Читать онлайн Навстречу судьбе бесплатно

Деревенские мастера

Что такое русская печка? Домашний очаг, тепло и уют – для любой семьи: и большой, и малой. Сложит печь далеко не каждый мужик, даже будь он семи пядей во лбу. Быть может, это не такой уж парадоксальный случай, но знаю одного сверстника-самоучку. В школе учился – тройка у него самый высший балл был. Начальную еле окончил. Зато печник из него получился отменный. И не только печник. Он может запросто и самовар залудить, и валенки подшить, и топорище сделать. А однажды – я своим глазам не поверил – комод смастерил, да такой, что залюбуешься.

Таких теперь в деревне остается все меньше. Может, потому их порой и не дозовешься – знают себе цену. Наук по печному делу они не проходят. Но где-то подглядев и усвоив для себя, на всю жизнь становятся мастерами своего дела. Знают: от того, как горит печь, зависит даже само настроение хозяйки. Чтобы в печке хорошо щи прели, картошка тушилась и пироги пеклись и получались сдобными и румяными, под не должен скоро выстывать. Чтобы печка хорошо прогревалась, а не в трубу уходило тепло. А простудится человек, полежит на горячих кирпичах, и как рукой все недомогания снимет. Не зря в народе говорится: «Печка, печка – ласково местечко».

Помню, долго стояла у нас в избе русская печка, поставленная вскоре после войны одним степенным мужиком-однодеревенцем, дядей Лёксандром Даниловым, так мы его тогда звали. Лицо его было заросшее русой с проседью бородой и усами. Над добрыми темными глазами свисали густые брови.

Мужик этот говорил всегда как кирпичи клал, неторопливо, веско.

Мы с соседскими ребятами придем из школы, встанем около него и с любопытством смотрим. А он, спустя некоторое время, присядет на стопку кирпичей, закурит свою непомерную козью ножку из прегорькущего самосада и с наслаждением затянется, радуясь нашему присутствию, потому что все взрослые в это время в поле.

Начнет нам разные смешные байки заворачивать. Говорят, любят прихвастнуть заядлые рыбаки да охотники. Замечал, шоферы со стажем, деревенские плотники и печники не отстают от них.

Дядя Лёксандр в каждое предложение всегда вставлял, а то и не по одному разу, слово «голова». «Да, голова! Вот сбросит, бывало, фашист бомбу на дорогу, изба хоть и крепкая, в щепы разлетится, а печка стоит. Во как – голова!».

Годы минули, словно свечки сгорели-растаяли. Печь, которую когда-то клал дядя Лёксандр, отслужила свое. Новую печь сложил другой мастер. Хорошая печь получилась, с подтопком. В печи варят, на печке греются, а подтопок – для тепла в избе.

И вот как-то зимой забарахлил подтопок. Тяга забилась. Дым валит в избу. В печке сажу могут сами хозяева вычистить, и в трубе, и в борове. Но чтобы из дымохода подтопка выгрести, нужно взламывать кирпичи. Но где? Которые? Это известно только печнику-мастеру. Мать пошла к тому печнику, который печь клал. А ему недосуг. Свои, говорит, дела. Старушка пошла к другому. Взяла грех на душу, слукавила для пользы дела, сказала, что это он сложил печь. В конце концов мастер дал согласие. Как доктор, осмотрел печь с ног до головы. Постучал черенком мастерка по кирпичикам подтопка. Внимательно прослушал. Спросил мать: «Давно ли я у тебя ставил ее, что-то не припомню?». Деревня-то большая. «Да годков, эдак, с десяток прошло!» – «И все как новенькая, мать честная, курица лесная, – обрадованно воскликнул печник. – Я плохо не умею!»

Еще походил вокруг печки, покурил, подумал, почесал затылок. Потом взломал штук пять кирпичей в разных, самых неожиданных местах, почистил сажу и опять вмазал в прежние гнезда.

Часа два провозился. «Ну вот, хозяюшка, теперь у тебя подтопок с гудом, с воем будет топиться еще десяток-другой лет», – доложил печник. Вымыл руки, сунул мастерок в сумку. Опять закурил, лукаво прищурившись. Стал нос чесать. Старушка засуетилась: «Сколько тебе, милый, за работу-то?» – «Сто пятьдесят рубчиков, матушка, мое первое и последнее слово», – мягко, но решительно произнес печник. «Ой, светы! – воскликнула мать. – Ты с ума спятил никак? Да за эту цену…» – «Никак не спятил, старая, – не дал договорить матери печник. – Привела бы другого печника, он бы у тебя не два часа, а два дня проканителился, сделал бы хуже и взял бы дороже!» – «Ну, ладно, спасибо, что не отказал!» – «Пользуйтесь на здоровье», – пробормотал печник и вышел довольный, припрятывая деньги подальше.

Сейчас в деревне проводят газ. Молодежь, конечно, предпочтительнее относится к этому более чистому и экономичному виду топлива. С ним меньше забот и в избе просторнее. Но старики никак еще не привыкнут к нему. Им дивно: как это можно без русской печки!

Певунья

Шел я после ночной смены домой. Утро стояло промозглое. Капало с крыш. Изредка набегал низовой ветер и, потеребив мокрую траву, утихал, обессиленный.

В трех шагах от меня, на газоне, не двигаясь, безразличная ко всему, сидела синичка. К ней кралась кошка. Но она на эту опасность не реагировала. Я взял пичугу в ладонь. И понял, что от недоедания ослабла бедняжка. Принес домой. Отрезал сала. Насыпал подсолнечных семечек. Не притрагивается. Только по-прежнему глаза щурит. Куда положил ее, там и сидит, не шелохнется. Глажу ли я ее, подталкиваю ли ближе к пище – все ей нипочем. Мелко-мелко накрошил хлеба, упрямо поднес к клюву пичуги. Клюнула раз, другой. Я обрадовался, оставил ее одну на кухне, прикрыв за собой плотно дверь. Прилег в спальне отдохнуть. Через час, а может, через два, услышал я удивительно нежную песню. Это пела ожившая в теплой комнате моя синичка. Вот уж не думал, что так быстро оправится гостья. Голос ее между тем звенел как весенний ручей. Не предполагал, что так мелодично могут петь синицы. Ее пение приманивало к окошку других синиц. Как же она обрадовалась своим сестрам.

Так бы весь день и продлился их веселый разговор, только вдруг при моем появлении на кухне стала моя певунья биться о стекло, а синицы на улице еще беспокойнее заверещали с требованием освобождения сестры. Моя пичуга ликовала, радовалась соучастию.

Пришлось открыть форточку и выпустить ее на волю. Лети, говорю, если тебе на воле лучше.

С тех пор прошло уже много дней. Но каждый раз, когда я прихожу на кухню с тем, чтобы нарезать хлеба и выставить его на подоконник в кормушку, мне кажется, что синица, слетевшая с соседней березы и с любопытством наблюдавшая за мной через окно, и есть моя недавняя гостья.

Стреляный воробей

B заводскую столовую залетел воробей. Стояло погожее лето, и для птиц было совсем не голодно, но какой воробей откажется от лакомых крошек.

Люди ничуть не сердились, а наоборот, радушно улыбались шустрому гостю. Только уборщица, пожилая женщина, поправляя на высоких окнах длинным шестом занавеску, беззлобно проворчала себе под нос: «Чертенок, прошмыгнул-таки».

Посетители нашей столовой дивятся убранству: на стене декоративные слайды с подсветкой, под потолком полированные панели. Такую красотищу, думаю, воробей в своей жизни видел впервые.

Присмотрев освободившийся от посетителей столик, он тут же садился на него, с любопытством разглядывая оставшееся съестное, хватал, что приглянется, и был таков.

Улетал под потолок, там он нашел для себя безопасное место с хорошей видимостью. Обед закончился. Уборщица вымыла полы, закрыла окна.

В пустынной столовой одиноко воробью. Слетел с панели, заметался по залу. Чирикнув раз, другой, прицепился за оконную занавеску. На улице по-прежнему ласково светило солнце. Ленивый ветер еле шевелил на деревьях кудрявую листву. Его собратья-воробьи озорно купались в пыли. Не веря себе, он перелетел на занавеску второго окна, затем третьего… И убедившись в своем безвыходном положении, улетел на потолок, стал терпеливо ждать следующего дня.

Свечерело. Он задремал. В эту ночь не снились ни кошки, крадущиеся за ним, ни уличные ребятишки, пуляющие камешками из рогатки. Время шло тихо и мирно.

Вдруг ни с того ни с сего грянул гром. Воробей вздрогнул. Встряхнулся. Это работники кухни загромыхали бачками и кастрюлями. Вскоре нестерпимо запахло вкусным, а через какое-то время появилось множество людей, и снова воробью стало интересно и весело. Вот только с питьем ему приходилось трудновато. Наестся и сидит где-нибудь с раскрытым клювом, высматривает капельки жидкости. Увидит на столе разлитый суп или компот, и смотришь, с какой жадностью он пьет. Один мужичок из веселой компании накапал ему какой-то жидкости из пустой бутылки. Воробей подлетел и, как обычно, хотел утолить жажду, но, притронувшись к напитку, тряхнул головкой, содержимое брызгами вылетело из его клюва. Бутылка-то была пивная. Сердито чирикнув, обиженный воробей поднялся со стола и сел на переплет оконной рамы. Может быть, он хотел вылететь на улицу? Но с этого дня заморосил дождь, подули холодные ветры и окна больше не открывались. Солнце иногда ненадолго выглядывало и опять пряталось за тучи. Шли дни, недели. Повалил снег. А в столовой было тепло. Но нет-нет да взгрустнется воробью по воле.

А тут на днях в столовую нагрянули какие-то высокопоставленные лица. Администрация привыкла, ничего плохого не предпринимала по отношению к воробью. А тут на тебе, пожаловала проверка и распоряжение: «Во что бы то ни стало поймать воробья живым или мертвым!» Дескать, не место ему здесь. И когда столовая в очередной раз освободилась от посетителей, пришел парень со спортивной винтовкой, прицелился и выстрелил. Воробей упал на пол. Стрелок наклонился и осторожно взял воробья за хвост, но… воробей (на то он и воробей, к тому же еще и стреляный) вырвался из рук растерявшегося стрелка, оставив ему на память перья от своего хвоста.

С тех пор воробей стал очень осторожным. Придешь в столовую, смотришь, а его нет нигде. Думаешь, неужели с ним опять что-то случилось? И обрадуешься, когда увидишь: бесхвостый воробей откуда-нибудь вынырнет, схватит со стола крошку и сразу скроется.

Встреча с лосем

Нынче летом мы с женой и дочерью, набродившись по лесу, сели на лужайке возле кустарника отдохнуть. Заодно решили перекусить. В стороне от нас была горушка. Под ней били ключи и брала свое начало безымянная речка. Ее бурливый поток несся низиной мимо нас среди мха и высокой осоки, напоминая воркование голубей. В чистой студеной воде будто сверкали перламутровые камушки.

Перекусив, стали собираться домой в деревню. На синем небе начали скучиваться облака. Солнце клонилось к закату.

Неподалеку прокричала какая-то птица. И тут сквозь кусты мы заметили метрах в двадцати от нас огромного лося. Поедая тальниковые ветви, он прядал своими большими ушами. Его бархатная шерсть золотом отливала на солнце. Такое животное мы встретили впервые, и мне почему-то захотелось нежно потрогать его или, в крайнем случае, хоть чем-то угостить. «У нас в узелке остался хлеб?» – спросил я у дочери.

Дочь взяла кусочек хлеба и осторожно пошла к лосю. Он стоял за речкой среди мшистых кочек. Прекратив свою трапезу, с любопытством стал разглядывать нас, а мы – его. Дочка подходила к нему, вытянув руку, ласково говоря: «Лоська, Лоська!» А потом как вкопанная остановилась, проговорила: «Я же его все равно не достану, а он ко мне не идет!»

Я вспылил: «Эх ты, трусиха! Ну, тогда хлеб-то кинь ему!» Кусок упал у ног лося. Сохатый, думая, что мы ему не добра желаем, а озоруем над ним, сильно ударил копытами о землю. Оставаясь на месте, он своим угрожающим видом сделал нам предупредительный знак, чтобы мы прекратили свои посягательства на его личную жизнь.

Потом в Зеленом городе мне приходилось видеть, как лоси свободно перепрыгивают заборы выше человеческого роста. А эту речку он тем более мог бы легко перемахнуть. Но он стоял в ожидании, с возбужденным любопытством наблюдая за нами.

Когда я увидел его грозно настороженный взгляд, мне стало ясно, что это все-таки дикий зверь. И в этот момент у меня по всему телу пробежали мурашки: дочь в опасности, чем защитить ее? Подбежал к ней и, замахнувшись на лося тапочкой, снятой с ноги (больше ничего под рукой не оказалось), я почти в безрассудстве заорал: «Не сметь!»

Лось оказался умным животным, не двинулся с места. А мы, чтобы избежать опасности, потихоньку стали отходить от него. Он тоже повернул от нас, стал подниматься по горе. Взобравшись на нее, повернулся в нашу сторону и долго смотрел на нас. А мы, в свою очередь, смотрели на фоне неба на него и любовались им, великолепнейшим созданием природы. И досадовали, что он нас не понял.

1975 год

Дик

В нашем подъезде у одной семьи была собака по кличке Дик. Привезли его из частного дома. Не хотели расставаться. Привыкли. Но в квартире держать не стали. Негигиенично. И приучали его жить в подвале. Закрывали там, но при каждом удобном случае он вырывался на волю. Недавно хозяин его пристрелил как старого и ненужного.

До сих пор у меня перед глазами его умный, понимающий взгляд. Бывало, идешь с работы, а он в задумчивости сидит на лестничной площадке, на хозяйскую дверь смотрит.

Напрасно он не лаял. Когда наша семья вселялась в этот дом, он, словно чуя, что мы – будущие соседи, уступал дорогу и пристально смотрел вслед, чуть повиливая куцым хвостиком. Дети наперебой теребили его отвислые уши, он старался не придавать этому значения. Но панибратства терпеть не мог. Как-то на улице меня с радостным лаем встретил Малыш, владельцем которого был знакомый сторож гаража. Только я потрепал Малыша по шерсти, рядом оказался Дик. Я и его погладил. И он побежал. Какой-то прохожий тоже надумал погладить вислоухого пса, нагнулся к нему, но Дик с угрозой взглянул на него и предупреждающе зарычал. Больше всего Дик был не в ладах с теми, кто сам не уважал его. Например, с уборщицей, которая мыла в подъезде полы. Она всегда ворчала на него, и Дик в ответ лаял.

Чего зря говорить, охотничья собака – это охотничья собака. Дик выбегал на улицу и шел по следу. Быть может, по которому его хозяин утром уходил на работу. А может, в обиде и тоске вспоминал давнюю пору охоты. Я как-то разговаривал с хозяином Дика, стариком, инвалидом войны. Он рассказывал: «Последний раз был я с Диком на охоте года три назад. Дик тогда, обрадованный, бежал впереди меня.

