Читать онлайн бестелый бесплатно

Глава 1. ОНО

Все начинается со стука в дверь.

Журнал, сигарета, омлет, поздний рассвет, маленькая крошка на столе – все течет обыденно. А потом прорывается стук в дверь, и мне часто стучат в дверь: стучат, чтобы получше закрутил протекающий кран, чтобы занести почту, чтобы спросить, не хочу ли я купить пылесос или, еще хуже, взять кредит на пылесос – да, я определенно имею опыт со стуком в дверь. Но этот стук какой-то другой, этот стук как пришествие, как замирающая кислость на языке, и я почему-то сразу хорошо понимаю это.

Меня что-то гложет. Сосет под ложечкой. Вытираю руки о домашние штаны, медленно складываю газету – Марк, Марк, успокойся, Марк, ты один, давно один.

Здесь никого нет никого нет никого нет кто-то

Марк, открой дверь.

Мне кажется, что во мне нет костей, когда подхожу и пытаюсь посмотреть в глазок. Мне кажется, что ОНО вернулось, ОНО здесь, почти в моей квартире, на пороге, прямо передо мной. Почти, почти, почти. В желудке все сворачивается. Прислоняюсь лбом к прохладной двери и делаю несколько вдохов. Потные пальцы нащупывают пачку сигарет в кармане. Все нормально, Марк, все нормально, но ощущение нормальности пропадает, оно пропало еще тогда, когда я поднялся со стула, или тогда, когда услышал стук. Он повторяется – возможно, я брежу, возможно, это иллюзия, но он менее настойчивый, не такой требовательный, ОНО будто знает, что я уже тут, ОНО вежливо просит меня успокоиться.

Нет никакого ОНО, нет, это ушло, это давно не в моей жизни, это давно исчезло, осталось там – там, где не может быть этой квартиры, не может быть меня. Закрываю глаза, смотрю на блики света и выдыхаю.

Пальцы скользят на задвижке, и я быстро распахиваю дверь.

Пару секунд смотрю в глаза напротив, пара секунд требуется для узнавания, и внутри меня все замирает, я чувствую только пустоту, а потом все возвращается с небывалой силой, меня почти трясет, и я с той же скоростью, что и открыл, пытаюсь захлопнуть дверь, но он придерживает ее ногой.

ОНО тут нет, тут есть он, которого я почти забыл, тут есть он, просто он, но я знаю, что он принес ОНО с собой. Мой иррациональный страх становится мне понятным, и я мгновенно хочу уйти, а он держит чертову дверь. И улыбается.

– Привет, Марк. Рад видеть тебя. – Он улыбается еще шире, и из-за этой улыбки я узнаю его в точности и хочу послать нахуй.

Он – из моей прошлой жизни, оттуда, где я нашел свободу, а потом был проклят за это. Он из Москвы, которой я бежал, и я не понимаю, что он делает здесь, в этом городе, на пороге моей квартиры.

Перевожу дыхание и оглядываю его более спокойно. Почему-то хочется нервно усмехнуться – он смотрится настолько странно, настолько не гармонично в моей квартире. Он действительно будто бы был вырезан из Москвы и вставлен сюда. Разглядывая его, я задумываюсь, каким безумным и тревожным наверняка выгляжу со стороны, и теперь точно не сдерживаюсь от усмешки.

– Убирайся отсюда. – Мне хочется назвать его имя, но не помню. Смутно вспоминаю фамилию, К… Ко… Корин? Кореев?

– Мне правда нужно поговорить с тобой. Пожалуйста.

Я пристально смотрю на него, и то ли из-за улыбки и запыхавшегося вида, то ли из-за мысленной борьбы в попытке вспомнить его фамилию впускаю его в квартиру.

Постепенно невидимая рука, сжимающая горло всегда, когда появляется ОНО, отпускает меня, но я прекрасно знаю, что ОНО все еще тут, вместе с ним. И теперь вместе со мной.

Он спокойно разувается, поправляет рубашку и поворачивается к зеркалу. Прослеживаю за его взглядом, и мне кажется, что он смотрит не в свое отражение, а за себя, я уверен, что он тоже ощущает присутствие этого непонятного, бесцветного, чужого. Мы проходим на кухню.

– Чай? – Мой голос звучит уже более спокойно, и теперь мне легче думать. Зачем он здесь? Почему именно он здесь?

– Мне казалось, ты больше по кофе.

– Да. Поэтому тебе предлагаю чай.

Он поправляет волосы, и я ловлю этот жест – мне становится лучше от того, что он тоже нервничает. Корцев?.. Корбицкий?..

Мы молчим, и я в тишине завариваю ему чай. Чувствую неловкость буквально на коже, но мне даже не о чем завести разговор, я не знаю о нем ничего, я помню лишь первые буквы его фамилии и то, что он учится на филфаке.

– Как учеба?

Он пожимает плечами и пристально смотрит на то, как пододвигаю к нему чашку. У него светлые глаза, и мне немного не по себе от его взгляда.

– Вполне прилично, хоть и все так же бессмысленно, – отвечает и делает глоток. На его лице снова появляется довольная улыбка, и я не понимаю, почему она так сильно раздражает меня. – В целом, мне нравится. Думаю, это мое.

За окном орет птица. Я нервно закрываю его, чтобы было, чем занять руки.

– Ты, должно быть, достаточно отдохнул от учебы, – делает небольшую паузу, и я смеюсь, а потом зажигаю сигарету. Он отлично знает, что я взял академ, сбежал из города обратно к себе и родителям не для того, чтобы отдохнуть от учебы. Он даже понятия не имеет, чего мне стоило отказаться от всего, чего я добивался столько лет, просто потому что ОНО преследовало меня.

– Ты привел ЭТО с собой.

– Правда? – Он поднимает одну бровь. – Нет, Марк, ОНО всегда с тобой. Я не…

– Его не было. Я переехал, и это прошло. А ты решил снова вывести его… натравить на меня.

– Это не собака, которую я могу натравить на тебя. – Его челюсть немного расслабляется, ему, должно быть, легче разговаривать по делу, разговаривать о тех немногих вещах, которые действительно связывают нас, а не об абстрактной учебе. – Может, ты как-то… ну, знаешь, эмоционально огородился от этого, и ОНО на какое-то время оставило тебя.

– Да без разницы, поверь мне, я не хочу, чтобы это возвращалось. И я, блять, понятия не имею, почему ты посчитал нормальным прийти сюда и снова… погрузить меня в это дерьмо.

– Я не собирался. Я же не думал, что ты давно не встречался с этим. – Он посматривает на мою пачку, и я протягиваю ему сигарету. Когда закуривает, вспоминаю его фамилию. Корицкий. Точно. Корицкий. – ОНО никогда не покидало меня… Поэтому у меня и мысли не было, что…

– А ты пытался? Хотел, чтобы ОНО оставило тебя?

Корицкий смотрит на меня как на сумасшедшего.

– Конечно, я хотел, Марк. Конечно.

Поднимаюсь, чтобы снова приоткрыть окно, и внутри все чуть расслабляется от того, что я могу с кем-то поговорить об этом. Даже при таких обстоятельствах, даже при том, что не хотел его видеть и не хочу до сих пор, даже при том, что виню его в неожиданном визите. Я так давно не обсуждал с кем-то ОНО, я год назад запрятал эти мысли глубоко в себе, я всегда понимал, что одно мое слово об этом – и меня посчитают идиотом или безумцем. Корицкий же – один из тех, кто знает, что ОНО не просто плод моей фантазии. Вернувшись в родной город и избавившись от прошлого, я сам стал подозревать, что все придумал, что этого не могло быть в действительности. Я читал книги по психологии и размышлял, какие эмоциональные потрясения могли так сильно разыграть мою фантазию в Москве. Я готов был признать себя чокнутым, чтобы не признавать, что ОНО существует.

Но вот Корицкий здесь. И он не просто знает, о чем я говорю – он чувствует это.

Он – доказательство того, что я нормальный. И доказательство того, что все по-настоящему.

Это успокаивает меня так же сильно, как и пугает.

– Твой академ закончился. – Корицкий стучит пальцами по столу, и я пихаю его руку. – Извини.

– Я собираюсь отчисляться.

Он кивает, и у меня чешутся запястья – мне кажется жутким, что он знает обо мне достаточно много, а я не знаю его имени. Ощущение, будто он в курсе всех карт, что у меня на руках, а я в курсе лишь того, что у него есть парочка козырей.

– Поэтому я здесь.

Мне хочется спросить: “Почему ты?”, и я прикусываю язык. Не знаю, почему не подумал об этом раньше, но сейчас вопрос кажется очевидным – действительно, почему он? Корицкий едва знал меня, когда появилось ОНО, но остальные были моими друзьями.

Когда я только переехал, я думал, что они найдут меня. Что ко мне придет Марина, с которой я целовался, Арсений или Кирилл, с которыми я жил. Но никто не приходил. Никто, с кем я был близок и разделил страхи по поводу ОНО. Я ждал, а потом прекратил. И теперь, когда прошло больше года, передо мной сидит Корицкий – человек, которого мы долгое время не принимали в свои ряды, которого я видел всего несколько раз перед тем, как уехать.

– Тебя послал Кирилл?

Корицкий снова улыбается, и я пристально наблюдаю за этим.

– Меня никто не посылал, но все знают о моем приезде к тебе. Это было общее решение.

– Ты до сих пор общаешься со всеми ними? Как они?

– Хм… – Корицкий снова собирается начать барабанить пальцами по столу, и я быстро подвигаю ему пакет с полузасохшими вафлями. Мне они не понравились, но я решил их оставить на случай, если ко мне придут гости, которых мне будет плевать, чем угощать. Сейчас именно такой случай. – Саша Боков теперь в отношениях с другой Сашей. Мы теперь называем его Саня, чтобы отличать их. Арсений и Кирилл полгода жили с Колей, ты не знаешь его, он с первого… то есть теперь со второго курса. Но потом он устроился уборщиком в кафе и начал приносить им тараканов, так что они выселили его.

Прикусываю губу, чтобы не рассмеяться, и мне по-настоящему радостно слышать новости о старых друзьях, но мы с Корицким оба прекрасно осознаем, что спрашивал я не об этом. Точно так же, как и осознаем посыл его “Выселили его”.

“Они выселили его, Марк”.

“Комната свободна”.

“Ты всегда можешь вернуться”.

Я не вернусь.

– Как насчет вашей… деятельности?

– Нашей, о не вашей, Марк. – Корицкий продолжает после паузы, после того, как откусывает вафлю. Я со скептицизмом наблюдаю за тем, с каким наслаждением он ест эти трехмесячные вафли. – Мы продолжаем ее. То есть… после появления, ну, ты понял, мы думали все свернуть, но ОНО не такое, каким кажется. Собственно, не об этом. Мы продолжаем, но без тебя, безусловно, все не так, как было.

Теперь я точно понимаю, зачем он здесь, хотя догадывался с самого начала. Меня успокаивает противная мысль о том, что после моего ухода все не так гладко – мне всегда эгоистично хотелось, чтобы у них ничего не получилось без меня, мне хотелось, чтобы моя значимость в том, что мы делали, была достаточно сильной. Это звучит жалко – я сам покинул их. Я создал наш кружок в конце первого курса. И в конце третьего собрал вещи и уехал в родной город.

– К сожалению, я ничем не могу помочь.

– Можешь.

Он действительно считает, что могу? После того, как ОНО чуть не свело меня с ума, я могу?

– Они реально решили, что ты сможешь убедить меня вернуться?

Корицкий становится серьезнее, но улыбка так и остается на его лице.

– Да, они решили именно так. – Он пододвигает чашку, а я добавляю кипятка. Хотя искренне не хочу. Хочу, чтобы он ушел. – Слушай, я знаю, что ты боишься. Мы все тогда хотели бежать, ты же понимаешь. Но я уже заикнулся, что ОНО не такое, каким кажется. Оно на самом деле не желает тебе ничего плохого, только… направляет тебя. Сейчас я это понимаю. Ты помнишь, когда ОНО появилось. ОНО хочет определенного. И точно не хочет навредить никому из нас, в том числе и тебе.

Чем больше он говорит, тем сильнее я убеждаюсь, что ОНО сыграло шутку с его здравым смыслом. Это понятно – я чуть не свихнулся за две недели, а Корицкий живет с этим почти полтора года. Он ловит мой взгляд, и я пытаюсь найти признаки безумия в его действиях. Корицкий запрокидывает голову и смеется. Смеется. Абсолютно нормально, даже как-то по-ребячески. У меня в желудке сворачивается комок.

– Я знаю, Марк, знаю, как это звучит, но ты же не чувствуешь это, когда я разговариваю с тобой, правильно? Потому что я нахожусь в некоторой… понимаешь ли, в некоторой гармонии с этим. ОНО не злится, когда я не сопротивляюсь ему.

– Не злится? Ты собираешься меня сейчас учить, как вести себя себя с этой неведомой херней? – Мне хочется то ли заплакать, то ли рассмеяться. Я начинаю ненавидеть Корицкого. Из моей груди поднимается ненависть, которую я не испытывал очень давно. В середине разговора я даже подумал, что рад – он пришел, рассказал о моих друзьях. Но сейчас, сейчас я ненавижу его. За то, что выворачивает, достает из меня то, что я давно пытаюсь отпустить, за то, что будит во мне что-то замершее, остановившееся, поставленное на паузу. – Ты слышишь себя? Ты привел ЭТО ко мне! Когда я отлично жил столько времени без… без ОНО!

– Отлично ли?

– Да, блять, отлично! У меня прекрасная работа, родители рядом, новые друзья, новая жизнь. Мне все равно на то, что… происходит у вас. Я не имею к этому никакого отношения!

Корицкий откидывается на стуле, и с его губ впервые за весь наш разговор сползает улыбка. Без нее он выглядит намного уязвимее. Припоминаю, что он на год младше меня, только поступил на третий курс, и эта ничтожная разница отчего-то кажется мне преимуществом. Он бледный, белый весь, его и без того светлые волосы выцвели на августовском солнце, а кожа осталась такой же белой, и я думаю о том, какой он странный, нелепый, неестественный и как мне легко сломать его, победить его. Он заявился ко мне с этой наглостью, с мыслью, что после его маразматических слов я действительно поверю ему и вернусь в ад, и мне хочется наказать его за это. За то, кем он возомнил себя, за то, что он делает со мной, заставляя вновь вспоминать все, что я месяцами выскребал из себя.

– Все ребята написали тебе письмо. – Корицкий достает закрытое письмо из рюкзака и кладет на стол рядом с пепельницей. – Может, ты поверишь им. Знаешь… – Он устало трет переносицу. – Мы решили, что поеду именно я, потому что я лучше всех умею справляться с ОНО. Мы подумали… что ОНО все еще преследует тебя, и когда я появлюсь и ОНО немного успокоится, ты поверишь мне.

– Может, это твой замысел? Ты типа… подружился с этой херней? А теперь приводишь его ко мне домой и манипулируешь мной.

– Так получается, если, по твоим словам, я “подружился” с ним, это возможно? Ты же видишь. От него отнюдь не обязательно бежать.

– Вот не надо учить меня. Ты научился справляться с этим, отлично, я тебя поздравляю. Я научился справляться по-своему. Как я тебе сказал, ОНО отстало от меня. По крайней мере, до твоего идиотского появления.

Корицкий улыбается, и я снова натыкаюсь на эту броню, и я снова думаю, что проиграл в тот момент, когда он постучал в мою дверь.

– Хорошо, я понимаю, это твое право. – Он закуривает вторую сигарету, его чай наверняка остыл, и я не подливаю ему больше кипятка. – Но ты должен знать, что нужен нам. Как я сказал, мы продолжаем заниматься тем, что ты создал. И ты помнишь, что сказал в тот вечер. Из-за чего ОНО появилось.

– Вот только не надо перекладывать на меня какую-то ответственность.

– Но это правда твоя ответственность, Марк, – говорит абсолютно непринужденно, а у меня внутри все искрит от гнева, потому что я понимаю, что он не лжет. – Мы решили пойти на это. И мы думаем, что ОНО тоже хочет, чтобы мы пошли на это.

Первые несколько секунд я в ступоре.

Пачка сигарет, пепельница, газета, пакет, вафли, чашка чая, письмо. Ножка стула, пол, раковина, стена. Смешок. Спокойно, Марк, спокойно.

Я все же чешу запястья.

Дверь, штора, коридор.

Чешу сильнее.

– Ты же не про…

– Да.

– Серьезно? Мавзолей?

– Мы готовы.

Медленно возвращаю взгляд к нему.

Его глаза все такие же светлые. И такие же серьезные.

Я жду, чего угодно – любых слов, любой реакции, смеха, истерики, шутки. Он ничего не говорит.

Мотоциклист за окном оглушает меня.

Я тянусь к сигарете. Пачка влажная от моих мокрых рук.

Мне хочется ударить его так сильно, как никого и никогда.

У меня чешется все, даже кости.

Выгнать, выгнать, выгнать

Успокойся, Марк.

Я не могу закурить. Он любезно чиркает зажигалкой.

– Ебануться.

Это единственное, что я могу сказать. Я тоже пытаюсь пробудить в себе реакцию.

Засмеяйся. Переведи в шутку.

Пошути. Разряди обстановку.

Выгони его. Облегчи себе жизнь.

Наори на него. Ударь его. Облей его кипятком. Разбей кружку.

Давай, Марк, ну же. Давай, сделай хоть что-нибудь.

– Ага. – Корицкий говорит настолько спокойно, чтобы мне немного легче перенести всю ярость на него, ощущение ненависти пронзает меня с новой силой. – Мы приняли это решение не из-за появления ОНО. Не только. Ты должен понимать. В конце концов, ты это сказал. И я все так же считаю, что в этом есть твоя ответственность.

– Убирайся. – Не знаю, почему не хватает сил на то, чтобы вспылить на него. Я ведь правда испытываю такую ненависть, что мог бы сделать это достаточно легко. Но я так оглушен, что у меня не выходит. Я чувствую себя поверженным. Я знал, я ощущал, что буду поверженным, еще в тот момент, когда услышал стук в дверь. И он тоже знал. Он тоже знал, что я буду повержен, еще прежде, чем появился на пороге. Прежде, чем вошел в мой дом, прежде, чем сел в электричкудо моего города. – Я не буду повторять дважды. Свали отсюда.

Он послушно поднимается, и у меня на миг даже проскальзывает удивление, что так легко поддался и согласился уйти, но я знаю, что ему больше нечего здесь делать. Он сделал достаточно – все, что хотел. А я позволил это. Позволил сделать с собой все это. Меня тошнит, я смотрю на его недопитый чай, и мне стыдно – мне так стыдно перед собой же, что я не вытолкал его за дверь, пока у меня была эта возможность.

– Но все же обещай подумать, Марк. И не забудь прочитать письмо.

Он медленно надевает ботинки, очень медленно для человека, которого выгоняют, а я думаю лишь о том, что он не имел право делать это со мной. Он не имел право вновь швырять меня в это, когда я выкарабкивался так долго. Я не хотел слышать. Ни о том, что ОНО все еще существует, ни о том, как дела у моих друзей, ни о том, что мой, мой кружок ждет меня обратно ради того, чтобы я вместе с ними погубил себя собственной бредовой идеей. Эти люди, они все еще там, в Москве. Они вместе. Они снимают квартиру, собираются каждый четверг, планируют, живут идеей, слоганами и верой. С ними все еще ОНО, с ними то, что сводит их с ума.

Но я тут. У меня нормальная жизнь. Хорошая жизнь. Спокойная. Настоящая. Без веры. И без страха.

Он – часть другого, и он не имел никакого права приносить это вместе с собой.

Мы не виделись почти полтора года, а виделись всего несколько раз, я не запомнил его имя, а он не должен был запоминать мое.

– До встречи, – говорит Корицкий, а я закрываю за ним дверь.

Выбрасываю кружку, из которой он пил, и последние две вафли. Долго смотрю на закрытое письмо, а потом рву его и выбрасываю тоже. То, что внутри, меня не касается.

Снова завариваю себе кофе, пытаюсь начать день заново в попытке сделать вид, что Корицкий никогда не появлялся в моем доме. Проверяю свой график смен, берусь за газету и кладу сыр на бутерброд.

Я стараюсь начать заново, но понимаю, что ОНО наблюдает за мной.

Я чувствую, что ОНО наблюдает за мной.

Я знаю, что Корицкий ушел, но ОНО осталось здесь. Со мной. В моей квартире.

***

Ночь проходит для меня так, что едва не просыпаю работу: я не пойму, как уснул, во сколько уснул, как долго ходил по комнате, лежал, жмурился, желая отключиться. Не знаю, на каком момент закончилась мучительная бессонница и начался беспокойный сон. Все в полной каше, в хаосе.

Мне кажется, что снова начинаю сходить с ума – или все время, пока надеялся, что мне стало лучше, я продолжал сходить с ума, а сейчас лишь – кульминация, поворотная точка, после которой у меня уже не получается делать вид, что ничего не происходит.

Потому что теперь это не просто призрак прошлого, не просто когда-то страх, а когда-то – жгучее желание разобраться в том, что со мной было. Теперь это вернулось, и меня накрыло, и я всю ночь ожидал, что что-то случится, что ОНО настигнет меня, когда я расслаблюсь, и я ждал, ждал, ждал, ворочался, ходит на балкон, курил, играл в тетрис и рассматривал бабушкины сервизы за стеклом. Я был наготове, мне чудилось, что так, когда я встревожен, готов обороняться, хотя у меня нет ничего, абсолютно ничего для того, чтобы дать отпор, любые действия ОНО не будут такими поражающими. Я был наготове, я держал в руках джинсы, и мне очень хотелось надеть их и сбежать куда-то далеко, но, конечно, ОНО не существует в рамках моей квартиры, ОНО вообще не имеет рамок, ОНО там, где я; и я думал, что своим уездом я каким-то образом оторвался от него: оставил там, на вокзале, в электричке, в отметке, где заканчивалась московская область, но теперь ОНО перешло эту размытую границу, теперь у меня создается ощущение, что я связан с ОНО еще больше, чем раньше, как будто наша оконченная разлука должна была доказать мне, что ОНО настигнет меня даже спустя годы, даже через километры, даже если я стану другим человеком, даже если я сойду с ума окончательно, даже если умру.

Я был наготове, но ОНО ничего не сделало. Я практически чувствовал, как ОНО смотрит на меня все время. Его присутствие трудно как-либо описать, но когда ОНО только появилось в первый раз, я тотчас понял это. ОНО будто бы вокруг и нигде одновременно. ОНО будто бы смотрит со всех углов комнаты и вместе с этим сидит под кожей. Ощущается так сильно, как ничто в жизни. Телесные соприкосновения с чем-либо объяснимы и понятны, их легко убрать, оторвать руку, а соприкосновение с ОНО всеобъемлюще, не в конкретном месте, а везде. На уровне ощущений ОНО будто пробуждает во мне то, чего никогда не существовало в моем теле, я не могу уловить его запах, не могу дотронуться, не могу увидеть или услышать. ОНО существует вне каких-либо привычных законов, вне органов чувств. Однако может воздействовать на них.

Те две недели, когда я жил в Москве, мне казалось, что даже вижу что-то, что можно назвать ОНО, или, скорее, что-то, что вызывает ОНО, это нечто странное, будто что-то в воздухе, нечто, напоминающее дым, не имеющее четкого очертания, что-то слишком белое для дыма и что-то слишком бесцветное для тумана.

Потом я склонялся к мысли, что мой мозг просто не мог понять это ощущение присутствия чего-то чужого и при этом никак не воздействующего на мои органы чувств, поэтому я придумал себе этот зрительный образ. Он был коротким и единственным, и я все еще думаю, что он ничего не значит, но ночью я хотел этого – хотел увидеть ОНО, хотел, чтобы произошло хоть что-то, но ОНО только наблюдало за мной, было везде, заставляло меня ждать, ждать, ждать.

И даже сейчас ОНО ничего не делает, словно щадит меня, будто и не собирается сводить меня с ума, и я вспоминаю идиотские слова Корицкого о том, что с ОНО будто бы можно подружиться, но отгоняю их подальше. Я знаю, что ОНО просто притаилось, я знаю, что ОНО специально делает это со мной, потому что ожидание такое же разрушительное, как и то, что может наступить позже, я уверен, точно наступит позже.

Нам говорят вставать на свои места, и я поправляю рубашку – ворот сегодня особенно давит на шею. Мне нужно стоять в фойе. Беру программки и натягиваю дежурную улыбку.

Чуть больше полугода назад я устроился капельдинером – гардеробщиком, как говорит мой отец, но я уже пару недель не стоял в гардеробе, – и поработав в сфере услуг, я остановился на этом. Конечно, я пытался делать что-то по профессии, но незаконченный юрфак в глазах работодателей – то же самое, что неначатый юрфак.

На самом деле, мне это особо не нужно. Я работаю в театре, и когда я говорю об этом, звучит достаточно неплохо – работа в театре. Мне более-менее хватает зарплаты на жизнь в маленьком городе, и я даже рад, что я переехал, потому что пока в Москве магазины переполняются продуктами, вещами, тут мы будто только недавно перешли черту дефицита, и моя небольшая зарплата не ощущается как бедность, нет, я достаточно гармонично смотрюсь здесь, и хоть это не было пределом моих мечтаний, я неплохо устроился.

– Здравствуйте, за сколько могу взять?

Женский голос такой резкий, хотя вокруг шум, и я не сразу понимаю, к кому она обращается. Мне не очень нравится, когда ко мне подходят люди.

– Добрый день. 40 рублей.

Она достает четыре смятых купюры, и я протягиваю ей в ответ программку.

Она не говорит “спасибо” и уходит. Я ей тоже не говорю “до свидания”.

Сегодня идет “Гроза” Островского – я смотрел ее раз двадцать и потихоньку начинаю ненавидеть Катерину.

Звенит второй звонок, и я помогаю нескольким людям сориентироваться и пройти в зал. С другого конца замечаю Лену, мою коллегу, и аккуратно ухожу в другую сторону, чтобы она не заметила меня и не накинулась с тщетными попытками флирта.

Начинается спектакль, и сегодня Бориса играет актер, который мне не нравится, и я даже жалею зрителей – они определенно выбрали не тот день для посещения.

Пока посматриваю на сцену, вдруг начинаю чувствовать ОНО сильнее, но игнорирую. Катерина говорит: “Отчего люди не летают так, как птицы?”, а я мысленно продолжаю: “Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь”. Потом она говорит и это, и почему-то теперь мне невыносимо скучно.

Оборачиваясь через плечо, ощущаю всем телом, как ОНО наблюдает за мной, и я смотрю на зрителей и думаю о том, что они ведь совсем не подозревают, что ОНО сейчас находится прямо в этом зале. Все внимание ОНО, конечно, принадлежит мне, но ОНО наблюдает за ними тоже, а они смотрят на то, как бегает актриса Катерины, и у них даже мысли нет, что что-то зловещее прямо здесь, я привел его с собой, к ним, и оно гораздо более настоящее, чем все происходящее на сцене.

У меня чешутся запястья.

Мой взгляд падает на светлые волосы, и в груди все обмирает, я пораженно замираю, но потом зритель поворачивается ко мне, и нет, нет, конечно, нет, это определенно не Корицкий, ему нечего здесь делать.

Мне немного легче дышать – настолько, насколько это возможно, учитывая присутствие ОНО совсем рядом.

Слышу спор рядом за входом в зрительный зал и с готовностью покидаю его, больше не находя в себе сил смотреть, как Катерина носится с ключом. В фойе нахожу Лену, которая ругается со странноватой парочкой и с мольбой смотрит в мою сторону.

Отдаленно доносится возмущенное парня: “Какое право…”, и во мне постепенно начинает подниматься гнев.

– Что-то случилось? – спрашиваю аккуратно, но я, конечно, прекрасно понимаю, что случилось.

Парень тычет билетом мне в лицо, а мне хочется плюнуть в него. От них обоих, его и его девушки, отвратно пахнет дешманским одеколоном.

– Ваша коллега не дает нам пройти на спектакль, за который мы отдали собственные деньги, – говорит он, и Лена открывает рот, чтобы начать оправдываться, но парень затыкает ее взмахом руки. – Я не понимаю, это нормально? Вы считаете, это…

– Да, это нормально. Прошу прощения. Мы не пускаем тех, кто пришел после третьего звонка.

– Тогда посадите нас на другие места. Вы не имеете права просто не пускать нас. Мы заплатили деньги за ваш спектакль.

Полагаю, мы бы и правда могли найти им пару мест сбоку, но сейчас я принципиально не намерен этого делать.

– Таковые правила. – Пожимаю плечами и изо всех сил пытаюсь выглядеть достаточно дружелюбно. – Мы ничем не можем вам помочь.

Он смотрит взглядом, говорящим: “Я не собираюсь отступать”. Мне хочется ударить его чуть сильнее, и меня воротит от нахождения здесь, обязанности оправдываться и стараться угодить таким идиотам, как он.

– Простите, – повторяю более настойчиво. – Ваше поведение не…

– Кончай это. Позовите вашего главного, и мы разберемся. Вы по закону должны пустить нас.

Из-за его бандитского жаргона моя дежурная улыбка тает.

ОНО вдруг возникает совсем рядом, кажется, за его спиной.

Меня пронизывает дрожь, язык становится тяжелым, и я чувствую, как кровь приливает к моей шее от сдерживаемого гнева.

– Театр имеет право самостоятельно формировать свои правила, экономику и определять порядок реализации билетов. – Я игнорирую ОНО как могу, но мне хочется сжаться, мне хочется закричать, чтобы они все уходили. – Постановление правительства от девяносто девятого.

Парень глупо таращится на меня, и девушка тянет его за руку и что-то шепчет ему на ухо.

Мне почему-то становится весело от того, что он намерен тыкать в меня чертовым законом.

Парень кривится, его лицо уродливо искажается, брови сводятся к переносице, а уголок губ подрагивает, но я смотрю на него в упор – я смотрю и знаю, что его невербальная угроза – это ничто, и он не подозревает этого; прямо сейчас я борюсь с настоящей угрозой, с ОНО, а он и не понятия не имеет, что ОНО прямо за его спиной.

