Читать онлайн Человек из Оркестра бесплатно

Зонт прощения

Он уезжал от нее в сильный дождь. А она почему-то провожала его. Они стояли под зонтиком, удивительного счастливого оранжевого цвета. И под ним было сухо и солнечно. Но это был обман, и Тамара всё не могла поверить, что уезжает он от нее навсегда. Она не могла, не хотела это сформулировать. Может осознание этой беды пришло бы, если бы не счастливо обнадеживающее стояние под рыжим зонтом на платформе у поезда.

Наконец, он, непривычно суетясь, ткнулся губами в ее руку.

– А зонт – это тебе, на прощение. Прости…

Он так сказал, не «прощание», а «прощение».

И прыгнул на подножку, и ушел в вагон, не оглядываясь.

А она осталась под широким семейным зонтом в новом одиночестве.

Она отбежала от поезда, бегом, бегом по лужам. Не видеть, не понимать и забыть.

Но поняла, что разом этого ей в одиночку не осилить, достала мобильный, чтобы позвонить Рите, единственной, у которой хватит и времени, и сил, чтобы выслушать банальную ее историю расставания с мужем, который почему-то ушел, толком не объяснив причины.

Но мобильник не работал, то ли заряд вышел из него, то ли отсырел.

И тут она увидела телефон-автомат. И это очень пригодилось. Рита, заохав и заахав, с каким-то даже аппетитом выслушала ее новость и, конечно, приказала:

– Приезжай.

Таксофон стоял у входа в метро, поэтому она, уже без всяких приключений, добралась до подруги в новостроечный район.

Рита уже сделала бутербродиков крошечных. Она любила все изящное, поставила крохотулечные стопочки и, для контраста будто, в центре стола горела отраженным светом яркого кухонного светильника литровая бутылка водки.

Подруги уселись за стол, и начался тот длинный, с причитаниями и всхлипываниями, диалог. Со стороны бессвязный и путанный, но на самом деле – необходимый и спасающий.

Они легли спать под утро. А за окнами все лил и шумел дождь. Под него и уснули.

Утром, сидя за горячим кофе и продолжая начатую беседу – прямо с того же места, в котором он был прерван, Рита посетовала:

– Как ты доберешься? Ливень такой, а давай – такси…

– У меня есть зонт роскошный. Он подарил «на прощение», сказал.

– Ты не вздумай, прощение ему – вот, – Рита состроила красивую фигу в серебристом маникюре на пальцах.

Но она вдруг замолчала и резко вскочила, ойкнув. Она вспомнила, что оставила зонт в таксофоне. Еще бы. Это был новый, непривычный для нее предмет. Она хорошо помнила, как, входя в кабинку, сложила зонт, с веселым щелчком он захлопнулся, и повесила его на специальный крючок. И конечно, поговорив с Ритой, забыла о нем и ушла.

Она почему-то очень расстроилась этому неожиданному событию. И даже вновь заплакала.

Подруга, узнав о причине внезапных слез, произнесла:

– Делов-то. Я тебе дам зонт. У меня их тьма. Гости забывают часто. Вот, выбирай, на любой вкус.

И действительно, на вешалке в коридоре приютились разноцветные, и разного калибра, зонтики. Но Тамара отказалась от замены.

Не объясняя ничего Рите, она быстро натянула плащ и торопливо попрощалась, выскочила из квартиры.

Рита даже слегка опешила, от такой её прыти.

А Тамара ехала долго, очень долго в метро, а может это ей показалось от состояния нетерпения – скорее добраться до так необходимой ей сейчас таксофоновой будки.

Конечно, Тамара понимала маловероятность и невозможность того, чего ей так хотелось.

А ей хотелось найти забытый вчера зонт. Ей непременно хотелось обрести этот оранжевый обыкновенный предмет. Как будто от находки этой зависело нечто очень важное, которое поможет в чем-то главном, и подскажет самое важное, что она должна сделать дальше.

Тамара подбежала к кабинке таксофона. Дождь все шел, и не было видно ничего за мокрыми капельными стеклами.

И в нетерпении она рванула на себя дверцу кабины – с таким нетерпением и силой, что, казалось, стряхнула с нее все дождевые капли.

Глянула на крючок под полочкой – и едва не заорала от восторга.

Зонт висел на месте. Как будто и не было этой ночи. И длинного вчера.

Он висел веселым солнечным лучиком в мрачноватой темности будки. И был сухим. Совсем.

Тамара осторожно сняла его с крючка. И была так рада своей находке, что поцеловала его в рыжую макушку.

Выскочила с ним под дождь и открыла зонт над собою.

Дождь застучал на натянутом шелке зонта, и Тамара вдруг почувствовала необыкновенное спокойствие и устойчивую защиту от купола солнечного над ней.

И Тамара вдруг почувствовала, что она готова простить нерадивого сбежавшего мужа. Какие пустяки это все… Когда ты идешь под широким семейным зонтом, который так прочен, надежен. И не улетит из твоих рук. Разве что с ураганным ветром. Но синоптики обещали во второй половине дня штиль и солнце.

И Тома охотно поверила в это. И еще она подумала о том, что это хорошо, что у всех мобильники. И таксофонами теперь пользуются очень редко.

Это была первая удача новой какой-то жизни.

Синяя тетрадь,

22 ноября 2020

Колдуны (и немножко о вороне)

Целая настоящая, живая, сидела на карнизе кухонного окна. И, как будто, ждала появления Александры. От неожиданности увиденного, Александра чуть подпрыгнула, ворона на карнизе – тоже. Но не улетела. А внимательно рассматривала её черным острым глазом.

Александра отошла от окна и включила чайник. Очень хотелось кофе.

В доме было холодно, на душе – еще холоднее.      Стараясь оправдать долгое молчание детей и друзей, как бы обещавших и, по разным причинам, извинившихся за неявку на её (в который уже раз!) день рождения.

И правда, что за веская причина для визита? Она слушала их вранье по телефону и старалась оправдать это вранье.

Никто не врет – все просто обещают, и верят. Сулят и верят. И всякий у своей жизни на «посулках».

А ворона все сидела и внимательно наблюдала за действиями Александры. И та, налив себе кофе и сделав бутерброд, не зная почему, взяла кусочек сыра и подошла к окну. Ворона совсем не испугалась, только еще ближе подвинула тяжелый свой клюв к раме.

Александра открыла чуть окну и протянула птице ломтик.

Она почувствовала, как ворона, очень деликатно, взяла сыр через приоткрытое окно. И постояв с ним на карнизе, улетела на крышу дальнего дома.

– А спасибо где? – улыбнулась ей вслед Александра. И тут же забыла об этом визите.

Чтобы чем-то занять длинный-длинный день, она сделала тесто, протерла картошку, накрутила фарш для «колдунов», своего фирменного блюда.

Занимаясь всеми этими любимыми, некогда, делами, она как продлевала их надобность, их жизнь. И свою – чувствовала востребованной.

Звякали, клацали бездушно тексты в телефоне. Кто-то очищал свою совесть, дескать, не забыл. Вот он, я. И все посулы одинаковые в этих текстах: здоровья, долгих лет. А любви уже никто не сулил.

А ведь только её и хотелось Александре. Но она это скрывала, стеснялась в себе этого, излишней своей эмоциональности. От нее хотели мудрости и понимания их усталости и нежелания, ближнего этого круга, тратить на нее время и деньги.

Текст в телефоне не стоил ничего. И сулил, сулил.

Александра читала его в конце дня, и это было чуть скучно и совсем невесело. Трафаретное эхо поздравлений не могло радовать.

Но она гнала глупые и злые мысли, а призывала легкомысленные, легкие и веселые. Без других со стряпней не справиться. Все будет невкусно, и колдуны не заколдуются.

Это такие большие клецки из тертого картофеля, с мясом. Она получила рецепт этот от статной красавицы бабушки, которая сказала: «Делать колдуны научишься – все в доме крепко и хорошо будет».

Не сбылось.

Народ сейчас – больше по пицце. И слова теплого не знают, и прекрасно обходятся без всяких там домашних хитростей. Оно и правильно. Александра вздохнула и посулила себе, что в последний раз она готовит эти самые колдуны. Крепко посулила.

Кто-то утруждал себя звонком, а не письменным сообщением. И тогда – она звала на роскошный обед. Увы. Никто не уговаривался, и не соблазнялся.

Между тем, дом наполнялся дивными запахами. Александра вдыхала их и чувствовала привычную дурманность прошлой жизни своей, осмысленной и счастливой. Она и сейчас у Александры была осмысленной, спокойной, и в обнимку с личным достоинством, но в такие вот дни, как день рождения, она не могла победить привычку многолетнюю рук – и стряпала. Потом это раздавалось соседям, или вдруг дети, устыдившись своего естественного равнодушия, могли нагрянуть, ближе к ночи. Мало ли, были неподалеку.

Орал телевизор, шел какой-то сериал, зашла соседка на ароматы – за солью якобы, но Александра её к столу не пригласила.

– Гостей ждешь?

– Жду, – посулила себе Александра.

Вдруг шустрая тень за окном – и Ворона опять уселась на карниз.

– Тоже на ароматы, – улыбнулась ей Александра. Но сыра вороне больше не предложила. Не хватало еще приучать, загадят все окно. Еще и разобьют. Вон – клюв какой.

– Кыш! – сказала она птице, но та не послушала ее и осталась на карнизе. Стала причесывать перышки, всем своим видом показывая Александре, что не верит в её «кыш».

День убывал, исчезал. Где-то садилось солнце, дом напротив окрасился в красные цвета заката.

Главного звонка в этот свой день Александра не дождалась.

И вся стряпня, и все кухонные хлопоты, и колдуны – все это происходило только чтобы сократить эту тягучую паузу молчания до его звонка. Единственного и желанного. Самой Александре было странно то, что банально и пошло она ждет этого звонка. Но его не будет. И это она знала.

Он позвонит обязательно завтра утром, или послезавтра вечером, мягким своим голосом извинится, что занят был, за границей был, и еще что-нибудь вежливо посулит. И она опять поверит.

Поверит всенепременно.

Александра увидела ворону, которая совсем потеряла терпение – и вышагивала по карнизу туда-сюда, строго заглядывая через окно на непонятливую Александру.

И та сдалась.

Она взяла кусочек фарша, оставленного от колдунов, и осторожно приоткрыв окно, предложила вороне лакомство прямо с ладони.

Ворона оценила дружеский этот жест и, не спеша, съела, закатывая в удовольствии глаза.

И улетела.

Александра закрыла окно. Вымыла тщательно руки. Даже протерла ладонь спиртовой салфеткой.

– Так и не позвонил. Опять.

Александру даже успокоило это несостоявшееся положение её невостребованности.      Ее радовало и успокаивало, что она так хорошо знает всё наперед. Все посулы.

И вдруг она вспомнила, что ворона в лучах заходившего солнца была чуть похожа на розовую Жар-птицу.

И Александра с нежной надеждой подумала, что ворона и завтра прилетит. И Александра угостит её колдуном. Она справится, клюв у нее огромадный.

Ах, только бы она прилетела, и не перепутала окно.

Александра подошла к кухонному окну и отдернула пошире шторы на всякий случай.

И тут она увидела перо от птицы, острозаточенное, оно будто было радужным от заката, и будто выдернуто специально для неё.

– И впрямь, Жар-птица, – улыбнулась Александра. И ей показалось, что в пере этом – был посул для неё.

