Читать онлайн Осколки реальности бесплатно

Жизнь идет своим чередом. Кисея восходов сменяется кровью закатов, из ледяных снегов рвутся к солнцу подснежники, которые скоро закутают деревья в зеленое марево клейких молодых листочков. Потом веселая летняя зелень позолотится мудростью осени, чтобы на закате года накинуть на себя морозную шубу. Так и жизнь моя, равно как и всех других людей, восходит из робких проростков детства к беззаботной салатовой юности, осознанной взрослости и, наконец, к седой старости.

Сейчас я пребываю как раз на переходе между дорогой молодости к дороге зрелости, и это удивительное время, полное еще не угнетенных опытом впечатлений и первых самостоятельных поездок на неустойчивом одноколесным велосипеде умудренности. Об этих впечатлениях, прошитых золотыми нитями опыта, хочется рассказывать и рассказывать. И если читатель не мастер излагать слова воробьями устной речи, то отпускать их на волю пескарями слов гораздо сподручнее, и это плаванье принесет свои результаты.

Писать я начала еще в подростковом возрасте, с головой окунаясь в фэнтезийное графоманство. Потом эльфы и драконы доросли до школьных сочинений по русской литературе. Их учительница зачитывала перед всем классом как пример для подражания, в то время как я заливалась одновременно краской смущения и удовлетворенного самолюбия. Потом был сдан ЕГЭ с высоким баллом, после которого меня ждал художественный институт. В процессе обучения там слова плавали только в морях конспектов лекций. Рыбы пока лежали икрой на дне подсознания.

Когда свободного времени стало больше, я снова принялась писать. Вначале это были сплошь коротенькие тексты на абзац-полтора. Со временем я перешла на тексты чуть подлиннее, но все равно миниатюры. С ними я предлагаю читателю ознакомиться в этой книге, а также с иллюстрациями к циклу миниатюр «Морские сны». По семейному преданию, карандаш я взяла в руки раньше ложки, что и определило мою дальнейшую профессиональную судьбу. С пяти лет я занималась рисованием с женщиной, в свое время закончившей МГХПА им. Строганова. У нее я занималась вплоть до одиннадцатого класса. Следом пошли курсы по подготовке к поступлению, и в результате я поступила туда же, где училась моя любимая преподаватель. Учиться было сложно, в жертву успеху пришлось принести бо́льшую часть сна, но оно того стоило. И теперь я рисую такие же, как мои тексты, небольшие картины.

Мне хотелось бы в будущем написать красками по холсту и символами на клавиатуре большие картины и большие косяки рыб. И это непременно сбудется. Надеюсь, дорогой читатель не растеряет к тому времени интерес к моему творчеству, и я буду обладать честью показать ему и книгу, и выставки.

С любовью, Катя Молодых

Зарождение эго

Когда-то давно она разбилась на тысячу тысяч осколков цветного стекла, хрустальными слезами их пыли оплакивая никогда не случившуюся целостность. Много раз пыталась собрать эту сверкающую груду во что-то единое, неважно во что – витраж или бра – лишь бы не чувствовать разобщенности с частями собственного «я». Но раз за разом, год за годом ничего не получалось, и горстка осколков так и оставалась горсткой осколков. Из них творили удивительные вещи посторонние мастера-витражники, иногда не гнушаясь расплавить стекло и выдуть из него фигурку, только им и угодную. Она не имела мнения на этот счет и свободно позволяла лепить из себя все что заблагорассудится, отдаваясь целиком в руки мнимо близких людей. И рассыпаясь снова на сапфировые дюны стекляшек за неимением собственного клея, на котором они держались бы.

В этот день она шла по набережной, над которой нависла серая подушка кучевых облаков. Они лениво поплевывали на прохожих моросящим дождем. Настолько слабеньким, что он был неспособен смыть капли пота, куда более массивные, чем сами капли дождя. Воздух и сам, казалось, потел туманной сырой взвесью. И капли эти, выступающие на атмосферной шкуре, были пресными из-за усталости от неописуемо мучительной жары последних дней. Как при слишком активных тренировках в тренажерном зале пот теряет свою морскую соленость.

Она тоже успела растерять всю горечь утренней прогулки под остывающим августовским солнцем. Тогда уши были прижаты к голове большими наушниками цвета младенческой пяточки. Из них в душу лились потоки скандинавских традиционных звучаний, с дрожью в голосе варгана считая ее сердцебиение. Оно часто обгоняло темп музыки и догоняло темп быстрых, бегущих шагов. Направив ее в маленький парк недалеко от дома, ноги понесли ее в сторону опушенного чертополоха, чтобы сделать на фоне него тоскливые селфи. Еще долго она не решится публиковать их в социальных сетях, и без них изобилующих ее автопортретами. Надо бы написать свой собственный портрет, но так сложно преодолеть баррикады собственной прокрастинации со знаменами лени на флагштоках оправданий.

Так больше нельзя. Она шла, ежась от холода раннего утра, и точно знала, что может гораздо больше, чем делает. Это было не бесстыдное желание собственного совершенства, это была спокойная уверенность, что пора набирать обороты жизни. Ей же гораздо лучше живется, когда вообще нет свободного времени. Обычно она посвящает его жалости к себе. Но это уже отжившая часть, песок, а не хрусталь, которому больше нет места в ее жизни. Теперь пришло время стать ураганным ветром и вычистить свои осколки от непрошенных и ненужных крупиц.

Ведь чтобы собрать витражную скульптуру собственного эго, нужно избавиться от всего мусора, который уродливыми пупырышками покроет совершенное изделие. Она уже начала его склеивать из имеющихся кусочков стекла. Вот этот бирюзовый, как поверхность моря над белым песком дна, – цвет зеркал ее души, ее голубых глаз. Душа нередко меняет цвет от серого до голубого в зависимости от погоды внешних условий среды. А вот эти мелкие красные кусочки станут сердцем скульптуры, полном страсти и нежности. Мелкие осколки кораллового цвета станут кровеносной системой ее существа. Фиолетовыми будут виться перья начинающего свое формирование феникса, изумрудно-зелеными каплями будет ее доброта, а светло-желтыми – способность любить. Прекрасная скульптура получается. Полная застывшего порыва, верности себе и преданности окружающим, горящая бликами своего дела и отбрасывающая солнечные зайчики веселья на все окружающие острые углы. Осталось только смахнуть ненужный песок лени и промыть осколки в хрустальной воде слез. Которых не видно за крупными каплями пота и легкой влагой моросящего дождя, за тоскливым бряцаньем варгана и сильными партиями скрипки.

Круговорот жизни

Ты умрешь, и я умру.

Хочешь, жди, а хочешь – нет.

По стойке «смирно» ляжешь во гробу,

Червякам привет.

Корнями деревце обнимет

Падаль сердца в сетке ребер

Веткой хрупкой нагло снимет

Со свода неба пару ведер

Звезд.

Чтоб на богатство их сияний

Купить полста простых свиданий,

С концом известным и приятным,

В тугом объятьи юных

Пезд.

