Читать онлайн Берег скифской мечты. Том 1. В тени затмения бесплатно

Война и мир степей Тавриды

Скифский холм

Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,

С раскосыми и жадными очами!

Александр Блок

Холм над скифским городищем всегда на страже. Кажется, с момента сотворения мира он на границе нескольких миров; отделяя бирюзовую вселенную моря от зеленой дали степи, наблюдает, как вслед за нескончаемыми облаками скользят годы один за другим. Мириады звезд глядят на холм, суммируя мгновенья в века, спрессовывая события в металл и камни. В атмосфере, среди стереофонических звуков, которые дробятся разной громкостью и тональностью, отталкиваясь от колышущихся видений, отражаемых в реке времени картин, удаляясь, приближается лодка, взгляд из которой превращает мозаику аккордов и призраков в киноленту, доступную нашему восприятию. Читатель, если тебе случилось оказаться на этом судне, вместе с тобой мы отправимся в обнаженную реальность все выше (или все ниже), устремляясь за полетом дерзновенного воображения памяти, туда, где время двинулось вспять.

– Золото, зо-ло-то, дети, де-ти, война, вой-на – многоголосьем раскалываются слова, которые складываются во фразы.

Эти слова становятся громкими, они воскрешают силуэты людей; и теперь явно ощущается прохлада полынной росы, улавливается топот многочисленного табуна выносливых коней и шум близкого прибоя у высоких стен селения, вырисовываются копья мчащихся всадников в островерхих красных шапках.

В то хмурое предзимнее утро, когда холодный, сильный ветер разбивал о берег черные волны и доносил соленые брызги до самых стен башни, скиф почему-то для нас Безымянный, и теперь уже нам никогда не узнать его имени, вышел с дозором на самый верх семи метровой военной башни. В каждом небе есть своя птица, степи и лесу – свой зверь, у каждого города есть своя башня, а в ней – свой воин. Невысокого роста, с черной окладистой бородой, в шапке-митре*, облаченный в серую сисиру*, сшитую из вотолы*, и темные узкие анаксариды* из грубой шерстяной ткани, он всматривался в морское пространство. Скиф смотрел вдаль с напряжением, придававшим строгую суровость его некрупным, правильным чертам загорелого лица – там, на самом горизонте, показалась темная точка, затем еще две, которые росли, и, наконец, стали ясно прочерчиваться силуэты несколько кораблей, борющихся за жизнь с бурной стихией Эвксинского понта*.

В этом краю мало удобных мест для гавани, и появление здесь чужеземных кораблей всегда настораживало скифов. Привлеченные когда-то на этот холм не столько плодородными землями, сколько важным стратегическим положением возвышенности, воинственные племена строго пресекали вражеские вылазки на свои земли. Здесь, между двумя озерами, находилась и развилка древних дорог. Одна из них соединяла Северо-Западную Тавриду с Неаполем скифским*; вторая – поворачивала на юг и тянулась вдоль побережья к Херсонесу*, были и другие тракты. Воины селения, занимавшие самую высокую точку территории, контролировали пересыпи озер и проходившие по ним пути. Возможность просматривать морской залив давала перспективу наблюдать и морские границы. Владеющий ключами от башни на холме, владел и воротами в Северо-Западную Тавриду. Скиф с пристальной тревогой всмотрелся в приближающиеся с юго-запада очертания кораблей и заподозрил, что это не были торговые суда. Он подал резкий условный сигнал, и немедленно рядом с ним оказываются еще несколько дозорных.

– Корабль, и не единственный! – говорит один из них, пристально наблюдая за продвижением водных суден. – Прослежу за ними, а вы поднимайте тревогу!

– Что за скорлупки? – выясняет подошедший молодой скиф в красном кафтане из охраны князя, пока не решаясь озвучить страшную новость.

Убегает драгоценное время, пока картина приобретает определенность.

– Не иначе понтийцы, купцы или военные? – продолжают они дознание.

– Люди, сидящие на веслах не простые рабы, они похожи на военных моряков, – уточняет старший дозорный, первым увидевший непонятные объекты.

Дальнозоркий с детства, он и сейчас лучше других может рассмотреть в общих чертах, что происходит с ближним судном. В кормовой его части, над высоко поднятым и загнутым вовнутрь форштевнем*, прослеживался таран в виде трезубца. Корабль, сделанный по типу греческой келеты*, имеющий трюм с большой вместимостью и специальный отсек для перевозки лошадей, пытался развернуться и взять курс к берегу. Людям на сторожевой башне теперь видно, что вдоль борта с левой стороны расположились тридцать гребцов в два ряда и рулевой, кроме них на палубе сгрудились понтийские солдаты. Второй и третий корабли еще не приблизились к берегу, и слабо видны. Скифам теперь понятно, что греки предприняли масштабную морскую операцию, преодолев расстояние в 5500 стадий*, и она требует от ее участников отваги и умения.

– Возможно, прибудут и другие суда кроме этих трех, – предполагает опытный воин.

Скиф не видит лиц понтийцев, но может поклясться, что следя глазами сквозь пенные гребни волн, он силой своего внутреннего чувства осязает уставшую дрожь их тел на холодном ветру, видит тонкие змейки пара в неуютном морском воздухе, слышит резкие, грубые окрики и скрип уключин.

Как того требуют военные правила, он повязывает вокруг талии портупейный ремень, к которому крепятся акинак*, длинный железный нож и медная чаша. К войне готовились, но рассчитывали, что понтийцы не станут торопиться с десантом, предстоящие осенне-зимние холода вынудят их отложить наступление до весны. Беда всегда внезапна, и перед воинами с башни Птэхрама разворачивается неутешительная картина.

– Спешат на помощь херсонеситам, порази их гром, – говорит высокого роста, широкоплечий страж, доложивший старшему скифу, что сигнал тревоги для воинов и жителей окрестностей подан.

– Пусть потопят эти корабли Арей* и волны Тана*.

Но ветер наоборот стихает, и на суднах пытаются установить серые паруса. Теперь наблюдателям понятно, что три парусно-весельных корабля, один из которых – таранный, подгоняемые морским орлом на дельфине (герб древнего города), успешно преодолели опасный путь от Синопы* к западным берегам Тавриды. Скифы замечают и то, что от одного из кораблей отделилась легкая камара*, которая с несколькими моряками на борту направляется в сторону Херсонеса.

– Смотрите, вон еще корабль идет к Херсонесу, а эти передумали, видно, причалят здесь. Мчись предупредить Палака*, (в то время войско скифского царя держало Херсонес в осаде), – приказывает старший дозорный своему товарищу, моложе его по возрасту, у которого самый быстрый конь из всех, что запряжены и стоят у ворот башни. – Лети быстрее молнии!

«Tempori parce»* – отбивают копыта под всадником.

И тот спешит на юго-запад, где главные ворота уже открыты, пропуская скифа прямо на развилку дорог. То и дело, пришпоривая коня, он бешено скачет по тракту, ведущему в Херсонес.

Тем временем, тревожная музыка, извлекаемая из старинных костяных труб, призывает собираться жителей Птэхрама. Сигнальные огни и дым костров на холме у сторожевой башни на берегу моря замечены в Бозайране, Достайри, Акриволофосе* и других селениях Западного побережья понта Эвксинского, в них слышны крики людей, звон металла, фырканье лошадей, дружно собираются пешие и конные воины. И во главе одного из небольших конных отрядов – скифский воин Олгасий.

Кровные силы

В последний раз – опомнись, старый мир!

На братский пир труда и мира,

В последний раз на светлый братский

Пир сзывает варварская лира!

Александр Блок

Скиф мчится в сторону греческого полиса, он не подозревает, что там, за тополями несколько пар глаз следят за ним из поросли серебристого лоха и камыша, как и не знает того, что почти по всей дороге, ведущей в Херсонес, небольшие вражеские отряды сидят в засаде. Они готовы соединиться с пешими и конными воинами, прибывшими из Синопы. И, разумеется, он не может видеть, как происходит неожиданная перемена во взгляде двух темных глаз, особенно внимательно рассматривающих большую медную бляху с изображением волка в прыжке, прикрывающую значительную часть живота и груди воина, и эти глаза, кажется, что-то вспомнили и внезапно переиначивают решение. Пристальная пара определенно задумывает изменить ход событий – спасти всадника. Атакующий еще не знает точно, что он будет делать в следующий миг, но начинает выступление в тот самый момент, как слышит движение в соседних зарослях, он опережает на миг других греческих воинов, поднимая руку вверх, как бы приказывая подождать; при этом каждый его шаг сейчас взвешивается на вселенских весах справедливости. Когда оба всадника сближаются, и взгляды их пересекаются, одни и те же мысли поражают обоих: «Не может быть, но так и есть! Неужели это он?». «Брат…» – решает сармат, «Свой, брат…» – отмечает скиф. Сармат и сколот, непредсказуемо встретившиеся на боевом перекрестке, были братьями после обряда кровного побратимства, заключенного ранее в степях Борисфена. Много лет назад они в одном отряде, бок о бок, бились с общим врагом. Обычай обязывал одного спасти другого даже ценой своей жизни.

– Тикай, Нап, сверни в поля на другую дорогу! В объезд прорвешься! Я задержу их, – только и успел крикнуть сармат, готовя меч к бою с греческими воинами – соратниками, (древние обычаи сильнее политических распрей), которые пришли в короткое замешательство от такого поворота событий, но, опомнившись, сошлись, чтобы повергнуть предателя в неравной схватке.

– Я отомщу тебя, Мадий, – последнее, что слышит сармат, отдаваясь в полную власть вселенского рока.

Здесь нужно небольшое пояснение относительности неоднородности войск, выступавших на стороне Херсонеса, в которых кроме эллинов были наемные отряды фракийцев, сармат, понтийских солдат.

А в это время скифское население Птэхрама и его окрестностей спешно готовится к битве с опасным и сильным врагом. Послали гонца за помощью в столицу скифской Тавриды – Новый город. Но это было напрасно, навстречу ему из Неаполиса уже мчится посланец, который везет горькие вести – «Внезапно опасный недуг сразил царя скифского Скилура*». В ответственный момент он не смог самостоятельно вскочить на своего коня, как это бывало раньше, без него царская конница бьется с неприятелем в окрестностях Неаполиса. На воинов главного города возлагали большие и неоправданные надежды. Скифам с трудом пока удается отбивать Неаполь от вражеского нашествия, но мира вокруг нет – во многих пригородных селениях и по дорогам, ведущим в Пантикапей и Феодосию видны отряды фракийских и греческих воинов. Неполная сотня хорошо вооруженных конных, все, что смог направить Новый город в помощь собратьям. Старший сын Скилура – Палак горит в новых столкновениях с греками у стен Херсонеса. Помощи ждать неоткуда и не стоит. Быстро минули времена спокойствия для Северо-Западного Побережья, и короткие годы процветания скифов в Тавриде, когда молодой и энергичный Скилур, унаследовавший трон от отца – царя Аргота, строил Новый город, своей красотой и размахом, поразивший эллинов.

– Nihil dat fortuna mancipio*, – сказал мудрец, и он был прав.

– Наши на помощь не придут, – молвил старый воин. – Все наши – это мы и есть: воины бывшей хоры, жители Птэхрама, Бозайрана, Достойри и их окрестностей.