Пёстрая тетрадь,

5 октября 2020

Эстафета

Когда ее наказывали в детстве, она в свое оправдание всегда говорила обидчикам: «Я – хорошая».

Убедительно так, и упрямо повторяла эти слова из угла, в котором частенько бывала, и потом, в классе, когда ей объявили бойкот за ябедничество учителям. Она и тогда тихо повторяла: «Я – хорошая».

И почему-то эта тихая простая фраза обескураживала нападавших. И они, уже усомнившись в своей правоте, иногда соглашались – а может и впрямь она хорошая.

Так она, хорошисткой, плавно вкатилась в юность, молодость, зрелость.

Как-то не случилось у нее своей семьи, хоть и каждый раз очередному мужу она, на его упреки в нехозяйственности, взбалмошности и безответственности, честно настаивала: «Я – хорошая».

Но мужей это не останавливало, они уходили, вероятно, не поверив в такое признание. И у них были свои аргументы, увесистые, как чугунные гири, которые так и стояли в ее доме – наследством от первого мужа атлета, до последнего – альфонса, который иногда колол этой гирей грецкие орехи.

Она вела толстые тетради, в которых старательно записывала хронику годов своей жизни. Тетради занимали несколько стеллажей в кладовке, в которую она крайне редко заглядывала, и совсем не за тем, чтобы прочитать листы своего жизнеописания, а бросить туда брезгливо сезонную обувь. Сапоги-босоножки, так отмерялись у неё лета, сбежавшие как-то уж совсем быстро и подло.

От первого мужа атлета был ребенок, крепкий и ладный мальчик. Она плохо и мало занималась с ним. Он вырос как-то вопреки, и ушел в свою жизнь. Иногда звонил, забегал на чуть-чуть. Но она была не в претензии. Однако попросила его забегать без снохи. Ей это было ни к чему. Думай, как не обидеть, что сказать. А то все обиды, обиды. Одно беспокойство.

Там в семье рос внук, но это всё ее интересовало мало, а чтобы скрыть даже от себя эту нелюбовь, она иногда останавливалась у большого трюмо в коридоре и говорила ему: «Я – хорошая».

И отражение кивало головой, улыбалось и соглашалось.

Все бы продолжалось так, в ладу и мире с собой, пока однажды ей не «подбросили» внука. Именно так она и назвала действо, которое сын и его супруга совершили.

«Всего на пару недель», – клялись родители, оставили пацана с ранцем учебников, пижамой и свитером. И умчались, ничего ей толком не объяснив, только уже на прощанье сын выдал: «Не бойся, мама. Он справится».

Она осталась с Геной. Когда она вернулась в комнату, Гена уже освоился. Он сбросил прямо на пол из её кресла изношенный любимый плед. На него были сброшены со стола ее книги и тетради. Поставил вместо – ноутбук, банку чипсов, сел в это кресло и стал смотреть в экран, и хрустеть чипсами.

– Тебе удобно? – с издевкой спросила она.

– Вполне, – лаконично ответил Гена, не уловив ее иронии, и не переставая жевать.

Она подумала: «Интересно, в каком классе он учится?» Но не спросила, ей было почему-то неловко, и она скосила глазом на гору учебников на столе. «5-6 класс», – прочитала она.

Дальше она приняла одностороннюю заботу о внуке. Будила и провожала его в школу, старалась не докучать вопросами и считала дни до приезда сына.

Гена, несмотря на свою тощесть, занял все место в ее квартире.

Ранец, кеды, учебники она находила в неожиданных местах. Самых неожиданных. Пару раз он забывал закрывать краны в ванной. И когда она сделала ему замечание, самым строгим голосом, и попросила быть внимательнее к кранам, чтобы не залить соседей, то Гена, не отрывая глаз от монитора, сказал:

– Я хороший. Хороший я.

Что-то с нею тут же случилось невероятное.

– Что ты сказал? – подошла она сзади к его креслу.

– Я – хо-ро-ший.

Она присела на краешек дивана, долго смотрела на сутулую спину и вихрастую голову в наушниках. И почувствовала странное першение в горле и щипание забытое в глазах. Она вдруг, впервые за много лет, заплакала от неожиданной нежности к этому пацаненку.

Она вдруг сильно и звучно заплакала, подошла к Гене, поцеловала его в светлую макушку и сказала:

– Ты – хороший. Ты – хороший, ты – хороший.

Но Генка вряд ли услышал её, на нем ведь были наушники, и глаза целились в какой-то стрелялке. И нельзя было промазать.

Проходя мимо, прямо на кухню, она остановилась на секунду, чтобы сказать своему отражению.

– Он – хороший! Хороший он.

А на кухне, увидя коробку с чипсами, открыла ее и попробовала.

Она хотела знать, что так нравится ее Генке.

И еще у нее было ощущение, что она пробежала свою дистанцию в длинной какой-то эстафете, вручила тяжкую эстафетную палочку следующему участнику.

И подумалось ей, что теперь не надо будет никогда произносить столь ответственные и, иногда, невероятные слова «Я – хорошая».

От этого стало легко и хорошо. И на вкус чипсы оказались очень качественными, и она заменила ими свой пресный обыденно-привычный ужин.

Пёстрая тетрадь,

11 октября 2020

Боня

Дворничиха Валя сильно не любила людей.

«Сплошное свинство», – сообщала она о человечестве главную свою новость.

Она судила людей, о каждом – по мусору, который они оставляли после себя.

Ее территорию составляли два изолированных между собой двора. Один дворик был маленьким, но проходным, анфиладой. А второй – огромным, заполненным автомобилями дорогих марок.

Владельцы скромно прятались за тонированными стеклами этих авто, но от Валентины не спрячешься. Она даже охранников этих лиц знала по имени, и по окуркам, вытряхнутым прямо из машины на асфальт, могла пожелать всяких чертей безошибочно нарушителю заповедной чистоты этого двора. От машины всяко меньше сора, чем от их владельцев.

Говорила о дворе: «Мертвый, здесь даже вороны не летают, не живут среди злодеев с помповыми ружьями».

Хуже обстояло дело с порядком в маленьком дворике. Он был красив по-европейски и обшарпан живописно по-русски.

Иногда здесь появлялся кто-нибудь из художников и рисовал милую арку, и окна над ней. Но это было редко. Чаще всего здесь гулял живописный старик Боня, которому доставалось от Валентины по полной. Мало того, что Боня мог уснуть в любом месте во дворе, и необязательно это была лавочка. Но перед тем как уснуть, он долго пел песни на идиш, пританцовывал на восточный лад. Танцевал, пока не падал, останавливался храпом.

Боня всегда ходил в светлом, цвета бывшего беж, и такой же светлой шляпе. Живописен он был необыкновенно, с седой библейской бородкой и живыми смешливыми темными глазами.

Боня не был бомжем. Он имел квартиру, и в ней дочь – толстую до колыхания, злую и орущую. Которая редко пускала его в квартиру, чаще он засыпал на лестнице. Так дочка боролась за трезвый образ жизни отца. Но Боня был добр и не обижался. Он был свободным человеком, не зависел ни от дочки, ни от чистой постели. Он и от выпивки не зависел. Так просто приятнее коротать время. Боня прославляться любил своей мудростью и афоризмами.

По своим праздникам он прорывался в дом к дочери, вырывал из шкафа чистую рубашку зятя, а еще носки. Переодевался и шел на улицу, где гулял песенно неделю, а то и две.

Дворничих он сильно раздражал неопрятным своим видом и поведением. Она часто ругала его за брошенную бутылку или грязную бумагу, но он только улыбался в ответ, сверкая единственным, но очень белым зубом.

«Моя гордость», – говорил он о нем, – «Лицо мое держит. Выпадет, и лицо сдуется. Стану шамкать», – смеясь, философствовал он.

«Иди в баню», – отмахивалась от него Валя.

«Не пускают туда меня, туда не пускают», – хихикал Боня.

Как-то перед Новым годом Валя мыла лестницы во всех парадных, за дополнительную плату.

И она ничуть не удивилась, когда между этажами обнаружила спящего Боню. Под головой у него была шляпа его, под которую он постелил газетку. Берёг.

Валя растолкала его и приказала идти куда-нибудь. К дочке, которая жила этажом выше.

– Не пускает, – вздохнул Боня, встал, кряхтя поднял шляпу, почистил поля на ней, прогнул привычным жестом тулью на ней. Надел.

Валя бросила тряпку в ведро и резко вдруг приказала:

– Боня, идем!

Он пытался сопротивляться.

– Уйду, я уйду, – обещал он ей.

Но Валентина уже все решила. Она не могла позволить, чтобы её ухоженный, намытый двор осквернил своим грязным обликом Боня.

– Идем ! – повторила она, достаточно приказно.

Старик сжался как-то и послушно засеменил по ступенькам вниз.

Валентина привела его к себе в дворницкую. Посадила в углу. И налив два таза воды, один поставила на пол в коридорчике.

– Раздевайся, становись в таз.

Она, не стесняясь его наготы, терла его грубой мочалкой долго, потом окатила душем из садовой лейки. Дала большую простыню и усадила его опять в угол.

– Сохни.

Потом взяла ножницы и аккуратно, фирменно как-то, подстригла ему бороду. Длинные, и красивой седины, волосы трогать не стала.

– Ты – красивый, Боня. Ишь, красавчик.

Она извлекла откуда-то чистое мужское белье с кальсонами и рубашку.

Боня оделся, еще и чаю выпил. И пока он глотал чай, он вдруг поинтересовался:

– Откуда у тебя мужской гардероб?

– От мужа, – вздохнула Валентина.

И Боня больше вопросов не задавал.

Уходя, он поцеловал руку дворничихе.

– Ты – святая? – не совсем верил он.

– Просто чистоту навожу вокруг. Терпеть не могу…

– Ты – человек, – не унимался благодарный Боня.

– Дворник я, – злилась уже Валентина, выталкивая его из дворницкой. – Иди уже! Мне лестницу домыть надо.

Она закрыла за стариком дверь и, почему-то злясь на себя, вылила из тазика мыльную воду, вытерла старательно лужу на полу, прихватив грязные обноски Бони, бросила их в бак. Уходя, открыла в комнате окно пошире.

Свежий воздух она тоже любила. И надо было убрать все следы Бониного визита. Потому что если дочка, придя с работы, заметит или учует носом возможность этого визита, Вале мало не покажется.

А Боню она предупредила, чтобы не проговорился никому. Впрочем, могла и не предупреждать. Боня и так бы не проговорился. Поскольку знал все о детях в этом мире. И не только.

Боня же уже забыл о чистоте, которая с ним так внезапно случилась, он сидел внизу в люльке ремонтников с каким-то мужиком. И оба закусывали каким-то бутербродом с газетки. А Боня бодро и неугомонно смеялся над своим же анекдотом.

Валя, проходя мимо них в соседний двор, пригрозила Боне кулаком, намекая, чтобы убрали за собой.

Пёстрая тетрадь,

14 октября 2020

Блажь

Он был не по-столичному прост. Одет просто и дорого, то есть с незаметным шиком для окружающих. Единственное, что выдавало в нем столичную непростую штучку – это роскошная совершенно, наглая свобода. Она прижилась в его походке. Он никогда не смотрел под ноги. Она жила в легком его обращении с деньгами, светилась в рыжих его дорого стриженных усиках и в золотом перстне-печатке со скромным бриллиантом в уголочке грани.

