Читать онлайн Когда зацветает пепел бесплатно

ISBN 978-5-0062-3165-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Когда зацветает пепел
Глава 1

На светлеющем легким заревом востоке, под небесным куполом, с высотой, меняющей цвет с ярко-голубого на светло-серый, начинало вставать яркое и жаркое августовское солнце. Легкий ветерок отгонял ночную прохладу, нежно шевеля верхушки кустарников и деревьев. Высокая некошеная трава, под тяжестью собственных стеблей наклоненная к земле, покрывалась утренней росой. Не очень густой, низкий, стелющийся по полю туман, полностью окутывал зеленый ковер и тянулся вплоть до полоски леса, простилавшейся в обе стороны от железнодорожного полотна на полтора-два километра. Уже начинали порхать в небе птицы, самые крупные из которых, отлетев от своих гнезд на деревьях совсем на небольшое расстояние, барражировали в нескольких метрах над травой, высматривая добычу. Мелкие – разминали крылья на большей высоте, готовясь, с восхождением солнца на небе, начать охоту на многочисленных летучих насекомых, что в изобилии будут жужжать над травой, перелетая с одного цветка на другой, с одного истлевшего за годы пребывания в так и не погребенном состоянии человеческого тела, к другому.

Ближе к железнодорожной насыпи, из зарослей вынырнула и застыла на месте серая облезлая лиса, мордочка которой каждую секунду поворачивалась немного, то только в одну, то потом в другую сторону, видимо изучая предстоящий маршрут движения или высматривая и вынюхивая следы своей вероятной добычи. Не найдя ничего интересного и вдоволь насладившись резким запахом, источавшимся уложенными, пропитанными антисептическим каменноугольным маслом деревянными шпалами, она ушла, резко повернувшись в сторону кустов репейника.

В паре сотен метров от этого места, из еле заметной в бурьяне и сохранившейся с войны землянки, обитаемость которой выдавало сохнущее над ней на растянутой между вешками веревке белье, вышел невысокий, худой мужчина. Поправляя накинутый на плечи солдатский ватник, он поежился и, чиркая огнивом, раскурил самодельную козью ножку. Затянувшись табачным дымом, мужчина выпрямил спину и, повернувшись, стал с легким прищуром на лице разглядывать ту часть поля, трава на которой была уже изрядно вытоптана, а на примерно одинаковом расстоянии друг от друга на нем располагались места скопления извлеченных из земли смертельных гостинцев в немного проржавевших железных корпусах.

Мужчина продолжал курить, одновременно перемещая свой взгляд от железнодорожной насыпи в сторону леса, охватывая начинавшие проглядываться из тумана вбитые в землю высокие колья, что обозначали каждую отдельную площадку, на которой были аккуратно уложены найденные и обезвреженные мины. Осмотрев поле, он перевел взгляд на грунтовую дорогу, петлявшую между бомбовыми воронками, многие из которых были заполнены небольшим количеством грязной воды, никак не испарявшейся, даже из-за стоявшей уже много недель жары. Продолжая немного прищуриваться, мужчина посмотрел в сторону восхода солнца, а потом, высоко подняв брови и наморщив лоб, скользнул взглядом по небу, отмечая что-то для себя и оценивая погоду на предстоящий день.

Докурив, он вновь поправил на плечах ватник и, уже решив направиться назад в землянку, как увидел выходящего из нее второго мужчину, более молодого, но такого же худого, в накинутой на плечи старой солдатской шинели.

– Тебе то, что не спиться? – спросил он его, отступив в сторону, чтобы освободить проход для внезапно появившегося товарища.

– Сам знаешь, – ответил ему тот, извлекая из кармана грязный, засаленный кисет и клочок рваной газеты, – сегодня работы сколько, да еще и саперы подъедут.

Увидев еще не потушенный окурок в руках первого мужчины, он добавил:

– Не бросай, дай я подкурю.

Передав напарнику еще тлевший остаток козьей ножки, мужчина, продолжая щуриться, сказал:

– Сегодня день жаркий. Начнем с разминирования, а как саперы прибудут, будем отгрузкой заниматься. И так с опережением плана идем.

– С опережением! – С явно язвительной интонацией в голосе ответил ему напарник. – Да ты посмотри на эти поля! Нам бы до зимы управиться! А райком поставил задачу так, чтобы к весенней посевной первого послевоенного года все здесь было разминировано. А мы конца и края этому не видим.

Он отвернулся и, уже по привычке, начал смотреть в сторону восходящего солнца, потом на небо, потом на птиц и их полет, оценивая что-то опытным взглядом.

– Опять жарища сегодня будет, – он глубоко затянулся табачным дымом и начал тереть плечо, морщась и кривя лицом.

– Что, болит? – спросил его тот, что был пониже ростом.

– Да! Опять проклятый осколок за нерв задевает, – посетовал ему собеседник, цитируя врачебный диагноз, поставленный ему в военном госпитале и, вытянул шею, вглядываясь в едва появившийся из-за горизонта паровозный дымок.

Рядовому Ивану Шукалову совсем не спалось в эту ночь. Чувство приближения эшелона к родным местам не давало покоя только что демобилизованному и возвращавшемуся домой сорокатрехлетнему солдату. Он долго ворочался на нарах вагона-теплушки, кутаясь в сукно своей шинели и стараясь не потревожить лежащих по обе стороны от него товарищей, что крепко спали, ничем не тревожа свое сознание. В отличие от него их не одолевали мысли о скором возвращении к своим семьям, к женам и детям. Их путь еще не заканчивался. Большинству солдат, так же демобилизованных и следовавших домой только предстояло начать испытывать те чувства, что сейчас сполна одолевали Шукалова, от которых он никак не мог погрузиться в сон, как не старался и не заставлял себя.

За всю войну, с момента призыва и до настоящего времени он почти не помнил такого случая, чтобы ему не удавалось заснуть. Чувство постоянной усталости, желание закрыть глаза и отключиться от всего происходящего и просто выспаться, преследовало его почти постоянно. Сколько помнил он себя с того самого дня, когда, наконец, он выполнил наказ вышестоящего руководства по сдаче колхозного урожая государству и, сам прибыл в военкомат за повесткой, а потом надел военную форму, желание выспаться было всегда для него первостепенным.

Едва попав в часть, где предстояло ему быть солдатом, его, как уже отслужившего срочную, направили в подразделение, занимавшееся организацией будущей обороны от стремительно наступающего к Москве врага. Красноармейцу Шукалову, почти с первых дней пребывания в армии, пришлось находиться в передовых порядках, готовящихся к встрече с противником войск. Едва отстояв в карауле или в передовом дозоре свою смену, он, как и почти все солдаты его части, возвращался к месту временной дислокации, где, едва отрапортовав командиру, умывался и, приняв скудную фронтовую порцию пищи, подходил к зданию бывшего местного сельсовета. Там он сдавал в пирамиду свою винтовку и входил в выделенное для сна и отдыха солдат помещение, до отказа заполненное лежащими прямо на полу бойцами, что крепко спали, утомленные пребыванием на постах. Не найдя для себя место, Иван буквально втискивался на крайнее место, толкая в бок лежащего последним товарища, от чего тот, не просыпаясь, двигал свое тело, уплотняя общее лежбище спящих людей. Положив под голову тощий вещмешок, Шукалов моментально засыпал. И чем дольше и монотоннее продолжалась его служба в подобном режиме, тем быстрее он проваливался в сон, когда возвращался со службы и, тем крепче спал. А утром его расталкивал старшина или командир взвода, будил, тормоша, что есть силы его тело и заставлял подняться, чтобы он вновь заступить на пост или дежурство. Почти ничего не понимая поначалу, Иван поднимался на ноги, брал из пирамиды свое оружие, слушал боевую задачу и отправлялся в указанном направлении, чтобы вновь заступить на пост, сменив уже отдежурившего и валившегося от усталости сослуживца.

Так продолжалось изо дня в день, когда время, отдаваемое выполнению служебных обязанностей, намного превышало период, выделяемый солдатам для отдыха. Начинали путаться время суток, мешались между собой дни и ночи, от чего рассвет мог казаться закатом и, наоборот. А постоянные солдатские обязанности, ночные марши и переходы, караулы и дежурства, когда нельзя было даже на минутку сомкнуть глаз, меняли человеческое сознание настолько, что первым и приоритетным желанием в жизни становилось желание выспаться.

Он научился спать стоя, спать, не закрывая глаза, когда на фоне общей картины зрения, приходили обычные сны, что не было понятно людям, не испытавшим такого на себе. А когда ему поведал один из бойцов, что люди могут засыпать прямо во время марша, он не мог в это поверить, пока не увидел это сам, наглядно убедившись, что идущий рядом солдат не просто шел с закрытыми глазами, а еще и храпел, опустив голову на грудь. Ивану было это не понятно до тех пор, пока он сам не испытал это на себе, когда свалился в придорожную канаву, уснув в пешей солдатской колонне, следовавшей ночным маршем в сторону нового места назначения. Он, ничего поначалу не понимая, выбрался из нее и, наконец, сообразив, стал догонять едва не ушедшую без него роту.

Уже позже он не раз сталкивался сам или слушал от других, как пропадали, таким образом, солдаты. А потом они догоняли свои подразделения или, что гораздо хуже, задерживались военными патрулями. Последнее, не всегда могло благополучно закончиться для отставшего бедолаги, поддавшемуся чувству сна и сломленного смертельной усталостью. Кому-то везло, и его препровождали к своим. Могли и просто указать дорогу, убедившись в честности и поверив бойцу, проверив его документы. А кто, попав в столь неприятную ситуацию, после обвинения в дезертирстве, был отправлен военным трибуналом на пополнение одной из штрафных рот.

Особо комично была воспринята сослуживцами Ивана история, рассказанная кем-то из солдат о потере после ночного марша опытного офицера, не первый месяц шагавшего по военным дорогам. Не смотря на, казалось бы, уже не малый фронтовой опыт, тот тоже уснул во время перехода и проснулся уже утром на обочине, а потом догнал свою часть, где уже заметили его отсутствие и подняли шум. Бедолагу встретил начальник особого отдела, что уже само собой означало трагичность ситуации и указывало на явно негативные последствия. Однако, как было поведано в этой истории, проверенному в боях офицеру поверили и простили его оплошность, снова позволив ему вернуться к выполнению своих прямых обязанностей.

Ивану, наконец, удалось расслабиться и погрузиться на короткое время в дремоту. За этот маленький отрезок времени он даже смог увидеть красивый и добрый сон, в котором перед ним предстала его родная деревня в том виде, что была она еще до войны. Приснилась ему старая высокая береза, что росла в десятке метров от порога, давая обильную тень на фасад его дома, заметно спасая от изнурительно зноя в жаркие летние месяцы проникавшего в горницу через окна. Увидел он подросший и заметно окрепший дуб, что сам когда-то посадил, только вернувшись домой после прохождения срочной службы в армии. Почувствовал, что сам находится в сенях и смотрит, сидя на лавке, сквозь дверной проем на то, как играет с его сыном его дочь, а присевшая рядом жена говорит ему что-то. А он слушает ее и улыбается, наслаждаясь счастьем от безмятежного пребывания в непринужденной обстановке в своем доме, со своей семьей.

Начав резко сбавлять ход, поезд вынудил вагоны сомкнуться, от чего Иван проснулся и, мгновенно понял, что уведенное было лишь сном. От досады и осознания реальности он заскрипел зубами, прекрасно понимая, что того состояния наслаждения ему совсем не предстоит испытать, так как на самом деле уже прошло почти четыре года, как том самый дом был сожжен отступающими немецкими войсками. А его любимые деревья, что росли поблизости, были спилены на строительство солдатских землянок, только что освободившими его деревню бойцами Красной Армии.

Он узнал об этом только через несколько месяцев, когда вынужденно побывал на узловой станции, что была неподалеку от госпиталя для легкораненых, где он в это время находился на лечении после полученного при отражении авиационного налета ранения. Его самого и еще нескольких человек, включая одного из командиров, доставили именно в это лечебное учреждение. Каким-то невероятным образом, что действительно не часто случалось на войне, ему предстояло потом вернуться в свою часть, а не попасть в руки «покупателя» из другой дивизии, что забирал с собой только поправившихся после ранений солдат. Выписавшийся из госпиталя командир Ивана пообещал ему тогда, что не допустит направления полюбившемуся ему толкового солдата куда-либо еще на службу и позаботится о том, чтобы он вернулся именно в родное подразделение. Слово свое он сдержал и даже прислал за ним машину, что направлялась попутно, а за одно и прихватила едва вставшего на ноги бойца. За пару дней до этого в часть, в списках которой числился красноармеец Шукалов, пришел запрос о нем, требовавший подтверждения о действительности прохождения им службы именно там. А выяснение причин запроса дотошным и внимательным к судьбе солдата командиром Ивана определило, что причиной тому была неприятная ситуация с его женой, задержанной органами контрразведки фронта. Зная, что его боец не имеет сведений о судьбе своей семьи и испытывает по этому поводу немало печали, воинский начальник передал в госпиталь небольшую записку Шукалову, а после его возвращения дал ему короткий отпуск для поездки к родным, место нахождения которых теперь было установлено.

На тот момент немало мыслей прошло через голову Ивана, ничего не знавшего о жене и детях с того самого времени, как войсковые политработники довели до солдат о потерях в боях очередных территорий, в которых значились и его родные места. А это вселило в душу солдата только самые грустные думы и переживания. Тогда он потерял покой. Не находил себе места, перебирал в уме возможные развития событий, надеясь только на то, что близким ему людям удалось спастись, вовремя покинув место жительства еще до того момента, как их деревня была занята фашистами. И лишь на госпитальной койке, что была наспех сколочена из неотесанных досок и застеленных сверху соломой, он узнал из маленькой записки своего командира, что его родные живы и находятся совсем недалеко. А самым большим подарком стала для простого солдата возможность навестить их, побывав в коротком отпуске.

Радость от встречи с семьей разом сменилась увиденным им ужасом тех условий пребывания, в которых оказались его жена и дети после того, как они чудом спаслись, унеся ноги из под носа карателей. Супруга, дочь, маленький сын, престарелая теща и младшая сестра жены были вынуждены ютиться в маленькой, почти не отапливаемой коморке, в крохотном деревянном домике с земляным полом. Почти антисанитарные условия, голод, отсутствие элементарных вещей и лютая стужа первой военной зимы. Красноармеец Шукалов, оценив происходящее, отправился искать правды в местные партийные органы. Отработав несколько лет председателем колхоза и, тем самым, умея разговаривать с кабинетными работниками, он нашел необходимые слова, в нужное время ударил кулаком по столу, потребовав смены условий жизни для семьи и трудоустройства работоспособных ее членов, что давало им заработок и более сытные продовольственные карточки трудящихся людей.

В тот же день родные солдата была переселена в добротный бревенчатый теплый дом, став подселением проживавшей в нем семье, которая по приказу властей обязана была принять эвакуированных. Добрые люди нисколько не противились этому и даже были рады от того, что получили в квартиранты вполне порядочных сограждан, трудолюбивых и работящих крестьян, которые могли быть помощниками в работе в огороде, да еще имели возможность сами себя содержать, получая хлебные карточки.

Иван опустошил тогда все содержимое своего солдатского вещмешка, вывалив на стол взятые с собой из части продукты. Жене он отдал полученные у тыловиков несколько кусков мыла, пару собственного белья, новые портянки, наказав при этом, что если сама, за неимением лучшего, не будет носить эти вещи, то хоть продаст или обменяет на что-нибудь съестное для голодных детей. Давно не виданные обездоленными и гонимые войной людьми продукты были получены ими едва ли не со слезами. А внезапно появившийся на пороге муж и отец был встречен ими с небывалой радостью, как человек, принесший им спасение от многих бед и несчастий. Дочь и сын не отходили от отца, обняв его и уткнувшись влажными от слез лицами в его гимнастерку. Жена села рядом и было видно, что лишь невероятная сдержанность не дает ей разреветься от всех пережитых страданий последних месяцев. Пожилая теща и двадцатиоднолетняя сестра супруги, не выдержав нервного напряжения, разрыдались, наперебой причитая и перечисляя все беды, что свалились на их головы.

Понимая, что уже сам готов вот-вот дать слабину, Иван, помотав головой из стороны в сторону, встал тогда и, одевшись, направился решать насущные вопросы своей семьи и искать для нее лучшей доли. Сопровождавшая его жена еще кое-как сдерживала поток эмоций и, только на обратном пути, когда уже многое удалось решить и сделать, уладить дело с переселением и получить карточки на продукты, она обмякла и горестно расплакалась, залившись слезами так, как еще никогда с ней не случалось в жизни. Именно тогда Иван узнал от нее подробную правду обо всем пережитом за последние месяцы.

Супруга его, Александра Ильинична, остановилась и, повернувшись, начала извергать поток слов скорбной истории, повествуя с того момента, как в августе прошлого сорок первого года ее муж был призван в армию и покинул родной дом. Она говорила и плакала, вытирая лицо совсем мокрым от слез платком. Скользила покрасневшими глазами по его лицу и одновременно по сторонам, как будто по-деревенски, по-бабьи стеснялась чужих людей, что могли увидеть ее такой. А он смотрел на нее, хмурясь от злости за свою беспомощность, чувствуя вину за пережитое его детьми. Скулы на его лице то и дело перемещались от волнения, глаза сузились, зубы сжались и скрипели. Он слушал и продолжал смотреть на нее, удивляясь, как могла измениться самая дорогая на свете ему женщина, мать его детей. Он видел, как похудела она, как лицо ее, совсем гладкое когда-то, прорезали сотни морщин. Выглядевшая до войны гораздо моложе своих тридцати восьми лет, она почти состарилась за те полгода, что он не видел ее. Одетая как с чужого плеча, вздрагивавшая после каждой фразы, она говорила и плакала, перечисляя все те ужасные события, что были в ее жизни, начиная с октября прошлого года.

Иван был последним из деревенских мужчин, что покинули родной край, чтобы отправиться на фронт. В день начала войны ему, крепкому деревенскому мужику, бывшему колхозному бригадиру, а до того главе колхоза, исполнилось тридцать девять лет. Незадолго до этого его восстановили в должности председателя и, именно по такой причине он не смог получить повестку из военкомата, поручившись обязательствами о сдаче урожая государству. Из кабинета высокого начальства, в ответ на просьбу о мобилизации и отправке в армию, он услышал:

– Только после сбора всего урожая.

Он возмутился и потребовал, но снова услышал, только уже более сдержанным тоном:

– Иван Федосеевич, кроме тебя все равно некому. А время, сам знаешь, какое. Вот сдашь весь урожай, тогда – пожалуйста!