– Нам надо остановить неприятеля до того, как он ударит в спину Палаку. Вставай, буйное, воинственное племя рядом с духами предков!

Не для мирных переговоров прибыли корабли, направленные понтийским царем Митридатом шестым Евпатором* по просьбе жителей греческого полиса.

Сущность человека стихийна, и история борьбы элит за господство изобилует войнами. Понтийские воины направлялись на помощь Херсонесу, жители которого предпочли попасть в зависимость к царю Митридату шестому, стремившемуся укрепить свои позиции на Северном побережье. Клубок проблем скифо-греческих взаимоотношений стал столь запутанным, что потребовалось вмешательство третьей силы, чтобы разрешить его. Его войско под предводительством Диофанта*, который будучи не только проницательным стратегом, но и тактиком в последний момент меняет курс большей части своих кораблей и пытается высадиться на берег между Херсонесом и Керкинитидой*, к берегам, поблизости к которым стоит дозорная башня Птэхрама. Маневр его удается, не зря он слывет талантливым воеводой и отмечен наградами самим грозным царем Митридатом Ⅵ. Расчет оказывается точным – войско Палака не может быстро в полном составе прибыть к новому месту сражения, большая часть скифских воинов продолжает вынужденные бои под Херсонесом, отбивая усиливающиеся атаки херсонеситов. Тимей, верный шкипер Диофанта, уже должен быть там, в главном городе полиса, с посланием жителям полиса, в котором великий воин требует от них выйти за стены города с оружием в руках, оттянув к осажденному селению как можно больше конных и пеших Палака. И уже в начале сражения понтийский стратег получит из рук Тимея ответную скиталу, в которой архонты* города заверяют его в точном исполнении приказаний Диофанта.

Битва

Гей вы! Слушайте, вольные волки!

Повинуйтесь жданному кличу!

У коней развиваются челки,

Мы опять летим на добычу.

В. Я. Брюсов

Чернеет горизонт со стороны понта Эвксинского. В ответ темным силам ширь степи перегородили пиками скифские воины. Закрыли не столько оружием, сколько силой своего духа. Вместе с тучами ржавого марева наступает вражеская пехота, а над ней черный дождь смертоносных стрел и копий стремительно приближается к самому центру скифских шеренг. По краям с лютым остервенением готова ударить греческая конница. Смуглые, синеглазые степные воины в серых кольчугах и островерхих красных шапках или литых металлических шлемах, как великий богатырь своей грудью защищают родную степь.

Олгасий и Бальза друзья-побратимы, первый – из селения Бозайран, другой – из Птэхрама, как некогда Амизок и Дандамис*, готовы жертвовать собой для спасения друга; они молоды, но это их не первое серьезное сражение. Во дворах Птэхрама среди сборов и прощания не заметно слез, жены крепко обнимают своих мужей, желая победы, дети помогают налаживать конскую сбрую, в суматохе кто-то потерял свой дротик, который отдают сотнику пеших, высокому, плотному мужу, в воинской выправке которого чувствуется опыт и уверенность. Он следит строгим взглядом, все ли вверенные ему люди с мечами и щитами. Закаленный в сражениях воин скупо улыбается в тонкие, загнутые кверху усы, заметив на поясе одного из скифов, деревянный горит*в форме оленя, украшенный орнаментом, который изображал охотящихся волков на рогатых животных с подогнутыми ногами.

– Где ты его достал? – обращается он к старику, ставшему в воинские ряды. – Не иначе, как в прошлом веке?

Старый скиф не обращает внимания на грубую шутку, он потомственный лучник, и горит с особым стрелами и луком достался ему от предков, побывавших в грозных сражениях. Окинув орлиным взором ряды, военный начальник убеждается, что у каждого в левой руке блестит прямоугольный щит из кожи, расшитый железными пластинами, правая – надежно сжимает акинак, ксифос* или копье, на поясе у многих прикреплены секиры. Издревле скифы славятся мастерством в обработке металла.*

– Мечи у них есть, но давно ли скифы-пахари держали их в руках? – так рассуждает сотник, делясь своими сомнениями с гоплитом*, из тех, кто входит в княжескую дружину гарнизона Птэхрама.

– Да, выучки им не хватает, – окидывая критическим взглядом разношерстные шеренги, отвечает тот. – Нас, маловато, успеет ли Палак со своими бойцами домчать сюда и построить войско?

Рядом с ними задержался конный, который показывает рукой на обочину дороги:

– Эй, пешие, кому нужна кираса*? Забирай, мне не пригодиться – кричит всадник в гибкой кольчуге, не стесняющей его движений, на гнедой лошади.

Когда ряды были построены, прозвучала команда:

– Выступать будем в сторону тракта, соединяющего Херсонес с Керкинитидой.

Бальза, в чешуйчатом панцире с пластинками и шлеме округлой формы с небольшим шишаком на верхушке, сражается в пеших отрядах. Не впервой приходится ему примерить на себя набедренники и поножи*, несколько лет назад купленные у старого грека. Они были не новые, с неглубокими вмятинами и царапинами, эти поножи хранили на себе следы прошлых сражений. Рядом с ним, облаченный в кирасу из овечьего меха, густо покрытую металлическими пластинами, препоясанный на уровне бедер широким поясом с крупными железными накладками, юный воин из Птэхрама, как и Бальза, готовый к самой жестокой схватке. Молодой муж замечает среди многочисленных неизвестных ему скифов и знакомые, сосредоточенные фигуры и лица. Его и других молодых воинов, только начавших прокладывать свою жизненную дорогу, берегут старшие вояки. Из-за их напряженных спин он видит черный лес поднимающихся копий, провал…; отдельных и группами летящих на них конных греков в железных доспехах. После первых перестрелок поле усеяно убитыми навылет воинами, пораженных стрелами, пригвоздившими их к вечности. В быстро меняющейся мозаике сражения Бальза отмечает, как скифские дротики устремляются на колонны пельтастов*, но тех сменяют тяжеловооруженные гоплиты. Металлическое звучание их оружия смешивает порядок в скифских рядах. У Бальзы были длинные, необычайно крепкие руки, и он быстро и точно разит врага ксифосом. По усиливающемуся движению, звону мечей, неистовым крикам впереди Бальза понимает, что из Херсонеса подоспели конные отряды Палака, и началось настоящее сражение. После полдня стало темно, как ночью, это черные клубы дыма от пожарищ уничтоженных селений наполнили пространство снизу и высоко вверх едким запахом гари. Когда звуки переходят в настойчивый рев людей и оружия, молодой скиф видит, как впереди него напрягаются сильные тела сражающихся, как некоторые из них падают, быстротекущая картина все больше наполняется кровью. Он пробует всматриваться в ряды врагов и следить за действиями опытных воинов, но вскоре ловит себя на том, что все смешалось, он едва различает лица людей, а сам почему-то держит длинный железный нож и идет в рукопашную со старым понтийцем, замахнувшегося на него мечом, который внезапно выпадает из руки врага. Кисть, державшая меч поражена ножом, который имеет непонятную природу. Еще мгновенье, и он видит мальчика в остроконечной красной шапке, который выглядывает из-за тела упавшей раненой лошади и смертоносными метательными жестами точно разит цели.

– Как оказался Гиндан на поле боя? – мелькает в голове у скифского воина.

Молодой скиф напрягает все свои мускулы, сжимая холодное оружие, мгновенным ударом в живот, он прекращает жизнь грека. Поверженный неприятель лежит, согнувшись пополам, его широкоплечая кольчуга придавливает тело к обагренной земле. Выдернув из погибшего мужа меткий нож Гиндана, воин возвращает его своему владельцу и строго наказывает ребенку покинуть поле битвы. Сам же быстро перемахивает через лежащие внизу тела, взмахивая греческим мечем, непривычно тяжелым, и яростно рубит и мнет пространство, бесконечно пополняющееся новыми фигурами врага. Рядом истошно заржал, безвозвратно потеряв седока, скифский конь. Молодой воин, с детства обученный езде верхом, быстро принимает решение. Он вскакивает верхом на испуганное животное, взнуздав его, разворачивает обратно в бой. Бросив вражеский меч и прихватив с собой более привычный для его рук акинак погибшего скифа, Бальза устремляется к тому месту, где сражается конный отряд Олгасия. Сам Олгасий отбросил свой лук, еще в начале сражения молодой воин израсходовал все свои стрелы с самыми прочными и крупными наконечниками, которые он держал в кожаном колчане. Теперь он в разодранной кольчуге, с окровавленными руками и непокрытой защитным шлемом головой взмахивает мечом и в исступлении кричит, оставшимся в живых конным воинам, чтоб те, соблюдая порядок в рядах, отходили в сторону башни. Его красивое лицо посерело от усталости и боли, оно искажено гримасой ужаса и ожесточенности, серо-синие глаза горят яростью. Он рад тому, что жив его друг и сейчас сражается вместе с ним:

– Прорвемся! – кричит он Бальзе, и слышит в ответ отчаянное «Ура-ха».

Излюбленный тактический прием скифов – конная атака лавой с метанием стрел и притворным отступлением, не удалась, а тяжелая панцирная кавалерия, орудующая длинными мечами и копьями, играющая вспомогательную роль, была малочисленной и не устояла перед хорошо вооруженными понтийскими солдатами. Поле было завалено убитыми обеих армий, удручающая воображение жуткая картина воочию являла, как техническое совершенствование оружия может беспощадно уничтожать тысячи людей. Важнейший вид сырья – железо, сыгравшее революционную роль в развитии человека, применялся далеко не только в мирных целях. Вместе с эпохой железного плуга и топора народы переживали и времена власти железного меча.*

За багровой полосой

Нет, вперед, вперед!

Уильям Шекспир*

А из селения доносятся одинокие, скорые звуки скифских флейт – кто-то сзывает оставшихся в живых, дуя в полые кости орлов и коршунов. В то время, когда душа воина, ограждая разум юноши от страшной картины побоища, витала где-то далеко вольной сайгой, силуэт Олгасия настроил съехавшую и разорванную кольчугу; потянувшись вверх, он поправил снаряжение коня. Разодранная подпруга повисла с одной стороны и потянула молодого воина в сторону. Он соскочил на землю, нашел невдалеке от поля боя уцелевший литой из металла шлем, пошатываясь от усталости, держась за повод и увлекая за собой понурившегося, еле держащегося на ногах своего вороного коня Кинка*, двинулся в селение. Замедлив шаги перед самой оградой, воин прислушался и медленно вошел в открытые ворота, – призывные звуки сразу стали громче, знакомее. Олгасий опасался коварной ловушки понтийцев, теперь он знал, играли свои, простые, как и он, воины для сбора уцелевших людей после побоища.

Сидя на небольших покатых камнях или просто на земле, изнуренные раненые, наспех перевязывали друг друга лентами из кусков светлой льняной ткани, двое измученных усталостью скифов, извлекали из пустых костей орла зазывающую мелодию. Остальные – полсотни человек – по-разному расположились вокруг музыкантов и слушали, кто, подперев кулаком отчаянную голову, кто, опершись на сарматский меч* или дротик, кто, отпуская в небеса нехитрые проклятия на головы врагов. В быстрых сумерках они, вместе с оставшейся немногочисленной конницей, составляли страшащую картину остатков разбитого большого войска.