И перстень выглядел на его руке как-то незаметно, и видели не раз в компании, как ловко он мог открывать им бутылку с пивом.

Он был прост не по-столичному, но когда он приезжал в маленький городок, малую родину своей матушки, где она мирно доживала в милом доме на берегу моря.

Домик был скромным, по столичным меркам – хибара, но он купил его матери по её же указке. Именно такой, чтобы у моря, и никто не завидовал.

Он редко наведывался сюда. Ну, потому что совсем не любил моря, его вызывающую независимость. Эти качества он ощущал в себе, это был его знаменатель по жизни. Но здесь, стоя на высоком берегу, он, глядя на волны внизу, чувствовал себя ничтожным и щепой деревянной. Он о море что-то знал, читал, учил биологию, географию. А морю было глубоко наплевать на его существование. Это он понимал. И хорошо помнил, как однажды он, довольный собой, в модных очках, неторопливо выходил после купания из воды. И вдруг получил такой силы пендель в спину, от только что бывшей совсем кроткой, волны, что опрокинулся носом в песок. А волна так же резво отхлынув, унесла его шикарные очки, вместе с его высокомерием.

Поэтому он уважал море, как любую стихию, но чуточку боялся. И не любил.

В городок этот он приезжал наспех, утро-день. А вечером уезжал всенепременно. Увидеть мать, поговорить с соседями матери, которым он предъявлялся как главное достижение в её, материнской жизни, раздавал всем подарки и, с легким сердцем и радостью завершенного дела, улетал опять в столицу. Чтобы еще год-два забыть об этом доме, море и маминых подручных.

Зачем он приезжал – он и сам толком сформулировать не мог. Мать его особенно не звала и не ждала, ее подруги – тем более.

Он никому бы не признался в том, как случилось, что визиты сюда стали частыми, порой неожиданными, что сбивало с толку и беспокоило матушку и подружек.

Но он стал приезжать в этот городок. И не летал самолетом, а все больше поездом.

Как-то несколько лет назад, он, случайно и нехотя, сел на поезд, решительно не случилось билетов на самолет. Он трясся в купейном вагоне, дышал ароматами чужих тел и носков. И совершенно до дрожи злой на весь мир и всех людей, пробкой выскочил из вагона. Вдохнул чистого воздуха. Облегченно хотел выругаться и вдруг замер, и тормознул с ругательством.

Перед ним стоял мужчина в длинном темном пальто, застегнутом на все пуговицы. Он улыбался ему и держал в руках снятую шляпу.

Под руку с ним, прижавшись нежно, и в платке, и с улыбкой обворожительной на лице, стояла женщина.

Парочка всем своим видом проявляла свою радость к нему. От нее исходил искренний восторг, они были рады ему.

От такой неожиданности он тоже снял джинсовую свою бейсболку и улыбнулся. И только потом понял, что парочка сделана из бронзы. Просто скульптура на перроне – удачное воплощение чьей-то художественной мысли.

Он даже огорчился. Сильно огорчился.

Ему так хотелось чтобы приветливость этой красивой пары относилась только к нему.

И он, даже с какой-то ревностью, косил глазом на какую-то толстую тетку с такой же дочкой, которые пристроились у бронзовой парочки, чтобы сфотографироваться. Он отвел глаза от неприятного ему кадра и, не оглядываясь, почему-то почти бегом, кинулся в сторону, нужную ему.

Но сильное первое впечатление от красивой приветливой пары не покидало его весь день.

«Давно у вас эта скульптура?» – спросил он у матери. Но она ничего не видела и не слышала.

«А я в ту сторону давно не хожу», – ответила она.

А он пошел. Вечером. На перроне никого не было, поезда на сегодня закончились, и он смог хорошо рассмотреть поразившее его изваяние.

Особенно понравилась женщина. Ее лицо как бы под вуалькой, источало столько приветливого счастья от встречи, с ним. Это, пока он стоял рядом с ней, относилось только к нему.

А мужчина со снятой шляпой подтверждал, что – да, здесь ждали и встретили, и рады видеть именно его, на которого всем давно было наплевать – и в столице, и матушке, и подругам её, и особенно морю.

А эти двое, на этом пустом ночном перроне, застыли в ожидании и вере, что он обязательно приедет.

Так и случилась эта нечаянная и странная дружба между этой бронзовой красотой и им.

Он не мог этого объяснить, но он настолько поражен первым впечатлением, приветливостью и доброй радости себе, что искал повода, чтобы увидеть и прочувствовать это состояние еще и еще раз.

Он понимал свое это чудачество и неправоту, но каждый раз, въезжая с поездом на платформу, он выскакивал на перрон и снимал кепку перед дамой и приветствовал мужчину в застегнутом пальто изысканным поклоном. И осознавал он одно, что есть особая точка притяжения в этом мире, где он увидит пару, которая в любой житейский и морской шторм ждет его, и рада ему. Без корысти всякой и обмана.

Он было один раз взял с собой жену и детей, ему было интересно, увидят они бронзовую пару. Нет, не увидели. Жена раздраженно пообещала:

«Никогда больше не поеду поездом – что за блажь!» – жена чуть не налетела на бронзовую пару, но обошла.

«Блажь», – повторила она.

А он тихо обрадовался даже тому, что никто больше не видит этих двух людей, как видит он. И он никогда не станет делать селфи с ними. Это было бы оскорбительно. Он лучше приедет. Поездом. И никакая это не блажь. Радость.

Пёстрая тетрадь,

14 октября 2020

Лицо

Устарела в наши дни обличительная фраза «потерять лицо». Это раньше этим можно было устыдить человека, даже убедить его заглянуть в урну, чтобы найти это самое лицо. Так это было неприлично в жизни – потерять лицо. Это и уважение потерять, и окружение, и прочие атрибуты устроенной жизни.

Теперь лицо потерять невозможно. Потому, что никто и не заметит потери. Утром, если что, заменят пустое лицо макияжем – женщины. Мужчины же – отрастят моднющие усы и щетину. Замаскируют этим пропажу этого самого лица. Да так лихо, целый арсенал косметики, бритв и прочего инструментария – напустят такого туману, что никто и не заметит, ваше это лицо или не ваше. А что еще реальнее – никто никого не знает, лица другого, и своего тоже. Потому как это стало неважной сутью. И потерять лицо нонче невозможно, для этого вначале его нужно обрести.

Такие минорные мысли думались Таисии, пока ехала она своим привычным маршрутом в старый свой дом на окраине.

На работе случился конфликт – Таисией, с её стажными заслугами и старательностью, грубо пренебрегла новая секретарша шефа.

Таисия от выговора этой тощей пигалицы вышла из себя. И чтобы не потерять лицо свое, написала заявление об уходе. И хлопнула громко дверью. Лица она не потеряла, но потеряла работу, которую больше выполняла по инерции и накатанному знанию своего дела.

Неожиданно это случилось и немного пугало. Уход с работы не входил в жизненное расписание Таисии, но она чувствовала, что поступила правильно. И за этим неожиданным разрывом с насиженным местом маячил какой-то судьбоносный посул, как бы в благодарность за ее сохранившийся облик.

И Таисию это несколько успокоило. Она вышла на своей последней остановке и пошла вниз по голой вытоптанной тропинке к дому.

Дома она поставила чайник, сварила кофе, села на краешек странного неустойчивого, но с корнями в этот пол, столика. Угол его был всегда застелен белой салфеткой, и ставя на нее чашку с кофе, Таисия увидела свое отражение в зеркале. Увидела там свое давно знакомое лицо, с конопушками рыжинок и пушистыми, тоже с рыжинкой, волосами.

Затянувшись дымком любимой сигареты, она вытянула длинные свои босые ноги и вздохнула. Хорошо бы вот так, сидеть и сидеть, у краешка стола. Видеть себя в зеркале сквозь дымок сигаретки. И сидеть в этой радости долго-долго, не впуская никого в этот дом. Потому что при любом визите, даже любимых людей, она терялась и теряла замечательное свое гордое лицо. Оно разбивалось о бестактные вопросы визитеров, о корыстные просьбы их. И Таисии приходилось искажать лицо доброй улыбкой и отвечать, и обещать.

А потом долго приходить в себя после ухода мам чьих-то, теть, подруг. Все уже приходили без лиц, одна корысть, а она свое теряла от их бесстыжести и своей слабости, неумению противостоять этому вежливому хамству.

В дверь позвонили. Таисия вздрогнула. Она никого не ждала, тем более – без звонка.

Но позвонили еще раз.

Таисия открыла. Перед ней стояла та самая секретарша. Слегка запыхавшись, она почти пропела:

– Что у вас с телефоном? Не дозвониться. Шеф срочно хочет видеть вас. Я не стала отдавать ваше заявление. Извините меня…, – быстро, как СМС, отпечатала в пространстве секретарша.

Таисия сразу поняла, что шеф наорал на эту пигалицу. Ведь сегодня они должны были пойти на важную, как всегда, встречу.

И вспомнила она, как обидно иронично накануне эта несмышленая девица говорила с ней, и ничуть не сомневалась в своем праве не терять золотое свое лицо. Она просто сказала:

– Я не могу. Я не смогу.

Теперь секретарша засуетилась, предчувствуя нагоняй от шефа, стала быстро-быстро уговаривать.

– Пожалуйста, пожалуйста, машина вас ждет.

Таисия хотела сказать ей строгой фразой: «Барышня, не теряйте лицо». Но вместо этого она потушила сигарету, мельком глянула на свое отражение в зеркале. Лицо было на месте.

И поэтому она улыбнулась немилой этой чужой девице.

– Подождите на улице. Я сейчас оденусь.

Машина, действительно, ждала во дворе. Таисия села на заднее сиденье. И почему-то сильно была недовольна собой. А девица щебетала с водителем, весело строила ему глазки. И ей уже не было никакого дела до этой старой рыжей тетки, которая так оказалась нужна шефу. Подумала, удивилась этому и тут же забыла – и о тетке, и о шефе, и о водителе.

Она смотрела в зеркальце фирменной своей пудреницы. Приласкала свои бровки, реснички, поправила губки. И все, красота наведена. Щелкнул замок пудреницы. Девица занялась телефоном и уже совсем отсутствовала, с кем-то беседуя.

Таисия, чтобы избавиться от какого-то странного обидного чувства обмана, исходившего от всего облика и поведения этой девицы, почувствовала еще к ней чуть зависть. К её приспособленности здесь и сейчас, легкости быстро принимаемых решений.

И вдруг она ясно поняла, что девочка эта никогда не потеряет лица. И вовсе не потому, что у нее его нет. Просто она этого не боится.

Пёстрая тетрадь,

21 октября 2020

Чудо-Ворота

В повседневной жизни Евгений был, и знали его, как обыкновенного парня, может чуть скучноватого, и ревностно любившего свой «мерседес», сдувая с него каждую пылинку и безжалостно сгоняя местных котов с капота и крыши, на которых любила погреться эта живность.

Он был заурядным, хотя внешне даже красивым, мужчиной, но обитал в основном у себя дома, где жили еще сын, жена.

Всех он любил, своих домочадцев. Но в меру. Сыну часто урезал количество карманных денег. И никаких лишних гаджетов. Пузатый его «мерс» занимал половину двора, горделиво возвышался над тутошними «киа» и «ауди».