Резинка пару раз порвется,

Два раза подарив отцовство,

Жена три раза разведется,

Чтобы, скрывая лет уродство,

Жалеть о старости без мужа,

И доживать года тихонько,

Пока не поцелует Стужа

В последний раз. Легонько.

Чтоб Садовод на облаках

В компосте жил твоих гниющем

Погадал на семенах,

Взрастил из них и сад цветущий.

Замки фантазий

Обрывки красивых предложений треплются на бельевой веревке бодрствования под порывами ветра тревоги. Ни одному из них не суждено превратиться в законченное предложение, а им, в свою очередь, – в полноценный связный текст. Не потому, что отсутствует выкройка какой-либо идеи, которую ему должно выразить. Просто нитки логики и последовательности обрываются под шквальными порывами беспокойства. Неподходящие метеоусловия души для чего-то хотя бы некачественного, но законченного, чем можно было бы прикрыть сердечную наготу.

Сухие лаконичные мысли скатываются в невесомые шарики перекати-поле, романтичные по своей форме и совершенно бесполезные по сути. Совсем скоро они взмоют ввысь на гребнях восходящих воздушных потоков надежд, которые перенесут их в совершенно новые земли пробуждения после нервного потрясения, чтобы бросить вниз с высоты нескольких тысяч метров какого-нибудь нафантазированного развития ситуации. Придуманный исход кризиса, в этот раз семейного, может быть каким угодно, но проживать альтернативные, выдуманные лихорадочным, не способным уснуть сознанием истории, счастливые или трагичные, все же приятней, чем разбиваться о твердь неопределенности на множество не связанных друг с другом прутиков.

Столкновение души, падающей с высоких хребтов безумных фантазий о чем-то конкретном и понятном, с поверхностью этой неопределенности превращает эту душу в лучшем случае в лепешку, которая может стать отличным коржом для торта нового начала. В худшем же человеческое «я» превратится в кровавое месиво, непригодное даже для приготовления плохонького фарша из-за высокого содержания в нем отходов жизнедеятельности этой души. А они присутствуют в каждом, даже самом чистом и прекрасном сердце. А в иных случаях счетчик Гейгера рядом с ними голосит сиреной, предупреждая о смертельной опасности. Котлета из токсичного человека с таким радиационным фоном непригодна для пищи. Поэтому разбившиеся о твердь неизвестности души не станут пищей для будущих поколений.

Разбиться о неизвестность так же просто, как об асфальт, если падать на него с высоты, превышающей два человеческих роста. Поэтому не стоит выстраивать замки фантазий слишком высокими и роскошными, если размер вашей души соответствует крестьянскому сословию. Одноэтажного сруба для переживания периода неопределенности будет вполне достаточно. Ведь бесполезно и даже опасно воображать себя опытным альпинистом и лезть вверх по пятисотметровому обрыву без страховки, если предыдущий опыт покорения вершин заключался в лазанье по детской скалолазной стенке над бассейном. Нужно соразмерять свои силы даже в построении утешительных фантазий, чтобы удар о неизвестность не оказался фатальным.

Сейчас я ничего не могу сделать для разрешения семейного кризиса. Остается только ждать. В моей власти только выжидать так, чтобы не разбить саму себя.

Магия перевоплощения

Пока я умираю, кто-то живет. И наоборот: пока другие прощаются с жизнью, я только ее приветствую. Так повторяется изо дня в день, из года в год, оплетая своей магией перевоплощения все большие дела и маленькие делишки, до коих дотянется. Вот утром я устраиваю поминки по безвременно почившему ошметку души, а вечером праздную его воскрешение, поздравляя себя стейком и вином. После чего иду пробуждаться и весело жить в царстве Морфея, где солнце садится на востоке и встает на западе, с тем чтобы утром уснуть под звон будильника и смотреть скучные сны про размеренную до тошноты и предсказуемую до зевоты реальность. Сюжет ее настолько неинтересен, что засыпаешь под него невольно, успев только напоследок порадоваться предстоящим приключениям в мире снов. Мне приснится поиск брода в Стиксе и сбор туристических монеток с его дна, чтобы расплатиться ими с шахтерами, чтобы те пробурили лаз на поверхность. Хватай Персефону да беги устраивать весну посреди осени, чтобы стены домов сумасшедших на берегу Средиземного моря потрескались от количества обезумевших греков внутри. Но чтобы они были послушными и безобидными, перед сном нужно перекусить, а чтобы было чем, нужно уснуть утром на работу, где со скрежетом старого несмазанного часового механизма отсчитывать минуты до очередного просыпания в сон. Ах, скорей бы вечер.

Гипогликемия

Иногда близко лежишь к близкому человеку и получаешь крепкие объятия в ответ на крепкие объятия. В животе не порхают стаи бабочек, по спине стада мурашек не пытаются спастись бегством от хищника-возбуждения, сердце за ребрами бьется со спокойной размеренностью часового маятника, отсчитывающего ровно столько секунд, сколько содержится в одной стандартной минуте – без ускорения своего темпа по причине ненужных липких фантазий. Только по извилинам пульсацией ленивого гейзера разливается звук дыхания этого близкого человека. Сон же не торопится заполнить мозговые русла собой, но они и не намочены мутными водами тревог и страхов. Тело лежит, руки обхватывают спину друга, уши ждут, когда ритм и глубина его дыхания выдадут, что их владелец наконец провалился в кроличью нору Морфея. Проходит немного времени, и вот в конце концов твое сознание остается единственным бодрствующим сознанием в комнате, теплые струи дыхания спящих вокруг товарищей укутывают которое в уютную перину благодарной радости.

Но проходит еще немного времени, и вот разум уже не нежится в пуховых подушках чужих сновидений, которые понемногу, совсем незаметно, успели затянуться висельной петлей на горле спокойствия, растянуть тело расслабленности на дыбе отчаяния, высечь хребет веры в себя восьмихвостой плетью самобичевания. Прошлые обиды устраивают государственный переворот, после репрессий которого здоровая часть самосознания предпочитает, лежа ниц, облизывать пятки новых властителей, ведь столкновение языка с пяткой куда приятнее столкновения хрупкой лучевой кости с ней же. Кости дробятся в испанском сапожке последней коллекции модного дома саморазрушения. Дыхание хрипит брошенным в воду раскаленным добела клеймом, уже красующимся у тебя на месте радости и счастья в сердце. В силках чужих вздохов и выдохов собственные вздохи и выдохи корчатся в кабаре слез, где каждый взмах ногой – это взмах мокрыми ресницами, каждое оголение грудей – это оголение голосовых связок, не рождающих звука. Правильно. Друзья же спят.