Незаметно наступающая, тихая осенняя ночь наполняла картину оцепенением и раздумьем. Некоторые из воинов подняли руки, приветствуя появление еще одного живого скифа, Олгасий ответил им скромными жестами; выразительно улыбнулся своему верному другу – Бальзе, который ранен в грудь, но жив, и освободил ему место рядом с собой. Они сели нагнувшись друг к другу, скрестив между собой руки, на большее выражение чувств не было сил. Напротив них, рядом с небольшим строением суетились женщины, негромко покрикивая на детей, помогавшим им грузить на повозку военное снаряжение, сбрую для лошадей и домашнюю утварь, они забирали только самое необходимое: железные сосуды и мечи, секиры, колчеданы со стелами, деревянные дротики с металлическими наконечниками. Дальше, на небольшой площадке, перевязывали тяжело раненных скифов, молча принимавших мучения, неизбежно сопутствующие увечьям.

Постепенно на призыв музыки стеклось около ста шестидесяти человек, сражавшихся в войске Палака, большая часть, из которых – раненые; они, вместе с оставшимися женщинами и детьми из прилежащих селений, не успевших покинуть территорию побоища, образовали семь неполных сотен – все, что, уцелело от некогда грозного народа Западного побережья Тавриды после кровопролития.

Последними явились лазутчики, таща на себе тяжело изувеченных скифов, подобранных по пути. Они исследовали местность и сообщили, что понтийские войска собираются в районе соленого озера, ближе к Керкинитиде, подсчитывают потери и, вероятно, утром двинуться к городу, после взятия которого, недалеко и до Калос Лимена*, не исключено, что вражеские дружины утром займут и эту крепость. Скифские поселения вокруг Птэхрама сожжены дотла, ничего не уцелело: ни жители, ни их жилища, ни ямы с зерном.

Коротко посовещавшись, как сошедшиеся вместе Ликурговы апеллы и герусии*, простым голосованием (в дни сражений у скифов была принята военная демократия) было решено уходить, минуя Неаполис, осажденный врагом, в причерноморские степи, и дальше в низовья Борисфена. Не решались разводить костер, остерегаясь неприятеля поблизости, – и вот, развели на непродолжительное время. Быстро вскипятили воду, чтобы умыться и обмыть раны, в общем котле приготовили кашу, зажарили нескольких баранов в дорогу. Работали все одинаково: мужчины, дети и женщины выполняли общее дело. Поклонились мечу, вонзенному в верхушку возвышения из дерна, принесли жертвы и клятвы у новоявленного алтаря, обращаясь к духам предков за советом и помощью. Когда все необходимые для дальнего странствия вещи были погружены на повозки, сели за общую молчаливую трапезу. Затем внимание Олгасия рассеялось, и он медленно склоняясь, впал в тревожный, тяжелый сон.

Чтобы жить – надо умереть

Non est ad astra mollies terries via.^*

В приданиях скифского народа жила память о многих славных победах и над греками, и над персами. Но последние годы фортуна оставила скифов и их вождей. Защитное вооружение и длинные мечи были высокотехнологичными изделиями своего времени и требовали достаточного развития соответствующего базиса, который и помогал грекам колонизировать Северо-Западную Тавриду. Рабовладельческий строй, давший возможность эллинам сосредоточить в своих руках несметные богатства, полученные не столько за счет выгодной торговли, сколько благодаря присвоению товаров в результате жесточайшей эксплуатации рабов, оставлял военное преимущество за греческими городами-полисами.

В битве, длившейся несколько дней, погибло так много женщин и мужчин, что у оставшихся в живых не хватило бы сейчас времени и сил похоронить тела в общей могиле. Противостоять многочисленному, хорошо организованному понтийскому войску на рассвете они не смогут. Чтобы спасти детей и подростков, спасшихся в крепости, скифским воинам надо ночью покинуть родное селение, по возможности угнать уцелевший скот и вывезти княжеские драгоценности и оружие, спрятанные в башне. Самого князя никто не видел, предположили, что он попал в плен и увезен к самому Диофанту.

Молодого воина разбудил резкий звук трубы, отряд отправлялся в дорогу под прикрытием темноты, не дожидаясь рассвета. Привыкшие к походам люди, бодро смотрели вперед, и надеялись к ночи добраться до своих сородичей в Северном Причерноморье. Они были в трех ста стадиях от родного селения, когда внезапно обнаружили преследующую их конную группу врага – понтийских воинов во главе с Аристоником, «правой рукой» Диофанта, несколько лет верой, правдой служащего Митридату Ⅵ Евпатору. Окрыленный победой неприятель, мог следовать со стороны крепости Хабеи или Херсонеса. Перед понтийцами открылась панорама, где в первую очередь были видны задние повозки, запряженные не лошадьми, а медлительными безрогими волами, которые сопровождали малочисленные воины. Прельстившись легкой добычей, они решились вступить в бой, захватить скифское добро.

Несколько воинов, в том числе Бальза и Олгасий, вызвались остановить погоню. В минуты трагических испытаний, способных отбросить все наносное с психического облика любого человека, просыпаются неведомые в мирное время силы. Глубинная память вытеснила эллинистический налет из сознания Олгасия и напомнила ему, что он ведет свою родословную от воинов-псов войска Ишпакая*, стоявших на передовой для устрашения врага. Спешно попрощавшись с женщинами и детьми, которые устремились вперед к спасительному дубовому пролеску, самые отважные воины, на скаку заряжая стрелами свои луки, помчались вперед на врага. Олгасий быстрее других приготовил свой акинак, глубоко вдохнул горьковатый полынный запах родной степи, долгим взглядом проводил ширококрылый полет орла в синеве холодного осеннего неба, и ринулся на неприятеля, выкрикивая слова из старинной скифской песни. Он летел впереди скромного авангарда – недолгой оказалась схватка с более сильным врагом, но она много смогла сделать, внеся смятение в ряды неприятеля.

Понтийцы, с головы до пят защищенные броней, вооруженные массивными мечами, столкнулись с проявлением невиданной храбрости и силы духа – на них летел яростный, красивый скифский воин, без кольчуги и шлема, почти с полностью оголенным развитым мускулистым торсом, сосредоточивший всего себя в разящих ударах меча. И прежде, чем покинуть просторы родной степи, душа Олгасия тесно прижалась к бурой земле, невидимыми струнами прозвенела вслед спасающимся скифам, и вспомнила, сколько славных побед его сородичей храниться здесь, в свободных просторах некогда процветавшей Скифии.

Последнее его видение было необыкновенным и призрачным, как и тот мир, куда он уходил. Спираль человеческих кодов раскрутилась от земли к небу, дав обратный ход информации – то последнее, что запомнил молодой скиф на этой противоречивой планете, относилось к далекому времени его предков, когда Киммерийцы* уступили скифам Причерноморские земли. Спрессованные века в сложном рисунке неестественных фигур, похожих на крылья древней птицы, на мгновенье открыли перед самоотверженным воином правду истории его народа, чтобы удовлетворенная истиной душа, без мук отравилась в безвременное странствование. Как далеко от конца жизни находится каждый отрезок людской жизни, где та правда, для чего нужна человеческая жизнь, и что ждет человечество в конце пути? С какой целью задуман разум, и перевесит ли его ценность эмоции и чувства на весах вечности? Олгасий смотрит на степь, небо, как будто хочет многое сказать, но уже совсем нет времени, и услышать ответ, который и так знает его Душа, что не зря отдана жизнь молодого воина:

– Чтобы жить – надо умереть, – последнее, что смог вымолвить молодой воин, думая о новой, еще не родившейся жизни, которой суждено стать продолжением его самого, и крепко держась за образ единственной женщины, насыщающий неистовой любовью всю, оставшуюся теперь позади, жизнь молодого скифа.

В этот момент он героически прав, перечеркивая ошибки прошлого, приобщаясь к бессмертию людского подвига. Не смиряясь с финалом молодой жизни, протестуя против трагического конца пламенной любви, личной драмы, соединившейся с горем его народа, душа Олгасия перешагнула века и остается далеко за пределами выпавшего на ее долю времени.

Получив яростный отпор, воины во главе с Аристоником прекращают погоню, уже насыщенные добычей, они не хотят зря проливать свою кровь.

А Бальза, верный товарищ, склоняется над погибшим другом, на серых щеках скупыми, дрожащими линиями вырисовывается рисунок скорбных дум. Скифам предстоит похоронить своего товарища скоро и без соблюдения долгого обряда. Бальза сидит неподвижно, думая о своем смертном часе, который будет проходить где-нибудь в ином месте, и, возможно, в другой обстановке. И ему чудится, что осенние бурые листья под его ногами, осыпавшиеся с печальных тополей, устилают не землю рядом с могилой друга, а маленький пустырь за стенами Птэхрама, где они, будучи детьми, дерутся на деревянных мечах. В нем воскресают ранние воспоминания, его первые впечатления, связанные с Олгасием, и рисуется тот отрезок жизни, когда они были молоды, и еще не промелькнул круг, теперь готовящийся замкнуться, соединяя конец с ее началом.

Начало неизбежного

Не прибавляй огонь к огню.

Платон Афинский

Недалеко от дороги, ведущей в Керкинитиду, среди колосьев дикой ржи, полыни и бессмертника стоит большой серый камень. При ближайшем рассмотрении он превращается в шершавое изваяние с еле намеченными чертами человеческой головы и торса до пояса. Такая стела могла быть выточена и рукой природы с ее загадочными феноменами; с трудом вырисовывающиеся контуры человеческого тела могли иметь и антропоморфный характер. Когда-то этот большой камень служил атрибутом поклонения для скифов первых кочевых племен закончившегося славного бронзового века*, побывавших в приморских степях в шестом-седьмом веках до нашей эры. Сейчас новые демиурги, похожие на пантеон греческих богов, установились в вере скифов; и камень стоит, покинутый всеми.

Асия и Олгасий уже не дети, но они пока еще и не взрослые; выросшие в степи между Птэхрамом, который расположен рядом с морем, и Бозайраном – в тридцати стадиях от холма с башней, вечерами юные скифы неразлучны. В ясные летние ночи, когда непроглядные берега черного моря сливаются с сумраком величественного неба и тишиной их родной степи, камень становится местом поклонения для двух молодых влюбленных, символом их встреч. Неведомая сила, оставленная им здесь далекими предками, упорно влечет Олгасия и Асию к каменному символу.