Но это были будни. Простые и скучные. Работа-дом-дача-работа-дом-дача. И, может от этого однообразия, Женька срывался в «штопор». Так он сам говорил о себе: «Всё, пока. Я ухожу в штопор». Брал штопор из ящичка на кухне и уходил в свою комнату, а оттуда – в запой.

И домочадцы начинали свои ночи и дни бессонных бдений.

Нет, Евгений не буянил, не бил посуду, а превращался в какого-то монстра щедрости.

Жена выгребала все кредитки из его бумажника. Но это ситуацию не спасало. Евгений впадал в высоты благотворительных деяний. И на это спускал все имеющиеся у него сбережения.

Его не выпускали из дома, отнимали ключи от машины. Лишали всякого общения с внешним миром.

Возвращаясь как-то домой, Евгений увидел расстроенного дворника Саида. Опять старые ворота вышли из строя, и во дворик проникали всякие нежелательные элементы и ставили чужие машины.

«Я позвоню в контору. Пусть починят», – пообещал он дворнику. Но тот только махнул рукой, понимая, что Евгений уже не совсем трезв.

А Евгений пришел домой и позвонил. Но не в ЖЭК, а нашел цех по изготовлению ворот. И заказал их. Новые, чугунные, с калиткой. И кодовым замком. Сказал адрес и оплатил тайной своей кредитной карточкой. Конечно, инкогнито от семьи.

И ранним утром следующего дня приехали мастера-литейщики. Выгрузили роскошные, в узорах, ворота. Сняли старые, дырявые и ломаные. И уже через пару часов новые ворота были установлены, калитка сияла кодовым замком.

Все жильцы дома высыпали во двор ахать и охать. И восхищались жилищной конторой, столь расщедрившейся на такие настоящие ворота.

«Это Женька из тридцать четвертой. Обещал – и сделал».

Но его информацию Женькино семейство пропустило мимо ушей.

Ворота закрывались плотно, открывались легко, и все любовались их благородным видом.

Не любовался только Евгений. Он потягивал виски из стакана, лечил голову с ночи и думал, как ему проскочить мимо жены в ванную.

Он по тишине в доме понял, что она отсутствует, выглянул украдкой в окно.

Машина его стояла на месте. Тут же толпились жильцы, размахивая руками.

Евгений решил, что опять какое-то собрание. Ворота ему из окна видны не были.

Услышал как жена возвращается. Женька нырнул в свою комнату и услышал, как жена сказала:

– Могут, если хотят. Два года звонила им. Сделали, наконец.

Женька вышел на кухню, заглянул в холодильник.

– Спишь всё. Проспал. Ворота у нас теперь настоящие. ЖЭК прислал, наконец, мастеров.

Евгений вдруг испуганно икнул.

Он вспомнил, что вчера заказал ворота. Да и оплатил, и за скорость установки отдельно еще заплатил.

Но главное было – не проговориться.

Он пошел к себе в комнату, натянул штаны и осторожно вышел во двор.

Ворота действительно были крепкими и восхитительными. Женька потрогал черные, тяжелые шпингалеты. Это было похоже на чудо.

Что и подтвердил Саид.

– Спасибо тебе, что позвонил, а то я жалуюсь, жалуюсь. Звоню, звоню. А ты – молодец !

– Да, молодец, – почесал затылок Евгений.

Главное – не проговориться. И Женька побежал домой заметать следы своей нечаянной щедрости.

Но выше страха перед женой в нем прыгала радость от его поступка. От нужного всем поступка.

Ну и что – ему попадет. Да и знал он, что, выйдя из запойного своего штопора, он, может, и пожалеет о широте и бесшабашности вызывающего своего поступка.

Но это будет потом, а пока он дорожил в себе необыкновенной радостью от свершения, ну очень нужного всем. И еще подумал, что даже для этой радости сделанного – стоило исчезать в небытии запоя.

Разве появились бы ворота, избавься он от этой своей привычки? Оставалось только разъяснить это непонятливому своему семейству.

«Хотя», – решил Женька. – «Лучше инкогнито. Тихо».

Но тихо не получилось. Саид проболтался.

Он трогал ежеминутно ворота, и приговаривал:

«Ай, Женя, ах молодец. Такой предмет купил для людей», – и восторженно оглядывал всю узорчатую красоту ворот.

Но Саиду никто не верил. Весь двор знал, что Евгению еще далеко до выхода из, опасного для него, штопора.

Пёстрая тетрадь,

21 октября 2020

Скольжение

Она вдруг поняла, что напрасно бросила курить. Идя по люто скользкому тротуару, она заскучала по сигаретке, за которую она так любила держаться, идя по ледяной глади. Сигаретка грела ладошку и держала за руку, чтобы она не упала. И в этом была надежность и защищенность.

И сегодня, идя в холодном дне по почти безлюдному городу, она с трудом отбилась от желания зайти в ближайший магазин и купить пачку сигарет. В радость.

А почему бы и нет? Она решительно вошла в магазин и купила на кассе любимые свои сигаретки. А зажигалка у неё всегда была с собой. Так, болталась в сумке на всякий случай. И похоже, этот случай наступил.

Вера уже развернулась, чтобы покинуть магазин и закурить там, на бульваре. Как вдруг увидела на окне за кассиршей блестящую и веселую трубу. Большим кренделем он лежал на кафельном подоконнике и казался здесь, в полуподвальчике этой лавки, чужеземцем. Таинственным и прекрасно золотым. Кнопки его сияли, как нарядная застежка.

Вере он сразу понравился, и она вдруг спросила у кассирши об этом неожиданном предмете.

– Да лежит вот. Вторую неделю. По пьяни забыл кто-то. Еще до Нового года. Вот, не приходят.

Вера почему-то страшно разволновалась. Она вдруг поняла, что геликон ждал ее, здесь, на пошлом кафеле, ждал, чтобы она его выручила. Поняла, как ему здесь не место!

Она быстро договорилась с кассиршей, сунув ей в карман купюру.

– Забирай. Если найдешь хозяина.

– Найду. Через интернет. Объявление дам, – слегка покривила душой Вера.

Геликон оказался не таким уж тяжелым. Она взяла его на руки, как ребенка, и пошла к дому. Странно, она ни разу не поскользнулась, хотя шла очень быстро. Единственное, о чем она подумала, что асфальт зимой теплее и приветливее, чем эта плитка, как в замороженном бассейне.

В доме было тепло и приятно. Вера пометалась немного, определила место новому товарищу. Геликон легко уместился на кухне. Уютно лег в старенькое кресло, где лежали всегда нитки для вязания.

Вера решила, что потом она определится с местом для инструмента. Она протерла его фланелькой и попыталась разок дунуть в мундштук. Он откликнулся веселым бодрым хрюканьем.

Вера засмеялась. Почему-то ее радовало появление в доме этого медного красавца.

Вера хотела посмотреть в интернете информацию о геликоне и посмотреть объявления о пропажах.

Никто геликон не искал.

Вера вспомнила, как кассирша говорила, что хозяин ехал с концерта, был пьян, у него не хватило заплатить за коньяк. И он оставил залог – геликон.

И скорее всего, он и не вспомнит, где оставил. И почему. Праздники давно прошли.

И Вера успокоилась. Хоть она и оставила на всякий случай свой телефон, никто, разумеется, не звонил.

И геликон как-то прижился. Вера вызвала мастера, и он вбил в стену крепкий удобный крюк, куда и повешен был инструмент.

Вера, за этими приятными хлопотами, так и не закурила. Геликон отвлек ее от этого желания. И событие это, яркое и необычное, превратилось в прошлое.

Но счастье это и лад разбились о телефонный звонок. В трубку кричал, умоляя, чужой низкий голос:

– Куда, адрес !!? – радовался хозяин трубы.

Вера не стала приглашать в дом незнакомца. Тем более так легкомысленно забывшего свой инструмент в продовольственном магазине.

– Я сейчас подойду к вам. К магазину.

– Стойте там. Никуда не уходите.

– Я вас узнаю как?

– По геликону…

Вера подумала: «ну и тупой музыкант».

Она надела геликон через плечо, как модную сумку, и вышла на скользень тротуара. Пошла к магазину, вглядываясь во встречных мужчин с какой-то странной надеждой на неведомо что. И держалась за геликон, как за сигарету, чтобы не упасть. И хотелось ей, чтобы музыкант этот оказался еще и симпатичным. А вдруг? И очень надеялась, что они не придут всем оркестром.

Хотя Вере очень не хотелось возвращать инструмент, она понимала всю свою несостоятельность во владении им. Инструмент должен был работать.

Чуда не случилось. Музыкант оказался толстеньким, с неопрятным лицом, дядькой.

Вера даже с какой-то печалью вернула ему его геликон.

Он мелко и быстро поблагодарил и исчез в морозной дымке.

Она осталась на тротуаре, в нерешительности сделала несколько маленьких осторожных шажков. Снегопад усилил разом скольжение.

И тогда Вера вспомнила о неоткрытой с тех времен пачке сигарет. Она вынула ее из сумки и жадно закурила. Сразу согрелись пальцы, и по телу пошла радость вернувшейся привычки.

Вера шла спокойно, уверенно. Держалась за сигарету. Тепло и надежно.

И глупо было бросать. Лучше она не стала. Но как жаль, что владелец геликона оказался намного понятнее, чем его редкий инструмент.

Вера бросила окурок в урну у своего дома.

Дошла. Вот и хорошо. Хорошее случилось приключение. Вера отряхнула сапоги и вошла в парадную. И еще было немного жаль, что не с кем будет пообщаться вечером, и не услышать больше веселого хрюканья, оптимистически всегда настроенного, прижившегося в ее доме инструмента. Она вспомнила его блестящие бока и его раструб, доверчиво подставляющего себя к ее лицу.

Вера улыбнулась своим воспоминаниям. И завтра будет о чем рассказать на работе.

Пёстрая тетрадь,

22 октября 2020

Триллер по-домашнему

Совсем нечаянно, Ирина уронила тарелку с натертой свеклой.

Тарелка, конечно же, разбилась, сильно оскорбив своей лиловостью неприкасаемую белизну паркета.

Ирина быстро смела осколки, а потом терла паркет тряпкой, еще и еще. Розовость не уходила. Никак. Но Ирина вдруг переключила свое внимание совсем на другое.

Поскольку она стояла на коленях перед этим пятном, и лицо ее было низко к полу наклонено, она заметила, как из угла неразборчивым клубком торчали провода. Они воткнуты были в удлинитель, а потом разбегались по всей комнате: к настольной лампе, к торшеру, к компьютеру. Провода были похожи на каких-то животных, которые, похоже, управляли здесь всем.

Один провод даже сбежал в коридор вслед за пылесосом, а еще один – в ванную уполз ужиком. Там стояла стиральная машина.

Ирина даже присела прямо на пол от этого зрелища. Оно будто воткнула и ее, Иру, в розетку. В зависимости от неё, Ирина выключить попробовала хоть один электроприбор. Но из-за причудливого сплетения всех разом проводов, это оказалось непростым делом.

Ире хотелось всё-таки, раз она увидела эту спрутность в комнате, навести порядок. Один удлинитель, поменьше, был включен в следующий, подлиннее и побольше. От клубка этого причудливого исходил какой-то угрожающий мотив.

Ира улыбнулась своему страху и подумала, что не будет эту путаницу тревожить до прихода ее мужчин, то есть сына и мужа.