Можно попробовать перевернуть тело на другой бок и закрыть глаза, заставив себя дышать так, как дышат те, которые рядышком, такие трогательные, спят. Но уровень глюкозы в крови столь низок, что видно самое дно кроличьей норы Морфея, а населено оно отнюдь не бабочками и даже не стадами газелей. Сине-зеленые округлые твари шарами пытаются задавить тщедушное тельце смотрящего кошмары, как шары давят кегли в боулинге, зеленые нити слизи затягивают тело в кокон, чтобы лишить возможности убежать от огромных шаров цвета грязного моря. Запах серы, смешанный с запахом давно стухших яиц, которые здесь же булькают в провалах последних рациональных пластов сознания, заставляет по слезным каналам течь слезы. Из глаз текут они, а руки в это время делают хаотичные хватательные движения. Вот попался воздух, еще раз воздух, снова воздух, рука, о, рука! Сжать так, чтобы прогнать чужой сон. «Что с тобой, что случилось?» «Прибор. Сахар. Кровь. С таким сахаром не живут. Чай. Сахар. Много. Быстро. Пирог. Яблоко. Скорей». Недаром говорят в армии, что, мол, тяжело учении, легко в бою. Или в гробу. В ту ночь я одинаково близка была и к тому, и к другому состоянию. А на лбу теперь красуется

выцарапанное ногтями в порыве страшного сна генеральский погон, звание которого позволило так четко, хоть и еле ворочающимся языком, отдавать команды. Впрочем, у генералов языки и впрямь иногда опухают и теряют способность внятно произносить слова, но происходит это от переизбытка веществ, а не их недостатка – и – других веществ. Но внешне результат схож: мы оба «синие», у нас плохо с дикцией, но мы командуем. Не знаю, как тот, второй генерал, а я отдавала верные приказы. Кампания увенчалась успехом, коронована слезами раскаяния после прошествия по торжественной красной дорожке истерики.

Ежедневный кризис

Я лежала на боку и без какого-либо интереса пролистывала ленту развлекательного сайта. В глазах светилась неоновая табличка: «Ну когда же уже», очень редко сменяемая сиянием искренней вовлеченности в читаемый материал. Я знала, что меня ждет много дел, которые делать не хотелось достаточно сильно, чтобы терпеть угрызения совести от прокрастинации. С каждой минутой они становились все сильней, но я упорно продолжала свое занятие, полное иступленной бессмысленности. Недаром мама всегда говорила, что я очень упрямая, но вместо того, чтобы направить свое упрямство в конструктивное русло, я направляла его в поддержание не просто ненужной деятельности, но деятельности неприятной в своем ворошении моей совести. Объем предстоящих задач пугал своими размерами, и я предпочитала быть задавленной тяжестью мук совести, чем им.

Однако я знала, что если такие мысли появились в моей голове, то я не смогу долго ничего не делать и скорее рано, чем поздно встану и, плюясь ядом злости и раздражения, примусь за свои дела. Конечно, у меня была сильная отговорка для того, чтобы продолжать ничего не делать, и звучала она как: «Я же болею». Однако сознание услужливо подкидывало мне воспоминания о прошлой неделе, проведенной под предводительством плохо сбиваемого жара, и внутренний голос, противно ухмыляясь, рассказывал мне о том, насколько лучше я себя чувствую и насколько беспочвенны мои отговорки теперь.

Обуреваемая потоком самоуничижительных мыслей я наконец встала, умылась и принялась за выполнение своих задач. Первой из них стояло приготовление какой-нибудь пищи, которой в моем холодильнике после больницы, конечно же, не осталось. Исполнительные курьеры еще утром привезли мне продукты, которые после полутора часов магической ритуалистики на кухне превратятся в овощное рагу, однако им пришлось ждать момента, когда я до них снизойду, в разы дольше, чем томиться на толстостенной сковородке. «Как всегда», – услужливо поддакнул внутренний критик, от ударов которого я привычно отгородилась прочным щитом: «Лучше поздно, чем никогда, а «никогда» уже не случилось».

Потом мне предстояло разобрать посылки с почты, законспектировать одну лекцию и прослушать другую, и нежелание чтото делать счищалось вместе со шкурками репчатого лука и отправлялось в мусорное ведро, чтобы гнить там в окружении других ненужных мне обрезков. Фраза «как всегда» приобрела подбадривающий оттенок и перестала висеть на хребте тяжелым ярмом неоправданной критики. Маленький ежедневный кризис был пройдет, и можно было спокойно делать свои дела, не отвлекаясь на попытки саму себя раздавить и поиски поводов для этого.

Ветренная погода

Гонимые шквальным ветром, мелкие крупицы снежинок с бритвенно-острыми гранями безжалостно и непрерывно секли обгоревшую на солнце предыдущего дня кожу лица. Огонь, сжигающий кожу лица, поминутно затухал под ледяными и влажными порывами воздуха. Я стояла на перегибе горнолыжной трассы, согнувшись под прямым углом и пытаясь отдышаться. Приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дыхание, которое сбивалось на такой высоте с легкостью облетающего от легчайшего дуновения воздуха белого одуванчика в конце лета. Здесь, на острие клыка горы, вонзившегося в белое желе облаков, солнце висело над головой тусклым свечным огарком. Такой праздничный торт не вызывал радости веселого праздника, но обязывал съесть его, чтобы не расстраивать божественного кондитера. Поэтому я глубоко вздохнула, предвкушая сложность предстоящего спуска, собрала волю в большой за счет лыжной перчатки черный кулак и наконец развернула лыжи вдоль склона.

Хорошо подготовленные к новому сезону, те легко заскользили по тяжелому влажному снегу. На мысках ботинок через несколько поворотов образовывались маленькие сугробы, которые я методично счищала на каждой остановке. Поворот – вдох – распрямить колени – выдох – поворот и согнуть колени опять. За более чем двадцатилетний стаж катания мы с лыжами вступили в очень эффективный симбиоз, когда я своим мастерством дарила им качественное исполнение их предназначения, а они в ответ грели душу радостью скорости и лелеяли самооценку моими уровнем и техникой. И никакая погода не могла омрачить нашу совместную радость.

Окружающих гор за пеленой вьюги видно не было, но я знала, что они по-прежнему там, за молочно-белой снежной стеной. Хотелось показать им уровень своего катания или смелость, необходимую для выхода на гору в такую погоду, или похвастаться счастьем момента. Но кусающим облака за брюхо каменным резцам было все равно. Можно поставить сколько угодно пломб кофеен и ресторанов, врезать сколько угодно штифтов опор подъемников, стянуть челюсть сотнями противолавинных скоб и брекетов – горные гряды не изменят своего равнодушного оскала и продолжат вздыхать смертоносными оползнями о своих вечных печалях. Понять их и посочувствовать сердце человека не способно в силу скоротечности его жизни и бытовой приземленности устремлений. Оно способно только испытывать почтение с приправой трепета и соусом восхищения, поданных на блюде уважения.

С этими мыслями и переживаниями я доехала до следующего перегиба вниз по трассе, чтобы прилечь на нем передохнуть. Мимо проползали другие лыжники, которые, как и я, хотели бы развить скорость повыше и даже выехать на пухляк за пределами означенных красными палочками спусков, но при адекватной работе инстинкта самосохранения делать этого при таких условиях ни в коем случае нельзя. Шквальный ветер, плохая видимость и снежная крошка не прощают того, что прощает солнце, ясное небо над головой и спокойный воздух. Увы, это понимают не все, но среди них попадается на удивление много удачливых людей, которые проскакивают мимо жнецов с косами за каждым рискованным поворотом. Горные трассы в такую погоду превращаются в нетронутые месторождения фортуны, которую коварные лепреконы крадут нечасто. Наверное, в их кожаных мешочках она превращается в такую же землю, как и их золото в наших банковских ячейках. Что ж, справедливо. И полезно для сельского хозяйства. Но это уже совсем другая история.