Вернувшись в деревню, где с каждым днем рабочих рук становилось все меньше и меньше из-за призыва на фронт мужиков, на смену которых становились подростки и, даже дети, он стал организовывать работу по-новому. В борьбе за урожай постепенно возникали новые препятствия. Фронту потребовались почти все колхозные кони, от чего к имеющимся уже трудностям прибавились дополнительные. Пришлось искать выход и из этой ситуации, почти припрятав от властей нескольких старых кляч, что еще хоть как-то могли тянуть возы с собранным урожаем.

Потом через их края начали тянуться вереницы беженцев, что просились на временный постой. Их так же требовалось не только впустить на порог, а еще и накормить. А от них деревенские жители узнавали все новости, что были одна ужаснее другой и не вселяли в души селян никакой радости, а лишь усиливали чувство тревоги за будущее свое и детей.

Когда Иван покидал родной дом, враг еще был далеко, а довоенная пропаганда, внушавшая людям уверенность в непобедимости родной армии, еще давала надежду на скорую победу. Тогда и предположить никто не мог, что всего через полтора месяца война будет стучаться в собственные двери. Александра Ильинична, захлебываясь слезами, часто и глубоко вздыхая, стала подробно описывать события тех дней. Она вспоминала и передавала мужу, как через их деревню несколько дней подряд шли вереницы войск, тянулись груженые военным скарбом запряженные повозки, ехали армейские грузовики. Она рассказывала, как радостно восприняли сельчане приход в их деревню Красной Армии, как выходили из дворов на улицу, чтобы самим поприветствовать солдат, подать им воды напиться и подбодрить, умоляя непременно одержать победу над врагом. А те были в ответ суровы и немногословны и, выглядели так, как будто шли не за скорой победой, будучи уверенными в ней, а словно на свою погибель, часто пряча глаза и отворачиваясь, ругаясь в ответ на деревенских жителей и проклиная свою судьбу.

Супруга вспомнила, как испугалась идущих красноармейцев их четырнадцатилетняя дочь Ольга, когда выбежала из хаты, чтобы посмотреть на солдат и увидела их винтовки с примкнутыми штыками, что произвели на нее сильное впечатление и ввели в состояние крайнего испуга, от чего она прижалась к матери, завопив:

– Мамка, заколют нас сейчас, заколют!

Александра Ильинична успокаивала тогда дочь, гладя ее по голове, как обычно делают матери, чтобы снять испуг у своих детей:

– Ну что ты, дуреха, это же наши.

А потом, уже в обратном направлении потянулись машины и повозки с ранеными. Кого везли, а кто и сам, хромая, ковылял по дороге, держась рукой за забинтованную конечность. Бойцы брели словно поруганные и, по простоте своей делились с местными накопившимися переживаниями, рассказывая по все ужасы боев, творившихся совсем недалеко, где победоносная немецкая машина катком шла по русской земле, не оставляя шансов на спасение тем, кто встает на ее пути с оружием в руках. И по наивности, по недалекости своей люди впитывали все это и причитали, заливаясь слезами от собственной беспомощности перед подошедшей к их дому бедой.

Слушая жену, Иван разволновался и, не выдержав стояния на одном месте, взял ее под руку и повел к месту жительства, чтобы поскорей заняться переселением семьи в более подходящий для проживания дом, что час назад был выделен им властями. А она все продолжала говорить, уже почти перестав плакать от того что начинала чувствовать рядом плечо близкого человека, с внезапным появлением которого сегодня утором, ее жизнь начала немного меняться в лучшую сторону.

Они были родом из одной деревни, и в своем далеком и счастливом детстве не раз играли вместе или рядом, в толпе таких же мальчишек и девчонок, сполна отдаваясь развлечениям и шалостям, бегая по сельским улицам и окрестным полям и лесам. Но, повзрослев, каждый из них начинал привлекаться старшими к крестьянскому труду и заботам о доме и хозяйстве, что было обыкновенным явлением в любой русской деревне. Теперь приходилось вставать рано утром, порою вместе с взрослыми, что поднимались с первыми петухами и предаваться работе, уходя в поле или на скотный двор. Теперь они могли лишь встретиться вечером, когда сельские подростки и молодежь собирались в группы по интересам, где с возрастом начинали меняться предпочтения, наблюдался переход от игр к другим забавам, где были и драки одного края большой деревни с другим. Потом те, кто постарше, пробовал заглядываться на повзрослевших ровесников, пытаясь иногда заигрывать или ухаживать за кем-либо, что со временем заканчивалось посыланием сватов к дому избранного вероятного спутника жизни.

Когда только отгремела в этих краях гражданская война, крепкий и сильный организм деревенского парня дал слабину, приковав его на некоторое время к постели, чтобы излечиться от нагрянувшего в эти годы на людей тифа. Проболев и, наконец, уверенно идя на поправку, сильно исхудавший, одетый в одно исподнее Иван вышел из дому, чтобы подышать свежим воздухом и насладиться солнечным светом и теплом. Он расположился прямо на ступеньках крыльца, и немного морщась от ставшего непривычным солнечного света, начал разглядывать покрывшиеся сочным зеленым ковром окрестности, которые последний раз видел еще ранней весной. Именно тогда он увидел ее. Она шла мимо, что-то неся в руках и, сама заметив парня, заметно смутилась, заулыбалась, начав неумело прятать свой интерес к нему, что был вполне ему понятен и определен, как говорится: на глаз. Иван сверлил ее свои взглядом, разя наповал сердце молоденькой курносой девчонки, проживавшей на другом краю деревни. И едва потом он начал делать робкие попытки ухаживать за ней, проводя многие вечера напролет в ее компании и, самому, видя ее ответную симпатию к себе, как незаметно пролетело время и, уже заручившись обещаниями отца посвататься к своей избраннице, как был призван в Красную Армию.

Находясь далеко от дома почти целый год службы, он писал ей письма, со временем становившиеся все нежней и нежней в своем изложении. Получал ответы на них, порою тихо смеясь до слез над тем, как старалась выразиться на бумаге его возлюбленная, получившая совсем небольшое, даже по крестьянским меркам образование. Но, не смотря на это, в ее письмах чувствовалась искренняя любовь к нему, словно написанная между строк тем языком, что мог понять только он.

Шустрый по натуре, довольно изворотливый, от природы одаренный не малым умом, тем, что у простых людей называется сообразительностью, он нашел причину перевестись служить как можно ближе к родному дому. Способствовало этому внезапно появившееся обострение, возникшее на почве не так давно перенесенного им тифа. Ивана поместили в госпиталь, где он смог найти подход к лечащему врачу, который, на удачу, оказался земляком и помог парню, рекомендовав командованию для его выздоровления направить его служить в те края, из которых он был родом. Так и было исполнено, в результате чего, шустрый красноармеец не раз пользовался близостью родной деревни и сбегал в самоволку, умудряясь за одну ночь преодолеть два десятка километров в одну сторону, навестить там любимую, а потом вернуться назад, как ни в чем не бывало.

А деревенские жители, узнав про это, стали удивляться его выносливости и физической крепости, оценив длительность ночного перехода. Он и сам был немало восхищен собой. Но каждый раз, когда вновь появлялась возможность сбежать на время из части, снимал с себя и вешал на шею солдатский ремень, разувался и связывал между собой шнурки ботинок, также перекидывая их через плечи так, чтобы те находились у него на груди. Потом сдвигал на затылок фуражку и отправлялся в путь, преодолевая его то легким бегом, то быстрым шагом. Лишенная ремня гимнастерка и выпущенная из брюк исподняя рубаха развевались на ночном ветру, позволяя воздуху охлаждать тело бегуна, циркулируя под одеждой и испаряя пот. Таким же манером он возвращался назад, умудряясь успеть к утреннему построению, от чего даже опытные служаки не замечали его отсутствия в казарме ночью.

Уже после демобилизации, когда ничто не могло помешать молодым людям создать семью и тем самым осуществить их общую мечту, они, наконец, поженились. Тогда-то и привел новоиспеченный глава семейства молодую жену в отчий дом.

Иван был самым младшим среди семи детей своих родителей. Четыре сестры уже давно были выданы замуж и проживали в соседних селениях. А два старших брата, Василий и Андрей, находились вместе с женами и детьми в одной хате с матерью и отцом. В тесном, из-за избыточного количество жильцов деревенском доме, никак не находилось места для еще одной невестки. К тому же жены старших братьев сразу попытались взять власть над ней, подчинив себе и вынудив, тем самым, выполнять самую тяжелую работу. Скромная и робкая молодая девушка молчала, стараясь завоевать доверие всех домочадцев, делая все то, что не нравилось исполнять другим. Особенно доставалось ей в те дни, когда в безразмерном семействе затевалась стирка, и предстояло натаскать большое количество воды из реки, что протекала под высокой горой, на которой и стоял дом Шукаловых. Много раз Александра Ильинична, прозванная в семье мужа Шуркой, ходила с ведрами и с коромыслом вниз и вверх, а потом, до седьмого пота, стиравшая многочисленное грязное белье, носила полоскать его на реку, к концу дня падая от усталости. Иван видел все это, но не смел перечить ни отцу, ни старшим братьям, при этом сильно переживая в душе за любимую.

Чаша терпения его была переполнена в тот момент, когда Санька, а именно так он называл жену, упала, потеряв сознание и начав истекать кровью, что потом, уже по приезду в больницу, оказалось ни что иное, как потеря еще не родившегося ребенка. Иван сорвался, разбушевался и, дарованный от природы ростом выше среднего и немалой физической силой, устроил дома погром, от души навешав тумаков старшему из братьев, что первым попался ему под руку. Тогда как младший успел сбежать, перемахнув через забор, отец с матерью повисли на руках гневного отпрыска, умоляя его пощадить своих безалаберных сыновей. В туже ночь Иван ушел из дому и жил у дальних родственников, пока жена была в больнице. За это время родители его, взвесив все «за» и «против», зная характеры своих чад, порешили посодействовать старшим в строительстве собственного жилья, что и было со временем исполнено. Пока все рядилось, Иван батрачил, чтобы заработать на кусок хлебы и лекарства для жены. А когда братья с семьями, наконец, переехали в свои новые избы, он вернулся к родителям, тем более что они сами того желали, отдавая себе отчет в том, что именно самый младший из сыновей способен позаботиться о них в старости и сохранить передаваемый по наследству родовой дом. Да и давняя русская деревенская традиция заключалась в том, чтобы последний ребенок по мужской линии оставался с матерью и отцом, кормил и содержал их, а также вел хозяйство вместе с женой, которую также приводил под одну крышу со своими родителями.

Только тогда семейная жизнь Ивана Шукалова наладилась. А любимая супруга его, наконец, подарила ему сначала дочку, а потом и сына. А вскоре и вовсе перестал быть многолюдным старый фамильный крестьянский дом, построенный когда-то дедом молодого хозяина. Ушли из жизни один за другим родители Ивана, работящие сельские труженики, посвятившие свои жизни деревенским хлопотам и воспитанию своих детей и внуков и, прилично пожившие, по меркам того времени, на белом свете. С тех пор семья Ивана, состоявшая из него самого, супруги и двух ребятишек, зажила самостоятельно, вливаясь во все царившие перемены в экономическом устройстве большой страны.

Вагон затрясло, сомкнулись шедшие в сцепке теплушки, заскрипели тормозные устройства. Поезд начал замедлять ход. Реже стали стучать колеса. Кто-то из солдат, явно решивший покурить или подышать свежим воздухом, приоткрыл расположенное под потолком окошко. Немного резкий свет поднимающегося на востоке солнца начал проникать в вагон, падая на лица еще крепко спящих людей, вынуждая некоторых хмуриться и морщить лицо.

Едва задремавший от навалившихся воспоминаний Иван пробудился и, приподнявшись на локтях, стал смотреть в сторону того, кто с любопытством вертел головой в приоткрытое окно, явно разглядывая что-то с той стороны. Решив больше не тешить себя попытками провалиться в небытие и, на этот раз выспаться, Шукалов слез с нар, и несколько грубо поправив на себе форму, переместился поближе к уже не спавшему товарищу. Тот уже начал скручивать из обрывка газеты самокрутку, ловко работая пальцами, чтобы бережно хранимый в кисете табак не просыпался и весь был использован по прямому назначению. Кивнув Ивану в знак приветствия, он предложил ему сделать то же самое. Тот ничего не ответил и только ближе стал прижиматься к окну, стараясь рассмотреть происходящее за пределами вагона. Еще не адаптировавшиеся к солнечному свету глаза его часто заморгали и покрылись небольшим количеством влаги, почти мгновенно испарившейся от скользнувшего по ним попутного летнего ветерка, повеявшего на солдата запахом родных мест.

Его он не мог ни с чем перепутать. Именно такой аромат был у его родины. Именно так пахла земля и природа кровного края, к которой он привык с самого детства, постоянно работая в поле, на земле. Иван несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь помедленнее удалять из легких воздух. И лишь дым самокрутки товарища перебил ему поток удовольствия.

– К твоему дому скоро подъезжать будем? А, Вань? – хитро посмотрел на Шукалова куривший старшина, невольно кривя изуродованным шрамами лицом.

– Да, – выдохнул солдат, – сегодня, должно быть, я вас покину.

Он еще раз начал обводить глазами открывающийся пейзаж, уже не морщась от света встающего солнца. Мимо железнодорожных путей, по которым мерно отстукивали колеса вагонов, потянулись перелески, нераспаханные поля, многочисленные поломанные, словно спички, стволы деревьев. Потом появились вереницы траншей с уже наполовину обвалившимися стенками. Потянулись целые поля заросших травой воронок от бомб, мин и снарядов, что казалось незаживающими ранами на плодородной земле этих мест. А на небольшой возвышенности стали видны уцелевшие печные трубы, напоминавшие о когда-то стоявших на их месте сельских домах и процветавшей в них жизни.

Возле одной такой трубы Иван увидел неспешно возившуюся женщину, одетую так, как в сельской местности могут одеваться только старухи. Но именно возле нее, периодически склоняясь к земле, копошились маленькие дети, также облаченные в подпоясанные балахоны из материала типа мешковины. За их спинами проглядывалась некая хибара высотой не более человеческого роста, видимо наспех построенная из тех материалов, что были подобраны обитателями бывшей деревни, на месте когда-то стоявших здесь домов и уцелевших солдатских землянок, признаки наличия которых были часто видны.

Разглядывая все это, Иван нахмурился, тяжело вздохнул, опустил глаза и начал судорожно тереть лоб, прекрасно осознавая, что не лучшим образом сейчас выглядит его родное селение, полностью уничтоженное отступающими в декабре сорок первого гитлеровцами, что направляли свои огнеметы на соломенные крыши деревенских построек. А взбудораженные и насмерть перепуганные сельчане, понимая неизбежность происходящего, стремительно собирали своих детей и выскакивали на мороз, как правило, ничего не успевая спасти из имущества, кроме себя самих, своих малышей и стариков.

Он стал вспоминать рассказ супруги, когда еще в марте сорок второго года впервые увидел ее и детей, пребыв на вынужденную побывку. Они шли рядом, и он слушал ее, а ей надо было выговориться, поведать ему обо всем, что было пережито за те полгода, что его не было рядом.

Все началось еще в октябре, когда на смену отступающим и разбитым дивизиям Красной Армии, уцелевшие бойцы и командиры которой пробирались мелкими группами или даже в одиночку, пришли в их деревню немецкие части. Где-то в стороне потоком двигалась стальная вереница танков и бронемашин, ползли тягачи и автомобили по только что подмороженному грунту. А в селение по-хозяйски вошли пехотинцы, начав обшаривать дома и постройки, пытаясь отыскать, в первую очередь, прячущихся от них красноармейцев. Не находя таковых, они принялись обходить жилища селян, бесцеремонно вламываясь в них и грабительски забирая себе все, что понравилось и попалось им под руку. Они ловили в подворьях домашних птиц, накладывали в каски свежие куриные яйца, уводили с собой найденный скот. А встречавших их лаем собак, безжалостно убивали, стреляя в них из винтовок.

Однако, не только цепным псам, мужественно принимавшим свою смерть от кровожадных захватчиков, доставались немецкие пули. Особенно тяжело воспринял тогда Иван рассказанную женой весть о гибели своего двоюродного брата, что жил с семьей по соседству. Его, отца девяти детей, матерый гитлеровец не пощадил и застрелил прямо на пороге собственного дома, сразив насмерть одним выстрелом. Жена его и старшие дети моментально сбились возле умирающего отца семейства, теряясь в произошедшем и, не в силах противостоять происходящему вокруг. На их глазах, тот самый гитлеровец, который только что сделал их сиротами, стал обходить крестьянское владение, наполняя сухарную сумку трофеями. Вслед за ним, почти не обращая внимания на плачущую вдову и детей, вошли во двор еще несколько солдат, принявшись тут же рыскать в доме и в подворье в поисках всевозможной добычи.

Огромное и невиданное горе пришло тогда на родную землю. И как не пыталась Александра Ильинична скрыть от мужа результат своей первой встречи с немецким солдатом, поведала об этом отцу их дочь Ольга, рассказав, как была избита ее мать, когда чужеземный сапог переступил порог их дома. Девочка плакала, вспоминая этот эпизод. Ведь прямо на ее глазах гитлеровец безжалостно колотил самого родного ей человека кулаками, а когда женщина упала на пол, то еще несколько раз ударил ее ногой, стараясь попадать в самые болезненные места на теле, а еще старательнее целил по голове. Рассказывая все это, Оля прижимала трясущиеся руки к груди, словно проматывала перед своими глазами ужасную киноленту. Всхлипывая и, в итоге уткнувшись лицом в грудь отца, она описала выражение глаз немецкого солдата, его страшное лицо, искаженные в злобной гримасе губы, суровость во взгляде. Он пришел убивать и грабить. Пришел унижать и уничтожать тех, кого его пропаганда призвала не считать людьми. И именно это прочитал ребенок во внешнем виде и действиях чужеземного солдата.

Еще накануне вторжения гитлеровцев в родную деревню, жена Ивана и его дети перебрались в подпол, чтобы спастись от беды и предусмотрительно не стать жертвами гремевших в окрестностях сражениях. Каким-то невероятным образом сельские постройки и жилые дома почти не получили повреждений. Редкий снаряд долетал и разрывался близ одного из огородов, а чаще где-нибудь поодаль, не причиняя вреда. И лишь оконные стекла в домах по окраинам были вынесены взрывной волной или случайным осколком.

Отступающие части Красной Армии то ли не успели занять оборону на данном участке, то ли сознательно поберегли мирных жителей, но гром сражений не коснулся сельских дворов. Наступающие гитлеровцы лишь мимоходом промчались по деревенским улицам, где, не встретив сопротивления, не стали делать остановки и принялись дальше преследовать красноармейцев, с боем отходивших вглубь территории страны. Но вслед за активными передовыми подразделениями, по сельским дорогам вошли в дома простых людей те, кто жаждал добычи, крови, насилия.