В конце концов она отмыла до полного блеска свекольное пятно на полу, все это время стараясь не смотреть в сторону удлинителей. Твердо решив для себя, что с этим надо что-то делать, она отвлеклась на готовку обеда, густого борща с пампушками. Готовка всегда приводила в равновесие, и дурное мигом покидало тело, как смывалось аппетитным видом стряпни.

Она встретила сына, и пока он мыл руки, быстро налила еду в тарелку. Но сын все не шел.

Она заглянула в комнату и увидела сыновью спину и голову в наушниках перед компьютером. И прямо от него в розетку протянулся еще один провод, зарядки мобильного.

Ирина облокотилась на косяк и смотрела на некрепкую спину своего мальчика. И ей на секунду показалось, что это он себя включил в удлинитель, и оттуда невидимые токи его пацанской жизни текут и придают ему жизненные силы. А подойди и выключи провод из розетки, то сын ее сдуется.

Ирине стало страшно. Она подошла сзади, погладила сыновий затылок.

Она потянула наушники чуть:

– Обедать иди.

Сын аккуратно снял наушники, положил их на письменный свой стол. Ирина почувствовала, что в видимом ею беспорядке и ужасе перед клубком проводов, сыну понятен и удобен порядок их расположения, нужности каждого из них.

Ирина не стала ничего говорить.

Вечером, когда пришел муж, она попыталась ему рассказать о нелепом своем ужасе перед клубком этих гадов-проводов.

«Все нормально, Ира», – поцеловал он её в щеку. И не дослушав, и не вникая в её терзания по пустякам, он достал с полки электробритву и подключился к этому же удлинителю.

«В чем проблема, не понимаю. Удобно же», – и он стал тщательно бриться на ночь.

Он всегда брился два раза в день, чтобы выглядеть браво и чистоплотно.

Ирина увидела подключенного мужа, подключенного сына, в тревоге пошла на кухню, включила утюг и телевизор.

Себя-то она со стороны не видела. И хорошо. Она не осознавала свою возможную зависимость. Уж она-то могла выключить любой из приборов, легко. И не надо смотреть на пол, где живут эти провода и удлинители. И она пообещала себе больше об этом не думать.

Пёстрая тетрадь,

24 октября 2020

Так не бывает

Мила любила всех, везде, всегда. Потому, что у нее был редкий дар короткой памяти. Совсем пунктирной была фиксация происходящего. Ничто не фокусировалось в ее разуме за ненадобностью. Поэтому жила она легко и опрятно, никого не обижая, не задевая и не помня.

О своем редком этом даре она не подозревала, думала она, что устроены так все люди. И ей и в голову бы не пришло оскорбиться на неуважение к себе. Один поворот головы в сторону от обидчика делал его моментально давно забытым прошлым.

Она уже чирикала милым воробышком с кем-то по телефону и неслась вперед, с легкой своей неозабоченностью и улыбкой.

У нее даже прозвище нашлось, когда окружающие обнаружили ее редкий дар, кто-то роковым голосом приговорил: «Так не бывает».

Когда она узнала об этом, долго хохотала, а потом, чтобы не забыть, выложила это прозвище на своем сайте, как псевдоним.

С ней было легко и приятно. Семья, как-то не получалась.

Но любимый мужчина был всегда рядом. В определенной очередности они сменяли друг друга, но до конца не расставались с ней. Ее бескорыстие изумляло и тревожило. И – так не бывает. От этого ее всегда захламляли подарками.

Но внезапно жизнь отняла этот дар короткой памяти. Торопясь купить хлеб и весело шлепая по мартовским лужам, она добежала до «Булочной», ближайшей к ее дому, где она всегда брала кирпичик ржаного.

Она дернула за ручку дверь и увидела, что опоздала. И уборщица закрыла на ключ, хмуро, не глядя, выпустив последнего покупателя.

Мила хотела дернуть дверь на себя, но не тут-то было. Старуха оказалась жестче. Она пошла вглубь булочной.

Мила постучала, и когда старуха оглянулась, улыбнулась ей во весь свой молодой рот и попросила: «Впустите».

Старуха сжалилась, как показалось Миле, улыбнулась понимающе и подошла к двери.

Мила уже обрадовалась, взялась за ручку, но вместо того, чтобы открыть, старуха резко бросила в улыбающееся Милино лицо, крепко сжатую грубую фигу.

«На вот тебе», – выдала она небывалый злой оскал. Повернулась задом и быстро прошаркала прочь.

Милку, как помоями облили. Она все еще стояла за стеклом, не понимая, как ей сделать шаг, первый шаг в новой ее жизни. Потому что, пока она стояла, она поняла, что дар легкой памяти покинул ее навсегда, в секунду. Улетучился вместе со старухиной фигой.

Мила тихо расплакалась, с трудом сделала шаг, а потом вдруг побежала быстро-быстро. Хотелось домой немедленно.

Только закрыв за собой дверь собственной квартиры, она села на твердый стул в прихожей, сама себе с иронией сообщила:

– Так не бывает.

И сама ответила:

– Бывает.

Умыла лицо и пошла к компьютеру.

Надо было заменить в Инстаграме свой псевдоним. И чтобы не забывать то, что случилось с ней в булочной, она заменила на «Фигаро». Корень общий, и не все поймут. Но Мила только после этого успокоилась.

Но забывать не хотела.

Пёстрая тетрадь,

24 октября 2020

С любовью

«Не позвонить, с любовью», – так он объяснял долгое свое телефонное отсутствие. – «Я знаю, как ты расстраиваешься, если по глупости скажу слово не такое, как ты хочешь, ты – в слезы, в тоску и в ругань. Редко звоню, но с любовью. Не хочу тебя огорчать».

Вот такая у него была деревянная ложка.

Они расстались настолько давно, что даже ближнее окружение перестало вспоминать об этом, как будто и не было. Как и не было. Было ли?

«Все это – бабское», – как мог утешал ее сын после каждого его звонка.

Но она не утешалась. И все думала о нем и ждала звонка.

Событийность ее жизни была скудна. Рутинные события, стресс от телевизора, редкие беседы с соседями по двору. Круг общения узок и мало любим.

Как-то роясь в огромном своем книжном шкафу, она обнаружила, растрепанную вдрызг, ну, самую свою любимую книгу. Обложка на ней держалась на одной ниточке, внутри треснул шов. Это был Белль, «Глазами клоуна» – книга, которая подготовила её к переживаниям брошенности внезапной. Читала она ее и во время своей бабской драмы, и потом. Все возвращалось к ней, к грустному ее пессимизму.

Книга вышла прямо на нее, откуда-то сверху. Чувствительно стукнув по голове.

Руслана подняла ее с пола и, осмотрев ее изношенность, подумала – хорошо бы её переплести.

Конечно, можно было купить новую, сейчас все можно купить, но Руслана захотела сохранить именно этот том.

Нужен был переплетчик. Редкая профессия по нонешним временам.

Она поискала информацию в интернете. Но ничего в этом роде не нашла.

Кто-то ей посоветовал: «Поищи в библиотеке».

И Руслана пошла в городскую старинную библиотеку, куда ходила еще девочкой. И где ей, как самой аккуратной читательнице, давали книжки даже из читального зала.

Приятные воспоминания встретили Руслану на пороге и открыли ей дверь.

Наведя справки о переплетчике, ей пришлось спуститься в полуподвал здания. Руслана нашла нужную табличку «Переплетная». Постучала. Услышала какое-то ворчание и вошла.

В прокуренной тесной комнате стоял огромный стол с резаком, а за ним сидел худенький мужичонка с сигаретой.

– Мадам, – он хотел привстать, но у него не получилось.

В Руслане поубавилось решительности, когда она заметила, что переплетчик немного пьян, весел и очень рад ей почему-то.

Руслана молча протянула ему томик Белля.

Он взял томик, бегло осмотрел его и задал неожиданный вопрос.

– Бросили тебя?

Руслана пропустила вопрос мимо своего внимания и строго спросила:

– Это можно скрепить?

– Конечно, конечно, – будто извиняясь за свою бестактность, ответил торопливо мужичок. – Завтра и приходите.

Руслана удивленно осмотрела мужичка. Его синие глазки – будто светляки на небритом морщинистом лице. И еще она заметила, что руки его плохо двигаются. И весь он немного хром.

– Так завтра? – недоверчиво переспросила она.

– Не сомневайтесь, – он даже проводил ее до двери, чуть прихрамывая.

Руслана вышла с непонятным ощущением обмана. И с горечью подумалось ей, что пропала ее любимая книга в таких-то руках. Самозванец какой-то, уж никак не переплетчик, разве в подмастерьях у кого-то, настоящего переплетчика.

«Ну и ладно, если что – куплю новую».

Руслана с тем хотела успокоиться, но вдруг вспомнила вопрос к себе от этого мужичонка. Как он узнал, что: «Ушел, бросили»? Значит, читал. Подумать только. Читал Белля. А по виду не скажешь, сморщенный весь, нетрезв. Разве что, глаза синие.

Но Руслана тут же забыла о переплетчике, зашла в Дом Книги и купила новую книгу – продублировав, как она думала, неподлежащую реставрации.

Потом пошла домой, поболтала с соседкой на лестнице. Вечер прошел как всегда – спокойно и наедине с собой. Хорошо.

Утром следующего дня Руслана, идя с работы, на всякий случай сделала круг и зашла в библиотеку. По ступенькам легко спустилась к «Переплетной».

Постучала – и опять ворчание, уже знакомое. Вошла.

Переплетчик обрезал резаком подшивку журналов, но увидя Руслану, сразу бросил свое занятие. Только легко резанул вниз.

Руслана вглядывалась сквозь сигаретный дым в лицо переплетчика, стараясь увидеть состояние трезвости его, но он вдруг неведомо откуда достал ее книжку. Она была в прекрасном синем коленкоре, а сверху аккуратно наклеено название из старой обложки.

Руслана полистала томик, все страницы прижимались друг к другу ладненько, ровненько.

– Ой, какой вы молодец, – не скрывала своей радости она. – Подумать только. Я думала – утеряна без возврата.

Руслана рассматривала реанимированный томик и тут только подумала что надо спросить:

– Сколько за работу?

– Меня зовут Николай, – невпопад ответил он и поклонился слегка. – Всегда… Мне в радость.

Руслана заволновалась и стала доставать кошелек. И тут поняла, что не запаслась наличными, у нее были только пластиковые карты.

– Если вам не трудно, купите мне бутылку винца. Здесь рядом, – сказал он. – Красненького.

Руслана кивнула и вышла, положив томик Белля в сумочку.

Ей вдруг захотелось сбежать и не видеть ни эту библиотеку, ни Николая в ней. Она поняла, что ее привели за руку, поставили перед этим горестным человеком и приказали: «Смотри».

Она добежала до магазина, купила две бутылки красного лучшего вина, попросила пакет поплотнее и, войдя в библиотеку, оставила все на ресепшене, попросив настоятельно тут же, при ней, передать переплетчику.

Когда все было сделано, Руслана поняла, что покидает это место навсегда. А еще ей подумалось, и почему-то с острой болью, как этот Николай с трудом поднимается по лестнице.

Она даже чуть пожалела, что не отнесла пакет сама.

Но, перефразируя бывшего мужа, оправдала свою трусость, как и он.

– Не отнесла с любовью.

