Читать онлайн «Рыцари чести и злые демоны»: петербургские учителя XIX- н. XX в. глазами учеников бесплатно
Санкт-Петербургская губернская гимназия – Высшее училище – Вторая Санкт-Петербургская гимназия – Гимназия императора Александра I
Большая Мещанская (сейчас – Казанская) ул., д. 27
Открылась под названием Санкт-Петербургская губернская гимназия 7 сентября 1805 г. В соответствии с требованиями Устава 1804 г. являлась всесословным средним учебным заведением для мальчиков. Имела при себе первоначально приходские и уездные классы, а также пансион.
В 1822 г. преобразована в Высшее училище, которое перестало получать финансирование из казны, принимало детей «родителей только свободного состояния» и готовило из них «чиновников для гражданской службы».
В 1830 г. Высшее училище преобразовалось во Вторую СПб гимназию, в 1905 г., по случаю своего 100-летнего юбилея, гимназия получила наименование в честь государя императора Александра I.
После революции сначала переименована во Вторую Петроградскую гимназию, а затем – I единую трудовую школу Казанского района.
Пашкова Т.И. Гимназии и реальные училища дореволюционного Петербурга. 1805 – 1917 гг. Исторический справочник. СПб., 2015. С. 127.
АВЕНАРИУС
«Из этого более гуманного времени мне особенно памятны гувернёры Соколов и Авенариус. <…> Авенариус не был настолько экспансивен, и в нем говорила, кажется, шведская кровь; он был очень серьёзный и с виду как бы сердитый, но в действительности это был добрейший и благожелательнейший человек, узнав его короче, мы, пансионеры, очень полюбили его и часто беспокоили своими недоразумениями при приготовлении уроков».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 37.
АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ АЛИМПИЕВ
Сын протоиерея, родился в 1797 г. Окончив Тверскую духовную семинарию, он с 1818 до 1853 г. состоял на службе сначала в столичной губернской гимназии, затем в Высшем училище и, наконец, во Второй гимназии. На первых порах преподавал русский язык и латынь, одновременно выполняя функции гувернёра. После преобразования гимназии в Высшее училище на него были ещё возложены обязанности учителя истории и географии, а также письмоводителя Хозяйственного комитета Помимо Второй гимназии Алимпиев преподавал словесность в других учебных заведениях столицы: Институте корпуса горных инженеров и Аудиторской школе при батальоне военных кантонистов. Кроме того, в Императорском Театральном училище он читал курс драматического чтения и археологии. Написал несколько учебных пособий по логике, риторике и теории словесности.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 129;
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии Ч. 2. СПб., 1894. С. 262 – 264, 355.
«Учитель русского языка в старших классах А.П. Алимпиев был хороший краснобай, ученики любили его как рассказчика».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 10.
***
«Эти три деятеля (А.П. Алимпиев, М.К. Иващенко, А.В. Шакеев – Т.П.), имевшие громадное значение и силу в Педагогическом Совете гимназии, резко отличались друг от друга, и в особенности первый и второй. Первый был представитель всероссийского добра, а второй, не смотря на все хорошие качества его как преподавателя, в понятиях гимназистов того времени считался духом зла.
Александр Петрович Алимпиев1 действительно олицетворял собой идеал всероссийского благодушия: ленивый и беспечный, весёлый и ликующий, всегда с приятной улыбкой на устах, он был скорее прелестный воспитательный собеседник, нежели преподаватель, но собеседник исключительно по своему предмету2: о литературе и эстетике, о форме, красоте и певучести стиха того или другого родного поэта. Весьма часто увлекаясь красотами картин Гоголя, которого он был горячим поклонником, Александр Петрович терпеть не мог задавать, а ещё более спрашивать уроки! Но зато он развил в нас любовь к отечественной литературе, фантазию и самодеятельность мысли, позволяя нам писать в форме классных сочинений все, что только взбредёт каждому в голову. Поэтому немудрено, что в форме таких сочинении появлялись в прозе и стихах нескончаемые романы, повести, комедии, периодические журналы и газеты3, приноровленные к миру гимназическому, в которых обрисовывались зарождающиеся характеры товарищей. Это был самый весёлый и приятнейший из классов в неделю4. Что касается до уроков по уставу, т.е. по отношению к программе годичного курса, то учении сами должны были знать, что приготовить к следующему классу. Оригинальность такого отношения Александра Петровича к ученикам была до такой степени поразительна, что он во время уроков сам никогда не вызывал учеников высших классов для ответа, а сами ученики. по известной определённой между ними очереди (вернее – стачке), без всякого вызова выходили на кафедру и отвечали. Причём Александр Петрович, будучи слегка туг на ухо, нередко подходил к кафедре и пренаивно-лаконически спрашивал: «О чём?» Получив ответ, он произносил обыкновенно многознаменательное «А-а-а!» как бы обращая тем особенное внимание класса на сообщаемое с кафедры, а затем, засунув по обыкновению руки под фалды вицмундира, начинал свою величавую прогулку около кафедры, подчас выделывая той или другой ногой лёгкие, столь памятные нам антраша5.