Сидя в подполе, Александра Ильинична с детьми отчетливо слышали скрип досок пола от хождения по ним кованных солдатских сапог. Они различали незнакомую речь, хорошо доносившуюся до них. А по грохоту от битья посуды им стало понятно истинное значение присутствия непрошенных и вооруженных гостей. Гитлеровцы увидели крышку погреба, открыли ее и вынудили женщину с детьми подняться наверх.

С чувством хозяина в русской деревне, немцы встали на постой, заняв несколько крестьянских изб, выгнав из них законных жителей. А размещенные по окраине селения постройки и дома были превращены в огневые точки, наблюдательные пункты и передовые посты. За несколько дней, силами остававшихся в деревне мальчиков-подростков, передовые укрепления опутали сетью траншей и линий связи, создав временный рубеж обороны.

Не стал исключением родной родительский дом Александры Ильиничны. Ее мать и самая младшая сестра, двадцатиоднолетняя красавица Евдокия, заблаговременно перебрались к старшей дочери. Под покровом темноты, еще до намечавшегося вселения немецких солдат, супруга Ивана помогла родственникам перенести кое-какое имущество и продукты питания. Она же нашла нужные слова для утешения матери, никак не собиравшейся покидать родные стены. Но с потерей дома пришлось все равно смириться, долго оплакивая все приложенные когда-то старания к созданию домашнего уюта, семейного очага, надворных построек и заботливо выполненных огородных посадок, что безжалостно разрушались и перекапывались для создания оборонительной линии.

Немало беспокойства, оставшимся без защиты женщинам, доставляло присутствие так и не выданной замуж до начала войны, красавицы Дуси, к которой когда-то сваталось немало завидных женихов из окрестных деревень и поселков. Приезжали как-то сваты даже из города. Но она, величаво и аккуратно, давала отворот абсолютно всем. Не принимала подарков и обещаний и берегла свое сердце лишь для одного видного парня из ближней деревни, к которому сама стеснялась подойти, чтобы признаться в симпатии к нему или как-то еще начать завязывать с ним отношения. Разразившаяся война вынудила ее избранника встать на защиту отечества. Он и два его брата ушли на фронт и, на момент прихода в родные места гитлеровцев, о них не было ничего известно. Не раз девушка наведывалась в дорогой ее сердцу дом родителей своего возлюбленного, который все же начал ухаживать за ней не некоторое до начала войны, но вестей от него так и не было.

С началом оккупации Александра Ильинична и ее мать постарались спрятать красавицу Дусю, но надежного укрытия для этого не нашли. Поэтому ей просто запретили выходить из дому, чтобы не попасться на глаза немецким солдатам или напомнить о своем существовании особо корыстным соседям, что могли ради самой малой выгоды погубить девушку, выдав ее местонахождение фашистам, особо ценившим женскую красоту.

Немало опасений приносил и тот факт, что супруг Александры Ильиничны был партийным и несколько лет возглавлял колхоз, носивший имя вождя революции. Завидовавшие успеху невероятно ответственного и трудолюбивого крестьянина односельчане могли сознательно или по неосторожности выдать его семью новой оккупационной власти, поставив под угрозу жизни, ставших беззащитными, членов семьи Ивана.

С приходом с деревню гитлеровцев жизнь селян невероятно изменилась. Постоянное чувство страха, опасение за детей и стариков, абсолютное непонятная и неясная перспектива ближайшего будущего, сжало людей, словно клещи. Они заперлись на засовы, чего никогда не делали и не думали делать, оставляя всегда свои дома открытыми, не опасаясь за пропажу имущества. Довоенный уклад жизни был разрушен. Мирный быт закончился. Больше не гуляли повсюду и без страха маленькие дети, бегая по деревенским улицам. Не приглядывали за ними старики и старухи, одновременно следя и за домашним хозяйством. Взрослые с восходом солнца не отправлялись в поля и на фермы. В деревне не стучали топоры, не шумела детвора, не бранились индюки и не кричали петухи. Не было обычной жизни среднерусской полосы.

По улицам почти никто не ходил. В случае какой-либо потребности хозяйки перемещались к соседкам через огороды, опасаясь попасться на глаза проезжавшим через деревню немецким мотоциклистам, водителям автомобилей или всадникам, что почти постоянно перемещались по сельским улицам, направляясь, как правило, в сторону отдалявшейся к Москве линии фронта.

Чтобы не разрушать основную дорогу, гусеничная техника, пользуясь ранними морозами досрочно сковавшими почву, двигалась в обход селения, оставляя после себя глубокую и широкую колею. Колесный транспорт, конные повозки и пешие пехотинцы перемещались напрямую, терроризируя своим появлением селян. Солдаты не стеснялись врываться в дома, обшаривать подворья, забирая что-нибудь из съестного. А впоследствии, не привыкшие к морозам европейские захватчики, принялись отбирать и теплые вещи, которых им явно не хватало, особенно в небывало холодный октябрь первого военного года. Попытки отпора мародерству жестоко карались, а потому никто больше не оказывал сопротивления, особенно после нескольких расстрелов местных жителей прямо возле их домов, что было очень показательно для остальных.

Живя в постоянном страхе, Александра Ильинична, а еще больше ее мать, проводили время возле окна, с дрожью в сердце оглядывая проходившую мимо их дома дорогу. То и дело к ним присоединяли Оля и восьмилетний Толик, что по малолетству своему начинали обрушивать на старших большое количество вопросов, которые порою ставили взрослых в тупик или заставляли еще больше погрузиться в свои страхи. А дети, как и прежде, одолевали их, спрашивая со слезами на глазах:

– Нас не убьют?

Или:

– А когда папа вернется?

Горевавшая еще и от отсутствия вестей от любимого Дуся, по наставлению старшей сестры и матери не подходила к окну и, как правило, сидела на скамеечке у печки, грустным взглядом ловя редкие изменения в пейзаже за окном, что теперь было на противоположной стене комнаты. Иногда она опускала глаза, погружаясь в очень недолгие, но приятные для нее воспоминания последних предвоенных месяцев, когда ее избранник, приходя вечерами к ее дому, приглашал ее на свидания, и они удалялись, как правило, в сторону протекавшей рядом реки, где гуляли, наслаждаясь обществом друг друга. Умный от природы, видный, неплохо образованный по деревенским меркам и, как говорили на селе, культурный парень, ее ровесник, красиво ухаживал, постоянно ловя на себе украдкой направленные Дусей взгляды. Она завидовала самой себе, боясь в душе потерять такого жениха, отпугнуть свою удачу и очень надеялась на продолжение их отношений. А за несколько дней до начала войны, он, наконец, произнес самые желанные для нее слова, заговорив о свадьбе, что понесло красавицу Дусю над землей, с головой погружая ее в стремительную лавину счастья. А вернувшись домой, она так и не смогла заснуть до самого утра, то тихо плача от счастья, то мечтая о предстоящей свадьбе.

Единственное, о чем она очень беспокоилась в те дни и, что не давало ей покоя, это заметная разница в социальном статусе ее родных и семьи ее возлюбленного. Те, хоть и были когда-то простыми крестьянами, но смогли выбиться, как говорится, в люди, заняв руководящие посты в сельских советах и партийных органах. А то единственное, что хоть как-то могло равнять Дусю и ее жениха, было ее родство с семьей председателя колхоза Ивана Шукалова.

Начавшая война разрушила все планы девушки и ее избранника. С каждым днем становилось все тревожнее. Страна постепенно вставала на военные рельсы. Уходили на фронт деревенские мужчины. На селе оставались только те, кто еще был привязан к сельскому труду и нес ответственность за сбор и сдачу государству урожая. Среди таковых был и сам Иван, и члены семьи возлюбленного Дуси. В итоге, так и не суждено кроткой и скромной, трудолюбивой и хозяйственной красавице выйти в тот год замуж, оставив ей горькую печаль на душе и тягостные мысли о судьбе своего возлюбленного.

Рассказывая все это мужу, Александра Ильинична, словно почувствовав облегчение от прибытия супруга, от потока накопившихся слов и эмоций, которые некому было выместить, некому было облегчить давившие в груди переживания, обернулась в сторону Ивана Федосеевича и, впервые с момента его возвращения, внимательно посмотрела на него. Взглядом, которым может посмотреть только горячо любящая женщина, она заскользила по его лицу. Его глаза обводили каждую точку, цепляясь за все видимые изменения. Брови ее слегка приподнимались, веки подрагивали, немного начали трястись губы. При ярком дневном свете мартовского солнца, отражавшемся в свежевыпавшем накануне снегу, она, наконец, смогла разглядеть его лицо. Ослабшими от постоянного недоедания и переживаний руками она невольно дотронулась до воротника его солдатской шинели, потом коснулась небритых щек, провела пальцами по обнаженным и обветренным скулам.

– Господи! Вань, как же ты исхудал! Одни морщины! – Произнесла она и опять, не в силах сдержать все еще не до конца выплеснутые эмоции, начала тихо плакать.

Она прижалась к его груди, словно ища защиты у сильного телом и характером мужчины, который, едва появившись на пороге временно пристанища своих близких, тут же начал дарить им маленький праздник. Он вывалил из вещмешка на стол припасенные продукты, часть из которых ему выдали специально в части, где знали наперед, что солдату предстоит навестить свою, перенесшую немало горя семью. Сослуживцы и непосредственный командир отдали ему маленький кулек с кусочками сахара и большой газетный сверток с махоркой. Старшина поделился мукой и тоже дал сахару, а потом, словно из-под полы, сунул в карман шинели Ивана бутылку спирта, добавив на словах:

– Ты все бери. Что сменяешь на продукты, что продашь.

Уже перед самым отъездом, получая в штабе отпускные документы, Шукалов нос к носу столкнулся с командиром своей части, который, узнав солдата, протянул ему на прощание руку, желая, по традиции, доброго пути. Строгий и, даже cуровый воинский начальник весьма благосклонно относился к старательному, ответственному и исполнительному солдату, не раз отмечая для себя его природный ум, находчивость и умение быстро решать поставленные задачи. Не единожды видя его на партийных собраниях, где порою даже приходилось слышать короткие, но емкие выступления бывшего председателя колхоза, он проникся к нему тем особенным чувством, что поселяется в каждом руководителе, когда он становится спокойным за ведомое дело на том месте, где есть такие, как Иван люди.

Посмотрев на солдата и, сделав набольшую паузу, словно обдумывая происходящее, командир тихо сказал ему:

– Отойдем.

Иван от неожиданного поведения старшего по званию немного напрягся. Он решил, что сейчас вполне может получить взыскание от того, что не успел поприветствовать, согласно воинского устава, своего начальника. Но чутье его подсказывало обратное.

– Возьми, – произнес командир, начав ворошить рукой во внутреннем кармане полушубка, после чего извлек оттуда сильно потертый кожаный бумажник, из которого рывком достал довольно толстую пачку купюр, сложенных вдвое.

Иван поднял на него изумленный глаза.

– Тебе, солдат, нужнее. К детям едешь, – командир посмотрел в лицо бойца, таким взглядом, словно видел перед собой не подчиненного, а его голодных и измученных войной родных.

Застыв в замешательстве с деньгами в руках, глядя на них изумленными глазами, Шукалов не сразу пришел в себя. Лишь спустя секунды он обернулся вслед удаляющемуся по коридору штаба командиру и негромко сказал, срывающимся от волнения голосом:

– Я отдам!

Стоя перед супругой, он будто вспомнил о лежащих в кармане гимнастерки банкнотах. Глаза его немного сузились. В голове начале вертеться мысли о покупке, на имеющуюся сумму, каких либо продуктов на первое время на местном рынке.

– Ты чего, Вань? – спросила его Александра Ильинична, заметив на лице мужа тот самый взгляд, что говорил ей о том, что тот начинает думать о чем-то важном.

С таким выражением лица ее супруг обычно размышлял о предстоящих делах, планировал работу колхозников, готовился к выступлениям перед ними, к партийным собраниям, к поездке на доклад к руководству района. Она знала этот взгляд, знала его целеустремленный и решительный характер.

– Что ты еще задумал? – тихо сказала она Ивану, продолжая нежно смотреть на него. – На тебе лица нет. Вон, бледный какой. Отдохнул бы с дороги, поспал.

После состоявшегося похода к местным властям, где ее муж смог решить жилищные проблемы своей семьи и трудоустройства ее работоспособных членов, она начала подозревать обдумывание им очередного дела, так же нацеленного на улучшение благосостояния обездоленных и настрадавшихся жены и детей.

– Потом, все потом, – спокойным голосом ответил Иван, – сейчас надо вещи перенести, самим переселиться, с хозяевами познакомиться.

– Да какие там вещи, Вань! – впервые, с момента возвращения Шукалова, она засмеялась, расплываясь в улыбке на опухшем от слез лице. – Два кулька тряпок вперемешку со вшами, да ворох одеял, бичевой обвязанных. Живем как в хлеву. Ты же сам все видел. Ни каких условий. Не помыться, не постираться.

– Теперь и мыться и стираться в тепле будете, – тихим, но твердым басом ответил он ей и зашагал, поправив на плече винтовку, в сторону крыльца.

Уже через час суетилась возле печи хозяйка дома, обеспокоенная тем, что ее новые жильцы прибыли из очень неблагополучных и почти антисанитарных условий пребывания, чем, соответственно, могут навредить ее домочадцам, принеся с собой какую-либо заразу.

– Это сразу выкидывайте или, давайте я в печи сожгу, – затрепетала она, увидев тот небольшой скарб, что принесли с собой ее новые постояльцы, – лучше я вам новое все дам, у меня есть.

Сидя на лавочке возле водной двери Иван молча наблюдал за суетливой, аккуратной и очень чистоплотной хозяйкой дома. Об этом говорило все состояние ее, буквально до блеска, ухоженной избы. Повсюду лежали цветные половицы, на окнах были расшитые занавески, на спальных местах ажурные кружевные наволочки на стоящих от крахмала подушках. На столах были чистые скатерти с бахромой по краям, а проемы в маленькие комнатки, что выходили из горницы, занавешивались красивыми шторами, подвязанными на уровне пояса золотистыми поясками.

Когда-то давно, еще ребенком, Ивану довелось побывать в домах с подобным убранством в ближайшем уездном городе, куда он с дедом возил на телеге продавать на местном рынке излишки своего крестьянского труда. Видя добротно выращенные крупные плоды свеклы, капусты, сочных яблок, репы, лука, горничные и кухонные работницы состоятельных хозяев забирали иногда весь товар, щедро расплачиваясь, даже после небольшого торга, и просили довезти только что приобретенное прямо к дому. Десятилетним мальчиком Иван управлял лошадью, запряженной в повозку, и вел ее до нужного строения, а потом сам заносил корзины и мешки с продуктами. Пользуясь моментами, когда он оставался один, а принимавшая товар хозяйка отлучалась, он украдкой смотрел сквозь дверные проемы, что вели из, как правило, закопченной кухни в светлые помещения столовой и гостиной, где повсюду была видна резная мебель из темных пород дерева, расшитые скатерти, половики и ковры, шторы с бахромой на окнах. Из таких помещений тянуло каким-то необычным для простого крестьянского паренька запахом. Пахло кожаной мебелью, чистотой, иногда духами или сладким табаком. Наслаждаясь и удивляясь увиденному в доме состоятельных хозяев, он с трудом возвращался в кухню, едва услышав за спиной шаги домработницы.

Едва оказавшись в новом для себя месте, он отметил много сходства в убранстве избы, где предстояло жить его семье, но подчеркнул ту разницу, что существенно отличала богатое дореволюционное домовладение с отдельной кухней и множеством комнат и, хоть и не маленькое, но все же жилище простых людей.

Он вспомнил свой родной дом, в котором вырос и прожил всю свою жизнь, вплоть до ухода на фронт в августе прошлого года. Этот дом построил для своей семьи, будучи совсем молодым человеком, его дед, тоже Иван. Он родился за несколько лет до отмены в Российской Империи крепостного права. Рос смышленым, трудолюбивым и чрезвычайно любопытным мальчиком, от чего его отец приложил немало усилий, чтобы дать сыну хотя бы самое минимальное образование, какое было возможно для простого крестьянина. Старшему Ивану довелось окончить церковно-приходскую школу в большом селе, что находилось на некотором удалении, которое не позволяло ребенку просто ходить на учебу каждые день. Пришлось искать возможность поселить его к дальним родственникам, договариваясь с ними о его проживании, подносить им подарки и оплачивать постой сына. Вложенное потом сполна отразилось на подросшем мальчике, ставшим едва ли не единственным в своей и окрестных деревнях человеком, умевшим не только читать и грамотно писать, но еще и постоянно занимавшимся своим самообразованием. Он осваивал художественную литературу, книги по сельскому хозяйству и, даже по магии, чего в круге не делал вообще никто, даже из помещиков.

Соседи, жители других деревень, порою довольно отдаленных, приходили к нему за советами, даже в таких вопросах и житейских ситуациях, что старшему Ивану приходилось потратить немало времени, энергии и внимания к страждущим. Видя в его избе на полках много книг, но, не умея самим читать и, не вдаваясь к содержанию томов, люди, по необразованности своей и недальновидности, просто указывали пальцами в их сторону, говоря при этом, чтобы он просто поискал ответа на страницах. Вероятно пологая, что именно оттуда простой крестьянин берет немалую, по деревенским меркам, мудрость и образованность. Ивана это иногда смешило, но чтобы оставаться авторитетным для людей человеком, сохранить уважение к себе, да и просто не быть безучастным, он шел в помощи до конца, находя для просителей ответы и помощь.

Разморенный в жарко натопленной избе, сидя на низенькой, приставленной к бревенчатой стене лавочке, Шукалов задремал. Уже смыкавшимися от усталости и напряжения глазами он по-хозяйски бросил взгляд на начищенные до сияющей желтизны деревянные полы, что не часто можно было встретить не то, что в деревенских хатах, но и в городских домах. Уголки его губ чуть приподнялись в удовольствии от увиденного, еще раз оценив добротность дома, в котором предстояло жить его не маленькому семейству. А сам он, погружаясь в глубокий сон, как хороший и домовитый хозяин, вспомнил добротные деревянные полы своей избы, той самой, что унаследовал у отца и у деда. Его дом считался в сельской местности зажиточным, потому как большая часть жилых строений имела только утрамбованные с годами земляные полы.

– Иван, – обратилась к нему хозяйка, слегка потеребив рукав шинели только что уснувшего человека.

Она немного замялась в растерянности от того, что забыла отчество Шукалова. Лоб ее наморщился, она опустила вниз напряженный взгляд и лишь боковым зрением увидев жену своего гостя, произнесла наконец, вспомнив, еще раз потрогав того за плечо:

– Иван Федосеевич!