Посовещавшись несколько секунд, они уходят, и Лена благодарно кивает, а я ухожу, и я чувствую себя таким несчастным, таким искусственным, и я ненавижу себя, ее, эту парочку и это место, я возвращаюсь в зрительный зал, а там Катерина уже плачет на коленях и признается в грехопадении.

Зависаю на одной точке и просыпаюсь лишь тогда, когда зал взрывается аплодисментами, и они звучат оглушающе, и я хочу уйти или хотя бы расстегнуть верхние пуговицы рубашки, я ненавижу еще и рубашки, но я не ухожу, как и не уходит ОНО, я киваю и улыбаюсь бездумно, когда люди вываливаются из зала, и я пялюсь на их так же застегнутые рубашки и думаю, как же они не душат их, или же душат так же как, меня, но они ведь не на работе, они могут расстегнуть их, или дело все-таки в ОНО, может быть, только тех, кто знает обо ОНО, так сильно душат рубашки, и я прощаюсь с ними, говорю “До свидания, хорошего вечера” и через несколько минут теряю смысл этого “До свидания, хорошего вечера”.

И я покидаю зал, когда все расходятся, иду в нашу каморку, и ОНО следует за мной, когда я наконец расстегиваю рубашку, и пуговица падает на пол, и я поднимаю ее, и я дышу, дышу, дышу и никак не могу надышаться, и я надеваю футболку, и, наверное, дело все же было не в вороте. И я прощаюсь со всеми, прощаюсь долго, и Лена приобнимает меня, и я чувствую запах ее парфюма, он такой сладкий, что мне хочется чихнуть, но я сдерживаюсь, и я чувствую след ее руки на моей лопатке, когда выхожу, и мне хочется вдохнуть полной грудью, но мне душно, душно, мне ужасно душно.

ОНО сжимает меня в тиски, и я отталкиваю его, я открываю рот, и мне кажется, что все же кричу, и начинает лить дождь, или он лил с самого начала, как я вышел, и я тру лицо, а ОНО собирается схватить меня, я ощущаю, как тянется ко мне, и я не чувствую больше ничего, кроме страха, удушения, тошноты.

И я начинаю бежать.

Поскальзываюсь, падаю, я бегу, пропускаю автобус, там остановка, люди.

Задеваю бабку плечом, пролезаю через толпу, и толпа душит меня, я пытаюсь просто пройти, пройти, просто пройти, мне нужно идти бежать бежать идти бежать…

Серое пальто, меховая шапка, хвойный запах духов, сладкий запах, запахов так много, мне не нужно в автобус, мне нужно, мне нужно дальше, просто дальше, просто куда-то.

“Аккуратнее, молодой человек”

“Смотри, куда прешь”

Не останавливайся, Марк.

Вдох, не могу, не могу, вдох, ну же, вдох, не могу, вдох. Выдох? выдох? Не останавливайся! Мне больно, мне так больно, передо мной… Меня слепит, мое горло в огне мои легкие в огне в моем рту привкус крови, Марк, Марк, Марк

Фонари светят мне в лицо, так ярко-ярко, ярко слишком… нет, нет нет это не фонари, это не… это не фонари фонари не

СИГНАЛЯТ

бегу бегу дальше они останавливаются они сигналят гул так много гула а я бегу бегу и ПАРЕНЬ ТЫ С УМА СОШЕЛ и все застилает и света нет и фонарей нет, а руки болят и ветки режут руки и я пробираюсь и грязь под ногтями грязь под ногами и ОНО нет оно рядом, мне хочется блевать кровью ГДЕ Я

я умру я точно умру ОНО убьет меня я падаю я качусь куда-то, грязь уже везде грязь на лице сжигает кожу мне страшно, оно убьет меня пожалуйста господи пожалуйста оно нетнетнет оно настигнет меня, это моя расплата это моя кара за мой побег за мою трусость и я предстану перед судом перед божьим судом и мне не будет пощады, и я бежал как предатель как трус и я весь в грязи я ничто я никто ОНО сильнее меня, ОНО это все а я не марк я ничто из ничего, и я падаю падаю падаю я падаю в бездну и бездна открывается для меня

марк ты не умрешь я не хочу умирать но грязи так много и я тону в грязи мои глаза я забыл что у меня есть глаза я могу видеть и я дышу я дышу в моих легких воздух и кровь она в моей глотке и меня режет ПОЖАЛУЙСТА оно разрывает меня на куски я предатель я оставил их я ушел как когда-то ушел иисус он не боролся и я не боролся но он ушел за истину а я ушел от страха и я боюсь даже сейчас БОЛЬНО оно казнит меня я боюсь

локти я чувствую боль боль боль и я думаю о боли и я весь в крови и ОНО жрет меня я знаю оно жрет меня но дает мне дышать я все еще жив меня зовут марк меня зовут марк я жив я тут я упал мне больно

я двигаюсь мои ноги шевелятся я качусь дальше по земле и и и МНЕ БОЛЬНО И Я ЖИВ не трогай меня я я доверяю тебе не трогай меня я доверяю я знаю пожалуйста отступи не делай хуже

я исправлюсь пожалуйста я доверяю тебе не трогай меня я искуплю свои грехи я предстану перед судом я стану тем кем ты хочешь я буду марком или буду никем я сотку себя так как ты скажешь

не злись на меня успокойся ну же я твой я в твоей власти я ничего не сделаю прости меня прости что бежал мы встретились доверься мне я сделаю все

не трогай меня не убивай меня я сделаю все мы вместе мы снова вместе

спина болит

я открываю глаза

небо… Небо. Ночное. Звездное. Август.

Я в грязи.

Я жив, я упал. Ветки, камешки, корни поцарапали мои руки.

Я Марк.

У меня раскалывается голова.

Я катился по земле? Я ударился головой? Я ударился головой.

ОНО наблюдает за мной.

Дождь начинает смывать грязь с моего лица.

Я выдыхаю.

И плачу.

Глава 2. Марина

– Что у тебя на руках?

Мама ставит передо мной кружку. Я не фанат чая, но если выбирать, то предпочел бы зеленый. Вяло помешиваю сахар и вынимаю пакетик черного.

– Кошка поцарапала.

После вчерашнего вечера мои руки выглядят так, будто на меня напала целая свора кошек.

Мама скептически приподнимает брови – я ненавижу, когда она так делает. Мы с ней давно не находимся на должном уровне доверия, но она остается такой же проницательной, как и раньше. С этим жестом она меня спрашивала, не прогулял ли я уроки, с этим же – доставала из карманов пачки сигарет.

– Марк, я переживаю за тебя.

Опускаю взгляд и неловко провожу пальцами по кружевам на скатерти.

– Все нормально, это правда вышло случайно. – Мне хочется закрыть ладонями синяки на локтях, но тогда она мгновенно обратит на них внимание. – Я просто упал. Вчера после работы я не очень хорошо себя чувствовал.

Мама смотрит за мою спину – на кухню проходит отец. Он открывает шкафчик и копается в нем, от его присутствия я неловко чешу шею, а мама поджимает губы.

– Как на работе, милый? Что там вчера у вас было?

Отец достает из закромов точно такие же вафли, что ел позавчера Корицкий – только менее засохшие. Меня тошнит, и я резко делаю глоток чая.

– “Гроза”, как обычно. Все спокойно.

Мама кивает, но ее уголок губ не двигается. Не помню, когда она в последний раз улыбалась мне.

– Вась, может, посидишь с нами? – обращается к отцу, но тот уже поднимает кружку, чтобы унести ее с собой в гостиную. Мы не идем за ним, мы никогда не идем за ним, и мама считает это уважением его личного пространства.

– Там Путин в прямом эфире сейчас будет отвечать на вопросы, – говорит он. – Когда поедите, приходите.

Мне не хочется, но придется, в гостиной стоит компьютер, и на самом деле, ради него я пришел сюда, продолжаю приходить в этот дом. После переезда обратно я поселился в соседнем районе, прописался в квартире покойной бабушки, и, кроме отсутствия возможности связаться с реальным миром, – там нет ни компьютера, ни телевизора – меня там все устраивает.

– До учебы неделя, – говорит мама, когда отец уходит с кухни. Я нервно запихиваю в себя ложку салата. – Все так же не собираешься восстанавливаться?

Я, конечно, не говорил им, почему бежал. Я не говорил им ничего, и я испытываю горечь на языке, хотя мама безупречно готовит. Когда я переехал в Москву, наши отношения с родителями можно было назвать идеальными: мы сблизились с мамой, болтали по вечерам, я приезжал на праздники, и мне было так хорошо эти несколько дней дома. Отец всегда был сложным человеком, но его гордость за меня, когда я поступил в Москву, стала сильнее прошлых обид и принципиального характера – он никогда не умел проявлять любовь, но старался делать мне подарки, старался разговаривать, а я приезжал и купался в любви, которую мне давали.

Я тогда даже смог справиться с детскими моментами, вопросами, которые меня мучили – родители никогда не отвечали на мои вопросы, но я довольствовался просто тем, что у меня отпала необходимость их задавать.

Наверное, тогда я чувствовал себя дома – мой дом был размытый, дом был и в Москве, с Кириллом и Арсением, дом был и тут, с родителями, которые принимали меня.

Сейчас у меня есть свой уголок, там, где появляюсь только я, там, где всегда свободен душ и никогда нет беспорядка, и мой дом наконец сошелся на конкретной точке.

– Не думаю, – отвечаю уклончиво, и мама отводит взгляд, а мне становится безумно стыдно – я будто возвращаюсь в детство, когда единственным моим желанием было не расстраивать ее. – Недавно ко мне приезжал мой…. московский товарищ, – продолжаю, чтобы как-то заинтересовать ее и вывести из этого состояния. – Он учится в моем университете. Рассказывал про учебу.

Взгляд мамы после моих слов действительно становится более живым.

– Это прекрасно, Марк. И как вы поболтали?

Я выгнал его, мама.

Я не знаю, как его зовут, мама.

Он привел ко мне то, из-за чего я бежал, мама.

И теперь ЭТО прямо здесь, мама, в нашей квартире, мама, теперь мне не безопасно даже с вами, мама, мама, я правда не хотел уезжать и брать этот чертов академ, мама, прости, мама, прости, я не оправдал ваших надежд, но я так испуган, мама, и ОНО прямо здесь, мама, я просто хочу, чтобы ОНО ушло, мама, я просто…

– Неплохо. Он немного рассказал про моих прошлых друзей. Я рад, что у них все хорошо.

У них ничего не хорошо, мама. Я не счастлив был видеть его, мама. Те царапины и синяки, про которые ты спрашиваешь, – это его рук дело, мама. Он виноват в этом, мам. Это он виноват.

– Ты скучаешь по ним, Марк? – спрашивает она, и впервые за несколько месяцев ее голос такой мягкий.

Тру запястья. Мне не нравится этот вопрос, и я не знаю, что будет более честным для нас обоих – солгать или сказать правду.

– Немного. – Я выбираю нечто среднее. – Я просто… я ведь говорил, что мне было… плохо в Москве. Это не мой город, мам. Я правда… мне тут лучше, и я…

Затыкаюсь, когда мой взгляд падает на фотографию, висящую на холодильнике – там я, первокурсник, держу студенческий. Ее сделал Кирилл, и мама очень просила меня привезти ее, когда я возвращался в родной город в преддверии нового года.

Мне становится невыносимо тоскливо.

– Прости, милый, я не хочу давить на тебя. Просто я же мама, понимаешь? Я чувствую, что что-то не так.

ОНО прямо здесь, мама, на этой кухне, вот что не так.

– Я имею в виду… – продолжает она, – я имею в виду, что ты ведь был… Марк, я понимаю, что что-то случилось там. И сейчас у тебя последний шанс восстановиться, так что я не хочу, чтобы ты жалел о том, что сделал, всю оставшуюся жизнь.

– Мам, я знаю, но я не…

– Ты очень умный у меня. Я просто боюсь, что ты погубишь себя тут.

Наши отношения были почти идеальными ровно до момента моего возвращения.

И я хотел бы все объяснить, я бы хотел сказать, что я все еще хороший сын и я просто боюсь, но какое право я имел погружать их во все это? Я мог бы наплести более правдоподобную историю моего побега, и вранье всегда давалось мне легко, но тогда я не чувствовал сил даже на это. Мне хотелось спрятаться, и я спрятался, а они не понимали, от чего, они не понимали даже, что я прячусь.

У меня нет ничего, чтобы обвинить их. Они были сбиты с толку, они до сих пор сбиты с толку, а я продолжаю молчать.

Когда я вернулся, между нами возникла пропасть, и мне казалось, будто они не узнают меня, и, скорее всего, так и было. Не только из-за ОНО. Я был хорошим сыном, пока учился на юрфаке, я был хорошим сыном, когда приезжал на празднике, но они не знали, кто мои друзья, чем мы занимаемся и с кем связались. Они не знали про моих девушек, не знали про пересдачи и не знали про то, кем я являюсь. Когда они встретились со мной таким, – настоящим, плохим сыном, который струсил, который был в поражен возникновением ОНО – им стало стыдно за меня, и, наверное, это чувство стыда нормально; наверное, мое молчание – прямая тому причина.

– Я мог бы попробовать дальше искать какую-то другую работу. – Мы оба понимаем, что я говорю это просто так: я очень долго искал нормальную работу.

– Может быть, это неплохая идея. – Мама кивает, и я улыбаюсь, осознавая, что для нее это очень плохая идея. Никакая работа, которую я мог бы найти тут, с незаконченным образованием, не будет поводом для гордости. – Сын тети Оли, кстати, сейчас тоже планирует поступать в Москву. Если вдруг ты передумаешь, вы бы могли помочь друг другу с адаптацией.

Я видел этого сына тети Оли пару лет назад, и хоть он на четыре года младше меня, он был таким идиотом – предполагаю, его надежды насчет переезда не оправдаются.

– Буду иметь в виду, – говорю, а мама снова поджимает губы, и когда я хвалю ее салат, чтобы перевести тему, она ничего не отвечает и, конечно же, не улыбается.

Когда мы проходим в гостиную, я кожей чувствую ОНО сильнее, чем несколько мгновений до этого, но заглушаю его, как фоновый шум – со вчерашнего происшествия ОНО не пыталось напасть на меня. Может быть, ему хватило истерики, а может, я правда мысленно уговорил его отступить. С этим я вновь возвращаюсь к Корицкому и к его словам о том, что он справляется с ОНО, хотя и находится всегда рядом, и я пока не верю, но пытаюсь ухватиться за эту нелепую надежду, которую он мне невольно дал. У меня нет другого выбора – ОНО уже со мной, и я почему-то уверен, что ОНО теперь не упустит меня, даже если я уеду на край света; и чтобы не сойти с ума, нужно мириться с ним, пусть и с ненавистью, но мириться, пока еще есть силы на эту бессмысленную, заведомо проигранную борьбу.

Сажусь за компьютер. Путин отвечает на вопрос работникам завода. Отец разглядывает меня, но когда смотрю в ответ, он вновь поглощен телевизором.

Проходит чуть меньше часа: я просматриваю новости, мама убирается, а отец продолжает слушать прямой эфир.

– Твоя мать постоянно трещит о тебе, если не соизволишь явиться на неделе, – говорит он, и я медленно поворачиваюсь в его сторону. На кухне льется вода.

– Мне появляться чаще?

Отец фыркает.

– Начистоту? Я бы не был в восторге.

– Я понимаю. – С ним мне общаться гораздо проще, из-за его открытого недовольства мной, из-за всего, чем он занимался в моем детстве, я не испытываю перед ним такого стыда и вины. – Может быть, тогда наоборот. Раз в неделю – слишком часто.

– Она привыкла, что ты постоянно поблизости.

Отчего-то мне хочется улыбнуться – я понимаю, что это завуалированное “да”. Он не хочет, чтобы я тревожил маму. И не хочет видеть меня тоже.

Наверное, ОНО реагирует на мои сильные эмоции, гиперболизирует их, доводит до верхней точки, когда они переполняют меня. Потому что сейчас, когда я не испытываю ничего, внутри меня какая-то оглушающая пустота, ОНО почти не тревожит меня.

Выключаю компьютер, и отец наконец отвлекается от бездумного переключения каналов.

– Я не выгоняю тебя, – говорит, и я пристально смотрю на него долгие пять секунд, пока он сам не отводит взгляд.

– Я знаю, пап.

Я одеваюсь и ухожу.

***

Последний раз я напивался в компании Кирилла, Арсения, Марины, Саши, Бокова и Корицкого.

Последний раз я напивался в Москве, там, где было шумно, там, где было много людей, там, где не оставалось меня с каждым глотком, и я исчезал под этим алкоголем, моя личность испарялась, а я мог быть кем угодно. Сейчас я пью, будто за мной кто-то гонится, и я пытаюсь найти себя, и я пытаюсь обрести себя, я пытаюсь заставить ОНО померкнуть, и постепенно ОНО действительно пропадает. Я начал с пива и заканчиваю водкой, или нет, я совсем не заканчиваю, я только пришел, или не только, я не помню, сколько времени прошло, хотя не так сильно пьян, как хотелось бы, я могу стоять, идти, контролировать себя, смотреть вокруг, меня не тошнит, и я в порядке, мне гораздо лучше, чем было с ОНО, чем было у родителей.

Напротив меня Вишняков, Дима Вишняков, он говорит, говорит, говорит, а я наблюдаю за тем, как шевелятся его губы, мой локоть соскальзывает со столика, я прислоняюсь щекой к прохладному стакану, смотрю на него снизу вверх, чуть ли не падая головой на стол, и он смеется. Он, должно быть, рассказывает что-то веселое, поэтому смеюсь тоже, я благодарен ему, потому что он пошел выпить со мной в будни, когда я позвонил ему – Дима работает в магазине, и, видимо, его смены стоят настолько же хаотично, насколько и у меня, и он либо может себе позволить, либо ему абсолютно насрать.

Мы чокаемся, а я не знаю, за что мы пьем. Он – мой друг детства, и у меня просыпаются теплые чувства к нему, хотя я и избегал с ним встреч кучу времени. Мой затуманенный алкоголем мозг хочет, чтобы я тянулся к нему. Дима Дима Дима, он так хорошо понимает меня, я усмехаюсь уголком рта, по поводу чего, Марк, по поводу чего он тебя понимает? Господи, надо немного протрезветь, надо немного… Дима снова делает заказ, и я не уверен, что заметил, в какой момент он ушел.

Взгляд лениво скользит по помещению, несколько людей танцуют, хотя здесь нет танцпола, и я смеюсь, а когда Дима возвращается, я с готовностью принимаю у него еще одну стопку.

Он говорит громче, пытаясь то ли перекричать музыку, то ли привлечь мое внимание, и я с трудом фокусируюсь на нем, постепенно начиная распознавать слова: он рассказывает о работе, а потом переходит к своей девушке. Я не знал, что у него есть девушка.

“За дружбу!” – его тост, и мы выпиваем, и я клянусь ему в том, что он – мой самый близкий друг, что у меня никого больше нет, и осознаю, насколько это правда. Мне кажется, что только Дима был рад моему возвращению, на всех своих работах я не смог завести друзей, с прошлыми одноклассниками давно перестал общаться, а люди вокруг меня за этот год не перешли на другую ступень из статуса “знакомых”, но Дима… Дима продолжает быть тут, и мы ничего не знаем о жизни друг друга, но он рад мне, он готов выпить со мной, и это так много значит.

Когда он задает какой-то вопрос, я начинаю рассказывать, и слова, бессмысленные слова льются из меня, я говорю о Москве, заикаюсь о нашей партии, и Дима немного зависает на этом моменте, но я отмахиваюсь и не впадаю в подробности. Дима все равно спрашивает: “Так ты был с этими?”, а я думаю, какой же он глупый, и переключаюсь на Марину.

Я описываю ее и понимаю, что так долго не вспоминал, так долго не говорил о Марине, и сейчас рассказ о ней льется из меня, как мед. Смакую каждое слово, и передо мной снова возникает ее образ, я вспоминаю, как гладил ее темные волосы, как она спорила со мной, и мы сидели сначала в общаге, а потом дома у Кирилла, когда я переехал, и мы целовались, и ее губы были гладкими и теплыми, она жевала клубничные жвачки. Я помню ее ласковые объятия, то, что она курила тонкие сигареты и всегда делала вкусный кофе, то, как звонко ее голос скандировал лозунги, как она подстригла волосы, и я проникся к ней еще больше, полюбил ее еще больше, мне почему-то даже больше нравилось трогать эти волосы до плеч, а потом класть руки на ее ключицы. И я говорю, какими мы были, и мне кажется, что мы были так молоды, а сейчас я чувствую себя стариком.

Мы расстались с Мариной, и я рассказываю, как это было, как мы оба хорошо восприняли это, мы стали товарищами, а не любовниками, мы больше не целовались, а стали единым целым, таким, каким не были никогда, пока испытывали романтическую нежность друг к другу. И этот акт признания, это обнаружение возможности дружеских отношений – он был еще чудеснее, и я произношу это, а Дима лишь спрашивает, почему я бросил ее. А мне хочется встряхнуть его, хочется рассмеяться, и я вспоминаю Корицкого, который позавчера тоже сидел напротив меня, и он бы никогда не спросил, почему мы расстались, потому что это так неважно, это не имеет никакого значения, когда я рассказываю о совсем другом, о том, как наша дружба сблизила нас до точки, к которой мы не могли прийти в любви.

Я говорю про Кирилла, про то, как начав нашу деятельность, он был вдохновлен, вдохновлен всеми, но в первую очередь мной, и у него были квартира и машина, и, господи, сколько раз мы вместе пили в этой машине, и в этой машине я однажды увидел Корицкого, а Кирилл сказал, что у нас пополнение, и я скептически смотрел на Корицкого через стекло, потому что тогда, когда Корицкий сел в нее, я уже был не неуверенным перваком, я уже ощущал себя лидером, я чувствовал свой авторитет, я упивался им, я твердо стоял на земле, и я был кем-то, единственный раз в своей жизни я был кем-то.

Дима спрашивает “Лидером чего?”, а я делаю следующий глоток, смотрю на его очки и думаю, что скучаю по Кириллу и Арсению, я хотел бы увидеть их напротив, а Дима, Дима поступил в колледж после моего переезда в Москву, Дима завелся отношениями, Дима доволен и так туп, а у меня никого теперь нет, кроме Димы, и он мой друг детства, и он так сильно раздражает меня.

Но я уже не могу остановиться, продолжаю говорить про Кирилла. Рассказываю, как на втором курсе по наследству ему досталась трешка на красной ветке, как он позвал меня и своего другого лучшего друга Арсения жить вместе. Я переезжал из общаги, собирал сумки, я мог нормально жить, я мог не делить ни с кем комнату, я мог не бояться комендантов, и я был так счастлив, как никогда в своей жизни. И наша квартира стала нашим штабом, убежищем, и мы сделали ее пристанищем наших идей, у нас тогда было столько идей, мы так мечтали сделать все лучше, мы были настолько переполнены надеждами – Кирилл дал мне ключи от места, в котором мы создавались как личности, создавали себя и друг друга, а потом в этом месте создалось и ОНО.

– ОНО? – переспрашивает Дима, и я пьяно смотрю на него, и ОНО вдруг возникает где-то рядом, а я закрываю рот рукой, гул в ушах постепенно сменяется музыкой. Скольжу взглядом по бару, потом возвращаюсь к недоуменному Диме. Мои слова о Марине, Кирилле мгновенно кажутся излишними, но я слишком много выпил, чтобы испытывать стыд. – Марк? ОНО – это типа…

Я не даю ему продолжить, стул падает, когда резко поднимаюсь. Показываю рукой на бар, подхожу к стойке, опираюсь на нее руками.

Все кружится так, что я цепляюсь пальцами, чтобы удержаться на месте.

Заказываю три шота, достаю кошелек и понимаю, что мне хватает только на два. Нервно вытираю рукавом лоб и прошу бармена сделать два, а потом отдаю ему деньги, которые начал откладывать на телевизор.

Когда выпиваю, думаю, что нужно вернуться к Диме, хотя я так хочу уйти, и я так не хочу ничего слушать, но водка дает мне сил терпеть его, и я понимаю, почему не общался с ним трезвым, и, господи, каким ужасным человеком я должен себя ощущать, но совершенно не ощущаю.

Когда уже нахожу наш столик и пытаюсь двигаться к нему, краем глаза замечаю парочку и усмехаюсь от пьяного вида девушки, от того, как она виснет на своем парне, пока они движутся в туалет, но до моих ушей доносятся отрывки ее фраз. Слышу, как она спрашивает его, кто он. Тело напрягается. Она в хламину, он тоже не трезв, но твердо стоит на ногах. Она шатается и слабо вертит рукой, ее запястье сжато в его ладони.

Она не знает его, я повторяю себе несколько раз, она не знает его, она не знает.

Пробираюсь к ним, а ее взгляд испуганный, и я весь свечусь изнутри, потому что, да, что-то происходит, что-то нехорошее, и я готов вмешаться, все во мне хочет вмешаться.

– Эй ты, полегче. Чем это ты тут занимаешься? – Останавливаю его за плечо, но меня пошатывает, и хватка оказывается совсем безобидной. Мне, в принципе, плевать – я уже чувствую себя намного лучше, я чувствую, как на моем месте возникает Прошлый Марк, а Прошлый Марк ничего не боялся, у него были силы помочь всем, он был тем, кто мог испугать, тем, кто мог выстоять. И мне кажется, словно я снова являюсь им, Прошлый Марк берет контроль надо мной, и я становлюсь Прошлым Марком.

– Отъебись, парень. – Он отмахивается от меня, и ему легко вырваться и оттолкнуть меня, а я так пьян, так пьян, я чуть ли не падаю на столик поблизости, но я все еще Прошлый Марк, сильный Марк, наглый, целеустремленный Марк, и поэтому поднимаюсь, и мне плевать на возмущенные причитания парочки за этим столиком, мне плевать на то, что у них пошатывается и чуть не падает пиво.

Хватаюсь за этого мужика – вблизи я могу увидеть, что он старше меня, а девушка, которую он вел в туалет, визжит и пытается вырваться из его захвата.

– Да чего тебе, блять, надо?!

Он замахивается, и мои инстинкты в таком пьяном состоянии срабатывают даже быстрее, чем обычно: бью его в лицо, и когда он сгибается, мой взгляд падает на его татуировку на шее, и я пораженно смотрю на него, и я узнаю его, я узнаю в нем мужа ебаной тети Лены, о которой только сегодня говорила моя мать. И он мог бы тоже вспомнить меня, мы проводили вместе семейные ужины, мы сто раз виделись с ним и его сыном до момента моего переезда в Москву. Но он не вспоминает меня, он смотрит на меня с яростью, а я – с узнаванием, поэтому не замечаю, как он толкает меня, и я, сметая на пути какого-то парня, падаю на пол. Парень орет матом, его пиво падает и выплескивается на меня. Я лежу, смотрю в потолок, и до меня медленно доходит, что муж тети Лены Алексей – мент, и значит, этот мужик – мент, а еще этот мужик – чертов насильник молоденьких девушек в барах, а значит, Алексей – мент и насильник, блядство, мент и насильник.

Сжимаю в руке осколок от стакана с пивом и кидаюсь на него.

Он смотрит на меня, не мигая, выставляет перед собой руки, а девчонка уже воет, она тоже неотрывно смотрит на стекло в моей ладони, и кто-то зовет охрану, а я замираю, я замираю прямо перед ним и не двигаюсь.

– Испугался, ебаная ментовская шваль?! – Мой голос сам рвется из меня, и я ощущаю себя таким трезвым и таким пьяным в хлам одновременно. – Ты, сука, боишься меня?! Уже не такой смелый, когда перед тобой не девчонка, а?! Ты, блядский сукин…

Замахиваюсь на него, а он берет мою руку в захват, чуть ли рычит, и мне нравится, как он злится, мне нравится видеть его испуг, переходящий в злость. Моя рука горит, мне хочется смеяться, а не кричать, но он бьет меня в лицо, и я снова падаю, а он нависает надо мной и бьет снова.

Все плывет, скулу и нос пронзает боль, я чувствую, как кровь катится, катится, катится, и я чувствую металлический привкус во рту и краем глаза вижу, как девчонка визжит и убегает, а он держит меня за ворот футболки, меня тошнит, моя голова пульсирует. Цепляюсь за его запястье, и мои ноги вяло елозят по полу, а я чувствую, как паника подползает к горлу, слишком поздно, подползает слишком поздно, и я могу лишь плюнуть ему в лицо, потому что он держит меня так, будто я преступник, которого он пытается повязать, хотя не знает, что я действительно преступник, я преступник, я преступник, и он бы повязал меня, он бы так же держал меня, столкнись мы с ним полтора года назад. И мне становится смешно от этого, но я не могу рассмеяться, меня душит паника, но я все равно плюю ему в рожу и вспоминаю, как несколько лет назад мы с ними пили чай, сваренный моей мамой, а теперь он держит меня, он может убить меня, а я плюю в него и корячусь, пытаясь вырваться из его хватки.

Все мое лицо в огне, я открываю рот, чтобы глотнуть воздуха, но мне больно. Моя рука, которую он скрутил до этого, не слушается, а вторая просто повисает на его запястье, он что-то орет мне, его глаза шальные, взгляд пьяный, разъяренный, зрачки расширены, а рот уродливо искажен, он орет мне что-то о том, что я поверил в себя, что я мелкий, самодовольный уебок, а я задыхаюсь на этом чертовом полу. Ногтями впиваюсь ему в руку, но он будто не чувствует ничего, никакой боли, пока я переполнен ей, он будто на адреналине, а я просто вишу на его руке, как идиот. И я не могу ничего сказать, потому что все душит меня, музыка, чьи-то крики, мерцающий свет, запах алкоголя, все душит меня, и я не могу никак ответить, лишь смотрю на то, как его губа кровоточит от моего удара, и на его щеке кровь от моего плевка. Зависаю, трясусь, пытаюсь укусить его, но мне не повернуть голову, мой затылок, кажется, тоже в крови, но я не знаю точно. Уже пытаюсь вырваться, а не напасть, но ногой лишь задеваю осколок и не могу даже придвинуть его к себе, я просто болтаюсь на его руках, и если бы он хотел убить, если бы он хотел задушить меня, он бы сделал это.