Благородные же россияне, пребывавшие в классе в качестве учеников, забыв о многознаменательности предмета, сообщаемого с кафедры их собратом, и будучи вполне гарантированы добрым обычаем, что их никто и ничто не потревожит в этот урок, безмятежно предавались совершенно иным, не только посторонним, но даже и запрещённым занятиям, как например: преферансу в доморощенные карты, или азартной юле6 или просто болтовне с соседом, если с кафедры не сообщалось ничего интересного.
Припоминаю при этом замечательный случай, который весьма характеризует Александра Петровича. Это было после каких-то праздников.
Отворив дверь класса и приветствуя нас милой улыбкой, всходит Александр Петрович на кафедру. Отметив отсутствующих, он весело сходит с неё и начинает по обыкновению ходить вдоль скамеек (чарующая улыбка не покидает его), предполагая, что кто-нибудь, по заведённому обычаю, выйдет на кафедру и будет отвечать. Но на кафедру никто не выходит… Тишина в классе небывалая! Заметив это, Александр Петрович говорит: «Ну, что же вы, кто – сегодня?» Гробовое молчание было ответом на этот вопрос…улыбка исчезла с лица доброго педагога. Он остановился и затем, окинув всех учеников вызывающим взглядом, нетерпеливо ждал ответа. Но взор его не встретил ничьих глаз: юнцы поняли скверность положения и опустили их долу… Минута была тяжёлая. Я до си пор свежо помню её. Александр Петрович, догадываясь в чем дело, ещё раз прошёлся по классу и затем, как бы не веря себе, ещё раз спросил, но уже не тем мягким, столь свойственным ему симпатичным голосом, как несколько минут тому назад, а голосом оскорблённо-раздражённого самолюбия: «Ну, что-о-о же?!…» И то же гробовое молчание было ему ответом… Как теперь вижу его в эту минуту. Он остановился посредине класса и уткнув руки со сжатыми кулаками в бока, произнёс чуть не задыхающимся голосом: «А-а-а!! так вот вы каковы!! Подлецы вы, свиньи!! Вот что!» И брань, неудержимая брань, гомерически-всероссийская брань полилась широкой рекой… брань со слезами на глазах. Он едва-едва не заплакал…
Мы сидели на угольях, едва дыша. Совесть заговорила в нас… Но не успели мы оправиться от этого мерзкого состояния, как вдруг дверь отворилась, и директор, наш строгий директор, у которого всякая вина виновата, А.Ф. Постельс, вошёл в класс. После обычного приветствия он, с привычным ему достоинством, обратился к Александру Петровичу с вопросом, который окончательно подкосил нас, обдав адским жанром. «Ну, как Вы довольны этими молодыми людьми и чем Вы сегодня с ними занимаетесь?»