Пёстрая тетрадь,

24 октября 2020

Просто

Мусе было дать совет так же легко, как суп сварить. А супы она варила отменные, и большими тяжелыми кастрюлями. Весь день Муся торчала на кухне и колдовала, засыпая горстями и щепотками таинственные приправы, и постепенно огромная кухня наполнялась дурманными ароматами, а на личности соседей припечатывали Мусины советы.

Хоть она и знала, что вкусный и необычный суп из ее волшебной кастрюли никто и пробовать не станет, а уж советы ее – и подавно, Муся всё стряпала и учила жизни.

Советы ее были уморительно смешными, и может и глуповатыми, но иногда чья-то спина бегущего от нее соседа слышала и потом понимала правильность, и улавливала смыслы в её кротких сопроводиловках на день.

Мусин суп ел только Макарыч, рыбак в прошлом и нынешнем времени, он вставал позже всех, с мрачным лицом выходил на кухню и, вдыхая дивные ароматы Мусиной стряпни, уже как просьбу спрашивал:

– Супчику.

Муся советовала умыть лицо и руки, прежде чем брать в руки хлеб – «Божий посланник» – так называла она простую буханку из булочной.

– Умойся, умойся.

Макарыч послушно шел в ванную, гремел там пустыми тазами, урчала вода, выходил сияющий и садился на краешек стола. Чужого конечно, своего на этой кухне у него ничего не было.

Макарыч хлебал суп с каким-то котиным урчанием, а Муся советовала, как бы беря мзду за угощение:

– Жениться тебе надо, молодой еще мужчина, сильный, – она робко потрогала бицепс его на руке. – Эх, пропадает.

Макарыч благодарил за суп и уходил по своим делам. А кастрюля с супом медленно остывала на плите в ожидании возможного едока.

А Мусе идти было некуда. Все, чем она интересовалась по жизни, находилось здесь, в этой огромной коммуналке, длинной, как проспект, и с поворотами – как переулочками, в которых тоже были комнаты.

Муся повязала фартук, надела калоши и принялась мыть полы на ничейном пространстве, то есть общем, кухни, ванной, коридоров, которых было аж три.

День проходил незаметно. Если кто-то выходил из какой-то комнаты, то натыкался на очередной Мусин совет: «зонтик не забудь» или «скользко – осторожно». Или «помирись с Лелей, она – девочка хорошая».

Муся знала о жильцах своей квартиры всё. Это был ее мир, она знала его в мельчайших подробностях, и за это жильцы к ней относились сложно.

Для молодых – она не существовала, для людей постарше – представляла некоторую опасность, потому что иногда советом бесцеремонным и бестактным могла ввести в стопор, в краску, в ругню и крик.

Чаще всего в свой адрес она слышала: «ты кто такая, чтобы мне советы давать? Уши вянут».

«Они у тебя вянут от заклепок», – не унималась Муся.

«Ты бы еще кольцо в нос», – советовала она.

На том и расходились по своим комнатам.

Жильцы весь день где-то находились, а приходили в дом с надраенным паркетом по всему периметру бесконечного коридора. Ванна и сортир тоже блестели, как и три раковины на кухне. А на плите квохтело и хлюпало что-то ароматное и зовущее к столу.

Муся и сама не смогла бы объяснить зачем, для чего она занимается ежедневно умыванием этого жилья. Висит же график ненужной бумажкой, Муся все делала сама. С утра. Ей это было легко и привычно – как суп сварить.

А соседи, все разом, делали вид, что не замечают её могучей услуги с этой «авгиевой» уборкой. Они спасибо Мусе не говорили. Мудрили, дескать, это её выбор, не претендовали помочь или хотя бы поблагодарить. Держались за свои амбиции крепче, чем Муся за швабру. Это бы ладно. Но когда они выходили по своей надобности на кухню, то сразу попадали под обстрел Мусиных советов.

Надеясь на общение, Муся не понимала, почему они разбегаются от неё, торопясь сделать свои дела на кухонном пространстве, исчезали.

– Костик, – Муся подошла к студенту, снимавшему комнату. – Неправильно кофе варишь. Здесь главное…

Но Костик, не дослушав, хватал турку, чашку и убегал. Муся не огорчалась. Возвращалась к своей кастрюле, включала газ под ней и начинала свое уникальное общение с травками, добавками и припусками лука и моркови.

Все жилье наполнялось сытными ароматами, сбивавшими с ног.

И тогда Муся, взяв телефонную трубку, говорила громко-громко в телефонную трубку – как бы разговаривая с какой-то подругой.

– Сварила вот чудный грибной суп, приходи. Не можешь? Ах, как жаль. Нет, пойду прилягу. Устала за день. Прилягу… до утра.

И это была как команда.

Как только Муся закрывала дверь своей комнаты и щелкала замком, квартира почти сразу оживала.

На кухню тянулись жильцы и, обмениваясь короткими приветствиями, наполняли пиалушки и чашки Мусиным супом и стыдливо укрывались в своих комнатах.

А Муся все слушала у себя под дверью, довольно улыбалась, и никто бы не посмел, глядя на доброе ее лицо, не сказать ей «спасибо». Но никто не хотел даже думать об этом, все разом доели суп и накрыли пустую кастрюлю крышкой. Все быстро исчезли, потому что боялись, что вдруг Муся выйдет на кухню и начнет давать свои советы. Уж этого люд здешний не выносил.

Муся вышла только в ночи. Она тщательно намыла кастрюлю, огромную, как бак и пустую, как человеческая неблагодарная стать.

Но Муся ни о чем таком не думала, она рада была, что суп съеден. И утром можно будет стоять за плитой, помешивая в кастрюле и накрывая благословляющим соседей, мудрым советом на день.

Пёстрая тетрадь,

28 октября 2020

Рыжина

Лямурная история произошла с Дмитрием. Совершенно безобидная и смешная.

Он познакомился с необыкновенной, исключительной рыженькой девушкой. Дмитрий почему-то имел мужскую слабость к такой вот пышной и яркой рыжине. «Ася», – девушка представилась, улыбнулась, и Дмитрий почти сразу утонул в зелени ее глаз. Он даже от рыжей копны волос как-то оглох, от счастья, и мельком подумал, что так не бывает. Таких совпадений, чтобы такая единая рыжая красота и разом – загадкой для него.

Ася оказалась умной и строгой девушкой, что тоже сильно импонировало Дмитрию и еще раз призвало его к восхищению такой неслучайностью.

Дмитрий не стал тянуть с предложением о замужестве. Ася согласилась, состоялось знакомство с родителями, в меру шумная свадьба и начало семейной жизни. Утром Дмитрий проснулся необыкновенно рано и потопал в ванную, потом на кухню, выпил холодной воды и понял вдруг, как он счастлив.

Когда он вернулся в спальню, то не сразу понял что происходит. На взбудораженных ночью подушках лежала коротко стриженная голова незнакомой, ну совсем чужой женщины.

Дмитрий ойкнул и тихонько подошел поближе к кровати. Стал вглядываться в черты нового лица незнакомки.

Женщина спала сладко, лицо ее было хорошо видно, и на нем ну ничего Асиного новоиспеченный муж не замечал.

Дмитрий вышел на кухню, выпил воды, умыл лицо под краном. И нерешительно подошел к спальне. Заглянул в щелку. Женщина в их постели спала так же безмятежно.

Дмитрий ошалело перевел взгляд на белое пятно. Ну, да. Это было невестино платье, он хорошо запомнил сложную его застежку, с которой с трудом справился.

Взгляд его устремился повыше, на зеркальный столик, на котором он, как в триллере, увидел рыжие кудри любимой. Он не сразу сообразил, что это был парик, надетый на шляпный болван головы.

Дмитрий испугался увиденного. Он не знал, как реагировать.

Он, уже не таясь, вошел в спальню. Подошел по пушистому мягкому ковру к столику с болваном и рыжими любимыми патлами на нем.

Дмитрий даже потрогал рыжую эту копну подмены и совсем не знал, что ему делать с этим неприятным для него открытием. Проехала, шумя струями, поливалка за окном.

Будто окатила Дмитрия холодной своей водой.

Глядя на болван в прическе, Дмитрий быстро нашел свои штаны.

Уже ничего не боясь – самое страшное с ним случилось, он шагнул на свежий утренний воздух. Розовый рассвет как бы подмигнул ему, подбадривая.

Он шел по улице и размышлял, что бы ему такого сделать, чтобы успокоиться.

Он уходил все дальше от дома, в котором остался остывать его домашний очаг.

«И какой же это очаг?» – думал Дмитрий. – «Обман и болван».

Он, как о сопернике, ревниво подумал об этом шляпном болване, который украл и напялил на себя всю идеальную суть о женщине в романтической голове Дмитрия. Надо было решать.

Когда Ася проснулась, и на сладкие ее потягушки она почувствовала поцелуй мужа между лопаток, на спине, потом на шее.

Дмитрий боялся смотреть на нерыжую свою жену, а вдруг она ему не понравится?

Но Ася ничуть не стесняясь, привычным уверенным жестом сняла парик с болвана и пристроила его у себя на голове. Даже в зеркало не посмотрела.

Дмитрий же, столь же решительным жестом, снял рыжие, теперь уже ненавистные, кудри и быстро швырнул их в окно. Там, по второму кругу, шумела поливалка.

Дмитрий протянул ошарашенной Асе руку и спросил:

– Ты кто?

Ася оценила шутку. И они пошли завтракать. А Дмитрий решил, что правильно все сделал. Начинать семейную жизнь с обмана и обидного болвана – не состоятельно.

А Ася думала, что как была права опытная блогерша, когда давала советы девушкам – дескать, клюют мужчины на рыжину.

И, вспомнив улетающий в окошко надоевший парик, она внимательно посмотрела на мужа, который с тем же вниманием разглядывал ее. И они вдруг разом рассмеялись.

Пёстрая тетрадь,

8 октября 2020

Встреча

Она узнала бы эту сумку из сотни других. Большая, серая, на маленьких скрипучих колесиках, она много раз ездила с ней, держа её за пристегивающийся длинный поводок на тугом карабине.

На верхней мягкой крышке рыжело приметное пятно, это когда-то она нечаянно пролила на нее йод, прижигая какую-то пустяковую царапину на пальце.

Сумка была привезена когда-то аж из Болгарии, и вызывала изящным своим видом зависть пассажиров. Лена даже чуть высокомерила, когда шла по перрону, скрипели только колесики, а сумка послушно тащилась на кожаном поводке за хозяйкой, как верная псина.

Но время по-своему расправилось со своими подданными, одушевленными, или нет – не имеет значения.

Сумка, увы, пришла в негодность, и как-то при случае Лена, загрузив ее вышедшими из моды своими нарядами, вывезла во двор и оставила подальше от баков, а вдруг пригодится кому-то. И вот пригодилась. Сумка прожила какую-то свою параллельную жизнь, и вот встретились. Лена стояла на переходе, сумка была как раз перед нею.

Знакомый поводок держала вовсе не старушка, а молодая женщина, перепачканная краской. А в сумке виднелись рулоны обоев.

Сумка была крепко нагружена, и колесики её панически повизгивали.

Знакомое йодное пятно уже было едва заметно. Сумке сильно досталось за эти годы, и ее чужеземность сильно поблекла. И тем не менее, это была она.

Ленка даже улыбнулась, не сумке конечно, а скорее своим воспоминаниям, связанным с путешествиями с ней.

Загорелся зеленый свет, и сумка заскрипела по переходу и свернула налево, послушно на поводке.