Вирус

Свою невидимость Вирус компенсирует своим размером. Я лежала на кровати одна, но всем телом ощущала присутствие рядом незримого, но, если своим ощущениям доверять, болезненно огромного нового друга, с которым я не расстанусь в ближайшие две недели. Он настолько гигантский, что заполняет каждый свободный от мебели уголок пространства в моей квартире. Не совсем то соседство, которое может кому бы то ни было понравиться, особенно если человек высоко ценит личное пространство. А соседство с Вирусом предполагает, что каждая клеточка тела будет вопить о пощаде при каждом столкновении с новым постояльцем, а он, о чем забыть никак не получится, заполняет собой все место. Неважно, чем себя занять: можно лежать под тяжелым флисовым пледом, и тогда новый друг обнимет тебя со всех сторон сразу с такой силой, что кости будут ломаться в температурном ознобе; можно заваривать чай с лимоном и имбирем, тогда скрюченные холодные пальцы прежде, чем неловкой клешней вцепиться в кружку, вынуждены будут продраться через толщу вездесущего Вируса – и не важно, что внешне он точно идентичен воздуху, которым дышать тоже становится больно, ведь Вирус не дремлет ни минуты и неутомимо скручивает бронхи в морские узлы, в просветы плетения которых пытаются сбежать воспаляющиеся легкие. Мой новый сосед во многом похож на меня, он многому у меня учится – например, как держать чашку и как заливать в нее кипяток высокой температуры, одно только делает такое преподавание новых навыков невыносимым – факт того, что Вирус в качестве кружки использует мое тело.

Приходится цепляться за свой керамический стакан, как за спасательный круг, придающий опору для нового рывка к полке с лекарствами, чтобы найти там аспирин и, испачкав им еще одну емкость, растворить спасительную таблетку в воде. Когда шипучка растечется радушно встреченными после тяжелого ожидания пузырьками облегчения по жилам, важно не принимать обиду Вируса всерьез и не отправиться кланяться его керамическому изваянию за стенкой, которое люди называют унитаз. Вирус очень обидчив и, относясь к тебе как к любимой и единственной своей игрушке, движениями собственника-карманника будет пытаться вытянуть прочь из тела других моих друзей – горячую еду, необходимую каждой клеточке моего организма для борьбы с Вирусом, или разноцветное конфетти медикаментов, призванных подарить мне радость выздоровления. Что поделать, Вирус приходит с улицы тощим голодным гражданином без определенного места жительства в дома тех, кто не соблюдает правила предосторожности, и быстро расцветает там, мучая своего нового хозяина. Только друг он плохой. Но, помимо аспирина, облегчение приносит сознание того, что это соседство временное, если не забывать помогать себе дарами фармакологии.

Визит к травматологу-ортопеду

Стопа густо измазана чернилами синяка, особенно в ближайшей к пальцам области. Сами их отростки раздулись важностью отека до состояния пузатеньких кочерыжек, будто слепленных из пластилина. Такие послужили бы отличными ингредиентами для ведьмовского варева. Сама стопа тоже написана широкими мазками пастозности, как если бы садист обратился к психотерапевту и теперь пробует сублимировать свою агрессию через рисование.

Внутри этой живописной пластилиновой конструкции сидит стеснительная вторая плюсневая косточка, прячущаяся половиной своего худенького тельца за не менее тощим тельцем подружки – третьей плюсневой. Травматологи-ортопеды называют такое поведение «подвывихом», но что б они понимали в тонкой душевной организации хрупких вторых косточек. Не сломалась – уже чудо!

Зато два перелома нашли себе место на флангах стопы – один слева, другой справа. Ортопеды уже готовы опять затянуть свою занудную шарманку, от звуков которой в комнате становится душно, и гундосить с умным видом названия сломанных костей, перечислять, чуть ли не загибая пальчики, отличия таких переломов от названной, по их мнению, смешно «мясно-костной кашей» раздробленности, а также сыпать названиями связок и сухожилий чуть ли не на латинице и не нараспев, как средневековые монахи. Вот называть осколки кости соответственно левым кавалерийским отрядом и правым кавалерийским отрядом и при спазмах запланировать представлять, как они, в белых мундирах и верхом на белых конях, во весь опор скачут в атаку на разбросанные в случайном порядке нервные окончания и вонзают в них свои сверкающие болью шашки с белыми гардами – вот это смешно. А не эта кучка терминов.

Хотя, сидя в кабинете травматолога и устремив невидящий расфокусированный взор в экран его монитора на снимки своей стопы, мне все же приходится вынырнуть из фантазий о мире, населенном враждующими с нервами костями и мало чем отличающимся от нашего, если уж честно. Ортопед держит ручку на пункте «два» из списка рекомендаций и что-то вдохновенно нудит. Первый пункт я умудрилась прослушать, что, в общем-то, для меня типично. Я перевожу на него обалдевший взор, виновато улыбаюсь и, извинившись за перебивание, прошу повторить пункт «один» еще раз. И заодно то, что было до него. Врач с нескрываемым подозрением косится на меня и задает неожиданный вопрос:

– Вам не больно разве?

Вообще-то, нет. Потому что я сижу, и травмированная нога находится в состоянии покоя, а уровень ее вывихнутости и поломанности не настолько высок, чтобы она болела во время отдыха. И я сообщила эскулапу об этом в начале приема, потому что имею раздражающую многих из его братии привычку вываливать всю имеющуюся информацию сразу и целиком. А им потом выкапывайся из нее лопатами уточняющих вопросов или просьб напомнить забытое.

– Было бы больно, я бы вряд ли смогла замечтаться и все прослушать, как на уроке в школе. Повторите, пожалуйста, материал, учитель, раз уж мы не на уроке и эта просьба уместна, – отвечаю я вместо резковатого: «Вообще-то, нет, я же уже говорила вообще-то, вы что, меня не…», которое при желании можно разжечь в яркую, запоминающуюся истерику невротичной пациентки. И еще я улыбаюсь самой обворожительной улыбкой, на какую способны мышцы моего лица. Я, конечно, не имею права отказаться от диагноза «невротичная пациентка», но ортопеду о нем знать совершенно необязательно. С его-то любовью с хрустом вправлять вывихнутые или сломанные кости он может попробовать полечить мою психику такими же методами. Что не вполне разумно.

Такой ответ заставил травматолога улыбнуться и даже усмехнуться (хочется сказать, что сделал он это себе в роскошные усы, но, увы, голова его была полностью безволосой со всех сторон), после чего моя отстраненность улетучилась и беседа заиграла новыми живыми красками. Надо было сразу пустить в ход магическое зелье очарования, зря я, что ли, отращивала отекшие пальцы?