Они продолжают приходить сюда осенью и зимой, когда вечера становятся холоднее, а к их заветному месту доносятся замирающие шумы сельской жизни – мычание коров и блеянье овец, редкий лай собак, воздух насыщается запахом конского навоза и свежих овечьих кизяков. Когда жизнь в степи и окрестностях селения засыпает, они подолгу молча стоят рядом, вглядываясь в мозаику огней то затухающих, то вновь возникающих костров или вслушиваясь в шум волн всегда прекрасного понта Эксинского. Ничто не нарушает прелесть их уединения. В спокойном воздухе гулко разносится редкий топот копыт, удаляющийся в сторону Керкинитиды, внезапные резкие звуки чьей-то перебранки, таинственные шорохи ночной степи. Порывы сердца, сдерживаемые днем, вечером приводят их в нежные объятья, страсть уже разгорается в них, соединяя в тесных прикосновениях. Девушка еще не знает слов любви, она радостно болтает, задираясь к Олгасию, пытаясь играть с ним в прятки, выглядывает то с одной стороны камня, то с другой. А он делает вид, что не может поймать ее, чем вызывает у нее еще больший смех. Асия в своих чувствах остается ребенком, она озорно веселится, передразнивая Олгасия и его езду на коне. Молодой воин с одобрением рассказывает, как приятно ему видеть и ее наездницей на братниной лошади. Тут дети пускаются в воспоминания прожитого дня, как сражаются они на деревянных мечах, мчатся на конях, обгоняя друг друга, тех моментов, где им удалось соприкоснуться не только в мыслях. Подростки спорят о том, как правильно срывать цветы во время скачки галопом, каждый инстинктивно ищет руку другого, и Асия, легко поддается на его ласки, не отдавая себе отчета, чем все это может закончиться. Иногда они сидят по разные стороны от камня, прислонившись к нему спинами, и тихонько переговариваются, а древнее изваяние служит им посредником.

Жажда движения вдохновляет их, тогда молодые люди идут быстрым шагом на морской берег, насколько это позволяет густая трава, путающая их ступни. Они испытывают неизъяснимое волнение, понижают голос, хотя кроме родной степи и моря их никто не может услышать. Их нежно окутывает темнота, и они, обнявшись, утопают во мгле черного моря и потемках берега. Никогда еще зыбучий песок не знал такой неги прикосновения влюбленных шагов, каждая желто-белая песчинка под их ногами, легко поскрипывая, кричит от счастья. Не раз Олгасий заводит серьезный разговор об их отношениях, но девушка, неискушенно отдаваясь настигшему ее счастью, не желает его слушать, она закрывает рот любимого долгим поцелуем, отрываясь лишь оттого, что странное, обжигающее тепло исходит от его тесно прижатого к ней живота. В такие моменты влюбленный испускает тихий радостный стон, и она отворачивается, понимая, что за их ласками кроется еще большее блаженство, пока не понятное ей. Не всегда их ночи безмятежны, однажды, когда в очередной раз они бродят по берегу моря в спокойных и тихих сумерках, внимание их привлекают крупные следы на песке в том месте, где успела отступить вода после летнего шторма, бывшего накануне. Отпечатки чьих-то больших шагов, частично залитые водой, кажется, идут из самого моря. Пораженные непонятным явлением, Олгасий и Асия придумывают название для этого берега – следы Посейдона.

Олгасий резко оборачивается, его подруга вздрагивает от неожиданного громкого свиста, поблизости в сумерках – ни души, они озадаченно переглядываются. И только приблизившись к большому камню, начинают весело смеяться, за ним, согнувшись пополам, на корточках притаился младший брат Асии, Гиндан.

– От кого прячешься? – в один голос интересуются неразлучные друзья.

– Бывает, сюда причаливает лодка, я слежу за пришлыми людьми. А, может, они и не рыбаки вовсе?

– Не знаешь, кто это может быть? – спрашивает Олгасий у Асии.

– Нет, чужие, наверное.

– Рыбаки из Киркинитиды, – заключает он.

Жизнерадостный, как утренняя заря, Гиндан бежит впереди влюбленных, это маленькое существо подвижно и проворно; целыми днями без еды носится по степи и берегу моря, у него есть дом, но он может и не ночевать в нем – мальчик предпочитает свободу. Гиндан презирает обувь, одежда его всегда разорвана на локтях и коленках, редко расстается со своей красной островерхой шапкой; ему не обязательна крыша над головой; его свист самый пронзительный и громкий, а речь грубовата, мальчик знается со всеми, кого не повстречает на местных дорогах. И это не главное, дитя природы, Гиндан обладает бесценным сокровищем – у него доброе, отзывчивое сердце, которое побуждает его заступаться за того, кто слабее, и он преданно любит свою сестру.

Быстрое детство

Пусть дует ветер – шум цени.

Природный ритм – чудесный Разум.

Взаимодействуй с ним и ты…

Пифагор

Девочка лет двенадцати-тринадцати в длинном, узком платье синего цвета с глухим воротом, поверх которого накинутый льняной плащ касался земли и делал ее похожей на юную нимфу степей; и юноша, в серых широких штанах, стянутых у щиколоток яркими тесемками, и бордовом распашном кафтане держались за руки и увлеченно беседовали. Парень по виду старше девушки года на три – четыре, он покровительственно оберегал ее, даже нечаянно наскочивший грызун, потревоженный в своем неглубоком земляном домике, пускался наутек от одного свиста скифской плети.

Они долго стояли у подножия холма со стороны моря, не в силах расстаться.

– Слушай,– сказал он, не отпуская подругу. – Погоди, Асия, как было бы хорошо, если бы мне не нужно было уходить сейчас. Ни сегодня, ни потом, никогда нам не стоит расставаться!

– Как это? – удивилась она. – Я буду жить с родителями и братьями.

– Конечно, и ты тоже вырастешь, будешь большая и красивая. Я непременно увезу тебя с собой, – Олгасий бережно держал ее за плечи.

– Куда мы поедем? – Асия доверчиво смотрела на него широко открытыми глазами.

– Еще не знаю, но вернусь из похода непременно с подарками, молодой скиф мечтает о большой и удачной военной экспедиции, прикрыв веки и опустившись на корточки.

Девочка присела рядом, касаясь сбоку его торса своей спиной, голову склонила к плечу.

– Мне привези красные сафьяновые сапожки с узкими носками и маленькими, плоскими каблучками, такие, как у нашей княжны Каллиопы, а брату небольшой меч. Он все время бегает за мной, и чуть что не по нему, заступается за меня, говорит, что вырастет и будет меня защищать.

– Хорошо, будут тебе алые сапожки, а брату подарю настоящий акинак с посеребренной рукояткой.

– Как он будет рад, – девочка прильнула к нему и крепко обняла за шею. – Только ты быстрее возвращайся!

– О, обязательно, а ночью мы бы скакали по степи до нашей заветной дубовой рощи. Я бы служил у царя в Новом городе. Хочу все самое лучшее, что только есть на этом свете, дать тебе.

– Такое, может присниться только во сне!

– Сколько нам надо ждать, пока это настанет? – грустила молодая скифянка, – наши мечты нельзя отдавать на откуп времени или морю. Послушай, вчера я молилась на берегу и просила совета у богов. Меня услышал Посейдон*, он бросил к моим ногам вот это, – и она достала из складки плаща древнюю бронзовую монету.

Олгасий поднес ее к глазам и повернулся в сторону полной луны, щедро освещающей холм холодным голубым светом. Он смог разглядеть изображение двух мелко рогатых оленей, устремленных вперед в прыжке с поджатыми ногами, как будто пытающихся быстро скрыться от опасности, а над ними коршуна с огромными когтями. Мужчина потер монету о край бурнуса.

– Никогда не видел таких монет, береги ее, моя находчивая Асия.

Она рассмеялась своим удивительным смехом с неожиданными переливами от дурачества к серьезности.

– Зря трешь монетку, все утро сегодня я чистила ее порошком из светлой глины. Видишь, там вверху – злой ястреб с большими когтями, он устремлен на бедного кулана, вон того, что поменьше. Что сказал мне Посейдон, подарив монетку?

– Это ничего не значит, – засмеялся скиф, – Посейдону нет дела до нас с тобой.

– Не говори так, – испуганно протянув руку к губам любимого, девчушка пыталась приложить палец к его рту в знак молчания. – Боги всегда слышат меня и дают дельные советы. Я разговариваю с ними, как с живыми, они давно посылают мне отцовские советы, боги такие мудрые по части наставлений! И, еще не было ни разу, чтоб моя просьба была оставлена ими безответной. Возможно, эти два кулана – это мы с тобой, а коршун над нами, как злой рок. Как нам победить его?

Ее вопрос, сдается, направлен не столько ему, сколько далекому небу, на которое они смотрят. Или морю, которое они в данный момент не видят, но всегда слышат его умиротворяющий шум.

Птэхрам и освобождение хоры

Истина бытия – это стремление

текучего бытия к Благу.

Платон Афинский

В меняющемся по спирали круге жизни неизменным остается постоянство, та завидная непременность, с которой каждое утро появляется солнце над горизонтом. Чередуются времена, унося с собой старую веру, преображаются и боги, но небесное светило все так же, с завидным постоянством поднимается над горизонтом с востока, для него нет разницы – светило ли оно три с лишним тысячи лет назад или греет землю сейчас.

Глинобитные землянки, крытые тростниковой крышей, а затем хижины из рваного камня без всякого фундамента с южной и восточной стороны у холма укрывали семьи кочевников от осенних дождей и пронизывающих северо-восточных ветров. Скифы, потесненные с севера сарматами в направлении причерноморских степей, дошли до западного побережья понта Эвксинского. Богатая сочными травами степь радостно приютила скотоводов у прекрасного холма вблизи моря, и это место стали называть Птэхрам из-за многочисленных бараньих стад, пришедших вместе с пастухами. Его история типична для Малой Скифии, когда на местах старых скифских зимников, времен, когда еще не была вытоптана лошадьми и овцами густая трава на холме и вблизи него, вырастали мелкие и крупные скотоводческие, а затем и земледельческие поселения. Сеяли пшеницу, ячмень и просо, занимались выращиванием льна и конопли, разводили лошадей, мелкий и крупный рогатый скот. В те дни скифы не могли налюбоваться на прекрасную картину – пасущихся на южных склонах холма баранов, укрытых от холодных ветров. Их семьи разделились: одни растили пшеницу, другие пасли скот, третьи ткали льняные полотна, шили одежды или вязали их из шерсти, четвертые ловили рыбу; зерно было в избытке, и его обменивали на керамическую посуду и металлические изделия. Из высокого, густого камыша, обильно растущего на влажной почве у подножия холма, куда во время штормов иногда доставала морская вода, делали крыши для своих домов. Минули те времена, когда за морем закреплялось название этой территории – Акхаена*, скоро забытое, нет уже давно и богатых бараньих стад; но название этого места сохранилось – Птэхрам, бараний холм.

Скифские воины, построившие башню, охранявшие пшеничные поля и державшие заставу, вместе с хлебопашцами и пастухами поселились в небольшом поселке на холме и вокруг него. Далеко видны сигнальные огни с вершины Птэхрама в случае опасности или другого события, когда на дальние расстояния надо передать важную информацию. Круг костром сигнализировал о собирающемся Совете скифской общины, полукруг говорил о внезапных гостях, в беспорядке раскиданные столпы света были предупреждением об опасности, но самым тревожным был знак в виде одного большого пылающего костра с массивной дымовой шапкой, призывавшего на помощь в случае беды. В экстренных случаях не просто разводили огонь, в него бросали большое количество влажной травы для извлечения едкого, черного дыма, который сигнализировал мужскому населению быстро браться за оружие. Много тайн в скифской символике остались непознанными для нынешних поколений, и современное развитие науки и техники сделало эти символы и знаки бесполезными для практической деятельности людей. Но, наверняка, есть и такие символы среди них, разгадка которых сообщила бы много важного современному человеку; однако сознание, путающееся в нескончаемой суете обыденных событий и забот, утратило понимание особенностей символики античного мира и более ранних периодов.