Вдыхаю побольше воздуха, стараясь не закашляться, и собираю в кулак всю оставшуюся волю, чтобы ответить ему. С трудом открываю рот и посылаю его нахуй, и во мне все ликует, я чувствую себя победителем из-за того, что сказал это, но он не растворяется, как мираж, от моего, как мне кажется, сильного поступка – нет, наоборот, его хватка усиливается, и он замахивается.

Внутри меня все обмирает, и я смотрю на его кулак и думаю, что он прямо сейчас убьет меня, мое тело не выдержит удара, и я уже хочу зажмуриться, моя рука, пораженная, поверженная, падает с его запястья.

А потом возникает ОНО.

ОНО возникает как искра, перебивает все: голоса, музыку, свет, ОНО даже перебивает этого мента-насильника-насильника-мента, ОНО сильнее его, сильнее меня, и я не чувствую ничего – только ОНО.

ОНО выбивает боль из моего тела, ОНО поражает ее, и за долю секунды ОНО побеждает нас обоих, побеждает все, что происходит сейчас.

Ощущаю, как он слабеет, совсем немного, но его хватка на моей футболке на миг исчезает, его кулак повисает в воздухе, а во мне появляется столько силы, что я захлебываюсь ей, она выплескивается из меня, переполняет, и ОНО толкает меня вперед. Я не чувствую своего тела, чувствую только ОНО, и ОНО будто сжимает меня в тиски, но не чтобы положить на землю, а чтобы потянуть наверх, и я тянусь – позволяю ОНО протащить меня за собой и вижу лишь, как бью мужика коленом, как свободная рука вцепляется ему в плечо, и когда он чуть приподнимается, лбом рассекаю ему губу.

Его лицо не выражает ничего, кроме шока, он даже не морщится, хотя я уверен, что ему больно; его взгляд задерживается на моих глазах, и мне кажется, что в этот момент он узнает меня, я будто вижу, как в его голове проносится картинка с семнадцатилетним мной на кухне у моих родителей. Он хрипит, а я переворачиваю его и теперь смотрю на него сверху вниз, и мне требуется секунда, чтобы замахнуться и ударить его по челюсти.

Мои костяшки горят, его голова отлетает в сторону, и я поднимаю руку и бью его снова.

У меня в голове ни мысли, я просто хочу ударить его, я хочу снова ударить его так сильно, чтобы он пожалел обо всем. В нем сходятся вся ненависть, которую испытываю к насильникам, и вся ненависть, которую испытываю к гребаным мусорам, и я смотрю на то, как кровь из носа и губы стекает по его лицу, смотрю на месиво под моими руками. Я – Прошлый Марк, я – Прошлый Марк, который никуда не пропадал, и во мне столько силы, власти и ненависти.

Поднимаю руку, чтобы снова замахнуться, но чувствую, как кто-то оттаскивает меня, в мои уши вдруг резко врезается музыка, перед глазами появляются другие люди.

Ору, вырываюсь, но меня держат слишком крепко, и этого долбаного мужика тоже кто-то хватает, и я наступаю на осколок, дергаюсь изо всех сил, а меня уносят куда-то назад, пока я ругаюсь и рвусь для того, чтобы ударить снова, чтобы отомстить, отомстить за то, как у меня горит лицо, за то, какую ярость я испытываю.

Меня встряхивают за плечи, и образы передо мной становятся чуть более узнаваемыми, я вижу пораженных посетителей, застывшую фигуру бармена, охранника, который пытается привести меня в чувства и ведет к выходу.

В этот момент – в момент, когда все вокруг проясняется настолько четко, будто я совсем не пил, мое тело становится тяжелым, мне снова больно, и я чувствую себя обессиленным, мои ноги подкашиваются, а в голове воцаряется пустота. Я повисаю на руках, которые тащат меня, пытаюсь снова что-то сказать, но теперь вместо крика из моего горла вырывается только хрип. Мне кажется, что я горю, у меня жар, мне так плохо, я не могу двигаться, пока охранник выводит меня. Он поворачивает мою голову и говорит, что больше не пустит меня сюда, а потом выталкивает, и когда его хватка пропадает, я просто падаю на землю.

Вытираю рот ладонью, моя голова пульсирует болью, в ушах все еще шумит, но когда я проверяю затылок, на моей руке нет крови – это приносит небольшое облегчение. Держусь за стену бара и медленно поднимаюсь на ноги, они сами как-то двигаются, и я делаю несколько шагов.

Из бара выходят люди, и я замечаю Диму – о, черт, Дима, Дима, я вообще забыл про него, и я собираю все силы для того, чтобы бежать, потому что он не должен заметить меня.

Запинаюсь, кое-как передвигаюсь, несколько раз чуть не падаю, но держусь за стены. Не понимаю, как долго и с какой скоростью двигаюсь, но когда дохожу до двора, до какой-то детской площадки и замечаю, что голосов рядом не слышно, с облегчением опускаюсь на бортик.

Перевожу дыхание, дышать становится чуть легче, проверяю нос, задираю футболку и вытираю ей кровь с лица.

Откидываюсь и ложусь на асфальт – он приятно холодит спину.

Вдыхаю и выдыхаю, вечерний воздух прохладный, и я ощущаю, как трезвею с каждым выдохом.

Сосредотачиваюсь на шелесте листьев, медленно считаю про себя, дохожу на двадцати шести, сбиваюсь и начинаю снова.

Где-то вдалеке слышу шум машин. Передо мной ночное небо, а я снова лежу на земле. Что за повторяющееся завершение дня?

Ругаюсь сквозь зубы, вспоминая, что все это время держал телефон в кармане, лезу проверять его, но он оказывается намного сильнее меня – на нем ни царапинки.

Вращаю его в руках, открываю, и мой палец зависает над кнопкой вызова. Чуть выпрямляюсь, опираясь на дерево сзади, и нерешительно переключаю контакты.

Гудок, второй, следующий…

Ладонь на телефоне потеет.

Жду, как ждут приговора, и мне хочется отключиться, когда гудки тянутся больше десяти секунд, но после того, что только что случилось, я уже не испытываю такого волнения. Чувствую, как ОНО наблюдает за мной более пристально, чем до этого, и мне хочется, чтобы оно наконец отстало от меня, но у меня нет сил думать об этом.

– Алло? – Ее голос заспанный, и я понимаю, что даже не посмотрел на время.

Замираю. Она не знает, что это я, я сменил номер телефона, когда уехал из Москвы, и мой первый порыв – сбросить трубку. Я не замечаю, что задержал дыхание, до момента, пока воздуха начинает не хватать.

– Марина?

На мгновение повисает тишина, только слышны небольшие перебои в связи.

– Марк?.. – неуверенно спрашивает она, и я хрипло смеюсь. – Господи, Марк, это ты?

– Это я.

– Да ты издеваешься, придурок! – Марина задыхается от возмущения, и эта ее интонация настолько знакома, что мне хочется расплакаться. – Что-то случилось?

Я должен сказать, что да.

Я должен сказать, что мой нос и подбородок в крови, а рука и спина безбожно болят. Должен сказать, что за эти три дня после появления Корицкого со мной случилось больше всего, чем за последний год. Должен сказать, что это они виноваты – за то, что подослали его, за то, что ОНО снова преследует меня.

Я должен все ей высказать.

– Я не знаю.

– Марк… Марк, что происходит?

На моем лице невольно возникает улыбка, и я сжимаю телефон, и даже ОНО будто затихает на несколько секунд – ее голос звучит для меня как спасение, как возвращение.

– ОНО слушает наш разговор.

– Да… – отвечает она после короткой заминки. – Да, слушает. ОНО тут… рядом со мной.

– Рядом со мной тоже. – Я улыбаюсь, и почему-то мне кажется, что она улыбается тоже.

– Я рада, что ты позвонил, Марк. Мы… мы очень много раз пытались дозвониться до меня.

Вы не нашли мой номер, но нашли мой адрес? Откуда, черт возьми, вы вообще взяли мой адрес?

Я не задаю ни один из этих вопросов.

– Что ты будешь делать? – спрашивает, и если несколько дней назад я все знал наверняка, то теперь не могу ответить.

– Я думаю, что хотел бы поговорить с Корицким. Ты знаешь его номер?

– С Корицким… Он не записан у меня, но я могу спросить. Утром, ладно?

– Ладно, – говорю на выдохе, и мне почему-то нравится та мысль, что это “утром” звучит как обещание. – Прости, что разбудил тебя.

– Главное, что с тобой все в порядке, Марк.

О нет, тут она не права.

Со мной точно не все в порядке.

И, конечно, мой звонок ей – первый сигнал, что я совсем не в порядке.

– Я не буду спрашивать, вернешься ли ты, да?

– Да. Спасибо.

– Но мы… В любом случае, я правда рада. Если честно, я даже не знаю, что сказать. Я думала, что так много расскажу тебе, если ты… Мне есть что тебе рассказать, да. Я просто надеюсь, что я еще смогу сделать это.

– Я тоже был рад слышать тебя, Марин.

– Что ж… теперь я знаю твой номер. – Она посмеивается, а я думаю, придется ли мне его снова менять.

– Наверное, нам нужно спать, – говорю почти шепотом и слышу, как она выдыхает. Подавляю усмешку – Марина и не подозревает, что лежу не на кровати, а на асфальте посреди улицы.

– Хорошо, ладно. Но мы не прощаемся. Больше я такого не потерплю. Ты слышал меня, придурок?

– Не думаю, что обзывать меня – верный путь к…

– О, прекрати. – Она устало стонет, и мы одновременно посмеиваемся. – Я серьезно, Марк. Не будь таким жестоким.

Я смотрю на разбитые костяшки и задумываюсь, действительно ли я так жесток? Тем, что влез сегодня в драку, или тем, что оставил их и оборвал все связи?

– Я попробую.

– Хорошо. – Марина говорит более напряженно, и я прямо вижу, как в этот момент она нервно трогает волосы или кусает губу. – Тогда…

Больше она не продолжает – просто отключается.

Оставляет незавершенность – как обещание к продолжению.

Я медленно опускаю телефон.

Мне хочется улыбнуться, и этот порыв видится мне отчего-то глупым, но я не могу сдержать его.

Я улыбаюсь и чувствую, что ОНО смотрит на меня. И сейчас мне почему-то кажется, что я смотрю на него в ответ.

Глава 3. Мама

– Помнишь, как мы с тобой играли в прятки?

Она смотрит на меня выпученным глазами, ее волосы растрепаны, уголок губ дрожит.

Шаги, шаги, шаги – ее ладонь сжимается на моем плече, мне становится больно, я открываю рот – шаги, шаги, шаги – и хочу ответить, хочу, но горло в огне, сердце колотится будто прямо в глотке.

– Ну же, милый, ты забыл?

Мне нужно спрятаться: я озираюсь, мой взгляд скользит по комнате и падает на шкаф, – голоса, шаги, шаги, шаги – но я все еще не могу сдвинуться с места.

мама говорит, что мы играем в прятки

мам говорит, что мы играем

мама говорит, что

прятки

мама, мама, мама

мама говорит

Киваю, падаю на колени, ползу, мама смотрит мне вслед, а я лезу под стол, мне страшно, я должен помочь маме, но я просто лезу под стол, мама говорит мне спрятаться, и я слушаю маму, но я должен быть не здесь, я должен…

Мама бежит куда-то, и я хочу закричать: “Мама, мама, куда ты?”…

И понимаю, что мы не играем в прятки.

Мои конечности увеличиваются, смотрю вниз, и вместо моих пижамных штанов на мне появляются джинсы. Зажимаю себе рот ладонью, чтобы не звать маму – мама там, а я под столом.

Поджимаю колени, обхватываю голову руками.

Я не прячусь от мамы.

Мамы здесь нет.

Мама, мама, мама

От кого я прячусь, мама?

Почему ты не прячешься со мной?

Голоса становятся ближе, и я высовываю голову. Кресло, штора, зеркало, шкаф – я помню эту квартиру, нашу прошлую квартиру, помню будто из другой реальности и из вчерашнего дня одновременно. Различаю восклицания мамы, а шаги все приближаются и приближаются. Мама идет меня искать? Мама не ищет меня. Кто ищет меня?

Снова скрываюсь под столом, когда кто-то останавливается близко-близко к комнате, я слышу отрывистое, грубое: “Отвечай, паршивая сука”, а потом хлопок, и у меня все сворачивается в желудке, мне надо выбираться отсюда, мне надо помочь маме, мама, мама, где ты, кто эти люди, мама?

Они входят в комнату.

Они уже прямо тут, и я смотрю на свои запястья, сжимаю их, а потом впиваюсь ногтями, чтобы не закричать.

От кого мы прячемся, мама? От кого?

Мама, давай сюда, мама, иди под стол, пожалуйста, мама, иди ко мне, тут, под столом, мы спрячемся, мы будем в безопасности, мама, ну что же ты молчишь, мама, что же ты там стоишь там, мама?

– Нехуй мне фуфло толкать, сука. – Голос раздается совсем рядом, я вижу ботинки, и если этот человек просто наклонится, если он просто присядет на корточки, если он услышит хоть какой-то звук… Мои запястья в царапинах, мне так сильно хочется плакать, плакать, плакать, но мне так страшно быть найденным. – Будь хорошей девочкой. Звони.

Отрываю руки от запястий, мне нужно выйти и и и

И что я сделаю?

Я убью его.

Звони, звони, звони, мама, звони, кому нужно, давай, не стой, мама.

Этот человек садится, чтобы поправить шнурки на ботинках, и внутри все замирает, мой взгляд сталкивается с ним, его темные глаза смотрят прямо в мои.

Я – под столом, он – прямо напротив.

Уголок его губ дергается – легкая усмешка.

А потом сзади появляется что-то – что-то… кто-то замахивается, а я отворачиваюсь.

С другого конца стола вдруг возникает свет, он слепит меня, я закрываю глаза рукой.

Мама, мама, мама, бежим, пожалуйста, бежим.

Я ложусь на живот, я ползу, ползу прямо к свету, мои локти в огне, я ползу, ползу, свет сильнее заполняет все вокруг, но потом я понимаю, что не двигаюсь с места – я все под тем же столом.

А значит, этот человек все еще прямо за моей спиной.

И теперь я кричу.

Ползу быстрее, кожа под футболкой становится липкой, я прилагаю все усилия, чтобы ползти, свет, свет, свет, он рассеивается вокруг меня.

– Что делаешь, Марк? – Передо мной вдруг появляется силуэт. Он протягивает мне руку, а я берусь за нее. – Почему ты не в Москве?

Его волосы светлые, а на губах улыбка.

– Нам нужно бежать, – говорю, и он понимающе кивает, смотрит за меня, и я тоже оборачиваюсь, но сзади уже никого нет.

Мы все равно бежим.

Наша квартира превращается в туннель, свет пропадает, становится темнее, я почти не вижу его.

Я оставил маму, я оставил маму там, с тем человеком, я сбегаю, я снова сбегаю, нет, нет, нет, мы должны вернуться, мы должны вернуться за ней.

– Нет, Марк, – говорит он, его светлые глаза серьезно смотрят на меня, и тьма начинает пропадать, по обе стороны от нас загораются огни, туннель сужается. – Ты сам виноват. Ты не можешь вернуться. Ты уже сделал свой выбор.

Я уже сделал свой выбор.

И я бегу.

Задыхаюсь, и он перехватывает мою руку. Вижу очертания чего-то и понимаю, что туннель никогда не сужался, но нас окружает ЧТО-ТО, какая-то сила, что-то, что сейчас убьет нас.

– ОНО прямо тут! – кричу, а потом темнота, окружавшая нас, вдруг сжимает меня, будто в тиски, я тащу его за руку, и мы проваливаемся.

Мы падаем, падаем, падаем в никуда, а во тьме вдруг раздается голос: “Отвечай, паршивая сука”, и я думаю, что мы сейчас упадем обратно, прямо под тот стол, и неизвестный мужчина достанет нас обоих, потому что мне было не убежать от него с самого начала.

Я пытаюсь остановиться, остановить наше падение, пытаюсь лететь, лететь обратно вверх, и я могу это сделать, я поднимаюсь, поднимаюсь, поднимаюсь, а потом хватаюсь за что-то – еще чуть-чуть, Марк, давай же, еще немного.

– Почему ты ушел? – спрашивает он. – Почему ты сбежал? Чего ты испугался?

Тихо, тихо. Говори тише, хочу сказать я ему. Тяну нас наверх, и он кажется таким тяжелым, я держусь на одной руке, я зову маму, где она, где мама, она в туннеле, или она прямо там, внизу, она упала, и я уже совсем не могу ничего не сделать.

Мне нужно в туннель или мне нужно снова под стол, чтобы выбежать и убить того человека?

Подтягиваюсь на одной руке, все мое тело горит, я чувствую, как внезапно пронзает боль, но я уже почти, я уже почти, я держусь, мне нужна только секунда, еще секунда, и мы снова будем на ногах, мы снова…

Его рука соскальзывает с моей.

Он падает.

Он кричит.

Марк, Марк, Марк!

Он падает, а я поднимаюсь.

Поднимаюсь, а пустоты больше нет, ничего нет. Опускаюсь на колени, подо мной только жесткий пол, и под ним никто не кричит.

Я снова сбежал.

Я снова спасся – больше не спасся никто.

Делаю несколько шагов, мои ноги ватные, мне тяжело передвигать ими. Иду, иду, иду – где же свет? Куда мне бежать?

Отец.

Она должна была позвонить моему отцу.

Она позвонила ему.

Она позвонила ему?

– Мама! – кричу, мои легкие в огне, и когда снова хочу бежать, ноги не поддаются мне. – Мама!

Сзади вдруг раздается скрежет.

Оборачиваюсь – напротив меня силуэт.

Я смутно вспоминаю его – да, я знаю его.

Я помню, что на его шее татуировка. Я помню, что насилует девушек в барах. Я помню боль от его ударов, я помню его разбитый нос, у меня начинают болеть костяшки.

– Здравствуйте, – говорю.

Он кивает.

А потом поднимает правую руку – в ней зажат пистолет.

Все заканчивается.

Резко поднимаюсь, ноги путаются в одеяле, и я кладу руку на грудь. Отрывисто дышу, на тумбочке разрывается телефон. Когда дыхание постепенно приходит в норму, откидываюсь обратно на подушку и считаю квадраты на потолке. На тридцать втором они постепенно начинают вырисовываться в изображение чего-то, и я вспоминаю, как много лет назад вместе с бабушкой сидел на полу в этой комнате и так долго смотрел на них, что квадратики в моих глазах начинали то расширяться, то сужаться.

Постепенно дымка кошмара рассеивается, и на смену ей приходит головная боль. Протягиваю руку к тумбочке, чтобы глотнуть воды и выпить таблетку, мышцы сводит от движения. Восстанавливаю хронологию вчерашнего дня. Мне хочется закрыть лицо руками – я никогда не забываю ничего, что совершал в пьяном состоянии, а иногда хочется просто оставить это там, в той реальности, где я был способен наделать столько глупостей.

Пригласил выпить Диму. Подрался со знакомым моих родителей. Был вышвырнут из бара. Позвонил Марине.

В голове всплывает наш разговор, и появляется щемящее чувство, мне кажется, звонок ей – самый глупый и самый прекрасный поступок, который я совершил за вечер. Ее голос, взволнованный и заспанный, звенит в ушах, и я делаю пару вдохов прежде, чем сесть на кровати.

Аккуратно ощупываю лицо – должно быть, после вчерашней драки я выгляжу просто отвратительно, но почему-то этот факт доставляет мне мазохистское удовлетворение. Я давно не чувствовал себя таким живым и способным на что, пусть это что-то – пьяная драка в единственном нормальном баре города, где теперь я нежелательное лицо номер один. Приподнимаюсь на колене, чтобы открыть окно, и воздух приятно охлаждает – в этом году конец августа на редкость выдался достаточно прохладным. Потягиваюсь, прикрываю глаза – кошмар медленно растворяется, я начинаю забывать его, только в груди остается тревожное ощущение.

Поднимаюсь, только чтобы сесть за стол и зажечь сигарету. Подтягиваю к себе пепельницу и с наслаждением затягиваюсь. Из окна слышится шум машин, пальцы чуть подрагивают. Сзади возникает ОНО – чувствую затылком, как его взгляд впивается в меня, и это происходит настолько резко, что чуть не роняю сигарету и ругаюсь сквозь зубы. Вновь липкое ощущение, что за мной кто-то следит, появляется где-то под кожей, и я невольно шевелю плечом, будто пытаясь сбросить его.

Взгляд падает на портрет покойной бабушки и зеркало на столе. На левой скуле синяк, нос в плачевном состоянии, уголок губы разбит. Сбрасываю пепел и отворачиваю зеркало к стене. А потом отворачиваю и портрет.

Проверяю время – я проспал всего несколько часов, а до дневной смены на работе еще успею привести себя в порядок, насколько это возможно в моем состоянии, и даже спокойно позавтракать и почитать что-нибудь.

Вытягиваюсь на стуле, чтобы размять мышцы, в голове воцаряется приятная пустота, но я понимаю, что это совсем ненадолго. Мне все еще нужно решить, что делать дальше, как разобраться со всеми глупостями, которые я натворил вчера, мне нужно поговорить с родителями, Мариной, но похмельное расслабление – это та иллюзия временного спокойствия, которая мне сейчас необходима.

С трудом поднимаюсь на ноги, все тело немного ломит, двигаюсь в сторону ванной, стараясь не поднимать взгляд с раковины. Выдавливаю остатки пасты на щетку, чищу зубы, и вместе с тем, как постепенно смываю с себя запах вчерашней пьянки, смываю и ощущение замедленного времени. Мысли о драке, ОНО, Москве крутятся в голове – сплевываю и тру лицо, оно начинает саднить, но я продолжаю тереть и всеми силами заставляю себя остановиться. Обрабатываю последствия вчерашней выходки, и теперь, без следов крови и с менее заплывшем от сна и похмелья лицом выгляжу чуть поприличнее.

Это почему-то легче дается мне – успокаиваться и вести себя рационально в ситуациях, которые предполагают панику. Тогда, когда не происходило ничего, тогда, когда возникло затишье, длившееся больше года, тревожность пожирала меня, и, что бы я ни говорил Корицкому, я был терзаем сомнениями каждый день. Становится легче, когда признаюсь себе в этом. Меня разрывало. Мне хотелось вернуться и хотелось спрятаться, мне хотелось замереть и хотелось бежать. Тогда, когда жизнь вокруг меня остановилась, я сам будто был поставлен на паузу и совершенно не понимал, что делать с этим. Словно я всегда должен быть втянут во что-то, чтобы двигаться по инерции, двигаться, потому что нет другого выбора, нет возможности взять передышку. И сейчас, когда моя жизнь вдруг снова катится куда-то, а я совершенно не могу контролировать это, когда каждое движение подводит меня к пропасти, я почему-то нахожу умиротворение, будто всеми силами удержаться на краю для меня гораздо легче, чем жить далеко, но знать, что пропасть все равно существует.

И сейчас, когда за один вечер я умудрился разрушить все, что выстраивал больше года, когда ОНО находится прямо за моей спиной, у меня даже почти не дрожат руки, обрабатывающие губу. Будто это более правильно. Более привычно. Больше соответствует чему-то, что сидит внутри меня.

Внезапно вспоминаю вчерашнюю мысль про Прошлого Марка, и пусть она своей нелепостью вызывает во мне желание усмехнуться, я понимаю, что чувствую себя им. Или собой. Чувствую себя глупым и сумасшедшим, и я не знаю, ОНО сводит меня с ума, или я делаю это самостоятельно.

Когда выхожу из ванной, телефон снова звонит, и бросаюсь к нему, понимая, что не отвечал все утро, а собирался поговорить с Мариной. Вспоминаю ее обещание и как оно успокаивающе подействовало на меня и потными руками открываю телефон, но на дисплее высвечивается не ее имя, а неизвестный номер. Медленно сажусь на край кровати и принимаю вызов.

– Да?

– Марк, наконец-то! – Раздается слишком бодрый голос для девяти утра и моего внезапно нахлынувшего похмельного умиротворения, и я сразу же узнаю Корицкого. – Ты что, знал, что это я?

Черт, точно. Я же просил Марину связать меня с ним. Она сделала это даже быстрее, чем я ожидал. Надо будет поблагодарить ее.

– Откуда я мог знать?

– Я подумал, ты поэтому не отвечаешь. Ну, из-за того, что это я.

Мне хочется ответить ему: “Ты слишком много на себя берешь”, а потом в голове всплывает образ Корицкого из сна. От него, падающего в пустоту, кричащего и разговаривающего со мной загадками, становится не по себе.

– Нет, я просто спал.

– Я думал, у тебя скоро рабочий день, поэтому…

– У меня дневная смена сегодня.

– А, понятно. Тогда извини.

Повисает неловкая тишина, и я понимаю, что должен продолжить разговор. В конце концов, я был его инициатором.

– Я хотел поговорить с тобой. Насчет ОНО.

– Да, хорошо.

Ладно. Это будет сложнее, чем я думал, когда был пьян и полон адреналина после ночной драки.

– Вчера я был в баре со своим старым другом, – добавляю про Диму, чтобы не казаться в глазах Корицкого настолько слабым, что решил в одиночку напиться спустя два дня после того, как ОНО снова поселилось в моем доме. Хотя, наверное, так и есть. – В общем, я набухался. И там был мужик. Он… я подумал, что он хочет изнасиловать девушку. То есть, я и сейчас так думаю. То есть, да, так и было.

– И ты попытался остановить его? – спрашивает Корицкий аккуратно, и я будто слышу, как он улыбается.

– Ну да. Но он был сильнее меня. Хотя, возможно, дело в том, что я еле стоял на ногах. Может быть, в другом состоянии я бы знатно ему навалял.

Корицкий фыркает. Я откидываюсь на подушку.

– Никогда не сомневался в твоей самоуверенности, Марк. И что было дальше? Он ударил тебя или?

– Конечно. – Хмыкаю, вспоминая, как чуть не завалился на стол парочки, и когда рассказываю это, почему-то вся ситуация воспринимается легче. – Но я, так сказать, не отступил. Завязалась небольшая потасовка, и я… Думаю, я хотел его ранить. Или напугать. Не знаю.

– Как ранить?

– Ну, осколком.

– Осколком? Серьезно?

– Господи, Корицкий, да, это сейчас не имеет значения. – Прикусываю язык, называя его по фамилии, но он не возражает. Возможно, мы в компании так его и называли, раз его имя так и не вспылоло у меня в голове. Не помню. – Но он заломил мне руку, в общем, ему было несложно уложить меня на лопатки снова. Он… милиционер, так что…

– Откуда ты знаешь?

А, да, точно. Забыл упомянуть маленькую деталь.

– Он знакомый моих родителей. Даже не так. Друг семьи. – Корицкий присвистывает, и я усмехаюсь. – Я не узнал его сразу, так что, когда я понял… ну, не то чтобы это был подходящий момент для капитуляции.

– Ну, конечно. – Он открыто забавляется надо мной, но почему-то не вызывает ожидаемого раздражения. – А он узнал тебя?

Вспоминаю удивленный взгляд этого Алексея перед тем, как я ударил его, и понимаю, что да, в этом нет никаких сомнений.

– Абсолютно точно. Но тоже не сразу.

– Подожди секунду… Ты хочешь сказать, что пьяный подрался в баре с ментом, который знает, как тебя зовут, и дружит с твоими родителями?

– Это я и хочу сказать.

– Безумие, Марк. Продолжай.

– Да. Самое главное. Он уже уложил меня на лопатки. И я вообще никак не мог двигаться. То есть, вообще никак. Я думал, он меня там изобьет до полусмерти. Но потом… Я не знаю, сколько времени прошло. Но появилось ОНО. И сделало что-то… Что-то. Не понимаю, как это нормально объяснить.

– На что было похоже?

– Да я вообще не знаю. Как будто время остановилось. Или даже ОНО остановило Алексея, мента этого. Он совершенно точно хотел ударить меня, но замер. А я как-то пошевелил рукой, которая вообще не двигалась до этого. И я… я даже не помню, что конкретно сделал, помню только, что сил у меня как из ниоткуда появилось очень, очень много. И я как-то поменял нас местами и начал бить его.

Выдыхаюсь, на миг теряюсь, раздумывая, насколько сюрреалистично звучит мой рассказ. Может, Корицкий вообще не поверит в это. Посмеется надо мной. В конце концов, одно дело, когда ОНО появляется в моем сознании, другое – когда непосредственно влияет на реальность. Я бы и сам усомнился в своей адекватности, если бы не помнил все так четко и ясно, будто это произошло несколько минут. Много месяцев я убеждал себя в том, что могу ошибаться насчет существования ОНО, но сейчас, когда ОНО стало таким настоящим, что вышло за рамки моего собственного ощущения, в этом нет смысла. Я точно знаю, что ничего не выдумывал. Я точно знаю, что было так.

Корицкий, однако, не смеется надо мной. Пару секунд просто дышит в трубку, а потом прокашливается.

– Хорошо, – говорит он, и я расслабляюсь, только в этот момент замечая, как были напряжены мышцы. Да, он не сомневается. Разумеется, он верит в мою сумасшедшую версию. – Так ты считаешь, что ОНО помогло тебе?

– Я не знаю.

– А я думаю, знаешь. ОНО помогло тебе, и ты решил связаться со мной, потому что я говорил, что ОНО не пытается навредить тебе. Сейчас ты чуть больше согласен со мной, чем несколько дней назад. Так?

Прикусываю губу, его тщательный анализ моих действий злит и веселит меня одновременно. Он легко понимает меня, и я сомневаюсь, что такой непредсказуемый, как считал раньше.

– Ты бесишь меня.

Он смеется, и я улыбаюсь.

– Ну, Марк, если ты все еще сомневаешься, что ОНО помогло тебе, может быть, тебя успокоит тот факт, что я уверен в этом.

– Ты не считаешь, что я просто напился и выдумал это?

– О, нет. Конечно, нет. И ты не должен так думать. Послушай… Тебе нужно больше доверять тому, что ты чувствуешь и видишь. С ОНО по-другому никак. Я понял, что единственный способ не сойти с ума – это перестать сомневаться, что ОНО действительно способно на многое.

– Это немного напрягает. Ты меня не слишком успокоил.