Он не реагировал, провалившись в крепкий сон, удовлетворенный тем, что всего за один день, едва появившись на пороге промерзшей халупы, где беженцами жили его близкие, смог решить многие вопросы. Он переселил свою семью, нашел работу для супруги и ее сестры, выбил помощь, продуктовые карточки.

Иван проснулся от непривычного для него в те месяцы тепла. Домашнего тепла, которое он успел уже позабыть и отвыкнуть от него за полгода, проведенные в полевых условиях фронта, где редкая ночь была проведена под хоть какой-нибудь крышей. Он почувствовал, что лежит чем-то укрытый, ощущая невероятный комфорт в теле. В ноздри проникал, почти нервируя рецепторы, запах варящейся в котле в печи похлебки. А откуда-то с другой стороны тянуло свежим тестом, напомнившим ему далекое детство, когда мать пекла утром хлеб, аромат которого заставлял самых маленьких детей, что еще не вставали для работы на скотном дворе, подниматься и умываться, чтобы получить за столом свой заветный кусочек еще теплой выпечки.

Иван открыл глаза и, понимая, что находится не дома, моментально сел на лавке, служившей ему этой ночью постелью. Он увидел стоящую боком к нему хозяйку дома, работавшую руками на столе, облаченную в кухонный передник, но уже явно заблаговременно прихорошившуюся перед пробуждением в ее доме нового мужчины.

– Доброе утро, Иван Федосеевич! – тихо, чтобы никого не будить, сказала она, почти что кокетливо сверкнув глазами. – Я уже и сама хотела вас разбудить. Водичку для вас в печи грею, чтобы умыться смогли, да побриться.

Немного смутившись от потери на фронте многих домашних привычек, Шукалов провел тыльной стороной ладони по щекам и подбородку, недовольно поморщившись от запущенности своей внешности.

Хозяйка улыбнулась ему и, уже хотела что-то еще сказать, как позади, за занавеской, из одной из комнатушек, послышалась возня. Встрепенувшись, женщина сделала строгое лицо и, пока Иван не поднялся со своего места, начала причитать, но уже без прежней интонации в голосе:

– Мне уже в последний момент сообщили, что заселят людей почтительных, семью председателя колхоза. Я уже поджидала вас. А то не повезло с предыдущими жильцами, – она повернулась к печи и, достав оттуда глубокую миску с горячей водой, от которой уже шел пар, протянула ее Ивану, следом подав ему чистое вышитое полотенце.

Тот принял поданное и стал поспешно снимать с себя шинель, стараясь сделать это так, чтобы вечные фронтовые спутники солдат – вши, не испугали хозяйку дома.

– Да вы не стесняйтесь, Иван Федосеевич, – успокоила она его, с некоторой усмешкой на лице повернувшись к гостю, – я же все понимаю. Ваши, тоже много на себе принесли. Сколько в печи вчера сожгла, сколько вымела, сколько вытрясла на морозе. Что вещи получше были, то мы с Александрой Ильиничной с золой постирали. Кое-что я им своего отдала. А так-то у них мало всего, а носить что-то надо.

Иван поморщился от этих слов, понимая намек хозяйки дома, не смотря ни на что, добром и с сочувствием встретившей его семью. Он продолжил намыливать для бритья лицо, строя в голове план на ближайший день, прикидывая остатки вещей в своем вещмешке и количество командирских денег в кармане гимнастерки.

Скользя опасной бритвой по щеке, он слушал не умолкавшую женщину, продолжавшую причитать о нелегкой жизни ее с началом прибытия к ним в поселок беженцев:

– Ой, сколько людей обездоленных понаехало. Во все дворы стучаться, да проситься стали. Все с детьми. И жалко их, а пуще детей их жалко, – она вытерла рукавом лоб, словно смахивая с лица навалившиеся на нее воспоминания о том времени, – кого накормишь, кого переночевать впустишь.

Иван брился, слушая ее, а сам начинал коситься на только что отправившуюся в печь заготовку из теста для будущего каравая. Он старался поскорее закончить свою возню и уйти, чтобы не смущать лишним ртом за столом хозяйку дома, а сам в это время уже давно чувствовал урчание в собственном пустом желудке. Но чувство голода прекращало давать о себе знать, как только в голове начинали царить только мысли о насущных проблемах своей семьи.

– А потом и к нам поселили людей, – продолжала свой рассказ женщина. – Казались порядочными такими, подружились с нами. Перед их появлением ко мне сюда человек от властей приходил, условия смотрел, спрашивал про то, сколько нас живет. А потом их арестовали.

Она прекратила работу на столе и с легкой ухмылкой на лице посмотрела на Ивана, с интонацией растерянности в голосе произнеся:

– Сказали, что они шпионы какие-то! Представляете!

Шукалов кивнул ей в знак согласия, но больше из вежливости, чтобы сохранить благосклонность хозяйки к себе, а сам уже стирал полотенцем остатки мыла с лица. Потом спешно оделся и, выскользнул за дверь, на ходу накидывая за спину вещмешок и винтовку на плечо.

Он держал путь на местный рынок, решив поскорее реализовать имевшиеся у него деньги, чтобы, хоть и по спекулятивным ценам, купить кое-какие продукты для изголодавшейся за зиму семьи. Уже войдя в пределы торговых рядов он услышал привычное для себя, но уже подзабытое:

– Купи, солдатик.

– Не дорого возьму.

Одни подзывали к себе, другие заманивали добрыми словами, третьи предлагали обмен вещей на продукты и, наоборот. Выделялись те, кто увидев человека в военной форме и с оружием, не старался продать ему свой товар, а сделав серьезное выражение лица, спрашивал уже с другой интонацией в голосе:

– Давно с фронта? Ну, что там? Дальше немца не пустим?

Иван больше отмахивался, но все равно отвечал. При этом он почти не смотрел людям в глаза, от того что знал, как нелегко сейчас там, откуда он прибыл:

– Тяжело. Держимся. Не пустим.

Но, словно поняв свою ошибку в общении с торговцами и посетителями рынка, он постарался моментально исправиться, натянув на лицо искусственную улыбку, и на очередной вопрос дал ответ, глядя в глаза собеседнику с высоты своего роста:

– Бьем вражину! Скоро совсем погоним прочь!

– Ну, слава Богу! – услышал он в ответ и увидел одобрительное выражение лиц, давно отвыкших от добрых вестей в тяжелое время.

Его кто-то легонько толкнул в спину. Обернувшись, Иван увидел низенькую, закутанную в шерстяной платок женщину, стоявшую возле наполненного наполовину мешка с картошкой.

– Солдатик, может ты сыночков моих встречал где на фронте? – спросила она его, насквозь пробивая его своим взглядом проплаканных глаз.

Шукалов опешил и замер перед ней словно вкопанный, слушая ее описание, ушедших когда-то на фронт сыновей. Он смотрел на нее, понимая, что ничего, кроме общих фраз поддержки сказать ей ничего не сможет. Что таких сыновей, как у нее, сейчас тысячи воюет на передовой, лечится от ран в госпиталях или спит в сырой земле на просторах Родины, у которой даже не всегда есть возможность по-человечески похоронить своих защитников.

Женщина, еще довольно молодая, скорее всего не на много старше самого Ивана, выглядела так, как будто уже встретила свою старость. Облик ее сильно меняло выражение лица со множеством морщин. Глаза были словно водянистыми, как у старух, но на самом деле она их выплакала от безысходности и переживания за своих сыновей, которых у нее было трое и все они давно уже не писали ей писем, от чего она горевала и лила горькие слезы. Разговаривая с Иваном, женщина снова и снова смахивала грязной шерстяной рукавицей слезы с лица и, продолжала изливать ему свои чувства, добрым словом отзываясь об ушедших на фронт родных людях.

Слушая, он периодически подбадривал ее, успокаивая тем, что в условиях ведения боевых действий далеко не всегда есть возможность просто написать письмо. Не всегда найдешь бумагу, нет под рукой карандаша, нет условий, потому что находишься в окопе или на марше. А почтальона днем с огнем не встретишь, да и мысли в голове такие, что не сосредоточишься. А вспомнить о родных можно лишь в какие-то мгновения, когда получается хоть немного отвлечься. Да и мысли эти больше похожи на переживания, чем на добрые чувства. И вспоминая близких, солдату больше выть хочется от собственного бессилия, чем радоваться от теплых чувств к ним.

Он знал это не понаслышке, но решился умолчать об этом в разговоре, просто дав собеседнице излить ему душу и выговориться. А потом, поймав ее на полуслове, перевел разговор на лежащий в ее ногах небольшой мешок с картошкой, спросив про цену. Женщина посмотрела на него, словно забыла, зачем пришла на рынок. А потом, бегло осмотревшись по сторонам, как бы опасаясь кого, она полушепотом произнесла, вытянув лицо к Ивану:

– Тебе за полцены отдам. А то сейчас берут, как обдирают.

Она наклонилась к мешку, развернула его и перебрала несколько клубней, не то убеждаясь, что они не испорчены морозом, не то демонстрируя Ивану товар. Сделав короткую паузу, она снова подняла на него глаза, внимательно посмотрела в лицо своим водянистым взглядом и сказала так, словно простонала, вновь окунаясь в свои мысли о родных ей людях:

– Бери так, солдатик. Я проживу как-нибудь, я одна осталась, мне много не надо.

– Да ты что мать, – опешил Шукалов от такой неслыханной щедрости в самое тяжелое и голодное время.

Но, понимая, что судьба посылает ему немного удачи, он быстро скользнул рукой под шинель, к нагрудному карману гимнастерки и, извлек оттуда несколько купюр, на глаз оценив, что дает не более четверти рыночной стоимости своей покупки. Сунув деньги в руки женщине, он рывком поднял с земли мешок и, уже было направился к дому, как обернулся и поймал взгляд своей собеседнице, что смотрела ему вслед, словно провожала не постороннего солдата, а одного из собственных сыновей. Сложив руки на груди она смотрела на него не моргая, стоя неподвижно, и словно всем своим видом говорила ему:

– Иди, с Богом.

А сама, медленно водя сложенными пальцами правой руки, крестила его вслед, как обычно это делают матери, когда провожают детей в дальний путь.

Иван закинул мешок за спину и, уходя с рынка, где каждый шаг пугал его услышанными от торговцев ценами на продукты, все равно задержался, тратя оставшиеся командирские деньки на покупку муки и сала. А уже перед выходом с торговой территории он выменял лежавший в вещмешке большой бумажный кулек махорки на свеклу и капусту, чтобы жена смогла сварить детям борщ, по которому они давно соскучились, как соскучились по любой другой добротной пище, по сытой жизни и беззаботному детству, что отняла у них война.

Под стук колес поезда Иван и старшина, держа шершавыми пальцами свои самокрутки, продолжали смотреть в пустое окно вагона-теплушки, разглядывая меняющийся по ходу движения поезда пейзаж, как правило, состоявший из некошеных, заросших бурьяном полей, памятником стоявших печных труб и петляющих траншей, созданных когда-то не то немцами, не то бойцами Красной Армии. Периодически вдоль железной дороги начинались редкие леса, с часто видневшимися в них промежутками из выжженных войной участков. Попадались, но реже поля со следами недавней уборки урожая. Встречались, не то свежие, не то восстановленные постройки. Но почти не было видно людей, скопления которых появлялись только возле станций и в населенных пунктах, где царила хоть какая-то жизнь.

– Представляешь, Иван Федосеевич, – обратился к солдату старшина по имени и отчеству, подчеркивая разницу в возрасте и статус бывшего до войны председателя колхоза, – сколько всего восстанавливать придется.

Шукалов ничего не ответил, хотя отлично слышал вопрос. Его собеседник прекрасно понял причину и не стал настаивать, уловив лишь взглядом суровое и, одновременно тоскливое лицо солдата, иногда от досады качавшего головой, продолжая смотреть на унылые пейзажи разрухи, принесенной гитлеровской военной машиной.

– Куда это мы приближаемся, не знаешь? – старшина вновь обратился к Ивану, пытаясь увести его подальше от печальных мыслей и отвлечь разговором.

Тот повертел головой, оценивая изменения за окном и сказал, наконец, сверкнув глазами:

– Орел! Видно долго стоять будем. Станция крупная, город большой.

– Так, значит, тебе отсюда совсем недалеко ехать осталось? – заулыбался старшина и, начал перемещаться к двери, собираясь выйти из вагона во время намечавшейся остановки.

– Да! Километров сто осталось. Даже чуть меньше, – также с улыбкой на лице ответил ему Шукалов, – сегодня уже дома буду, своих увижу.

– Завидую тебе, Иван Федосеевич! – старшина все еще продолжал делать попытки подбодрить солдата, ставшему его другом за время, проведенное в пути. – А мне еще пилить и пилить до дома.

– За то дом у тебя есть! – парировал ему тот. – Немец до твоих мест так и не добрался. Выдохся!

– Да! Тут мне повезло, – старшина не стал смотреть в сторону товарища, начиная понимать, что чем ближе к своей станции приближается Шукалов, тем больше мысленно погружается в предстоящие труды и заботы, что ждут его с возвращением домой.

– О! Да ты посмотри! – Иван кивнул в сторону появившейся из-за одной из построек разношерстной колонны пленных гитлеровцев, строем ведомой парой конвойных на работы.

– Так им и надо, воякам! – старшина первым из пассажиров вагона спрыгнул на землю и стал смотреть на идущих немцев. – Пускай сначала все восстановят, что порушили, да сожгли, а уже потом домой их отпустим.

Шукалов хотел что-то добавить для поддержания темы беседы, но их отвлек офицер – начальник эшелона, почти бегом мчавшийся вдоль поезда и на ходу бросивший в адрес старшины фразу:

– От вагонов не отлучаться! Сколько стоять будем – не знаю.

Все, кто к моменту появления офицера успели покинуть вагон, едва смогли поприветствовать его согласно устава, хотя в данный момент от них это особо и не требовалось, в виду близкой демобилизации. Солдаты дружно начали покидать теплушки, разминаться после ночного сна, приходить в себя после мерной и шумной раскачки движущегося поезда и поправлять на себе гимнастерки, застегиваясь на все пуговицы и поправляя ремни. Посыпались обычные разговоры, полились шутки над оставшимися в вагоне или не расторопными товарищами, зачиркали спички, потянулся махорочный дым. Шум от только что покинувших свои места и вышедших на улицу людей почти моментально стих, как только все увидели растянувшуюся вдоль эшелона колонну пленных гитлеровцев, торопливо шагавшим за конвойным.

Солдаты молча сопровождали взглядами своих бывших врагов, хмурясь, кусая губы и сужая веки под сходящимися к переносицам бровями.

– Мне бы мой пулемет сейчас, – тихо процедил один из них, когда вереница пленников начинала скрываться между полуразрушенными зданиями недалеко от перрона.

– Остынь, Васька! – почти также тихо осек его старший по возрасту и званию солдат. – Навоевались уже. Хватит! Домой едем.

Шедшие на расстоянии нескольких железнодорожных путей от стоящего эшелона гитлеровцы, заметили на себе пристальные взгляды выпрыгивающих из теплушек солдат. Многие из пленников, едва увидев лица бойцов Красной Армии, сразу же отворачивались или просто начинали смотреть себе под ноги, приобретая испуганный вид. Некоторые из них, не то и в самом деле, не то, став такими за время пребывания в плену, выглядели отрешенными и равнодушными к происходящему вокруг. Но были и такие, кто не смотря ни на что, гордо вышагивал, расправив грудь и плечи, словно не был повержен и пленен. Но даже они сторонились злобных взглядов со стороны победителей, проделавших длинный путь из окрестностей Берлина до самого Орла, на протяжении которого они могли лицезреть только пепелища и руины на всей территории своей Родины.

Разгоряченный увиденной картиной шествия немцев и раздосадованный от отсутствия в руках оружия молодой воин хмуро посмотрел на осадившего его и, громко сплюнув на землю, отвернулся, наклонившись и уставившись себе под ноги. Скулы его заходили от волнения, зубы заскользили по губам, покусывая их. Чтобы хоть как-то успокоить себя, солдат положил руки в карманы галифе, а потом, немного постояв, быстро запрыгнул обратно в вагон, спрятавшись от товарищей и увиденного.

– Не он один такой, – почти шепотом сказал Иван старшине. – Сейчас у многих нервишки шалили.

– Да я бы и сам их голыми руками, – процедил в ответ собеседник. – Такого за четыре года повидал, а натерпелся сколько. Да не мне тебе говорить.

Он посмотрел на Шукалова и чтобы переключиться на другую тему предложил ему:

– Давай лучше, Федосеевич, мы с тобой за кипяточком сходим, пока начальник эшелона отсутствует.

Пропустив прогрохотавший мимо них товарный поезд, окончательно скрывший от солдат колонну гитлеровцев, они спешно перемахнули через пути и, старательно оглядываясь по сторонам для избежания встреч с армейским патрулем, направились в сторону одного из строений, по виду напоминавшего контору путевых рабочих.

Возвращаясь назад уже с набранным в котелки и чайник кипятком, старшина снова завел разговор на только что обнажившуюся тему, возникшую по причине появления в поле зрения солдат вереницы немецких военнопленных:

– Я тебе так скажу, Иван Федосеевич, мы их еще долго ненавидеть будем. Мы с тобой, думаю, до конца своих жизней. А вот последующие поколения – они на них смотреть будут так, как мы им передадим то, что сами видели и чувствовали.

Они остановились возле своего вагона, где, под одобрительные возгласы, передали товарищам принесенную воду. Шукалов посмотрел на старшину, взглядом показав, что полностью согласен с его словами. Тот достал из кармана кисет, собираясь закурить и, продолжил излагать наболевшее, вспоминая что-то из своего недавнего военного прошлого.

– Мы когда на территорию Германии вошли, ты бы видел, что тогда наши танкисты вытворяли. – Тихо проговорил старшина, уже когда-то поведавший Ивану про то, что в конце войны служил в мотострелковом батальоне танковой бригады. – Они же мстили! Танками дома немцев сносили. Ничего не щадили. Только рушили все вокруг и наслаждались этим.

Он трясущимися от волнительных воспоминаний руками стал сворачивать самокрутку, торопливо и небрежно насыпая махорку в бумагу.

– Ребята дошли до ненавистной им земли. Через смерть дошли, через огонь, через пекло. Некоторые по несколько раз раненые были. Из госпиталей бежали, только бы поскорее на фронт вернуться, – говорил старшина, глядя в одну точку и продолжая теребить пальцами готовую самокрутку, которую вот-вот хотел раскурить.

Видя волнения товарища и, чтобы не перебивать его и дать высказаться, Иван сам зажег спичку и подал ее.