В те, далекие времена, неспокойно возле бараньего холма, то и дело, как коса на камень, находят, скрещиваются интересы скифов и греков здесь и по всему Западному Побережью от Херсонеса до Керкинитиды. На помощь вольнолюбивому народу приходят опыт и тайные знания предков, передающиеся через особенные способности соплеменников.

Таинственная сила влекла Ученика ученика Абариса на скалы близ Херсонеса, он шел, не останавливаясь, опираясь на посох, который был изготовлен и железного дерева, но от долгих нагрузок и он стал изгибаться под небольшим весом хозяина. Узкая тропа закончилась, и теперь старик шел среди голых камней, где никогда не проступала никакая растительность; третья временная фаза совпадает с географией пространства, преходяще уступая власть в руки человека. Теперь фигура странника видна на острой вершине выступа над обрывом, ветер разметает его седые волосы и бороду, рвет его длинный черный плащ, внизу под смельчаком бушует кипящее сердитой серой пеной море. В его вытянутой руке взмахивающий древний посох превращается в волшебный жезл, кажется, это не сизые тучи стелятся над склонами гор, а он управляет стихиями, направляя их в нужном направлении. В неистовых порывах воздушных масс звучат горячие струны, вихревыми потоками несущие к небу морские брызги, и небесные трубы, сопровождаемые громом и стрелами молний, раздаются с быстрых туч, а снизу, от земли несется бой вечных барабанов от неистовых накатов волн, бьющихся о скалы. Кажется, и сам человек звучит среди вселенского оркестра, и на несколько мгновений ему дана великая власть – вмешиваться в ход событий на земле. Возможно, сам Зевс, восседая на небе, на какое-то время предоставил ему временную власть на планете, и он, сосредоточив могущественное влияние в жезле, вмешался в действия людей. В это время под напором скифской конницы отступают тяжелые ряды греческих гоплитов, воинский порыв, соединяясь со страстью природной стихии, гонит отступающих врагов в укрытия за стенами города, уступая наступающим земли дальней и ближней херсонесской хоры.* В дело идут топоры-секиры, копья, кинжалы, мечи. Противник не может противостоять этому мощному натиску. Часть земель, ранее отрезанная у Северо-Западной Тавриды греческим полисом и превращенная в земледельческую хору, возвращается скифским племенам.

Ветер стихает, и вместе с ним исчезает грозная фигура величественного старца, небесное проведение выполнило свою задачу, и теперь вступают в силу земные законы, сплетающиеся из неограниченного числа отдельных и пересекающихся случайностей.

Смешение

Природа одинакова для всех существ.

Пиррон

Отрезок терры от Киркинитиды на юге и до побережья Каркинитского залива на севере в пределах складчатого поднятия плато расположен напротив увалов, обращенных крутым краем к морю. Поверхность земли и увалы разделены между собой синклиналями*, расчленены глубокими сухоречьями, балками и оврагами, лучеобразно сходящимися к корытообразным котловинам, вмещает степи с фрагментами леса, и обитаемых поселений. Узкая часть бухты с южной стороны Калос Лимена служила прекрасной гаванью, что и отразилось в названии города. В сторону на расстоянии нескольких футов от берегового клифа – западного края Калос Лимена, скальный пласт, ставший краем известняковой террасы, до которого распространялась городская застройка Керкинитиды.

Остатки прошлого – развалины греческой башни, здания, где когда-то заседал городской капитул, нелепо и пафосно врезаются здесь во все построенное позже – к полуразрушенным стенам прилажены новые дома, обломки и выщербленные камни выступают, всему мешая. Точно так, в сознании некоторых обывателей греческого в прошлом Калос Лимена прочно обосновываются отжившие понятия и неуемные замашки. Они придают своеобразие скифскому городу, где квадраты простых карарес* из нескольких небольших комнат, устроенных для проживания двух семей, замыкаются правильной формы двориками и соседствуют с многоярусными жилыми и торговыми постройками, украшенных лепниной бывшего дорийского полиса. Только светло-серые плиты каменной мостовой, ведущей к порту, постоянны и прочны, как-бы убеждая всех в неизменной связи жителей города с морем. Старожилы Прекрасной Гавани, потомки выходцев из Ионии, знают, где можно легко добыть верхне-меловые отложения породы, чтобы применить их для побелки, замазки, изготовления известково-цемянковых растворов и для производства керамики. Вследствие этого все дома прекрасного города отбелены и свежи и множатся гончарные мастерские, отправляющие излишки керамической посуды в Херсонес.

Когда огромная черная тень от башни сжалась до небольшого квадрата, открыв площадку перед гончарными мастерскими заботливым лучам весеннего солнца, двое детей – мальчик лет тринадцати – четырнадцати и девочка, по виду чуть помладше, соревновались в прыжках между кучами отработанной глины. Устав от беготни, они стали озорно толкать испорченный глиняный кувшин желтого цвета, пока тот не раскололся на несколько частей к вящей радости полноватого мальчика с всклоченными темно каштановыми волосами, красиво вырисованным лбом, смешно оттопыренными ушами, напоминающими розовые морские ракушки, слушающие в основном только самих себя. В этот момент из раскрытой двери средней мастерской показалась массивная фигура мужчины, опоясанная черным фартуком из грубой материи и желтом пилосе* воздух на площадке стали сотрясать ругательства и воспитательные тирады, относящиеся к детям:

– Опять бездельничаете, негодники! Великовозрастные лодыри, нет, чтобы заняться чем-то полезным! Марш домой, Лидия, а ты, Эрасмус, недотепа, направляйся ко мне. Будешь помогать месить глину, но сначала наноси воды в жбан. Видишь, пустой стоит!

Дети замолкли и подчинились требованиям старшего, который был отцом мальчика, звали его Барнабас, и происходил он из древнего дорийского рода гончаров, производивших чернолаковую посуду. С того самого времени, когда под натиском скифов, греки разрушили и разобрали Калос Лимен на камни, а поставщики прекратили привозить дорогостоящие материалы, Барнабас не стал делать эксклюзивную утварь. Он перестроил сложное чернолаковое производство под гончарную мастерскую, где использовались местные сорта красной и желтой глины. Своего сына предприимчивый грек всеми силами пытался привлечь к гончарному ремеслу, но тот был слишком непослушным, плохо приспособленным к усидчивому, сосредоточенному труду, и кроме замеса глины был ни к чему не приспособленным. Правда, Эрасмус, побаивался ослушаться Барнабаса, иначе отец мог пустить в ход лозину, не раз прогуливавшуюся по широкой спине и заду ребенка. Навылет ошарашенный резким отцовским окриком, он в последний раз с ожесточением пнул осколок кувшина, с сожалением попрощался с девочкой, и принялся с показным послушанием выполнять приказание отца. Прежде, чем разойтись в разных направлениях, дети договорились встретиться на следующий день на пустыре, расположенном за никрополем, простиравшимся вдоль дороги от городской стены до зарослей колючего можжевельника, невесть кем тут посаженного, и дальше до извилины ручья, поросшей густым ивняком. Не обращая внимания на суровость Барнабаса, юная гречанка гордо вскинула голову с немного растрепавшейся замысловатой прической и не спеша проследовала в направлении моря. Дом Лидии находился недалеко от гавани, его белый фронтон предварял портик, опиравшийся на круглые колонны. Ее отец – Пимфилос, имел несколько парусно-весельных лодок, которые сдавал рыбакам в аренду в сезон ловли рыбы, а в другое время занимался перевозом мелких и крупных партий товара в Керкинитиду и Херсонес. Единственная дочь Памфилоса росла в неге и достатке, ее нежные руки не знали никакой черной работы по дому. У матери была служанка, которая выполняла все ее поручения: ходила на рынок, убирала дом, начищала до блеска медную посуду, носила воду, мыла, стирала с раннего утра до позднего вечера. Только приготовлением еды занималась Калисто – жена Памфилоса, которая не доверял варварке стряпню, считая ее нечистой. Бог знает, как удавалось Лидие сохранять бархатную белизну лица, шеи и рук даже под палящими лучами весеннего и летнего солнца, когда она с другими детьми бегала на пристань понаблюдать за работой рыбаков или посмотреть на разгрузку заморских товаров. Серьезные не по-детски глаза, большие, холодноватые, прозрачно-голубые, они смотрели надменно и уверенно. Когда ей что-то не нравилось в подругах по детским играм, она умела смотреть на них свысока из-под прелестных тяжелых век, редко мигавших, как будто она старалась сразить соперниц своим взглядом. Этому взгляду не поддается только одна из ее знакомых – Арго, темных глаз которой опасается и юная гречанка. Мать юной скифянки слывет ведуньей, в степи, там, где она проходит, выпасая своих коз, засыхает трава по обочинам тропинки под стопами ее ног. Арго никто не обижает, ее даже побаиваются из-за брата Макента – силача и смельчака, который не раз побеждал в соревнованиях по борьбе не только сверстников, но и тех, кто был старше его по возрасту. Эти двое – брат и сестра иногда присоединяются к Лидии и Эрасмусу, когда те любуются на заморские корабли в порту или дразнят детей рыбаков за их просоленную морской водой и загрязненную рыбьей чешуей одежду. Юный грек пытается подражать Макенту, и однажды он приподнял Лидию на руках, чтобы помочь ей перебраться через полноводный после осенних дождей ручей. Руки у него слабые, и он чуть не уронил свою дорогую ношу в воду, но молодой гречанке понравился такой порыв друга.

Год или два, сколько лет, длилась дружба Эрасмуса и Лидии, история умалчивает. Они выросли и уже не могли удовлетвориться детскими играми, все чаще назначали друг другу встречи за оградой некрополя, где статуя Аида и Персефоны с одной стороны и начинающийся невысокими туями дикий пролесок, состояли в трогательном сговоре с подрастающими детьми, невинными поцелуями начинающими свой опыт взрослой любви.

Эфеб*

У людей зло вырастает из добра, когда не умеют управлять

и надлежащим образом пользоваться добром. Неправильно

было бы подобные относить к числу зол, но считать их благами.

Добром можно пользоваться, если кто захочет во зло.

Демокрит

Размеренно течет жизнь Прекрасной гавани, но своенравное время не останавливается, внося, порой, необычайно трагические линии в сложившийся красивый оригинал. Так случилось, что через пару лет, когда заинтересованные друг другом Эрасмуса и Лидии, ищут уединения на пустыре за городом, знатный купец Наркиссос снимает комнаты в поместье крупного рабовладельца Атанаса, которому принадлежат все виноградники в округе. Его роскошная усадьба расположена в нескольких стадиях от оконечностей Калос Лимена. Товар Наркиссоса хранится в той части города, которая вплотную примыкает к порту. Амфоры различных размеров, керамические терракоты, чернолаковая посуда, надежно упакованные сгрудились на заднем плане большого двора Памфилоса, за хорошую плату предоставившего в аренду свою территорию старинному другу брата его отца. На правах доброго знакомого Наркиссос иногда обедает в доме Памфилоса, где и случается его знакомство с Эрасмусом и Лидией. Вначале Памфилос был даже польщен дружбой с богатым купцом, но ему достаточно нескольких встреч с ним, чтобы у наблюдательного грека сложилось предельно верное впечатление относительно их гостя – ему не стоит особо доверять. Хотя тот и обаял всех своей грамотностью, знанием философии, особенностей жизни их предков. В его пространных рассказах воскресали древние герои Спарты и Афин. Ликург*, Клеомен* и Леонид*, Тесей* и Солон* – герои разных эпох, кажутся близкими, перенесшимися через века в настоящее время. Внимательно слушает Эрасмус Наркиссоса, который с неистовым вдохновением повествует про Тесея и нить Ариадны, поход Аргонавтов за золотым руном к берегам Колхиды или, когда тот, стоя на низкой скамье и протянув вперед правую руку с киликом, цитирует слова Ксеркса:

– Как жаль, что стихии подвластны не царям, но только богам!*

Здесь стоит упомянуть, что и сам Наркиссос, до того, как переехал в Синопу, долгое время жил в Афинах. Теперь он из главного города Понтийского царства прибыл в Калос Лимен.