На ранней зорьке у озерка взлетели утки. Я прицелился, а цель-то расплывается, стар стал, зрение не то. Дал выстрел, второй… Мимо. Дик бросился было вперед за добычей, но, увидев, что утки продолжают свой полет, обернулся и с такой жалостью посмотрел, что мне неловко стало. Потом подбежал и, словно успокаивая, стал тереться мордой о резиновые сапоги. Я присел, глажу его, а сам думаю: “Отохотился”. После этого я долго ходил сам не свой. Да и Дик весь день на зов плохо откликался и к пище не притрагивался, видимо, тоже переживал неудачу».

Теперь Дика нет. В подъезде тишина.

Год спустя и хозяина не стало. Умер.

Голоса

Свечерело. Я вышел на прогулку. Свернул за дома, к полю. Январский морозец пощипывал нос и щеки. Голые деревья стояли не шелохнувшись. Через минуту-другую вдали послышался странный крик: «Ого-го-го-оо!» В том крике было что-то жутковатое. Прислушиваясь, прибавил шагу. Когда крик повторился, понял, что кричит сова. И тут нахлынули на меня воспоминания деревенского детства…

У нас деревня стояла на горе. За деревней неподалеку – лес. И в тихую погоду, зимой, нам частенько приходилось слышать такие же вот необычные голоса. Когда мы, дети, спрашивали у матери, кто это кричит, она отвечала: «Русалка!»

От края леса брала свое начало – там били ключи – наша безымянная речка. Она текла под горой вдоль деревни. И мать объяснила нам: «Одна девушка дружила с парнем. Она очень любила его. Но парня взяли на войну, и он погиб. Эта девушка не перенесла гибели любимого человека, пошла на речку и утопилась. И там превратилась в русалку. Вот с тех пор она и тоскует по своему любимому. Выйдет на берег и кричит, зовет его».

«А можно на русалку посмотреть?» – спросили мы как-то у матери. «Нельзя. На реке прорубь. Вы будете подходить, а русалка нырнет в нее и скроется подо льдом. Мало того, еще вас с собой заберет. Ведь у нее целое подводное царство. Где я вас там буду искать? А не найду, что я без вас буду делать?»

Вот уж, действительно, думаю сейчас, что бы она одна без нас, пятерых малолеток, в те послевоенные годы делала?! И смех и грех! В другой раз, помню, нам мать говорила, что это кричит из лесу леший. «И на него нельзя посмотреть?» – допытывались мы у матери. «Ну, с лешим связываться тоже опасно. Вы будете ближе подходить к нему, а он в лес дальше от вас. Заманит в самую непроходимую чащу – не выберетесь…»

И вправду, казалось, дошел я до того леска, откуда доносился крик совы, – слышу, ее голос уже в другом месте, дальше, глуше.

Зеленый уголок

Котельная, в которой я работаю вот уже 20 лет, находится у перелеска.

Занятно было первое время наблюдать, как из оврага крадется по-пластунски лиса к нашей помойке, как изо всех сил огрызается наш Дружок на цепи на непрошенную гостью, видеть прыгающих по деревьям белок. Лоси на участке, который мы рядом с котельной вскопали, браконьерили капусту…

Вокруг котельной, обнесенной железным забором, успевшим проржаветь после ее строительства, валялись битые кирпичи, стекла, слежавшийся цемент и прочий хлам.

В один из субботников мы этот хлам коллективно убрали. Покрасили забор. Кое-где посадили цветы. Я прикрепил к макушке высоченной березы скворечник. Оставалось много пустующей земли. «Вот бы, – подумал я, – посеять траву, многолетние цветы и, конечно, – деревца. Ведь работать-то собираюсь не год и не два».

Моя старшая сестра поделилась семенами декоративных маков, гвоздик, лилий. Получились чудесные клумбы. Обратился к специалистам растениеводства, и они не отказали – дали семена многолетних трав.

Помню, в праздничные первомайские дни 1980 года вокруг котельной высадил шестьдесят саженцев, а 9 мая – еще. Рябина, береза, сирень, акация, черемуха, вишня… Каждое деревце бережно выкапывал и переносил прямо с землей из перелеска, поливал. Боялся, не приживутся слабые деревца – в одну ямку прикапывал по два саженца. Но напрасно. Сейчас с болью смотрю на черемуху и акацию, растущие из одной лунки. Даже дикие цветы переселял из перелеска – с корнями и землей. Но поскольку они влаголюбивые, то сразу не зацвели, дождались, когда деревца подросли, начали давать тень. А я-то как ждал этого цветения! Радовался колокольчикам да ромашкам и другим диким цветам. Но были и переживания. Ведь котельная есть котельная. Там траншею разрывают, чтобы сменить трубу, тут кислоту выливают после промывки котлов. Думал, загубят мой зеленый уголок. Не дождусь, когда окрепнут цветы, а деревья станут большими. И все-таки дождался! Более половины посадок сохранились.

Однажды утром в начале июня в котельную высокое начальство пожаловало: наш новый директор знакомился со своими подразделениями, а у нас у котельной кругом зелено, цветет сирень. Глаз радуется. Распустились нежным цветом большие шапки алых маков, благоухают нарциссы. И все это в капельках росы сияет на солнце, дышит.

И тут директор спросил: «Так у вас в штате проведен садовник?» И, помню, очень удивился, что эту красоту вырастили и сохранили сами операторы газовой котельной. Не за деньги, а так, ради интереса.

Недавней весной иду на смену, а в нашем саду поет взахлеб соловей, рядом зарянка подпевает.

Другой раз мы с женой наблюдали здесь солнечным утром за двумя иволгами. Это птицы божественной красоты. Всегда осторожные и скрытные, редко показываются на глаза. На них любоваться – не налюбуешься. А голос!.. Как будто кто-то играет на флейте. Мы замерли как завороженные и долго-долго вспоминали потом эту песню.

Синицы

При наступлении холодов синицы к нам в котельную залетают через вентиляционные отверстия (дефлекторы). Быстро осваиваются.

В котельной всегда чисто, но это их не устраивает. Не обращая внимания на сильный шум работающих котлов и насосов, они начинают бесцеремонно «хозяйничать». Смотришь, как из пазов и расщелин во все стороны летят пакля, пыль, цементные крошки от штукатурки, паутина. Это они достают мух, спрятавшихся на зиму спать. Когда синицы разделаются со своим «деликатесом», приходится их подкармливать подсолнечными семечками и хлебными крошками. Семечки они берут прямо из рук.

Ближе к вечеру птицы разлетаются кто куда. На ночевку. Но, бывает, остаются у нас, поскольку котельная высокая и просторная. В два-три часа ночи слышишь, вновь начинает раздаваться их оживленный разговор, а затем и звонкое, полное радости, пение. Для них зимой в котельной раздолье. На улице метель, а тут фиалки с лилиями цветут. Тепло и светло. Под синичью песню отдыхаешь душой.

С пробуждением природы синицы все реже и реже появляются в котельной, а затем и вовсе покидают нас. Для них предпочтительнее оттаявшая земля, проснувшиеся букашки, тепло, воля. Одни и те же синицы живут с нами не более одной зимы. От силы – двух. На третью зиму наведываются уже совсем другие, нам незнакомые. Жалко «старых», прирученных. Ведь мы с ними, как говорится, провели всю зиму душа в душу. Привыкли к ним, они – к нам. В середине или в конце апреля ранним утром идешь на работу, и вдруг – слышишь их песню. Встречают метров за пятьдесят от котельной. Как бы приветствуя, вьются, ожидая угощения.

По весне у синиц песня особая.

Голубь – птица умная

На конечную автобусную остановку слетелось множество голубей. Там продавали семечки. И люди, находившиеся рядом, высказывали различные мнения по поводу этих птиц. Одним они нравились, другим – нет. Кто-то даже сказал, что голубь – глупая птица.

И тут мне вспомнился случай, связанный с голубем, происшедший в моей жизни лет двадцать тому назад.

От нашей организации до «перестройки» в товарных поездах отправляли племенных коров (нетелей) для улучшения породности и повышения продуктивности скота в мясном и мясо-молочном направлениях в разные края и республики Советского Союза.

Мне несколько раз приходилось сопровождать животных.

В этот раз я отвозил их в Киргизию. Стояло начало лета. И вот на одной станции под названием «Сопак», что не так далеко от Аральска, ко мне в вагон через окно стрелой влетел белый с коричневым оттенком на крыльях голубь. Какой-то напуганный и взъерошенный, хвост выщипанный, словно он вырвался из кошачьих когтей. Через минуту-другую к вагону подбежал мальчик лет 12-13, шустрый такой, с рогаткой в руках. В расстегнутой рубашке. В коротких штанишках. С непокрытой головой. Перо голубиное торчало за повязкой в волосах. По-казахски он обратился ко мне, показывая на голубя, дескать, отдай мне его. Еще несколько ребятишек такого же возраста подбежали. Тоже одеты кто как. Вспотевшие, лица измазаны то ли черной краской, то ли углем, и почти у каждого рогатка. Понял я, что они играют в «туземцев». И этот мальчик с голубиным пером на голове – их «вождь». «Значит, голубь замучен не какой-то кошкой, а ими», – подумал я. И начал читать им всем «лекцию», старательно внушать, что над птицами нельзя издеваться, в том числе и над голубями. Голубь – это наш символ мира и дружбы. Издеваясь над ним, вы делаете недоброе, даже пакостное дело. Если вы сейчас меня не послушаетесь, не уйдете отсюда, я пойду к вашим родителям, расскажу им, чем вы занимаетесь, и они накажут вас за это. Гляжу, они ничего не понимают. «Вождь», перебивая меня, капризно лопочет что-то по-своему. И уже с какой-то дикой дерзостью замахал руками. Голубь, забившись в угол вагона, стал озираться по сторонам, видимо, догадывался, что разговор идет о нем, решается именно его судьба. А когда «вождь» стал залазить в вагон, он стал метаться и, удивительно, на улицу не вылетал. Я уже хотел было сделать сердитый вид и повысить голос на «вождя». Но наш товарняк тронулся. Голубь опять в углу занял свое место. «Вождь» спрыгнул обиженный и недовольный. «Туземцы» окружили его и громко о чем-то заспорили.

Целые сутки прошли, а голубь, как ни звал я его, не слетал из своего угла. Видно, досталось ему от «туземцев», что никак не мог опомниться. Спустя еще некоторое время слетел мой голубчик, видно, голод и вправду не тетка. Стал клевать хлеб, который я ему заранее накрошил, но клевал с такой осторожностью, что стоило мне чуть шевельнуть рукой, как он норовил вспорхнуть.

Тут я горько усмехнулся, вспомнив наш лозунг: «Птицы – наши друзья». Вот явное доказательство, какие мы им «друзья».

Но через два-три дня голубь ко мне начал привыкать. Перестал бояться. Несколько раз вылетал из вагона, я думал: «Ну все, улетел насовсем!» Нет. Опять возвращался. Он быстро поправился. Гладким стал. Только хвост был неровный.

Наш товарняк уже подъезжал к Киргизии. И вот на седьмой день, до восхода солнца (я спал на тюках сена) голубь сел рядом со мной, заворковал, и я проснулся. Думал, что он есть захотел. С радостью накрошил ему хлеба, налил водички, а он ни пить, ни клевать не стал. Поворковал еще немного, поднялся и полетел. Полетел прямой линией, как будто давно запланированной, в ту сторону, где вставал рассвет. Я наблюдал за ним до тех пор, пока он не скрылся из виду. За неделю привык к нему. И расставание было неожиданным.

Я понял, что он меня разбудил для того, чтобы поблагодарить и попрощаться со мной. Голубь – птица умная.

Март, 2002 г.

Поэзия русской гармони

Прочитал я в «Горьковском рабочем» за 22 ноября 1985 года зарисовку писателя Александра Сизова под заголовком «Рождение гармони». Мне она напомнила, как несколько лет назад в рейсовом автобусе я увидел у незнакомого мужчины в руках самодельную гармонь. Я вырос в деревне и начал играть на русской и хромке еще со школьных лет. И различать фабричную гармонь от гармони любителя-мастера научился рано.

Разволновался я. Как, думаю, подойти, начать разговор, вдруг не поймет? Вышел он на одной остановке со мной. Я за ним. Не могу глаз от гармони оторвать. Дошел он до своего дома, замедлил шаг, поставил гармонь на лавочку и сам сел. Закурил. Я к нему. Говорю: «Дорогой, дай хоть пять минут полюбуюсь на твою красавицу!» Посмотрел он на меня. Потеплел во взгляде: «А чего на нее любоваться? Если уж такой любитель, спотешь свою душу, сыграй. Можешь хоть не пять минут».

Я взял гармонь. Сел на лавочку, провел пальцами сверху вниз, потом снизу вверх по басам и ладам. Заговорила милая, как живая. Поет – не нарадуется, напоминая о родном и давно минувшем.

Да, плохую гармонь возьмешь, попробуешь – скорее бросить хочется, а на хорошей – век бы играл! Недаром отец мой когда-то говорил: «Все продам, гармонь оставлю».

…Поговорили о том, о сем. О мастерах: как они долго над гармонями ворожат. О том, что время идет, меняется, что инструмент этот нынче не в моде.

А жаль ее, эту неприхотливую музыку моей юности, участницу веселых и шумных деревенских празднеств, протяжных девичьих хоров.

Нет, не зря один известный советский поэт называл гармонь «поэзией российских деревень».

Знаток природы

Перебирая старые газетные вырезки, я наткнулся на несколько зарисовок И. Тарасова. Довольно часто в продолжение нескольких лет он публиковал свои удивительные миниатюры под рубрикой «Окно в природу» в местных газетах, в том числе в «Горьковской правде».

Именно на ее адрес я и написал ему когда-то. Решил сообщить, что в нашем лесу появились Лоси, и с одним у меня состоялась встреча. Дал свой адрес. Иван Селиверстович не замедлил приехать.

Среднего роста, как лунь, седой, пожилой, но подвижный, с зоркими глазами. Мы приняли его как дорогого гостя.

Идти в лес искать лося решили со стороны Дубенок. Стояли последние весенние дни. Как цыплята, всюду разбредшиеся, желтели одуванчики. Цвели сирень, рябина, акация. После утренней прохлады ярко блестела на солнце молодая листва. На радостях, что встретил человека, сведущего в природоведении, я задавал ему множество вопросов и удивлялся, что на каждый он давал исчерпывающий ответ.

Войдя в лес, Иван Селиверстович замечал всякую мелочь. Он сорвал ландыш, понюхал и рассказал мне о нем целую историю.