– Камня на камне не оставляли. Все рушили, – продолжал старшина. – Одного мехвода из танка выволокли, а у него глаза, словно стеклянные. Плачет и причитает, что, наконец, по-настоящему мстить начал за родных, карателями в собственном доме сожженных. Ничего нашим солдатам тогда не надо было, никаких трофеев не нужно. Все подчистую уничтожали. Со слезами разрушали и сжигали. До того ненавидели все, что с немцами связано.

Он, наконец, поднял глаза на Шукалова.

– Люди пьяны были от мести, наслаждались этим! – старшина глубоко затянулся, стараясь самому сейчас не поддаться чувствам. – А мы только вот с тобой видели, как парень молодой жалеет, что в руках у него пулемета нет. Да он бы их и так сейчас, лишь бы кто разрешил.

Иван положил руку на плечо старшине, подчеркивая свое согласие с его словами.

– У многих из тех танкистов, что в моей бригаде воевали, как и у тебя дома сожжены. – Продолжил тот. – У кого хоть родные живы, а у кого их вообще не осталось, всех немец погубил!

После этих слов Шукалов опустил голову, вспоминая рассказ жены, услышанный им во время своего первого и последнего за всю войну приезда к семье. Тогда, уже на второй день после его пребывания, Александра Ильинична, сидя за столом, тихим голосом, иногда останавливаясь, чтобы успокоиться и смахнуть с лица слезы, рассказывала мужу о пережитом, рисуя перед ним жестокие картины уничтожения родной деревни, родного дома, родной улицы.

Тогда их предупредил староста, пройдя по домам, что немецкое командование просит жителей скорее покинуть свои жилища, освободив деревню для организации на этих местах новых оборонительных линий. И были его слова тогда не похожи на чью-то просьбу, они скорее напоминали приказ, переданный людям в завуалированной форме, изображавшей лишь подобие заботы о порабощенном народе.

В сельских избах, под плач и проклятия в адрес гитлеровцев, были начаты сборы необходимых вещей. По ночам многие жители закапывали что-нибудь из ценного в мерзлой земле своих огородов, прятали завернутые в тряпицы иконы и посуду, зарывая их где-нибудь под стенкой хлева, сарая или амбара, а то и просто в погребе. Хозяйки перебегали от дома к дому, чтобы уточнить слова старосты, совместно поругать новые власти, что обрекали их с детьми на гонения, поплакаться друг другу на судьбу. В каждом сказанном слове проскакивала надежда на то, что все изменится, что передумают те, кто собирается выгнать на мороз беззащитных женщин, стариков и младенцев.

И еще совсем наивно, по-детски, четырнадцатилетняя дочь Ивана Ольга рассказывала отцу, как, не понимая и не осознавая всей тяжести происходящего вокруг, не видя, по малолетству, нависшей над ними беды, она радовалась маленьким коротким событиям, что неожиданно происходили у них в доме. Уже сидя перед собранными узлами с вещами, мать и бабушка принесли для нее, и для младшего брата целую корзину последних куриных яиц, что были непременно сварены и поставлены на стол перед детьми для употребления в пищу. Для совсем не избалованных деревенских ребят это было сродни торжеству, так как до этого момента яйца на сельском столе могли появляться только по праздникам, да и то, только по одному на руки. К моменту прибытия отца, измученная постоянным голодом Ольга, а потому державшая в своей голове только мысли о еде, с упоением рассказывала Ивану, каким для нее было наслаждением тогда скушать столько вареных домашних куриных яиц. Она рассказывала об этом так, что слушавшему ее родителю могло показаться, будто речь идет вовсе не о том, а о сладких пирогах, конфетах или варенье, о существовании которых дети к тому времени и вовсе забыли, как и забыли сами названия этих продуктов.

А уже на следующий день, когда едва рассвело и, полумрак в окнах крестьянских домов сменился на скупой свет холодного декабрьского солнца, что пряталось за плотной завесой облаков, только что пробудившиеся от зимней темени люди были взбудоражены почти суматошным движением на улицах их деревни. Прильнув к подмороженным окнам, они увидели немецких солдат, что бегло покидали кузова рычащих автомобилей, вставали оцеплением вдоль домов и брали под свой контроль все происходящее вокруг. Крестясь и причитая, женщины и старики беспомощно наблюдали как к их хозяйственным постройкам, избам и амбарам поочередно подбегали по несколько гитлеровцев и, манипулируя каким-то оружием, выпускали в сторону деревянных строений длинные струи раскаленного пламени, что моментально накрывали соломенные крыши. Один за другим вспыхивали по древне дома, заставляя их несчастных обитателей спешно выбираться на мороз, едва успевая прихватить с собой что-нибудь из теплой одежды, собранные накануне тюки, маленьких детей и немощных стариков.

Вой сотен женских и детских голосов перекрывал собой треск от горящих бревен в стенах и сухой соломы на крышах построек. Черные столбы дыма, смешанные с тысячами искр, поднимались высоко в небо, образуя сплошную пелену завесы, которая охватила половину пространства в стороне от деревни, словно поток душ живших здесь когда-то людей стремительно поднимался и уносился в небеса, предварительно зависнув над ближним лесом. Жар от пожарищ в считанные минуты растапливал снег и лед по всей деревне, местами образовывая огромные лужи и ручейки, что, унося горячую воду, почти моментально замерзали на трескучем морозе в нескольких десятках метров от очагов горения.

Люди метались между объятыми пламенем постройками, стараясь поскорее покинуть смертельно опасное место гибели своей родной деревни. Некоторые замирали от ужаса и нерешительности, теряясь в происходящем и не веря своим глазам. Они стояли на одном месте, широко открытыми глазами наблюдая огненную агонию своей малой родины. Обезумевших людей выводили другие, хватая тех под руки и, силой выволакивая в безопасные от пожара места, где уже находилось множество селян, утопавших по колено в жидкой смеси растопленного снега и горячей воды. Промокшие и набухшие валенки на ногах начинали сковываться на лютом холоде, образуя ледяные кочерыжки, что не замечались никем, потому как было не до этого. И старые, и молодые, и совсем юные, словно хором, издавали жуткий вой погибающих в бессилии людей, стоявших перед жутким выбором смерти либо в огне, либо в холоде.

Матери прижимали к себе своих плачущих детей и глазами полными слез искали хоть какое-нибудь убежище для них, все больше и больше осознавая, что стоят сейчас на пороге собственной гибели в творящемся вокруг рукотворном аду. И лишь с отступлением пламени от крайних построек, люди ринулись к ним, неся на руках маленьких детишек, утопая в жидком снегу, уже начинавшем покрываться тонкой ледяной коркой. Они становились как можно ближе к массивным головешкам из обугленных бревен, стараясь уловить хоть немного уходящего тепла. Потом, по мере быстрого остывания пепелищ, перемещались ближе к закопченным остовам кирпичных печей, стараясь чуть отогреться.

Те, кто успевал уловить взглядом то, что когда-то было их домом, уходили ближе к нему, начиная ковыряться в дыму и копоти, чтобы судорожно спасти или найти хоть что-то, что могло им сейчас пригодиться. Железные предметы: чугунки и наковальни, что еще были горячи от ушедшего пламени, служили средством обогрева промокших насквозь валенок и лаптей. Радом с обувью громоздили вещмешки и тюки с вещами, что также успели набрать в себя воды, стремительно превращавшейся в лед.

Горький плачь, перемешанный с криком отчаяния и воем обездоленных людей, стоял над деревней, за какой-то час превращенной в одно сплошное, большой пепелище, усыпанное памятниками из черных от копоти русских печей.

Немецкие солдаты, выполнив свою карательную миссию, отступили по разные стороны от проходившей через деревню дороги, перекрыв, тем самым, возможные пути бегства мирных жителей из погибающих в огне собственных домов. Часть из них, совершив поджоги, направилась на грузовиках в соседние селения, что, буквально в считанные часы, были также объяты смертельным пламенем. И куда бы не направляли свои взгляды ищущие спасения люди, кругом они видели только плотные завесы и облака дыма, поднимавшегося над очередной сжигаемой русской деревней. И если бы не плачь и крики доведенных до отчаяния односельчан, они могли бы услышать беспомощный вой своих обреченных соседей, чьи дома пылали на расстоянии в несколько километров.

Весь день продолжалось сражение людей за собственные жизни. Матери скидывали у детей обледеневшие валенки и обматывали найденными сухими тряпками их едва ли не посиневшие ножки в попытке хоть как-то согреть и спасти от обморожения. Они забывали о себе, не замечая холода и усталости, бились в отчаянных попытках сохранения потомства.

Старики, что послабее, не выдерживали переживаний и падали на еще теплые от пожара обуглившиеся бревна своих домов. Костлявыми пальцами натруженных рук они гладили черные остовы бревен, беспомощно вздрагивая от плача и орошая горькими слезами остатки своей былой жизни, только что закончившейся в адском пламени. Некоторые из них так и оставались лежать, умирая от разрыва сердца и быстро вмерзая в затвердевавшую на трескучем морозе жижу из снега и пепла.

Оля и ее восьмилетний брат, прижавшись к рыдающей от ужаса Дусе, задыхаясь от дыма, добежали до только что догоревших останков своей избы. Случайно наткнувшись на еще довольно горячую, почти раскаленную чугунную плиту от печи, они поставили на нее обутые в валенки ноги, стараясь высушить их. От уже обледеневшей обуви потекли ручейки воды и поднялся горячий пар. Оля подняла заплаканные глаза, чтобы посмотреть на мать, но не увидела ее и в крайнем испуге стала судорожно вертеть головой, то и дело повторяя самой себе:

– Мама, мама!

Не видя матери, она резко встала на ноги и уже почти горестно выкрикнула спасительное для ребенка «мама», как Александра Ильинична появилась из-за дыма, ведя под руки свою рыдающую старушку-мать, которая уже начинала терять силы от пережитого. Увидев внуков и младшую дочь, она взяла себя в руки и направилась к ним, меняясь в лице, чтобы своим видом не нагонять на детишек и без того накопившиеся страдания. Все оставшиеся члены семьи собрались вместе возле остова печи их бывшего дома, пытаясь согреться и осмотреться по сторонам, чтобы понять и осмыслить происходящее и решить, что им делать дальше. Чуть успокоившись, женщины начали отогревать намокшие в талой от огня воде узлы со спасенными вещами, размещая их на еще теплой кладке печи. То и дело кто-нибудь из них произносил вслух, вытирая неудержимо текущие по лицу слезы:

– Куда же мы теперь?

А от останков соседнего дома слышался стон рыдающей соседки:

– Что теперь с нами будет?! С нашими детками?!

Хозяйки оглядывались, все еще не веря в происходящее, продолжая беспомощно рыдать и трясущимися руками перебирать то, что осталось из вещей. Громко плакали дети, не сводя взгляда от своих матерей, усугубляя, тем самым, их и без того нервное состояние.

Когда солнце, едва различимое через завесу облаков, начало клониться к закату, гитлеровцы снова вошли в деревню, но только с одной стороны. Увидев их, женщины взвыли, словно вслед за уже невероятно как пережитым адом, они начинали встречать нечто белее ужасающее. Не выдержав нервного напряжения, некоторые стали кидаться с кулаками на солдат, но тут же падали, сраженные либо винтовочной пулей, либо штыком. Остальные, в поисках спасения, в ужасе бросились прочь, в ту сторону, что казалась свободной. Однако там уже встречал их коридор из выстроившихся вдоль дороги немцев, которые начали сгонять бегущих в ужасе людей в одну колонну. Одни стали направлять образующийся поток жителей сожженной деревни, выстраивая их и торопя ударами прикладов. Другие стояли оцеплением вдоль дороги и следили за направлением движения, не давая никому броситься в сторону, в сугроб, в лес. Отстающих, больных, раненых и просто начинавших терять от пережитого рассудок, добивали штыками, то ли демонстративно экономя патроны, то ли упражняясь в убийстве холодным оружием.

Чуть дальше, где начинали пересекаться сельские дороги, сливались воедино потоки людей со всей округи, где уже не оставалось ни одной целой деревни, ни одного целого дома. И каждая очередная колонна горестным воем встречала следующую, где селяне делились между собой слезами и причитаниями, оплакивая прошлую жизнь, что несколько часов назад была повернута вспять, открыв перед людьми ворота в преисподнюю, проход в которую охраняли «черти рогатые», как старухи прозвали в тот день немецких солдат.

Пинками, прикладами и штыками гитлеровцы гнали бесконечный людской поток. Те, кто пытался в петляющей дороге оглянуться и увидеть начало и конец вереницы народа, не видели его, от чего все происходящее казалось бесконечным, а от того – более ужасающим.

Пройдя так несколько километров, солдаты начали загонять всех людей в один длинный колхозный погреб, построенный когда-то крестьянами под руководством самого Ивана Шукалова. Огромной протяженности, тот вместил в себя едва ли не всех, кого собрали гитлеровцы в нескольких сожженных ими селениях. Плотно забив его народом, они заперли двери на засов, выставив снаружи охрану.

Женщины семьи Шукаловых, по доброте своей и неравнодушию помогавшие соседям нести на руках их маленьких детей и вести под руки стариков, отстали и оказались в самом конце общей колоны, рискуя оторваться от остальных и поплатиться за это своими жизнями. По этой причине они вошли в колхозный погреб последними и заняли место возле самых дверей, отчетливо слушая переговоры стоящих снаружи часовых из числа солдат. Сев на земляные ступени, Александра Ильинична, ее мать и сестра Дуся разместили между собой Олю и Толика, отдавая им свое тепло. Ниже расположились многодетные соседи, чьи дети, наплакавшись за день, мгновенно уснули, дав, тем самым, немного покоя, сидящим рядом женщинам.

Всю ночь в полной темноте погреба слышались плачь и стоны, причитания и ругань. Под тусклым светом неведомо откуда появившейся свечи перевязывали кому-то обожженную руку. Кто-то бредил, произнося хриплым голосом одно и то же слово. Не переставая плакали груднички, не получая материнского молока, что пропало в тот день у многих кормящих. Поочередно, то в одном, то в другом конце погреба, детские голоса просили то поесть, то попить. Непрерывно вполголоса бранились старики и, как заклинание звучало в атмосфере подземелья:

– Что теперь будет? Что будет?

И вновь голос ребенка врезался в поток фраз, заставляя тяжело вздохнуть тех, кто его слышал:

– Нас не убьют?

И лишь успокоением и настроем на умиротворение слышалась произносимая кем-то в темноте молитва «Отче Наш», слыша которую, многие повторяли ее вполголоса, закрывая глаза.

Во второй половине ночи из дальнего конца погреба потянулись церковные песнопения, которые были сразу подхвачены несколькими старушечьими голосами, зазвучавшими одновременно и тихо, и звонко. Под них задремали смертельно уставшие и ослабшие, успокоились и замолчали ругавшиеся и ворчащие. Люди вполголоса или совсем про себя молились, а темнота подземелья скрывала едва шевелившиеся в произнесении молитв губы.

Сквозь щели в дощатой широкой двери погреба стал пробиваться тусклый утренний свет. Послышались голоса часовых, потянуло табачным дымом. Женщины семьи Шукаловых начали шевелиться, чтобы хоть как-то размять и разогреть замерзшие и затекшие от мороза и неподвижного сидения тела.

– Чего они там? – спросила Дуся Александру Ильиничну, кивнув головой в сторону охранников, чьи тени мерцали в просветах между досок.

– Тихо сиди и помалкивай, – вполголоса осекла ее сестра.

Постепенно начинало светать. Из темно-серого небо превращалось в бледно-синее, наступало холодное декабрьское утро. Возле входа в погреб послышалось оживление, громче зазвучала немецкая речь, заскрипел от шагов снег. Зазвенел засов и цепи, что сковывали входную дверь. Она распахнулась, и темень погреба прорезал свет пары карманных фонариков.

Заговорив на своем языке в адрес узников, и жестом указывая им на выход, стоящий у входа офицер стал размахивать в воздухе пистолетом и кивать головой.

– Вставать надо, – произнесла мать Александры Ильиничны.

Женщины медленно и неповоротливо начали отрываться от земляных ступенек, пытаясь встать самим и поднять замерзших за ночь Олю и Толика.

– Выходим, выходим. Давайте поторапливаться, а то опять штыками колоть начнут, – бегло заговорила Шукалова-старшая, подгоняя трясущихся от мороза и страха мать и сестру.

Они поднялись на поверхность, прижались друг к другу и, опустив головы, чтобы спрятать напуганные глаза, начали ждать своей дальнейшей участи. Едва они остановились, как солдаты стали толкать их в сторону от погреба, направляя на ту самую дорогу, по которой их вчера гнали на это место.

– Идите, девки, идите. А я их отвлеку немного, – услышали они позади себя голос одного из деревенских мужиков, кого еще рано было называть стариком, но по возрасту он был одним из самых пожилых в мужчин деревне.

Тот, немного владея немецким языком, что освоил, побывал в плену в Первую Мировую войну, остановился возле гитлеровцев и завязал с ними разговор, тщательно выговаривая знакомые ему слова и выражения. Изумленные солдаты сосредоточились на измазанном копотью русском крестьянине, который привлек к себе их внимание тем, что изрядно удивил достаточно внятным владением родной им речью. Послышались ответные фразы, интонацией своей выдававшие радость и даже восторг у немцев. Они плотнее обступили деревенского мужика, постепенно упуская из вида вереницей выходивших из погреба людей, что сразу опускали вниз головы, чтобы не привлекать к себе внимание и следовали за впереди идущими, не видя направления, а просто шагая, потому что шагают и те, что следуют перед ними.

Контроль за узниками со стороны охранников был утрачен по причине уверенности последних, что перепуганные и лишенные воли люди уже никуда не денутся и будут безропотно и неспешно идти по единственной и хорошо просматриваемой дороге.

– Пошли, пошли, пошли, – стала подгонять своих близких Александра Ильинична, видя, что солдаты не смотрят на них, а людской поток постепенно становится все плотнее, от чего идущие впереди всей колонны Шукаловы начинают теряются из вида.

Она, будучи немало умной и сообразительной от природы, чем была под стать своему мужу, быстро ощутила образующуюся выгоду от потери контроля гитлеровцами. Пользуясь этим, она заставила мать, сестру и своих детей, а за одно и тех, кто шел за ними, перейти с быстрого шага на бег, все дальше удаляясь из поля зрения охранников.

– К лесу, к лесу давайте! – подгоняла она Дусю и Олю, сама немного отставая, чтобы помочь нести маленьких детей дальней родственнице, что бежала следом.