Александр Петрович, выпустив весь заряд брани, успел оправиться, и с неподдельной искренностью дал о нас самый хороший отзыв, назвав «прекрасными молодыми людьми, подающими хорошие надежды в будущем», которым он теперь объясняет своеобразность, форму и красоту стиха Грибоедова… И вслед за тем мастерски продекламировал один из монологов Фамусова. Директор между тем, пробыв несколько минут, вышел… Положение наше было жгучее. Вновь наступившее молчание было прервано Александром Петровичем, который, как бы продолжая только что сказанную им директору фразу («прекрасные молодые люди»), иронически и как бы с укором повторил ее: «Прекрасные молодые люди! Хороши вы, прекрасные … свиньи, подлецы…», – проговорил он, но уже с мягким оттенком в голосе и с возвращающейся полуулыбкой. Тут мы мгновенно все встали и искренне извинились перед нм, заверив его, что это было первый и последний раз, и сдержали своё слово. Экзамены из русского языка и литературы у нас всегда были блестящи. Мы всегда готовились к ним добросовестно. Воистину это был учитель – «тёплая душа» и в то же время – широкая всероссийская натура. У него также не было любимцев; он всех нас одинаково и искренне любил. Связь его с учениками была самая полная, крепкая и неразрывная7. Лучшим фактическим подтверждением тому может служить, между прочим, то обстоятельство, то раз как-то во время экзаменов я заболел: у меня было чуть ли не воспаление в мозгу. Узнав об этом от кого-то из моих товарищей, Александр Петрович несколько раз навещал меня, не будучи вовсе знаком с теми людьми, у которых я жил. Это было в Большой Миллионной в доме Зубова, во дворе, в весьма маленькой отдалённой от общей квартиры комнате, в которой я был оставлен совершенно один. Участие его ко мне в эти минуты было изумительно тёплое, более нежели родственное. Просиживал он у меня по несколько часов, давал мне лекарство, читал мне что-то и всегда спрашивал: не нужно ли мне чего-нибудь! А между тем отношения мои к нему были только непосредственно как ученика к учителю и до выздоровления моего я не знал даже его квартиры! Ну, как при этом не вспомнить стиха Грибоедова: «Вы, нынешние (гг. педагоги), нут-ко!»…
Z, 1841 – 1848 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 15 – 19.
***
«Обновляя теперь в памяти моей «безмятежное прошедшее», я свежо представляю себе день, когда я впервые вступил в ту рекреационную залу, из которой шли стеклянные залы в IV-й, V-й, VI-й и VII-й классы. Были утренние занятия. Директор ввел меня на экзамен к учителю русской словесности – Александру Петровичу Алимпиеву, преподававшему в тот день в VI-м класс.
«Потрудитесь, Александр Петрович, проэкзаменовать этого молодого человека во 2-й класс», – сказал Постельс, указывая на меня.
Алимпиев, взяв книгу со стола, предложил мне написать под диктовку на большой черной доске следующее:
Уж сколько раз твердили миру,
Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок,
И в сердце льстец всегда отыщет уголок…
В этих трех строках нашего бессмертного баснописца, которые я написал мелом на классной доске, Алимпиев не нашёл ни одной ошибки; даже знаки препинания мною были расставлены правильно. Он спросил мою фамилию, и когда я ему ответил, – то он, дружески потрепав меня по плечу, сказал: «Знаю, знаю вашего отца и дядю. Ну-ка теперь извольте взять книгу и прочтите «не так как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой». Я прочёл басню до конца. «Браво, браво!» – одобрительно произнёс он и, взяв от меня книгу, вскоре перешёл со мной в самый дружеский тон. «Ну, скажи теперь («ты» он говорил всегда своим любимцам, как я узнал впоследствии, слушая его лекции в IV-м и V-м классах), какое заключение ты можешь дать смыслу этой басни?» «Не быть вороной», – отвечал я. «Прекрасно! Но я полагаю, что непохвально быть также и лисицей?», – спросил он меня, лукаво прищурясь. Я отвечал, что нехорошо быть также и лисицей…«Итак, любезный друг, в жизни не будь н лисой, ни вороной, а будь человеком!»
Теперь дозволяю себе воскресить в памяти ту милую и благородную личность, какой был Александр Петрович Алимпиев. Страстный поклонник муз и поэзии, он фамилию свою должен бы был писать через «О», производя от слова «Олимп». Это был не учитель, – а наш друг! Если, бывало, в ком из нас он заметит «огнь поэзии священной», – то не отстанет от этого воспитанника, и как бы ни были плохи его вирши, согласно правилам версификации, – переделает их совместно с автором в более стройные строфы…Наши юные беллетристы всегда находили в нем своего «помощника и покровителя». Доказательством тому служил тогдашний «Гимназический летучий листок», который за своё обличительное направление строго преследовался гувернёрами.
Живо помню добродушное лицо нашего милого Александра Петровича, с его тёмно-зелёным вицмундиром, Станиславом на шее и Владимиром в петлице! Помню классы «наших сочинений», этих первых зародышей литературных трудов, к которым он относился как истинный отец к успехам своих детей».
Н. Каратыгин
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 32 – 34.