«Поскольку у ландыша листья похожи на уши лани, народ и назвал его таким именем – ландыш, то есть “оленье ушко”. Понюхайте, как он приятно пахнет, – хитро улыбнулся Иван Селиверстович, – а ведь от его нежного запаха погибают многие цветы. Но некоторым он на пользу. Например, жасмину. Он по соседству с ландышем не так быстро вянет. В свою очередь, и у ландыша рядом с жасмином запах усиливается, – и уже как бы с наставлением продолжил: – У ландыша очень сложная корневая система: выдернув один цветок, можешь нарушить питание других. Поэтому рвать его надо с осторожностью, иначе он может исчезнуть. Ландыш ведь ценен не только из-за своей красоты и нежного аромата. В народной медицине его употребляют как лекарство от многих заболеваний».

Весь большой и малый лес мы прошли, но лося так и не встретили. Я думал: «Не поверит мне Тарасов, что водятся тут лоси». Однако мой спутник, как мудрый и много поживший на свете человек, заметил следы пребывания зверя и предупредил: «Сохатый только с виду кажется мирным животным, но не надо забывать – это зверь. Увидев его, надо быть осторожным. Мне тоже приходилось встречаться, – сказал он, – и с лосем, и даже с медведем, но, слава Богу, расходились с миром».

И.С. Тарасову в ту пору было уже за семьдесят. Спускаясь к долу, я старался поддержать его под руку, но он, вероятно, чувствуя в себе еще достаточно силы и ловкости, пренебрегал моей помощью.

Так завершилась наша первая встреча.

Потом я узнал, что Иван Селиверстович родился в г. Горьком 1 мая 1906 года. Окончил педагогический институт, два года отработал в одной из школ города Горького преподавателем русского языка и литературы. Затем работал в многотиражных заводских газетах, в свободное время увлекался охотой и рыбалкой. Вел дневник. После выхода на пенсию стал чаще ездить в ветлужские и семеновские леса и на озера. Любил собак. Часто рассказывал о своем ирландском сеттере Джеке. Свои зарисовки-миниатюры публиковал не только под своей фамилией. Был у него псевдоним Д. Ольгин, что означало «дедушка Ольгин». В честь своей маленькой внучки Оленьки, в которой души не чаял. Теперь у Оли сынишке уже четыре годика.

Ушел из жизни Иван Селиверстович в 1985 году, не дожив одного месяца до своего восьмидесятилетия. Если бы Тарасов был сейчас жив, он бы обязательно издал за свой счет книгу зарисовок. Однажды он мне показывал около сотни газетных публикаций. Я тогда, в доперестроечное время, писал по этому поводу в наше книжное издательство письмо. Но ответа не получил.

4.11.2000 г.

Нечаянное знакомство с В.Я. Дворжецким

3 августа – день рождения известного актера театра и кино Вацлава Яновича Дворжецкого.

Много фильмов с его участием видел я за свою жизнь. Восхищался его талантом. И не чаял, что посчастливится мне познакомиться с ним.

В 1989 году в фойе Нижегородской телестудии я впервые увидел его – выше среднего роста, с ухоженной бородой. Он оживленно беседовал с какими-то должностными лицами. Я в восторге затеребил Юрия Михайловича Прохорова, диктора областного радио, с которым разговаривал: «Мне необходимо сейчас же познакомиться с Дворжецким! Иначе я больше его не встречу!» И был крайне удивлен, когда узнал, что Вацлав Янович живет не в Москве, как я думал, а у нас в Нижнем. Юрий Михайлович пообещал узнать его адрес. Через неделю я послал Вацлаву Яновичу письмо и в конце привел свое четверостишие.

Примерно через полгода получил от него фотографию, на которой он написал: «Дорогой Евгений Павлович! Опять перечитал Ваше письмо и стихи. Хороший Вы человек. Я в людях разбираюсь! Жизнь научила. Очень Вы мне симпатичны! Я был бы рад с Вами встретиться».

Предварительно созвонившись с известным артистом, я приехал к нему на квартиру. Жена Вацлава Яновича была в отъезде, он дома один. С ходу, без всяких церемоний, пригласил меня к столу.

В то время ему было без одного месяца 80, но производил впечатление бодрого и крепкого не по годам человека. Свой разговор начал с рыбалки. Сказал, что раньше ездил недалеко – на пруд к одной колхозной ферме. Природа там красивая. Но председатель колхоза взял и запретил ловлю. «А я рыбак только для удовольствия посидеть на бережку». Возмутившись, я начал говорить Вацлаву Яновичу, что напишу об этом факте в «Нижегородскую правду». «Ну, этого еще на хватало», – остудил меня артист.

За столом Вацлав Янович вспомнил сыновей Владислава и Евгения. Порадовался за младшего и пожалел старшего, который умер в молодые годы. «Вы же знаете, что он у меня был великолепным артистом! У него было большое будущее!» Говорил он о своих предках и о работе. «Вот отснимусь в последнем фильме и уйду куда-нибудь в леса или в горы. Постарел я. И жизнь для меня теперь стала неинтересной». Потом улыбнулся и рассказал случай.

«Недавно мы снимали фильм в Киеве. После съемок я ехал в автобусе и обратил внимание, что на меня одна женщина смотрит. Интересная такая. Я вышел, и она за мной. Подошла ближе и умоляюще произнесла: “Батюшка, благословите меня, пожалуйста!” Я сразу нашелся – благословил ее. Она меня с такой бородищей за священника приняла! Ну и пусть. Надо же было сделать ее душе облегчение!»

Вацлав Янович попросил меня почитать что-нибудь из моих стихов. Я начал:

Увидев удивленное лицо, я прекратил чтение.

«Вы верите в коммунистические идеалы?» – спросил он. (После от него узнал, что он отбывал 14 лет в лагерях). Я ответил: «Воспитан на них!» – «Ну, это все наносное и на вас не похоже. А вообще-то, каждый вправе жить как хочет. И так же выражать свои мысли».

Только закончил чтение, он мне сказал: «Природа, любовь, душа. Вот здесь – это вы! И не уходите от себя».

Позднее я, с разрешения Дворжецкого, это стихотворение посвятил ему и опубликовал его в многотиражной газете завода им. Орджоникидзе.

Мы заговорили о судьбе, о Боге. Вацлав Янович достал откуда-то книжку и дал мне прочитать цитату. Поскольку шрифт был очень мелкий, я без очков плохо разбирал буквы. Он, улыбнувшись, сказал: «Дайте-ка – я сам!» – и без очков прочитал. Для восьмидесятилетнего возраста зрение у него было сносное.

Вторая встреча с В.Я. Дворжецким у меня произошла года через два. Прочитал объявление: в областной библиотеке для слепых на ул. Варварской, д. 8 состоится встреча известного артиста России В.Я. Дворжецкого со зрителями, и пошел. Вацлав Янович сидел за столом недалеко от входной двери. Я заметил во взгляде актера лишь едва уловимую реакцию на мое приветствие.

«Почему он на этот раз холодно отнесся ко мне? Может, обиделся на что?» – этот вопрос я задал вслух своему приятелю, а сидящие рядом молодые девушки ответили: «Он же не видит!»

Я встал и быстрым шагом подошел к столу, за которым сидел Дворжецкий.

– Вацлав Янович, Вы меня не узнаете?

– Голос вроде бы знакомый. А кто это?

– Евгений Молостов.

– Евгений Павлович, дорогой мой, присаживайтесь сюда!

Рядом с ним были два стула. Я присел на один из них. Он обеими руками на ощупь взял мою правую руку, крепко пожал ее. Затем потрогал плечи. Тихо с улыбкой проговорил:

– Помните, я собирался уйти в леса или в горы? Теперь из меня отшельника не получится. Ослеп я!

– А что говорят врачи?

– Тут врачи бессильны, – промолвил он в ответ.

Писатель Константин Проймин открыл встречу. Вацлав Янович встал и начал подробно рассказывать про свою жизнь и работу в кино и театре. Смотрел в зал, запросто общаясь с публикой. Ничуть не было заметно, что он не видит. Встреча закончилась, и мы тепло распрощались. Девушки с обеих сторон подхватили слепого Вацлава Яновича под руки и потихоньку повели его домой.

1 апреля 1993 года В.Я. Дворжецкого не стало.

Короткая встреча с поэтом В.В. Казиным

Однажды, еще в советское время, придя с работы домой, я взял «Комсомольскую правду», развернул ее и увидел на одной из страниц подборку стихов Василия Казина и был крайне удивлен и обрадован. По книгам я знал, что он современник С. Есенина, но что он еще живет и здравствует, да простит меня Господь, – не знал.

У меня один-разъединственный сборник стихов В. Казина за 1954 год, в котором есть стихотворение «Памяти Сергея Есенина». Вот четыре строки из него:

В «Комсомолке» были стихи и портрет В.В. Казина. И я, как горячий поклонник поэтов того бурного революционного времени, приготовил этот сборник для автографа и стал упорно искать случая, чтобы встретиться с Василием Васильевичем. Для меня было великим счастьем воочию увидеть старого поэта. И случай представился.

Тогда я работал на гальваническом участке при заводе им. В.И. Ульянова оцинковщиком и в связи со своей (вредной) работой получил от завода путевку на юг, в Новый Афон. Оказавшись проездом в Москве и узнав домашний телефон поэта, я стал ему звонить. И услышал очень тихий и скромный голос: «Алло! Кто это?» Я ответил: «Извините, Вас беспокоит незнакомый Вам из Горьковской области Ваш почитатель! Мне хочется, чтобы Вы поставили свой автограф на Вашем сборнике стихов на память для меня». – «Но у меня сейчас обстановка не позволяет для встречи», – голос его был чуть слышен да и говорил-то он, как мне показалось, какими-то недомолвками. Мне, конечно, стало обидно, что я не могу увидеть мною заочно уважаемого поэта, к которому я с таким нетерпением рвался. И чтобы закончить несостоявшийся разговор, сказал: «Я сейчас еду на юг отдыхать по заводской путевке, но на обратном пути я опять Вам позвоню! До свидания!»

Когда я ехал с юга, у меня у самого времени было в обрез в связи со скорым отходом поезда. Но к Василию Васильевичу я все-таки напросился, хотя он по-прежнему говорил, что у него для встречи обстановка не позволяет. Мне казалось, что он, как и все известные люди, по горло занят своими делами или просто-напросто придумывает разные причины, чтобы избежать встречи с незнакомым человеком.

Но пришел и убедился: жена была у него при смерти. Лежала в спальной комнате. Я, конечно, извинился, что проявил излишнюю смелость в своем посещении их квартиры в такой неподходящий момент, но Василий Васильевич меня успокоил, сказав, что жена сейчас спит.

Тут я понял, почему он по телефону всегда разговаривал чуть слышно и чего-то не договаривал. Увидев его, почувствовал такой контраст: огромные комнаты с высокими потолками – и он сам небольшого росточка. Но не старый, как я предполагал. И чуть сконфуженный. В углу комнаты мне бросился в глаза большой портрет, на которым запечатлены вместе С. Есенин и В. Казин. Я был в восторге, что нахожусь в Москве у поэта в квартире, который когда-то дружил с С. Есениным. И стиснул его в своих объятиях, как давно знакомого и горячо любимого человека. Конечно, вряд ли ему было понятно, что он для меня был большой творческой личностью, работавшей когда-то и ходившей по земле вместе с такими выдающимися поэтами, как Маяковский и Есенин.

Сейчас не помню, с чего у нас с Василием Васильевичем начался разговор, но только он, прежде чем подписать мне книгу стихотворений «на память», посмотрел на нее и спросил: «А разве поновее-то нет у вас?» – «Нет», – ответил я. «Ну вот, и у меня, как на грех, нету». И, волнуясь не менее, чем я, начал искать самопишущую ручку. Но так и не нашел ее. Я тоже начал искать и тоже не нашел. Потом, как оказалось, у меня ручки были запиханы в чемодан. Наконец ему попался под руку простой карандаш, и он быстро надписал: «Моему читателю Молостову Евгению с наилучшими пожеланиями. Василий Казин. 18-го ноября 1976 года». Сначала посмотрел серьезно, потом поморщился и проговорил: «Уж очень бледно получилось». И, взяв красный карандаш, стал муслить его и по написанному выводить. Когда закончил, спросил: «Это Вы для коллекции?» – «Василий Васильевич, на память! Ведь Ваше поэтическое слово звучало еще в 20-х годах! О чем Вы и Ваше поколение поэтов когда-то мечтали, объединясь в «Кузнице», и писали в стихах – вот оно! – я рукой показал в окно на светящуюся от солнца Москву. – Вы сейчас видите это воочию. Вы не представляете себе, что Вы – поэтическая история. Вы мост, что называется, соединяющий 20-е годы с 70-ми. Мне кажется, это великое счастье – прожить такую большую жизнь, какую прожили Вы!» Казин чуть сконфуженно улыбнулся. А я торопливо добавил: «Я работаю на заводе рабочим и тоже пишу стихи. Правда, изредка». Василий Васильевич удивленно посмотрел на меня. А я продолжал: «Я без них жизни не представляю!» – «Что же вы мне сразу-то не сказали?! – с оживлением произнес он. – Это ведь хорошо – работать на заводе и писать стихи!» На радостях я прочитал ему одно сатирическое стихотворение, написанное для заводской стенной газеты, другое – серьезное, посвященное Расулу Гамзатову. Тут Казин глубокомысленно произнес: «Да, Расул Гамзатович – фигура колоритная, огромная. Да и переводчики прекрасные».

Взглянув на часы, я заторопился. На прощание Василий Васильевич сказал: «Вы говорите, что пишете изредка?! Конечно, на вашем месте совмещать работу на заводе и писать стихи – очень трудно. Но писать желательно постоянно! Это необходимо даже. Пожалуйста, имейте это в виду».

По поводу этого мне часто приходится вспоминать В.В. Казина.

В 1981 году его не стало.

«Прийти с улыбкой мудреца»

Федор Сухов, наш знаменитый земляк, широко признанный поэт со своим особым, необычным видением мира, сложен и многогранен. Меня всегда подкупает его тонкий лиризм, философская глубина стихов, их неповторимая поэтичность. Его мироощущение неразрывно связано с дорогой ему родной природой.

Я первый раз увидел Федора Григорьевича году в 78-м. В 1979 еще была встреча. А весной 1988 года я приехал к нему в Красный Оселок, село Лысковского района, воспетое им.

Вошел к нему в избу, а он сам еще только разувается. «Бродил по лугам и оврагам», – пояснил он.

А луга у Красного Оселка большие и овраги крутые и высокие.

По виду, хозяин был отягчен какой-то заботой. У нас и разговор-то начался не со стихов, а с «прозы жизни», что меня несколько удивило.

«Ты видел, – спросил он меня, – когда шел сюда: по склонам горы кое-где попадаются старые яблоньки? Это у нас здесь был общественный яблоневый сад. Сколько было цвету по весне, а по осени – урожая! Раньше землю меряли лаптями, обрабатывали кое-чем, и лишней земли не было. Теперь трактора, комбайны, а земля во многих местах лебедой зарастает. А то еще. Смотрю, сейчас катит на своей личной машине от перелеска к перелеску, прямо по полю, приминая зеленя, горожанин, – Сухов махнул рукой. – Где там любовь к земле, к людям, к труду…»

Я рассматриваю избу Федора Григорьевича. Из сеней, как войдешь, направо – кухня, где готовят пищу на газовой плите, по левую сторону – комнатка-столовая, тут рядом со столом и стульями в стороне – кровать, по стенам на полочках много всяких книг. По другую сторону стола – круглая изразцовая печь старого образца. Есть еще комната побольше – передняя, или «Светлая», где комод, картины, по стенам – фотографии. Я спросил: «А почему у вас нет телевизора?» Федор Григорьевич ответил: «Ну его! Нам и радио достаточно».