Товар предприимчивого понтийца успешно распродается большими партиями, но он не торопится покидать Прекрасную Гавань. Наркиссос не уверен, но ему кажется, что никогда в своей жизни он не встречал такого прекрасного эфеба, как Эрасмус – большая пухлая верхняя губа, слегка притемненная; розовые, нежные щеки, красиво очерченные лоб и подбородок, наивные искорки светло карих удивленных глаз, скользят перед взором купца и проникают в его замысловатые сны.

Он подстерегает эфеба в порту, когда тот, проводив Лидию, топает по светлым каменным плитам, срезая путь к гончарной мастерской отца. Наркиссос обращается к нему, как взрослый к взрослому. Берет он его не только своим подчеркнуто уважительным обращением, а и чудесами, скрывающимися в широких просторах греческих легенд и мифов, так хорошо известных умудренному греку. Вспышки его рассказов сливаются в сознании эфеба в цветные картины и загадочные географические формы:

– Афины, Афины! Спарта, Синопа!

Раздумывая над развитием своих отношений с эфебом, многое смущает купца: и то, что здешние эллины «оскифились»*, ничем не отличаются от варваров, но главное – «Выдержит ли неустойчивый эфеб груз его обожания?».

Пролесок, отделявший усадьбу, в которой поселился купец, от пшеничных полей, виноградников и степи был дик в приречной своей части. Сюда, под тень дубов и грабов в жаркую погоду забегали лисы и зайцы, что очень вдохновляло чужестранца:

– Преподам-ка урок охоты на лис эфебу, – говорит он, очутившись как-то в лесу в начале лета. – Мужчину красят такие практические навыки.

Эрасмус к вящему неудовольствию Лидии стал меньше видеться с ней, ему интересно проводить время с разговорчивым, умным купцом, который рад встречам с ним и, в то же самое время смущен и насторожен, настаивая на сохранение тайны их тесного знакомства. В очередной раз юный грек убегает от своей подруги, не обращая внимания на ее призыв: «Эрасмус, вернись!». Он ожидает своего нового учителя под старым дубом у ручья. В этот раз Наркиссос не скупиться на подарки – искрящийся промеж складок светлого гематия юноши нож, пригождается на охоте – ослепительно рыжая шерстка убитой лисицы красуется на его плечах. Кажется, купец сегодня по-особенному благонамеренно настроен к эфебу.

– Хочешь каждый день ходить на охоту? Я научу тебя получать удовольствие красоты и жить, наслаждаясь лучшими достижениями эллинов в культуре и искусстве. Что тебе здесь делать в этом убогом Калос Лимене, месить глину? Поедем со мной в Синопу!

От внезапности такого заявления Эрасмус смущен и сбит с толку, но горячо восстает в защиту Прекрасной Гавани, он ни за что не покинет родителей, Лидию и этот замечательный город. Не ожидавший такого ответа купец, менее тепло, чем обычно прощается с юношей.

Их скрываемая ото всех дружба, продолжавшаяся все лето, внезапно заканчивается.

– Как досадно! – повторяет Наркиссос, оставшись один, – ах, как нелепо!

Он не может так быстро расстаться с рухнувшими планами, и не может смириться с отказом эфеба, слишком далеко зашел купец в своих вожделенных задумках. Стоя у балюстрады на южной стороне усадьбы, Наркиссос задумчиво всматривается в темноту, ему не хочется верить в то, что его мечта, казавшаяся столь близкой, в одно мгновенье сегодняшнего дня стала страшно недостижимой. Мысли его смутны, высокая прельстительная луна, ненадолго выглянувшая из темных облаков, и быстро вернувшаяся в их черноту, приобретает грязные очертания. Управляющий усадьбой Павлос своим разговором ненадолго прерывает его размышления.

– Завтра у вас появится сосед. Должно прибыть торговое судно из Синопы, навклер Евмел на своей «Нереиде» приходит в Калос Лименн. Купец некоторое время будет жить в этом доме.

– Евмел? – удивляется и радуется Наркиссос и кривит рот в ироничной улыбке, – Еще не всю пшеницу вывез из Тавриды?

Он резко замолкает, будто спохватившись, видимо ему не хочется распространяться, что хорошо знает навклера из Синопы, владельца торгового двадцати двух весельного судна, широкого и не длинного, способного перевозить тяжелые и объемные грузы. Евмел слывет жестоким хозяином, способным выжать из своих рабов, сидящих на веслах в нескольких локтях* друг от друга, столько энергии, что его парусно-весельный корабль подчас тащит такие грузы и развивает такую скорость, что может сравниться с настоящим пентеконтором.* Но в среде навклеров, таких же, как и он богачей, купца знают совсем с другой стороны – он понятлив и дружественен, способен протянуть руку помощи. Искоса взглянув на управляющего острыми, маленькими глазами, Наркиссос добавляет притворно равнодушным голосом, почесывая свою короткую, острую бородку:

– Слыхал о таком, что же, буду рад гостю.

Кажется, в его голове только что возник какой-то план, который ему самому вначале кажется неосуществимым. Но внезапное сообщение Павлоса неожиданно придает новый импульс его необычной идее.

Ночью Наркиссос не смыкает глаз, в мрачной голове мужа окончательно созревает план, нервной лихорадкой просящийся к воплощению. На следующий день, при первой же встрече с отзывчивым к просьбе друзей Евмелом он условливается, что тот заберет его вещи на свой корабль, как только будет точно известна дата обратного отправления судна в Синопу. А его самого подберет у самого западного мыса Тавриды. Кажется, Евмел немного дивится такой неожиданной просьбе, но по его непроницательному лицу ничего не видно:

– Мало ли какие вопросы требуют своего решения и могут забросить человека их купеческого дела на необитаемую пустошь? – думает он, а вслух произносит.

– Купец купцу всегда в помощь! – Евмел любит необычные и рискованные предприятия, да, и смелости Наркиссоса он удивлен не меньше – от гребца на лодке потребуются отвага и умение.

Между ними быстро устанавливается взаимопонимание. А в среде бывалых дельцов не принято много расспрашивать и «лезть в душу».

– Западный мыс Тавриды я хорошо знаю, говорит Евмел, поправляя кожаный петасос* с завязками, – но близко к скалам не подойду, опасное место для судов.

– Этого и не требуется, я буду на лодке в двухстах оргиях* от скалистого берега, главное, чтобы темнота и большие волны не помешали тебе меня заметить.

– Не помешает, «Нереида» всегда покидает гавань сразу после полудня, а штормов в ближайшее время не ожидается. Евмел заклял волны, – смеется владелец корабля.

– Да, и вот еще… Возможно, я буду не один, – неуверенно говорит задумчивый купец, теребя свою козлиную бородку.

– Женщина, – думает про себя Евмел, – неужели хочет увести одну из варварок к себе в Синопу?

А вслух произносит:

– Хоть трое, корабль выдержит, ха-ха-ха, – и он откидывает назад свои густые волнистые волосы со лба и понимающе похлопывает Наркиссоса по плечу.

Что предвещает буря

Ты навсегда обладаешь лишь тем, что

имел в детстве.

Т. Гуэрра

Асия. Была ли она красивой? Задумывался ли Олгасий, чем именно она привлекает его, в чем кроется тайна этого великого притяжения, может быть, их души были родственными?

Большие глаза нефритового оттенка, полные наивного ожидания чуда, необузданного стремления увидеть в обыденной жизни интересное и необычное, тонкая, твердая рука, умеющая держать меч и поводья лошади. В каждой общине есть люди с исключительным характером или необычными способностями. Такой была и Асия, «душа моря» – говорили про нее селяне. Будучи ребенком, она любила уединяться и бродить по морскому берегу, собирая ракушки и цветные камни, а потом выкладывать из них во внутреннем дворике замысловатые фигурки. На окрики родителей и старших детей и сама не смогла бы сказать, о чем именно она задумывается. Простор неба от голубого до индиго, сине-зеленая даль моря и степь, меняющаяся с бурого цвета к малахитовому через изумрудный, представлялись ей живыми, исполненными невыразимой тайны, притягательными своим простором. Степные пастухи делали звонкие свистульки для своих детей, были такие игрушки и у Асии. От моря недалеко добежать к родному селению Птэхрам с полями проса и пшеницы вокруг. Они отделены небольшим оврагом и густым дубово-ольховым пролеском от дикого скифского поля. Таврическая степь живет своей жизнью, смешными прыжками передвигаются куланы, прокладывая свои дорожки в густых травах полыни, белой шандры, зверобоя, чернобыльника. Все тянуться к воде, возле холодного ключа всегда людно – здесь запасаются водой несколько селений Западного побережья, в сырой земле прорыт дренаж и вода стекает в деревянную колоду, чтобы лошади и домашний скот могли утолить жажду. По ночам к ключу прибегают волки и лисы, остатки дикой трапезы – куски от разодранной туши кулана или сайги, которые не успели убрать жители деревни, наполняют воздух сладковато-приторным запахом. Негласное правило обязывает первых водоносов приходить с инструментом и очищать территорию по всему периметру возле ключа до зарослей ивняка, значит, сегодня здесь еще никого не было. Узкие дорожки уходят от источника к селениям, одна более широкая с многочисленными следами лошадиных и воловьих копыт тянется за стройные тополя в сторону Неаполиса и дальше в Феодосию и Пантикапей.

Асия всегда созерцала небо; даже тогда, когда ее умелые руки делали привычную работу, носили воду, готовили еду в медном казане рядом с домом, она даже что-то отвечала брату, но всего этого обыденного, как будто, и не было, девушка видела только голубую высь с быстрыми белыми облаками. И только на западе, так некстати, появилась лохматая черная тучка, она была столь несуразна и так чужда безмятежной лазури, что не хотелось ее замечать. Но это черное небесное пятно разрасталось, увеличивалось, притягивая к себе светлых спутниц и окрашивая их в темные цвета, и, наконец, затянуло пол горизонта, накрыв и заходящее солнце – ночь наступила быстро.

Ночью девятиметровые волны накатывались на Западное побережье Тавриды, сметая все на своем пути. Утром стало ясно, что от деревянной сторожевой башни, той, что была недалеко от воды, не осталось и следа. Бушующая стихия затопила дороги, ведущие в Керкинитиду и Херсонес, морской прилив подступил к самому подножью холма. На самом же возвышении ветер был столь сильным, что опасно было выходить из домов. В то утро жители Птэхрама опасались выпускать овец и коз из сараев, женщины и дети с охапками хвороста выбирали место, где можно разжечь костер. Порывы ветра рвали пламя на лоскуты, уцелел лишь один огонь с юго-восточной стороны, в низине за холмом – здесь и сосредоточилась женская половина селения.