***
«Особенно памятной и особенной драгоценной чертой в Александре Петровиче было то, что с учениками, почему-либо обратившими его внимание он не ограничивался одними классными занятиями, не дёшево ему обходившимися. Он не только дозволял, но требовал посещения его на дому (жил же он рядом с гимназией). И мне случалось бывать у него не раз. Как живо припоминаются мне теперь беседы с ним при этих посещениях. Они происходили всегда в послеобеденное время. Отдохнув от трудов праведных, облёкшись в халат, Александр Петрович выходил к вечернему чаю. Чаепитие происходило всегда в среде семьи. Заем мы удалялись в кабинет, и, Боже, чего не случалось выслушивать снисходительному педагогу: целые драмы, комедии, многоглавные повести. С каким терпением выслушивал всю эту ерунду Алимпиев, как заботливо выправлял он слог, какие приходилось выслушивать от него поучения и советы! Беседы длились иногда за 11 часов вечера. Что выносил Алимпиев из этих бесплодно убитых вечеров, не знаю; я же выходил очарованный, с массой добытых знаний, с творением, разбитым в пух и прах, но самолюбием не затронутым.
Б. Милютин
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 35.
***
Противоположностью строгой натуры Иващенки (учитель математики – Т.П.) была чересчур мягкая натура преподавателя русского языка, А.П. Алимпиева. Его все помнят хорошо и потому я коснусь только одной черты этого замечательного в своём роде человека. Он преподавал теорию плохо; не учились у него, по-видимому, ничему, а между тем ученики его большей частью хорошо излагали свою мысль устно и письменно знали практические правила языка. Какой обидный пример для большинства педагогов! Человек ласковым словом, гуманным отношением, полным почти laissez faire (попустительство – Т.П.) достигает таких успехов с учениками, каких другие его собратья по профессии не могли достигнуть диким обращением, страхом взысканий, вечным подтягиванием…
Метод преподавания Алимпиева противоречил тому, на что так сильно налегали до и после него (на строгое зубренье грамматики и теории словесности), и согласовался с тем, к чему относились гораздо небрежнее: с бесконечным упражнением в сочинениях на всевозможные, произвольные темы. Ученики до того привыкли к этой свободе выбора, что кога на экзамене нам предложили обязательные темы, вроде «Вера, надежда и любовь» или «Смерть Наполеона» или «Геройство», то в итоге написанного на темы оказалось ерунды вдоволь, и Постельс (директор – Т.П.) морщил физиономию, а Алимпиев как-то жался и стискивал губы.
А.С. Вирениус, 1840-е – н. 1850-х гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1881. Вып. 2. С. 11.
***
«Русский язык в старших классах преподавал очень известный тогда в СПб А.П. Алимпиев, старец лет за 60, обучивший на своём веку, по крайне мере, два поколения. У Алимпиева мы учили разные «теории» по книжкам Зеленецкого, стихи, отрывки на старославянском языке по хрестоматии, кажется, Пенинского и, наконец, писали сочинения. Все это у Алимпиева делалось как-то машинально, без всякого участия со стороны учителя к тому, что говорил или писал ученик. Алимпиев был сильно глуховат, что способствовало тому, что ему, вместо урока часто пороли всякую гиль. Глухота развила у Алимпиева подозрительность и он, бывало, чуть увидит улыбку на лице ученика, сейчас же обращается к нему: «Ну чего лыбишь?»
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 490 – 491.
***
«Когда я поступил в VI класс гимназии, преподавателем словесности у нас был старичок А.П. Алимпиев. Он был стар и глух; поэтому в классе у него стоял постоянный шум и громкий говор, как во время рекреации. Если А.П. Алимпиев вызывал кого-нибудь отвечать урок, то зорко сидел за сидящими рядом или позади учениками и по движению губ угадывал: подсказывают они урок или нет. Ученики знали это и пускались на хитрости: кто хотел подсказывать, обращался к сидящему позади его товарищу и как будто вёл с ним разговор. Добряк Алимпиев был полный; всем ученикам старших классов он неизменно говорил ты, вместо принятого вы, плевался, бранился. Зато, когда он начинал читать что-нибудь из Пушкина, Гоголя или Тургенева, весь класс слушал его, затаив дыхание. До сих пор помню, как мастерски читал он нам Бориса Годунова; особенно врезался в моей памяти известный монолог: «Достиг я высшей власти…»
1852 год был последним годом службы Александр Петровича Алимпиева. По окончании экзаменов он вышел в отставку. Прощаясь с нами, он высказывал заветные свои планы: он хотел на свободе написать учебник истории литературы, а затем отдохнуть от продолжительной педагогической деятельности. «Надо мне, наконец, пожить для себя, – говорил он нам, – до сих пор я, как свеча, горел только для того, чтобы давать свет другим. Довольно с меня; пора на отдых».