– Извини. – Он хмыкает. – В общем-то, да, не самая приятная мысль, но это так. Не думаю, что мы можем познать ОНО в полной мере, я долго размышлял по этому поводу. Мне кажется, у нас как будто просто не хватает органов чувств, знаешь. Будто ОНО находится… в какой-то другой плоскости, что ли. И мы не можем повлиять на него как-то напрямую.

– Но при этом ты говорил, что мы можем понять, чего ОНО хочет.

– Да, мне хочется надеяться на это, по крайней мере. Важно же учитывать, что ОНО появилось, когда ты сказал те слова про тело Ленина.

– Ага, это что-то типа призрака Ленина, который ходит за нами и донимает нас, чтобы его, блять, наконец, похоронили или вроде того?

Корицкий закашливается, а потом смеется еще более звонко и громко, чем до этого. Улыбка на моем лице становится шире.

– Я не особо верю в призраков, – говорит он, и теперь наступает моя очередь рассмеяться.

– Мы сейчас на серьезных щщах обсуждаем какую-то нечистую силу, которая типа помогла мне выиграть в драке, и ты говоришь, что не веришь в мистику?

– Это другое, ну! Это какая-то сущность, в которой как будто совсем не ощущается ничего человеческого. Я думаю, ты понимаешь, о чем я.

Зарываюсь лицом в подушку, голова раскалывается. Я тоже, как и Корицкий, долго и упорно думал об ОНО, о том, что это вообще такое и как оно имеет столько власти над нами, и его слова верны – мне правда кажется, что мы абсолютно не можем это познать.

– Ладно, смотри, – продолжаю. – Если опустить все эти твои догадки по поводу его появления, ты думаешь, ОНО хочет нам помочь, просто его способы несколько… нечеловеческие?

Корицкий пару секунд молчит, и я хотел бы сейчас взглянуть ему в лицо – я уверен, что он усердно размышляет и что я немного выбил его из колеи. Возможно, сейчас он даже не улыбается. Но это вряд ли.

– Ну, вообще, это сейчас звучит так, как будто он наш ангел-хранитель с сомнительными способами взаимодействия с человеком, – говорит он, и подавляю в себе смешок. – Но я так не думаю. Мне кажется, ОНО преследует свои цели, но они связаны с тем, чтобы действительно нам помогать.

– Цели по типу похитить Ленина?

– Ну, Марк, не упрощай так. Я не знаю, может быть, дело в последствиях, которые ждет ОНО после наших действий.

– Тогда есть ли у тебя уверенность, что цели этого… существа, ну, нормальные? Может, ОНО хочет какого-нибудь… конца света в итоге? А мы прислушиваемся к нему.

– Мы не прислушиваемся. Мне не кажется, что мы вообще физически можем прислушаться к нему. Мы делаем то, что делаем, Марк. Я считаю, что ОНО направляет нас. И какие бы глобальные цели ОНО ни преследовало, у меня просто есть версия, что пока его, по крайней мере, временные желания совпадают с нашими.

– Да уж. – Тру глаза одной рукой, и у меня создается ощущение, что Корицкий с каждой фразой делает наш диалог все запутаннее и запутаннее. Может, его филологические образование располагает к этому. И несмотря на то, что его слова кажутся полнейшим бредом, мне хочется верить ему, потому что его мысль самая оптимистичная из всех, что я слышал, по поводу ОНО. – Звучит… странно. И все же предлагаю оставить мою версию с призраком Ленина как одну из вероятных.

Я усмехаюсь и смотрю в пустоту – там, где должно быть ОНО. Интересно, Корицкий делает так же?

– На самом деле, ее можно оспорить, – говорит он. – Призраки, они ведь… Ну, если предположить существование призраков, тогда их должно быть несколько, верно? Ведь с каждым из нас ОНО одновременно. С тобой, со мной, с Арсением, с Кириллом, с Мариной. На каждого из нас по Ленину? – Корицкий посмеивается. – Или за нами еще гоняются Троцкий, Сталин, Зиновьев? Какой-нибудь Каменев? Или…

– Ладно, ладно, допустим, – перебиваю его, пытаясь сдержать ухмылку, и мне почему-то отчаянно хочется увидеть Корицкого прямо сейчас – так успокаивающе и с некоторым озорством он говорит все эти вещи. – Допустим, ты прав. Или, может, у нас образовалась духовная коммунистическая связь. – У меня невольно получается подхватить волну его абсурдного, заразительного веселья.

– О, тогда надеюсь, что у меня не Сталин, – продолжает хихикать Корицкий.

– Ты так не говори лучше. А то услышит, и…

– Нет, Марк, прекрати это!

Мы смеемся одновременно. Я так долго смотрю на потолок, пока разговариваю с ним, что квадратики снова то увеличиваются, то уменьшаются, как в детстве.

У меня опять появляется образ Корицкого из сна – Корицкого, которого я отпустил для того, чтобы выбраться и спастись. Улыбка тает. У меня появляется иррациональный стыд, и я думаю о том, что он не заслуживает ненависти, которую я испытывал, когда он пришел ко мне домой.

– Так что ты собираешься делать? Я имею в виду, вся эта ситуация с ментом, с родителями, – говорит Корицкий, и я возвращаюсь в реальность, его взгляд, когда он протягивал мне руку в кошмаре, быстро рассеивается перед глазами.

– Черт, да. – Тру переносицу и понимаю, что совсем не собирался советоваться с ним по этому поводу, но наш разговор идет так легко и непринужденно, что желание сделать это не вызывает неловкости. – Я уверен, что он расскажет матери. Честно, так не хочу этот разговор. Наверное, нужно попытаться объяснить ей ситуацию хотя бы в общих чертах.

– Да, конечно. Она должна понять. На самом деле, ты не сделал ничего плохого. Конечно, все это звучит несколько… самонадеянно, но ты защищал девушку, и, насколько я понял, не ты начал драку.

– Ты просто не видел, как я сорвался на Алексее. – Признаюсь и ему, и себе, и мой взгляд невольно падает на разбитые костяшки. – После того, как ОНО помогло мне… Корицкий. Я просто бил его и бил. Меня оттащили, и я…

– Марк, это логично, что ты был в ярости. Он ударил тебя, готов был изнасиловать девушку и…

– И он мент.

– И он мент. Да. Ну, и влияние ОНО тоже не стоит отрицать. Я не считаю, что тебе нужно как-то винить себя в этой ситуации.

– Может, ты и прав. Но что бы он ни наговорил моей матери про то, какой я агрессивный, я не смогу даже отрицать этого. Потому что… да.

– Ты и не должен отрицать это, Марк, – отвечает Корицкий, и его голос звучит еще мягче – так он еще ни разу не разговаривал со мной. – Но у тебя есть своя правда. Ты сорвался. Ты был пьян и зол. В тебе заиграла, знаешь… эта твоя черта. Что-то вроде, не знаю, стремление к справедливости.

– Моя черта – стремление к справедливости? – переспрашиваю и хмыкаю, не пытаясь скрыть, что его слова тешат мое самолюбие.

– Я бы даже сказал, стремление к справедливости любой ценой, – усмехается Корицкий. – Думаю, твоя мама знает, что в тебе это есть. Она должна понять тебя.

Может, она и не знает, что во мне это есть. Без понятия, как много сейчас она вообще знает обо мне и о скольком даже не подозревает.

– А этот Алексей не может попытаться навредить тебе еще какими-то способами? Он ведь все-таки имеет влияние, учитывая его работу. Не знаешь, какую конкретно должность он занимает?

– Не знаю, – отвечаю, и у меня в груди все сворачивается от того, что я не подумал об этом, пока Корицкий не озвучил свои опасения. – Но мне не кажется, что он будет заниматься чем-то подобным. Он все еще ведь друг семьи.

– Все же будь осторожен, Марк. Если он вдруг начнет копать на тебя…

– Да. Да, конечно. Я понимаю.

Повисает пауза – слышу только слабые шорохи, будто Корицкий просто меняет положение телефона в ладони или перекладывает его в другую руку.

– Ты же знаешь, если что, у меня уже есть испробованный метод решения проблемы. – Хмыкаю, но на языке появляется горечь. Корицкий, на этот раз, не смеется.

– Побег? – спрашивает, и я, наверное, не готов откровенно говорить с ним об этом – не знаю, зачем открыл эту тему. Я сам для себя не определил, мой побег был решением или слабостью. – Марк… – продолжает он так же мягко, и меня удивляет отсутствие озлобленности или раздражения в его голосе. Я ожидал другой реакции. – Марк, знаешь… Ты ведь спасался от ОНО, когда уезжал из Москвы, так?.. Но сейчас ОНО ведь и там с тобой. Прости меня за это. Просто ведь получается…

Я знаю, что получается.

Я знаю, о чем он говорит.

Я думал об этом с момента появления ОНО в моей квартире.

Если ОНО вернулось, неважно, где я, здесь или в Москве.

Мне больше незачем прятаться тут. Я знаю.

– Я был счастлив в Москве, – честно признаюсь и понимаю, что в первый раз прекращаю отрицать то, что ему, наверное, было очевидно с самого начала.

– Я понимаю.

– Но я не думаю, что несчастен здесь. То есть, да, у меня не все гладко, но я выстраивал жизнь тут достаточно долго, и я не уверен, что могу снова все бросить.

– Я это тоже понимаю. – Корицкий выдыхает, и я чувствую, как он подбирает правильные слова. – Я не собираюсь как-то… влиять на твое решение еще сильнее, чем уже повлиял своим появлением. Просто я хотел, чтобы ты знал, что тут все еще ждут тебя. И ты молодец, что позвонил Марине. Это сильный поступок.

– Сильный поступок? Я был пьян. – Это не совсем правда. Даже не так. Я не знаю, насколько это правда. С одной стороны, я не чувствовал себя пьяным, когда звонил. С другой – это было так опрометчиво и импульсивно, как я бы никогда не поступил, если бы был в трезвом состоянии. Возможно, это также было влияние адреналина, и я не до конца отдавал отчет своим действиям.

– Да какая разница? Это был твой первый звонок больше чем за год, и это многое значит для всех нас. Для тебя, я думаю, тоже.

– Мы могли бы продолжать поддерживать контакт, – говорю быстрее, чем успеваю подумать, и мое лицо тут же начинает гореть от стыда. – Если я не вернусь.

Это “если” так и повисает в воздухе – я уверен, что Корицкий тоже акцентирует внимание на том, что мое “никогда” меняется на “если”, и это остается между нами невысказанной надеждой. Он надеется на мое возвращение, а я совершенно не могу понять, на что надеюсь сам. Этот разговор становится слишком странным – как-то резко наше ребяческое веселье рассеивается, и у меня в груди появляется узел. Я не знаю, чего боюсь больше – отказаться от московской жизни, от активной, интересной, опасной, полной друзей, учебы, событий московской жизни, или же вернуться в нее.

– Конечно, – отвечает Корицкий. – Я абсолютно не против. Как бы то ни было, нас многое объединяет.

Я не решаюсь спросить, что именно – ОНО, политическая позиция или общие знакомые. Я также не решаюсь спросить, “мы” – это я и он, или “мы” – это вся компания. Я даже не знаю, как к моему побегу относятся Арсений и Кирилл. Мне всегда казалось, что своим поступком я вызову ненависть и непонимание, но они ведь коллективно решили, что хотели бы вернуть меня обратно. Я не знаю, настолько ли они терпеливы, как Корицкий, и настолько ли милосердны, как Марина.

Все это остается невысказанным, повисает между нами, но я не думаю, что Корицкий, несмотря на всю его безусловную проницательность, действительно через телефон способен почувствовать повисшее напряжение.

– Слушай, я бы не хотел, чтобы ты рассказывал остальным об этом разговоре. – Понимаю, что несколько неправильно просить его об этом, в свое время я не скрывал от Кирилла ничего, и я понятия не имею, насколько Корицкий сблизился с ними за прошедший год.

– Я и не собирался, – легко отвечает Корицкий, и теперь мои душевные метания по поводу просьбы кажутся надуманными. – Ты можешь не переживать по этому поводу.

Киваю, будто он может это увидеть, и мне хочется сказать “спасибо”, потому что, наверное, этот разговор заслуживает благодарности – его полное принятие заслуживает благодарности, но почему-то “спасибо” никак не срывается с языка.

– Сообщи, как поговоришь с родителями, – говорит он, и мне хочется ухмыльнуться, отчего-то эта фраза звучит так странно – будто мы друзья или когда-то были ими, будто это действительно имеет значение. – Если захочешь, конечно.

– Ладно, – говорю, при этом полностью убежденный, что не захочу и не стану ему ничего сообщать. – Вообще, мне нужно собираться на работу.

Нужно уже как полчаса, и я, скорее всего, не успею нормально позавтракать, и сходить в душ надо будет быстрее, чем я планировал.

– Хорошо, конечно. Удачной смены. И разговора.

– Да уж, удача мне понадобится.

Мы прощаемся, и когда сбрасываю звонок, еще несколько минут лежу, не двигаясь – в голове так много мыслей после разговора с ним, однако все тело неожиданно расслабленно, и даже присутствие ОНО почти не ощущается, и мне хочется запечатлеть этот момент в своей памяти.

Когда поднимаюсь, на сборы остается чуть больше сорока минут: смываю с себя следы ночи, варю кофе, быстро делаю бутерброд, отыскиваю чистые джинсы.

Несмотря на попытки привести себя в порядок, мое лицо все еще выглядит достаточно пугающе, и я с ухмылкой подмечаю, что, возможно, сегодня посетители будут подходить ко мне менее охотно – вполне неплохая перспектива. Главное, чтобы Лена не спрашивала, что со мной произошло.

Невольно вспоминаю, как после драк и разборок Марина прятала мои синяки под слоем своего тональника – челюсти сжимаются. Трачу пару минут, чтобы выкурить сигарету перед выходом, и мышцы все еще тянет, когда сажусь на корточки, чтобы завязать шнурки.

А потом мне снова звонят.

На секунду в груди появляется странная надежда, что это Корицкий. Забыл что-то сказать или снова хочет толкнуть свой ненужный совет.

Но это не Корицкий.

Мне удается зашнуровать только один кроссовок – до моего выхода оставались считанные минуты, когда мне позвонили с работы.

Голос руководительницы несколько смущенный, и когда она говорит: “Здравствуй, Марк”, мое горло сжимается. Я сразу понимаю, чем закончится этот разговор. Я замираю и жду. Жду ее вердикта. Жду, и только рука чуть подрагивает. Я ничего не произношу.

А она говорит то, что я ждал, и я сбрасываю звонок.

Кидаю телефон об стену, снимаю единственный кроссовок, который успел надеть, кидаю его тоже, прохожу в комнату, и моя кружка с недопитым кофе разбивается об стену, когда сквозь зубы проговариваю “сука, сука, сука”, и гнев плещется во мне, как яд, мне хочется снести всю кухню, ударить что-то или кого-то, и я пинаю стул, хлопаю дверью, сношу пару тарелок, я в бешенстве, мне хочется заорать, но я только еле слышно ругаюсь, и мат превращается в почти животное рычание.

Раскидываю стоящую в коридоре обувь, снова кое-как одеваюсь, выхожу, на автоматизме поворачиваю ключ, мои руки дрожат, а звук закрывающейся двери эхом разносится по всему подъезду.

Ты уволен, Марк – да.

Прости, Марк – ну, конечно.

Так получилось, Марк – совершенно случайно, разумеется.

Ты некачественно выполнял свою работу – ебаная ложь.

Ты снова оказался прав, Корицкий, можешь похлопать себе, можешь гордиться собой, ты снова оказался прав, и я не выношу этого.

Мне не страшно потерять эту работу, и сейчас я могу признаться, что уже давно возненавидел этот театр, эту “Грозу” – единственный спектакль, на который мы собираем весь зал и который абсолютно этого не стоит. Возненавидел быть мальчиком на побегушках, возненавидел парочки, которые устраивают у нас свидания и пьют шампанское в буфете, возненавидел кучи детей во время учебного года, орущих, незаинтересованных, гиперактивных, шумных, раздражающих. Возненавидел показывать путь в зал, улыбаться, вешать куртки, продавать листовки, говорить “простите, пожалуйста”, а потом звать главного, потому что мое слово ничего не значит ни для влюбленных парочек, ни для детей, ни для псевдоинтеллигентов.

Давай, Корицкий, улыбнись своей гадкой, дежурной улыбкой, ты ведь снова прав, давай, скажи, что знал это с самого начала, давай, Корицкий, торжествуй, я признаюсь, вот он я, я заврался, а ты все знал, давай, сука, улыбнись и скажи, что все именно так.

Я возненавидел все это, но не хотел терять – мне пришлось сделать так много, чтобы устроиться на эту неблагодарную, скучную работу. И я не был счастлив, нет, Корицкий, не был, но я довольствовался этим: стабильностью, заработком, и тем, как звучит фраза “работа в театре” – пусть и недостаточно хорошо, чтобы родители могли гордиться мной, но достаточно, чтобы рассказать кому угодно и не вызвать презрительной насмешки.

И я работал долго. Я работал хорошо. Меня все знали. Меня приводили в пример. Подавись, Корицкий. Меня любили там, позволяли разруливать ситуации, не обращали внимания ни на вспыльчивость, ни на слабую вовлеченность, потому что моя работа стоила того, чтобы закрыть на это глаза.

И я добивался этого, я получил признание там, у меня не было ни одной задачи, которую я не мог решить, меня могли бы повысить, но у них был ограниченный бюджет, а я никогда не настаивал ни на чем, что меня не касается.

У меня не было ни единой ошибки, и сейчас у меня отняли это без причины – только потому, что один человек так захотел.

Это не его дело – он не имел никакого права вмешиваться в мою жизнь.

Не замечаю, как дохожу до дома родителей, и пятнадцать минут моего почти бега позволяют чуть остыть. Распахиваю подъездную дверь, поднимаюсь по ступеням, и когда нетерпеливо жму на звонок, мама открывает и удивленно смотрит на меня.

Ее взгляд падает на синяки, уголок ее губ немного кривится, она чуть приоткрывает рот, но не решается спросить, а я так и замираю на пороге, неприглашенный, запыхавшийся, избитый.

Мне хочется сказать так много.

Мне нужно рассказать про ситуацию в баре, пока Алексей не сообщил ей свою версию. Мне нужно сказать, что он насильник, что я был пьян, что я не хотел срываться, что я не виноват. Мне нужно сказать, что я прошу прощения за вчерашний резкий уход, за то, что опозорился перед всеми посетителями.

Мне нужно сказать, что из-за этой драки, драки, которую даже начал не я, меня уволили с работы, как недобросовестного сотрудника, и я совершенно точно не заслужил этого. Мне нужно сказать, что я не хотел терять свою ничтожную должность капельдинера, как бы жалко это ни звучало.

Мне нужно сказать так много, но когда резко вдыхаю и открываю рот, из моего горла вырывается только:

– Я возвращаюсь в Москву.

Конец 1 части

Глава 4. Москва

Корицкий не должен был находиться там в тот вечер.

Мы возвращались из штаба партии. Мы были изнеможденными. Пьяными. Вдохновленными. Мы были почти без сил физически, но духовно – сильны как никогда.

Я умеренно опьянел, но большинство партийцев были в хламину. Мы запивали пережитый страх, мы пили за нашу победу, мы пили за каждого из нас, но особенно за каждого арестованного, поверженного, оставленного.

Мы чувствовали себя воинами, покинувшими схватку, мы чувствовали себя неуловимыми, безнаказанными, всесильными, бесстрашными. Мы упивались вседозволенностью, властью, это – это был момент нашего признания, это была наша кульминация, точка, после которой я совершил ключевую ошибку и мы покатились вниз.

Мы вступили в КАС – Коммунистический Альянс Сопротивления – в конце первого курса. Идея принадлежала Кириллу: как оказалось, о КАС в Москве все знали, а я, приехав из глуши, слышал только что-то отдаленно, по телевизору. После первого семестра, когда мы с Кириллом уже считали друг друга хорошими приятелями, он познакомил меня с Арсением.

“Арсений тебе понравится, – говорил Кирилл. – Он мыслит так же, как мы”.

Арсений правда мне понравился. В феврале завязалась наша дружба втроем, а в апреле мы уже вместе искали способы вступить в партию.

Да, идея принадлежала Кириллу, но ему никогда не хватало то ли смелости, то ли настойчивости, чтобы убеждать, доводить все до конца и брать в свои руки. Поэтому, несмотря на то, что он был ее автором, инициатором стал я. За мной было последнее слово. За мной было окончательное решение.

Буквально через несколько недель к нам присоединились две наши подруги-одногруппницы, Марина и Саша. Нас стало пятеро, и это продолжалось достаточно долгое время.

В то лето после вступления мы почти ничего существенного не делали в КАС, нас воспринимали с небольшой насмешкой, мы были слишком молоды, интеллигенты и начитанны. Большинство других – не были.

Мы заводили споры, провоцировали, просили поменять работу, и сейчас мне кажется, что мы буквально совершали все, чтобы нас выгнали из партии, но за на наше сопротивление и юношеский максимализм нас не исключили, а только сильно ограничили зону ответственности – мы, в основном, не делали ничего интересного: раздавали газеты, расклеивали листовки, рисовали надписи на стенах и асфальте. В основном все это совершалось по нашей собственной инициативе. Первое время мы были не особо полезны “касовцам”, так называли членов партии, но любые люди – это хорошо, поэтому они ничего нам не позволяли, но держали поблизости.

То лето было совсем не о КАС на самом деле. То лето было только о нас.

Мы работали вместе с магазине, чтобы поднакопить денег и рвануть куда-нибудь. Мы почти все время тусовались, пили, ходили по барам и клубам, знакомились, ссорились, устраивали ночные поездки и посиделки на даче. Тогда, на даче у Кирилла, мы первый раз поцеловались с Мариной, тогда же – рассказывали то, что не могли раньше открыть никому.

Нам было по девятнадцать, мы только начали жить, и все то лето мы чувствовали жизнь, мы вместе постигали ее, постигали с рвением, гиперболизацией, мы брали от жизни все и превращали это “все” в “чересчур”.

То лето было о нас, но как только оно закончилось, просто “о нас” больше никогда не существовало.

Мы полностью ушли в деятельность КАС, и чем больше там находились, тем влиятельнее становились. Мне было двадцать, а потом двадцать один, я стал чувствовать себя так, будто медленно встаю на ноги и начинаю обретать опору – мне казалось, что вот оно, мое место, и вместе с этим ощущением с невероятной скоростью росла моя уверенность в себе.

Когда мы были на втором курсе, к нам присоединился Саша Боков, его привел Арсений, и Саша был в чем-то проще нас, поэтому привычнее другим партийцам, он быстрее вписался в их среду, а мы, хоть и обрели уважение, оставались для многих зазнавшимися, конфликтными снобами.

Пока мы вливались в КАС, там происходили свои внутренние изменения – акции партии становились более опасными, начались задержания, многих новеньких, недалеких, молодых студентиков делали пушечным мясом, отправляя в самое пекло. Волонтерской работы для помощи различным социальным группам создавалось все меньше, митингов – все больше.

И в этот момент, когда “касовцев” судили, когда менты стали вламываться в штабы – в момент, когда все должны были сплотиться, в партии, наоборот, начались расколы. Они длились относительно недолго, постепенно все пришло в норму, ссоры и недопонимания, появившиеся вследствие паники, потухли так же быстро, как и загорелись. Все возвращалось на круги своя, но только не у нас.

Если до этого мы пытались влиться в партию и реализоваться в ней, хотя и ругались, качали права, то потом все изменилось. Мы стали сами за себя. Мы в шестером начали организовывать собственные собрания, мы были объединением внутри объединения. Мы не отказывались от КАС, но теперь желали не просто стать ее частью, а заиметь свое имя. И если в КАС мы были равны друг между другом, то здесь я являлся негласным лидером. Тогда мое самолюбие достигло высшей точки – я чувствовал себя человеком, вершившим историю, я чувствовал себя создателем. Мы все чувствовали себя создателями, и наши отношения вышли на новый уровень: мы стали не просто друзьями, а товарищами, единомышленниками. Тогда же я расстался с Мариной – мы поставили дело выше нашей страсти, привязанности, любви. Мы были счастливы, что смогли совершить такой поступок.

И как только мы прекратили так сильно нуждаться в партии, она стала нуждаться в нас.

К нам шестерым из универа примкнуло еще несколько человек, но они были уже не так важны для меня, как главная шестерка. С остальными нас уже не объединяло ничего, кроме общей идеи.

Последним, кто присоединился к нам, стал Корицкий.

Я не особо зафиксировал его для себя, потому что тогда был настолько поглощен нашей деятельностью, что едва ли что-то замечал. Я запомнил наше знакомство в машине, и если мы партийцам казались пижонной интеллигенцией, то Корицкий – то же самое, только возведенное в абсолют, и я вообще не понимал, как он попал к нам, но Кирилл привел его, а я доверял Кириллу.

Тот день был – вторая половина третьего курса, два года с момента присоединения к КАС. Два года назад нам не разрешали ничего, кроме раздачи листовок, а теперь мы участвуем в штурме администрации.

Нас было около сорока, десять наших, остальные – другие члены КАС. Мы устроили настоящий погром, это был наш протест, наш призыв к другим группам населения ответить власти; мы били людей и окна, мы бежали, кидались всем, что находили, ломали, крушили, и мы были невероятно хороши в том безумии, которое устраивали. Мы скрывали лица, но мне хотелось сорвать маску и показать себя, мне хотелось, чтобы все запомнили мое лицо, увидели, кто я такой.

То, что мы сделали, стали называть актом вандализма, и сейчас, потратив достаточно месяцев на рефлексию, я могу признать, что в этом есть небольшая доля правды, но тогда – тогда для нас это было настоящим триумфом.

Когда мы вернулись в штаб, пили со всеми партийцами, и грани для нас расплылись, появилась долгожданная сплоченность, хотя я все время держал в голове мысль, что да, мы сейчас с ними, но, на самом деле, мы больше, чем КАС.

В тот день, хотя я пил немного, на фоне пережитого штурма и последних месяцев моего растущего самомнения у меня помутилось сознание.

Мы возвращались домой – в дом, где жили я, Кирилл и Арсений, в наш личный штаб, и это не был сбор, это было неформальное продолжение вечера, а в такие случаи никогда не приглашены посторонние, только наша шестерка.

Поэтому Корицкий не должен был там находиться. Не должен, но он напился больше всех, еле стоял на ногах и даже не мог назвать собственного адреса. Кирилл потащил его к нам, а я, поглощенный мыслями, не стал возражать.

Мы завалились в гостиную, продолжили пить. Обсуждали то, что случилось, а я все думал, и вседозволенность, всесилие, охватившие меня после произошедшего, взяли верх надо мной, и я встал, пьяно шатаясь, и начал говорить, говорить, говорить.

Саша Доронина, подруга Марины, в тот момент ушла за следующей порцией алкоголя, Боков поспешил то ли помочь ей, то ли с кем-то поговорить – их обоих не было. Марина с Арсением лениво валялись на диване и лишь поглядывали на меня и осторожно кивали, наверное, не до конца разбирая моих слов. Корицкий безвольно лежал в кресле, куда его положил Кирилл, и все смотрел в мою сторону, но его взгляд не фокусировался на мне. Только Кирилл, который был пьян чуть меньше меня и все еще готов воспринимать информацию, подпирал подбородок рукой и действительно слушал, что я говорю.

“То, что мы сделали – это только наше с вами начало, понимаете? – с полностью уверенностью произнес я. – Это… это не про КАС, понимаете же, да? Мы с вами… мы с вами все перевернем! Мы с вами! Это… это ничто! Нам нужно большее, мы с вами…”

Я не помню всей своей речи, но когда Кирилл спросил, почему я считаю, что сегодняшний захват – ерунда, я начал говорить: “Это… это борьба с одним вот… с одним винтиком, вот, ты же знаешь… знаешь, о чем я говорю? Это борьба с маленьким следствием одной огромной проблемы, Кирилл! Ребят! Это все хуйня, нам нужно, нам нужно бороться с первопричиной, понимаете?! Дело в… в общем… дело в общественном устройстве! Его нужно перекроить, вот всю систему, всю систему нужно перекроить! А так… так мы решаем вот это вот все… Но это детали, понимаете? Это… С этим мы будем вечно бороться, а нам нужно все перекраивать! Да! Партийцам это не понять… Но так строится история, так ведь? Представьте Ленина, который бы… который бы боролся только с одной реформой! А вот нет! Ленин со всей системой боролся, вот гниль-то где вся, видите? Он… – Я запнулся, и в моей голове созрела мысль. – Вот, что нам нужно делать! Не административные здания штурмовать, а Мавзолей! Мавзолей, друзья! Вот, где корень! Вот, откуда надо начинать рушить систему! Они присвоили себе Мавзолей, они вот заперли это на своей Красной площади, но нет… Вот, где ответ! Не должен им принадлежать Ленин! Не должен! Вот наш протест! Вот, что нам надо делать – не просто рушить, а присваивать!”.

Я говорил на надрыве, Кирилл смотрел на меня широко раскрытыми глазами, Арсений и Марина улыбались все шире с каждым моим словом, и даже Корицкий, наверное, полностью протрезвел. Я был на пике эйфории, которая охватывала меня на протяжении нескольких месяцев, я был поглощен своими словами и доволен собой.

А потом появилось ОНО.

Как только я договорил.

Как только произнес последнюю фразу.

В тот миг ОНО почувствовал каждый, кто находился в комнате, мгновенно возникшее ощущение чего-то нереального, чужого, устраивающего настигло нас всех. Но только через минут сорок, когда мы уже сидели за столом, Саша Доронина и Саша Боков вернулись, Марина спросила: “Вы не чувствуете ничего странного?”

“Да, я тоже…”

“Да, какое-то скользкое…”

“Присутствие чего-то…”

“Как будто следит…”

“Нет, не ощущение, я прям чувствую, где это… Как вас… Только не вижу…”

“Да, это что-то… настоящее…”

“Оно как будто… Не знаю… Просто оно”

“Да, это чувствуется, как… как просто что-то. Что-то. ОНО”

“Да, точно. ОНО”

Так я создал ОНО.

Поезд подъезжает к вокзалу.