Мы так душевно и весело обсудили рекомендации, прогнозы и меры предосторожности для избежания смещения осколков костей в стопе, что напоследок врач, которого резко перестало хотеться называть эскулапом, заговорщицки понизил голос и попросил минутку подождать, удалившись в соседний кабинет. Оттуда он вернулся, держа в руке костыль, и вручил мне его после настраивания нужной длины агрегата. Хотелось бы сказать, что вручал он его торжественно и с гордостью, словно государственную награду за отчаянные подвиги во славу отечества, но, увы, эта церемония больше походила на предложение руки, сердца, прочих органов и частей тела, всего честно нажитого и собаки с кошкой в придачу. Поэтому на прощание пришлось уменьшить количество магического зелья очарования в своей улыбке, иссушив ее до еле дрогнувших уголков губ, а устами произнести и вовсе до расстройства (ортопеда, конечно же) обычное: «Спасибо, до свидания». После чего поспешно, насколько это возможно с травмированной стопой, сбежать из кабинета, с некоторой долей ужаса думая о повторном визите через девять дней.

Бог со смартфоном

В иссиня-светлом небе, на иссосанно-плодотворной почве и под ней, в светлых могилах подземных царств есть очень много разных богов. И есть среди них один дедушка, которому уже две тысячи лет с хвостиком. Я плохо знаю историю его детства и отрочества, да и зрелости тоже, не знаю подробностей всех тех махинаций, которым были подвергнуты доверчивые умы людей в дотехнологическую эпоху. Так, только слышала кое-что тут, кое-что там. Но важно другое. В этого бога, вернее, как его паства предпочитает писать, в этого Бога, я верю. И причиной тому являются не какие-то волшебные чудеса вроде оживления мертвых (с этим нынче врачи безо всякой божественной помощи сами прекрасно справляются) или разверстывания под ногам щели геенны огненной, откуда щекочут пятки своими трезубцами черти. Верю я потому, что этот старик, как говорит его паства, создал нас по своему образу и подобию. И, милый дед, пожалуйста, хватит писать мою жизнь (ведь именно этим ты занимаешься, как считают твои люди, боюсь даже вообразить, каковы же размеры твоей библиотеки и архива, где хранятся все эти манускрипты) на планшете, ноутбуке или телефоне. Тебе сверху видны миллионы пожилых женщин и мужчин, которые не могут освоить элементарную технику вроде пароварки, что уж говорить про более сложные технологически гаджеты. Они – твои образ и подобие. Так что, прошу, хватит писать мою жизнь на клавиатуре смартфона. У тебя, знаешь, устаревшие замены Т9 и просто дурацкие автокорректировки текста. Иначе я просто не могу объяснить, почему словосочетание «материнская любовь» превращается в «унитаз», «дочь» в «какашка», «я тебя люблю» в «я тебя люблю, но». Бросай ты эти свои высокотехнологичные игрушки, свети светом принятия и прощения, мне дай жить самой без образов и подобий, но с руководством и помощью других наших общих знакомых. Такая вот не то молитва, не то крик обиды: «Как ты могла украсть у меня детство и юность, просто взяв и отвернувшись», не то признание своей полной некомпетентности в религиоведческих вопросах. Но я так чувствую. Глаза уже выплаканы, а смех сейчас смеется.

Гвоздями уныния

Гвоздями уныния я приколочена к кресту кровати. Недремлющие легионеры самокритики вяло ковыряются копьем вины где-то в подреберье. Двенадцать верных апостолов, среди которых числятся Ум, Талант и Целеустремленность, не торопятся снять мое тело с распятия, вместо чего только и делают, что молятся на мою стойкость и рассказывают всем окружающим, какая я хорошая. Ждать помощи от них бесполезно, хотя слова они говорят, конечно, красивые. Придется, как и всегда, усилием воли вырвать гвозди из древесины креста, распугать своим праведным гневом прислужников греха Уныния и снова попытаться жить, делая вид, что такому больше не бывать.

Но я точно знаю, что еще не раз распластаю свою душу на кресте самокритики, вымаливая у равнодушных небес прощение за все свои проступки. Завтра будет новый день, и, если повезет, пройдет он лучше предыдущих четырех. Какое-то время я буду полноценно жить, пока легионы моих комплексов собираются с силами для нового удара, по итогам которого я снова буду висеть на собственноручно сколоченном и воздвигнутом кресте, неся наказание за все то, в чем виню себя ежедневно.

Конечно, когда-нибудь я найду способ если не победить эту армию, то встать во главе нее и направлять на завоевание нужных мне территорий. Про это будут складываться легенды, которые, может быть, будут записаны в Книге, указующей Путь таким же грешникам, как я. Но пока что это всего лишь фантазия, которая кажется несбыточной и бесполезной (и эти ее качества – еще один повод почувствовать себя виноватой).

Остается только искать способ не распинать себя на кресте или хотя бы делать это не так часто. Вот в это и буду верить, ведь надо же во что-то верить, чтобы хватало сил.

Тварь

Рвотный рефлекс стальной хваткой вцепился в горло и сжимает пищевод под нижней челюстью. Желудок, недовольно поплевывая в него кислотой, вяло шевелится, разминаясь перед сильным спазмом. Позвоночник загнулся крючком и готов ловить на приманку летящего во все стороны завтрака рыбешек паники, карасей судорожного метания от куста к березе в стараниях спрятаться и здоровенных щук попыток сбежать (с полными брюшками икры спотыканий и падений).

Смотришь выпученными глазами на это и даже не можешь подобрать верно описывающие его местоимения. Оно? Она? Это? Нецензурная брань? А оно тем временем перехватывает инициативу судорожного метания туда-сюда по лесной прогалине и само начинает танцевать между молодыми деревцами, старыми пнями и среднего возраста кочками. Эта тварь, кажется, живет одновременно на всех отрезках временной линии: в прошлом, настоящем и будущем. Она схватила временную веревку и теперь вьет из нее лассо, чтобы набросить его на горло, сжать нитью неизбежности и все-таки вызвать мучительную рвоту последним приемом пищи вперемешку с желчью и воспоминаниями о всем хорошем, что имело место быть на твоем временном канате.

В этом соревновании по его перетягиванию, вне всяких сомнений, одержишь отвратительный проигрыш, с фанфарами соловьиного пения занимая позорное место проигравшего на тарелке в виде ямки на прогалине, идеально подходящей по размерам человеческому телу.

Ты ведь человек? Кожаный кисет с костями, мясом, нервными узлами и восхитительно-нежным паштетом из некогда мозга? Такое изысканное блюдо – надежды и мечты в мешочке из эпидермиса под мясным соусом в качестве гарнира к колбаскам из любви и нежности, туго набитым в кишечную оболочку. Это яство призывно пахнет металлом, кровью, капающей с клыков существа, вонзенных в некогда твою плоть. А теперь не твою, а ее. Движимое имущество самости вот-вот уйдет на реновацию.