По левую сторону от передней комнаты – рабочая комнатка самого хозяина, заваленная книжками и рукописями, там же – его кроватка. Но мы остановились и сидели в комнатке-столовой. Перекусывали с дороги и пили чай. Разговор оживлялся. Федор Григорьевич продолжал: «За последние 2-3 десятка лет люди забыли ремесла, возродился лодырь, тунеядец, потребитель, а вместе с этим и пьянство. А взять праздники. Люди разучились веселиться. Выпили и, как говорится, ни басен, ни песен. Научились судачить, из пустого в порожнее переливать».

Федор Григорьевич рассказывал, а я старался каждое слово не упустить, запомнить.

Родился он в 1922 году в этом же селе Красный Оселок. Только на горе. Стихи писать начал рано. Но коллективизация, окружающая его атмосфера того времени – раскулачивание, аресты, ссылки – угнетали, давили его первые детские чувства, оставляли неприятные впечатления. Он вспоминал: «Жители боялись не только милиционера, но даже проходящего с портфелем человека».

А через несколько лет – война. Девятнадцатилетним пареньком он командовал взводом противотанковых орудий. С 1942 года с боями прошел Воронеж, Курскую дугу, где получил ранение, всю Белоруссию, Польшу. Победу встретил в Германии. Стихи сопровождали его повсюду. Он ими жил, как верующий молитвами. А мне рассказывал: «Первое мое патриотическое стихотворение напечатали на войне во фронтовой газете “Красная Армия”, 14 апреля, но какого года, убей – не помню. Когда в окоп принесли эту газету и стали ее читать, меня политрук спросил: “Сухов, это ваши стихи?” Я был настолько взволнован, что постеснялся признаться. Пачку табака, которую давали каждому солдату на неделю, я искурил тогда всю за одну ночь».

Война оставила в сознании и сердце Федора Григорьевича неизгладимое впечатление. Спустя два десятка лет Сухов, уже окончивший Литературный институт им. М. Горького в Москве, едет по местам прошлых боев. Тогда такие посещения были еще редкостью и с подозрением воспринимались местными властями. А его тянуло туда, чтобы в дальнейшем подробнее написать о пережитом. В прологе к одному стихотворному сборнику Ф. Сухов пишет: «Проблема ночлега в ту пору для меня не существовала. Я знал, что могу переночевать на вокзале, на пристани». Нетрудно представить, что Федор Григорьевич и тогда не в парадной форме путешествовал по заросшим воронкам и окопам, коль его забрал участковый и увез в милицию для выяснения личности. Задержанный стал объяснять, что он писатель. А ему в ответ: «Писатели книги пишут, а вы здесь бродите». Потом выяснили. Извинились. Это было под Воронежем, в селе Подклетное.

На вопрос «Кто у вас в юности был любимым поэтом?» Федор Григорьевич ответил: «Виновник всех моих “бед“ – Есенин. Но вначале были Пушкин, Некрасов, Кольцов. Помню, мне один парень, Штылев Сергей, дал томик Есенина всего на сутки – так он у меня по сей день в голове, с первой до последней строчки».

И Федор Григорьевич начал читать стихотворение Есенина «Песнь о хлебе». Позднее у него самого появилось стихотворение «Притча о хлебе»…

По наивности своей я спросил его: «И часто Вы бродите по лугам и оврагам?» Сухов ответил: «Надо не только много читать, но чаше бывать и наедине с природой. Природа тоже по-своему просвещает, – и, как бы наставляя, продолжал: – В поэзии должна быть музыка, грамотно поставленные слова и образное видение. Ведь недаром в прошлом поэзию называли наперсницей Богов, усладительницей жизни человеческой».

Я впоследствии видел снятый фильм о поэте Ф. Сухове, старался не пропустить очередной его сборник (а их у него свыше двадцати). И неотрывно читал его стихи. Скажу честно: не сразу они дались мне, но сейчас все чаще и чаще тянет к ним.

Ближе к вечеру в избу вошла супруга Федора Григорьевича – Мария Сухорукова – поэтесса. И снова кипит чайник. И снова читаются стихи. Разговор затянулся допоздна. Через одиночные рамы слышно, как неистово щелкают соловьи, а в небе среди редких облаков тихо плывет молодой месяц, бросая свой серебристый свет к нам в окно, на наши блюдечки и чашки. И на цветущие яблони в саду, которые, по словам Федора Григорьевича, посадил он сам.

Теперь нет с нами Федора Сухова. Но мне всегда почему-то кажется, что он ушел совсем ненадолго полюбоваться Волгой, побродить по широким приволжским лугам и оврагам-горам. Поговорить, посоветоваться с природой, набраться у нее земных и небесных сил и снова вернуться домой, в свою убогую завалюху, чтобы работать.

30 мая, 1996 г.

Вот такую вводку написал Ф.Г. Сухов к моим стихам, которые я привозил к нему в село Красный Оселок и опубликовал их 19-го августа 1988 г. в газете «Горьковский рабочий».

Лепестки

Затяжная в этом году, холодноватая весна в конце мая, на своем исходе, расщедрилась на тепло, сразу облиствели осины, березы, даже дуб и тот показал свои листочки. Зацвела черемуха, думалось: вот-вот зацветут яблони, но они не спешили, они знают: когда цветет черемуха, возвращаются заморозки, индевеют своими утренниками. К счастью, заморозки не возвратились, тогда-то и распустились, разлепестились яблони. Молодые, они утопли в нестихаемом пчелином гуде, они облились небывало бодрой, заревой розовизной – сказалось благодатное тепло…

Оно сказалось во всей жизни, сказалось в неожиданно попавших на мои глаза стихотворных строках Евгения Молостова. Я читаю их, а в моем огороде радостно лепестятся посаженные мной яблони. По всей вероятности, они услышали вслух произнесенные мной добрые строки, что, как лепестки тех же яблонь, умиляют душу, укрепляют веру в торжество человеческого разума, его мирного созидания.

Федор Сухов

Село Красный Оселок, май, 1988 год»

Поездка в село Константиново на родину С. Есенина

Меня иногда спрашивают, какое место в моей жизни, жизни рабочего человека, занимает поэзия. Я думаю, ищу ответ, и на намять приходят первые послевоенные годы, мое детство. К нам в деревню мужчин с войны вернулось мало, а работы невпроворот. Техника кое-какая. И не своя. Сеялку и молотилку брали на время из соседнего совхоза, да еще за них отрабатывали на совхозных полях: пропалывали огурцы, морковь. Из МТС приходил старый, истрепанный тракторишко. О стогометателе и комбайне только мечтали. Вся работа вручную. Каким испытанием легло на плечи женщин то время – и сказать трудно. Не потому ли и называли их в ту пору «двужильными». В каждой избе – пятеро, трое… И надо каждый день бежать в поле – с утра до позднего вечера женщины наши не разгибали спины. Казалось, какие тут радости? До них ли? Но нет. Как ни трудно приходилось, они не расставались с песнями, шутками. Друг друга подзадоривали. И работа спорилась. Наверное, каждая понимала: слезами нужду с плеч не скинуть.

Никогда не забуду один летний вечер. Садилось солнце, горел огненно-красный закат. И вдруг я услышал песню. Она начиналась где-то на краю деревни, за околицей. Плавная и величественная. Постепенно приближался ее напев. Пели женщины, идущие с жатвы. Удивительная картина: с серпами на плечах, в пестрых одеяниях, шли они медленно и торжественно, словно после праздника, а не после тяжелого труда. Я спросил одну пожилую женщину, отчего она поет. Она ответила: «Один раз на земле живем».

В длинные зимние вечера при тусклом свете, когда мать что-нибудь ушивала или переделывала из одежды, мы, дети, часто слушали, как она вполголоса напевала:

В такие минуты ко мне приходило непонятное, неизъяснимое чувство, и я не мог сдержать слез. Забирался тайком в заднюю комнату и слушал. То были песни о недолгой счастливой любви и вечной разлуке (когда отца не стало, матери было 33 года).

По праздникам мать пекла пироги с картошкой и луком, вишнями и черной смородиной. Ставила на стол попыхивающий самовар. Тогда же появлялась у нас музыка. Патефон. Пластинки Ковалевой, Руслановой, Шульженко и другие. Я думал, что поют настоящие люди там, внутри патефона. Однажды, оставшись в избе один, я вскрыл патефон и разобрал до последнего винтика. И был крайне огорчен и вместе с тем до невероятности испуган, когда из барабана с пронзительным визгом вылетела пружина. Это было последнее. Больше нечего было разбирать. И так мне было досадно и обидно не за то, что мне влетело, а за то, что там никого не оказалось!

Стихов в детстве, кроме заданных по школьной программе, я не читал и не заучивал. Зато знал уйму песен и частушек. Я не разбирался еще, что такое поэзия вообще, но понимал, что мы живем не для того, чтобы есть и пить, но едим и пьем, чтобы жить в полном смысле этого слова. Спустя несколько лет я прочитал в блокноте одного моего знакомого стихи С. Есенина:

Это стихотворение я крепко запомнил. Вскоре мне попались два сборника Есенина. Я проглотил их в один присест. Узнал, что стихотворение «Выткался на озере…» написано было в ранней юности. Это меня ошеломило. Другое стихотворение – «Я иду долиной, на затылке кепи» – я запомнил наизусть, прочитав его всего раза три.

Особенно мне запомнилось:

Народные песни и поэзия С. Есенина во мне навсегда слились воедино. Быть может, с тех пор я стал не созерцать человека, а видеть в нем душевный мир с его сложностями и противоречиями, с его радостями и страданиями и понимать неотделимость поэзии от человеческого труда.

Как-то мне пришлось быть на литературном вечере самодеятельных поэтов, где присутствовал нижегородский поэт А. Люкин. Навсегда запомнились сказанные им слова: «Человек должен быть всегда человеком, тем паче, если он себя готовит в литературу». В моем представлении С. Есенин прежде всего тем и человечен, что его любовь к родине, людям и ко всему живому на земле искренняя и честная. По-моему, здесь и скрыта магическая сила притяжения людских сердец к его поэзии.

У меня с юных лет была мечта съездить на родину поэта в село Константиново. Своими глазами увидеть те места, где он рос и так безмерно их любил, о чем не мог не петь:

И вот я в Константинове. Дом, который был построен еще при жизни С.А. Есенина на месте старого (сгоревшего), в котором он родился, – обыкновенная деревенская изба. Тем только она и необыкновенна, что жил в ней когда-то знаменитый русский поэт. Здесь все так, как описал Есенин в стихах. И дом с мезонином под железной крышей, и сад под окнами. В кухне на стене – лапти матери поэта да шушун старомодный, в котором она часто выходила на дорогу встречать своего единственного сына. В светлой комнате – портреты и личные вещи Сергея Александровича: пальто, трость.

Есть на свете Россия, и Россия неотделима от поэзии Есенина.

Теперь возле дома стоит бюст Есенина. Еще один литературный музей находится в бывшем доме помещицы Лидии Ивановны Кашиной, которая послужила прототипом образа Анны Снегиной. Нескончаемыми потоками идут люди поклониться памяти народного поэта. По словам одного из сотрудников музея, здесь побывало в прошлом году 80 тысяч человек. А в этом году – уже более 90 тысяч. На берегу Оки высятся новые постройки, которые соорудили для съемок художественного фильма «Сергей Есенин». (В прокате он был под названием «Пой песню, поэт».) В селе Лакаш Рязанской области уже снимались первые кадры картины. Сергея Есенина играет Сергей Никоненко, только что защитивший во ВГИКе режиссерский диплом. В селах говорят, что Сергей Никоненко и вправду внешне, без всякого грима, очень похож на Есенина.

Сестры поэта – Александра Александровна и Екатерина Александровна – живут в Москве, но на лето приезжают в село Константиново. У них там свой деревянный пятистенный дом.

Я еще только стал подходить к их дому, а мне уже кричит через дорогу старик: «Вы к Шуре? Она вон в той половине!» Я вошел к ней в светлую комнату, ее муж – шустрый мужик – топил печь, на стене – фотография молодых сестер поэта со стихами, посвященными Шуре:

Мне было и здесь дорого все. Очень трудно сейчас передать то состояние, которое я испытывал при встрече с Александрой Есениной. Когда она вышла из другой комнаты ко мне, я как-то даже растерялся. Но в мягком взгляде живых и выразительных глаз этой доброй старушки я увидел до боли что-то знакомое и родное. И от этого взгляда мне стало легко и просто. Мы разговорились. Я попросил ее рассказать, какие изменения произошли в с. Константиново с того времени, когда в нем жил Есенин. Ответ ее был краток: все течет, все меняется. И жизнь не та, и облик села, безусловно, стал не тот, что был при Сергее. Жизнь стремительно спешит вперед. Молодежь учится. С юных лет уезжают, разлетаются по свету. Может, поэтому раньше в селе было около шестисот дворов, а теперь едва ли осталось двести.

Поговорили о том, как Есенин писал стихи. Стихи он отрабатывал в уме, а потом уже записывал на бумагу.

Она рассказывала, а я вглядывался и запоминал ее черты лица. Эти счастливые минуты навсегда сохранятся в моей памяти.

Сергей Есенин остается для нас одним из самых глубоких и проникновенных русских лириков двадцатого века. Его удивительно певучие стихи всегда в наших сердцах. Эти поездки и встречи с людьми, помнящими и почитающими Есенина, еще шире открыли для меня границы его поэзии.

Сентябрь, 1971 г.

Заблудшая

Посвящается З. Панкратовой

Давно это было. Еще в молодости. Я отдыхал в Гаграх.

Черноморское побережье было солнечным и ласковым. Мы с товарищами каждое утро после завтрака шли на пляж на берег долгожданного моря, чтобы искупаться и вволю позагорать.

С первых же дней на пляже наше внимание привлекла одна молодая интересная женщина, которая после купания уединялась где-нибудь в стороне с книгой в руках или подолгу задумчиво смотрела на море. А затем вдруг исчезала.

Как-то раз после полудня, когда отпуск мой подходил к концу, захватив с собой фотоаппарат, я задумал сфотографировать ту местность.