Он медленно сбавляет скорость, и я убираю книгу с колен, понимая, что за всю дорогу не осилил ни строчки. Пальцы не слушаются, когда застегиваю рюкзак. В вагоне просыпается движение – люди начинают собираться, и у меня в желудке сворачивается в узел. Вот я и здесь – с этого вокзала я уезжал к родителям, а потом приезжал обратно, на этом вокзале мы сидели с ребятами, когда они провожали меня на несколько недель, на этот вокзал я бежал, боясь опоздать на поезд, когда пытался как можно быстрее покинуть Москву. Я думал, что никогда не вернусь. Но вот он я. Опять возвращаюсь, и этот вокзал манит, ждет меня.

Всю дорогу место рядом со мной было свободно, и мне жаль, что никто не занял его, потому что на протяжении нескольких часов я не мог перестать думать об ОНО рядом, прямо около левой руки. Его присутствие не позволяло расслабиться, и я старался двигаться как можно меньше, поэтому сейчас, когда нужно забирать вещи и подниматься, чувствую себя парализованным.

Все чешется, и я сжимаю руки в кулаки, чтобы подавить порыв.

Спина затекла. Поезд останавливается, и я выжидаю несколько минут, а пассажиры поднимают вещи и скапливаются в очередь у выхода. Вагон, который, на удивление, на протяжении почти всей поездки был тихим, оживает, но я остаюсь безучастным и не встаю, даже когда двери открываются. В поезд проникает прохладный воздух, вагон постепенно пустеет. Когда остается всего несколько человек, заставляю себя разогнуться, разминаю плечо, закидываю на него рюкзак и поднимаю сумки.

Делаю шаг – оказываюсь на платформе. Звуков здесь еще больше: люди везут чемоданы, звонят в такси или родственникам, переговариваются друг с другом. Замираю на несколько секунд, осматриваюсь, и ОНО, словно чувствуя мою уязвимость, нависает, а у меня создается ощущение, что если подниму взгляд, то действительно увижу его глаза, наблюдающие за мной.

Кто-то задевает меня плечом, и я ругаюсь, но эта заминка позволяет мне очнуться, и я, набрав в легкие побольше воздуха, двигаюсь к выходу.

ОНО будто вращается вокруг меня, заглядывая, рассматривая со всех сторон. Собираю всю силу воли, чтобы не концентрироваться на этом и уверенно идти вперед. Спотыкаюсь, врезаюсь в женщину, и она шипит на меня. Улавливаю ругательства, сорвавшиеся с ее губ. Нужно извиниться, и я открываю рот, но язык такой тяжелый, что не поддается мне.

Когда выхожу с платформы, ставлю сумку и оглядываюсь, ища в толпе высокую фигуру. Перед тем, как приехать, я долго решался, чтобы позвонить Кириллу, но выхода у меня не было – сейчас бы общагу мне не дали, и вернуться в квартиру – единственный способ выжить в Москве. Набирая его номер, я убеждал себя, что Кирилл откажет, что посмеется надо мной, что мою комнату уже кто-то занял. Я боялся такого исхода и надеялся на него. Возможно, если бы Кирилл не позволил мне снова поселиться в его квартире, я бы все-таки остался. Но он так не сказал. Он вообще не задавал лишних вопросов. Я так и не понял, ждал ли он моего звонка или удивился, уверен ли был, как Корицкий, что я вернусь, рассчитывал ли на это. Кирилл никогда не любил разговаривать по телефону, предпочитал выяснять все при встрече и в этом остался неизменным. Он лишь спросил, как я себя чувствую, полностью ли уверен, во сколько приезжаю и не против ли буду, если заберет меня. Я был не против.

Мы замечаем друг друга одновременно – он покуривает, стоя подальше от толпы, ближе к выходу из метро, и футболка на нем, как обычно, серая. Когда поднимаю сумки и иду в его сторону, Кирилл выбрасывает бычок, засовывает руки в карманы джинсов – прямое доказательство, что немного нервничает. Я усмехаюсь, и уголок его губы дергается. Вижу, что хочет улыбнуться, но не знает, как лучше себя повести – его взгляд теплый, как и раньше, и из-за солнца его карие глаза почти светятся, в них плещется огонек какого-то озорства или веселья, и когда он протягивает руку, чтобы поздороваться, у меня гора падает с плеч.

Кирилл заключает меня в быстрые объятия, я хлопаю его по спине и не могу отказать себе в порыве улыбнуться.

Он перехватывает одну из моих сумок, и мы киваем, не говоря друг другу ни слова. Подходим к его машине, и я замечаю небольшую царапину на капоте, когда он открывает багажник, чтобы положить мои вещи. Ее не было, когда я уезжал, и это небольшое напоминание о том, сколько на самом деле воды утекло с нашей последней встречи, хотя кажется, будто мы не виделись вечность и вместе с этим виделись буквально вчера.

Сажусь на пассажирское, пристегиваюсь, Кирилл закрывает дверь и приоткрывает оба окна, но не торопится заводить машину. Он стучит пальцами по рулю и поворачивается – я понимаю, что настал момент. Момент разговора.

– Ну. – Неловко усмехаюсь и тру переносицу. – И кто же поцарапал нашу красотку?

Кирилл откидывается на сидение и прикрывает глаза, на его губах играет улыбка. Хочется на фон включить радио, чтобы немного разрядить обстановку, но Кирилл обычно делает это сам, поэтому если сейчас решает посидеть в тишине, то пусть так и будет.

– Какой-то долбаеб, не умеющий парковаться, очевидно, – отвечает Кирилл.

– Что отец?

– Да нормально. Хотел дать денег, но я сказал, что это пока может подождать. – Кирилл пожимает плечами, а потом его правая рука находит в бардачке небольшой мячик. Когда начинает то сжимать, то разжимать его, я вопросительно вскидываю брови.

– Это что за херня?

Кирилл чуть подкидывает мячик и ловит его, продолжая вращать в ладони.

– Ах, это. – Он рассматривает его, будто видит впервые, а потом поворачивается ко мне всем корпусом. Я повторяю его позу. – Я так отвлекаюсь. Хм. Механические действия, все такое. У меня еще есть кубик-рубик. Хочешь?

– Отвлекаешься от… ОНО? – Предполагаю, и Кирилл пристально смотрит мне в глаза, но его взгляд не прожигающий, а спокойный, и меня удивляет, что я так расслаблен с ним, ощущение уверенности и безопасности, всегда возникающие, когда он оказывался рядом, никуда не делись, и мне становится стыдно – я так и не поблагодарил его за то, что он приехал забрать меня, хотя после всего, что я натворил, имел полное право этого не делать.

– Ага. Это что-то типа избегания. Я это так называю.

– Отвлечение – более правильное слово. Избегание – это что-то по моей части.

Кирилл хмыкает.

– Каждый справляется своими методами. Я бы даже сказал, что наши несколько похожи.

– Я бы так не сказал. Твои более… – Запинаюсь, не зная, какое слово правильнее подобрать.

– Полезные, да. – Кирилл серьезно кивает, но в его голосе слышится усмешка. – Я вот стал чертовым мастером по собиранию кубик-рубиков. Ты знал, что есть соревнования? Кубик-рубиковые соревнования, представь? Как шахматы.

– Собираешься участвовать?

– Получить мастера спорта.

– И там за победу дарят шоколадные медальки или типа того?

– Так и знал, что ты обесценишь все мои мечты, приятель.

Смеюсь, и Кирилл широко улыбается. Снова тянется к бардачку, и я думаю, что продемонстрирует свои умения по собиранию кубик-рубика, но он просто протягивает ириску. Мой желудок урчит, и я с благодарностью принимаю ее и кидаю в рот.

– Насчет методов, – продолжаю, удивляясь, что Кирилл позволяет мне задавать вопросы, так и не начав выпытывать ничего в ответ. – Какие они у остальных?

Кирилл поджимает губы и задумывается.

– Арсений… Ему достаточно тяжело справляться. Я даже не знаю, есть ли у него прям метод. Он как-то уходит в отрицание. А, ну, может быть, спорт. Он стал много заниматься им, чтобы возвращать мозги на место. Корицкий пытается поладить с ОНО. Марина вроде как придерживается его стратегии.

– Корицкий. – Цепляюсь за фамилию. Интересно, Кирилл сказал ему о том, что я возвращаюсь? Я несколько раз порывался позвонить Корицкому, но не хотел давать ему поводов для самодовольства – мне не нравится тот факт, что он во всем оказался прав. – Почему так?

– Как так?

– По фамилии.

– А… – Кирилл зависает, видимо, находясь в замешательстве от моего вопроса. – Да просто чтобы избежать путанницы. – Кирилл подозрительно смотрит на меня пару секунд, его лицо напрягается, а потом на губах появляется довольная улыбка, и складка между бровей разглаживается. – А, Марк! Ты что, не помнишь, как его зовут?

– Как его зовут?

– Женя. – Кирилл выглядит таким ликующим, будто открыл мне какую-то невероятную тайну. – Помнишь Женю Митина? Он к нам пришел за пару месяцев вроде. До Корицкого, я имею в виду. Вот как-то так и получилось.

Женя. Корицкий. Женя Корицкий. Евгений. Корицкий Евгений. Женя.

Пробую его имя на языке, примеряю на него, вспоминая образ Корицкого. Мне кажется, что “Женя” – как-то не про него, Жени никак не могут быть блондинами. Еще Жени безобидные, мягкие, бесхитростные. Корицкий не похож на Женю.

– Марк?

Понимаю, что так задумался над именем Корицкого, что пропустил вопрос Кирилла, и мне хочется рассмеяться от глупости моих размышлений.

– Женю Митина? Ага. Что с ним сейчас, кстати?

Корицкому отлично подходит буква “к”. Может быть, ему бы пошло что-то наподобие “Константин”?

– Он больше не с нами. Вообще не в партии. Уже больше полугода, где-то так. Заработал административку и поджал хвост.

Нет, не Константин. “Костя” – дурацкая форма. Пускай остается Женей Корицким. Так и быть.

– Серьезно? Из-за административки?

– Ага. Вообще больше не хочет с нами общаться.

Кирилл посматривает на наручные часы и заводит машину. Я пристегиваюсь.

– Ты все еще в партии?

Он выезжает с парковки, его пальцы нервно постукивают по рулю. Ощущение ОНО, которое находится где-то на заднем сидении, растет, и по тому, как Кирилл сжимает челюсти, я понимаю, что он тоже чувствует это.

– Да. Но мы сейчас там не особо активны. То есть я и Арсений. Арсений еще немного помогает с газетой, а я просто так, на собраниях появляюсь раз в месяц и присоединяюсь к акциям каким-то иногда. В организации не участвую.

– И что там сейчас происходит?

– Да вот там несколько человек недавно устроили небольшую взбучку прям в центре, на пушкинской. Эффектно, конечно, было, но не слишком удачно. Отловили почти всех, мрази. И еще хотят им прям реальные сроки приплести. Уголовные.

– Просто так, для профилактики?

– По факту, да. Идиоты. Но если такое и правда случится, “касовцы”, конечно, сложа руки сидеть не будут. Ну и вот, на фоне этого там небольшой переполох. Готовятся к худшему.

– Правильно. – Киваю, выпрямляю ноги, когда Кирилл набирает скорость, выезжая широкую дорогу. Поездки с ним всегда расслабляли меня, но сейчас не могу полностью отпустить себя из-за ОНО. – Нехер уголовку вешать на людей просто ради развлечения. Пускай поднимаются. Такое вообще нельзя ни замалчивать, ни прощать.

– О да. – Кирилл усмехается и поворачивается ко мне, когда встаем на светофоре. – Это наш старый добрый Марк.

Кирилл даже не догадывается, насколько его слова про “прошлого Марка” поддерживающие и подбадривающие для меня. Загорается зеленый, и машина трогается. Я смотрю на профиль Кирилла – он абсолютно не изменился с нашей прошлой встречи, поэтому у меня возникло ощущение, что мы расстались буквально вчера. Он похож на меня: тоже темные волосы, тоже карие глаза, только у меня с оттенком зеленого, даже почти одинаковый рост. Я всегда был одним из самых высоких в классе и среди друзей, но Кирилл превзошел меня на пару сантиметров. Нас часто принимали за братьев, когда мы вместе приходили куда-то, и мне всегда нравился этот момент, потому что Кирилл и правда стал для меня почти членом семьи. Он принял меня, дал ключи от дома, стал тем, кто поддерживал мои идеи, вдохновлялся мной, знакомил с новыми людьми. Он ни разу не подводил меня и сейчас, спустя полтора года, несмотря на мой побег и игнорирование, приехал за мной, даже не сомневаясь.

– Спасибо, Кир.

Он посматривает на меня краем глаза, не отвлекаясь от дороги, и усмехается уголком рта.

– Я уж думал, и не скажешь.

Я открываю окно и зажигаю сигарету.

– Подробнее про партийцев надо тебе Саню Бокова расспросить, – продолжает Кирилл. – Они с Сашей Дорониной там сейчас много тусуются. Точнее, и не переставали.

Ну конечно, у них ведь нет ОНО.

Они знают про ОНО только гипотетически, им не нужно прятаться и справляться с этим. Я завидую их везению – они выбрали правильный момент, чтобы выйти из квартиры в тот вечер.

– Они теперь встречаются, кстати.

– Да, Корицкий сказал. – Стряхиваю пепел в окно. Кирилл приподнимает бровь, и я догадываюсь, что Корицкий ничего не рассказывал о нашем разговоре. Ни о первом, ни о втором. Хотя я и не собирался ничего скрывать от Кирилла, мне приятна мысль, что все, что я говорил Корицкому, будучи в уязвимом, растерянном состоянии, осталось между нами. – А Марина?

– Марина ни с кем не встречается.

– Я про партию.

– А, она вышла. Почти сразу после твоего отъезда. И Корицкий тоже, но только через несколько месяцев. Они, конечно, все еще с нами. Но не с ними.

– С нами…

Это “мы” звучит так чужеродно и привычно одновременно. Мысль о том, что несмотря на мое долгое отсутствие, это “мы” все еще остается, и радует, и напрягает. Я помню это “мы”, помню, какими мы были и как сильно я любил это “мы”, но я совершенно не знаю, кто эти “мы” уже сейчас.

– А остальные?

– Да все потихоньку отвалились. Остался костяк. Мы ведь после твоего побега взяли паузу. Собраний не устраивали, ничего не обсуждали. Твою идею с Мавзолеем отложили в долгий ящик. Никто не понимал, чего мы так слились, про ОНО вот только Саня и Саша знают до сих пор. Так что кто-то совсем отвалился, кто-то остался в КАС, но мы особо не общаемся. Ну, может, Саня поддерживает какой-то контакт, да и все.

Пропускаю замечание о том, что Корицкий никогда не входил в наш “костяк” – наверное, это место ему выделилось автоматически, когда он случайно оказался в той же ситуации, что и мы, став тем, кто тоже чувствует ОНО.

– Но потом вы решили все возобновить.

– Ну да, куда без этого? Кто мы без этого? Оклемались немного, стали как-то справляться с ОНО. Никого нового не брали, вот только Саня приволок одного Колю. Но этот Коля зеленый совсем. Слепо берет с нас пример, как мне кажется. Но ни я, ни Арсений как-то не нашли с ним общий язык.

– Из-за тараканов?

Кирилл смеется. Тянется ко мне, и я зажигаю и передаю ему сигарету. Он выдыхает не в окно, а в мою сторону. Чуть не закашливаюсь и в отместку забираю сигарету обратно.

– Тоже Корицкий рассказал? Ну, вообще, тараканы – это и правда было неприятно. Нам пришлось службу вызывать. Ты, если что, не переживай, потравили.

– Но тараканы – предлог?

– Ну, конечно. Я не пускаю в дом кого попало. Дал ему шанс чисто ради Сани. Но как-то не срослось.

Теперь нас будет снова трое. У нас все срослось – то время, когда мы жили вместе, было замечательным. У нас почти не было бытовых проблем, не было ссор, недопониманий. Будет ли так же, когда я вернусь? В любом случае, мне повезло с тем, что Кирилл дал мне эту возможность.

Когда докуриваю вторую сигарету, мы уже възжаем во двор. У меня все сжимается внутри, давит, к горлу подкатывает тошнота – ОНО будто склоняется прямо надо мной и скручивает внутренности.

Сгибаюсь, чуть подтягивая колено к груди, выбрасываю бычок. Дрожащей рукой трогаю горло – дышать становится тяжелее.

Пытаюсь отбросить ОНО от себя, отдалиться от него, перестать замечать, и хоть тошнота чуть уменьшается, пальцы на руках немеют от иррациональной тревоги.

– Марк? – Кирилл протягивает мячик, и я, повторяя движение, сжимаю и разжимаю его. – Тут ты чувствуешь ОНО больше?

Мячик несильно помогает, и я бросаю его обратно Кириллу. Зажигаю третью сигарету, несмотря на тошноту, делаю затяжку, и глубокое дыхание постепенно приводит мысли в порядок, но физически ОНО ощущается так же сильно и близко.

– Да. А ты что, нет?

– Немного, но я уже привык, так что не особо обращаю внимание. Просто глушу его как бы сильнее.

Я понимаю, что совсем забыл, как те две недели после возникновения ОНО, которые я еще жил в Москве, дома находиться было намного более невыносимо, чем в других местах. Паника подступает к горлу, мой первый порыв – снова бежать, но я делаю следующую затяжку: здесь живут Кирилл и Арсений, и они справляются. Дыши, Марк, они справляются, и ты должен. Пути назад нет. Они научились. И ты сможешь. Ты никуда не бежишь. Дыши.

Гипнотизирую стекло заднего вида, стараясь смотреть только на то, как в нем отражается дорога, курю до фильтра и упускаю момент, когда мы доезжаем до дома. Кирилл паркуется, а потом помогает мне с сумками.

Когда подходим к подъезду, я чувствую себя немного спокойнее, и Кирилл аккуратно касается моего плеча в знак поддержки. С ним, переживающим все то же самое, но справляющимся, во мне нет такого отчаяния, которое было полтора года, когда я сбежал. Тогда не справлялся никто из нас, и мне казалось, что мы бесповоротно обречены – мы подпитывали друг друга только отчаянием и страхом.

Кирилл вбивает код от подъезда, который я знаю, и мое сердце сжимается уже не из-за ОНО. Это такое странное ощущение – я будто то ли возвращаюсь домой после долгой поездки, то ли захожу в чужой дом, уже не принадлежащий мне, дом, который забрало ОНО, дом, который погубил я сам.

Когда мы поднимаемся на третий этаж и подходим ко входной двери, Кирилл задумчиво смотрит на меня, а потом достает связку ключей и вкладывает в мою ладонь.

Мне еще более горько. Это не просто ключи – это те ключи, которые я оставил, когда сбегал. С моим брелком. Такие же. Не отданные никому.

Я хочу сказать Кириллу, чтобы он этого не делал. Хочу надоумить, привести в чувства – как он вообще может так беспечно поступать, зная, к чему это привело в прошлый раз? Когда он отдал мне ключи, когда он доверил мне свой дом, я отравил его, я поселил здесь ОНО, я запятнал все хорошее, что происходило в этих стенах.

Я ничего не говорю – только благодарно киваю и отпираю дверь.

ОНО врезается в грудь – я чувствую удар почти физически.

Закашливаюсь, рассеянно моргаю, но волна проходит так же резко, как началась, и ОНО отступает, хотя я думал, что сейчас атакует так же, как в тот день, после работы, когда Корицкий только-только привел ОНО ко мне.

Мы с Кириллом заносим сумки в прихожую, я снимаю рюкзак с плеча и оглядываюсь.

Почти ничего не поменялось: все тот же чулан, куда сегодня мне нужно будет повесить уличную одежду, те же крючки, даже тот же зонтик висит на двери. Смотрю на обувь, пытаясь сразу прикинуть, кто сейчас дома, и когда замечаю женские босоножки, до боли прикусываю губу.

Мой взгляд падает туда, где раньше стояло зеркало в полный рост, но сейчас там пустое место.

“Все из-за тебя, – мысленно обращаюсь к ОНО. – Ты во всем виновато”.

Обвожу взглядом бежевые обои, и мне кажется, что они потемнели, но, наверное, так просто падает свет, или я забыл правильный оттенок.

В гостиной, смежной с кухней, включен телевизор. Вытираю руки о джинсы и вопросительно смотрю на Кирилла. Он кивает и чуть подталкивает меня ко входу, и только в этот момент я осознаю, как пораженно застыл и что ноги стали абсолютно ватными.

Когда мы заходим, я не успеваю осмотреть гостиную так же тщательно, как до этого осматривал прихожую – взгляд падает на людей, расположившихся на диване, и больше не двигается. Сердце сжимается, и все силы испаряются из тела, когда мой взгляд встречает другой – такой же растерянный, сбитый с толку. Ее глаза зеленые, а я за эти месяцы совсем забыл их яркий оттенок. Мы не делаем друг к другу ни шага, я даже не пытаюсь пошевелиться, а она выпрямляется на диване, ее губы чуть размыкаются, но она не встает и не произносит ни слова.

Марина, Марина, Марина – я и забыл, какая она, забыл, как сильно скучал по ней. Ее волосы отросли, сейчас они чуть ниже ключиц, кожа будто бы чуть бледнее, чем с нашей последней встречи, и вместо ее продуманных нарядов на ней только белая рубашка и юбка, но она выглядит так же восхитительно, как и много месяцев назад.

Уголок ее рта дергается, я понимаю, что внешне она так же неотразима, но во взгляде что-то поменялось, и она слишком далеко от меня, чтобы я мог сказать наверняка, что именно.

Мы бы, наверное, так и находились друг напротив друга много часов, но потом на меня налетает Боков, и я только сейчас просыпаюсь и осознаю, что Марина не одна.

Расплываюсь в улыбке – Боков сжимает меня в объятиях так сильно, что я готов начать отбиваться от него. Хоть он и ниже на полголовы, хватка у него железная.

– Приятель! – Он хлопает меня по плечу, и я стараюсь смотреть на него, чтобы взгляд снова не скользнул к Марине. – Мы тебя тут уже заждались! С ума сойти! – Боков смеется, и он выглядит повзрослевшим, свободным, более счастливым, чем я его запомнил. Тогда Саша только искал себя, а сейчас у него есть девушка, он отлично чувствует себя в партии, и я вижу, как он светится – у него нет ни капли злости или обиды на меня. – Спасибо, что вернулся, Марк! Ты спас мои деньги, дружище, я всегда ставил на то, что ты вернешься!

Я вскидываю брови и с усмешкой поворачиваюсь к Кириллу.

– Вы что, делали на меня ставки?

Кирилл смотрит на Бокова так, будто готов его испепелить.

– Не на тебя, а на то, получится ли у Корицкого тебя убедить.

Боков горячо кивает.

– И вообще-то, – продолжает Кирилл. – Я не спросил тебя в машине, но сгорал от любопытства. Все ради того, чтобы ты не рассказывал по сто раз, но мы ждем объяснений, Марк. О том, что заставило тебя вернуться, что случилось и вообще все.

Я ожидал чего-то похожего, не то чтобы я думал, что они не пристанут ко мне с расспросами. Я мог бы сказать, что устал после дороги или что слишком взбудоражен из-за ОНО, но в глазах Кирилла, Марины и Сани столько всего – отчаяния, надежды, радости, недоумения, что я не могу заставлять их ждать, даже если мне придется повторять одно и то же по несколько раз.

Сажусь на диван рядом с Мариной, мы обмениваемся парой дежурных фраз, обнимаемся, но между нами такая неловкость, что я чувствую себя странно – будто каждое действие по отношению к ней дается мне с трудом. Нам еще нужно будет поговорить наедине, но сейчас я доволен хотя бы тем, что Марина пришла, чтобы встретить меня.

Несмотря на это, я никак не могу перестать думать о том, что что-то в ней изменилось – в движениях, во взгляде, в осанке. Вроде бы все тот же цвет глаз, те же волосы, губы, ресницы – все идентичное той Марине, которую я знаю, и вместе с этим абсолютно другое.

– А где Арсений?

Кирилл отмахивается, но я замечаю в его жесте что-то тревожное.

– У него какие-то дела появились, но он должен скоро прийти, – отвечает, и это объяснение настолько расплывчатое, что я продолжаю испытующе смотреть Кириллу в глаза. Он выдерживает мой взгляд – он отлично знает этот мой взгляд. Однако не объясняется. Больше ничего не говорит.

Меня такой расклад не устраивает, но едва ли в моей ситуации это имеет значение.

Да, мне нужны ответы на вопросы – но в первую очередь им нужны ответы на свои. И это справедливо.

– Саша на работе, но она, возможно, подойдет, если отпустят пораньше, – говорит Боков, прежде чем задаю следующий вопрос, и я благодарно киваю.

Требуется вся выдержка, чтобы не замечать ОНО, но у меня ужасно чешется кожа. Борюсь с этим – зуд усиливается. Поэтому, когда Марина уходит за чаем, вцепляюсь в запястья и начинаю так сильно чесать их, что кожа горит. Кирилл опускает взгляд, но никак не комментирует и не пытается ко мне прикоснуться. Я же замечаю в его руках мячик – не тот, который был в машине, другого цвета. Мы смотрим друг на друга и не произносим ни слова.

С трудом отрываюсь от запястий и тру лицо, мой взгляд упирается в одну точку на ковре – там пятно, едва заметное пятно от вина, которое я помню. Оно чуть возвращает меня в реальность. Это дом, куда я пришел добровольно. Это дом, который не опасен сам по себе.

Вдох, Марк. Выдох, Марк.

Марина приносит чай, и мы благодарим ее, но берет кружку только Боков. У меня слишком дрожат руки, а Кирилл сжимает мячик до побелевших костяшек.

Марина пару секунду смотрит нас обоих, но никак не реагирует и возвращается на диван. Я замечаю, что кружка в ее руках тоже подрагивает, но не настолько, чтобы чай выплеснулся.

Мы находимся в тишине минут десять, и даже обычно шумный Боков ничего не говорит, только на фоне доносятся отрывки из какой-то программы по телевизору. В какой-то момент Марина не выдерживает этого – поднимает пульт и выключает.

Пока прихожу в себя, никто тактично не торопит меня, не задает вопросов. Когда понимаю, что мне чуть легче и я могу удержать кружку, делаю глоток чая.

Не знаю, с чего начать. Осматриваю гостиную: круглый стол, за которым мы часто собирались вместе, кресла, зеркало, предусмотрительно отодвинутое к углу комнаты, книжный стеллаж – взгляд не задерживается ни на чем конкретном, и когда я начинаю говорить, мой голос звучит тверже, чем был несколько минут до этого.

Решаю зайти издалека – рассказываю про переезд, поиск работы, несколько раз упоминаю, что ОНО отстало от меня. Говорю о том, как начало казаться, что ОНО было плодом моей фантазии, как пытался убедить себя в этом, как перестал верить самому себе.

Мою речь про ОНО прерывает стук в дверь, и Боков подрывается с места, собираясь встретить Сашу.

Но это не она. Я знаю.

Как только появляется на пороге, как только обозначает присутствие, ОНО перестает так сильно сжимать горло. Пальцы на кружке замирают, почти не подрагивая, и ОНО отступает – именно отступает, а не исчезает. Будто чувствует подчинение, согласие, смирение и прекращает бороться, давить, и я наконец могу сфокусировать взгляд.

Конечно, почти сразу, спустя секунду после этого стука, я понимаю, что это Корицкий.

Встаю за Саней, двигаюсь к двери, давление ОНО продолжает ослабевать с каждым шагом.

Лишь когда сталкиваюсь с Корицким в коридоре, пока он снимает кроссовки, осознаю, что ОНО отпускает настолько, что могу вдохнуть практически без усилий.

Это такое долгожданное облегчение, что не сдерживаюсь и приваливаюсь к стене, прикрывая глаза. Не знаю, как Корицкий делает это, но его принятие ОНО, его признание ОНО, о котором он мне рассказывал, по-настоящему работает. Действует точно так же, как и в тот день, когда он оказался в моей квартире. Будто усмиряет ОНО своим подчинением, пускает его достаточно близко, чтобы у ОНО не было смысла подбираться еще дальше, не было желания отвоевывать – Корицкий и так отдает все без попытки удержать контроль, Корицкий настолько открыт перед ОНО, что я словно могу почувствовать это сам.

ОНО затихает, укрощается, как дикий зверь – я кожей ощущаю ОНО абсолютно везде, но так слабо, что это едва заметно.

Саня отходит от Корицкого, и когда тот замечает меня, стоящего чуть позади, на его губах появляется привычная улыбка.

– Марк, – говорит Корицкий, и мы пожимаем друг другу руки. Я никогда не признаюсь ему в том облегчении, которое испытал, когда он пришел, но, возможно, он считывает это по моему лицу. Или не замечает. По нему непонятно – его дежурная улыбка постоянно немного сбивает с толку. Не сказать, что он безэмоциональный, совсем нет, но эта улыбка – как броня на его лице.

Мы проходим в комнату, и Корицкий коротко здоровается с Кириллом и Мариной, а потом садится на диван рядом со мной. Кирилл и Марина не выглядят так, будто ждали его, но при этом совсем не удивлены его появлению. Подхватываю еще одну чашку, наливаю воду, кидаю пакетик и передаю Корицкому – я помню, что у него была холодная ладонь, когда он пожимал мою.

– Спасибо, что никогда не жалеешь чая для меня, – говорит Корицкий с насмешкой, и я шутливо замахиваюсь на него кружкой с кипятком. Он даже не вздрагивает и улыбается еще шире.

Когда ОНО отступило, думать намного легче, и я продолжаю рассказ. Кратко упоминаю работу и хочу пойти дальше, но Боков докапывается до всякой ерунды, и я невольно вдаюсь в подробности и даже рассказываю пару нелепых историй: одну про то, как у нас в гардеробе решили оставить морскую свинку, другую – про пьяную девушку в буфете, кричащую песни Цоя. Это расслабляет нас всех: Саня и Кирилл в восторге придумывают шутки одну за другой и выглядят при этом нереалистично беззаботно, Корицкий смеется почти над каждой моей фразой, хотя ничего и не говорит, и Марина с полуулыбкой наблюдает за нами.