Когда стал стихать ветер, примчался Олгасий в своем великолепном, бордового цвета с янтарной отделкой, теплом, запахивающемся кафтане, который (кто бы мог подумать), может давать столько тепла и, как жаркая печка, согревать закутавшихся в него двоих влюбленных. Они стояли на каменных тумбах, служащих разграничительными знаками между селением и пшеничными полями, беспорядочно чередующими в непогоду все оттенки коричневого цвета, начиная от почти черного до желтого, и смотрели на море. Непроглядное серое небо над ними на горизонте стало проясняться, разделяясь на черно-синих небесных увальней, висящих неподвижно, и бело-медовых ловкачей – облачков, непрестанно меняющих свою форму и местоположение. Все вместе, они создавали сюрреалистическую картину, неустойчивую от нагромождения подвижных сказочных облаков и туч, рисующих будущие события предстоящей бурной жизни молодых людей. Молодые скифы, любующиеся широкой панорамой, не ведают, что в ближайшие дни этим происшествиям суждено начать сбываться.

Юноша не подозревает, как быстро небесные кони, несущие фантастических всадников в шлемах, сойдут на землю, наполняться плотью и кровью, принимая облик живых персонажей. Теперь, как и в детские годы, Олгасий наблюдает, как уходят в походы скифские воины, и многие из них возвращаются с богатой добычей, некоторые не приходят назад вовсе.

Когда ему исполнилось семнадцать, сильная власть скифов в Тавриде начинала клониться к своему закату, но их ойкумена* пока еще процветала.

С ранней весны возле одноэтажных домов селения, крытых простым камышом, когда бурно кипела работа по уборке навоза, зимнего мусора, чистке кошар и конюшен, появлялся княжеский военный начальник Птэхрама и набирал молодых скифов для пополнения войска Скилура, защищавшего интересы сколотов в низовьях Борисфена*, Ольвии и Добрудже.* Молодой Олгасий – высокий юноша, с крепкой, стройной фигурой привлек внимание опытного воина. Одним из первых он зачисляет юного скифа в новый отряд, который пополнит элитные воинские части царя, где кроме военного дела: искусству сражаться на мечах, борьбы, метанию камней, обучают также греческой грамоте. Отец Олгасия, служивший в войске Аргота, горячо одобряет решение сына, который торопиться в поход, ему грустно из-за того, что он покидает родные места и Асию, а радостно потому, что совсем скоро юный скиф окажется в Новом городе и увидит самого царя Скилура.

Саклаб

Если в природе существует закон, а он существует,

и если он установлен Богом, то праведный человек

не будет пытаться изменять добрые события, ибо

этакое желание эгоистично..

Аполлоний Тианский

Если согласиться с общепринятым взглядом на Малую Скифию того времени, как страну оседлых скифов, которые перешли от кочевого образа жизни, в основном, к хлебопашеству, то самым завзятым крестьянином Птэхрама можно считать Саклаба. Не раз, участвуя в походах Иданта* и Аргота* за реку Танаис*, он был ни единожды ранен в боях с сарматами, потом с танаитами, всякий раз поправлялся. Но после последнего увечья уже не мог быть воином, взял несколько наделов в гиппиконе*от кромки воды напротив моря вдоль дороги, ведущей в Керкинитиду, где, как и другие скифы на соседских полях, стал сеять пшеницу и просо, завел небольшое хозяйство из кур, овец и одной лошадки.

Ветер в тот день и ту ночь был таким неистовым, что от его порывов снесло несколько тростниковых крыш над скифскими домами, в воздухе летали сучья деревьев, иногда порывы поднимали столько грязи, что на несколько мгновений за поваленными деревянными заборами, вокруг селения вырастали новоявленные серо-коричневые стены из песка и пыли. Замешкавшийся жеребенок был поднят в воздух и опущен на землю только возле сторожевой башни. Саклаб предусмотрительно, раньше обычного закончил свои дела, и теперь сидит возле очага и смотрит на дымящиеся лепешки овечьего помета, тепло от которых быстро выдувается наружу, слабо согревая маленькую комнату с низким, неровным потолком. Он так привык к свисту и завыванию стихии, что, кажется, не замечает того, что вместе с шумом ветра в комнату ворвалось живое существо, и теперь оно хозяйничает, передвигая предметы, и с разной силой дует в затылок и спину Саклаба. Буря напоминает о ненадежности любой стены, отгораживающей человека от внешнего мира. Задремав, он не замечает, как среди привычных звуков урагана появляются стуки, напоминающие несмелые удары в дверь. Скиф вскидывает лохматую уставшую голову, проверяет, место на пояснице, где он держит большой железный нож и, отодвинув засов, распахивает створку.

Перед ним в темноте стоит невысокая фигура косматого человека в лохмотьях, босого, одна только грязная кожаная безрукавка, свободно висящая на костлявом теле, может служить для защиты и согревания этого измотанного тела. Не человек – осколок человеческого создания. Видно, что путник не просто голоден, он истощен до крайней степени, избит превратностями долгих странствований и в ночных сумерках напоминает дикого дрожащего полу-зверя, которого долго гнали, пока не загнали почти до смерти.

Саклаб не только удивлен, он смущен и растерян.

– Беглый раб или отчаявшийся человек, пустившийся в бесплодные странствования? Нет, все-таки бежавший раб, – этот короткий диалог с самим собой мгновенно проносится в голове скифа.

Первым его движением было желание прогнать незнакомца – как знать, какую беду может принести в дом этот потерянный человек; но что-то загадочное таится в облике пришельца и вызывает сочувствие. Селянин видит, вернее, он ощущает своим сердцем, что откажи он сейчас несчастному в помощи, и тот погибнет, так явно проступают цепкие крылья смерти за его спиной. Подзабытый закон степи саков – умри, но помоги путнику, просыпается в глубинах скифской души:

– Входи, – коротко молвит он, понимая, что необычному страннику нужна скорая помощь.

В это время из другой комнаты, выходящей, как и помещение Саклаба, во внутренний дворик выглядывает девочка, лет одиннадцати – двенадцати, большеглазая, темноволосая, с открытым и добрым выражением лица, настолько похожая на хозяина дома, что в ней сразу можно узнать его дочь.

– Принеси молока с хлебом! Пшенную кашу, что осталась в очаге, не забудь! – командует он, и девочка быстро исчезает, оставив приоткрытой дверь, из-за которой плач грудного ребенка достигает ушей странника.

От этих звуков он, кажется, еще больше обескуражен, но настолько слаб, что ничего не говорит вразумительного, только «Слава Папайю» можно разобрать среди его тихого мычания. Саклаб устраивает путника на подстилку из соломы рядом с очагом, наливает в глиняную чашу молоко из кувшина, который принесла девочка, в другую емкость набирает горячей воды и приказывает беглецу вначале пить ее.

Тяжелые скалы

Боги дают людям доброе как в древние времена, так и теперь.

Напротив, всего того, что дурно, вредно и бесполезно ни

раньше, ни теперь боги не давали и не дают людям, но люди

сами впадают в это вследствие слепоты ума и безрассудства.

Демокрит

Ранним осенним утром по узкой части одной из бухт Калос-Лимена, похожей на озеро, двигалась лодка в направлении самого западного скалистого мыса. В кормовой ее части был заметен немолодой мужчина, кутавшийся в темный плащ, который защищал его от холодного ветра. Эфеб, сидевший на веслах, был разгорячен и весел, его верхняя одежда скомкана и брошена на дно судна с мелкой просадкой. Он что-то напевал в такт со скрипом уключин, и этот его молодой задор, казалось, отзывался тяжелым жгучим огнем в черных глазах мужчины с острой бородкой и густой щетиной на сумрачном лице. Когда ветер оказался попутным, морские путешественники укрепили парус темно красного цвета, и гребец получил возможность отдохнуть. Лодка приблизилась к суше между двумя мысами, берег которых страшит сплошными скальными обрывами, лишь местами разорванных балками и заливами. Залив здесь имеет очень сложный фарватер и, не смотря на то, что бухта широко открыта в сторону моря, морские суда не могут укрыться в ней от осенних и зимних штормов. Бухта под фиолетовым отсветом мрачных скал всегда безлюдна. Нависающие карнизы, ниши, придают причудливые формы вертикальным обрывам; они проходят сквозь неширокие ворота под низкой аркой и попадают через притемненный туннель в просторную пещеру, изрезанную причудливыми рифами. Вода между ними тревожно бурлит и пениться в беспорядочных завихрениях. Темный муж показывает рукой на еле заметный проем в другой стороне межскального образования, в котором, возможно, сможет проскочить их лодка.

– Какая странная тяжесть исходит от скал, – думает эфеб, сейчас он притих и больше молчит.

Поступавший до этого, как послушный ученик, он внезапно бросает весла и отказывается грести:

– Как страшно и пустынно здесь, – произносит он неуверенно, его настроение быстро портится – Где это мы? Я не хочу больше идти на этот берег.

– Я хорошо знаю это место, сегодня настал момент выполнить данное тебе обещание, – успокаивает его учитель. – Состоится твое посвящение в новую жизнь. Вон, там после сужения есть проход!

И, действительно, преодолев это узкое горло, после ряда огромных каменных глыб-останцев, миновав уступы, они высаживаются на скалистую террасу, образовавшуюся под воздействием разрушительной силы воды. Эфеб, парализованный страхом и усталостью от долгой гребли, предчувствующий неотвратимую беду, беспрекословно подчиняется прозорливому мужу, заранее все предусмотревшему. Последние силы ему приходится потратить на то, чтобы по приказу учителя укрепить длинную цепь, удерживающую лодку возле берега, к низкой скале; взглядом, новым взглядом, полным покорного ужаса эфеб взирает на черного мужчину, который несколько смущен (он что-то делает с веслом) той легкостью, с которой ему удалось осуществить это путешествие. Здесь, на этом замысловатом клифе*, с одной стороны отвесно обрывающимся в море, с другой – постепенно отступающим в сторону суши, увеличивая ее береговую террасу, и состоялось задуманное темным мужем действо. Только сейчас открылось глупому юнцу, что за прельстительными рассказами о школе риторов и философов, престижной военной службе, которую ему обещали в скором будущем, крылся совсем другой интерес. И его можно обозначить, как плотскую страсть искушенного мужчины. Теперь эфеб понимает, что он в западне, после нескольких неудачных попыток к сопротивлению и бегству (но вокруг только скалы и вода), он смиряется и подчиняется страсти учителя, грозясь все рассказать родителям и Памфилосу. Страстный муж делает несколько решительных шагов и хватает эфеба за руки выше локтей.

– Я обучал тебя, передавал свои знания, одаривал полезными вещами, – внушает сильный мужчина юноше. – Разве ты не понимаешь, что я веду тебя к добру?

И, кажется, что он снова приобретает неограниченную власть над подопечным, ненадолго им утраченную.

– Я имею право требовать! Это все для твоего блага! – уверенно заявляет черный муж, вытаскивает из складок плаща флягу с особым ритуальным вином, делает глоток и предлагает юноше, но тот отвергает протянутый сосуд.