Бедному Алимпиеву не удалось осуществить свои мечтания: в том же году его разбил паралич, а вскоре затем он и скончался».
Маев Н. Из прошлого 2-й Петербургской гимназии // Русская школа. 1894. № 2. С. 38 – 39.
ХРИСТИАН ЛЕОНТЬЕВИЧ АЛЬБРЕХТ
Родился в Лифляндии 20 июля 1786 г., лютеранского вероисповедания. Обучался в Юрьевском университете по филологическому факультету и удостоился в 1806 г. похвального свидетельства. Служил дворянским землемером в Лифляндии с 1809 по 1823 гг. В 1834 г. приобрёл от Правления Петербургского университета право на преподавание немецкого языка. 10 мая 1840 г. определён комнатным надзирателем при пансионе и учителем немецкого языка в низших классах С.-Петербургской Второй гимназии. Пребывал в должности учителя до 1 августа 1855 г., когда по прошению был от неё уволен. 1 сентября 1856 г. был назначен старшим комнатным надзирателем. Дослужился до чина коллежского асессора, был уволен в отставку по прошению в 1858 г.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии Ч. 2. СПб., 1894. С. 265, 359, 361.
«Лемм, Крюгер и Альбрехт особенно отличались в лакействе. Из желания угодить директору эти наставники друг перед другом щеголяли в шпионстве, для чего особенно усердно следили за гимназистами, которые, по строптивости характера, всегда находились в подозрении».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 493 – 494.
***
«Альбрехт по виду был крайне дряхлый худощавой старик среднего роста, почти лишённый на голове растительности; сохранилась только одна коса, которую он при помощи какого-то липкого вещества всю зачёсывал наперёд и даже на часть лба. Когда он очень сердился, то его коса, как щетина у животных, поднималась кверху и делала его очень смешным. Ему постоянно казалось, что пансионеры не учатся, и он зачастую подходил к подозреваемому сзади и через спину последнего заглядывал, что тот делает. Во время приготовления уроков достаточно было кому-нибудь из пансионеров забыться и повторить часть урока громко, чтобы Альбрехт схватил его за шиворот и буквально выбросил на середину камеры. Откуда у такого дряхлого старика и сила для такой операции бралась? Любопытно то, что при таких выбрасываниях Альбрехт всегда говорил:
Красный воротник имеешь,
Ничего не разумеешь.
Обыкновенно сейчас же за произнесением этих слов, довольно дружно, почти вся камера хором продолжала слова Альбрехта:
Посмотри на потолок,
Там написан твой урок.
Это последнее обстоятельство совершенно выводило старика из себя, и он большей частью начинал бегать по камере, отыскивая виновных. Гимназисты дали Альбрехту довольно характерное прозвание – Крыса. <…>
Гимназисты неоднократно пробовали узнать степень образования Альбрехта и Лилиенталя. Обращение за каким-нибудь разъяснением к Альбрехту оканчивалось тем, что он обыкновенно очень крепко постучит вам согнутым пальцем по лбу и скажет: «Подумай сам».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 34, 35.
АЛЕКСЕЙ НИКИТИЧ АНДРЕЕВСКИЙ
Родился в 1791 г., окончил Полтавскую семинарию, затем, в 1819 г., Главный Педагогический институт в Петербурге. В 1820 г. был назначен лаборантом химии и помощником по физике при С.-Петербургском университете. С 1821 г. преподавал физику в Воспитательном доме, с 1823 г. – в Высшем училище, затем Второй гимназии (до 1837 г.). С 1827 г. читал курс химии в Университете, в 1832 г. был удостоен звания адъюнкта. Преподавал также в Первом кадетском корпусе.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 127;
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии Ч. 2. СПб., 1894. С. 265, 357.
Биографика СПбГУ https://bioslovhist.spbu.ru/person/881-andreyevskiy-aleksey-nikitich.html
«Учителем физики и химии был Андриевский, хорошо знавший свой предмет, но слабый».
1810-1820-е гг.
Воспоминания А.Ф. Поздеева
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 9.
НИКИТА ФЁДОРОВИЧ БЕЛЮСТИН
(1784 – 1841 гг.)