Появление Корицкого в моей квартире упоминаю вскользь – мне неловко обсуждать наш разговор рядом с ним. Затыкаюсь на пару секунд, думая, что Корицкий захочет что-то добавить от себя, но он молчит, все так же наблюдая за мной, и я продолжаю. Рассказываю про драку в баре, про помощь ОНО, про уход с работы, и все, кроме Корицкого, пораженно смотрят на меня. Особенно их впечатляет и возмущает момент про несправедливое увольнение.

– Вот же сукин сын, – говорит Марина, откидываясь спинку дивана. – Где же они только набирают таких гондонов?

– Мусора, – выплевывает Боков, морщась от отвращения. – Чего вообще ожидать от них-то?

Марина кивает.

– И твои родители?.. – вдруг спрашивает Корицкий, ничего не говоривший до этого. – Ты рассказал про Алексея?

– Алексей – это мент, – поясняю для остальных. – Да. Ну, конечно, они отреагировали не особо радостно. Вполне логично.

– Но они поверили тебе?

– Не знаю. Наверное. Это сейчас не имеет значения, так что… Я уже тут. И моя мать была слишком рада из-за моего решения вернуться в Москву, так что, думаю, за ментовскую выходку я прощен.

Корицкий зажигает сигарету, и Марина передает ему пепельницу.

– Так что? – понимая, что ко мне больше вопросов пока больше нет, перехожу в наступление. – Кто ставил на то, что я приеду?

Кирилл закашливается, захлебнувшись, и Боков так бьет его по спине, что мне хочется поморщиться.

– Вот смотрите-ка, как прицепился-то. – Кирилл хмыкает. Раньше, в основном, на первом и втором курсе мы часто затевали споры – конечно, на копейки, лишь ради ребяческого азарта. Это было правда весело, особенно потому что я чаще всего выигрывал – мне нравилось считать себя внимательным и проницательным. Невольно кошусь на Корицкого – было бы интересно поспорить с ним. У него достаточно шансов на победу. – Я же говорю, не на это мы ставили. Ну, не совсем на это.

– А на что? – спрашивает Корицкий, и мне хочется улыбнуться. Да, у него очень-очень много шансов на победу.

– На то, получится ли у тебя вернуть Марка, – невозмутимо отвечает Марина. – Признаюсь честно, я голосовала за “нет”.

– И в кого ты так не веришь? – Корицкий усмехается.

– В тебя. Я была уверена, что Марк с тобой даже разговаривать не будет.

Я и не собирался. Мы с Корицким переглядываемся. Он тоже помнит, что я пытался закрыть дверь перед его носом и несколько раз посылал восвояси. Но, видимо, ОНО так сбило меня с толку, что я пустил его в квартиру.

Корицкий пожимает плечами.

– На самом деле, я даже не знаю, кто в итоге оказался прав. Марк вернулся, но, вообще-то, мент повлиял на его окончательное решение, а не я.

– Тогда выиграл мент. – Боков хмыкает. – Спасибо ему, что ли.

– Ничья – это скучно, – говорит Марина. – Но сейчас я не в том положении, чтобы возмущаться.

Я вспоминаю наш разговор с Корицким по телефону и думаю, что выиграл спор все же Боков, но не решаюсь ничего сказать.

– Следующий вопрос. Как вы узнали мой адрес?

Все синхронно поворачиваются к Кириллу – другого, в принципе, я и не ожидал. Когда было необходимо узнать какую-то информацию, Кирилл отвечал именно за это – он умел доставать ее буквально отовсюду. Он всегда мастерски находил правильных людей и понимал, как с ними договориться.

– Ну, Марк, я не буду выдавать всех секретов, – отвечает Кирилл. – Это неинтересно. И вдруг ты решишь снова куда-нибудь спрятаться, а я тут тебе все свои источники на блюдечке приношу.

– Ладно, это хотя бы было сложно? Узнать?

Кирилл не улыбается, но в его глазах пляшут чертики.

– Нет.

Мы разговариваем еще не меньше двух часов, и никто не упоминает ни мои слова про Мавзолей, ни ОНО, ни КАС. Лишь пару раз Боков заикается о партии, но больше отвлеченно, без конкретики. Я хотел бы многое спросить у них, а они, уверен, хотели бы вывалить на меня все, что произошло за эти месяцы, но сейчас мы обоюдно сдерживаем этот порыв.

Сейчас позволяем поговорить на отвлеченные темы, сейчас притворяемся, что ОНО не наблюдает за нами, делаем вид, что не существует вовсе, а я просто вернулся после долгой поездки и никуда не убегал.

Это ощущение паузы необходимо особенно мне. Не знаю, делают ли они это ради меня, сговаривались ли, чтобы по приезде не мучить меня серьезной информацией, а просто побыть старыми приятелями – в любом случае, как бы то ни было, я благодарен им за это.

Через пару часов Корицкий говорит, что ему нужно идти, прощается с каждым, но я, вместо того, чтобы протянуть ему руку, выхожу с ним в коридор. Приваливаюсь плечом к стене, пристально наблюдаю за тем, как завязывает кроссовки, и внутри все сжимается от досады – как только он уйдет, ОНО снова станет давить на меня.

Корицкий поднимает взгляд, пару секунд смотрит мне в глаза и, похоже, считывает то, о чем я беспокоюсь.

– Ты справишься, – говорит он. – Ты можешь пробовать делать так же. Как я говорил: смиряешься, принимаешь, впускаешь. Получится, конечно, не сразу, но, видишь, это работает.

– И ОНО тебя не нервирует? То есть ОНО всегда ведет себя с тобой так, как сейчас?

– Ну, большую часть времени, когда я спокоен. Я заметил, что когда ты чувствуешь эмоциональную…

– Да. ОНО реагирует на эмоции.

Корицкий медленно кивает, его взгляд остается таким же настороженным, испытывающим, и его глаза такие светлые и странные, что смотрят будто внутрь меня, поэтому я сдаюсь и первым не выдерживаю зрительный контакт.

– Марк. Ты звони, если будет невыносимо. Я не уверен, что смогу помочь по телефону, но…

Ты можешь.

– Да. Спасибо.

Корицкий улыбается уголком рта и дергает засов двери. Его ладонь уже ложится на ручку, но вдруг он замирает и поворачивается ко мне.

– Если ты снова захочешь бежать, позвони мне. Это моя просьба. Может быть, мне удастся переубедить и успокоить тебя.

Когда мы с Кириллом подъезжали к дому, первая моя мысль была о побеге. И пусть слова Корицкого звучат несколько уничижительно, будто я не могу продержаться и дня с ОНО, в его опасениях есть смысл.

– Я не буду больше сбегать.

Улыбка Корицкого становится более напряженной.

– Давай обойдемся без обещаний, – говорит он.

Когда Корицкий уходит, ОНО снова начинает испытывать мою нервную систему на прочность, и я сжимаю челюсти, находясь на взводе, но выдерживаю натиск. Нет, я больше не собираюсь сбегать. Нет. ОНО уже не отпустит меня.

Я возвращаюсь в гостиную, и мы так и не поднимаем ни одну из болезненных тем.

Только уже вечером, когда Боков и Марина ушли, а Арсений так и не вернулся, Кирилл проходит на кухню и протягивает мне папку, пока покуриваю, готовя яичницу.

– Думаю, ты захочешь это посмотреть, – говорит Кирилл.

А потом уходит обратно в комнату..

На папке маркером выведено “ШМ”, и моя рука, держащая лопатку, начинает подрагивать.

Штурм Мавзолея – я догадываюсь сразу, другого варианта и быть не может. Моя яичница готова, но аппетит уже не такой, как был несколько минут назад.

Я выдыхаю.

Выключаю газ, сажусь за стол и открываю папку.

Глава 5. КАС

Это так непривычно – сидеть в аудитории без Кирилла, Марины и Саши.

Возвращение в универ такое странное, неправильное, долгожданное и вместе с этим расставляющее все по своим местам.

Несколько последних дней августа проходят быстро: я подписываю кучу бумажек в деканате, встречаюсь с новыми одногруппниками, разбираю вещи, разговариваю с Кириллом, гуляю по Москве. Марина дорабатывает смены в образовательном центре для детей, и мы видимся лишь раз, когда приходит, чтобы пожаловаться на младшего брата, но мы так и не остаемся вдвоем, а она не обращает внимания на мои нелепые намеки и не отходит от Кирилла. Я не возражаю – я слишком занят другим, чтобы думать об этом.

Однако намного хуже ситуация обстоит с Арсением. Мне не удается поговорить с ним с глазу на глаз, а в компании Кирилла он будто не замечает меня, на вопросы отвечая односложно и незаинтересованно. Мы пересекаемся пару раз вечером на кухне – все остальное время пропадает и почти не появляется дома. Как оказалось, Кирилл преуменьшил деятельность Арсения в партии: он не просто помогает с выходом газет, а вместе с еще несколькими людьми формирует список тем для каждого выпуска, который отправляется на одобрение дальше, и что-то пишет сам. Как я узнал, раньше это место занимал Корицкий, и, несмотря на недоверчивое отношение “касовцев” к нему, все шло довольно гладко, но он вышел из партии и попросил Арсения заменить его.

С Корицким мы больше не пересекаемся за эти несколько дней – он не приходит ко мне и Кириллу, а я не вижу причины приглашать его в гости. Только один раз созваниваемся в первую ночь моего пребывания в Москве. Я сдерживаю слово, которое дал ему: действительно набираю его номер, когда от присутствия ОНО становится невыносимо настолько, что хочется лезть на стенку, выть и крушить всю квартиру. Он тоже сдерживает свое – успокаивает. Я звоню ему после двенадцати, но он не спит, и мы просто разговариваем, не задерживаясь ни на чем конкретном. Мои глаза слипаются на протяжении всех сорока минут диалога, когда из-за его голоса ОНО перестает так сильно давить на меня. Почти все время молчу, а он что-то рассказывает на своем филологическом языке – оказывается, что я отвлек его от чтения Пелевина – и когда замолкает, во мне не остается сил, даже чтобы сказать что-то глупое. Меня хватает только на “спасибо”, и я засыпаю, мне не снится ОНО, и ОНО встречает меня утром, ОНО продолжает преследовать, но я справляюсь. Справляюсь и днем, и вечером и больше не набираю Корицкому. Думаю над его словами, стараюсь подпускать ОНО ближе, но все во мне противится этому, у меня не получается довериться ОНО, – это даже звучит абсурдно – как советует Корицкий, но я просто пытаюсь перестать жить в оппозиции к ОНО, пытаюсь принимать ОНО настолько спокойно, насколько могу.

Шевелю плечом – чувствую ОНО спиной, как если бы оно сидело за задней партой, прямо за мной.

Не слушаю лекцию – пальцы скользят по краям папки, которую отдал мне Кирилл и от которой я не отрывался все эти несколько дней.

Тру переносицу.

Гражданское право – в моем конспекте ни строчки, что я вообще могу не знать про гражданское право?

В папке не так много файлов: несколько записей Кирилла и Арсения, других почерков не нахожу, и парочка документов, которые они нашли. Ни о каком плане, несмотря на название папки и уверенной реплики Корицкого, когда он появился у меня дома, там нет и речи: учитывая их записи, логичнее предположить, что они не продумывали штурм, а, скорее, выясняли, насколько это вообще реализуемо. Нахожу заметки про прошлые покушения на мертвого Ленина, также Арсений выясняет, что после одного из таких покушений саркофаг был заменен, и его изготовление было строго засекречено, но это “строго засекречено” звучит для Кирилла и Арсения больше как вызов, нежели как неудача. Также они прикрепляют план Мавзолея, указывают часы и дни, когда посетителей максимальное количество, находят фамилии и имена нескольких людей, которые работают там. Ничего существенного – только первые наработки, но уже достаточно неплохо для старта.

Только я так и не понимаю, был ли у них этот старт.

Показывали ли они папку Марине, Корицкому или Саше с Саней? Разделили ли зоны ответственности или занимались всем вдвоем? Заключали ли какие-либо соглашения с остальными? Решили ли наверняка, что готовы пойти на это?

Конечно, я понимаю, что им нужно было время, чтобы после возникновения ОНО снова взвесить все “за” и “против”, вернуться к тому, чем мы занимались, поэтому, скорее всего, работу они начали относительно недавно, но у меня есть сомнение в их готовности ввязываться на это.

И сомнение в собственной готовности ввязываться в это.

Когда у меня только зародилась идея, я считал, что мы обязаны хотя бы попытаться. Я был уверен, что мы попробуем, и даже когда сбегал из Москвы, тешился надеждой на то, что, возможно, когда-нибудь вернусь к этому. Но чем больше я жил в родном городе, тем больше принуждал себя это отпустить. Я не разочаровался в том, что мы делали – нет, наоборот, спустя время я ощущал даже большее благоговение, я безумно скучал по этому, но пресек любые мысли, поставил на них крест, запер в голове. Возникновение ОНО заставило меня думать, что все слова про штурм Мавзолея, сорвавшиеся с языка в тот вечер, были ошибкой, и я вдалбливал себе на протяжении нескольких месяцев: “ошибка, ошибка, ошибка”, но потом пришел Корицкий и перевернул все с ног на голову, а теперь Кирилл отдает мне папку и доказывает, что они это отнюдь не считают ошибкой.

Я не могу думать ни о чем больше, я в растерянности: это все вернулось в мою жизнь так мгновенно – все, о чем я пытался забыть месяцами, ворвалось снова, и я не знаю, как это вынести.

Могу ли я это вынести?

Я все еще Прошлый Марк? Я должен взять на себя ответственность?

Или я не имею права на это? Хочу ли я этого так же сильно, как тогда?

В этом году мои друзья выпустятся, Кирилл, Саша и, наверное, Арсений собираются поступать в магистратуру, Саня Боков уйдет работать и, скорее всего, продолжит еще более активную деятельность в партии, Марина, возможно, тоже будет доучиваться до магистра, но пока отрицает это, а мне останется год, чтобы закончить бакалавриат. Все могло бы оставаться таким. Я бы снова вернулся в КАС – а я намерен вернуться, потому что, если уж я в Москве, я хотел бы хотя бы косвенно касаться процессов, происходящих в партии. И на этом наши амбиции могли бы закончиться. Юрфак, КАС, общение. Все. Больше никаких рисков. Никаких безумных планов.

Но прямо передо мной папка “Штурм Мавзолея”, а за моей спиной все еще ОНО.

Мозг плавится, я опускаюсь на парту и лежу несколько минут, пялясь в одну точку – чувствую себя переполненным энергией и уставшим одновременно. Тревожно от того, что на меня навалилось столько ответственности разом, но мне так хорошо от того, что моя жизнь – это снова не только про посиделки со всякими тупицами, работу долбаным капельдинером и презрение к себе.

Я думаю, что так легко согласился. Мне будто нужен был всего один толчок, чтобы вернуться. Хотя и оборвал все каналы связи, словно подсознательно ждал, что меня вытащат из болота, куда я себя отправил в попытке избежать ОНО. Я так легко согласился вернуться и только сейчас осознаю это. Возможно, Корицкий понимал это с самого начала – поэтому был настолько уверен в себе, когда появился на пороге моей квартиры. Он знал, что какая-то пара разговоров способна вывести меня из равновесия.

Однако, если он, а значит, и другие понимали, что это возможно, почему никто не пришел ко мне раньше? Кирилл сказал, что найти мой адрес было достаточно легко. Тогда что это был за жест с их стороны? Они так пытались дать мне время? Или дать время себе? Или им понадобились месяцы, чтобы понять, что без меня они не справляются? Может, они до последнего не хотели просить меня вернуться после побега? Но почему тогда так легко приняли обратно? И выглядели как люди, которые и правда скучали по мне.

Чувствую себя измученным, когда препод заканчивает пару, хотя я не записал ни строчки.

Поднимаюсь, благодарю за лекцию, выхожу в коридор, и ОНО, конечно, выходит за мной.

ОНО сегодня ведет себя непривычно тихо и спокойно – если мы с Корицким правы насчет того, что ОНО считывает эмоции, то, наверное, это потому что я, несмотря на внутренние метания, слишком устал за эти дни, чтобы сильно переживать. К тому же, как обычно, когда у меня возникает повод, чтобы беспокоиться и мое беспокойство перестает казаться беспочвенным, становится легче – тревожное чувство, постоянно преследующее меня, находит себе причину и перестает быть таким тревожным.

На обед сегодня куриный бульон и гречка с котлетой – вполне сносно. Передаю деньги и поднимаю поднос. Взгляд сразу останавливается на Арсении – с недавних пор он перестал красить волосы в темный, и его натуральный рыжий ярко выделяется среди остальных. Поэтому первым замечаю его и двигаюсь к столику. Кирилл спустя несколько секунд видит меня и машет, а Арсений лишь скучающе проводит по мне взглядом, а потом снова опускает его в тарелку.

– А где Марина и Саша? – спрашиваю у Кирилла. Не упоминаю Бокова, потому что он учится в группе с Арсением – они оба на физфаке, а Арсений точно не выглядит как человек, который хотел бы со мной разговаривать, хотя я все еще не понимаю, что между нами произошло.

– Да препод по уголовке снова достает Марину насчет всякой научной херни, – отвечает Кирилл. Да, еще со второго курса многие преподаватели предлагали Марине выходить на конференции, писать исследования, посещать научные семинары – она всегда была лучшей в группе, а то и на всем потоке, учеба давалась ей без особого труда – по крайней мере, у меня возникало такое впечатление. А уж когда Марина написала курсач с преподом по уголовному праву, он не мог отстать от нее, и Марине пришлось согласиться выступить пару раз и опубликовать отрывок из своей работы в одном журнале. Видимо, Марина удержала планку и со следующей курсовой.

– Она все так же бесится с этого?

– Конечно. Говорит, мол, захера ей все это нужно. Да и правда. Захера?

– Ну да. Саша там с ней, получается?

– Конечно. Моральная поддержка, все такое.

Какое-то время едим молча, но потом я достаю папку и пододвигаю ее к Кириллу и Арсению. Кирилл задумчиво смотрит на меня, как если ожидает комментария или реакции, а взгляд Арсения впервые становится заинтересованным, и ложка замирает в его руке.

– Ты уже успел показать ему? – спрашивает он у Кирилла, и я едва сдерживаюсь, чтобы не заявить, что я, вообще-то, тоже здесь. Хоть Арсений и раздражает в последнее время, я все еще испытываю к нему теплые чувства и надеюсь, что наша дружба восстановится, а его странное отношение ко мне вызвано лишь обидой за побег.

Кирилл кивает и проводит рукой по папке.

Арсений наконец смотрит на меня, и я вижу, как он напрягается и собирается со всеми силами, чтобы задать мне вопрос:

– Ну, и что ты думаешь?

Пожимаю плечами.

– Тут не очень много всего. Вы отфильтровали для меня или начали недавно?

– Мы начали недавно, – отвечает Арсений, его голос более язвительный. – Но там дохера информации, Марк.

– Я не пытаюсь вас как-то принизить. Нет, ладно, там много ценного, да. Просто мы обычно начинали немного не с этого. Я стараюсь понять, на каком вы этапе.

– Мы начинали с действий, – говорит Кирилл. – Со всяких клятв, распределений обязанностей, красивых речей…

– Это по твоей части, Марк, – добавляет Арсений. Его замечание должно, наверное, звучать обидно, но оно не трогает меня, и я приподнимаю бровь, выдерживая его взгляд, пока он не отворачивается.

– Но сейчас не тот случай, – продолжает Кирилл. – Конечно, ребята в курсе всего этого. Просто пока не участвовали активно, потому что… да, мы с Арсением пытались собрать что-то, продумать, прежде чем давать ложные надежды остальным.

– Да прекрати, – прерывает его Арсений. – Я же говорил тебе, дело не ложных, блять, надеждах. Остальные сами решают, надеятся там они или нет. Им не по пять лет, чтобы мы давали им какие-то гарантии.

– Ладно, дело еще и в том, что мы должны понимать, кто реально готов на это и не сольется в последний момент. Мы хотим оценить ситуацию. И риски.

Арсений кивает – видимо, такое объяснение Кирилла нравится ему больше.

– И что там по рискам? – спрашиваю, хотя мне совсем нетрудно представить его ответ – пусть я и не изучал ничего так тщательно, как они.

– Пиздец, конечно. – Кирилл улыбается. – Но я даже говорю не о той ситуации, когда, вот, мы уже штурмуем, и нас может ожидать все, что угодно. Это вроде как и так всем понятно. Мы же все “касовцы” хотя бы на какую-то часть. Нет… я тут имею в виду, что если мы все вместе начнем подготовку, нужно понимать, сколько и работы, и нервов, и неудач…

– Мы не собираемся просто бежать и делать, как придется, – продолжает Арсений. Потом оглядывается и чуть снижает тон голоса. – Не так, как это было со штурмом администрации.

– Да, да, – говорит Кирилл. – Я понял, о чем ты говорил тогда. В ту ночь, Марк. То есть, мне действительно понадобилось время, чтобы понять. Присваивать, а не крушить, а? Абсолютно точно.

Мои губы нервно дергаются в кривой улыбке.

– Так вот, – говорит Арсений. – Поэтому нужно реально все продумать. Твоими фирменными речами тут особо ничего не решишь. С гранатами мы на Красную площадь не побежим.

– Да и крушить не наша цель, – добавляет Кирилл.

– Но крушить все равно придется, – продолжает Арсений. – Я к тому, что это не тот… формат, который мы знаем. Тут нужен другой подход.

– Я это понимаю. – Я не замечаю, как почти все съел – не чувствую вкуса еды во рту. – Как и понимаю, что это совсем другой уровень. Мы никогда раньше даже приблизительно не делали ничего подобного. Вы идете на это все ради идеи? Ради этого… присваивания?

– А ты считаешь, нам нужна какая-то выгода? – отвечает Арсений, и я задумываюсь, пытаясь сформулировать ответ, но в этот момент взгляд Кирилла падает за мою спину, и ОНО, которое и так практически не давило, почти пропадает, становясь фоновым шумом.

Корицкий ставит поднос рядом с моим и пожимает нам руки. Когда садится, вспоминаю, что до моего отъезда из Москвы он никогда не ел с нами за одним столом, но сейчас Кирилл и Арсений не выглядят удивленными – значит, за этот год он успел влиться в их компанию.

Корицкий задумчиво смотрит на папку, а потом на меня. Молча дает понять – он знает, что внутри. Может, они обсуждали это, может, Кирилл и Арсений давали ему почитать. В любом случае, он в деле – очевидно.

– Есть что-то новое? – спрашивает Корицкий, указывая на папку.

– Есть, но пока не там, – отвечает Кирилл, и мы вопросительно смотрим на него. – Не хочу рассказывать здесь, если честно.

– Да и к тому же, Марк не дал нам нормального ответа, – говорит Арсений, и, несмотря на его раздражение, это наш самый длинный диалог за все эти дни.

– Нам нужно поговорить со всеми.

– Марина тоже читала папку.

– Да суть не в этом, читала или не читала. Нам нужно… собрание. Как раньше. Все прояснить и поговорить по существу.

Кирилл кивает, Арсений даже не смотрит на меня, но не возражает, молча доедая салат. Корицкий в привычной манере начинает барабанить пальцами по столу, пока я не выдерживаю и не дергаю его за локоть.

– Можем собраться завтра у нас после митинга, – предлагает Кирилл.

Поворачиваюсь к Корицкому – я помню, что он вышел из партии, поэтому вряд ли собирался идти. Хотя митинг – это отнюдь не только для членов партии. Это для всех несогласных с тем, что произошло – а произошло ужасное.

– Их все же посадили?

– На пятнадцать лет. – Кирилл хмурится. В этот момент мимо нашего стола проходит несколько преподавателей, и он замолкает.

– Ты пойдешь? – спрашиваю, и Корицкий переводит взгляд на меня. Его улыбка напряженная, я буквально вижу, как он думает, и понимаю его. С одной стороны, он вышел из КАС, и, скорее всего, ему сейчас лучше ограничить появления в кругах партийцев, с другой – этот поступок со стороны власти такой возмутительный, что об этом невозможно молчать. Неважно, кто эти люди – “касовцы” или нет. Наш долг – даже не помочь им, а выразить осуждение сложившейся ситуации всеми возможными способами.

– Это будет просто митинг или…

– Просто митинг, – отвечает Кирилл.

Корицкий уже открывает рот, чтобы ответить, как Арсений прерывает его:

– А если не “просто митинг”? – Арсений выделяет последние два слова, выражение его лица гораздо более жесткое, чем когда он разговаривал со мной: уголок рта дергается в ухмылке, а щеки краснеют – верный признак того, что злится. – У тебя с этим какие-то проблемы?

Я даже зависаю от неожиданности. Смотрю на Кирилла, но он никак не реагирует на выпад Арсения, а только устало откидывается на стуле.

– Не понимаю, что тебя так напрягло, – говорит Корицкий, и его голос остается таким же ровным, а улыбка так и не сходит с лица.

– Да я просто думаю, интересно получается. Тут ты ручки умыл, в грязных делишках партии больше не участвуешь. Но вот как лезть в Мавзолей – пожалуйста.

– Ты же видишь, что это разные вещи.

– Нет. – Арсений опирается локтями на стол, почти перегибается через него, но Корицкий не сдвигается с места. – Я вижу только то, что мы подпустили тебя к вот этому всему, – Арсений указывает на папку, – но при этом тебя интересует не то, что таких, как мы, сажают на десяток лет, а то, будет там митинг или захват.

– Арсений, в чем твоя претензия, расскажи мне? Я должен понимать, в чем участвую.

– А это, блять, ты понимаешь? – Арсений толкает папку, и она врезается Корицкому в руку. Я все это время ожидаю, что Кирилл вмешается, но он будто не замечает их разговора. – Ты не сможешь в этом участвовать, если будешь постоянно выбирать, какие действия подходят под твою тонкую душевную организацию, а какие – нет.

– Ты решаешь, кто в этом будет участвовать?

Арсений усмехается и тянется, чтобы вырвать папку у Корицкого, которую сам же и кинул в него, но я подбираю ее первый и просто убираю в рюкзак.

– Что за херня? – В основном обращаюсь к Арсению, но взгляд падает на Корицкого, и, наверное, это выглядит так, будто пытаюсь отчитывать его.

Но я не пытаюсь – я просто не понимаю, что произошло и чем вызвана такая неприязнь Арсения, учитывая, что они за этот год стали много общаться и даже доверили Корицкому подробности того, чем занимались. Корицкий обедает с ними, приходит к ним в квартиру, и я считал, что они стали пусть и не друзьями, но товарищами. Я считал, что Арсений презирает меня за побег, поэтому неохотно общается со мной, но сейчас он срывается на Корицком, а молчание Кирилла означает лишь то, что он прекрасно понимает, в чем дело, но не возражает и не пытается ни прервать никого из них, ни занять ничью сторону. Это старая черта Кирилла – при конфликтах он всегда оставался в нейтралитете, но почему-то сейчас это резко перестает быть его преимуществом и становится недостатком в моих глазах.

– Я пойду, – говорит Корицкий, и я сначала даже думаю, что он уходит, но потом вспоминаю, что спрашивал его про митинг.

– Ты не обязан.

Почему-то после всех слов Арсения мне кажется правильным сказать об этом, хотя, разумеется, я считаю, что обязан. В этой ситуации оставаться в стороне – это значит оказывать немое согласие с тем, что произошло.

Корицкий усмехается, и у меня складывается ощущение, что он прочел мои мысли.

– Но я пойду. Ты позвонишь мне, когда вы решите насчет времени?

– Да. – Перехватываю его за локоть, когда поднимается, чтобы унести поднос и начать собираться – да пары остались какие-то пять-семь минут. – Все нормально?

Корицкий удивленно моргает. Несмотря на улыбку, его взгляд кажется уставшим, и сейчас, наблюдая за его неаккуратными движениями, я замечаю, насколько весь его вид измученный.

Он, видимо, не понимает, про что именно спрашиваю: про недолгую перепалку с Арсением, про его странное поведение, про ОНО или что-то другое – я сам этого не понимаю.

– Да?.. – В его голосе слышится вопросительная интонация, но я так и не добавляю конкретики, и он исправляется. – Да, все в порядке.

Когда относит поднос, мы тоже начинаем собираться. Корицкий прощается первым – ему нужно в другой корпус, и я задумчиво смотрю ему вслед, не зная, как поговорить с ним.

Кирилл относит поднос последним – я уже застегиваю рюкзак и собираюсь забросить его на плечо, но в этот момент Арсений резко дергает меня в сторону, и я даже не успеваю возмутиться, как начинает гневно шипеть мне в лицо – достаточно громко, чтобы я не смог ни перебить, ни вставить свое слово, и недостаточно для того, чтобы услышал кто-то другой:

– Мы сделаем это, независимо от того, с нами ты или нет, Марк. Мы уже все решили. И если ты не горазд участвовать в этом, то просто не лезь.

Я хочу сказать, что Кирилл не спрашивал, с ними я или нет, когда пихнул мне папку.

Хочу сказать, что остальные приняли меня так, будто я никогда не отказывался от них – и я действительно не отказывался от них, я бежал только от ОНО, я никогда не бежал от наших общих планов, амбиций и проблем.

Хочу сказать, что, вообще-то, это моя идея, и пусть я пропал на некоторое время, я вернулся, и не учитывать мое значение в том, что они собираются делать, как минимум глупо.

Хочу сказать, что я всегда был готов больше них всех, я всегда тянул их в любые авантюры, всегда принимал решения, и точно не мне стоит советовать отойти в сторону.

Но Кирилл возвращается, Арсений отходит от меня, и я понимаю, что разговор окончен.

Арсений сразу расслабляется, и я думаю о том, что сказал Кирилл, когда мы встретились на вокзале – у Арсения большие проблемы с ОНО. Может, столь долгое нахождение с ОНО, учитывая его неспособность справляться с этим, заставило его ужесточиться и не доверять никому, кроме Кирилла? Я понимаю Арсения, я готов разговаривать с ним, если потребуется, хотя я и не лучший советчик во всем, что касается ОНО, но мы расходимся по аудиториям, и я больше не говорю ему ни слова.

***

Перед митингом мы собираемся вместе, и впервые за мое пребывание в Москве, вся наша компания в одной квартире: первыми приходят Марина и Саша, потом Корицкий, а затем Боков. Саня прихватывает с собой еще Колю со второго курса, о тараканах которого я наслышан, но Коля ведет себя тихо, только поглядывает на меня.

