? Глядя на тебя, мне становится тошно, –

я отвернулся от него.

– Вот ты скряга! И откуда в тебе столько пессимизма и мрачности? Сегодня – новый день, и он обещает быть запоминающимся! Я наконец-то приглашу ее на танец, а позже постараюсь уединиться с ней где-нибудь подальше от людских глаз. Я расскажу ей о своих чувствах! – он просто сиял от счастья.

Подумать только, это счастье он вообразил себе сам! Я посмотрел на него, а ведь оно того стоит. Зачастую, мы многое выдумываем и в этот миг мы по-настоящему счастливы, ведь в наших мыслях все так, как мы хотим. И пусть в реальности все будет иначе, или же не будет вообще, но мечтать стоит, хотя бы ради такого маленького счастья.

К слову, он говорил о Екатерине Ротерндамской. Девушка имела немецкие корни. Очень красива и стройна, более о ней я не мог сказать ничего, а посему она такая же, как все. Про таких обычно говорят: «Да что он в ней нашел?» Но как ни странно, обычно в таких что-то, да находят.

– Прямо-таки пригласишь? Сам? На балу? – у меня получилось это произнести с доброй иронией. Губы мои расплылись в улыбку, и его явно задевало то, что я сказал.

– Александр Юрьевич! Спускайтесь завтракать, стол уже накрыт! – с первого этажа послышался голос Клавдии Васильевны. Я отодвинул голову и посмотрел за Максима в коридор, будто пытаясь увидеть ее.

– Ты ничего не понимаешь. Она не такая, как все. К ней нужен особый подход! – он подошел к столику, на котором была ваза с астрами и, словно они – это Екатерина, нежно к ним прикоснулся и продолжил. – Да и хочу я все как-то по- особенному, ведь она – олицетворение моих снов и желаний! Я просто не мог позволить себе спонтанно завести с ней беседу или, того хуже, пригласить на балу, – взяв паузу, он добавил:

– Она – тонкая натура. Все это время я думал, что скажу и как поступлю…теперь – я готов, – после этих слов он чуть не разбил вазу, но успел неловкими движениями ее поймать.

«Очень символично», – подумал я.

Казалось, что его нос вот-вот коснется потолка, ибо он его явно задрал, воодушевленный своей последней фразой.

Все это я находил смешным, и мне не терпелось посмотреть на это со стороны. Но больше всего я получал удовольствие, когда разрушал человеческую веру в прекрасное. Ужасный характер или хороший учитель?

– Ну, хорошо, не буду вдаваться в подробности. Надеюсь, все увижу сам, – моя улыбка вновь опустила его с небес на землю.

* * *

На улице стоял прохладный вечер. Небесную гладь скрывали пепельные облака, изредка был слышен гром и мелькание молний озаряло все вокруг. Из-за ярких вспышек складывалось ощущение, что все живое дергается от испуга, испуга неизвестности, но как только вспышка пропадала, все становилось на свои места и продолжало существовать как раньше. Прямо как солдат, дающий обещания Богу перед боем, что если тот его защитит, он непременно начнет ходить в церковь и соблюдать все посты, но как только бой заканчивался, так все обещания сразу же забывались. И так до следующего боя. Видимо, любая человеческая вера должна подпитываться страхом, иначе ее ценности не будет вообще.

Наверняка будет дождь. Перед нами стоял изысканный дворец. Гости съезжались отовсюду, все в прекрасных нарядах и масках любезности. Я посмотрел на Максима. Он ничего не замечал, ведомый своими мыслями он вообразил, как должен пройти этот вечер, заранее написав сценарий. Ох, бедный Максим, как бы не так!

– Напомни-ка мне, чем занимаются Хрупские? – спросил я.

– Я особо не интересовался. Глава семейства был не последним человеком в городе, а после его смерти все перешло в наследство семье. Это все, что я знаю. В целом, они скрытные люди и только свой достаток выставляют напоказ.

Я отвел глаза.

– Ну что ж, пожалуй, мы пойдем. Нас там заждались.

Честно говоря, я не любил балы. Все казалось очень наигранным, а местами нелепым.