Едва они достигли плотной заросли деревьев и небольшого бугра, как позади себя услышали громкие гортанные крики. За ними ударили несколько винтовочных выстрелов. Прорезала воздух громкая пулеметная очередь. Разбуженные шумом и грохотом стрельбы птицы, разрезая крыльями ледяной воздух, с шумом оторвались от веток и черной стаей поднялись к низким и плотным облакам, удаляясь прочь от опасного места.

– Бежим, бежим, – не унималась Александра Ильинична, продолжая подгонять всех, кто в данный момент был под ее контролем.

Небольшая группа женщин, подростков и детей остановилась лишь тогда, когда было пройдено уже несколько километров, а преодоленный ими участок поля между небольшими лесками не выдавал присутствия преследователей в лице гитлеровцев.

– Давай к нашей деревне. Все ж стены родные! – прохрипела родственница, несшая на руках укутанных в одеяла совсем маленьких мальчика и девочку.

– Так нету больше этих стен! – задыхаясь от быстрого бега, отвечала ей Александра Ильинична. – Некуда нам идти. Только на Чернь надо путь держать или на Скуратово. Там наши должны быть!

Сказав это, она подошла к женщине и приняла у нее одного из детей, взяв того к себе на руки.

– Какие там «наши»? Откуда ты это знаешь, Шур? Немцы кругом! – сквозь слезы ответила ей родственница.

– Сама посуди, – успокаивая в руках принятого и завернутого в теплое одеяло ребенка, начала отвечать Шукалова, – они сначала через нашу деревню сами шли и везли все, потому что дорога между Мценском и Чернью была Красной Армией занята.

Чтобы не терять время и не мерзнуть, она повернулась и демонстративно пошла вперед, автоматически увлекая за собой всех путников, только что чудом вырвавшихся из лап фашистских стервятников.

– Спустя время стали по окраине нашей деревни траншеи копать, – громко говорила она, стараясь не сбавлять темпа движения, – дома на землянки разбирали. Это значит, что-либо они Чернь не взяли, либо их оттуда наши войска выгнали.

Все беспрекословно следовали за ней, слушая и удивляясь дальновидности жены председателя колхоза, что до войны была негласно принята за лидера среди деревенских женщин, подчинив себе распорядок работы и взяв под контроль трудовую дисциплину колхозниц.

– А сейчас, если они деревни начали сжигать, то явно отступают, – продолжала вслух рассуждать Александра Ильинична и, одновременно доводить до остальных свои мысли, – значит – Красная Армия где-то рядом.

– Все равно, Шура, надо в нашу деревню идти, – проговорила ей Дуся. – Там в погребах что-нибудь возьмем. И дороги все знаем.

Александра Ильинична молча кивнула ей в знак согласия и, задыхаясь от быстрой ходьбы и тяжелой ноши, продолжала свой нелегкий путь, увлекая за собой остальных, не давая им замерзнуть и упасть духом в столь тяжелый момент жизни.

Уже в родной деревне попытки проникнуть в уцелевшие погреба не дали никакого результата, по причине то, что талая от пожаров вода залила все низины, овраги и подполы, замерзнув потом и сковав все льдом, тем самым погубив те запасы, что еще не были разворованы бесцеремонными и безжалостными немецкими солдатами. В беспомощности женщины бродили между черными останками своих сгоревших домов и сараев, пытаясь найти что-нибудь, что могло им помочь согреть и накормить голодных детей, которые уже не плакали, а стонали от пробиравшего насквозь их маленькие тельца мороза.

– Идти надо, нельзя стоять, сдохнем так! – трясущимся голосом проговорила Александра Ильинична и снова демонстративно повела за собой всех, кто был с ней.

Едва она тронулась, как уже обежавшие все вокруг дети и подростки приволокли откуда-то довольно большие деревянные санки и огромный плетеный короб, что сразу же был водружен поверх найденных саней, а внутрь его были посажены самые маленькие дети, что до сих пор были на руках у матери и старшей Шукалой. Ведомые ей женщины поочередно стали тащить за веревку груз с малышами, а бежавшие следом ребята постарше придерживали его, чтобы тот не опрокинулся.

Как на зло, усиливавшийся мороз заставлял всю процессию держать высокий темп движения, постоянно переходя с быстрого шага на легкий бег, пока кто-нибудь из самых младших или самых старших не начинал задыхаясь причитать и умоляюще просить сбавить скорость.

– Не могу больше, дочь! – простонала мать Александры Ильиничны.

– Дуся, тащи ее! – не поворачиваясь прокричала та, хватая за воротник пальто своего восьмилетнего сына, который уже терял силы и почти перестал самостоятельно переставлять по дороге ноги.

– Мама, не могу больше, дай отдохнуть! – захныкала смертельно уставшая Оля.

– Давай отдохнем, Шура. Часа два уже бежим. Ведь нет никого за нами, – не выдержав, остановилась обессиленная Дуся и начала смотреть на удаляющуюся и петляющую в поле дорогу, по которой они преодолели уже несколько километров пути.

Преследования не было. Скованные холодом окрестности выглядели безжизненно пустыми. Маленькая процессия вырвавшихся из лап смерти людей одиноко расположилась на безлюдном ледяном пути, где еще днем ранее двигались отступающие гитлеровские части.

– Нельзя стоять! – простонала шатающаяся от усталости Александра Ильинична. – Идти надо. Нам до темна до Черни добраться нужно. Там к кому-нибудь попросимся, отогреемся. А сейчас нельзя стоять. Детей поморозим. Пошли, пошли.

– Не дойдем, Шура! – уже начала кричать на сестру заметно сбавившая скорость хода, а потом и совсем остановившаяся Дуся. – Детишек пожалей! Ведь свалятся сейчас все. Загнала ты нас. Давай на Сальницу к Елизавете Никитичне повернем. Тут за большаком совсем немного будет до нее.

Она вплотную подошла к Александре Ильиничне и, обняв ее, почти повисла на ее плечах, пытаясь отдышаться. Тяжело подняв от усталости руку, она указала в ту сторону, где находилась спасительная, по ее мнению, деревня, в которой, до прихода в эти места гитлеровцев проживала ее крестная – родственница по линии матери.

Старшая сестра выслушала ее и, выпуская в морозный воздух клубы пара, посмотрела в ту сторону, куда указывала Дуся, оценивая спасительный для всех шанс добраться до тепла. – А если их тоже сожгли? – с уверенностью в голосе она озадачила девушку, стараясь в сжатые сроки оценить предложение и принять правильное решение. – Оттуда напрямки к Черни крюк делать придется.

Та умоляюще посмотрела на нее, давая понять, что ее слова могут стать поводом для единственного спасительного шанса. Александра Ильинична встретила глаза сестры, жалостливо смотревшие на нее из-под обвода обледеневших ресниц. Она резко отпрянула от нее. Взгляд Дуси, как и ее лицо ввели женщину в состояние испуга. В эту минуту она смогла внимательно разглядеть ее и оценить все те страдания, что приходится переживать маленьким и пожилым, послушно идущим за ней ради общего спасения. Именно взгляд младшей сестры, красивой молодой девушки, о многом сейчас сказал ей. Когда-то гладкое, без единого изъяна, как будто выточенное из камня или созданное для работы мастеровитым художникам лицо Дуси начинало показывать первые признаки обморожения. А ее кожа уже стала покрываться тончайшей ледяной коркой, под которой ее цвет начинал меняться, усиливая повод для беспокойства.

В эту минуту Александра Ильинична приняла решение. Медлить было нельзя. Здоровый молодой организм ее сестры начинал показывать то, что заставило мозг женщины молниеносно провести аналитическую работу и сделать ставку на риск. Она решилась повернуть доверившихся ее в трудную пору людей в направлении возможного спасения, немало переживая за то, что может и погубить и себя, и своих детей, и всех остальных, если на месте дома и деревни их родственницы будет пепелище. С другой стороны, впереди их ждал еще долгий путь, который явно могли преодолеть не все из тех, кто был рядом с ней.

Чтобы подавить в себе последние сомнения, она быстрыми шагами подошла к сыну, потом к дочери, потом еще к одному подростку. У всех были примерно те же признаки начинавшегося обморожения на лицах, все валились с ног от усталости.

– Шура! – снова умоляюще простонала позади нее сестра.

– Так и быть! Идем! – решительно и громко произнесла ей в ответ Александра Ильинична.

Она уже повернулась и успела сделать несколько шагов вперед, притягивая к себе падающего в бессилии Толика, как ее остановил дикий нечеловеческий вой родственницы, чьи дети находились в плетеном коробе. Звериный крик, вырвавшийся из легких женщины, прорезал морозный воздух. Она резко повернулась на него и увидела ту ужасную картину, которая в один миг ломала жизнь любого человека, на глазах которого погибали маленькие, совсем крошечные жизни.

Многодетная родственница наклонилась над плетеным, стоящим поверх санок коробом и, теребила руками свертки из одеял, в какие были завернуты двое ее малышей. Ее полные ужаса глаза были широко раскрыты, лицо горело, руки невероятно тряслись. Она держала ими то одного, то другого своего ребенка и медленно опускалась на колени, продолжая неистово и нечленораздельно вскрикивать не своим голосом, теребя перед собой то один, то другой сверток. Потом она резко вскочила на ноги и всеми своими действиями старалась привести к жизни того ребенка, которого в данный момент держала в руках. Она дышала на него паром изо рта, хватала маленькие детские ручки и терла в своей обмороженной ладони. Не веря происходящему перед ней, она схватила обоих детей на руки и, глядя на них издала как будто предсмертный крик, одновременно валясь на землю, не в силах стоять на ногах от потери рассудка.

Ее старшие дети кинулись к ней, подхватили ее и постарались принять активное участие к спасению собственных младших братика и сестренку. Один из сыновей закричал и залился слезами, придерживая обессилившую мать и глядя в лица малышей. Девочка-подросток, что постарше, бледнея лицом, вцепилась в мать и тоже начала валиться на землю, не веря в очевидное.

Александра Ильинична, увидев происходящее, кинулась к безутешной родственнице. Но, едва ей стали видны посиневшие от леденящего и пронзительного холода лица мертвых малышей, она остановилась. Тяжело и протяжно выпустив воздух из легких, уронила голову на грудь и закрыла глаза, как будто старалась забыться или даже моментально умереть в данный момент, лишь бы не осознавать очевидного и не присутствовать там, где материнское сердце чувствует гибельную боль и тяжесть происходящего. Она заплакала без слез, неконтролируемо тряся всем телом и рефлекторно погружаясь в собственное сознание. Но как будто какая-то неведомая сила не дала ей погрузиться в себя и заставила открыть глаза, одаривая женщину вторым дыханием и включая внутренние резервы ее организма.

Шукалова-старшая открыла глаза. Ей на встречу медленно, ища у матери защиты, двигалась ее дочь Ольга, закрывавшая руками мокрое от леденеющих слез лицо. Александра Ильинична обняла ее, потом бегло осмотрела всех, кто в данный момент был с нею. Рядом стояла плачущая Дуся, неподвижно и беспомощно смотревшая на страдания потерявшей в один миг двоих ребятишек родственницу, прижимая ладони к груди и подбородку. Возле безутешной женщины скопились все кто был в спасающейся от душегубов-фашистов процессии. Лишь некоторые дети, не зная как себя вести в данный момент, растерянно наблюдали за всем со стороны, трясясь от пронизывающего холода и втягивая головы в плечи, тем самым хоть как-то защищая себя от ледяной погибели.

– Хватай ее, Дуся! – хрипло, но громко вырвалось из груди Александры Ильиничны.

Она решительно шагнула вперед и, пробившись сквозь ревущих от горя женщин и подростков, взяла под руку безутешную родственницу.

– Помоги мне! Держи ее с другой стороны! – заорала она на сестру, которая, наконец, отреагировала и уже подхватывала беспомощное тело с противоположного бока.

С усилием женщины приподняли обмякшее тело.

– Вперед! Пошли! – словно не своим голосом заорала на всех Шукалова-старшая, командным кличем подрывая всех присутствующих. – Оля, хватай бабушку и Толика! Дети, вставайте и идите! Или тоже замерзните!

Последние ее слова магически подействовали на всех присутствующих, словно боевой клич, поднимая на ноги и заставляя двигаться даже самых ослабленных, потрясенных увиденной ужасной гибелью от холода двух малышей.

Маленькая толпа замерзающих и борющихся за жизнь людей, словно одна команда, продолжая рыдать и выть от боли, быстро сорвалась с места и направилась за идущими впереди Александрой Ильиничной и ее сестрой. Уже мертвых детей приняли на руки остальные женщины, а убитую горем мать держали под руки и тащили вперед, проговаривая как заклинание слова о том, что ей надо жить ради спасения остальных ее детей, которые сейчас тоже находились на грани жизни и смерти.

Спустя полчаса, не помня себя от усталости, пронизывающего насквозь холода и накопившихся эмоций, вся процессия с шумом ввалилась в дома нескольких семей в расположенной неподалеку, в стороне от первоначального пути, деревне. Сердобольные селяне, почти все из которых были родственниками кому-либо из спасшихся, приняли погибающих людей.

Слезы и горький безутешный плач наполнил крестьянские избы. Женщины и дети стали прижиматься к теплым печкам, отогреваясь спасительным жаром. И только одна Александра Ильинична, из последних усилий подняла глаза к висевшим в углу образам и благодарно Богу перекрестилась, осознавая ценность спасения людей в том месте, которое не было подвергнуто, вопреки всем опасениям, сожжению, как ее родная деревня.

Потом она упала там же, в углу, произнося про себя молитву и только шевеля губами, вспоминая в душе мужа-коммуниста, закрывавшего глаза на исконное верование своей жены, тещи, матери, негласно соблюдавших традиционные православные заповеди и посты.

Никто из пришедших не помнил подробностей того, как оказался в спасительном тепле нескольких деревенских домов, на счастье оказавшихся целыми и не подвергнутыми уничтожению коварным и жестоким врагом. В плотно забитых выжившими людьми крестьянских избах, где были также и те, кто по какому-то невероятному стечению обстоятельств успел уцелеть и спастись ранее из сжигаемых немцами населенных пунктов, негде было повернуться от лежащих прямо на полу людей. Спящие дети кричали во сне, плакали и стонали, снова переживая жестокое отношение к себе, видя полыхающие жарким пламенем родительские дома, пленение и гонение, холодную ночь в колхозном погребе и целый день, проведенный в бегстве на лютом морозе, убившем, в итоге, двух малышей. Пробудившись на следующие утро, местные жители стали слушателями множества пересказов случившегося, сопровождавшихся слезами и воем, вспоминавших все пережитое людей.

Дом Елизаветы Никитичны не являлся, по крестьянским меркам, богатым. Полы, как и в большинстве деревенских жилых строений, были земляными. А места едва хватало тем, кто проживал в нем постоянно. По этой причине незваных гостей, что искали спасения от гибели, пришлось разместить прямо на голом грунте, предварительно застелив его плотным слоем соломы. И лишь только одному Толику, как самому младшему в семье, было найдено узенькое пространство на полатях среди ребятишек – детей Елизаветы Никитичны.

На прокорм всем присутствующим был сварен огромный чугунок картошки, что прямо «в мундирах» была подан на стол. Сам же семейный обеденный стол был переправлен в сарай, за неимением места для его расположения в доме. А все старые и новоявленные жители принялись за трапезу, разместившись прямо на застеленном соломой земляном полу. Ели без соли, потому как последняя была полностью изъята мародерствующими гитлеровцами, чувствовавшими свое превосходство и потому безжалостно грабивших дома местных жителей.

Гости ели и плакали, вытирая слезы и одновременно очищая от кожуры картофельные клубни. И едва с едой было покончено, как в окнах замелькали тени и, послышался шум. В дом вошел одетый в грязный полушубок красноармеец, знаки различия которого невозможно было разобрать из-за скопления теплой одежды на нем. Бегло осмотревшись в полумраке маленького помещения, он быстро и с акцентом проговорил слова о скорой эвакуации в тыл всех жителей деревушки, что связано с объявлением данного района прифронтовой зоной.

Александра Ильинична первой отреагировала на его слова и, с благодарностью глядя на хозяйку дома, объявила о начале сборов всех членной своего семейства и быстром убытии в поселок Чернь, чтобы иметь возможность как можно дальше отправиться от войны и возможной погибели. В ответ на это зароптали ее дети, начали возмущаться Дуся и мать. Но Шукалова-старшая была непреклонна и потребовала от всех моментальной готовности и отправки в путь. В эту минуту ее немало беспокоил царивший в эту зиму небывалый холод, едва не погубивший днем ранее всех спасшихся из лап врага. Но она приняла решение и, следуя зову сердца, поднимала всех за собой.

Уже на улице конные солдаты Красной Армии довели до нее, что в Черни принимают и проверяют всех беженцев, расселяя их в окрестных деревнях, что не были подвергнуты уничтожению в период боев и оккупации. Что всех вновь прибывших будут размещать в домах местных жителей или отправлять в тыл.

Через несколько часов, проведенных в пути, маленькая семейная процессия прибыла в Чернь, забитую, казалось, до отказа кавалерией. Вооруженные люди и лошади были повсюду. На каждой улице шло движение всадников, слышалось конское ржание и пахло навозом. Смуглые красноармейцы, говорившие либо на непонятном языке, либо по-русски, но с явным акцентом, охотно показывали дорогу и угощали детей чем-нибудь из собственного скудного фронтового пайка.

И лишь на окраине поселка семье Шукаловых было предоставлено пристанище в покосившемся старом домике, где выделили им буквально угол. Но рассчитывать на что-то большее было бессмысленно. Прибывавших беженцев было так много, что они становились обузой для местных жителей и властей и, оставались предоставлены сами себе, порою не находя возможности прокормить себя и своих близких. Некоторые бросали предоставляемое им убежище и отправлялись дальше, как правило, пешком, затрудняя тем самым, своим скоплением на дорогах, перемещение к линии фронта войск и военного имущества.

Едва разместившись, почти не имея ничего из вещей, Александра Ильинична приняла довольно тяжелое, но единственно правильное решение для выживания ее семьи. Голодные дети, особенно маленький Толик, который уже как заклинание постоянно тихо бубнил, изводящее психику матери «хочу есть», заставил ее пойти на отчаянный шаг. Рано утром собравшись, она с Анной Михайловной – своей пожилой родительницей, пошла на местный рынок и к многолюдным местам и, принялась, осмотревшись, просить милостыню, как это делали многие на ее глазах. Доведенная до отчаяния женщина, находясь в нечеловеческих условиях, не имея никакого дохода, была вынуждена искать подаяния и ходить по дворам, выпрашивая продукты питания для своих голодающих детей. Сердобольные люди порою откликались на чужую беду. Александра Ильинична получала от кого-нибудь один единственный клубень картошки, от кого кусок черствого хлеба или, в лучшем случае, пригоршню крупы. Да и просто картофельные очистки из помойного ведра впоследствии так же становились настоящим деликатесом в рационе беженцев.