В компании Арсений спокойнее – возможно, ему еще помогает появление Корицкого, заглушающего ОНО, и он лениво поддерживает нашу беседу о партии с Боковым и Сашей, пока Марина и Кирилл загружают алкоголь в холодильник.

Саша, которую я запомнил шумной, немного ветряной, шутливой, сейчас кажется серьезнее, ее светлые волосы чуть короче, а одежда сдержаннее, но она остается самой громкой из всех нас, и в какой-то момент, когда она рассказывает о КАС, я ловлю себя на мысли, что в ее голосе слышится столько восхищения и вдохновения, сколько не было даже у Бокова.

Когда мы присоединяемся к митингу, людей на площади гораздо больше, чем год назад. То ли случай уголовного дела настолько вопиющий и повергший всех в шок, то ли у КАС прибавилось единомышленников.

Митинг курируют несколько “касовцев”, которых я смутно припоминаю, но Боков с ними на короткой ноге, поэтому, найдя их в толпе, мы оказываемся чуть ли не в начале шествия.

Участников полно – это кружит голову, и я думаю, если бы Корицкого не было рядом, я бы не смог отстраниться от ОНО. Мы переглядываемся, идем, и мне хочется улыбаться, как и раньше, возникает ощущение единства – я всегда любил КАС больше всего за это: на любых акциях, митингах, штурмах в какой-то момент все отключается и остаемся только мы, и это мы – это все люди, которые шагают рядом, все люди, которые кричат одинаковые вещи, идут в одном направлении, смыкаются вокруг.

Это происходит со мной неожиданно быстро – я не знаю, сколько времени проходит, прежде чем становлюсь полностью охваченным этим ощущением. Я перестаю различать голоса, мой голос тоже уже не мой, он сливается в один, мы кричим стандартные вещи про самодержавие, Ленина, коммунизм, требуем свободу политзаключенным, и я не совсем понимаю, что кричу – кричу ли я, или это наш единый коллективный голос.

Улыбаюсь, смеюсь, меня охватывает азарт. Хочется идти дальше, дальше, дальше. По пути мы встречаем людей, поддерживающих нас, и это зажигает во мне что-то, что я похоронил очень давно. Я чувствую себя частью, частью чего-то сильного, настоящего, и руки, ноги, все мое тело – все это принадлежит толпе, принадлежит им и только им, меня не существует, я – лишь часть огромного организма, и чем больше мы проходим, тем сильнее сливаемся в одно целое.

КАС – это мы, я – это КАС.

Мы повторяем раз за разом, и я – Марк, и мне кажется, что в какой-то момент я называю свое имя вслух, и, конечно, меня никто не слышит, но мне необходимо это, и мое имя остается там, в толпе, среди “касовцев”, мое имя остается, я хочу, чтобы его услышал каждый. Я хочу быть частью, хочу идти впереди. Я хочу быть толпой, но исключительно ее началом.

Я – это я, я – это Марк, а еще я – это КАС, и мое имя растворяется в круговороте других имен, и я все кричу, кричу и иду, и я думаю, что здесь мне самое место, я – часть механизма, и сейчас я могу только идти и кричать, мне неподвластно ничто другое.

В ушах гул, шум, ноги в кроссовках заледенели – сегодня резко похолодало, но это все так далеко, это так незначительно.

В какой-то миг немного прихожу в себя, чтобы оглядеться. Смотрю на Кирилла, Марину, Арсения, Корицкого, Сашу и Бокова – смотрю на них, смотрю, и, наверное, здесь им тоже самое место. Они так хороши в этом – я вижу, как горят их глаза, в их взглядах невысказанный вызов, они идут впереди, и я на несколько секунд замолкаю, просто разглядывая их, и я осознаю, что да, я попал домой, я так бежал от этого дома, зачем, зачем же я бежал, но я вернулся, и да, вот именно сейчас, наконец, я дома. Мне хочется обнять их, мне хочется перекричать каждого, у меня энергии столько, что я готов взорваться от переизбытка, и я уверен, что у нас все получится, мне хочется снова найти эту папку, открыть ее и написать что-то своим почерком, потому что, да, да, я с ними, а они со мной, и я так отчаянно желаю, чтобы это было более неизменно, чтобы это было всегда.

Во мне не остается сомнений – только сожаление, что я на целый год сам огородил себя от этого, так долго… Не могу понять, как столько времени я жил без этого ощущения, и теперь мне кажется все нахождение в родном городе гораздо более мучительным, чем возникновение ОНО.

Я больше не сбегу, и я смотрю на Корицкого, теперь, вот именно теперь, я готов пообещать ему это, совершенно точно, я больше не хочу бежать, сейчас я наконец вернулся, и я – тот Старый Марк, и Старого Марка больше не существует, существует только один Марк – Марк, который остался голосом в толпе, который по-настоящему жив только здесь, с ними, в Москве, на этой площади.

У меня ощущение, что несколько месяцев я не дышал и даже не замечал, а теперь дышу полной грудью. Я почувствовал свободу, как человек, который сидел в тюрьме и забыл, что это такое – свобода.

Я действительно по-настоящему освободился.

Меня так много – я растворяюсь во всех этих людях, но и они во мне – тоже. Голосами они заполняют меня до краев, и я больше не могу отрицать, кто я, какой я и где мое место.

Ментовских машин полно, но сегодня мы ничего не крушим и не провоцируем беспорядки, поэтому менты только наблюдают за нами и не вмешиваются. Мне правда кажется, что после такого “касовцев” обязаны освободить. Менты обязаны увидеть, что мы не отступим, сотни людей готовы отстаивать чужую свободу, и я чувствую, что прикладываю руку к чему-то по-настоящему большому, важному, справедливому.

В этот раз мы не пытаемся никого напугать, показать свою силу разрушением, но количество делает это за нас – я уверен, что это один из самых крупных митингов у КАС за последнее время, и я так горд, что вернулся в правильный момент и стал одним из тех, кто идет по площади, кто защищает себя и других. Я так люблю этот миг эйфории, восторга, блаженства и уверенности, что мне и нам подвластно абсолютно все. Вся моя жизнь будто была поставлена на паузу от последнего дня без ОНО, когда мы штурмовали здание администрации, до этого митинга.

Я теряю счет времени, начинает идти дождь, люди постепенно расходятся, но никто из нас ничего не говорит и не замечает. Спустя минуты или часы я сталкиваюсь взглядом с Кириллом и осознаю, что толпа уменьшилась в несколько раз.

Мы возвращаемся домой замерзшие, уставшие, промокшие до ниточки, мы смеемся, смотрим друг другу в глаза, и мне кажется, что стены между нами рушатся.

За нами увязывается Коля, и я испытываю легкий эффект дежавю из-за сходства с тем днем, когда появилось ОНО – тогда Корицкий тоже был лишним в нашей квартире. Однако, наверное, Колю нельзя назвать лишним – все же, он жил здесь, он близкий друг Бокова и приятель Арсения и Кирилла.

Марина с Кириллом приносят алкоголь из холодильника, я забираю бутылку пива, а Марина опускается на диван рядом. Саша вставляет диск в проигрыватель, Арсений приносит карты, Корицкий разливает водку по стопкам, но пока не прикасается к ней. Боков плюхается рядом с Сашей и приобнимает ее за плечи – я понимаю, что до этого момента еще ни разу не видел нежности между ними, и если бы Корицкий и Кирилл не сказали бы об их отношениях, я бы и не догадывался.

Кирилл перемешивает карты, на фоне: “Взять и успокоиться, золото – молчание” и тихий разговор Саши и Сани. Арсений предлагает сыграть в покер, Марина отказывается, и я решаю остаться с ней.

Ребята собираются в круг, Марина пьет пиво быстрее меня и подпевает: “Покажи, покажи, мне любовь”, а я смотрю только на нее. Сегодня ее губы красные, голубые тени выделяются на лице, и она больше похожа на прежнюю себя. Я не мог оторвать от нее взгляд, когда мы шли в толпе – Марина настолько гармонична в этом, что я даже жалею, что она вышла из КАС, хотя и полностью понимаю и принимаю ее решение. На митинге она была такой яркой, такой выделяющейся, такой самобытной, такой настоящей, такой идеально вписывающейся. Наблюдаю за тем, как выпивает всю бутылку за какие-то десять минут и тянется к следующей, неотрывно следя за игрой.

Перевожу взгляд, с ухмылкой отмечаю, как Кирилл злится – явно проигрывает, а Саша подкалывает: “Кир, ну, не переживай, повезет в следующий раз”. Саня и Коля болтают друг с другом, и я рассматриваю Колю – он кажется безобидным и не особо смышленым, он – будто идеальный новенький “касовец”, и я уверен, что в партии его используют, как душе угодно. Когда уже хочу вернуться к Марине, замечаю, что Саня протягивает руку к Корицкому и что-то кладет ему в карман. Корицкий бросает на него быстрый взгляд, но никак не реагирует. Что-то меня напрягает.

– Как тебе сегодняшний митинг? – спрашивает Марина, и я опустошаю банку пива, чтобы не отставать от нее. Марина покачивает головой в такт музыки и уже выглядит немного пьяной.

– Он был достаточно удачным, как мне показалось. Мне… понравилось. Я рад, что был там.

– Понравилось. – Марина хмыкает. – Как будто первый раз.

– Я имел в виду, что ничего не изменилось, – отвечаю, и она улыбается уголком рта и зажигает сигарету. Курит все те же тонкие. И ментоловые.

– Вроде бы и правда ничего не изменилось. – Марина выдыхает, и никотин с алкоголем достаточно расслабляют ее: она всегда контролирует себя, но когда ей удается отпустить контроль, возникает непередаваемый спектр эмоций в ее глазах. Она выглядит одновременно и спокойной, и азартной, и немного безумной. – А вроде бы и все изменилось.

– Из-за того, что меня не было? – лукаво спрашиваю, хотя, конечно, понимаю, что она говорит про ОНО.

Марина обжигающе смотрит на меня, а потом усмехается и закатывает глаза.

– Такой ты самовлюбленный ублюдок. Это вот точно не изменилось.

Перехватываю у нее сигарету и хочу сделать затяжку, но Марина вырывает ее и передает другую, не свою. Краем глаза замечаю, что Корицкий и Кирилл на другом конце гостиной тоже курят, и Марина, похоже, также обратив на это внимание, дергает ручку балконной двери и распахивает ее.

– Так все же, вы скучали? – спрашиваю и понимаю, что, видимо, успел немного опьянеть для подобных глупых вопросов. Марина же пьяна настолько, что даже не высмеивает меня.

– Не мы спрятались и сменили номер телефона. Конечно, мы скучали, что за идиотский вопрос?

– Но вы не приходили.

– Ты шутишь, Марк?

– На самом деле, я уверен, что Кирилл узнал о моем адресе почти сразу.

Марина делает глоток и выдерживает паузу, чтобы продолжить разговор. Кидает на меня раздраженный взгляд и возвращается к наблюдению за ходом покера.

– Мы дали тебе время. Не нужно было, хочешь сказать? Мы все нуждались хотя бы в паре месяцев, чтобы смириться с ОНО и прийти в себя, нет, Марк?

– Нет, я это понимаю…

– Но даже не в этом дело. Мы дали тебе шанс вернуться самому. Я убеждала всех, что ты вернешься, как только придешь в себя, но, как оказалось, ошиблась. Я считала, что мы не должны бегать за тобой. Да уж, была не права.

– Ты думала, что я вернусь в течение учебного года?

Марина пожимает плечами.

– Первое время да. Ты ведь не удосужился поставить все точки над “и”. Мы с Кириллом считали, что ты оклемаешься и сам вернешься. Потом, конечно, когда начался второй семестр, я перестала прямо вот так тебя ждать и начала догадываться, что ты решил там остаться. Но, Марк, имей в виду, мы ведь не знали, что ОНО на время отстало от тебя, так что мы вообще не понимали, почему ты там трешься и не возвращаешься.

Тянусь к ней и аккуратно приобнимаю за плечи. Я бы не позволил себе это, если бы не выпил уже две бутылки пива, а она бы оттолкнула меня, если бы не сделала то же самое. Хочется извиниться или сказать какие-то утешительные слова, но ничего не срывается с языка. Чуть откидываю голову, музыка и разговоры за столом будто стихают, в ушах приятно шумит. Провожу кончиками пальцев по плечу Марины, но она продолжает наблюдать за ребятами и словно не замечает моего прикосновения.

– У тебя оставался последний шанс восстановиться в универе, – продолжает Марина. – Мы поняли, что если ты не вернешься прямо сейчас, то не вернешься вообще. Вот Женя и предложил съездить к тебе. Я считала, что, во-первых, бегать за тобой – это не вариант, а во-вторых, что это дохлый номер.

Впервые кто-то называет Корицкого Женей, и я неосознанно вздрагиваю и поворачиваюсь к нему. Он, очевидно, снова пьян больше всех и либо уже выбыл из игры, либо перестал следить за ней. Корицкий покачивается в такт музыке и с глупой улыбкой о чем-то переговаривается с Боковым.

– Но в итоге вышел не дохлый номер.

– Вот именно. – Марина кивает. – Даже обидно так-то. Я думала, что хорошо тебя знаю. И тут чуть не проиграла спор.

– Расстроена, что я вернулся?

– Да иди ты, Марк. Скорее, расстроена, потому что оказалось, что за тобой все-таки нужно бегать.

– Ты возлагала на меня большие надежды.

– Точно.

– Не оправдал ожиданий?

– Фу, Марк, что за выражения? – Марина ведет плечом, но не сбрасывает мою руку. – Я надеялась на другое поведение, да. Но есть как есть. Я не твоя мама, чтобы чего-то там от тебя ожидать.

Саня громко произносит тост за отмену ментов, и они с Арсением и Корицким выпивают по стопке водки. Мы с Мариной одновременно поворачиваемся и тоже чокаемся пивом.

– Я что-то упустил момент, когда Боков успел так наклюкаться.

Марина хмыкает и поправляет выбившуюся прядь.

– Это всегда происходит неожиданно. Вот он сидит и спокойно рассказывает про то, какой крутой “Бойцовский клуб”, а потом раз – и уже лезет на фонарный столб.

– Не знал, что ему нравится “Бойцовский клуб”.

– То есть фонарный столб тебя впечатлил?

– Погоди, он правда когда-то лез на фонарный столб?

Марина посмеивается.

– Ага, было такое.

Мы курим еще по одной, а потом я решаю тоже выпить немного водки.

Когда подхожу к бутылке и наливаю в стопку, Корицкий, стоящий рядом, уже еле держится на ногах и начинает закашливаться. Отправляю его блевать в туалет. Марина протягивает руку, и я с удивлением протягиваю ей стопку тоже. Мы пьем на брудершафт, но не целуемся.

Когда Коля уходит, мы с Мариной присоединяемся к остальным – они уже перестали играть в карты и разговаривают о КАС и сегодняшнем митинге. Я вклиниваюсь в обсуждение и выражаю надежду на то, что митинг на что-то повлияет. Язык немного заплетается, и я не уверен, что ребята до конца понимают мою мысль. Кирилл опять оказывается самым трезвым и чуть придерживает Арсения, который волшебным образом с разговора про ментов переходит к разговору о разрушении капитализма – впрочем, это стандартная тема пьяного Арсения. Саша увеличивает громкость на проигрывателе и поет: “Небо уронит ночь на ладони…”, Саня пытается и подтанцовывать, и поддакивать Арсению одновременно.

В какой-то момент Арсений упоминает, что Кирилл передал мне папку, и я признаюсь, что прочитал ее, а также признаюсь, что думал об этом на митинге и что хотел бы осуществить идею. Я недостаточно пьян, чтобы снова совершить какую-нибудь глупость и наговорить лишнего, поэтому убеждаю ребят, явно вдохновленных после моих слов, дать ответ и обещание друг другу, когда мы будем в более трезвом состоянии.

Однако, несмотря на это, непрозвучавшие клятвы повисают между нами, и мы переглядываемся, улыбаемся – мы знаем, что мы на одной стороне, мы знаем, что уже не отступим. Мы пережили год без таких встреч в полном составе, мы пережили больше года с ОНО, и мы все еще тут, спустя столько месяцев, мы все еще за одним столом, и мы все еще преданы друг другу.

– За похищение Ленина! – говорит тост Боков, и мы чокаемся и выпиваем.

– Ты так говоришь, будто мы типа собираемся ограбить банк, – с усмешкой добавляет Марина.

Мне хочется обнять их, и Кирилл, будто читая мысли, хлопает меня по спине. Его взгляд немного бегает, и когда мы с ним выпиваем еще по одной, я замечаю, что он наконец тоже пьянеет.

Я дома – смотрю на тщетно пытающегося привести себя в порядок Кирилла, на расслабленную Марину, вяло танцующую с энергичной Сашей, на Арсения, который в пьяном состоянии не способен остановиться говорить про уничтожение капитализма, на улыбающегося Саню, делающего вид, что слушает его – и да, это точно мой дом.

Падаю на диван, и потолок чуть расплывается перед глазами. Тянусь к сигарете, но останавливаю руку, чтобы не опьянеть еще сильнее. Выпиваю полбутылки воды и тру переносицу, стараясь немного прийти в себя.

Кирилл тоже останавливается и не подливает больше, отставляя стопку в сторону, а Боков с Арсением продолжают догоняться, и я, смотря на них, могу представить, как плохо им будет утром и как долго они будут сидеть над туалетом.

Внезапно ОНО возникает совсем рядом, и меня от неожиданности бьет мелкой дрожью.

Замираю, понимая, что отправил Корицкого проблеваться уже давно – я потерялся во времени, но Корицкий точно пропустил наше обсуждение Ленина, а значит, он там торчит достаточно долго.

Позволяю себе полежать еще несколько минут – двигаться тяжело. Когда все прекращает безумно вращаться перед глазами, приподнимаюсь и сажусь на диване. В целом, не мутит, картинка не расплывается, а значит, все более-менее нормально. Делаю еще несколько глотков и опустошаю бутылку воды.

Поднимаюсь с дивана – все настолько пьяны, что даже не смотрят на меня – и двигаюсь в сторону ванной.

Стучусь и, не услышав ответа, дергаю ручку. Корицкий, похоже, пытался закрыть на щеколду, но ему не хватило сил, чтобы надавить до конца – дверь поддается легко.

Захожу и усмехаюсь – он лежит на туалете и не двигается. Когда вот только успел так напиться? Прямо как в тот день, когда возникло ОНО – он тоже был самым пьяным, и сейчас то ли спит, то ли безвольно валяется и даже не реагирует на мое появление. Он, очевидно, пил меньше, чем Боков или Арсений – наверное, столько же, сколько я, но рассчитывать скорость Корицкий определенно не умеет.

Наклоняюсь, чтобы проверить его, и замечаю, что лежит на крышке унитаза, даже не потрудившись ее поднять. Хмыкаю, пихая его в плечо.

– Эй, пьянь, – пытаюсь хоть как-то привлечь внимание – его глаза открыты, он все же не спит, но все еще не замечает меня. ОНО возникает за спиной – сейчас Корицкий явно не в состоянии, чтобы контролировать это. – Давай хоть крышку поднимем, куда ты блевать собр…

Мгновенно замираю – мой взгляд падает на испачканный рукав его толстовки. Я поражен настолько, что кажется, будто сразу трезвею. Резко дергаю его за капюшон, поворачивая лицом к себе.

– Какого хуя?..

Его зрачки расширены настолько, что светло-голубую радужку почти не видно, лицо бледнее обычного, и он глупо улыбается, смотря вроде бы на меня, а вроде бы куда-то вскользь – взгляд расфокусирован. Шевелит губами, но с них не срывается ни звука.

Вцепляюсь в его плечи и пытаюсь игнорировать ОНО, которое нависает над нами. Мне тяжелее дышать – от ОНО закрыться не получается, но я держусь за Корицкого и не обращаю внимания на тревогу, сворачивающуюся в груди.

– Блять, Женя. – Его взгляд становится чуть более осмысленным – реагирует на имя и что-то говорит, но я все еще не разбираю слов. Сжимаю челюсти. – Давай, приходи в себя… Блять.

Он пытается уцепиться за мою руку, но его ладонь соскальзывает, и я совершенно не понимаю, что с ним делать.

– Не знаю, – шепчет он. – Я не знаю… я…

Его улыбка отрешенная, и я ругаюсь сквозь зубы, прежде чем откинуть крышку и впихнуть два пальцы ему в рот.

Вызываю у него рвоту и склоняю над унитазом, придерживая за плечо. Сажусь рядом, смотрю в стену, не думая ни о чем, а ОНО все ближе, ближе, и я напрягаюсь всем телом, моя хватка, наверное, слишком сильная, но уверен, Корицкий это даже не замечает.

Когда наконец выпрямляется и смотрит мне в глаза, меня передергивает от его одурманенного взгляда. Включаю кран, наливаю воду в стакан, чуть дергаю за волосы, и, придерживая за затылок, вливаю ему в горло.

Дергается, его рука сжимает мое плечо, дрожит, и когда снова поворачиваю к себе, отчаянно мотает головой.

– Нет… нет, хватит… не надо… не хочу…

– Мне похуй. – Снова вызываю у него рвоту и держу, пока продолжает трястись и хвататься за меня.

ОНО давит так сильно, что я сам еле справляюсь, чтобы не потерять контроль. ОНО будто сжимает внутренности, и судорожно выдыхаю, пытаясь смотреть только на Корицкого. Он кашляет и дергается в моих руках, и я чуть ослабляю хватку, чтобы успокаивающе провести по его руке.

ОНО будто пытается залезть под кожу – я хочу попросить у Корицкого помощи, хочу сказать, что мне нужно, чтобы он сделал с этим что-нибудь, хоть что-нибудь, я боюсь, что я тоже скоро не выдержу… Но он корчится на полу, и сейчас я чувствую, что должен помочь ему – это моя обязанность, он и так столько раз обеспечивал мне спокойствие и избавлял от давления ОНО, что я не имею права ни о чем его просить.

А ОНО за спиной тянется, тянется ко мне… Прикрываю глаза, Корицкий пошатывается, и я придерживаю его, помогая выпрямиться. Тянусь, чтобы налить воду в стакан еще раз, но моя рука так и повисает в воздухе.

За нами хлопает дверь.

Хлопает дверь.

За нами.

Там, где было ОНО.

Прямо там.

Дверь.

Закрывается.

Кидаюсь к двери, дергаю ее, но ощущение, что кто-то держит ее с другой стороны, мне становится так страшно, ладони скользят по ручке, блять, блять, блять, как это вообще возможно, что происходит, что происходит, ОНО держит дверь? ОНО не может держать дверь! ОНО не может влиять физически! Никогда не могло!

Сердце колотится как сумасшедшее, я тяну дверь, но сила с другой стороны безусловная, и я стараюсь, я дергаю изо всех сил, упираясь ногами, но не сдвигаю даже на сантиметр.

Господи, Господи, я отползаю от двери, взгляд прикован к ней, но я не могу теперь даже пошевелиться, нет, нет, я не верю, что это произошло, нет, нет, этого не может быть, этого не может быть, ОНО не может, нет! ОНО не может!

Мне так страшно, сердце бьется в горле, почему, что произошло, нет, я должен выйти, я должен открыть, нет, мне нельзя шевелиться, нет, я должен, я должен выйти отсюда, но как я могу противостоять ОНО, ОНО невозможно противостоять, ОНО закрыло дверь, а я разве могу бросать вызов ОНО, что я должен делать, как я могу…

Резко выхожу из оцепенения и бросаюсь к Корицкому – мои руки дрожат, ладони потные, я хватаюсь за его плечи и начинаю безумно трясти.

– Женя! Женя, ну давай же! Давай же, приходи в себя… Женя, ну же, нам нужно что-то сделать!

Он слабо пытается меня оттолкнуть, и я понимаю, что трясу его слишком сильно, но паника никак не отпускает меня.

Снова кидаюсь к двери, начинаю бить, вроде бы зову на помощь, пару раз тру лицо в попытке развеять иллюзию – Корицкий никак не помогает, только сидит за мной, но я не уверен, что сейчас он способен что-то сделать. Бью ногами, рычу – словно схожусь в схватке с ОНО, и если бы сейчас Корицкий был в адекватном состоянии, он бы точно посоветовал мне этого не делать, посоветовал бы перестать, но я смотрю на него, поворачиваюсь, смотрю, смотрю… И нет, Женя, заткнись, что ты не можешь советовать, лучше давай, выпей воды, чтобы выблевать эту дрянь, и молчи, молчи, ты ничего не можешь сделать, давай, замолкни. Я бросаю вызов ОНО, сопротивляясь, я не могу перестать, я не могу остановиться, мне так страшно, и страх подстегивает меня, и я продолжаю сопротивляться, теперь я точно зову на помощь, я слышу собственный голос, да, я точно кричу. Помогите, ну, давайте, пожалуйста, кто-нибудь, давайте, помогите мне, пожалуйста, помогите мне!

Наваливаюсь на дверь всем весом, хотя и знаю, что ОНО плевать на все попытки, моя сила ничтожна, я ничего не могу, ничего, ничего, ничего…

Внезапно дверь резко открывается, и я налетаю на кого-то, мы падаем, и я не успеваю даже вздохнуть от облегчения, как затылок пронзает болью.

– Что, блять, происходит? – спрашивает Кирилл.

Он шокированно смотрит на меня, подает мне руку, помогая подняться, а потом его взгляд устремляется к Корицкому, который так и сдвинулся с места.

– Тут… – Мой голос звучит хрипло, я почти не узнаю его. – ОНО… ОНО…

– Что ОНО?.. – осторожно спрашивает Кирилл, и я замечаю за ним Марину и Бокова.

Корицкий закашливается, и я оборачиваюсь на него – хочется подойти и хоть как-то помочь, но ноги не слушаются, и меня хватает только на то, чтобы опереться спиной о дверной косяк.

– ОНО… закрыло дверь.

Кирилл открывает рот, но не произносит ни слова – в его глазах шок и ужас.

Я сползаю по стене, обхватываю голову руками и закрываю глаза.

“Я не сбегу, – повторяю себе. – Нет, не снова. Нет, я обещал. Нет. Нет, я не сбегу”.

Я останусь.

Глава 6. Корицкий

– Ионов калия в клетке содержится примерно в раз… 50 больше, – говорит Арсений, рассматривая записи, которые сегодня утром передали Кириллу. – Я не очень понимаю, как они это сделали. Я еще могу представить с небольшим стеклом, но с саркофагом?

Кирилл передает нам кофе, и когда посматриваю на Сашу, готовящую нам бутерброды, у меня урчит живот. Голова уже раскалывается не так сильно – я закинулся обезболом чуть больше получаса назад.

– Откуда у тебя сейчас вообще силы, чтобы разбираться с этим, учитывая, что ты пил больше нас всех? – кутаясь в одеяло, спрашивает Марина.

Сегодня ночью мы спали с ней вместе в гостиной: она на диване, а я разложил кресло. Того, что ОНО физически повлияло на реальность, Марина испугалась больше, чем я. Пока мы сидели с Кириллом и Сашей, Марина еще не подавала вида, что ей страшно, хотя я заметил, как дрожали ее руки, но стоило нам остаться вдвоем, она отпустила себя.

Марина рассказала, как ей было невыносимо первые пару месяцев с ОНО, как она пробовала все, чтобы избавиться от ОНО, стала суеверной и нервной. Читала шарлатанские, мистические книги, даже ходила к какой-то гадалке, ездила к ней в деревню – была готова на все, лишь бы ОНО отстало от нее.

Потом Корицкий научил ее немного контролировать ОНО, убедил, что ОНО не так опасно, как может показаться – на нее его оптимизм подействовал так же как на меня. Ей постепенно становилось легче, но ОНО продолжает пугать ее, поэтому Марина старается не оставаться одна – “одна” означает наедине с ОНО.

Мы уснули вместе в комнате – ожидали еще каких-то действий со стороны ОНО, ворочались и тихо переговаривались до пяти утра, но больше ОНО не объявилось.

– Я просто, в отличие от некоторых, умею пить. – Арсений хмыкает. – Но ладно, теоретически это возможно, а как они добились этого, наверное, не так важно, – продолжает говорить про чертовы ионы калия, будто кто-то из нас четверых действительно что-то понимает.

– Что это значит для нас? – спрашиваю.

– Ну, если сравнивать с ионами натрия, прочность стекла возросла… сильно.

– Насколько сильно?

– Трудно сказать. Наверное, раз в 100, а может, и в 200.

Кирилл присвистывает.

Саша передает бутерброды, и мы накидываемся на них так, словно не ели несколько лет. Она усмехается, и я думаю, что, наверное, нужно оставить Бокову и Корицкому, которые еще не проснулись, но, черт, у меня такая дыра в желудке, что я лучше сам им приготовлю что-нибудь еще.

Сегодня ночью Арсений ушел к Кириллу, чтобы Саша и Саня смогли занять его комнату, а я, оставшись с Мариной в гостиной, расположил у себя Корицкого. Хотя “расположил” – это громко сказано: он был настолько в неадеквате, что я просто бросилего на кровать, поставил воду, таблетки и закрыл дверь.

– Тогда что может пробить такое стекло? – спрашивает Кирилл.

Арсений пожимает плечами.

– Тепловой удар. Не уверен, что мы сможем сделать такое самостоятельно. Это не гранаты в ментов кидать. Но… мне надо подумать еще.

Откидываюсь на подушку – мысли с похмелья текут вязким сиропом.

– Это тонкая работа, – подтверждаю слова Арсения. – Нам нужно взорвать стекло и при этом не повредить самого Ленина.

Арсений мрачно смотрит в окно и закуривает. После того, как Кириллу передали документы про последнюю замену саркофага Ленина в семидесятые, Арсений загружен больше всех нас – наверное, из-за того, что только он понимает, насколько как эти ионы, слои, процессы усложняют нашу операцию.

– Где, говоришь, это делали? – спрашиваю, и Арсений возвращается к документу – я с удовольствием замечаю, что после вчерашнего митинга и пьянки он не пытается игнорировать меня или ругаться. Возможно, Арсений увидел, что я все еще тот человек, который уезжал, и что мне можно доверять.

– В Обнинске. Там вообще много чего делали.

– Ага. А есть там имена тех, кто занимался этим?