Картина передо мной стояла впечатляющая: бездонное небо в редких облаках и подернутая пестрой рябью необозримая водная ширь. Неподалеку от берега, чуть покачиваясь, нежились пальмы, помахивая крупными веерообразными листьями. Дул свежий, пахнущий морем ветерок. Откуда-то доносилась в то время популярная песенка:

В стороне от меня, в тени кипарисовой аллеи, виднелись скамейки для отдыхающих. Сделав несколько снимков, я присел на одну из них. Через некоторое время подошла в легком голубеньком платьице та женщина, которая нас, молодых мужчин, заинтересовала на пляже. Она осторожно присела на другой конец скамейки и с восхищением в голосе проговорила: «Господи, красота-то какая». Я, утвердительно кивая головой, сказал: «Да, красота изумительная, потому и запечатлел сейчас эти места на память!» – «Вот и я прощаюсь с этими местами. Завтра уезжаю. Почти весь отдых мой прошел в одиночестве, на этой скамеечке», – с радостью в глазах и с какой-то пронзительной печалью в голосе произнесла женщина. «Любовались морем?! И мечтали?!» – «А вы знаете, – оживилась она и подсела поближе. – Некоторые говорят, что они не умеют мечтать. А я, например, могу мечтать где угодно и сколько угодно. Не только ночами при бессоннице, но и когда еду на работу, что-нибудь делаю или играю с ребенком. Это не мешает мне, а наоборот. Я чего-то жду, в мечтах на что-то надеюсь, и это придает мне силы. Я и здесь мечтала. Море на меня действовало успокаивающе. Сейчас себя намного умиротвореннее чувствую. Вы даже не знаете, какая я сюда приехала. Настоящая психопатка».

Она вздохнула и добродушно, как-то смущенно поглядела на меня своими голубыми глазами и начала рассказывать, как давнему другу, свою горькую семейную драму. На первый взгляд, банальную, но, мне кажется, заслуживающую внимания.

«Муж меня разлюбил. Может, от постоянных ссор, которые вроде и возникали-то из-за пустяков. Придет он выпивши, я, конечно, сердилась. Принесет кроху от своей получки – затевала скандалы. А он в этих случаях, чтобы избежать их, уходил из дома. И вот результат. Уже год с лишним, как ушел совсем. Полюбил другую. Долгое время он с ней валандался. Поначалу мне это все казалось какой-то несерьезной комедией, потом, когда я поняла, что он от меня ушел навсегда, жить стало невыносимо. Думала, с ума сойду. Каждую ночь глядела в окно, ждала его. А когда приходил, раздражалась. Во мне вскипала ненависть к нему. Всю трясло. Первое время я на работе старалась не показывать виду, как мне больно, но шила в мешке не утаишь. Земля слухами полнится. Помню, однажды пришел, я уже не скандалила. Просто плакала. А когда заснул, мелькнула мысль: вот, пока он дрыхнет, размозжить ему голову. А может, над собой что-нибудь сделать? Но ведь у меня дочь! Он уйдет к той. Оленьку возьмет с собой, а каково ей у них будет? Я свою дочь люблю больше жизни! Долго я тогда ломала себе голову. Умоляла Бога: “Хоть бы случилось с ним что-нибудь!”»

Вдруг ни с того, ни с сего моя рассказчица посмотрела на меня и, как бы спохватившись, проговорила: «Вы уж извините, что я, совершенно не зная вас, так откровенничаю, – и кивнула на море. – Когда я прихожу сюда, мне всякий раз не хочется уходить отсюда. Море своей таинственной музыкой бодрит меня и вселяет какую-то надежду».

Ласковый ветерок шаловливо трогал ее ухоженные волосы. Глядя на неторопливые волны, набегавшие на берег, она на мгновение замолкла. Задумалась. А потом, виновато улыбнувшись, опять увлеченно начала говорить о муже и о наболевшем.

«Я и любила его и ненавидела. При одном воспоминании о нем мысли мои разбегались, делалось невыносимо жутко. Но слез уже не было. Видимо, выплакала все. Когда он собрался совсем к ней, я не вытерпела и пошла с ним вместе. Я вам еще не сказала, кто оказалась моей соперницей? С нашего поселка моя бывшая подруга. Когда-то у нас на заводе в расчетном отделе работала и, разумеется, мы с ней делились секретами. Вот уж поистине справедлива поговорка “Не делись с подружкой, а делись с подушкой”. И она, мне даже ее по имени не хочется называть, сказала, что обо всем уже с ним договорились. Я стояла как вкопанная и не знала, что сказать. Единственный выход нашла – поругаться. У меня язык запинается, а она смеется, говорит: “Гордости в тебе нет!” У меня ее действительно нет, потому что он через два дня опять вернулся ко мне. И я с радостью приняла его. Неделю был мир. По старой памяти ходили в кино. А та его везде караулила. У нее двое детей в интернате, а у меня одна – и дома. И мне, конечно, его некогда ублажать. Я все думаю, что же он в ней нашел? На вид невзрачная, правда, одевается хорошо. Чем же она его как женщина завлекала? Чем она лучше меня? Ведь все, как говорится, при мне. И фигурой, и лицом Бог не обидел. И вроде хозяйка я неплохая. В квартире всегда чисто. Ребенок ухожен. Питанием тоже обеспечены были вдоволь. В чем же причина? Может, я лишнего грубила ему? Так не должна же я на него молиться, если он приходил пьяный или мало денег приносил! А может, наплодить ему кучу детей, жизнь-то бы и наладилась? Нет. Тут дело, по-моему, не в детях и не в ссорах. Ведь любил же он меня, любил – точно знаю! Потом стал говорить: “Без той жить не могу!” Непостоянный какой-то. И сам мучился и меня терзал. А когда в очередной раз собрался к той, я не выдержала, выкинула все его вещи. И вдобавок пошла и окошко у нее разбила. Стою, кричу ей, чтобы люди слышали: “Иди выходи, забирай его совсем, этого кобеля распутного. Вот все его пожитки. Пусть больше ко мне не возвращается!” А у самой на душе кошки скребут. Как же я буду жить без него? Как я его забуду? Успокаиваю себя, шепчу: “Я его должна забыть во что бы то ни стало!” Но он из моей памяти не уходил. И я продолжала твердить: “Прости меня, Виктор, прости. Может быть, того, чего я тебе не дала, она даст! Будь счастлив! Я тоже должна жить. У меня ребенок. Я мать. И я люблю свою дочь. И буду ее воспитывать. Не должна она слышать постоянные наши скандалы. Прости и ты меня, Оленька. Когда ты вырастешь, я постараюсь тебе объяснить, как все получилось, почему ты лишена такого счастья – расти с отцом”.

Я думала: одной, притом без постоянных ссор и скандалов, легче будет, а мне стало без него еще тяжелей. Людей стала избегать, которые приставали с расспросами. Да и чем они могли помочь? Лицемерными охами-вздохами? Счастье не какая-то подачка, которую кто-то мог бы одолжить. А между прочим, мы с ним на автобусной остановке каждый день виделись. Это было пыткой, выдержать которую не каждый бы мог. Сменила работу, коллектив. И это не помогло.

“Эх, Виктор, Виктор, – думала я, – и тебе сейчас не легче”. Хотелось все снова ему простить, забыть все обиды и позвать назад, но приходил он, поневоле вспоминалось все старое, и опять у меня возникала непреодолимая ненависть к нему. Мы ссорились, и я, как прежде, с треском выгоняла его. А сама до утра ревела. Даже во сне плакала. Иногда вставала по утрам, а подушка вся от слез мокрая.

Как-то он мне сказал, что это наше с ним испытание. Все равно, дескать, через год, другой мы будем жить вместе. “Нет, милый, – ответила я, – не бывать этому. Умерли мы друг для друга”. И он после этого долго ко мне не приходил. А я по-прежнему металась по дому как загнанная зверушка. И не находила себе места.

Однажды, чтобы не сойти с ума от одиночества, придумала себе друга. Говорю ему: “Дружок, давай с тобой переписываться”. И мы переписывались с ним. Всю душу я изливала, а он мне. Я за него писала и плакала. На другой день, когда ехала на работу, по пути опускала письмо в почтовый ящик. Через неделю оно ко мне приходило с печатью на конверте. А когда мне становилось лучше, забывала про него. Но стоило мне затосковать, заново вспоминала о своем дружке. И писала ему: “Прости меня, дружочек, я не писала тебе, потому что мне было хорошо. Теперь я опять с тобой. И, наверное, надолго”. В другой раз писала, чтобы он меня не осуждал, если я где-то не так вела себя. Но порой брала бумагу, а мысли путались, я разревусь и не напишу ни одной строчки.

Где-то я слышала, что жизнь – это сцена, а люди – артисты. Тогда в отчаянии подумала я: “Что ж, если я артистка, то должна сыграть свою роль по-настоящему!” И стала злой и обидчивой эгоисткой. Мне казалось, что все счастливые жены, которым я дико завидовала, в душе смеются надо мной. И я беспрестанно в мыслях угрожала: “Ну, подождите же, подождите, я сполна расплачусь с вами за все мои слезы. Заставлю ваших мужей изменять вам! Да простит меня Господь Бог, но я в этом буду находить свое утешение”.

Есть такая пословица – “На ловца и зверь бежит”. И тут мне попался первый! Чернявый, высокого роста, с животиком, элегантно одетый. Начальник, наверное, какой-нибудь, потому что всегда разъезжал на машине и имел личного шофера. Покупал коньяк и дорогие конфеты. И такой оказался хлюст, сразу же стал меня заманивать к себе на дачу, начал волю давать рукам. Но я его быстро поставила на место. “Черта с два, – думала, – только в кино или театр я могу с тобой сходить и то на дневной сеанс!” Знала, что он со мной просто так долго не проходит, поторопится бросить. Но я и здесь постаралась его перехитрить, теперь бросать всегда буду только я. И без жалости. Дней несколько походил он ко мне. Обцеловал всю. И после каждого поцелуя облизывался, как кот. Говорил, что я его мучаю. И что жену после меня видеть не хочет. Тогда я сжалилась все-таки над ним, ответила: “Находи комнату со всеми удобствами…” Но не лежала у меня душа к нему после Виктора. В следующий раз сказала: “Мы сошлись с мужем!” Он понял, что я его обманываю. И это было для него пощечиной. Видел бы кто, в какой он гнев пришел. С тех пор мы с ним больше не виделись. Я ликовала, потому что навредила и его жене, и ему самому нервы подергала.

Но, бросив его, я стала раскаиваться. Меня охватил испуг. Вдруг больше никого не найду. Колебалась. Видно, саму себя еще плохо знала. Вскоре соседка пригласила меня на день рождения. Среди прочих гостей там гуляла интеллигентная женщина с симпатичным мужем, который часто приглашал меня танцевать. Невысокого роста, с правильными чертами лица, темноволосый и с черными озорными глазами. Он напоминал мне артиста из какого-то фильма. Ежеминутно говорил мне комплименты. Это было кстати. Я же задумала мстить счастливым женам. Только неприятно было, что его звали, как и мужа, Виктором. Но это меня не остановило. Народу собралось много. Я притворилась, будто опьянела. Он крепко обнимал меня и при удобных случаях ненасытно целовал. В этот вечер жена его ничем не заподозрила, разговаривая с коллегой о своей научной работе. Но на другой день ей передали, что он мной активно увлекался. И она очень нервничала. Тут я тоже позлорадствовала. И убедилась, что есть еще одна, которая отведала горечь измены.

А однажды к нам в бухгалтерию пришел электрик Саша устраивать неисправность в розетке. Я лишь спросила его: “Который час?” и пристально посмотрела в его пустые зеленые глаза. Он обрадовался, что я с ним заговорила, и околачивался возле меня полдня. А потом, когда узнал, что я живу без мужа, набился ко мне в провожатые. Подумала: “Вот и этот клюнул”. Но не понравился он мне. Трус и хвастун. Прежде чем поцеловать, всегда оглядывался. Оказалось, что у него тоже дочка, моей Оленьке ровесница. Но почему-то он о ней умалчивал. Долго Александр ходил у меня на поводке. После двух встреч со мной ушел от жены. Нашел для своего проживания отдельную комнату. Заходила я к нему. Ох, как он выступал передо мной. Говорил: “Обещать златые горы не умею, зато любить могу – сама в том убедишься”. Звал уехать куда-нибудь. Дочку обещал удочерить. Он мне объясняется в любви, целует, а меня одолевает зевота. Эх, думаю, Сашка, Сашка, дубинушка ты моя неотесанная, достаточно того, что я пересиливаю себя и дозволяю тебе ласкать меня. Если бы ты мог читать мои мысли, бедный, с ума бы сошел, давно сбежал бы от меня. Тьфу… сейчас вспомнила, что и я его целовала. После очередной встречи один голос мне твердил: “Тешься над ним, сколько тебе влезет – пусть и его жена помается!” А другой голос упрашивал: “Оставь его. Оставь их всех! И без тебя разбитых семей немало!” “И вправду, – подумала я, – кому я мщу? Таким же, как я!“ И перестала встречаться с ним. Но одной тоскливо было жить.

И я решила позвонить ему. Но телефон перепутала, попала в квартиру к другому мужчине. Как-то шутя познакомились. Звать Володя. Работает на маршрутном такси. Женатый тоже. Думала, для счету. Но сразу же, с первой встречи, он меня покорил. Чем-то неуловимым. Теперь думаю: таких, как я, у него был миллион. Я ему поддалась, как удаву лягушка. Все думы были только о нем. После каждой встречи он меня все более и более притягивал. Чем? Сама не могла понять. Был вроде как все мужики. Правда, крепкий, чуть повыше среднего роста. Серые глаза с лукавинкой. Нос прямой. Небольшие усики. Что мне более нравилось в нем? Говорил в дело. И был неисправимым весельчаком. Мне было радостно с ним встречаться. В каждой маршрутке видела его. У него сынишка на год постарше моей дочки. Он его любит. И жену любит. Пригласила его к себе домой. Пили чай. Разговаривали. Вдруг стук в дверь. Муж Виктор входит. Гневно покосился на Володю. Сам живет с другой, а меня ревнует, шельмец. Спрашиваю: “Ты почто пришел?” – “Дочь навестить”, – отвечает. Оленька была у бабушки. Не знаю, с какой стати я стала тут его поучать. Говорю: “С такой-то рожей нашел бы помоложавей да потихоньку, чтобы никто не знал, если уж так захотелось чужой-то… а ты на женщину с двумя детьми набросился, да еще вон от тебя она забеременела. Не выкарабкаться тебе, мой милый, до гробовой доски из того хомута, в который ты влез. И я тебе ничем помочь не могу”. Слушал, слушал он меня, потом нервно повернулся и вышел, с силой захлопнув за собой дверь.