Из духовного звания. После окончания в 1811 г. Педагогического института поступил на службу в гимназию в качестве гувернёра при пансионе и проработал в этой должности десять лет. Одновременно с 1813 г. и вплоть до выхода в отставку преподавал латинский язык, в 1820 г. был назначен старшим учителем русского языка, а в 1824 и 1825 гг. помимо прочего преподавал ещё политическую экономию и римские древности. С 1826 г. обучал латыни не только гимназистов, но и учащихся Горного кадетского корпуса. В 1841 г., не доработав нескольких месяцев до выслуги 30 лет, тяжело заболел и был вынужден оставить службу. Начальство отмечало его «примерное рвение и пламенную любовь к своему предмету», а также особенные труды «на поприще педагогии». Автор многих научных трудов и учебников латыни, по которым учились многие поколения гимназистов.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 126, 129.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии Ч. 2. СПб., 1894. С. 271 – 273, 356.
Гувернёр, «он же хороший учитель латинского языка, человек очень добрый, хотя любил браниться и не стеснялся при этом в выражениях».
1810-1820-е гг.
Воспоминания А.Ф. Поздеева
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 8.
***
«Учитель латинского языка Никита Федорович Белюстин, знаменитый латинист того времени, был большой оригинал: был предан своему делу, строго взыскивал за каждое неправильное ударение и приходил в восторг от верной скандовки стихов Вергилия. Нередко случалось, что в классе скамейки были пусты – все ученики стояли на коленях, откуда снова всходили на кафедру и за удачный перефразис получали полный балл. Памятен один случай: было это в VII классе; директор Постельс, проходя мимо класса (двери были уже стеклянные) и видя, что Белюстин, расхаживая по классу, размахивает руками и горячится, а ученики все стоят на коленях, вошёл в класс. Услышав, что Белюстин сильно ругается, Постельс сказал ученикам: «Встаньте!» Но никто из учеников не исполнил его приказания, а Белюстин возразил ему: «Вы что, милостивый государь, мешаетесь не в своё дело, извольте идти вон!» После урока ученики отправились к директору, извинились за своё неисполнение его приказания и объяснили ему, что смотрят на его обращение с ними не как на наказание, а как на привычки старого педагога; причём просили позволения и впредь не нарушать этого порядка. Знание латинского языка Белюстин довёл в нас до того, что мы свободно объяснялись на этом мёртвом языке. Белюстин оставил по себе добрую память в своих учениках».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 10.
НИКИТА ИВАНОВИЧ БУТЫРСКИЙ
(1783 – 1848 гг.)
Учился в Коломенской и Тульской семинариях, окончил Главный Педагогический институт. В 1809 г. был отправлен за границу для приготовления к профессуре. С 1812 г. – профессор эстетики Главного Педагогического института, затем, с 1819 г. – профессор поэзии С.-Петербургского университета. С 1824 г. преподавал политическую экономию и финансы, был деканом философско-юридического факультета. Преподавал словесность в Институте корпуса инженеров путей сообщения, Военной академии, Благородном пансионе при Университете; в С.-Петербургской губернской гимназии в 1817 -? гг.
Биографика СПбГУ https://bioslovhist.spbu.ru/person/489-butyrskiy-nikita-ivanovich.html
ЦГИА СПб. Фонд 139. Опись 1. Дело 1647
«Бутырский, профессор пиитики и эстетики, очень начитанный, знавший наизусть лучшие стихотворения русские, немецкие, французские, английские, итальянские и испанские, с выработанным критическим взглядом, смешил нас рассеянностью и приёмами. Объясняя нам, что значит изящное, он вдруг остановился, запустил палец в нос, вытащил кусочек засохшей мокроты и, катая его перед собою между двумя пальцами, заключил: «Вот что называется изящное!» Все в одно мгновение разразились хохотом; профессор обомлел и сам рассмеялся, когда объявили ему причину хохота. Он многому научил нас – не искусству создавать хорошее, но знанию, что хорошо».
1815 – 1820-е гг.
Фишер К.И. Записки сенатора. М., 2008. С. 21 – 22.
АНИКИТА СЕМЁНОВИЧ ВЛАСОВ
В 1835 г. окончил С.-Петербургскую Третью гимназию, затем – историко-филологический факультет Университета. В 1842 – 1844 гг. – учитель латинского, в 1844 – 1850 гг. – русской словесности в Третьей гимназии. В 1850 г. был назначен инспектором С.-Петербургской Пятой гимназии, в 1852 г. – директором Вологодской гимназии, в 1858 г. – директором столичной Пятой гимназии. С 1860 по 1868 гг. занимал должность директора С.-Петербургской Второй гимназии.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии Ч. 2. СПб., 1894. С. 275 – 278, 354.