Лене нужно было в другую сторону, по срочному служебному делу. Она несла и торопилась доставить кому-то какие-то печатные тексты.

И вдруг, непонятно почему, Лена остановилась, села на лавку и почему-то расплакалась.

Встреча с сумкой не показалась ей глупой, а наоборот – встала каким-то наглядным упреком, комментарием наглядным её жизни.

Вот так послушно, как сумка на поводке, она катилась за тем, кто держал и тянул с силой ее за поводок. Такой была строгая мама, орущий муж, равнодушные дети и начальники на службе.

Каждый хватался за ее послушность и волок в нужную сторону, и грузил тем, чем хотел.

Она, хоть и скрипела, но ехала.

И почему-то образ послушной сумки как бы ущипнул Ленку больно, и за нос.

Она вскочила с лавки и побежала в ту сторону, куда исчезла её бывшая собственность.

Ей показалось, что если она не догонит и не вызволит из рабства скрипучую старую свою подружку, то не будет в ее жизни ничего. Совсем.

Ленка почти бежала по проспекту, пока впереди не увидела маляршу.

Та шла, не спешила, ела какой-то бургер. Наверное, обедала. Но Ленка не постеснялась и остановила её.

Что она ей говорила, что такое объяснила, но покоренная её горячим монологом и некоторой достойной суммой денег, она уступила Ленкиным стонам и слезам.

Она хватким движением вынула из сумки тяжелые рулоны обоев, связанные накрепко шпагатом, и банку белил. После чего вытряхнула из сумки всякий мелкий мусор, вручила ее Лене. И пошла равнодушной поступью дальше.

А Ленка, защелкнув мягкую крышку с рыжим пятном, взяла в руки стертый трудовым стажем поводок и пошла домой. Совершенно не думая о нужности файлов, которые ей были доверены начальницей.

Она шла и думала о том, что ничего в этом мире навсегда не пропадает. Поскольку каждая вещь – это воплощенная, кем-то реализованная, мысль. Забота о ком-то и желание сделать что-то, честно и красиво. И чтобы пригодилось.

Всё, что выдает жизнь полно осмысленности и нужности для чего-то. Все было для нее, Ленки. Существовало в параллель, но сообщалось необъяснимым образом.

Вот и сумка – вернулась от своей привязанности, хоть Ленка и понимала, что приписывает старому этому «чемодану» чуждые ему слабости, но ей хотелось думать, что не бывает таких случайных совпадений. Вот так, на переходе, зеленый свет подарил целый аккорд лучших эмоций – коих она уже не переживала давно. И еще она вспомнила, что не сама выносила эту сумку из дома, а отдала чужому человеку – электрику, который чинил что-то в их доме. Отдала, с каким-то барахлом. Мастер потом сумку вернул, но она ее не приняла, и ее электрик унес.

И вот – на тебе, что за причуда случилась. Ленка унесла сумку в ванную и тщательно намыла её со всех сторон. Поводок протерла отдельно спиртовой салфеткой. А потом подвесила ее сушиться на балконе, колесиками вверх, которые Лена смазала машинным маслом.

Если бы строгий хозяин, муж Сеня, спросил её, зачем она занимается такой ерундой, то Ленка бы не ответила внятно. Но, любуясь рыжим йодным пятном, ставшим более ярким и заметным, Ленка чувствовала в себе горячую убежденность, что она всё делает правильно. И с этим пониманием важности всего происходящего на душе, Ленке стало легко и необременительно.

Будто отдала старый, тяжелый долг. И приобрела какое-то независимое, тайное знание. И оно тоже теперь навсегда с ней, как сумка, сохнувшая на балконе колесиками вверх, пристегнутая на бельевой веревке. Крепко, и как бы в доказательство, что ничего в этом мире не исчезает.

Все с нами. Без всякого исчезновения.

Пёстрая тетрадь,

29 октября 2020

Краснодеревщик

Столяр Степан был в душе краснодеревщиком. Он, сколько себя помнил, представлял, что он мастерит изысканную штучную мебель, неповторимую.

Но жизнь сложилась своенравно, и по её причуде Степан преподавал уроки труда в школе, а в свободное от работы время столярничал по мелочам и делал табуретки, по просьбе заказчиков. А таких у Степана было очень много. Слава об его изделиях, то есть табуретках, пронеслась по городу. Степан будто бы обладал каким-то секретом в производстве этих самых табуреток, что делал он их какими-то легкими, удобными и устойчивыми.

В школе дети обожали уроки труда, потому что учитель, Степан Ильич, молча сколачивал за время урока низкую скамеечку или детский стульчик, разрешал взять его изделия домой. На радость детям и их родителям.

А еще он никогда не ругался, ставил всем «отлично» и легко отпускал с его урока, если его просили.

Степа вообщем был своей жизнью доволен, потому что рано понял, что лучше довольствоваться тем, что есть, а не терзаться ненужными искушениями.

Но искушение такое у Степана было. Никто о нем и не догадывался. Степа мечтал сделать секретер из драгоценной какой-нибудь породы дерева. Сделать самому, как у старых мастеров – и бюро, и ящички, и обязательно какой-нибудь свой секретик встроить. Ведь на то он и «секретер». Но мечта эта всё отодвигалась временем. ПТУ, армия, семья. Взросление детей и сложности в семье отнимали силы, желания. И мечта о секретере все блекла, отлетала и появлялась иногда, перед сном, тревожила Степу своей укоризною и неосуществимостью.

Но жизнь постепенно налаживалась.

Главное, дети уже занялись своей жизнью и делами в ней, тоже своими. Жена Варя пропадала при первом внуке, а Степан вдруг робко подумал, что он может приступить к реализации своей мечты.

Он даже купил тяжелый том книжный об истории старинной мебели и справочник краснодеревщика.

Делать он решил в гараже, все равно он пустовал, Степан давно отдал машину детям, ему совсем это было не интересно. Он уже начал наводить справки, где и как достать нужно дерево. Делал свои самодеятельные чертежи. И все ему казалось доступным и легкоисполнимым.

Дело продвигалось. Днями Степан торчал в гараже, стрекотал токарный станок, трудился на верстаке. В гараже появился устойчивый запах стружки.

Настроение у Степана было поначалу лихим и азартным. Но после многих недель упорных работ, он получил в результате вместо секретера многоэтажную табуретку с ненужными ящичками и странной скамейкой сбоку. Если учесть, что этот, так называемый, секретер был рассчитан на полный человеческий рост, и бюро замышлялось, чтобы стоя писать нужные автору записи, то получилось у Степана громоздкое страшилище без названия.

Степан сильно огорчился, разобрал его быстро-быстро на детали и стал думать и размышлять, что он сделал не так. Он еще раз стал разглядывать картинку с желанным бюро, всё было просто. Вот ящички, доска для письма. Все это он сделал. Но соединить не смог.

Что-то здесь было не так. Все детали – по замерам. Всё должно было соединиться в абсолютную красоту.

Но доски не сдавались и в красоту не хотели уперто превращаться.

Степан решил сделать перерыв. Освежить отдыхом свою мечту, начались занятия в школе, и его отвлекли табуретки и скамеечки. Но в душе он не успокоился.

Уверенность в том, что он соберет свое бюро-секретер делала его жизнь интереснее и как-то чуть таинственней для окружающих.

И жена это заметила. Особенно странной улыбки отца испугались дети.

«Может, у него женщина?» – сразу обвинила жена.

Но сыновья успокоили и стали присматриваться к отцу, чтобы понять что с ним не так. Наконец они обнаружили тайну гаража. Они пришли на запах свежей стружки и увидели ужасную тайну отца. Неуклюжий стол с ящиками, тяжелый и нескладный, занимал половину гаража. Был высок, тяжел и некрасив.

Сыновья как-то, от любви к отцу, уловили истинное стремление его и поняли, что хотел сказать отец о себе этим бюро-нескладехой.

Сыновья были ребята с пониманием, и деньгами. Они не стали утруждать себя вопросами к отцу. Любовь, все знают – это поступки.

И они поступили по своему разумению.

Когда Степан Ильич пришел на выходные в гараж, увидел то, что привело его в тупое недоумение. Он сел на собственного изготовления табуретку и молча смотрел, не верил глазам.

Прямо перед ним стоял уникальной работы секретер. И бюро, и столик с ящичками. Все – как ему думалось и мечталось. Всё было покрыто темным лаком и от этого было еще недоступнее в своей красоте. Степан вскочил со своей табуретки, она даже опрокинулась оскорбленно, подошел к дивной этой мебели и стал, едва прикасаясь, бережно выдвигать ящички. Один за другим. Воплощенная кем-то его мечта стояла здесь, в гараже, и должна была радовать его. Но этого не случилось.

Степан потрогал с уважением поверхность бюро, обнаружил под ним старательный тайничок – всё как он представлял и хотел. Но его что-то огорчало все больше. Каждую минуту он физически ощущал, как что-то теряется им навсегда. И приходит горьковатое осознание чего-то уже непоправимого и тяжкого. Он понял вдруг, что никогда не сможет создать такую роскошную красоту. Вещицу, которая через века предъявила своего творца, гордясь тем, что ее так тщательно составили, выстрогали, выпилили, всё это с необыкновенным знанием, умением и вкусом.

И тут Степан тяжко выдохнул – и сдался. Сдался этой красоте, мастерству, которое было никак необъяснимо.

И дело было не в качестве досок, резьбы и рубанка.

Дело было в каком-то другом знании, умении высшего регистра, которое не могло быть по какой-то причине, совсем недоступно Степану Ильичу.

Он, конечно, огорчился этому мудреному открытию, но не стал злиться на сыновей, которые так хотели его порадовать.

Степан еще раз погладил темные лаковые бока шедевра и вышел из гаража.

Больше он туда никогда не заходил.

Пёстрая тетрадь,

29 октября 2020

Посыльный

Она как-то не сразу разглядела этот город. Все металась по чужим улицам его, по длиннющим мостам его, по бесконечности центральных проспектов.

Он не радовал её, а только утомлял расстояниями, особенно – безликими и безымянными для нее районами.

Но время шло, и город перестал ее раздражать, она поселилась в центре и уже иногда выделяла архитектурную привлекательность некоторых строений. Пока – только на своей улице. Хотя улице этой, узкой и длинной, всегда не хватало солнца, луны и звезд. Даже на ее высокий этаж они с неба низкого тяжелого заглядывали в комнату к ней очень ненадолго.

Поздней осенью она старалась не выходить лишний раз на улицу. Лишь за продуктами. Серый короткий день, и дождь в нем, придавали лишнего уныния в ее и так хмурной нрав. Она почти всегда была недовольна всем, что попадалось ей на глаза, будь то чья-то раскормленная городская собака или шумный чей-то ребенок. Она старалась побыстрее покинуть то место, где досаждали ей гуляющие по праздной глупости своей люди. И вечерний полумрак, по которому она тащилась домой с тяжелой сумкой с картошкой и другим продовольствием, которого должно было хватить на недели. Она перебирала мелкие свои и привычные мыслишки и желания глядя вперед, в сторону своего поворота во двор. Он легко узнавался даже издалека, по двум гранитным бесполезным столбикам у ворот. Кто-то их вбил, наверное начиная осуществлять свой великий замысел, но что-то помешало этому – то ли революция, то ли любовь, то ли нездоровье. Замысел остался в недоумении, двумя гранитными столбиками, и она иногда налетала на них по своей рассеянности и пугалась их.