Помыкавшись по небольшому поселку несколько дней и дождавшись, наконец, небольшого послабления царивших в это время холодов, Александра Ильинична, взяв с собой в дорогу Дусю, отправилась по окрестным деревням, в надежде обратиться за помощью к живущим там близким и дальним родственникам. Несколько дней было потрачено на обход знакомых селений. Но не везде ее пускали военные патрули, порою поворачивая назад или отправляя по другим дорогам, что только добавляло путникам трудностей.

Тощая котомка женщины наполнилась скудным количеством собранного подаяния и материальной помощи от родни, что могли только дать лишь какие-то продукты, но, как правило, не имели возможности принять на постой еще пять человек из-за того, что уже были уплотнены властями, взяв на проживание беженцев. Вернувшись во временное жилище, Александра Ильинична была подавлена тем, как выглядели и встретили ее дети. Худые, бледные лица со следами недавнего обморожения. Потрескавшиеся от холода и голода губы, трясущиеся руки, запах давно не мытых тел. В ее жизни это был еще один удар, от которого ей нужно было оправляться самой, причем так, чтобы не показывать виду, дабы не сломать психику тех, кто был слабее ее самой духом. Взяв себя в руки, она выдержала и этот удар судьбы. Накормив детей и мать тем, что было принесено, она покинула хилое жилище и, отойдя за сарай, выплакалась вдоволь, выплеснув со слезами тяжесть страданий.

Еще через несколько дней по поселку поползли слухи об успешном наступлении частей Красной Армии и об освобождении ряда деревень, среди которых назывались и родные места семьи Шукаловых. Люди говорили о большом количестве раненых солдат, что поступали в расположенные неподалеку военные госпиталя и пункты приема тех, кто получал тяжелые раны в боях. Рассказывалось, главным образом о том, что идут ожесточенные сражения на подступах к Мценску, который гитлеровцы превратили в хорошо укрепленный центр обороны, создав возле города глубокоэшелонированную линию сдерживания наступления Красной Армии.

Оценив услышанное на улицах поселка, Александра Ильинична вновь приняла решение об очень отчаянном и рискованном мероприятии, на которое решилась пойти одна только для того, чтобы сберечь от возможного риска членов своей семьи. Ни кому ничего не сказав, она рано утром отправилась в путь, надеясь добраться до родной деревни, и тщательно обследовать то, что осталось на месте сожженных гитлеровцами домов, сараев и амбаров. В ее планы входил сбор всего ценного, будь то что-нибудь из продуктов, предметов быта, одежды, посуды. Она хотела взять все, что могло пригодиться для использования в жизни или обмена на еду, которой, прежде всего не хватало ее семье.

Снова заночевав у родных, она все же смогла добраться до своей деревни, уговорив солдат из военных патрулей пропустить ее. А дойдя до обугленных останков домов и стоявших памятниками печных труб, потеряла, от увиденного и навалившихся переживаний, последние силы. Снова наплакавшись, сетуя на судьбу и прося у Бога защиты, молясь и причитая, она стала обследовать руины и подбирать все то, что могло пригодиться. Вещмешок и найденная корзина были наполнены несколькими заледеневшими картофелинами, куриными яйцами, кувшинчиком с маслом, узелком с мукой и крупой. То, что не годилось в пищу, но являлось ценными находками по причине наличия и без того уже довольно тяжелой ноши, было оставлено женщиной в импровизированных тайниках, наскоро сооруженных из подручных материалов возле пепелища собственного дома. Туда вошли несколько предметов различной посуды и кухонной утвари, кое-какие инструменты, обувь и одежда, брошенные жителями в пылу борьбы за выживание.

На обратном пути ее подвез на санях почти до места сердобольный солдат, занимавшийся транспортировкой различных грузов к передовой и вывозом раненых бойцов оттуда. А попадавшиеся на дороге конные разъезды красноармейцев, военные патрули и заслоны, как правило не придавали значения возвращавшейся к родным женщине, принимая ее за старуху, так как в свои тридцать восемь лет, Александра Ильинична выглядела гораздо старше, сильно изменившись за последнее время, исхудав и изрядно износив ту одежду, что не меняла и не стирала уже давно, за не имением условий для этого.

Вернувшись к матери, сестре и детям, она смогла их немного подкормить тем, что принесла с собой. А, сразу после этого, лишь немного отдохнув, начала вновь собираться в путь, решив на этот раз взять с собой Дусю, отчаянно стеснявшуюся по молодости лет просить милостыню. Уже на следующий день они вышли в дорогу и, следуя через воинские посты и заслоны, как и прежде заночевав у родных, добрались до своей деревни, где вновь принялись обшаривать каждый угол, подбирая все то, что пошло бы в пищу или на обмен. За этим занятием их застали бойцы одного из армейских подразделений, но не стали тратить время на разбирательство, поверив на слово, так как женщины не имели каких-либо документов, а своим поведением и внешним видом ни как не походили на лазутчиков и диверсантов. Им позволили выбраться назад и даже помогли с транспортом, посадив на попутные сани с ездовым, который довез их до одного из воинских постов.

Натерпевшись в пути переживаний от частых проверок рыщущих в поисках вражеских шпионов красноармейских патрулей, женщины решили оставить свои попытки отправляться каждый раз за тридцать верст, в свою деревню. По пути им приглянулись другие места, так же уничтоженные фашистами при отступлении, где тоже можно было найти что-нибудь ценное, в первую очередь еду. Рискуя быть задержанной проверяющими красноармейцами, Дуся отказалась от очередной вылазки, найдя себе работу по починке чужой одежды, что делала за кусок хлеба. Александра Ильинична теперь вновь одна отправилась в путь, не рассчитывая ни на кого, опираясь только на собственные силы, которых у нее, с каждой вылазкой, оставалось все меньше и меньше. Голод и переживания за детей истощали ее, но оставаться дома, вернее, в той холодной халупе, что пришлось считать своим домом в настоящее время, она не могла. Не могла, прежде всего потому, что донимали ее голодные глаза сына и дочери, постоянные слезы и причитания матери, переполненное переживаниями лицо сестры.

У них не было ничего. Их горящего дома удалось спасти не многое, а донести по ледяной дороге с собой пришлось и того меньше. Продуктов катастрофически не хватало, а чаще всего их не было совсем. Не было мыла, постоянно приходилось добывать дрова для растопки маленькой чадящей печи, тепла которой едва хватало для того, чтобы пребывать в помещении в теплой одежде. Донимало отсутствие вещей, белья, посуды. А то, что уже было принесено с пепелища родной деревни, пошло на обмен на еду.

Быстро уставая от такого быта, от отсутствия надежды на получение подаяния, Александра Ильинична снова направилась в путь, решив на этот раз обследовать те места, что были подмечены ей ранее. Но уже по пути ее развернул назад один из военных патрулей, сказав, что перемещение в районы, близкие к прифронтовой зоне, полностью запрещены для гражданских лиц. Все уговоры женщины, ее причитания и безутешные слезы на глазах, не смогли разжалобить суровых солдат, не церемонившихся ни с кем, а потому заканчивавших разговор лязгом винтовочного затвора и решимостью остановить любого не покорного на месте.

Следуя назад с пустыми руками, впервые за последнее время Александра Ильинична начала впадать в состояние, близкое к полному отчаянию. До сего момента она всегда оставалась собранной и решительной, быстро брала себя в руки, контролировала ситуацию и возглавляла тех, кто был рядом с ней и был слабее духом. Но именно сейчас, устав от постоянных переживаний за родных, от рысканий в поисках пропитания и попрошайничества, она как будто начала сдаваться перед злой судьбой, никак не избавлявшей ее от испытаний и страданий.

Еле переставляя уставшие ноги по заснеженной дороге, она шла назад, плача в край платка и не зная, где и как ей сегодня предстоит найти еду для голодных сына и дочери. Она думала о том, как будет смотреть в глаза своим детям, как будет опять до самой ночи, в полной темноте наполовину холодной халупы слушать звенящий в ушах голос маленького Толика, как заклинание произносящий: «Мама, есть хочу». А рядом, изводясь от слов брата, будет всхлипывать Оля, прижимаясь в попытке согреться к матери.

Александра Ильинична остановилась прямо в поле, где шла сейчас. Она вытерла слезы, что уже успели замерзнуть на веках и ресницах, обвела взглядом окрестности, наполненные лишь почти безжизненным пейзажем, состоящим из заснеженного пространства, повсюду обрывавшегося небольшими лесками. Успокоившись и, наконец, поняв, где она находится, женщина вспомнила, что данное место еще до войны засевалось картофелем и ей самой не раз приходилось, следуя через него, частенько поднимать с поля оставшиеся после уборки клубни, как будто специально забываемые колхозниками для этого. В отчаянии она бросилась на снег и стала ковырять его, пытаясь добраться до земли и найти там что-нибудь. Но плотно слежавшийся и никак не поддававшийся ей снежный настил, позволял войти в себя лишь наполовину, не давая проникнуть глубже. Вся толща его сопротивлялась, вынуждая страдающую мать биться за жизнь голодных детей. Наконец, когда пальцы на руках перестали ее слушаться от холода, она оставила свое занятие и, прижав заледеневшие руки к лицу, снова заплакала, трясясь в отчаянии всем телом и подвывая себе под нос. Она стояла на коленях возле утоптанной армейскими санями дороге и вздымала руки к небу, прося пощады и помощи. Громко плакала и, уронив голову на грудь, медленно опускала тело все ниже и ниже. И как будто поток холодного ветра заставил ее приподняться и посмотреть вперед. Взгляд ее, полный слез, уперся в полоску леса, простилавшуюся в паре сотен метров от нее. Она встала, и будто руководствуясь чувствами и слушая внутренний голос, пошла вперед, утопая в снегу, но все равно, переставляя ноги, равнодушно к себе следуя в направлении собственного взгляда.

– Будь, что будет, – не то тихо, не то про себя произнесла Александра Ильинична и как в сказке вышла на утоптанную и слегка присыпанную снегом тропу, уходящую в лес.

Она зашагала по ней, безропотно подчиняясь судьбе и тому пути, что открывался перед ней. Находясь уже среди деревьев, она пришла в себя как после короткого сна или забытья, в которое погрузилась от отчаяния и истощения собственного организма, измученного голодом, холодом и постоянными длинными переходами. Она стояла посреди леса, не понимая, где находится и как сюда попала. Тропинка как будто заканчивалась, упираясь в поваленное старое дерево, что перегораживало путь женщине. А чуть в стороне, под небольшой елью, непонятно как выросшей в нехвойном лесу, под небольшим слоем снега проглядывался довольно большой узел, какие делали деревенские жители, отправляясь в путь и не имея при этом чемоданов и вещмешков.

Посмотрев по сторонам, женщина, не спеша, подошла к ели и, протянув под нее руку, не без труда вытащила брошенную кем-то поклажу. Отогревая горячим дыханием замерзшие руки, она развязала плотно затянутый узел и развернула перед собой горловину мешка, разглядывая содержимое находки. Перед ней были аккуратно уложенные чьи-то вещи, по большей части состоявшие из солдатского обмундирования, мужского нательного белья, не домотканого, а казенного. Лежало несколько кусков ткани, как будто нарезанных под портянки. Были солдатские ботинки, почти новые, не ношенные. Разворачивая очередной кусок материи, она натыкалась то на кусок мыла, то на кусок заледеневшего сала или замерзший каравай хлеба. Попался плотно набитый махоркой большой кисет, отрез ткани, солдатский подшлемник, новые меховые рукавицы. В общем, все то, что в данное время для простого человека, изгнанного войной с насиженного места и вынужденного мыкаться по чужим углам, голодать и попрошайничать, было настоящим богатством и большой удачей.

Александра Ильинична опустилась на колени, медленно выпустила воздух из легких, словно изгоняя из себя накопившиеся переживания и подняла глаза к небу, благодаря Господа за посланную ей в тяжелую минуту помощь. Придя в себя, она быстро увязала все найденное и направилась в обратный путь, впервые за последнее время счастливо улыбаясь самой себе и строя в голове планы на продажу найденных вещей или их обмен на продукты. Она шла вперед и радовалась удачной вылазке, удивляясь столь удачному исходу событий, нахождению того, что никогда бы не обнаружила хотя бы потому, что не пошла бы в незнакомый лес.

Уже к вечеру она прибыла к родным, обрадовав их, прежде всего своим возвращением и, конечно тем, что было принесено с собой. Замороженный хлеб и сало были немедленно отогреты на маленькой печи и пущены на приготовление похлебки, позволившей растянуть на время имеющиеся продукты. Вслед за варкой пищи последовал разогрев воды для мытья и стирки самых необходимых вещей. То, что не годилось в употребление, будь то махорка или мужская одежда, предполагалось обменять на следующий день у торговцев на рынке, но спустя какое-то время, после раздумий, в дело вмешалась Анна Михайловна, мать Александры Ильиничны и Дуси.

– Шура, да оставь ты себе эти вещи, – сказала она, разглядывая в тусклом свете огня в печи, найденные ватные солдатские брюки, телогрейку и нательное белье. – Тебе это в пору придется. А то ходишь целыми дня по морозу, того и гляди, что околеешь. Нельзя же так.

Та задумалась, медленно проводя руками по бедрам, где уже под достаточно изношенной и протертой местами до дыр одеждой, она чувствовала боль от воспаленной кожи. Тридцатиградусные морозы текущей зимы делали свое дело. Измотанный и истощенный организм поддавался. Щеки, губы, руки и все то, что не было спрятано от холода теплой одеждой, было воспалено, зудело и не давало покоя. Все это усугублялось отсутствием возможности нормально помыться и постирать одежду, которой было и без того очень мало, а практически все то, что, как говорится, только на себе.

– И то верно, – ответила матери Александра Ильинична, оценивая свое состояние и взвешивая очередные планы на обследование еще нехоженых ей мест, где можно было бы найти что-то нужное и ценное.

Уже на следующий день она, облаченная во все то, что было обнаружено в лесу и потому выглядевшая по-военному, дошла до места скопления в поселке торговцев и спекулянтов, где довольно быстро обменяла махорку и отрез материи на небольшое количество муки и крупы. На обратном пути, у самого выхода с территории рынка ее догнал шустрый молодой человек, пустой рукав солдатского ватника которого был ловко заткнут за ремень, тем самым, выдавая всем видом его владельца за искалеченного фронтовика, не подлежащего больше призыву, а потому промышлявшего торговлей и обменом вещей на продукты. Настигнув Александру Ильиничну, он еще раз бегло осмотрел ее с ног до головы и, видимо, оценив ее облачение в новые вещи, предложил весьма выгодную сделку, обещая дать за зимнее солдатское обмундирование и ботинки довольно приличное количество всевозможных продуктов. Это заставило ее серьезно призадуматься, так как жить она с детьми, матерью и сестрой могла только сегодняшним днем, абсолютно не имея возможности загадывать на будущее и, каждый раз заново искать пути и возможности достать пропитание, отказывая во всем, прежде всего, себе. Боязнь быть обманутой и желание видеть своих детей сытыми вынудили ее не давать согласие сразу, пообещав искалеченному войной торговцу вернуться назад через некоторое время, после того как решит все дома с родными. Условившись о месте вероятной будущей встречи, она вернулась домой, где начала советоваться с матерью и Дусей, обсуждая сделанное ей предложение. В результате семейного совета был сделан выбор в пользу продуктов, но с акцентом на проверку их количества и не испорченности, а также на участие в сделке всех членов семьи, для исключения обмана со стороны торговца.

И хоть и было подпорчено Александре Ильиничне настроение вероятной сделкой из-за того, что уж очень не хотелось расставаться ей с теплыми вещами, которых так не доставало ей, но деваться было некуда, дома всегда ее ждали голодные дети, а приготовленная из найденных в лесу продуктов похлебка вот-вот должна была закончиться.

В какой-то момент она выглянула в тусклое и покрытое толстым слоем инея окно, за которым увидела не на шутку разыгравшегося на улице Толика и, решила загнать его домой, чтобы тот просушил мокрую от снега одежду. Еще не сняв себя солдатского ватника и шапки, она вышла из дому и позвала сына, который тут же отозвался и послушно забежал в хибару. Затем она зашла за угол и прошла вдоль улицы, решив также найти и позвать дочь.

Едва Александра Ильинична повернула за очередную постройку, как нос к носу столкнулась с военным патрулем, который, казалось бы, не должен был обратить внимание на простую женщину-беженку, однако вынудил ее остановиться. Старший по званию и виду в патруле, представился ей и велел предъявить документы, приняв ее за военнослужащую, так весь вид Шукаловой напоминал солдата, грубо нарушающего ношение формы одежды, немного неопрятного и не полностью соответствующего внешне воинскому уставу. Опешив от данной ситуации и не понимая причины требования патрульными у нее документов, Александра Ильинична попыталась отговориться, ссылаясь на то, что она с детьми бежала с оккупированной гитлеровцами территории, где сожгли не только ее родной дом, но и всю деревню. Но ее не слушали и велели идти с ними в комендатуру, объяснив, что лишь там будет проведена полная проверка подлинности ее слов и установлена личность, как этого требует закон военного времени.

Посчитав столь неожиданную встречу полной нелепостью, она продолжала упираться, стараясь защитить себя, в качестве аргумента используя слова о своих детях и престарелой матери, упоминая нужду и голод, отсутствие самого необходимого для жизни и несносные условия пребывания в покосившейся хибаре с чадящей печью, почти не дававшей тепла. Однако солдаты ее не слушали, а чтобы застигнутая ими женщина не смогла ретироваться, они блокировали ее, преградив все возможные пути отступления или бегства. Александра Ильинична не сдавалась и уже начала призывать задержавших ее бойцов проследовать с ней к ее временному убежищу, чтобы продемонстрировать своих детей в качестве подтверждения своего положения и честности. Но те были непреклонны, и начинавшая накаляться ситуация была полностью взята ими под контроль, когда старший патруля показал солдатам некий незаметный посторонним знак жестом, давший понять им о начале очередного действия, в результате чего один из патрульных вскинул винтовку, направив ее в сторону Александры Ильиничны. А их командир положил руку на кобуру так, чтобы она это непременно заметила и соответственно подчинилась указанию следовать к зданию местной комендатуры.

Обливаясь слезами, тихо причитая и ругая себя за поход в лес, за медлительность в общении с торговцем, когда надо было быстрее сдать ему вещи, получив взамен продукты питания, она шла между солдатами, покорно подчиняясь судьбе, посылающей ей очередное и довольно тяжелое испытание. Зная о суровости законов военного времени, Александра Ильинична ждала едва ли не самого плохого исхода для себя, думая, прежде всего о детях, заботу о который ей не кому было передать, а потому она мысленно обрекала их на еще более тяжелое существование.