– Нет. Но многие специалисты этого НПО получили всякие награды за работу, так что несложно будет… – Арсений замирает, его взгляд отрывается от документа и устремляется на меня. Он мгновенно догадывается, зачем я спрашиваю это. – Нет, Марк. Даже не думай.

– Ты же сам сказал, что это невыполнимая задача для людей, которые не имеют ко всей этой херне никакого отношения. Мы не будем ничего просить делать, но проконсультироваться…

– Марк, я повторяю. Это не вариант. Это была секретная операция. Это люди, которые работают на государство. Как ты вообще себе представляешь этот разговор?

– Но Кирилл нашел крота, который слил документы, и все нормально. Нам нужно покопать на остальных. Или на него же еще. Может, будут некоторые лазейки на кого-нибудь, кто этим непосредственно занимался. Разногласия с властью, увольнение, скандальная история?

Арсений устало выдыхает и кидает бычок в пепельницу.

– Мы не можем никак, вот вообще никак связываться с людьми, которые работают или работали на государство. Кирилл и так сильно рискнул. Ты хочешь, чтобы нас посадили раньше, чем мы зайдем в Мавзолей?

Арсений переключает внимание на Кирилла, явно ища у него поддержку, и я тоже перевожу взгляд в его сторону. Мы с Арсением оба понимаем, что с кем бы ни пришлось договариваться, мы не сможем это сделать без Кирилла – без его связей, денег, способности заключать компромиссы и искать правильных сообщников. Кирилл, разрываясь между нами, смотрит то на меня, то на Арсения.

– Не надо так на меня пялиться. – Кирилл в защитном жесте поднимает руки.

– Марк прав. Мы можем попробовать поговорить и не выдать себя, – говорит Марина, и мы с Арсением удивленно поворачиваемся к ней. Она, не впечатленная нашей реакцией, фыркает и закатывает глаза. – Это, конечно, звучит как полная бредятина, но есть у нас варианты?

– Мы можем попробовать поискать другие, – продолжает настаивать на своем Арсений. – Сейчас да, я не знаю, что вам предложить. Но надо подумать. Желательно не на похмельную голову.

– Да, – соглашается Кирилл. – Надо подумать еще, но и покопать на этих НПОшников не будет лишним. Просто посмотрим, а там уж решим.

– Я могу попробовать поискать про них, – говорит Саша, и я благодарно улыбаюсь. Арсений со стоном откидывается на спинку кресла, но уже не видит смысла возражать или спорить. – Марин? – Марина кивает, и Саша продолжает: – Вот, мы с Мариной займемся.

– А я займусь придумыванием других вариантов, если вы не возражаете, – говорит Арсений.

– Я тебе помогу. – Кирилл улыбается. – Поверь, я тоже не в восторге от этой идеи.

Усмехаюсь. После вчерашнего разговора мы так и не заключили никаких соглашений друг с другом, не подтвердили, что точно участвуем в штурме Мавзолея, но сейчас, наблюдая за тем, как они, уже трезвые, спокойно сидят и разговаривают об этом, я осознаю, что зря вообще сомневался, что кто-то из них может испугаться и отказаться от операции. Теперь я понимаю недоверие со стороны Арсения – единственным, по его мнению, кто мог бы отказаться от участия, был я. После того, как уже сбежал один раз. И если Кирилл, уверенный во мне, легко принял меня обратно, то Арсению нужно время, чтобы убедиться, что я не сбегу снова при возникновении угрозы. Мне хочется доказать, что не сбегу.

Когда поднимаюсь, чтобы налить себе еще кофе, хлопает дверь. Поворачиваясь, замечаю в коридоре Бокова. Спокойствие сменяется гневом как по щелчку пальцев.

– Я сейчас приду. – Ставлю кружку на стол, сжимая челюсти – от резко вспыхнувших эмоций ОНО рядом немного оживает, и судя по испытывающему взгляду Арсения, он тоже замечает это.

Дергаю Бокова за локоть, и он, растрепанный, заспанный, уставший, не сопротивляется, когда заталкиваю его обратно в комнату Арсения и захлопываю дверь. Щелкаю задвижкой, и Боков будто просыпается и ошарашенно смотрит на меня, не понимая, что происходит.

Мне вообще похер, понимает он или нет – наверное, у меня долбаные проблемы с агрессией, как говорила мама, потому что не хватает терпения для объяснений. Мне хочется просто врезать ему, и гнев, вспыхнувший в груди, будто электризует все тело, поэтому прежде чем подойти, делаю несколько спокойных вдохов и выдохов. Нащупываю в кармане пачку сигарет – хорошо, что я успел захватить ее.

– Марк, ты че? – Боков хмурится, делает шаг к двери, но я закрываю ему путь.

Его взгляд становится еще более недоумевающим – я не помню, когда вообще вот так злился на него. Несмотря на всю беспечность, легкомысленность и где-то откровенно глупые поступки, я всегда относился к Сане с пониманием и никогда не выискивал в нем недостатки.

Но сейчас – сейчас у меня чешутся кулаки, и судя по тому, как Боков опускает взгляд на мои руки, он считывает это по моему напряженному телу.

– Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Боков немного расслабляется, точно от звука моего голоса вспоминает, что находится в комнате с другом, а не врагом, но от того, что его взгляд от удивленного становится, как обычно, немного нахальным, мне хочется еще больше ударить его.

– По поводу? – спрашивает. Он правда все еще недоумевает, в чем суть моей претензии?

– Ты серьезно не допираешь или прикалываешься?

Саня закатывает глаза.

– Я, блять, понятия не имею, что ты себе придумал и в чем пытаешься меня обвинить.

Все же не сдерживаюсь и хватаю его за ворот футболки. Он от неожиданности пятится и бьется головой об стену, но отталкивает меня.

– Я придумал, говоришь? – ОНО за моей спиной давит все сильнее и сильнее, питаясь моим гневом – а гнев переполняет меня, я чувствую, как мое лицо начинает гореть от злости. ОНО за нами, а Боков даже не ощущает это – Боков вообще не в курсе, что это такое – ощущать ОНО, и почему-то эта мысль раздражает еще сильнее. – То есть то, что ты дурь толкаешь у меня дома, я придумал, а?

Не совсем у меня дома, конечно, но сути еще это не меняет.

Я понял еще еще ночью, когда пытался заснуть после разговора с Мариной – прокручивал в голове образ обдолбанного Корицкого, и тут мне вспомнилось, как во время игры Боков что-то положил ему в карман. Как раз незадолго до того, как Корицкий ушел в туалет – очевидно, чтобы не проблеваться, а закинуться.

Конечно, догадка почти бездоказательная, и мои наблюдения – это недостаточно для серьезных обвинений, но сейчас, смотря на то, как глаза Бокова расширяются, и он закрывает рот, уже не пытаясь поругаться со мной, я осознаю, что понял все правильно.

– С чего ты взял?

Я хочу его долбануть головой об стену.

Я вспоминаю полуобморочного Корицкого в туалете, и мне не нужно больше никаких подтверждений, чтобы действительно просто дать Бокову по челюсти.

– Ты из меня идиота не делай.

Боков, видимо, осознает, что отрицать очевидное и выкручиваться больше нет смысла, и в примиряющем жесте поднимает руки, но я даже не смотрю на них. Напираю, делая еще шаг, пока снова не отходит к стене и не вжимается в нее спиной. Он вполне может опять оттолкнуть меня, и я напрягаю все тело, чтобы он не сдвинул меня с места, но Боков больше не предпринимает таких попыток.

– Ладно, ладно, хорошо, – говорит он, наверное, думая, что его признание вины станет для меня рычагом для отступления, но его спокойствие, когда он легко сознается, только вызывает еще большую ярость во мне. – Да. Это я вчера дал Корицкому побаловаться. Ничего такого.

– И что, ты тут бизнес на своих друзьях теперь делаешь? Всем, кого теперь преследует ОНО, предлагал закинуться? Помогаешь отвлечься?

Боков неверяще смотрит на меня и молчит, словно ожидая от меня насмешки и утверждения, что это все просто шутка.

– Марк, да ты чего? – Он говорит уже тише – в нем намного меньше бравады, чем в начале диалога, когда я только загнал его в комнату. Не пытается оттолкнуть меня, не пытается уйти, не пытается перевести на меня стрелки. – Ты как вообще мог подумать?.. Нет! Нет, конечно, нет, я никому больше…

Терпения не хватает – я прихожу в себя и осознаю, что сделал, только когда костяшки вспыхивают, а голова Бокова стукается о стену.

Он стонет скорее от удивления, чем от боли – его взгляд абсолютно шальной и растерянный, как будто он снова пьян.

– Давай-ка не пизди мне. – Мой голос звучит так низко и хрипло, что почти не узнаю его.

Боков перестает распинаться, начинает обороняться – после удара он, видимо, уже понимает, что своими оправданиями никак не предотвратит ссору, а только сильнее распылит меня.

– Слушай, Марк, – начинает Саня, выглядя уже более уверенно. И даже слишком. – Ты это… не надо приписывать мне какую-то херню. Ты меня тоже козлом отпущения не делай. Я тебе по-русски говорю, я никому больше ничего не давал. Да и Корицкому всего там несколько раз, без фанатизма.

Он чуть выпрямляется в плечах, чтобы казаться выше, и я борюсь с уничижительной усмешкой, я стараюсь держать себя в руках, стараюсь просто разговаривать с ним, мне больше не нужно бить его, иначе это просто превратится в драку – Боков второго удара уже не потерпит. Даже удивительно, что он не ответил на первый.

Мне не нужно спрашивать, откуда сам берет наркоту – я прекрасно помню, какие люди состоят в партии, а учитывая их близкие взаимоотношения с Саней, очевидно, найти, у кого взять, вряд ли составило труда.

– Сам закидываешься? – спрашиваю, и Боков чуть расслабляется – мой голос звучит немного спокойнее.

– Не, не, – говорит он, – так, травка только, не…

– Значит, только Корицкому толкаешь?

Боков усмехается – осознает, к чему я веду. Напрягается всем телом – я вижу, как вздрагивают его руки, ожидая следующего удара и готовясь напасть, если переступлю эту тонкую черту. И не зря – я прилагаю все усилия, чтобы не сорваться, и, наверное, ОНО сейчас – это сдерживающий фактор, потому что из-за его присутствия за спиной стараюсь контролировать себя. Один раз ОНО уже вмешалось, когда я начал драку.

– В чем проблема? Он не маленький уже. Захотел – пожалуйста.

– Купил у своих новых дружков с партии и продал ему под процентик?

– Да блять, Марк. – Он толкает меня в плечи, но я держусь, чтобы не двигаться. Только делаю маленький шаг назад, но остаюсь на том же расстоянии от него. – Ты сейчас меня уличить хочешь? Может, еще 228 напугаешь?

Я подхожу хеще ближе, перехватываю руку, когда тянется, чтобы выставить ее передо мной.

Все во мне кипит, ОНО за спиной будто растет, заполняет комнату, и Боков, хоть и не может чувствовать это, напрягается больше. Я не знаю, что отражается в моих глазах, не знаю, видит ли тот гнев, что пылает во мне, но его взгляд его меняется на загнанный, встревоженный.

– Меня не касается, что ты там продаешь, не продаешь. Но продолжишь подгонять кому-то из нашей компании – больше не войдешь в этот дом, я тебе обещаю. Наживайся, на ком тебе угодно, но если еще раз увижу, как ты что-то там передаешь Корицкому или любому из наших под столом, а я, поверь, обязательно увижу, то можешь дальше тусоваться с “касовцами”, а к нам ты больше отношения иметь не будешь. Понял меня?

Боков смотрит на меня как на сумасшедшего – он не ожидал такого. И я тоже не ожидал. Хотя я и Кирилл собрали нашу компанию, я никогда никому не говорил ничего подобного – никогда не делал вид, что решаю только я, никогда не грозился никого исключить. Я жду, когда он скажет, что я не имею права – особенно после того, как год пропадал. Скажет, чтобы я не притворялся, будто действительно обладаю такой властью, что могу просто взять и настроить всех против него. Скажет, что все это блеф и пустые угрозы. Жду любой нападки, в голове проносятся варианты ответов – я осознаю, что, что бы он ни сказал, он может оказаться прав, но я не хочу давать ему это понять.

Несмотря на все опасения, он не произносит ни слова – только смотрит на меня, не двигаясь, и, наверное, не верит, что я говорю все это ему.

– Это первое и последнее предупреждение, Сань, – продолжаю, и гнев чуть отпускает, когда вижу, что Боков капитулирует, что он повержен, что даже не пытается больше сопротивляться. – Ты понял меня или нет?

– Понял, – соглашается Боков, его голос звучит хрипло, а выглядит он так, словно сам не распознает своей речи. – Мы решили вопрос?..

– Теперь да.

Отступаю, пропускаю его, и он наконец выходит из комнаты и присоединяется к ребятам на кухне.

Возвращаюсь за ним, снова плюхаюсь на диван рядом с Кириллом и закуриваю сигарету. Саша передает Бокову оставшиеся бутерброды, а он улыбается так вымученно и натянуто, что, наверное, все обращают на это внимание, но никто ничего не спрашивает. Марина пристально смотрит в мою сторону, и когда я сталкиваюсь с ней взглядом, в ее глазах столько понимания, что мне кажется, будто она знает наверняка, о чем я разговаривал с Боковым, когда мы остались вдвоем.

***

Когда Корицкий поднимается с кровати, Марина, Саша и Саня уже ушли, а Арсений заперся в комнате. Я еще раз просматриваю папку и делаю заметки, валяясь на разложенном диване в гостиной, Кирилл рядом убирается на кухне. Несколько раз порываюсь присоединиться, но Кирилл отнекивается – его отношение к уборке всегда было нездоровым, но раньше он хотя бы позволял мне помогать. Сейчас же делает все сам то ли из-за того, что помешанность на чистоте стала еще более сильной, то ли для того, чтобы отвлекаться от ОНО.

Как только Корицкий появляется в дверях, мы оба уставляемся на него. Кирилл на пару секунд отвлекается от уборки, но, видимо, не желая смущать его пристальным вниманием, отворачивается и продолжает протирать столешницу.

Корицкий выглядит так себе: кожа бледнее, чем обычно, светлые волосы растрепанные, взгляд уставший, уголки губ как по привычке дергаются, но на лице так и не появляется полноценной улыбки.

Хлопаю по дивану, недвусмысленно откладывая папку в сторону, и Корицкий садится рядом. Подтягиваю к нему тарелку с бутербродами и вываленным Кириллом печеньем. Корицкий наливает себе воду в стакан и привстает, чтобы взять еду.

– Спасибо, – говорит он. – И за вчера тоже.

Не очень понимаю, что именно имеет в виду, но у меня нет настроя уточнять и докапываться.

– ОНО правда вчера закрыло дверь? – спрашивает, и у меня все сжимается от воспоминания. Но, несмотря на страх, ОНО не напирает – Корицкий здесь, и он контролирует это.

– Тебе не померещилось.

Корицкий открывает рот, чтобы сказать что-то еще, но Кирилл включает пылесос.

Мне почему-то хочется усмехнуться, и я махаю рукой, делая неопределенный жест, чтобы Корицкий продолжал есть.

Пока Кирилл пылесосит, мы сидим в тишине, и я только посматриваю на Корицкого краем глаза и вместе с ним опустошаю тарелку.

Кирилл убирает пылесос, тряпки и выходит с кухни – я смотрю ему вслед.

Корицкий выдыхает.

– Ну давай, Марк, – устало говорит он. – Спрашивай.

Я хотел. Я собирался. У меня куча вопросов. И я получил ответы от Сани только на ничтожную часть из них.

Но сейчас совершенно теряюсь, не зная, что сказать.

– Как часто? – Меня хватает только на это, и Корицкий ведет плечом, облизывает губы – теперь его улыбка пропадает вовсе.

Я первый раз вижу его без улыбки и будто первый раз вообще вижу его.

– Редко, – отвечает он. – Завязал, но сорвался.

– Почему?

– Начал из-за ОНО, – говорит, и злость к Бокову снова растет во мне. Он понятия не имеет, что такое чувствовать ОНО постоянно. Он даже не подозревает, что это – ОНО. Он только говорит слово “ОНО” и делает вид, что наши рассказы позволяют ему осознать ОНО. Нет. Он вообще не понимает. – Я хотел отвлечься. Но потом, как ты знаешь, я научился справляться с ОНО. И потребность… отвлекаться почти пропала. Я решил перестать.

– Тогда из-за чего вчера?..

– Тоже из-за ОНО, – признается Корицкий. – Я начал… пару дней назад чувствовать ОНО как-то… странно, что ли. Не знаю. ОНО так давило, но… но не так как раньше. ОНО будто… я не знаю… нарастало. Мне казалось, что что-то вот-вот случится, и…

Я вспоминаю его измученный вид в столовой позавчера.

– И действительно случилось.

– Да.

– Сейчас ты не чувствуешь это… нарастание?

– Немного. Совсем не так, как было.

– ОНО, видимо, стало сильнее. Теперь ОНО может делать что-то… физически. А ты, наверное, подпустил ОНО слишком близко и поэтому почувствовал, что что-то произойдет.

Корицкий опускает взгляд и пожимает плечами, соглашаясь со мной. А я думаю, что сейчас, уязвимый, открытый, без своей улыбки-брони, он не Корицкий, а Женя.

– Как считаешь, зачем ОНО вчера закрыло дверь?

Он задумывается, его взгляд останавливается на одной точке.

– Не могу понять. Может, просто чтобы как-то обозначить свое присутствие?

– Может быть.

Вытаскиваю сигарету, и Женя перехватывает мою руку, держащую пачку. Чиркаю зажигалкой себе и ему, и какое-то время мы курим в тишине.

– Это пугает, – говорит Женя. – Я был слишком уверен в себе, когда думал, что нашел подход к ОНО. Извини.

Перевожу на него удивленный взгляд. Он ложится на спину, а я немного подтягиваюсь, чтобы видеть его лицо, и опираюсь на локоть.

– За что ты извиняешься?

Кладу пепельницу на диван между нами, стряхиваю, и Женя делает глубокую затяжку, прежде чем ответить:

– Что пытался учить тебя, как вести себя с ОНО.

Хмыкаю.

– Это просто я ничему не научился, а ты хорошо справляешься. И помог Марине.

Женя чуть поворачивает голову и смеривает меня внимательным взглядом.

– Я убеждал тебя в своих теориях насчет ОНО, я думал, что ОНО – это что-то, что не имеет отношения к физической реальности, а вчера все, что я говорил, просто разрушилось, Марк. И ты видел, что я не справляюсь.

Почему-то становится горько. Меня коробит, что он так убивается из-за то, что он не смог предугадать, как ОНО будет поступать дальше, меня напрягает, что он берет ОНО на себя, будто это он, а не я, стал причиной появления этой сущности.

Возможно, это я должен был помогать Марине справляться с ОНО, я должен был взять ответственность, я должен был научиться усмирять ОНО, я должен был предлагать пути решения и пытаться осознать ОНО – я, а не он.

– Ну, сорвался один раз. – Пожимаю плечами, и Женя хмыкает, а потом кидает бычок в пепельницу и вынимает из моей пачки вторую сигарету. – И ты не мог знать все. Ты как-то переоцениваешь свои способности.

Подпираю подбородок рукой, устраиваясь поудобнее, и в этот момент Женя чуть поворачивает голову и случайно выдыхает прямо мне в лицо. Закашливаюсь, шутливо толкаю его в плечо, и на его лице появляется виноватая улыбка.

– Ты, кстати, пропустил сегодняшнюю лекцию Арсения про ионы калия и натрия.

Я не спрашиваю у Жени, точно ли он собирается вместе с нами участвовать в штурме Мавзолея – хотя его не было ни вчера, ни сегодня, пока мы обсуждали это, я почему-то уверен в нем. Возможно, потому что сейчас, когда вижу его настоящую реакцию на то, что сделало ОНО, я убеждаюсь, что он не лгал, пытаясь помочь с ОНО, не лгал, когда пришел в квартиру и не знал, что приводит ОНО. Да и приводил ли он? Возможно ли действительно принести ОНО с собой? Может, дело было совсем не в его появлении, может, просто какая-то мысль в моей голове снова побудила ОНО появиться?

Поэтому пересказываю все, что успели обсудить в его отсутствие, и Женя молча наблюдает и слушает. Я лишь сейчас замечаю, насколько он всегда внимателен, когда я или кто-либо другой что-то говорит: не перебивает, не зависает, не отвлекается на что-то постороннее. Возможно, поэтому он так легко смог меня понять и так взбесил проницательностью.

– Почему ты вступил в партию? – спрашиваю, и Женя вскидывает брови.

– Ты хотел спросить, почему я вышел?

– Не-а. Я все правильно спросил.

Улыбаюсь. Он с подозрением смотрит на меня боковым зрением. Его сигарета тлеет несколько секунд – так задумывается, что не делает затяжки.

– Ну, я ненавижу капитализм и то, что сейчас происходит… вокруг, – после долгой паузы говорит. – Этого должно быть достаточно?

Усмехаюсь – и этот ответ он так тщательно обдумывал?

– Не пойми меня неправильно… Просто ты немного не выглядишь на среднестатистический член “КАС”.

Женя закатывает глаза.

– Знаешь, ты тоже не выглядишь как среднестатический член “КАС”, – передразнивает, и я несильно толкаю его руку, в которой зажата сигарета. – Ладно, я понимаю, о чем ты. И ведь я вышел из “КАС”. Ты же знаешь?

– Знаю.

– Ну вот. КАС – и правда немного не мое. Но, собственно, куда мне было еще податься? Мне казалось, что наши взгляды совпадают на все сто. И когда я нашел КАС… Думаю, все мы это хотя бы немного, но испытывали. Я был уверен, что, ну, вот оно. Это прям было открытием для меня.

– Для меня тоже. – Киваю. Он тушит сигарету, и я привстаю, чтобы убрать пепельницу обратно на стол и на ее место поставить тарелку с оставшимся печеньем. – Это было таким новым типа. У меня-то в городе ничего подобного не было. Так что меня понесло.

– Я понимаю тебя. Я жил за МКАДом, как бы, да, вроде Москва, но по факту, вообще нет. Я достаточно рано сформировал свои левые взгляды, а в школе, конечно, и речи об этом не было, и пока я не поступил, не узнал про КАС и про вас, я чувствовал себя достаточно одиноко… в плане своей позиции.

– Так ты снимаешь квартиру или?

– Не, живу с бабушкой. – Женя подтягивает к себе тарелку, чтобы найти шоколадные печенья среди ассорти, и я усмехаюсь и бросаю себе в рот первый попавшийся ломтик. – А ты согласен со всем, что происходит в КАС?

Я вспоминаю их митинги, акции, в которых участвовал, которые любил. Вспоминаю их волонтерскую работу, всегда вдохновляющую меня. Но также вспоминаю полный бардак, когда начались задержания, вспоминаю статьи в их газете, вызвавшие у меня стыд, вспоминаю полную необразованность по многим вопросам и узколобость, которые приводили к абсолютно глупым ошибкам.

– Я согласен с программой партии.

Женя довольно улыбается.

– Это не ответ.

– Ладно. – Пожимаю плечами. Хотя мы с ребятами, бывало, обсуждали недостатки в КАС, никто никогда не задавал мне такой вопрос напрямую. И сейчас пользуюсь этой возможность и решаю выговориться. – “Касовцы” хороши в действии, знаешь. У них это получается лучше всего. Пока другие ждут непонятно чего, они уже выходят на улицы и показывают свое недовольство. Их реакция, их смелость… Да, это заслуживает уважения.

– Но?

– Но так же, как они хороши в действии, они очень часто бездарны в своей риторике. Да аргументы бухого Арсения иногда звучат менее бредово, чем их эти заголовки в газетах… Что там было? Нужно объявлять войну Китаю, чтобы не стать его колонией?

Женя посмеивается.

– Поверь, я был против выхода этой статьи.

– О, да я верю, – отвечаю с улыбкой. – Нет, я понимаю, что это там направлено, чтобы всех шокировать, да, да, надо больше людей в партии, а категоричность для многих привлекательна, но когда риторика переходит в подобную бредятину, это становится просто смешно.

– Знаешь, поработав у них в газете, могу раскрыть секрет. Хоть вот тебе и мне это кажется чушью, многие “касовцы” действительно верят в то, что все так и есть.

– Да я и не сомневался. Вот, это второй пункт. Вытекающий из первого, так сказать. С партийцами мне нравится действовать: когда я с ними участвую во всяких акциях, я думаю, что да, они такие классные ребята. Но разговаривать с некоторыми из них – это жалкое зрелище. Даже учитывая то, что в общем и целом у нас один взгляд на вещи.

– Да ладно тебе, Марк. – Женя качает головой. – Не будь так строг к ним. Многие из них даже не получали образование. Конечно, вы часто разговариваете на разных языках, но я не думаю, что это их вина.

– Я их и не виню.

– Но вот другой момент… – продолжает Женя, – что эти люди собираются перестраивать страну. Я не уверен, что хотел бы видеть их, условно, во власти. Хоть я и на сегодняшний момент полностью поддерживаю почти всю их деятельность. Вот тебе и ответ на второй вопрос – почему я вышел из партии.

Интересно.

Я даже не пытаюсь скрыть свое удовлетворение – он рассказал мне больше, чем я хотел услышать. Приподнимаюсь на руке, и Женя прекращает разглядывать потолок и снова смотрит на меня. Его светлые глаза перестают напрягать.

– Но при этом все мы помним, какие люди строили коммунизм в первый раз, – парирую, но Женя не сбивается от моего замечания.

– Те люди, которые в итоге коммунизм так и не построили.

– Ну… – Женя кажется таким серьезным, что не сдерживаюсь и запускаю в него печенье. – Почему же?

Он усмехается, поднимая печенье с толстовки, и невозмутимо кладет его в рот.

– Я знаю твою позицию и знаю, что ступаю на скользкую дорожку, – продолжая улыбаться, говорит Женя. – Но я не фанат СССР. Я верю в Ленина, в революцию, но не в то, что начало происходить после. И я верю, что по-настоящему коммунизм все же можно построить. Впрочем, если бы я в это не верил, я бы не разговаривал сейчас с тобой.

– В СССР не было коммунизма?

– Не думаю. Ну, что касается частной собственности – это да. – Женя кивает, с подозрением косясь на меня, будто я сейчас начну спорить с ним или кидаться с обвинениями. – Но для меня коммунизм – это, в первую очередь, про бесклассовость. А большевики разрушили одну иерархию, чтобы создать в итоге другую.

Стряхиваю крошки с его толстовки, чтобы чем-то занять руки. Он расплывается в улыбке, наблюдая за моими действиями.

– Я понимаю, о чем ты. – Киваю. – Но мы же оба знаем, что это утопия. Это было неосуществимо.

– Конечно, это утопия, но что еще делать, если не стремиться к утопии? Мне хочется верить, что создать общество, которое будет хотя бы максимально приближено к этому, когда-нибудь удастся.

– Ты такой оптимист, – говорю с усмешкой, имея в виду не только его идеологическую позицию, но и отношение ко всему, включая появление ОНО.

– А ты в это не веришь?

– Ну, конечно, мне хочется, иначе я бы тоже не разговаривал с тобой, – отвечаю и понимаю, что, помимо того, что оптимизм Жени исключительный и безусловный, он еще ужасно заразительный. – Я просто не так категоричен, как ты. В плане, мне кажется, что большевики приближались к этому. Просто из-за тоталитарной политики Сталина в какой-то момент свернули не туда, но, в целом, все еще можно было исправить. А не разваливать все, к чему шли так долго.

– Они столько лет все строили и строили, Марк. И самое главное – всегда называли новое десятилетие, когда этот коммунизм все-таки появится. Но, знаешь, что вижу я? Я вижу только то, что все это время они занимались выстраиванием своей новой иерархии, а не стремились к коммунизму по-настоящему.

– Может, в чем-то ты прав, – признаю, слишком уставший и недостаточно хорошо соображающий с похмелья, чтобы выдвигать свои аргументы. – Я подумаю над этим. И никогда не говори ничего подобного партийцам.

Женя усмехается.

– Если твоя теория по поводу ОНО все же верна, мой невидимый Сталин после этого меня точно возненавидит.

Я прыскаю, чуть не поперхнувшись печеньем.

– То есть ты уже смирился с тем, что у тебя Сталин?

– Верю в закон подлости, – отвечает он, тоже подхватывая мой смех.

Когда успокаиваемся, я опускаю голову на руку и чуть дергаю его за плечо, чтобы повернулся ко мне.

– Хочешь сходить со мной в Мавзолей? – спрашивает, и пару секунд недоумеваю от его вопроса, пока не догадываюсь, в чем дело.

– Серьезно?.. – спрашиваю, и Женя лишь сокрушенно улыбается. – Ты меня поражаешь. Мы буквально тут планируем захват Мавзолея, а ты не ходил? Как ты умудрился?

– Ну, ладно-ладно, хватит осуждать меня.

– Не могу перестать, – говорю с ухмылкой, и Женя уже выдыхает и хочет отвернуться, но я снова ловлю его за плечо. – Хорошо, давай на следующей неделе? Можем в субботу, в будни там проблематично со временем.

– Отлично. Во сколько ты…

Останавливается, потому что его прерывает скрипящая половица за нами, около двери. Как шаг. Резко вцепляется в мое запястье, его взгляд становится испуганным, и когда я поворачиваюсь, думая, что Арсений или Кирилл решили зайти на кухню, натыкаюсь на пустоту.

В груди все сдавливает – страх сковывает меня, и снова смотрю на Женю, осознавая, что он понял все раньше меня.

ОНО чувствуется слабо, но прямо там – на этом месте.

Женя сжимает запястье так сильно, что шиплю от боли, но он будто не замечает этого.

– Звуки, – шепчет. – ОНО издает звуки… ОНО…

В этот момент у меня звонит телефон, и Женя вздрагивает. Я тянусь свободной рукой к столу, позволяя ему продолжать удерживать меня за запястье. Когда дергаю крышку, на экране появляется имя Марины. Поднимаю взгляд на Женю, и он кивает. Нажимаю на кнопку, чтобы принять звонок, а потом включаю громкую связь, и лишь в этот момент замечаю, как сильно трясутся руки.

– Марк… – говорит Марина, и ее голос дрожащий и хриплый. –