После посещения Виктора разговор у нас с Володей не клеился. Посидел он еще некоторое время и ушел. В квартире у меня стало опять пусто. И на душе неприятно. Володя в то время был мне нужен как воздух. Он много о своей семье рассказывал, и я ему верила, а вот Алексашке, например, нет. А почему? Да потому, что Володя мне по душе пришелся. Мне казалось, он был настоящим в жизни моим попутчиком. Я благодарна была ему за это. Словно в хорошем сне он мне приснился. Я даже отважилась тогда заявление подать на расторжение брака. Но, увы. Виктор в назначенное число не явился. Суд отложили. Не явился в тот день и Володя ко мне на свидание. На другой день ходила встречать его на линию. Подъехала маршрутка, гляжу на него, а он и ухом не ведет. Может, заподозрил, что я его на себе силком женю? Правду говорят: “Чужой муж не потешка, а одна насмешка!” Мне тогда хотелось ревмя реветь. Ведь я опять оказалась одна-одинешенька на всем белом свете. Жизнь без любви казалась каторгой. Это было настоящее испытание. Да. Кровью и нервами достается житейская мудрость. Тут надо быть сильной, а я слабенькая. Из любых житейских передряг мне так хочется выйти победительницей. И всегда при этом держать высоко голову. Но это мне удается лишь на людях, и то не всегда, а как только остаюсь одна, ощущаю себя как на скользком краю пропасти. Боюсь шагу ступить, голова кружится.

А жизнь шла своим чередом. Дня не проходило, чтобы какой-то ловелас не попытался завлечь меня. Словно на лбу моем было написано, что я соломенная вдова.

Тут еще цыган один все норовил присвататься ко мне. Говорил, что будет любить меня жгучей любовью. С работы поехала домой, и он за мной увязался. Все улыбался. Обоими глазами подмигивал. А я думала: “Ах ты, рыбина копченая! Ведь я не таких видывала. Ты у меня в досаде запоешь Лазаря, когда в свой табор улепетывать станешь”. Хотела ему напакостить и его жене, а он оказался холостым и жил не в таборе, а в квартире с матерью. Видимо, осевшие цыгане. Работал на заводе. Денег, говорит, у них куры не клюют. На другой день обещал золотое кольцо подарить. Говорю: “Не надо мне от тебя никакого кольца, и сам от меня испарись!” Еле отделалась. Еще мне цыган на хватало.

Как-то в выходной день ехали мы с дочкой в автобусе, смотрим, неподалеку от нас крутит, как сова, своей белобрысой головой Александр, тот самый Алексашка, мое горе луковое. “Сколько лет, сколько зим”, – говорит. Чудным он каким-то показался на этот раз. Рассказал, что с женой живут до сих пор каждый по себе. “А ты?” – спросил. “Я, как и прежде, одна!” Тут дочка прижалась ко мне и чуть слышно спросила: “Мамка, почему ты всем говоришь: одна да одна? Мы же с тобой вдвоем живем!” Интересная у меня Оленька.

От нечего делать пригласила Лексашку в гости. Посмотрели телевизор. Покушали. Подумала: к чему любовь. Может, без нее обойдусь. Не совсем уж он и плохой. И вправду куда-нибудь уехать с ним, чтобы глаза мои не видели и уши не слышали ничего из прошлого. Спросила: “Кто хоть тебя оцарапал?” Ответил: “Жена!” и осекся. Так и остался он в моей памяти хвастуном. Не могла я к нему привыкнуть. Не было в нем того, чего бы я хотела. Сказала ему об этом. Думала, как репей, не отцепится. Нет, больше не появлялся.

На другой день приехал Виктор, супруг, на мотоцикле. Я его называю супругом, потому что еще с ним не разведена. Смотрит, никого у нас посторонних нет. Подошел к Оленьке, дал ей гостинцев: новую куклу и шоколадку. Видно было, что он только побрился. Пахло его любимым одеколоном “Красная Москва”.

Свеженький был как огурчик. Замелькали мысли в моей голове: “Эх, Виктор, Виктор, может, и вправду я сама во всем была виновата? Говорят, в нынешнее время семья-то на женщине держится!” Посмотрела на него. Какой он хороший! Лучше всех! В этот раз поговорили без скандала. Целый вечер играл с дочерью. Долго катал ее на мотоцикле. На прощание пожал мне руку и, смеясь, сказал: “Зина, я на развод подал!” Этими словами он меня как ледяной водой облил. Ему я на это ничего не ответила, а про себя подумала: “Смейся, смейся, милый, ты в тот раз на суд не явился, а я на этот не приду. Теперь ты меня подождешь”. А когда пришла повестка – пошла. Только всю ночь не спала. Ворочалась с боку на бок. Себя в этот раз поймала на мысли: чем реже он приходил, тем легче я переносила нашу трагикомедию. Придет, всполошит меня, и снова я становлюсь злюкой. Мысленно представила всех своих “донжуанов”, на душе моей сделалось противно и мерзко.

Когда я доказываю своей соседке, что почти каждый мужчина – кобель, она не верит мне. И в душе, наверное, осуждает меня, думает, что я уж совсем… заблудшая. У нас с ней нередко дело доходит даже до ссоры. Своего мужа она так и подавно боготворит. Меня это бесит. Всегда хочется прекратить этот разговор, и в то же время я его опять сама начинаю. Я ей до сих пор завидую. Может, она и есть одна из тех женщин, которых до беспамятства любят и никогда не бросают. Должна признаться, между прочим, что ее тепло, ее вера в любимого и меня согревают и всегда тянет к ней. Вот как тут сделаться такой же, как она?

Недавно я где-то вычитала, что женщины любят тех мужчин, которые ими занимаются. Такая любовь не по мне. В моем характере ситуация обратная: я люблю только тех мужчин, которыми сама увлеченно занимаюсь. На самом деле, я так хочу любить. Неужели больше не встречу такого человека? Эх, и полюбила бы я его тогда. До могилы бы. Пылинки бы с него сдувала. Только смогу ли теперь кого полюбить? Иногда мысленно представляю. Нет. Не смогу. Потому что не верю никому. Все опостылели. Вот и обручальное кольцо на правой руке ношу, чтобы не приставали. А может, прошла она, любовь-то? Ведь, говорят, по-настоящему-то любят только один раз.

Меня однажды обозвали нехорошим словом. Иногда я и сама о себе думала так. Сколько раз я давала себе слово, чтобы не только не встречаться с мужчинами, но и не глядеть на них. Но не проходило и трех дней, как свой зарок нарушала, стреляя глазами и улыбаясь всем им подряд. И они липли ко мне как мухи на мед. Видел Бог, мне и самой было не сладко вешаться на шеи чужим мужчинам и себя позволять обнимать.

Но, как ни странно, я только тогда познала истинную цену семейного счастья, когда испытала этот вертеп. Ведь мне всего двадцать три года, а кажется, прожила сорок три. Порой мне хотелось крикнуть: “Люди, не осуждайте меня! Ведь вы не знаете, каково мне было, когда я металась в те бессонные ночи, ждала его, а он целовал другую! Я тогда волосы на себе рвала. Утром, не выспавшись, ехала на работу. А там все валилось из рук. Слезы застилали глаза. А когда вы догадывались, жалели меня, я в этой жалости находила насмешку и подвох. Старалась как можно скорее отплатить вам злом. Иначе я не могла жить. Для меня тогда вы все были врагами. Я в своем мщении, словно садистка, находила удовольствие. А с Виктором разговаривала вслух, хотя его не было рядом. Когда узнала, что его сожительница забеременела, мне не только ему, но и ей хотелось причинить зло, чтобы и они были, как и я, несчастными”.

Ночь прошла. Почему-то всех стало жалко. В том числе и Виктора. Еще раз представила: а если все-таки вернется он, как мы будем жить? Нет уж. Пусть живет с той.

В зал суда пришла спокойная. Встретились с ним опять по-хорошему. Он был такой растерянный. Я удивилась. Это значит, та его принуждает разводиться. И решила: не дам развод! Что там говорила – не помню, только опять суд отложили. Обратно шли вместе. Разговаривали о работе, о дочери.

Мне сейчас даже не верится, что я когда-то жила счастливо, как большинство женщин, что у меня был любящий муж, семья, куда я после работы стремилась, ради кого жила. Неужели все это кончилось?»

Тут она умолкла. Вечернее солнце уже опустилось за горизонт. Еще недавно его жаркие лучи разноцветными бликами где мягко, а где до рези в глазах отражались в игривых волнах. Сейчас они погасли. Закат покрыло огромное белесое облако. Над морем, особенно вдали, как пыль, висела седая мгла. Устремив свой пристальный взгляд в сторону моря, она оживленно прошептала: «Вы слышите?» Ее грустные глаза засветились вдруг радостью. Воздух, насыщенный свежестью моря, словно опьянил ее. Там, в сгущавшейся туманной мгле, слышались все вечерние звуки моря. Они сливались в одну бесконечно-таинственную волшебную мелодию. Я также шепотом ответил ей: «Конечно, слышу!» И оба облегченно вздохнули.

Странно было смотреть на эту женщину. Ее взгляд то смеялся, то, чуть не плача, грустил. Но и в том, и в другом случае глаза излучали такое тепло, от которого, казалось, растаяло бы ледяное сердце.

Вскоре, попрощавшись, она ушла. А я еще долго размышлял в одиночестве над ее откровением. И понял, что море для нее было великим творцом и исполнителем своей симфонии. Исхлестанная неудачами, беспомощная, она приходила слушать его и исповедоваться перед ним, набираться сил и энергии для новой, нормальной жизни.

1976 г., 2002 г.

Когда цветет черемуха

Лешка Кривошеев вчера вернулся из заключения. Всю эту ночь на мягкой постели у себя дома он не сомкнул глаз. В памяти перебирал свою молодую, но уже исковерканную жизнь. В лагере он так не задумывался над ней, как сейчас, после вчерашнего знакомства с девушкой, которая покорила его сердце…

Рос без отца. Воспитывали бабушка и мать.

Пока учился в школе – жизнь текла беззаботно. Летом со своим другом Федькой Вареновым, таким же непоседливым, как и сам, катались на велосипедах, играли в футбол, успевали и за яблоками в чужой сад слазить, и змея на бугре запустить.

После окончания школы получили аттестат зрелости. Дальше учиться не захотели. Федьку отец взял к себе в совхоз на ферму работать слесарем по оборудованию. Но Лешка туда не пошел. Потому и оказался без дела.

Получилось так неожиданно, не знал он тогда, что ему делать и куда идти. Смотрел вокруг и удивлялся: и солнце вроде по-прежнему светило, и дети все так же на улице играли и звонко кричали, но на душе у него была какая-то пустота. Будто он потерял что-то и не мог найти.

Елена Васильевна, Лешкина мать, работала на заводе бухгалтером. Город находился в двух километрах от их поселка. Поскольку сын не очень-то был расположен к учебе, она давно мечтала устроить его слесарем в сборочный цех. Лешка пришел туда, там его молодой рабочий отговорил, дескать, работа тебе такая быстро надоест. Чтобы собрать какой-нибудь прибор, только и знаешь крутишь гайки да винты, еще вставляешь прокладки с шайбами.

Он поделился с матерью: мол, не советуют мне идти туда. «Безвольный ты человек, – упрекала она сына. – А человек без воли подобен слепому в поле!» Лешка воспротивился: «Ты меня, мама, не понимаешь. Эта работа не требует никакой сообразительности». Елена Васильевна испытующе поглядела на Лешку и уже более мягко произнесла: «Ты на меня не обижайся, если действительно ищешь работу по душе – это хорошо. Тогда походи еще по заводу, поприглядывайся. Больше интересуйся. Но скажу тебе, что в слесарном деле без завинчивания гаек, без прокладок и шайб – никак не обойтись».

В тот день Лешку приняли учеником слесаря механосборочного участка. Он с первых же дней начал относиться к своей работе с любовью и прилежанием. Правда, мастер-наставник у него был не такой, как у других ребят. Одет небрежно. Небритый. Вечно перегаром прет, разговаривать противно. «Ладно, – думал Лешка. – Как-нибудь полгода проучусь-промучаюсь. А там видно будет». Их участок делал камбузное оборудование для судов. Ему не сразу далось слесарное дело. Особенно разметка на деталях и их сверление. Но ровно через шесть месяцев его перевели на самостоятельную работу. Правда, под присмотр старого опытного рабочего. Лешке показался он слишком строгим. Никуда и шагу нельзя отойти. Все твердит, что нужно работать творчески. Лешке и без него хотелось детали делать не только быстрее, но и лучше всех. Работал вроде бы в полную силу, все равно своему шефу не угождал.

Однажды вышел из проходной раздосадованный. Когда его бывший наставник окликнул у проходной и пригласил к пивной «врезать по стопарику», он даже обрадовался.

У пивной, где они остановились и стали распивать водку, он среди чужих мужчин заметил несколько знакомых заводских рабочих. Ему стало не по себе. Подумают, работает без году неделю, а уже по пивным шастает. Но после первого «причастия» Лешка почувствовал себя самоуверенным, все стеснение пропало. Ему захотелось пива, а кружки все были заняты. Крикнул в толпу пьющих: «Мужики, не задерживайте кружки!» Крикнул скорее потому, чтобы показать себя: мол, и я не лыком шит.

Домой пришел среди ночи пьянющий, на отвороте нового пальто, как отличительный значок за паскудное поведение, висела застывшая слюна, видно, пытался плюнуть, но не хватило сил.

А наутро, когда мать стала Лешку будить на работу, сказал: «Начхал я на весь завод. Не пойду больше работать. С работы лошади дохнут и трактора глохнут». Это он услышал вчера у пивной.

И после той пьянки на заводе больше не появлялся. Днями сидел дома. Ему стыдно было выходить на улицу, потому что все добрые люди работали, а он, как сова, выглядывал из окна. К вечеру, разодевшись, в кругу своих сверстников тренькал на гитаре, которую купила ему мать в честь восемнадцатилетия, отправлялся гулять. Домой часто приходил пьяный, с разбитой головой и синяками. Когда денег на вино не хватало, приходилось пить одеколон, туалетную воду и всякую дрянь, с чего только можно было захмелеть. На увещевания матери не реагировал, а если она этим надоедала ему, то на другой день он вообще домой не являлся.

Елена Васильевна надеялась, что скоро начнется призыв на военную службу и сына возьмут в армию. «Уж там ему вправят мозги», – отчаявшись, успокаивала она себя. Но такого не случилось.

Однажды воскресным утром Лешку Кривошеева и Федьку Варенова одна старушка попросила расколоть три кубометра дров. По окончании работы она поставила им литр самогона. Одну бутылку выпили. А по поводу другой Федька сказал: «Выпьем вечером, когда пойдем на гулянье». Но Лешке не терпелось и эту сейчас же опорожнить. Он стал отнимать бутылку у Федьки. Оба упали. Бутылка разбилась. Кривошеев осколком порезал руку. Вызвали скорую медицинскую помощь. Вначале он растерянно смотрел на струйку крови, потом поднес ее ко рту. Медицинская сестра скорой помощи, очень молоденькая девушка, покачивая своей красивой головкой, заметила: «Жалко кровь-то, что зря проливается?» Лешка в ответ зашмыгал носом. Беспомощным он казался в эти минуты. Серые глаза от слез повлажнели.

Руку забинтовали, но кровь из нее сочилась сквозь повязку. Пришлось его везти в городскую дежурную больницу. Из больницы он, как только наложили на рану швы, сразу же сбежал. До страсти хотелось еще выпить. Внутри у него горело, а в кармане звенело всего на кружку пива.