Приезжающие гости должны были свидетельствовать свое почтение в виде приветствия, прежде всего перед хозяевами. Девицы появлялись на балу исключительно в сопровождении матерей или пожилых особ, которые зорко следили за своими подопечными. Давали им советы и искали кавалеров для танцев, если была такая необходимость. Девушка могла явиться на бал и в сопровождении отца, который представлял ее своим знакомым. А ему представлялись кавалеры, желающие танцевать с его дочерью. Как правило, хозяин или хозяйка дома просили знакомых кавалеров приглашать на танцы дам, вынужденных, чаще всего из-за внешней непривлекательности, сидеть в сторонке. В любом случае, не полагалось внешне проявлять душевного страдания, разочарования или даже плохого настроения. На балу должно было приятно улыбаться и непринужденно поддерживать светский разговор. Каж- дый из высшего света знал эти «законы» и соблюдал их.

Получается, что обычный бал служит примером морали и нравственности общества, а я, как ярый ненавистник этих двух понятий, просто не хотел все это соблюдать.

– Здравствуйте. Мы рады вас видеть на нашем скромном мероприятии. Максим, познакомьте нас с этим молодым человеком, – заговорила дама в желтом платье, на вид ей около 40 лет, но наверняка она старше.

Она выглядела очень сдержанно, а вот девушка краснела от моего взгляда. Только что она проиграла, подумал я и непроизвольно улыбнулся.

– Здравствуйте, Виктория Алексеевна. Мы не могли не приехать к вам. Это… – не успел он договорить, как я заговорил и вставил свое:

– Пожалуй, я сам. Меня зовут Александр Чернов, – я взял женщину за руку и поцеловал ее – все в лучших традициях.

Максим не придал моему поступку значения, он привык к моим выходкам.

– А кто эта милая барышня? – я взглядом показал на Наталью и проделал с ее рукой то же самое. Рука ее была холодная, она явно ощутила жар моих губ. Я чувствовал ее волнение.

– Это моя дочь, Наталья. Она у меня просто душенька, – девушка засмущалась еще больше.

Наталья и вправду очень красивая. Ее красное платье подчеркивает ее прекрасную талию. Глаза ее непорочны, она невинная и чиста, но все в ней говорит о том, что она бунтарка по натуре и все ее нутро живет в вечной войне с чужими мнениями, пересекающимися с ее позицией относительно всего.

– Александр Чернов? Мы многое слышали о вас, – она улыбнулась.

Мимо нас прошла дама, и я резко почувствовал аромат мускуса, ванили и амбры, этот аромат схватил меня под руку и перенес в мои воспоминания, мои болезненные воспоминания, терзающие душу. И вот ведь вздор! Я не мог вспомнить эти воспоминания, но мне становилось не по себе. К счастью, я не показал этого и, не совсем помня, что сказала Виктория Алексеевна пару секунд назад, я ответил, надеясь угадать:

– Верьте каждому слову, – нелепая пауза, и я добавил: – Будем знакомы!

Я уже не смотрел на наших собеседников, а даже повернулся вполоборота, пытаясь глазами найти ту даму и вновь почувствовать этот аромат, который причинял мне унизительную боль. Но я только терялся в догадках, кто это мог быть и что за неощутимая боль терзала мое сознание.

– Вы так уверены, что слухи о вас положительны? – девушка не могла долго молчать и съязвила.

Я посмотрел на нее, и она тут же опустила глаза в пол.

– Напротив, я уверен, что большая часть слухов обо мне скверны. Однако то, что я подвергаюсь этим слухам, мне уже льстит. Я бы даже сказал, что я польщен, – я позерски наклонил голову в ее сторону, всем видом показывая, что жду ответ, на которой мне есть что ответить. Ответ не заставил себя дол- го ждать («С ее то характером!» – подумал я):

– Интересно, почему?

– Сплетни рождаются только из-за интереса к личности или же зависти. Разве это не должно мне льстить?

– А что с вашей рукой? – Виктория Алексеевна отвела удар от дочери.