Тогда темный учитель выливает небольшое количество жидкости себе на голову, затем на макушку ученика, который безучастно стоит, прислонившись к холодной стороне выступа, в то время, как другой его каменный край горяч, и раскаляется до красна от каждой ритмичной чеканки тугого воспаленного инструмента. Акт пайдейи* достигает своего апогея:

– Арэтэ! Добродетель! – восклицает черный муж, вцепившись когтями в плечи несчастного и, обращаясь к эфебу восклицает:

– Теперь ты стал на голову выше своих сверстников и достоин высшего сообщества.

Он предпринимает последнюю попытку, чтобы склонить ученика к побегу с ним в славную Синопу, обещает помочь юноше счастливо устроить свою судьбу. Но тщетно! Время утекает, и надо спешить на корабль! Теперь, и темный мужчина очень сожалеет об этом, ему предстоит осуществить другой несчастливый финал их истории.

Когда солнце, преодолев половину неба, начинает клониться к западу, сильный мужчина делает вид, что они собираются ехать назад, домой в Калос Лимен и направляется к лодке, молодой грек обреченно следует за ним.

– Я знал, что ты не умный мальчик, но не подозревал, как ты так впечатляюще глуп, – ядовито замечает черный муж, когда они оказались у самой воды, перед тем, как оглушить жертву заблаговременно отцепленным от лодки веслом.

Эфеб лежит неподвижно на камнях, муж несколько раз перехватывает обмякшее тело лодочной цепью, концы которой он прячет в расщелине скалы и приваливает их тяжелым камнем. Сам запрыгивает в лодку. А еще через некоторое время, перед самыми сумерками, практически в открытом море, когда между поднимающимися волнами начинает разверзаться бездна, из которой на него смотрят широко открытые неподвижные глаза, вбирающие в себя все последние лучи заходящего солнца, изредка прорывающегося сквозь рваные тучи. И эти светло-карие глаза, отсвечивающие янтарем, зовут его к себе в пропасть, которая в любой момент готова поглотить мелкое суденышко. Ветер доносит невнятный рокот чьей-то жалобной мольбы и заклинаний, ему сдается, что вся неведомая Вселенная восстает против него. Если бы на море была полная тьма, ему бы, возможно, не было так страшно, как сейчас, когда с невероятной отчетливой ясностью темный муж видит вздымающиеся морские гребни, чувствует их каждую соленую каплю, готовую напоить его вечным покоем. Кажется, какая-то сила спорит с ним и осуждает его. Отчаявшийся и помолившийся всем богам греческого пантеона, он теряет всякую надежду на спасение из-за усиливающегося ветра, доносящего до него вселенские слова приговора. В час расплаты странник уже не смотрит по сторонам и не видит, что морские качели подбрасывают его в сторону приближающегося корабля, на котором яростно спорят мореплаватели, совещаясь, что необходимо предпринять, чтобы вытащить его из пучины моря. Почему является избавление, быть может, тот второй, что лежит на скалах, тоже будет чудесным образом вырван из лап смерти? Когда уходит последняя надежда, неожиданно появляется спасение – черного мужа подбирает корабль Евмела, следующий в Синопу. В тот день судно задержалось в порту дольше обычного и отправилось в рейс позже предполагавшегося времени, тем не менее, наварх сдержал свое слово. Евмел, как обычно, весел, он хохочет, и складки его темно-зеленого плаща тоже изгибаются в смехе:

– Ей, Тесей, неужели золотое руно было спрятано в этих скалах? Полезай к нам из своей пиксиды*. Тритон спасет тебя!

Он самостоятельно бросает вниз канат , на котором спускается один из отчаянных рабов, лучший пловец на их корабле, который перетаскивает морского путешественника на палубу через не слишком высокий корпус судна, обитого звериными шкурами.

Бегство

Если кто-нибудь попытается насильственно нарушить что-

нибудь из коренящихся в самой природе требований, идя

против естественной возможности, то, если это и остается

скрытым от всех людей, бедствие от этого для него самого

будет ничуть не меньшим и нисколько не большим, чем в том

случае, если это все увидят. Ибо в этом случае вред

причиняется не вследствие мнения людей, но поистине.

Антифонт.

Несколько долгих дней жители Прекрасной Гавани и прилежащих к городу селений разыскивают юного грека, но тщетно. Его никто не видел. Рыбаки, последними наблюдавшие, как эфеб направлялся по песчаной косе на запад, вспомнили некоторые другие подробности. Якобы перед этим ими была замечена лодка Памфилоса с незнакомым гребцом в темном плаще. Эта лодка, быстро двигавшаяся в том же направлении, что и юноша, исчезла, и больше ее никто не видел. Быстрее других в безнадежности поисков Эрасмуса убедился Памфилос. Вечером злосчастного дня, нечаянно задев громоздкую амфору для пшеницы, стоявшую пустой в его комнате, он услышал подозрительный звон – перевернув сосуд, он увидел его содержимое, это были две серебряных царских драхмы МитридатаⅥ и золотой статер*, подмигнувший ему улыбкой Афины. На них можно было купить не одну лодку. Спрятав монеты, он немедленно позвал жену и дочь, приказал им быстро собирать вещи. Рабы Памфилоса с раннего утра следующего дня запрягали лошадей, грузили товар на возы, на которые перед самым отправлением в Керкинитиду усадили испуганных женщин. Сам же хитрый грек оставшийся товар поместил в лодки, за весла одной из которых сел сам, править другой поручил своему помощнику.

Благополучно обосновавшись в Керкинитиде, однажды Памфилос узнал, что волнами очередного из зимних штормов к берегам Калос Лимена прибило несколько деревяшек, в которых местные знатоки опознали его давно пропавшую лодку, видимо, разбитую буйными волнами понта Эвксинского. Но он о ней уже и думать забыл, впрочем, как и обо всей этой страшной истории. Чего нельзя было сказать о Лидии, которая тосковала о потерянном дружке. Страшное подозрение, которое временами зрело в душе молодой гречанки, и которого она сама так боялась, по-видимому, никогда не тревожило Памфилоса. Он, конечно, не мог не беспокоиться, что их внезапный отъезд из Калос Лимена может его недоброжелателями связываться с исчезновением Эрасмуса и Наркиссоса. Но мудрый грек надеялся на своих старинных друзей, которых у него было достаточно в Прекрасной Гавани, и с которыми он поддерживал деловые отношения. Они, по его мнению, должны были заступиться и дать всем интересующимся убедительные доказательства его непричастности к злосчастному событию.

– Фактически, это так и есть, – бодрился Памфилос в дни раздумий. – Ибо, я ничего толком не знаю обо всей этой странной истории, и точно не имею к ней никакого отношения. Но почему так жжет под грудью, и совсем испортился аппетит!

Деловым грекам, с которыми он имел торговые сношения, он сказал, что это простое, досадное совпадение, когда отъезд их семьи к родственникам Калисто в Керкинитиду соединили со странной пропажей дружка его дочери.

Лидия втайне горевала и один раз, не выдержав, даже решилась обвинить отца в исчезновении Эрасмуса.

– Если бы не приезд твоего знакомого, непонятно какого, синопца, с моим другом ничего бы не случилось, – плакала она. Зачем ты принимал в нашем доме этого чужестранца?

– Моего знакомого! – заорал покрасневший, с пылающими щеками грек. – А ничего, что благодаря моим связям вы живете в достатке и спокойствии? Может вам надоела сытая жизнь? Так я никого не держу в своем доме, и с кем мне иметь торговые дела, я как-нибудь сам разберусь. Калисто! Если ты не можешь позаботиться о воспитании своей дочери, так я сам займусь этим. Предупреждаю, еще одно слово об Эрасмусе, и я выставлю вас за дверь! Так и знайте!

Это была единственная вспышка Лидии; Памфилос, дабы прекратить разговоры и споры на эту тему впредь, задал такую трепку дочери и закатил такой скандал Калисто, что каждая из несчастных женщин окончательно выбросила из своей головы воспоминания даже о самом пребывании ее в Прекрасной Гавани. Достойный муж еще долго произносил речи столь ожесточенного характера и вел их с таким азартом и убеждением, что по силе воздействия они превосходили описанные выше.

Отряд уходит в дорогу

Время ниспровергает все, что оно же и воздвигает.

Гесиод

Война – главный источник богатства, позволявший выделившейся знати, закрепить свое господство, требовала новых походов. Не всегда они были оправданы, и недалекие цели стали все чаще приводить скифов к неоправданным жертвам и поражению.

Перед походом Олгасий прискакал из Бозайрана и зашел попрощаться к Асие; они стояли возле любимого камня и смотрели на закатное небо, гадая, скоро ли встретятся, и что принесет дорога юному воину. Пока они стояли и разговаривали, вечернее солнце приблизилось к линии горизонта.

– Буду добиваться самого лучшего для нас и наших детей, что б они не знали нужды.

– Дети? – удивилась неискушенная девочка. Я думала, что какое-то время мы будем вдвоем. Мой младший брат для меня, как сын, ты же знаешь.

– Пройдет немного времени, ты повзрослеешь, и твой старший брат Санерг даст согласие на нашу свадьбу, а, уж, как будет радоваться Гиндан!

– Асия, хочу, чтоб у нас с тобой был свой дом, только для нас двоих.

– Да, мы бы построили большой дом, с двумя окнами, чтобы было светло, – мечтательно произнесла девчушка. Я бы тебе стряпала, вечером кормила тебя бараниной со свежими лепешками.

– Непременно огромный дом с высокой колоннадой и белыми греческими статуями, такой, как в большом городе у князя.

Девочка пожелала ему удачи, она уверена в его способностях. Они расстаются, а в ее памяти возникают картины тех времен, когда они вместе учились езде на лошади. Потом, когда старшина поселка вместе с опытными старыми воинами обучал мальчиков драться на мечах, она не отставала от юношей и просилась в противники к Олгасию. Да, это были времена, когда с юных лет женщины проходила тренировки с оружием: акинаками* и ножами, наравне с юношами. Ветер войны не дает ей забыть, как это происходило: Асия снимала платье, сменив его на темную объемную рубашку с округлым воротом. Подол этой рубахи, широкими складками доходил почти до колен, сверху нее накидывала короткую красную куртку и отправлялась на учения. Не отставая от Олгасия, она терпеливо выносила длительные специальные занятия в большой группе молодых людей. Молодая скифянка ясно помнила то явное восхищение, какое она вызывала у Олгасия и старшего брата Санерга – ее тонкие и сильные руки, прекрасно владеющие мечом; стройные ноги в узких штанах, так плотно обхватывающие круп лошади, что, казалось, девушка и животное сливаются в едином порыве стремительного движения. Темные волосы, собранные высоким пучком на макушке, открытый взгляд смелых и серьезных глаз на белом лице, притемненного выразительными черными ресницами и в меру широкими бровями, гибкий стан, прекрасно держащийся верхом на лошади – воскрешали образ женщины – воительницы, напоминавший о древних амазонках. Отец Асии был потомственным кузнецом, он одобрял, когда его дочь привлекали к таким мужским занятиям. Дети славного скифского племени! Девочка с детства была близка ко всему, что связано с железом, она могла определить качество металлических предметов не только бытовых, но и оружия – ножей, акинаков, мечей.