Стояли первые майские дни. Кривошеев шел вдоль сквера и смотрел то на осиянные ласковым солнцем редкие облака, то на распустившиеся ветлы, то на нарядных мотыльков, которые, играя, гонялись друг за другом. Но только ничто его не радовало. Не ощущал он эту весеннюю свежесть – неповторимую прелесть времени.

Проходя глухим переулком мимо заброшенного сарая, Лешка увидел курицу. Оживился: «Сейчас поймаю и продам на вино. Только надо как-то ее заманить в сарай. Но чем?» Догадался – хлебом. Ускорил шаг к магазину. Хлеба ржаного не оказалось. На последние медяки купил батон. Искрошил его весь, но курица не шла. Наконец он загнал ее в сарай и, закрыв дверь, вспотевший, с последними силами бросился на нее, успел схватить за хвост. Она вырвалась и с истошным кудахтаньем вылетела в разбитое окно, оставив Лешке в руке горсть перьев. Ударившись лицом о косяк, он тут же ощутил в гортани солоноватый привкус собственной крови.

Потеряв всю надежду на выпивку, обозленный, он вышел из сарая и… остолбенел. В его сторону бежали, громко крича, две пожилые женщины и милиционер.

Лешка пустился наутек. Петлял переулками и не заметил, как очутился у рынка. Весь от пота мокрый, он снял с себя пиджак и присел в сторонке. Вздрогнул, когда на его горячую голову опустилась пухлая и влажная рука сверх меры упитанной женщины. «Ох и квашня», – измеряя глазами нездоровую полноту, подумал Лешка. «Сколько просишь за пиджак?» – спросила она и, не говоря больше ни слова, взяла с коленей пиджак. Лешка только сейчас догадался и выпалил: «Давай на бутылку!» – «Вместе со штанами?» – нахально переспросила барыга. Мимо шел мужчина небольшого роста с темными коротко остриженными волосами. Остановился. Проговорил, обращаясь к Лешке: «Ты чо, в натуре, шмотки с себя загоняешь? Канаем со мной!» Выхватил у бабы пиджак, и они пошли в сторону магазина.

Купив бутылку водки, незнакомец и Лешка свернули в сквер и выпили прямо из горлышка. Без закуски. Незнакомец утерся рукавом, закурил. А Лешка сорвал с березы несколько листочков, пожевал их и выплюнул. Хмелея, уставился на незнакомца. Тот, улыбнувшись, довольный протянул Лешке руку: «Юрка Крюков. Я вон… тут, – кивнул он головой в сторону, – через два дома живу. Неделю как “откинулся”. За карман годишник торчал». – «А меня Алексеем зовут», – в свою очередь произнес Кривошеев.

Незаметно наступил вечер. Магазины закрыли. Пивные тоже. А Лешке опять показалось мало. «Еще бы не мешало», – в нерешительности проговорил он. «О чем базар? Я никогда никого не подводил, – успокоил его Крюков и смачно сплюнул, подмигнув, вынул из кармана горсть червонцев и небрежно кивнул Лешке. – Поканали в ресторан». Зашли к Крюкову в квартиру, где Лешка умылся, почистился.

В необозримом небе посреди облаков, покачиваясь, плыл полумесяц, словно в синем море утлый челн.

В ресторан попали в самый разгар. Играла музыка. Танцевали медленный танец. Официантка им предложила занять столик, за которым сидели парень с девушкой. Приняла у них заказ и удалилась. Заиграли шейк. Молодежь повскакала с мест. Парень снял пиджак, повесил его на спинку стула и пригласил свою девушку на танец. Крюков глазами показал Кривошееву на оттопыренный карман висевшего пиджака. Видя, что он «не клюет на удочку», упрекнул: «Что ж, значит, будем слюни жевать?» Тогда Лешка, не раздумывая, протянул руку к пиджаку – и в миг туго набитый кошелек оказался у него в руках. Быстро передал его Крюкову. Тот, убедившись, что в нем большие деньги, тихо проговорил: «Немедля смываемся» – и быстро покинули зал.

На улице за собой они услышали шум. Было понятно: парень хватился денег. Крюков метнулся в одну сторону, Лешка – в другую. Услышав свист, Кривошеев обернулся и в тусклом свете ущербной луны увидел бегущих за ним парней. «Убьют, собаки», – горячо прошептал он. Забежал через арку во двор, заметил в углу деревянный ящик и спрятался за него. Преследователи, появившись во дворе, несколько опешили быстрым его исчезновением, принялись искать по подъездам. Лазили на чердак. А Лешка в это время возмущался про себя: «Это я, Лешка Кривошеев, который век не боялся никого, вдруг спрятался от какой-то шушеры?! Еще не было такого! Пусть лучше убьют!» Он встал, отряхнулся. На счастье, парни, искавшие его, ушли, а он продолжал трястись как в лихорадке. Из руки капала кровь. Разбередил рану. «Теперь мне все равно, – отчаявшись, пробормотал он, – поедет машина – и под колеса башкой… Хватит жить во вред себе и добрым людям». Пошел к шоссейной дороге. Встал около нее. Из-за поворота вынырнула машина. Свет ее фар ослепил Лешку. Он вытер тыльной стороной ладони пот со лба. Сердце забилось сильно и часто, готовое оборваться. А когда машина приблизилась, волосы зашевелились на его голове. Он был уже готов кинуться, но машина остановилась. Из нее вышли двое и направились к Лешке. «А мы тебя, голубчик, ищем всюду», – сказал один из них. Взяли его под руки и затолкали в милицейский уазик. Теперь уже ко всему безразличный, Лешка уронил голову на грудь и от бессилия заплакал. Через месяц Кривошеева с Крюковым осудили.

В большом зале суда почти никого не было. Потерпевший да трое свидетелей. К Крюкову пришла мать, с заплаканными глазами, осунувшаяся и угнетенная. К Кривошееву – бабушка. Она принесла ему целую кошелку еды. Дрожащими губами произнесла: «Мотри у меня, исправляйся». – «Да, ладно», – огрызнулся Лешка. «Не ладь, ладан у попа в кадиле, – повысила голос бабушка. – Пожалей мать-то. Она как узнала, что тебя забрали, до сих не приходит в себя. В больнице лежит».

Кривошеев, терпеливо выждав момент, спросил: «А почему Федька Варенов не пришел?» – «Пошто он сюда попрется? – серьезно заметила бабушка. – Он работает. Не как ты – пень горелый, белый свет коптишь».

Суд шел недолго. Когда судья разрешил Кривошееву сказать последнее слово, он всю появившуюся злость выместил на Федьке, на своем закадычном друге, из-за того, что не пришел к нему на суд. Вспомнил о том, что он у него зажал книгу «Граф Монте-Кристо». Встал и от волнения упавшим голосом произнес, обращаясь к своей ссутулившейся бабушке: «Увидишь Варенова, передай ему: пусть он мне или книгу вернет или двенадцать рублей пришлет в лагерь. Иначе освобожусь, голову ему, как куропатке, враз оторву». Судья, молодая женщина, удивленно посмотрев на Кривошеева, постучала карандашом по столу и еще раз напомнила: «Вам предоставляется последнее слово. В оправдание свое вы ничего не скажете?» Лешка махнул рукой и, понурив голову, ответил: «Ничего не скажу». Крюков просил смягчить меру наказания. Суд вынес решение: «Кривошееву Алексею Ивановичу – три года общего режима, Крюкову Юрию Степановичу – три года строгого».

Когда Лешку еще до суда в первый раз привезли в тюрьму и в предбаннике среди голой пестрой толпы парикмахер начал стричь ему волосы, он уже тогда почувствовал себя как в ловушке. До его сознания только сейчас дошло, куда он попал. Но было уже поздно. «Милая мама», – мысленно повторял он, глядя, как падают на колени и на пол его кудрявые русые волосы. Кривошеев вздрогнул, услышав взрыв хохота и язвительный голос кругломордого бесконвойного парикмахера: «Сынок, я говорю, как много ты праздников-то успел отметить». Лешка покраснел до ушей. Он понял, что теперь на его стриженой голове шрамы выделялись, как в бабушкином огороде тропки. Парикмахер еще хотел съязвить, но он вскипел, не помня себя, зло оборвал его: «Ты, папаша, тоже хочешь отметину схлопотать на своей бестолковке? Я тебе это вмиг устрою!» Бесконвойник умолк. А потом промямлил: «Уж нельзя пошутить».

После суда Лешку в тюрьме долго не держали. По первому же набору этапировали.

Над воротами лагеря, к которому его подвезли, висел транспарант из красного полотнища, на котором белыми буквами было начертано: «В условиях социализма каждый выбившийся из трудовой колеи человек может вернуться к полезной деятельности».

К концу дня Кривошеева вызвал к себе начальник отряда. «Вот что, гражданин хороший, – сказал он ему. – Ты попал в бригаду, борющуюся за звание отличного труда и примерного поведения. Будешь хорошо работать, участвовать в общественной жизни лагеря, представим тебя к условно-досрочному освобождению. А будешь лениться, пассивно относиться к интересам бригады и нарушать правила установленного порядка, гляди, это к добру тебя не приведет. Иди устраивайся. Помни, каждый твой шаг мне будет известен!»

В первое же утро, во время подъема, Лешка встал с постели, хотел одеться, но у него не оказалось хлопчатобумажного костюма, который только вчера получил. Кто-то сменил на старый. Все оделись, а он стоял посреди секции и молча возмущался. Для него непонятно было, как это можно жить в одном помещении и у другого подменить одежду. Вдруг услышал осиплый, но властный голос, обращенный к нему: «Бригада на завтрак собралась, а ты что стоишь, или думаешь, тебе маменька завтрак принесет!» Лешка увидел перед собой пожилого мужчину с аккуратно подстриженной бородкой, который крикнул в толпу: «А ну, пусть та крыса, что у нас появилась, вернет барахло пацану!» Через минуту костюм х/б был возвращен Лешке. Кривошеев очень удивился, когда рослый мужчина по кличке «Проныра» с одного окрика послушался худощавого на вид старика.

После завтрака конвой повел бригаду в промышленную зону – строем. Замыкающим шел бригадир. Рядом оказался Лешка Кривошеев. Хоть конвой и предупредил бригаду, чтобы в строю не разговаривали, но как тут вытерпишь, когда до рабочей зоны целый километр. И первым это правило нарушил бригадир. Он вполголоса обратился к Лешке: «С сегодняшнего дня ты будешь работать с Василием Васильевичем». – «С тем, что с бородкой? – переспросил Лешка. – Дед-то уж очень грозный». – «Он “крыс” терпеть не может. “Проныра” недавно переведен к нам из другой бригады и трудно привыкает к нашему порядку. Твой костюм хотел на чефир променять. Вот его Василий Васильевич и перевоспитывает по ходу дела. Он у нас варит каркасы стульев. Помощник его недавно освободился. Так вот это вакантное место займешь ты. Твоя обязанность будет – вставлять в приспособление спинку стула и ножки и подавать ему в кабину для сварки. Со временем сам освоишь профессию сварщика. У нас здесь, кто желает получить эту специальность, обучаются на производственных курсах без отрыва от производства».

Еще Лешка узнал от бригадира, что этот дед – бывший вор, давняя кличка – «Философ». В прошлом неоднократно судимый, он с такими же друзьями, как сам, работу считал за «подлянку», гастролировал по городам, занимаясь в основном квартирными кражами. Последний раз их долго выслеживали. И все-таки поймали. Отстреливаясь, он ранил одного из работников милиции. И за это намотали ему на всю катушку – пятнадцать лет строгого режима. Теперь осталось отбывать год. Под конец срока перевели со строгого режима на общий, так как пошел на исправление: занимается в художественной самодеятельности, на гитаре «шпарит» исключительно. Мужик грамотный. Много читает художественной литературы. Вот только трудно избавляется от блатных слов. В беседе интересен. Не соскучишься.

Когда вошли в промзону, Кривошеев подошел к Василию Васильевичу, стоявшему у сварочной кабины, поглядел на него. Тот спросил: «Ты чего на меня так примитивно смотришь?» Лешка ответил: «Бригадир меня заряжающим к тебе ставит!» – «Ну и добро! – оживленно произнес Василий Васильевич. – Значит, сейчас «пахать» начнем! Не смотри, что я такой-сякой, сто раз мазаный и “ботаю по фене”. Я в людях разбираюсь. И дружбу ценю».

Подошел бригадир. Представил Василию Васильевичу Лешку. Сказал несколько слов им и отошел. Дед дал Лешке приспособление, показал, как надо вставлять в него ножки и спинку стула. Кривошеев сначала путался, на место ножек совал спинку, но дед терпеливо поправлял.

Осмыслив под старость лет свою непутевую жизнь, Василий Васильевич горько переживал за молодых людей, которые свободу меняли за рюмку водки, ленились работать, а попав в лагерь, оказывались под влиянием неких «проныр». «Проныра» уже несколько раз предлагал Кривошееву покурить анаши, когда тот получал посылку, совал какие-нибудь таблетки, от которых можно было получить кайф. Но, видя постоянное присутствие Василия Васильевича, отстал. Лешка с каждым днем незаметно для себя втягивался в работу, и теперь уже он торопил деда, а тот не снижал темпа. И к концу рабочего дня, сверяя показания сварщиков, гордился, что у них норма перевыполнена, да с отличным качеством. Выучившись на сварщика, Лешка через год заменил Василия Васильевича, сам стал каркасы варить, когда тому прозвенел звонок.

«Эх, Лексей, – на прощание горько вздохнув, произнес Василий Васильевич. – Коли бы мы на свободе так с тобой вкалывали, мы бы и понятия не имели, что такое тюрьма и лагерь. Ты деньги, здесь заработанные, высылай матери с бабушкой. Радуй их. Ну, прощай! Говорят, хрен с лаптем никогда не встренутся, а мы, Бог даст, еще на свободе, может, свидимся! – и продолжал внушать Кривошееву: – Ты хорошо работаешь, у тебя и в быту порядок, но, помимо всего прочего, продолжай посещать художественную самодеятельность. Я тебя научил играть на гитаре, исполнять песни. Будь добр, ходи на эстраду. Весели друзей. Заодно не увидишь, и как комиссия по условно-досрочному освобождению заявится. Может, освободят досрочно». Василию Васильевичу хотелось, чтобы у Лешки нисколько не оставалось времени на шкодничество. Дед уважал Лешку за его здоровье, силу, молодость, за его неразвращенную душу. Он в нем видел себя в молодые годы. И жалел. В клубе на репетициях Кривошеев перенял у него много песен. Одну из них – «Студентку-медичку» – исполнял чаще всего:

Еще за неделю до освобождения Василия Васильевича, как-то придя с работы в свой барак, Лешка получил два письма: от Федьки Варенова и из дома. Отвечала бабушка. Он все просил, чтобы они привезли чего-нибудь послаще. В столовую Кривошеев ходил нехотя – до сих пор скучал по вольной еде. Из дома по установленному режиму ему высылали посылки и привозили передачки. Да он и сам на заработанные деньги покупал из лагерного ларька кое-что. Но все ему казалось мало.