Вот грудина, бессильно зияющая отчаянием в зазорах уже бесполезных ребер. Твари не стоит никакого труда переломать их хоть вдоль, хоть поперек, хоть использовать как китайские палочки для поглощения еще бьющегося сердца. А это – фуа-гра из печенки, которое было тщательно промариновано в спирту тогда, когда веревка времени еще была твоей. Ты назвал тогда этот процесс вечеринками, изысканным смакованием и отказывался видеть в своих возлияниях бытовой алкоголизм. Что ж, и тебя вылечили от этой напасти. Зеленый змий, опутывающий своим телом внутренние органы, тоже весьма неплох на вкус.

Тварь довольно жмурится. Урчала бы от удовольствия, если бы была кошкой. Но пока к шуму лесной чащи добавилась лишь едва слышная мелодия хриплого не то рыка, не то отрыжки. Осталось только запить такой замечательный обед компотом из сухофруктов: изюм из планов, курага из тайм-менеджмента, немного сублимированных яблок запланированных раздоров (с начальником, например), дегидрированные финики из дедлайнов и всякие другие сушеные мечты, которые назывались несбыточными, но все равно не выбрасывались из чулана души и лежали там на черный день.

Твой черный день настал сегодня. Точнее, серо-коричневый, освещенный нежным утренним солнцем середины весны. Природа просыпается, трава проклевывается из почвы, пухнут почки на ветках. А твои почки свисают сережками из ушей твари. Ей, знаешь ли, тоже не чуждо стремление быть красивой.

Хотя продукты питания – туристы, коровы и прочие крупные млекопитающие – почему-то не видят этой красоты, пока их глаза еще занимают свое законное место на лице. Вот стоит начать их выковыривать длинными и острыми когтями – тогда да, удивительно прекрасная вязь мертвечины, перегноя и тошнотворно-привлекательного женского трупа становится им доступна.

Предсмертная агония от понимания недоступной живому существу красоты смерти – лучшая приправа для блюда из чьего-то тела. В этот раз – твоего, неаккуратный ты путешественник.

Первое тату

На моем животе ведутся археологические раскопки. Тихо жужжит бурильная машинка в поисках древних артефактов. Потом они будут обследованы на жизнеспособность и реанимированы в лаборатории саморазвития, ведь это – мои истинные желания, ведущие прямиком к раскрытию моего «я». У него всегда были одни и те же мечты, только если в раннем детстве они не имели каких-то конкретных форм, то с возрастом слиплись в твердые комочки материальных и желанных вещей в каше в моей голове.

Любые фантазии были щедро сдобрены карамельным сиропом легких сладких мучений. Когда каждая судорога заставляет морщить лицо и сжимать челюсти от удовольствия. Вот и сейчас я лежу на застеленной стерильной пеленкой кушетке и медитирую на боль в процессе набивания татуировки. Мне нравится, что эта красота стоит таких жертв. Ведь это куда лучше, чем бесцельно вспахивать поля своей кожи плугом ножа. И татуировка – куда более социально приемлемое самоповреждение, чем порезы. Нет, неплодородные борозды остались в прошлом.

Машинка мастера мерно очищает кожу от наслоений разочарований. Хоботки гигантских комаров высасывают всю кровь из ограничений и разрушают мной же и придуманные рамки. Медленно на территории раскопок появляются глаза бездны из щупалец, глядящие прямо в глаза смотрящему. Приглашают заглянуть поглубже в недра моей души, но всегда готовы выплакать недоброжелателей кровавыми слезами.

На ребрах работают уже тысячи маленьких пил. Прорезают древесину нервных окончаний неумолимо и неизбежно, продолжая рассыпать вокруг себя стружку неприятных ощущений. Татуировка на этой части тела приносит куда более сильную боль, ведь здесь, в минимальной близости от поверхности слоистых пород, расположены ребра. Они попали сюда в самом начале моих времен и дальше только росли и увеличивались в размерах. Слева за ними учащенно бьется сердце, заходясь от боли и предвкушения прекрасного.

Оно уже почти открылось миру. Осталось только снять культурный слой с грудины и обнажить всю распущенность моих истинных желаний. Процесс раскопок уже подходит к концу – еще полтора часа, и ископаемые наконец полностью откроют мне глаза на саму себя. Но последний этап работы приносит самые болезненные ощущения. Я бульдозером лязгаю зубами, гусеницы желваков устраивают гонки на суперкарах моих челюстей, пальцы на ногах пытаются сжаться в кулачки. Уже начала повышаться температура тела, суставы сочатся воспалением, на щеках горят пожары нездорового румянца. Это нормальная реакция организма на такое длительное нарушение покоя нив моего живота. Но терпеть осталось совсем чуть-чуть, и я уговариваю себя подождать на кушетке оставшееся время.

В конце концов мастер выдает заветное: «Все готово, вот зеркало, смотрите». Я свешиваю затекшие ноги с кушетки, неуверенным кусочком растопленного масла стекаю на пол, с трудом попадая ступнями в резиновые тапочки, и нетвердой походкой подхожу к отражающей поверхности. Зеркало без всяких просьб с почтением показывает, кто на свете всех прекрасней и милей. Это я, с восхищением глядящая на работу мастера. Татуировка выполнена безукоризненно, и я точно знаю, что это не последний мой сеанс здесь. С придыханием выдаю: «Это прекрасно», после чего красивая девушка модельной внешности, которая проводила эти археологические раскопки, начинает заклеивать татуировку заживляющей пленкой.

Теперь остается только оплатить ее работу, одеться и отправиться домой. Я сажусь в такси, всем телом трясясь от объятий озноба. Но оно того определенно стоило. Я хочу еще.

Давно не виделись

«Давно не виделись» – это порывистые, как слезы нетерпения, и осторожные, как котенок на новом месте, лишь бы не спугнуть, объятия. «Давно не виделись» – это держаться за руки под спешащий разговор о пустяках и полный понимания о самом важном обмен взглядами, пока речь задиристым пони скачет по ухабам повествования о житейском. «Давно не виделись» – это быть предельно честным, говоря на прощание о том, сколько радости принесла эта встреча.

Я забралась под покрывало и свернулась под его мягким теплым покровом калачиком, чтобы в душной тесноте помечтать о других предстоящих первых встречах после моего долгого отсутствия с дорогими сердцу людьми. С кем-то они будут окрашены в яркие цвета взрывами смеха, с кем-то останутся носить нежный акварельный окрас безмолвной близости, с кем-то будут прошиты раскаленной докрасна железной ниткой жарких споров. Мне хочется соткать себе это покрывало любви из лоскутов первых встреч, но торопиться в этом деле нельзя, чтобы не пойти ко дну в море сильных впечатлений. А перегнуть палку будет очень просто, ведь в момент первого глотка из чаши взаимной близости наступает момент ненасытности, заставляя, захлебываясь в собственной жадности, делать слишком большие глотки, которые приведут только к рвоте пресыщения, но никак не к чувству благодарной наполненности.

Внутренняя пустота часто заставляет человека совершать излишние и, если присмотреться, странные телодвижения. Зачем заливать общение литрами алкоголя, если для легкой легкости в голове достаточно одного бокала? Зачем веселиться всю ночь напролет, чтобы днем, сидя в офисе, клевать носом не дающие отдыха крохи сна? Зачем устраивать встречи каждый день, если после каждой предыдущей не успеваешь восстановить силы перед следующей? А ведь если всего этого не делать, то вкус от «давно не виделись» будет сочнее и полнее. Будет нести чистую, не замутненную излишествами, радость. Очень важно соразмерять силу.