– Ничего серьезного, – я улыбнулся и перевел тему: – Виктория Алексеевна, позвольте мне пригласить вашу дочь на танец. Я думаю, она не будет против, – я не отводил глаз от Натальи

– Не будет, – не дождавшись ответа матери, сказала она. Я посмотрел на ее матушку, и та одобрительно кивнула.

– Удачи, Максим! – сказал я с усмешкой товарищу, на что он ответил кивком и с серьезным видом, будто не поняв, что я имел в виду, продолжил беседу с Викторией Алексеевной.

Мы направились в зал и, пока шли, Наталья неловко молчала, лишь изредка любезно кланялась, приветствуя знакомых гостей. Она чувствовала мою уверенность и должна была ответить тем же.

– В каких танцах вы сильны, Александр Юрьевич?

Забавно, откуда она знает мое отчество? Я посмотрел на нее, мои губы скривились в подозрительной улыбке. Ка- жется, она поняла свою оплошность и неловко отвела взгляд в пол, отведя локоны своих волос за ухо. «А она не так глупа, как мне казалось».

В свою очередь, я не знал ее отчества, и мне пришлось обойтись без лишней любезности.

– Я танцую абсолютно все… Даю вашему желанию выбор.

– В таком случае – мазурка.

– Принимаю.

Весь танец мы молчали, а в момент сближения я крепко прижимал ее к себе. Так, что порой ей было тяжело вздохнуть. Я ощущал ее прерывистое дыхание, она ощущала мою грубость и настойчивость. Все это было похоже на войну, битву стихий, но никак не на обычный танец, который наблюдали все вокруг. Окружающие нас пары были однодневными мотыльками, когда мы целым вулканом и каждый раз, когда мы прижимались, вулкан извергал лаву, и будь в действительности это так, то мотыльки бы летели на наш свет, но тут же сгорали. Когда танец закончился, я поцеловал ее руку и незамедлительно направился в сторону выхода. Она была явно не готова к такому развитию событий, и это играло мне на руку. Ведь если ты хочешь взять вверх над человеком, то он никоим образом не должен ощущать себя в своей тарелке.

Остановившись у двери, я осмотрелся и увидел лестницу, ведущую на второй этаж. Я не торопясь поднялся по ней в надежде найти комнату и уединиться. Такую комнату я нашел. Прохожу без стука. Она пуста. В ней мрачно и, кроме тусклого камина, ничего не освещало ее. Тут были полки с книгами, пианино, диван и два кресла со столиком.

Складывалось ощущение, что сюда приходят, чтобы отлучиться от этого мира и увязнуть в своем.

Я пододвинул два кресла друг к другу. На одно положил свое туловище, на другое – ноги. Было весьма удобно. Мои глаза остановились на столике. Он был не простой – двухъярусный. На нижнем ярусе были бутылки и четыре стакана с каждой стороны. Взяв одну из бутылок, я откупорил пробку и налил себе немного в стакан. Это было вино.

Атмосфера была захватывающая: я один в комнате, легкий хруст слышался из камина, безмятежные огоньки будто грызли древесину, а отголоски теней бегали по комнате, и, лишь иногда, из камина слышался резкий треск и пара искр вылетали в какой-то непонятной надежде и тут же гасли.

Интересно, кто разжег камин? Видимо, кто-то готовил эту комнату для себя.

Я сидел наедине со своими мыслями и вином минут десять. Этого хватило слегка одурманить мой разум и притупить чувства. Чуть слышные шаги. Будто кто-то крадется за дверью. Но я и не подумал вставать. Дверь отворилась, и я увидел ее. Предсказуемо. Я не ошибаюсь в том, что касается души чело- веческой.

Это была Наталья. Своим взглядом она встретилась с моим и, оглянувшись вокруг, спросила:

– Я не помешаю?

– Нет, – ответил я, – присаживайтесь. Она одна, видимо, матушка ее уже ищет.

– Вы будете вино? Заранее извиняюсь за свою дерзость, но я не смог устоять и открыл одну бутылку. Надеюсь, она не коллекционная, – я достал стакан и принялся разливать.