Лешка еще раз вынул из кармана письмо, развернул, стал читать вслух, чтобы и дед слышал: «Добрый день, дорогой внучек! Замучил ты нас своими сладостями. Так бы ты заботился о своем здоровье на воле, смотришь, и не попал бы туда, где находишься. Сколько мы с твоей матерью твердили тебе, что дурное дело не хитрое – вино пить. Ты вон гнилые прясла не мог сменить на новые, тебе лень было сходить в лес за жердочкой. С яблонь сухие сучки спилить все только обещался. Ну, до свидания! Мать опять заболела. Из больницы тебе напишет. Извел ты ее всю. Выздоровеет, опять приедет к тебе. Привезет всего, чего просил».

Федька Варенов писал из армии, что его на гражданке с отцом по телевизору показывали как хороших работников. «Графа Монте-Кристо» он давно отдал. Просил не обижаться.

«Про книжку я давно уже забыл. А вот мать жалко», – начал было Лешка. «Сейчас не время предаваться печали, – прервал его дед. – Все равно уж вчера не вернешь, а от завтра не уйдешь. Напиши, успокой их, особенно мать, давшую тебе жизнь, любящую тебя, переживающую за тебя и полившую твой бесталанный путь своими горькими слезами, мол, освобожусь, все дела переделаю. Ее вылечит лишь твоя свобода. Освободишься – работай. Где-нибудь, но работай. Не пей. Пьянствуют нынче только дураки. Ты думаешь, какая разница между верблюдом и пьяницей? Верблюд может две недели не пить, но работать. А пьяница, наоборот, может две недели пить, но не работать. Не думай, что тут я тебя критикую. Я и сам был таким. Молодым. Бестолковым. Да спроси каждого отбывающего здесь срок, и почти каждый признается, что прошел этот горький путь. Вот я сейчас подумал про себя: вроде жил, а вроде и не жил. Жизнь-то бегом пробежала. И мимо. Ощущение осталось такое, будто я плутал возле цветущего сада, где благоухали роскошные цветы, которыми я полюбоваться хотел и вдоволь надышаться их распространяющимся ароматом, но не сумел. Не той дорогой шел. Но, с другой стороны, я прожил жизнь с изнанки и видел то, что не всем во сне снилось. Я уже давно мечтаю написать книгу. Помнишь, у Максима Горького есть книга «Мои университеты», а у меня будет «Университет солнца». Ты поживешь с мое, может, тоже напишешь. Ты парень смышленый».

Василий Васильевич освободился. А через год после него Лешку Кривошеева вызвали на комиссию по условно-досрочному освобождению. Спросили фамилию, имя, отчество, год рождения, статью, срок. Где работает? Кем? Чем занимается, кроме работы? Лешка на все вопросы ответил. Похвалился, что он здесь, в лагере, в свободное от работы время участвует в художественной самодеятельности, поет.

«Вот здесь вы поете да пляшете, – строго сказал судья, – а родители дома, наверное, по вашей милости убиваются, плачут». Кривошеев в растерянности пробормотал: «У меня мать только да бабушка!» – «Тем более, – ответил, как отрезал, судья, – безотцовщина к тому же. Освободи вас, вы опять воровать станете, вино пить». Лешка промолчал. Два года в лагере прожить – сказать легко. Лично у него они прошли, как два века. Вокруг лагеря высокий забор. Да кроме забора, по эту и по другую сторону в два ряда колючая проволока. На каждом углу вышки, на которых солдаты с автоматами. Здесь сам себе не хозяин.

Начальник отряда, присутствовавший на комиссии, встал, сказал несколько слов в защиту Кривошеева, и его освободили.

Ему дали переодеться в свою вольную одежду, которую два года тому назад сдавал в лагерную каптерку. Попрощался с товарищами и окрыленный надеждой на свободную жизнь покинул лагерь.

Сойдя с поезда, посетил сначала универмаг, купил на заработанные в лагере деньги рубашку, костюм, ботинки, легкую курточку, затем, переодевшись во все новое, по старой привычке зашел в пристанционную пивную. Тяжелый, удушливый запах пива и вина с ног сшибал. Купил в буфете бутылку водки и поспешил на автобус.

В автобусе напротив сидели две девушки – Лена и Тоня (так они называли себя). Разговаривали о медицине. Лешке нравился их веселый щебет. Возвышенные чувства овладели им. Одна из них, Тоня, курносенькая, белокурая, увидев из окна автобуса цветущую черемуху, обрадованно воскликнула: «Черемуха!» В ясных девичьих глазах ее засиял притягательный свет, от которого Кривошееву защемило душу. «Как я люблю, когда парни дарят девушкам букеты черемухи, – тихо промолвила она своей подружке и капризно добавила: – Мне еще никто-никто не дарил». И с таким упреком впилась своими голубыми глазами в Лешкино одухотворенное лицо, будто именно он, а никто другой, был виноват в этом. Кривошеев благодарно посмотрел на девушку. Ему вспомнилась песня про студентку-медичку, и он спросил ее: «Вы не в медицинском институте учитесь?» – «В медицинском, – ответила она. – А откуда вы знаете?» – «Да я так», – сказал Лешка и замолчал. Он никогда не видел такого приятно возбуждающего душу взгляда, таких красивых, обтянутых легким платьем грудей, никогда не слышал такого ласкового голоса. Весь ее внешний вид действовал на него дурманяще. Душа размякла. Зародившаяся в сердце сладкая боль разлилась по всему телу. Он подумал: «Родная, я б тебе подарил самый наилучший букет, какого еще никто никому и никогда не дарил на свете».

От наплыва мучительно-любовных чувств на его вспыхнувшем лице появилась сконфуженная улыбка. Учащенней забилось сердце. Какая-то непонятная лихорадочная дрожь наполнила тело. Дрожащими пальцами он провел по вспотевшему лбу и вспомнил, что у него короткие волосы. «А вдруг она догадается, что я из лагеря?» – промелькнуло в Лешкином сознании. Хотел достать из брючного кармана носовой платок, но в нем торчала бутылка. Кривошееву стало совсем не по себе. В это время как будто кто-то невидимый с идиотской усмешкой прошептал ему: «Куда ты лезешь к невинной девушке? Ты не достоин ее!»

По причине Лешкиного молчания девушка смущенно опустила голову, огоньки ее милых глаз потухли. Кривошеев, не помня себя, протолкался к выходу и с отчаянно колотящимся сердцем спрыгнул на первой же остановке. Завернул в городской парк. И только сейчас заметил, как цветет черемуха. Он издалека почувствовал ее аромат. От ослепительного солнца на кустах ярко зеленела молодая листва. Лешка сел на скамейку. Голову, изнемогающую от тоскливых дум, обхватил обеими руками. Подумал: «Плохое прошлое не выкинешь из своей биографии и, как бы ни хотел, – не отречешься от него». В своем сознании еще раз представил образ той девушки и посожалел, что таким коротким было его очарование. «К черту все сомнения, – убеждал он себя. – Нужно увереннее и крепче ступать по земле и перестраивать свою жизнь не мешкая».

К Лешке на скамейку присел молодой человек с дипломатом в руках. Его небритое лицо выражало беспокойство. Он попросил закурить, сам косо глянул на карман, из которого высовывалась бутылка. Кривошеев с сочувствием произнес: «Я никогда не курил, но вином увлекался. Теперь каюсь». Вынул из кармана бутылку и предложил: «Могу угостить!» Молодой человек поглядел на Лешкину челочку и, в знак согласия кивая головой, с благодарностью проговорил: «С удовольствием принимаю твое угощение». Взял бутылку. Открыл свой дипломат, заполненный книгами и тетрадями, достал из него завернутые в газету недоеденный кусочек сыра и рюмку. Трясущимися руками налил в нее водки и с жадностью выпил. «Можно я еще одну налью? – спросил он Кривошеева и, еле сдерживая слезы, сказал: – Я студент. У меня в институте нелады, поэтому вчера вусмерть нарезался». – «А я сразу усек, что ты с похмелья, поэтому и предложил», – признался Лешка. После второй выпитой рюмки студент продолжил свой разговор: «У нас, у многих людей, слабость к вину. Всегда ищем в нем спасение от всяких неприятностей, но оно дает лишь временное облегчение. Конечно, слава Богу, и на этом».

Выходя из парка, Лешка Кривошеев увидел возле цветущей черемухи двух девушек, которые совсем недавно сидели рядом с ним в автобусе. Они тянулись к веткам черемухи, но не доставали до них. Увидев Лешку, в один голос начали просить, чтобы он им нарвал по букету. Лешка с радостью рвал. Выбирал ветки попышнее. «Как вас звать?» – нетерпеливо спросила его Тоня и протянула ему руку. «Алексеем», – улыбаясь, произнес он. «А меня Тоней. Подружку Леной». – «Очень приятно». – «Вы еще придете сюда?» – спросила Алексея Тоня. «Обязательно приду. Хоть завтра. Только назовите время». – «В двенадцать часов дня».

Кривошеева дома ждали с нетерпением. Елена Васильевна, похудевшая, с множеством седых волос на висках, к его приезду испекла пирог, наварила мясных щей. Увидев сына, заплакала. Поцелуям не было конца. Бабка тоже долго не могла наглядеться на Алешку. Размахивая костлявыми руками, обнимая его, говорила: «Алешенька, родненький, ты как не из заключения прибыл. Нарядный, свежий. Уж, пожалуйста, дурь-то выкинь из головы, не балуй больше. Отец Федьки Варенова обещал устроить тебя сварщиком к ним в совхоз. Сварщики у них большие деньги зарабатывают».

Лешка к утру крепко заснул. Когда проснулся, мать уже ушла на работу, а бабка на кухне готовила завтрак. Он посмотрел в окно. От чистых лучей утреннего солнца на листьях тополей блестела роса. На карнизе соседнего дома мирно ворковали голуби. Кривошеев смахнул навернувшиеся слезы – слезы счастья. Он сегодня пойдет на свидание с любимой девушкой. И обязательно купит большой букет роз. Тоня любит цветы.

1981 г., 2000 г.

И удивлять, и удивляться

Неблагодарное дело комментировать произведения того или иного автора. Да и беспристрастный читатель сам разберется: или полистает странички и положит книжку на дальнюю полку, или просидит до утра, не смея оторваться от чтения.

«Ласточкины гнезда» – очередная книга Евгения Молостова, как и предыдущие шесть, о том, как говорит сам автор, что «прошло через его жизнь и душу. Хочется добавить: прошло или пока не прошло через нашу жизнь и душу – отсюда и очарование книги, которую еще перечитаешь не раз.

Работать с Евгением Павловичем, а еще больше общаться (при встречах, читая его книги) – всегда истинная радость. Это легкий по натуре и на подъем человек, вечно спешащий что-то увидеть, с кем-то встретиться. Кажется иногда по-юношески немного наивным… Но в этом как раз и прелесть. Увидеть, услышать то, что для других без цвета и звука, серо и обыденно. Сюжеты его зарисовок вроде незамысловаты, но как точно, зримо переданы на бумаге.

Евгений Павлович не перестает удивлять своим живительным творчеством, потому что не перестает удивляться сам всему, что вокруг него. А значит, будут новые находки, новые открытия, новые книги.

Николай Румянцев, член Союза журналистов России

Птицы моего детства

Ласточкины гнезда

В мое давнее детство ласточки лепили гнезда и в мезонинах домов, и во дворах наверху под стропилами. А по голым крутым берегам речки Рахмы, что течет из города по Афонинскому лугу, гнездились в земляных норах. Мы, ребятишки, тогда пытались достать детенышей ласточек из этих дыр, чтобы посмотреть на них, но попытки были безуспешными: проход до гнезда был узким и длинным. Редкая пара ласточек сделает свое гнездо несовершенным и в неудобном месте. Птицы умные, трудолюбивые и оптимистичные. Их жизнерадостность передается и человеку.

Мы тогда не различали ласточек: касатка ли она, береговушка ли. Для нас они были все одинаковые. Но стрижей отделяли. Это хищные птицы. Я видел, как они в скворечницах разоряли воробьиные гнезда.

Сейчас в нашей деревне ласточек стало меньше. А по берегам речки Рахмы их вообще не видно. Раньше там находился конный двор. Теперь его не стало. Не стало и мошкары, и прочих насекомых, которыми питаются ласточки.

Я теперь живу в поселке Селекционная станция, здесь ласточек тоже очень мало. Но пару лет назад, в начале сентября, я ходил по перелеску невдалеке от железнодорожной станции «Ройка». Искал грибы. Рядом с одним из зданий очистных сооружений услышал радостный лепет. Подошел поближе: через фрамугу туда влетали ласточки.

Увидев работника этого предприятия, я спросил: «Разве ласточки не улетели? Потому что я читал в какой-то газете, ласточки уже покинули наши края!?» Он ответил: «А у нас, похоже, и не собираются еще улетать!»

Первое, куда я ступил, было рабочее помещение. Внизу работал насос, шума которого ласточки не боялись. Когда я заглянул на потолок, то увидел в разных углах два ласточкиных гнезда. Рабочий мне сказал: «Первое – родительское. Из него вышло пять птенцов, которые слепили вот это второе гнездо. И потом тоже вывели своих птенцов».

В минуту нашего разговора подросший малыш, устав летать, присел на кирпичный выступ. Но родители не дали ему отдохнуть: в полете спихнули с выступа и тут же начали показывать виртуозные пируэты.

Я порадовался за птиц своего детства. И с того дня стал пристально вести наблюдения за пернатыми на станции, надеясь, что они станут первыми ласточками новой колонии.

К середине сентября погода испортилась. Дождь сыпал, как из сита. Ласточки пропадали по двое, а то и по трое суток, затем возвращались опять в свои гнезда. Перед отлетом, несмотря на плохую погоду, родители упорно продолжали учить своих птенцов летать. Птицы, наверное, ждали «летной» погоды, но так и не дождались. Улетели на юг в конце сентября. Порознь. И в разное время.

Дежурные станции закрыли фрамугу только через неделю, досконально убедившись, что гости уже не вернутся.

Мы очень беспокоились, прилетят ли ласточки весной. К нашей радости, они прилетели. Налепили еще гнезд. В конце августа, когда они вновь улетели на юг, я посчитал – их стало семь.

В нынешнем году я зашел к старым знакомым в июле. В рабочем зале стояла тишина. Дежуривший рабочий сказал: «Первый выводок уже «выписался». Гнездуется рядышком. Родители высиживают второй».

В этот раз гнезд уже тринадцать. Ласточкам здесь понравилось.

30 июля 2000 год

Теперь ласточек становится все меньше. И все реже слышим

над полями пение жаворонков, перекличку перепелов, дергачей.

А при вспашке полей за трактором вместо грачей

устремляются чайки. Май 2020

Знаменитые земляки