«В этом же (пятом – Т.П.) классе был великовозрастный воспитанник Иванов, круглый сирота, живший из милости и по каким-то отношениям у чиновника П-кова. Он потешал нас стихами и комическими рассказами своего сочинения и часто плакался на свою судьбу, рассказывая как нередко П-ковы заставляли его выполнять самые черные работы по квартире, мешая готовить уроки. Однажды Иванов прибежал в класс после двухдневного отсутствия до крайности расстроенный и со слезами рассказал нам, что его благодетели заперли его, за какую-то неисправность по хозяйству, на ночь в маленькую тёмную комнату, где был положен в ожидании погребения труп старухи-бабушки. Иванов плакал, говорил, что скорее бросится в воду, чем вернётся домой на новые моральные истязания, был в полном отчаянии. Мы, мальчики 13 и 14 лет8, решили его поддержать во что бы то ни стало и помочь ему приготовиться к поступлению в Театральное училище, куда он уже давно и безнадёжно, по сильному призванию, стремился. Мы дали друг другу нечто вроде клятвы отдавать Иванову все деньги, которые у нас будут, и отправили депутацию к директору А.С. Власову с просьбой о заступничестве за Иванова. Я был избран оратором этой депутации. Власов отнёсся к нам очень сочувственно, вызвал к себе Иванова, подробно расспросил его, поехал затем к обер-полицмейстеру – и через несколько дней Иванов, которого Власов покуда приютил у себя, был освобождён навсегда от своих благодетелей, получив право свободного проживания, где он хочет». <…>
1860-е гг.
Кони А.Ф. Из лет юности и старости // Собр. соч. М., 1969. Т. 7. С. 67 – 68.
***
«Вспоминается мне и директор II Петербургской гимназии – Аникита Власов. Он относился к нам участливо и внимательно, – в отсутствие почему-либо учителей приходил к нам в класс (V и VI), тепло беседовал с нами и знакомил нас с появлявшимися тогда и производившими на нас обаятельное впечатление произведениями наших выдающихся писателей – Гончарова, Тургенева и других. Он поощрял наши литературные занятия, интересовался издававшимся в V классе рукописным журналом «Заря» и с добродушной улыбкой шутливо погрозил нам – редакторам – пальцем, когда прочитал эпиграф на обложке6 «Поверь, мой друг, взойдёт она – заря пленительного счастья, – Россия вспрянет ото сна» … Тем из нас, которые нуждались, он доставлял уроки, как репетиторам или подготовителям для поступления в гимназию».
А.Ф. Кони, 1860-е гг.
За сто лет. Воспоминания, статьи и материалы. Пгр., 1923. С. 152.
***
«На <…> последнем экзамене и случился со мною тот казус, о котором хочу говорить. Экзамен был из немецкого языка и обыкновенно состоял из следующего: предварительно я должен был устно сделать перевод с немецкого языка на русский, а уже затем нам давался русский текст, и мы должны были письменно перевести его на немецкий язык. Я вполне благополучно перевёл текст с немецкого языка на русский, после чего учитель дал мне какой-то отрывок из прозы Пушкина. Я отлично помню, что в этом тексте был описание какой-то усадьбы, в котором говорилось о стареньком домике с зелёными ставнями.