– Не извиняю! Но уже поздно, а пить я не хочу, – она сказала это с дерзостью, присущей молодым особам, которые пытаются хоть как-то проявить свой характер. Например, съязвить собеседнику.

Что ж, это еще проще: я был знаком с таким, и мой интерес лишь разгорелся.

– Да бросьте! Мы пьем вино, плохих последствий быть не может! – я все же налил и поставил стакан рядом с ней. Бутылку поставил на пол.

– Я и не беспокоюсь о последствиях! – она протянула руку к стакану и сделала глоток – что и требовалось доказать.

Как же все-таки легко влиять на женский пол извне. Мне потребовалось лишь создать благоприятную ситуацию и дать возможность не согласиться со мной. Но, не согласившись со мной, она согласилась куда больше.

Я снова непроизвольно улыбнулся.

Кажется, она поняла свою ошибку и поспешно поставила стакан на место.

– Вы знали, что я приду, так?

Искра стрельнула из камина и, упав на пол, тут же погасла.

– Знал, – честно сказал я.

– Получается, вы все спланировали?

– Я не планировал, – она снова опустила глаза, будто внутри ощутила свою ненужность. Девушкам просто необходимо быть нужными по их природе, не надо пытаться это понять, это нужно просто принять, как должное и что-то необратимое. – Хотя лучшее, зачастую, происходит случайно, – я тут же исправился и приободрил ее, смотря в свой стакан и улыбаясь оттого, что я все знаю наперед.

– Вы очень обсуждаемая личность среди молодых девушек. Что они все в вас нашли?

– А что вы? – я сбил ее с толку.

– А что я?! – она крайне неестественно удивилась, поправив неудобное платье между грудями.

– Каким вы видите меня? Я вам не нравлюсь? – веду беседу и разглядываю огонь.

– Вы самолюбивый эгоист, думающий только о своем благе. У вас нет ни сердца, ни души, – она снова поднесла стакан к губам, не поверив, что произнесла мне такое в лицо. Сделала глубокие два глотка.

Мы замолчали.

– А почему вы не спрашиваете, что я думаю о вас? – я сделал серьезный вид, нахмурив брови и сжав скулы.

– Мне неважно, что вы думаете обо мне, – она соврала и сделала еще глоток.

– Позвольте, я налью вам еще, – налив чуть больше, я снова заговорил.

– Вы мне представились очень милой и ранимой натурой. Вы очень чувственны, хотя пытаетесь это скрывать всеми возможными способами, – я снова взял паузу, она не была готова это услышать.

Было видно ее волнение, и, если бы не треск камина, то наверняка был бы слышан стук ее сердца. За нами в окно наблюдали звезды, казалось, что те из звезд, которые проявляли интерес к нашей беседе, горели ярче, а луна, очнувшись от дневной спячки, казалась фонарем, висевшим в небе, бьющимся с тьмой, чаще проигрывая из-за туч, которые время от времени скрывали ее из виду, пытаясь спрятать и приглушить ее свет.

– Вы всегда делаете то, что хотите? – спросил я все также смотря в огонь и попивая вино.

– Наверное, я не понимаю вашего вопроса. – опять опустила глаза в пол.

Встав, я поправился и непринужденно сел рядом с ней. Держа ее руки, я смотрел ей прямо в глаза, мне было неважно, что она скажет, ведь у меня были в распоряжении ее глаза. Да и вообще, любого человека можно прочитать по его глазам, ведь это отражение души. Можно ли подделать отражение?

– Вы будто что-то пытаетесь прочесть в моих глазах. Вам нравится копаться в людях?

– Вы любите фрукты?

– Да, но причем здесь это?

– Вы любите фрукты, но зачастую не принимаете их такими, какие они есть и начинаете чистить, отделяя кожуру. Неважно, для чего вы это делаете, для вкуса или потому, что кожуру есть нельзя, – я улыбнулся. – Сладок плод без кожуры. Она задумалась над смыслом сказанного мной. Ей понравилось сравнение, и она получила ответ на свой вопрос.

– Я безумно хочу ощутить ваш поцелуй на вкус… Один мимолетный поцелуй, подарите мне его. Однако если у вас нет желания целовать меня, я тут же выйду и оставлю вас.