Вечер цилиндров

Цилиндры пальцев, обтянутые сухой кожей, сжимают хромированный цилиндр грифа, пока я делаю жим лежа. Цилиндры рук мелко дрожат от напряжения на последних двух подходах, но поставленная техника упражнения и предыдущие полгода тренировок позволяют мне относительно легко выполнить эту часть программы на руки. После нее меня ждет напряжение других цилиндров рук по время отжиманий. Все для того, чтобы эти конечности приобрели наконец красивый рельеф и не выглядели колбасой из белого мяса, который кто-то в порыве не слишком удачной шутки привинтил к моим плечам.

Цилиндры ног сегодня отдыхают. На прошлой тренировке именно они мелко сотрясались, подобно сладкому, но рыхлому и неупругому желе, во время приседов и становой тяги все с тем же сияющим хромом грифом.

Шарики пота катятся по спине, впитываясь в ткань майки, плотно обтягивающей цилиндр корпуса. Для него сегодня тоже будут упражнения – подвешенный на канате рук, он будет развивать свою силу за счет подтягивания коленей к груди.

Сейчас за окном уже темно, хотя ранняя морозность молодой осени еще не сковывает город в своих объятиях после захода диска солнца за линию горизонта. Кстати о дисках – не забыть бы убрать после себя обратно на стойку два маленьких красных блинчика по краям грифа, которые делают его вес чуть-чуть больше. Для опытных спортсменов мужского пола этот вес вообще не представляет собой что-то, что может обратить на себя хоть какое-то их внимание, но для меня это уже прогресс: начинала я с натужного поднятия пустого цилиндра грифа.

Чем больше сделано упражнений, тем ближе конец тренировки. Я еще не знаю, что после нее, быстро переставляя цилиндры ног, я не смогу расслабить мышцы мозговых извилин, потому что на другом конце города-миллионника сердце моей подруги свернется в мироточащий страданием крендель. Его придется распутывать и обезболивать при помощи цилиндров пальцев. Сидя на грязном коричневом сиденье вагона метро, я будут судорожно набирать ей сообщения так, чтобы одновременно донести важную мысль о вреде поспешных решений, принятых на эмоциях, и сделать это достаточно тактично, чтобы крендель не свернулся еще туже. Настолько, что ей придется принимать противорвотные препараты перед тем, как выпить успокоительное.

Даже пришлось присесть на лавочку перед магазином, куда мне надо зайти за продуктами, чтобы отвечать быстро и своевременно. Любая задержка в разговоре с мечущейся в истерике душой вызовет только большее усиление этой истерики.

Наконец, разговор завершен. Можно заскочить в магазин и начать переставлять цилиндры ног в направлении дома. Но вначале я сверну губы в трубочку и выкурю цилиндр сигареты. А потом заскочу в близлежащее кафе выпить крепкий коктейль через пластиковый цилиндр розовой трубочки. Этот продукт алхимических изысканий барменов, состоящий из апероля и просекко, всегда возвращает мне спокойную трезвость мышления. Хотя побочным эффектом от этого препарата всегда становится легкое опьянение. Впрочем, одного бокала мало, чтобы сбить уверенную поступь цилиндров ног или исказить прямой вектор движения от крыльца кафе до крыльца подъезда. Еще один цилиндр сигареты – и я дома.

А здесь, заканчивая перебирать цилиндрами пальцев по клавиатуре, я готовлюсь окатить свое тело тонкими цилиндрами горячей воды в душе, которая смоет и пену от геля для душа, и пену беспрерывной суеты в течение дня с воображаемых губ моего загнанного сознания. Теперь меня ждут тугие упругие цилиндры тел моих домашних питонов, которые прибыли в свое новое место жительства только этим утром. Ах, поскорее бы.

Язык клякс

Кляксы укоризненно взирали на свою создательницу с поверхности рабочего стола, однако та не спешила бежать за тряпкой и моющим средством, чтобы вытереть чернильную роспись со светлого дерева. На нем уже были отметины, оставленные предыдущими живописными работами. Вот этот красный уголок остался от портрета горящего факела на маленьком черном холсте, вот эти болотно-зеленые пятна мягким ягелем полиняли с пейзажа северного леса, вот эти белые точки не успели забраться на написанный маслом небосвод. Каждое пятнышко на столе хранило память о работе, благодаря которой оно появилось, и радовало глаз больше, чем фотографии тех же работ в высоком разрешении, которые хранились на ноутбуке, черная клавиатура которого тоже подмигивала смотрящему в монитор разноцветными брызгами.

Хозяйка этого живописного великолепия любила запоминать истории при помощи ярких следов, которые те были способны оставить на том или ином предмете. Самый яркий пример тому – это текст в книге, тоже своего рода кляксы, которые оставляет печатная машинка на белоснежном листе бумаги. Разница между напечатанным текстом и бесформенными кляксами заключается только в языке формы, которую эти кляксы принимают: если форму букв, то этот язык понятен жителям как минимум одной страны, а если форму брызг, то этот язык представляет собой уникальную структуру, носителем которой в лучшем случае будет всего несколько человек, а чаще только один.

В доме девушки многие поверхности были исписаны знаками, понятными только ей. Паркет в гостевой гордо носил царапины от битых об него тарелок, когда они с подругой, весело хохоча, спускали пар. А стена, в которую этот паркет упирался, была украшена рисунками и надписями друзей хозяйки (и их понимало куда большее количество людей, чем царапины). Подушка топорщилась завитыми в историю о нервной подруге нитками, а кухонная столешница зияла пустотой одинокого скола, оставленного ударом кулака друга. На напольной плитке в ванной желтело пятно от несчастных соседей, затопивших натяжной потолок слезами утраты, которые капелью отмеряли отпуск девушки до ее возвращения. Одно перечисление всех клякс может превратиться в целую историю.

Больше всего хозяйке квартиры хотелось, чтобы появился в ее жизни человек, который будет искренне заинтересован в этих историях. Но пока рассказывать их было некому. Девушка, конечно, сама никого к себе не подпускала, но это уже совсем другая история, которую я расскажу в другой раз.

Вид на море с уровня воды

Переезды бывают разные.

Вот, например, железнодорожный переезд. Светофор и шлагбаум, обеспечивающие безопасность автомобилистов от поездов и поездов от автомобилистов.

Или переезд через оживленный перекресток. Где трехглазые трехцветные фасеточные глаза стрекоз-светофоров, лениво сидящих на спинах зебр-пешеходных переходов, перемигиваются с фарами машин световой морзянкой, расшифровывать и понимать которую учат в автошколах.

В случае что первого, что второго переезда немалую роль играет человеческий фактор: исправны ли те самые светофоры и шлагбаумы и, если нет, то достаточно ли трезв электрик, чтобы все быстро починить. Потому что когда анекдоты воплощаются в жизнь – «шлагбаум-баум-баум-баум», – почему-то никогда не бывает смешно. Видимо, все дело в том, что кровь, текущая изо рта, и сломанные ребра мешают смеяться.