– За что? Я ничего плохого не сделала! У меня дети дома с голоду пухнут! Мать старая! А вы меня куда-то ведете, – лепетала она, закрывая руками лицо, чтобы спрятать слезы и как бы скрыть себя в столь стыдливом, по деревенским понятиям, положении, когда простые прохожие видели всю процессию, обращали внимание и оглядывались, продолжая пристально смотреть на задержанную женщину и, обсуждать и хвалить действие армейского патруля.

У входа в военную комендатуру их встретил часовой. Потом ее повели по мрачным коридорам некогда какого-то административного здания и завели в подвал, где заперли в холодном и плохо освещенном помещении с низким потолком, завершало который маленькое грязное оконце, указывающее на полуподвальное нахождение данной комнаты.

Александра Ильинична замерла на месте, едва ее оставили и заперли за ней на засов дверь. Она стояла, опустив голову и прижав к груди руки. И лишь когда глаза немного привыкли к полумраку, она заметила, что вовсе не одна находится там. На стоящих вдоль стен хлипких, а потому скрипящих от старости лавчонках, сидели, сжавшись в комки, не то от холода, не то переживаний, несколько женщин. Из них лишь одна подняла голову, чтобы посмотреть на Александру Ильиничну, продолжавшую неподвижно стоять возле входа, боясь пройти дальше от того, что впервые в жизни она оказалась в столь незавидном для себя положении.

– Тут садись, – тихо сказала ей та самая узница помещения, указав на единственное свободное место возле себя.

Чтобы не быть у всех на виду, продолжая стоять возле двери, она быстро оценила предложенное и села, плотно прижав спину к стене, скрываясь, тем самым, от всех остальных в тени той женщины, что позвала ее к себе.

Спустя несколько минут, немного успокоившись, Александра Ильинична начала оценивать комнату, в которой находилась в данное время и присутствующих там. По-прежнему прижимая руки к лицу, по простому, по-бабьи пряча стыд, она стала бегать глазами по сторонам, разглядывая обстановку и людей. Сырые полусгнившие доски на полу, стены с облупившейся местами посеревшей штукатуркой, темный свод потолка, отсутствие какого-либо отопления и принудительного освещения – все это предстало перед ее взглядом в маленьком холодном помещении, где все присутствующие молча томились, опустив головы вниз и погрузившись в собственные страдания. На нее почти никто не обратил внимания. Люди просто неподвижно сидели, представляя собой плотно сжавшиеся создания с полуоткрытыми глазами, в которых застыли слезы и боль. Кто они были, за что оказались здесь и сколько уже тут находятся, она не знала и знать не могла. Более того, по своей деревенской простоте и, не смотря на то, что была далеко не глупой женщиной, Александра Ильинична никогда не задумывалась, что бывают такие помещения, где содержат задержанных за что-либо людей, томящихся в них. Она была далека от всего этого. И было ей не того, особенно в последние месяцы, когда все созданное когда-то несколькими поколениями сгорело и превратилось в пепел и безжизненные головешки, когда ей пришлось спасать детей от смерти в огне, а потом и от голода и холода.

Оценив, показавшуюся ей страшной, обстановку вокруг себя, она, широко раскрыв глаза, стала смотреть только впереди себя, инстинктивно переживая за все происходящее, а потом залилась слезами, громко и безутешно расплакавшись. И лишь когда она успокоилась так же неожиданно, как и заплакала, сидевшая рядом женщина тихо спросила ее:

– Дезертировала?

– Что? – не сразу ответила ей Александра Ильинична, не понимая, каким образом она заслужила такой вопрос, так как не являлась военнослужащей.

– Дезертировала, говорю? – повторила женщина, ловя на себе хмурый взгляд собеседницы, продолжавшей отчаянно вникать в суть и причину задаваемого ей вопроса, начиная немного отстраняться от встреченной назойливости.

– Как это – дезертировала? – наконец выдавила из себя Александра Ильинична, прекрасно понимая, что значит это слово, но продолжая не примерять его к себе.

– Понятно! – выдохнула узница темного помещения. – Значит – мародерство!

– Какое «мародерство»? – послышалось в ответ от Шукаловой, едва не вскочившей на ноги со скамейки, инстинктивно защищаясь не то от навязываемой клеветы в свой адрес, не то просто от непривычного способа общения.

– Какое? Обыкновенное! – спокойно ответила ей женщина, слегка улыбнувшись от встреченного в лице Александры Ильиничны непонимания столь простого по сути вопроса.

Предельно сосредоточившись и внутренне мобилизовавшись от ожидаемого в непривычной обстановке давления, та насторожилась, внимательно разглядывая в полумраке свою собеседницу. В тоже время в помещении стала ощущаться острая тишина, выдававшая обостренному слуху любой звук, даже самый слабый. Стало слышно хриплое дыхание простуженных легких одной из узниц, заглатывание слюны у другой, фырканье носом у третей и скрип кожаных подошв у четвертой. Комната наполнилась звуками так, как будто они не просто доносились до барабанных перепонок, но еще и ощущались поверхностью всего тела Александры Ильиничны.

Собеседница, сообразив, что та действительно не понимает сути вопроса, наконец повернулась к ней и не поднимая глаза, стала не спеша объяснять:

– Одежонка на тебе красноармейская откуда?

– В лесу нашла, – прозвучал тихий ответ.

– Это еще доказать придется, – продолжала, не меняя тембра, говорить сидевшая рядом женщина. – Для комендатуры ты ее с убитого солдата сняла.

Александра Ильинична открыла от удивления рот, еще немного отстранившись от соседки, наводившей на нее страх и ужас чего-то непонятного.

Та заметила это краем глаза и продолжила свое изложение, отметив что-то новое в облике ошарашенного новичка положения:

– На тебе все не ношенное. Значит, ты это не с убитого сняла, а выменяла на самогон у вороватого тыловика из какой-нибудь части.

– Да, правда! Я это в лесу нашла, когда в свою деревню ходила, а меня туда не пустили, – словно слушая готовый приговор, почти закричала в ответ перепуганная Александра Ильинична.

Едва она это вымолвила, как за входной дверью послышался скрежет засова, затем скрип ржавых петель. В полумраке открывшегося прохода появился красноармеец в ватнике, сразу же сделавший шаг в сторону, чтобы освободить место для старшего по званию, который, стоя в проходе, коротко произнес фразу, адресованную одной из узниц:

– Цыганка.

Спустя секунду после этого со скрипучей скамьи молча встала мрачного вида женщина, одетая, как это казалось, во все черное и сильно раскачивая телом из стороны в сторону, направилась к выходу. Скрипя засовом, закрылась за ней входная дверь, оставив остальных в томительном ожидании своей очереди, а заодно и участи.

– Солдатам гадала, которые на передовую отправлялись. А те потом воевать отказывались, дезертировали, членовредительством занимались, самострелом, – спокойным голосом прокомментировала соседка Александры Ильиничны, как будто ответила на еще не заданный новой обитательницей вопрос.

– И что ей за это будет? – испуганно водя глазами то на дверь, то на собеседницу, спросила та, явно не ожидая, каким образом должны проистекать события в комендатуре для задержанных.

– Подрыв боеспособности, – снова спокойно ответила ей соседка по скамье. – За это и расстрелять могут.

Шукалова вздрогнула от ужаса услышанного возможного приговора, тем более переданного ей тоном, как будто зловещей обыденности.

– А вас за что тут держат? – спросила она почти сразу после слов собеседницы, боясь еще больше сконфузиться от комментария про покинувшую их цыганку.

– А-а! – закивала то головой, издав досаду в голосе. – Пришла в поселок, чтобы самогон на что-нибудь сменять. Мне еще керосин нужен был. Да вот, попалась.

Александра Ильинична нахмурилась, не понимая, какой вред таит в себе принесенный на обмен самогон и что может быть плохого в том, что им можно будет расплатиться за топливо.

– Жадность подвела, – показала женщина подобие улыбки, – купилась на хорошее предложение. Солдатик подошел ко мне, предложил белье исподнее, новое. Портянки, тоже новые. Мол, на передовую едет. А там, кто его знает, может и положит свою голову. Хотел выпить напоследок. А тут политрук с его части идет, ну и закрутилось.

– Подрыв боеспособности! – прокомментировала женщина, что сидела напротив.

– Да, какой тут подрыв?! – прозвучал возмущенный ответ. – А детей я чем кормить буду?!

Услышав эти слова, Александра Ильинична сосредоточенно посмотрела на соседку, словно увидев в ней что-то родственное в деле заботы о собственном голодном потомстве.

– У меня их четверо сейчас, да мать старая, – продолжала та говорить от наболевшем. – Мужа на фронт взяли, потом старшего сыночка, потом второго на оборонные работы послали. Он только недавно вернулся оттуда, весь простуженный и обмороженный. Оттирала его, да на печи отогревала. Остальные, мал мала меньше и все есть хотят. Придешь порою домой, а они смотрят на тебя голодными глазками и покушать просят.

Рассказчица стала всхлипывать, роняя крупные слезы и вытирая их краем платка, которым была повязана ее голова. Взгляд ее направился в пол, а сидевшие в комнате узницы, начали тяжело вздыхать, видимо думая каждая о своем, но скорее всего о том же самом. Выглядели они обыденно, как и все женщины этих мест, работницы и колхозницы, жены и матери.

После короткого рассказа соседки, Александра Ильинична задумала спросить о причинах содержания здесь кого-нибудь из остальных. Но не нашла в себе сил и, как и все остальные, начала бороться с навалившимися грустными мыслями о детях, которые, по ее мнению, томились сейчас в раздумьях о судьбе своей матери, так внезапно исчезнувшей без какого-либо предупреждения со своей стороны.

Через некоторое время снова заскрипел засов и завыли ржавые дверные петли. Так же, как и пару часов назад в проеме появился часовой, который обвел глазами присутствующих, словно убеждая себя, что все остаются на месте. Потом мелькнула другая фигура, со злым и сосредоточенным взглядом, выдавившая из себя хриплым голосом не то фамилию, не то псевдоним или кличку. В ответ на это, из полумрака помещения, как бы выходя из тени, плавно вынырнула женщина, которую Александре Ильиничне до сих пор не удалось разглядеть по той причине, что она сидела на том месте, где в скромно державшейся узнице, никак нельзя было что-либо увидеть.

Вызванная голосом из коридора тихо проплыла мимо разместившихся на лавочках женщин и скрылась в тени дверного проема. Когда за ней заперли засов, соседка Шукаловой немного оживилась, и слегка повернув голову к ней, прокомментировала причину задержания ушедшей, как будто пользуясь тем, что, наконец, исчезла причина сдерживания слов и эмоций:

– Из богатых, похоже. Еще летом ее к нам эвакуировали. Хотели подальше уехать, да муж у нее заболел.

– На нервной почве, – саркастически выдавила из себя сидевшая напротив женщина и тихо хихикнула, словно обрадовалась поводу развлечь себя и других промыванием костей той даме, присутствие которой явно раздражало, и лишь ее уход позволил остальным расслабиться и, наконец, выговориться о ней. – Видать, что большую часть своего богатства увезти в эвакуацию не удалось. И спокойной жизни им тут никто не дал: сразу работать заставили, а не дома сидеть, ожидая окончания войны. Причем заселились не туда, куда их направили наши власти, а где им получше было. Домик себе сняли с садиком. Думали отсидеться!

Александра Ильинична заметила ее довольное лицо, словно его обладательница оказалась в той стихии, где могла лучше всего проявить себя. Причем не для общего дела, а только для удовлетворения только своей личной потребности облить кого-нибудь грязью, раскритиковать, посплетничать и выдать остальным ту информацию о человеке, которая была самого низкого морального содержания и очерняла больше всего. Рассказывая, она отстранилась от стены и появилась на свету от окна, чтобы ее было лучше видно остальным. От удовольствия излагать порочащие вещи, у нее разыгралась кровь, от чего она сняла себя рукавицы и стала перебирать их пальцами. А маленькие глазки ее начали скользить по присутствующим, как бы убеждаясь, что все слышат ее и становятся на ее сторону, искусственно начиная поддерживать позицию сплетницы.

– Я недалеко от них живу, – продолжала она, – поэтому все сама видела. И люди рассказывали, как та ходила на рынок и, почти не торгуясь, покупала самые лучшие продукты. А когда голод начался, она хотела машину нанять, чтобы мужа своего больного вывезти. Только говорят, что он не больной вовсе, а симулянт. Да такой, что ему не только не работать. Да еще, чтоб на фронт не взяли.

Говорила она быстро, то ли делая это намеренно, избегая другой информации, которая могла изменить направление ее рассказа, то ли боясь поставить себя в то положение, когда ей уже не придется удовлетворять свою потребность в очернительстве.

– Так она ходила и скупала всякие драгоценности, что у простых людей могли быть, – никак не умолкала рассказчица. – Иконы в окладах, деньги царские, часы, посуду старинную. И все – за копейки! А люди то отдавали. Им то жить на что-то надо. А куда деваться? Без хлеба не будешь сидеть. Вот на нее кто-то и донес.

Высказавшись, она снова прижалась спиной к стене, словно скрывшись в тени. Потом опять быстро вынырнула оттуда, как будто не договорила и пожелала поставить точку в своем изложении:

– Поделом ей! Не чего на чужом горе наживаться! У нас мужики воюют, а дети голодные по домам сидят, отцов своих дожидаются. А она сладко ела, да золото собирала. Сама не работала нигде, да мужа своего, уклониста, покрывала.

На последних словах она расплакалась и снова исчезла в тени, всхлипывая и что-то тихо бормоча, переключившись на свои проблемы.

В помещении ее не поддержали. Ни кто из женщин не прокомментировал слова соседки. Каждая думала о чем-то, близком только себе. И весь услышанный рассказ закончился только глубокими, тяжелыми бабьими вздохами, для которых были ключевыми слова «дети» и «хлеб».

Александра Ильинична повернулась лицом к двери, пытаясь увязать только что услышанное с тем обликом, который она смогла лицезреть короткое время, когда задержанная покидала их. Ушедшая дама действительно отличалась от всех сидящих здесь своим видом. Была немного стройнее, одета лучше, а главное – не так, как одеваются местные жительницы. Осанка ее была не крестьянской, без натруженной сутулости, движения плавными. А ногу при ходьбе она ставила так, как будто никуда не спешила и шла налегке, не обремененная вещмешком или тяжелой корзиной. Такая походка, по мнению Шукаловой могла быть только выработанной с годами и явно не подходила для простых деревенских баб, населявших округу.

Ушедшая навеяла на нее короткие воспоминания о своем детстве, когда отправляясь по ягоды или по грибы в окрестные леса, она с матерью, тетками и сестрами, попадала в места, где стояла старая помещичья усадьба господ Кутлеров. По рассказам стариков, именно эта фамилия была главенствующей в округе, а прародители самой Александры Ильиничны, будучи крепостными, принадлежали именно им. Говорили так же, что сами Кутлеры были немцами по происхождению, своих крестьян не обижали, слыли людьми образованными и порядочными. Правда из их деревни никто толком и не общался с помещиками, которые вели достаточно замкнутый образ жизни, не слишком контактировали не только с потомками своих бывших крепостных, но и не особо знались с соседями, владевшими ближними к ним имениями.

Несколько раз, будучи совсем девчонкой, Александре Ильиничне во время походов в лес, приходилось издали наблюдать за бытом Кутлеров, проходя по большому и открытому полю, простилавшемуся недалеко от их красивого помещичьего дома. Еще совсем несмышленой по малолетству, она смотрела, прежде всего, на господских детей, одетых, конечно, не по-крестьянски и развлекавшихся странными, для деревенских жителей, играми. А попав на совсем близкое расстояние, маленькая Шура, как называли ее в семье, услышала, что эти дети говорят на совсем непонятном языке и, точно не на русском, что естественно, произвело сильное впечатление на неграмотную деревенскую девочку. Уже дома ответ на этот вопрос она услышала от отца, просветившего ее по-простому:

– Так они же немцы! И говорят по-своему.

А сельские жители, вспоминая помещичьих детей, называли их мальчиков «барчуками», а девочек «барышнями», что забавляло всех и придавало некоторое веселье среди простых, порою совсем неграмотных и далеко не богато живущих своим трудом людей.

Александра Ильинична призадумалась, отыскивая для себя причину идущей войны именно с немцами, чьи сородичи владели ее прадедами во времена крепостного права. И не особо углубляясь по деревенской необразованности, она решила, что именно по этой причине сельские мужики во время революции пошли сжигать поместье Кутлеров, увлеченные навязанными идеями классовой борьбы. Тем более что сама революция произошла следом за Империалистической войной, как называли простые люди Первую Мировую. Немного задремав от своих мыслей, она перестала анализировать, а потому не учла, хоть и вспомнила, что в тот период горели и другие помещичьи владения по всей округе.

Спустя некоторое время, отвлеченная рассказами соседок по помещению, она как будто очнулась, взбудораженная нахлынувшими на нее мыслями о своих детях. И только теперь Александра Ильинична, просидев несколько часов, задала тот вопрос, что должен был возникнуть у нее чуть раньше:

– А сколько времени тут держат? Кого следующим позовут?

– А здесь никто никуда не торопится, – заявила одна из сидящих напротив женщин.

– Этого из нас никто не знает, – спокойным голосом начала объяснять соседка по лавке. – Могут быстро, а могут и долго продержать. Вчера почти весь день тут провели. Никого не позвали. А сегодня одну за другой вызывают.

– Вчера никого не позвали? – повторила она вопрос, словно не поняла его. – То есть, могут позвать, а могут – и нет?

Женщины посмотрели на нее, взглядами давая понять свое бессилие в данном положения.

– Как же так? У меня дома дети, мать! А я здесь! И еще неизвестно когда меня выпустят! – проговорила она вслух, рассуждая.

– Выпустят?! – высоко приподняв брови, посмотрела на нее соседка. – Смотря, в чем тебя обвинят? Что ты там натворила?

Александра Ильинична сжалась в комок, втянула голову в плечи и, почувствовав пробежавший по телу холодок, закрыла глаза, начав размышлять над тем, как она оказалась во внимании комендантского патруля и с какими словами была задержана. Мысленно погружаясь в события дня, она думала о походе на поселковый рынок, где меняла махорку на продукты, где встретила однорукого торговца, что предлагал ей обмен солдатского имущества. Она искала поводы и строила в голове возможные ответы и оправдания, подбирала слова, которые помогут ей обелить себя в глазах тех, кто будет решать ее судьбу.

Продолжить чтение

Читать онлайн Когда зацветает пепел бесплатно

Когда зацветает пепелГлава 1

Когда зацветает пепел
Глава 1