Я ощущал, как мое последнее «оставлю вас» звучало эхом в ее подсознании.

Она не хочет, чтобы я уходил, хочет этот поцелуй и не может себе позволить такую близость, ведь меня она едва знает, и то – лишь по слухам, а слухи скверные. Что ж, можно считать эту встречу второй, ведь благодаря слухам ее уже познакомили со мной и мне это только на руку.

Как это знакомо!

Как правило, человека плохое всегда притягивает больше – ведь оно кажется таким неизведанным и находится под запретом, разве не интересно испытать что-нибудь, что вам ранее запрещали или от чего предостерегали?

Она все так же молча смотрела на меня и немного дрожала. Я взял ее руку, она была холодная. Да. То, что казалось волнительным для нее, не являлось таковым для меня.

Я положил свою руку на ее шею, затем отвел волосы от лица и тут же положил руку на ее стан.

– Закрой глаза и доверься мне.

Она закрыла глаза, но явно противилась второму.

Я медленно приблизился. На мгновение все поглотила тишина, которая исходила из нас двоих. Казалось, что даже огонь в камине пытался замолчать и все войны кругом остановились. Между нашими губами оставалось мгновение, ее дыхание стало прерывистым, а тело реагировало на мои прикосновения легкими судорогами. Едва я коснулся своими губами ее губ, мы слились в поцелуе. Он был очень нежным и робким. Чувствовалась ее неопытность, но это доставляло особенное удовольствие.

Вдруг она оттолкнула меня, закрыла глаза и поднесла руку к голове.

– У меня кружится голова, мне как-то неловко…

– Все хорошо, выпейте еще и сделайте пару глубоких вдохов.

Она посмотрела на меня презрительным взглядом, и в этом взгляде было написано: «А вы, видимо, уже не раз бывали в подобных ситуациях, раз знаете, что нужно делать».

Все это вранье, я импровизировал, и видимо, удачно. Ей становилось лучше.

– Продолжим наш диалог? – кажется, она пытается перетянуть на себя сложившуюся ситуацию. И как же все-таки быстро человек теряет страх, когда переступает через него.

– Давайте продолжим, – я налил себе еще.

– О вас ходит много слухов, и вы явно имеете известность среди молодых барышень. Почему вы такой?

– Какой? – я не ждал подобного вопроса после ее воодушевленного начала и нашего поцелуя.

– Холодный, мерзкий, бесчувственный… это можно называть как угодно, вы прекрасно понимаете, о чем я.

Что ею сейчас движет? Все очевидно! Ненависть! И ненависть эта к самой себе.

– Ах, вы об этом, – чуть помедлив, я добавил: – Мне проще быть таким, какой я есть. За мои двадцать шесть лет меня слишком часто предавали и ранили сердце. Теперь его нет. Ни доверия, ни сердца. Каждый период в моей никчемной жизни формировал монстра с циничными взглядами и бесчувственным рассудком. С каждым годом я каменел и разочаровывался в существе, которое называет себя «человек». А что есть этот «человек»? Груда костей и медленно гниющее мясо? – я сделал глоток. – Забавно, но важно то, какие мы внутри. Я противлюсь тому, что вы называете любовью. Я смеюсь над тем, что вы считаете ценностями… – я хотел было продолжить, но что-то заставило меня поднять бутылку с пола и, посмотрев на нее, я мысленно произнес: «Вино – напиток дьявола».

Оно позволяет открыть человеку то, что он так тщательно скрывал. Видимо, так оно и есть: «In vino veritas!»

Все это время Наталья молча смотрела на меня с сожалением. Она была не готова услышать мною сказанное, видимо, она ожидала, что я начну оправдываться. В оправданиях нет никакого смысла! Даже если вы чего-то не делали, но люди посчитали, что виновны вы, то пусть так и будет. Ведь получа- ется, что они были о вас именно такого мнения ранее, а случившееся лишь было удобным поводом.

– Получается, вы ничего не чувствуете? – она произнесла это с удивлением ребенка, который, изучая мир, открыл для себя что-то новое и загадочное.