А иногда полицейский на перекрестке отрывает у зебры хвост и машет им, в таких случаях корректность траффика частенько зависит от того, посмеялся ли шеф нашего полицейского над анекдотом про шлагбаум или довольна ли жена нашего смотрителя движения содержимым своих платяных шкафов. А она может быть им очень недовольна. Если, например, в его состав не входят две шубы – лисья до середины бедра (бедра явно не лисьей стройности и точености), и норковой до щиколоток, длинным богатством которой так удобно скрыть факт несошедшейся молнии сапог на икре жены полицейского.

Но если эти две шубы вдруг находят свое место на вешалках в доме семейной четы блюстителей порядка, то есть немалая вероятность, что после полутысячи аргументов из осколков битых тарелок, плошек, чашек и стекол на семейных фотографиях будет принято решение обменять шубы на денежные знаки, а денежные знаки – на новую квартиру. Пусть и съемную, но побольше, со шкафами пошире, куда шубы влезут в чехлах да на плечиках, а не просто на тонком проволочном вопросительном знаке вешалки. Раз однажды муж уже смог заработать на две шубы, то и второй раз сможет – жена так верит в своего благоверного!

И это будет еще один вид переезда – переезд в новую квартиру. Недоверие к новой планировке, пятачкам розеток в самых неудобных местах, отклеившемуся плинтусу или грязным занавескам могут поглотить настырным голодом вечной недостаточности имеющегося счастье обретения нового дома. Выкидывая ненужный старый хлам, можно выкинуть и злобу, накопленную в нем, а в дальних коробках найти вещи, которые своей теплотой заполнят дыры, оставшиеся от выкорчеванных гнилых обрубков чего-то, что давным-давно было прекрасным, но сейчас только мешает. Засадить огород своего дома, своей крепости тихими смешками по ночам, когда, еще не изучив планировку до уровня перемещения по новой жилой площади в темноте, без очков, полуслепой и на автопилоте, спотыкаешься о еще неразобранные мешки. Увить стены лозами винограда дружеских посиделок, чтобы пить самое теплое и нежное вино общения с дорогими сердцу людьми. Когда переезд в новую квартиру проходит через хорошо регулируемый железнодорожный переезд, когда глаза водителя что поезда, что автомобиля не закрываются от смертельной усталости или не утыкаются в экран телефона, а внимательно смотрят по сторонам, когда первыми порог нового жилья переступают восемь лап пушистых котов, то как бы трудно потом ни было привыкнуть и обжиться, то обязательно привыкнется и обживется. И место для шуб найдется тоже, и для мужа, и для его фуражки, и для зебриного хвоста. Если, конечно, останутся не расколотые на осколки аргументы в пользу счастья в виде целых тарелок, плошек, чашек. И стекол в рамках от фотографий.

Дискотека

Ладонь одной моей руки, наполненная ледяной водой, легла мне на шею сзади, в то время как вторая тяжело опиралась на край раковины. Тонкая струйка воды, текущая из смесителя в сливное отверстие, укоризненно журчала о том, что негоже ее сестричкам стекать по глубокому декольте с вершины моего хребта. А обрамленная в кружево выреза грудь часто и судорожно вздымалась вверх и почти со стоном опадала вниз подобно тяжелым морским волнам, укачивающих утлое суденышко всяческих приличий перед его неминуемой гибелью в шторме дискотеки, которую я покинула пять минут назад, чтобы отдышаться и покурить. Эти короткие и нехитрые действия были необходимы для того, чтобы восстановить силы после безудержных плясок на танцплощадке, куда я собиралась вернуться, как только одышка пройдет и на время запечатается внутри легких табачным дымом.

Дойдя до гардероба, я сняла куртку с крючка, плотно намотала на шею цветастый шарф в шрамах зацепок, влезла сломанными дрожью от перевозбуждения руками в рукава и плотно застегнулась. Я не собиралась давать морозу шанс вцепиться в мое разгоряченное тело и снова заключить меня в кандалы простуды, из которых я всего пару дней назад смогла вырваться. Зима особенно коварна, когда ей приходится сосуществовать на одной территории с весной, уступая ей свои права на власть только при свете дня. А сейчас солнце уже давно трудилось где-то далеко за чертой обозримого горизонта, и на меня с неба могли бы смотреть звезды, если бы им не мешала световое давление недалеко расположенного мегаполиса. И если бы им вообще были интересны дела маленьких бактерий-людей, живущих на крошечной пылинке-планете Земля, вращающейся вокруг одной из мириад звезд, слишком похожих друг на друга на просторах Вечности, чтобы в их индивидуальности пытался разобраться хоть кто-то, кроме вышеупомянутых маленьких бактерий.

Я тряхнула головой, прогоняя мысли о близком, но таком далеком Космосе, прочь из своей головы. Его предчувствие всегда настойчиво стучалось в стенки моей черепной коробки в такие темные ночи. Да и сигарета уже успела истлеть в пальцах, пока я стояла, запрокинув голову, на крыльце главного корпуса санатория. Пора было предать беспредельную тишину неба и вернуться в мирской шторм дискотеки.

Быстро раздевшись и вернув куртку на ее крючок, я зашагала по длинному коридору. Хотелось бы сказать об уверенной и быстрой походке человека, который знает, куда он идет и чего хочет, но я поминутно останавливалась поздороваться с вновь прибывшими на конвент друзьями или перекинуться порой-тройкой скабрезных шуток с теми, с кем уже здоровалась этим вечером. Но цели я своей в итоге достигла и переступила порог танцевального холла. Пришло время нырнуть в море разбросанных по темным стенам и полу пайеток бликов от дискотечного шара и начать их нанизывать на нитку танца. Вот я делаю простые узелки несложных комбинаций движений, постепенно добавляя к ним более сложные па, чтобы на ритмическом пике музыки скрепить их в сложную композицию, главной задачей которой является привлечь к этому макраме нитки других танцующих. Не успевает пройти и трети песни, как по сторонам от меня уже образовался отдельный круг ритмично пульсирующих в своей страсти и недосказанности людей, которые в спокойной обыденной обстановке ни единым движением лицевых мускулов не выдадут своего волнения (в том числе и тех, что обеспечивают им речь). Сейчас мы все говорим на языке тела, рассказывая танцевальными фразами о своих надеждах, жалуясь на свои неудачи и делясь переживаниями, о которых не принято говорить вслух. Вместе мы плетем удивительно красивую и манящую в своей бесстыдной искренности сеть для разума, чтобы не дать ни единой рыбке рациональной мысли проскользнуть на праздник наших сердец. Они быстро протухают на таких пиршествах импульсивности и честности, оставляя в душах только гнилостный запах вины и стыда.

А это совсем не то, чего хочется этим вечером. За невозможностью получить несбыточное – внимание великого Космоса – остается довольствоваться куда более прозаичным, пусть и более теплым, вниманием друг друга.