Но сегодня вместо мрачных столбиков в ее глаза причудливо и неожиданно вплыла синева. Пятно ее приближалось и оформилось в огромный букет неожиданных здесь васильков. Букет из них был размеров для ведра. Ни одна ваза его бы не вместила.

Васильки были особенно головастыми и красивыми. Их окружала плотная кружевная упаковочная бумага. А они будто старались вырваться на волю, и из её ненадежных объятий с ленточкой, и из рук мужичка – рассыльного, который нес эту красоту по нужному адресу, задрав голову вверх и считывая нумерацию домов.

Он неторопливо приближался к двум гранитным столбикам, остановился, сверяя адрес.

Она, непонятно зачем, ускорила шаг, будто боялась, что этот мужичок исчезнет, вместе с этими неожиданными пришельцами в этот фиолетовый ноябрь, полевыми васильками.

Она сравнялась с мужичком и поняла по тому, что он набирает код входа – они идут в одном направлении.

Она остановилась, глядя на эту экзотику в руках чужих и вдруг поняла, что с трудом удерживает в себе желание в искреннем порыве погрузить лицо в этот синий дым, и не отнимать.

Она даже почувствовала росную их свежесть.

Но мужик пнул калитку, и мимо ее лица проплыла чужая красота. Букет был такой широкий, что был виден из-за спины разносчика. Он вплыл в их дворик и как бы раздвинул его, расширил и осветил.

Она стояла и смотрела, и радовалась тому, что есть на Земле человечек, который придумал, определил и составил эту цветочную роскошь. И порадовалась, что сделать ему это никто не помешал, как когда-то в замысле с гранитными столбиками.

Она пошла на всякий случай за цветоношей, чтобы убедиться и успокоиться, что он дошел, не споткнулся и не выронил эту васильковую тяжесть.

Хотя, подумалось ей, а вдруг это случилось бы, и он упал, и выронил, уж она бы успела подхватить эту небесную красоту и хоть пару секунд ощутить её приятную тяжесть, и ушла бы прочувствовать счастье той, кому несли это в знак признания или извинений, или с каким-то другим подтекстом. Все одно – это было замыслено только в радость.

Но мужичок с букетом проследовал в следующий двор и пошел себе дальше. Двориков этих маленьких было аж пять. И она не пошла за ним. Стыдно было подсматривать. Но она вдруг поняла, что эти цветы, хоть и проплыли величаво мимо нее, но оставили в ней такое сильное впечатление радости, брызгами причастности к чему-то цельному, надежному, которое всенепременно взглянет синевой васильковой и окрасит осенние печали и будни.

И еще она подумала, что такое может случиться с ней даже в таком привычном и скучном месте, как тертый её дворик с ненужными никому гранитными столбиками. О которые она раньше только шишки набивала.

И еще ее почему-то покорила странность происходящего. Рядом не было ни одного цветочного магазина, а в той стороне, откуда шагал посыльный, там их вообще и быть не могло. Холодная музейная зона. И это открытие обнаружило в ней тревожное предчувствие. Тревожное и радостное, как обещание, которое обязательно исполнят.

Пье-де-пульная тетрадь,

2 ноября 2020

Победитель

Иногда по ночам он вырывал ее из сна громким международным звонком.

Звонил по старинке на стационарный телефон и говорил долго и эмоционально часами.

Она рада была слышать милую его картавость, знакомую еще с молодых лет.

Картавость, беззащитность исходившая от нее, вздергивали ее внимание к текстам, которые он произносил. И они были знакомы ей, и даже привычны.

Очередная жена, развод, потеря из-за этого квартиры и главное – инструмента, очередного пианино. Ни одной из жен пианино не было нужно, но флаг вредности они держали крепко, и обирали его, что называется, до рояля. Да, первой жене достался роскошный его рояль, купленный по дешевке и по случаю в каком-то Доме Культуры.

Он так и переехал к нему в дом, с грязной клубной сцены – на натертый паркет его гостиной. Рояль стал его рабочим инструментом, потому что Александр был композитором с профессиональным консерваторским образованием, и подающий надежды.

Но надежды им подавались очень долго, и поэтому жены уставали ждать его сочинения и возможных гонораров за него. И они его выгоняли. И оставляли рояли и пианино себе, как компенсацию за недоимки с самозванца от музыки.

Она одна знала, что после потери, в очередной раз, жены, дома и инструмента, Александр, в одиночестве и горе, писал свои коротенькие шедевры. Она была его первым и единственным слушателем, потому что в перерывах между семейными дрязгами он жил у неё. Спал на узком кожаном офисном диване и часами просиживал за «Рёниш», пианино этого уже нет, как и страны, которая его производила.

Они могли подолгу сидеть на кухне и попивать водочку из тяжелых хрустальных стопочек. А на закуску он всегда любил горячий суп с нежными фрикадельками. И пока он жил у нее, суп этот стоял постоянно в кастрюле с торчащим половником.

Но он не был любителем поесть или много выпить. И то и другое было ему неинтересно.

Он ел и пил только в перерывах. Всегда нехотя отрывался от клавиатуры. Но если они садились вечером за супчик, он поведывал странную свою обиду на последнюю из жен, и все спрашивал: «Ну зачем ей инструмент? Мой! Он – мой. Я без него не могу…».

А она терпеливо пыталась внедрить в его голову мысль о том, что пианино остается в доме, залогом на его, Александра, возвращение.

Они так подолгу говорили на кухне, потом он шел на свой диван, а она – к себе. Так они дружили. Но никто, конечно, не верил в эту дружбу. И были, возможно, правы.

Она всё-таки чуток была влюблена в его эпатажность, в его умение носить длинное черное пальто, и смокинг с концертной бабочкой.

Его картавость выдавала в нем некую нерусскость. А уж то, что вся комната его и диван были завалены нотными листами, с непонятными на них знаками, только прибавляло в ней тайного восхищения к недосягаемому для нее человеку.

Но однажды все изменилось. Его сочинение заметили, он был приглашен на студию звукозаписи и на киностудию. И случилось так, что женился на иностранке и жил уже постоянно за рубежом.

Иногда звонил не очень трезвым и рассказывал какой у него дом – он построил. И наконец, опять у него рояль. Красный красавец. Он даже грозился прислать фотографию.

Жена у него была на этот раз китаянка или кореянка. Но о ней он говорил мало.

Сообщил только, что родила она ему дочку.

И все, пропал на много лет.

А потом вдруг – ночной международный. И опять:

– Как ты была права. Ты меня предупреждала. Ушел я.

– А рояль? – без всякого интереса спросила она, потому что знала дословно ответ.

– Рояль – у нее. В доме. Мне некуда его поставить…, – признался он с горечью.

И грозился приехать, и просил разрешения у нее пожить.

Она разрешила. И подумала, что надо пригласить настройщика.

Ей было очень жалко бездомного музыканта Александра. Но еще больше ей было жалко красный рояль, который некуда было поставить.

И нельзя было ему это объяснить. Она вздохнула и набрала телефон настройщика. Открыв крышку своего пианино и подмигнула ему:

– Дружок твой приедет. Готовься. И начнется наша настоящая жизнь.

Она-то знала о настоящей жизни всё. Понимала о ней крайние лучшие проявления. Это когда ты у себя дома, все дела делаются под звуки живой, совсем живой, новорожденной, можно сказать, музыки.

И вся серость из жизни уходит, а остаются беседы по вечерам, за столом. И дышит на нем горячий суп.

Последний звонок его был спустя год. Он звонил и долго, и увлеченно рассказывал о новой своей музыке и о Музе к ней.

Он женился в очередной раз. И все бы было ничего, но убила ее мимоходная информация, что он был в их городе на Новый год, но до нее так и не дошёл.

Она и это ему простила. Все победила приятная его картавость.

Пье-де- пульная тетрадь,

3 ноября 2020

Звуки

Она долго не могла понять, чего не хватает ей в этом старинном особняке в центре города, куда она перебралась за огромную доплату из блочной многоэтажки.

А когда поняла, то сильно удивилась.

Ей не хватало в новом жилье ее звуков. Да, звуков, которые она, прислушавшись, не замечала, и которых вдруг так заметно ей стало не хватать в толстостенном новом ее жилище.

Все звуки жизни не приживались здесь, а стеклопакеты уберегали слух и от возможного шума с улицы. Была в комнатах какая-то неживая, тревожная тишина.

На кухне не слышно было слегка скрипуче-напряженного гула лифта. Который всегда, предупреждая, оповещал её о возможном госте. Желанном, или не очень.

Всегда было ей хорошо слышно, когда лифт останавливался на ее этаже, а он был последним, разъезжались как-то по-музыкальному его двери. А дальше она слышала шаги. И по ним узнавала, что кто-то удостоил её визитом. На площадке была всего одна квартира.

И теперь, сидя в бездонной тишине нового своего жилища, она понимала, что ей не хватает приглушенного хода лифтовой кабины, которая каждый раз сулила невнятную надежду – а вдруг?

Но «вдруг» не случалось несколько лет, и она, наконец, решилась на смену дома, смену адреса.

Засесть себе в основательном доме со стенами, как в крепости, и попросить у этих стен защиты от ненужных надежд, на возвращение в мир, который она почему-то потеряла. Но ей удобнее было думать, что это мир потерял её. И пусть теперь ищет ее, единственную и неповторимую.

Но мир не заметил ее отсутствия в нем, а отнесся к её уходу в никуда легкомысленно и поселил ее в новый дом с нерожденными еще в нем привычками. И она послушно согласилась и стала жить в новой этой беззвучной жизни.

Во всем здесь была изоляция. На калитке – код, на воротах – тоже, а уж в парадную – аж три, и еще один ригельный замок, чтобы никто лишний не вошел, ключи имелись только у счастливых жильцов.

У всех на площадке были тяжелые металлические двери, какого-то блиндажного вида, и за ними – тишина, как будто никто и не жил за этими хмурыми дверьми.

Она открывала часто у себя окно настежь и вбирала тогда слышимые звуки, ее радовали даже зловещие крики ворон. Дети природы.

Но ничто ей не могло заменить любимый гул поднимающейся кабины лифта. Без него невозможно было даже уснуть. У себя на старой квартире, она легко засыпала, когда слышала, как из поднявшегося лифта выходил ее сосед, таксист. И тогда можно было уже засыпать спокойно. Все как бы были дома.

Она никому даже не рассказывала об этой странной привязанности ко звукам прежнего жилья.

Ее бы не поняли и приписали бы вычурную оригинальность – и желание повыпендриваться.

Поэтому она стала вслушиваться в этот новый дом, чтобы обнаружить в нем свой звук, его струну, которая приручит и, как пропуск, предъявит через звук этой струны свою уютность и надежность.

Для начала она сменила звонок, ввинтила в дверь странную ручку, которой нужно было стучать. Правда, это была стилизация под старину, но ей нравилось. Громкий резкий звук звонка ее пугал и тревожил.

Но и к деликатному стуку этой дверной ручки она не могла привыкнуть. Она ее плохо слышала, а может, ею пока не пользовались. Гостей она не ждала.

Утром она выходила на кухню, варила себе кофе и при варке включала над плитой вытяжку. Она тоже гудела, но никаких надежд не внушала, а очищала воздух, который и так был прозрачным и свежим. Только аромат кофе трубил в нем, и она выключала вытяжку. Она убивала атмосферу, к уюту которой так стремилась она.