Для оканчивающего гимназию перевод с русского языка на немецкий представлял большие затруднения. Такое положение вполне понимал и наш учитель Фрей, а потому заранее он объявил нам, что исписанная четверть листа перевода будет достаточною. Я написал размашистым немецким шрифтом целую страницу, но встретил в тексте совершенно мне по-немецки незнакомое слово «ставня» и этим был поставлен в затруднительное положение. Переводил я из какой-то хрестоматии, которую видел впервые, а потому, перелистывая её, я увидал, что в конце книги помещён краткий словарь для некоторых слов, находящихся в тексте. Здесь я нашёл слово «ставня». Поставив это слово во множественно числе в надлежащем падеже, я отдал своё писание учителю в ожидании его окончательного приговора. Мой листок ещё не был просмотрен Фреем, как совершенно неожиданно на экзамен явился правительственный инспектор Михельсон в вицмундире и сс серым цилиндром в руках. Ему объяснил учитель, в каком положении в данный момент был экзамен, а Михельсон стал брать и прочитывать написанные нами переводы прочитав один из них, он стал неистово смеяться и показывать его то нашему инспектору, то Фрею. Оказалось, что это был мой перевод, и Михельсон, не переставая смеяться, вызвал меня к столу. В весьма грубой форме, но с иронической улыбкой, он стал допытываться у меня, как по-немецки будет ставня; я, конечно, отвечал так, как у меня было написано. Оказалось, что я взял из словаря хрестоматии вместо немецкого английское слово, так как хрестоматия была составлена для перевода на английский и французский языки. Проведя почти целую неделю практически без сна, чувствуя, что моя ошибка не особенно тяжела, и имея уже 19 лет от роду, я сильно возмутился грубым обращением Михельсона и наговорил ему, в свою очередь, ряд дерзостей, закончив тем, что он прислан в гимназию не для насмешек. Затем я повернулся и ушёл прямо в нашу спальню. Это было около 2 часов дня, но я все-таки разделся и улёгся в постель, решив это происшествие так: в Университет в то время принимали только с аттестатом, а сорвавшемуся из одного предмета выдавали свидетельство об окончании гимназии, с этим свидетельством принимали во все высшие технические училища. Считая себя сорвавшимся из одного предмета, я решил поступить в Технологический институт, где также широко преподавалась химия. Придя к такому решению, я крепко заснул на своём ложе. Утром следующего дня, часов в 8, я был разбужен и когда открыл глаза, то увидал, что на соседней со мной кровати сидел наш директор гимназии Власов. Первыми его словами, когда я очнулся, был выговор за резкое моё обращение с правительственным инспектором, затем он перешёл к рассказу о том, что было вечером после экзамена в педагогическом совете гимназии, который был в то время окончательной ступенью присуждения аттестатов и свидетельств. В заключение Власов сообщи мне, что совет признал мой экзамен из немецкого языка, несмотря на протест Михельсона, удовлетворительным. Этим утверждением открывались для меня опять двери Университета, составлявшего постоянную мечту моей жизни. Мне, конечно, пришлось извиниться перед директором за мою невыдержанность, благодарить его за заступничество и оправдывать себя несуразным распределением экзаменов, истомивших нас в конец. После ухода директора ко мне в спальню пришли некоторые из товарищей, выразить мне своё сожаление по поводу случившегося со мной происшествия, но когда узнали, что я получу аттестат, радость их была искренняя, и они стали благодарить меня за изгнание с экзамена Михельсона. Оказалось, что после моей отповеди Михельсон имел крупный разговор с членами экзаменационной комиссии, после которого, схватив свой серый цилиндр, быстро удалился из гимназии. По мнению товарищей, это его удаление спасло многих из них от провала на экзамене. В заключение этого происшествия мои товарищи всей пришедшей ко мне компанией отправились к директору и здесь от имени всего выпуска благодарили его и просили передать такую же благодарность педагогическому совету за то, что выручили меня из весьма неприятного положения.
Окончание гимназии было связано для меня с довольно тяжёлыми материальными условиями <…> После значительных колебаний мне пришлось обратиться к директору гимназии Власову с просьбой о том, могу ли я навсегда оставить себе казённое пальто, брюки и то белье, которое было на мне, ибо собственного белья у меня было всего две смены. Директору я объяснил мои материальные затруднения, и он любезно дал свое согласие».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 50 – 52.
АЛЕКСЕЙ НИКИФОРОВИЧ ВОЛЫНКИН
Родился в 1808 г, из мещан. В 1832 г. окончил курс С.-Петербургского университета со степенью действительного студента и поступил на службу исправляющим должность учителя географии при С.-Петербургской Второй гимназии. Прослужил о 1857г., когда был уволен по болезни. Преподавал также русский язык и словесность в начальных классах С.-Петербургского Воспитательного дома (1832 – 1834 гг.) и географию в Коммерческом училище (1837 – 1856 гг.). Являлся автором учебника «Краткий очерк Европейских государств и Азиатской России».
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии Ч. 2. СПб., 1894. С. 279, 358.
«Учитель географии Волынкин не оставил по себе никакого впечатления; он составлял переход от старых учителей к новым».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 8.
***
«Припоминается мне преподаватель географии Волынкин; это был «обломок старых поколений», преподаватель старой формации. Предмет свой он знал односторонне, преподавать его интересно не умел и дальше учебника не шёл. В кармане у него всегда была сайка, разрезанная пополам и намазанная икрой. В 10 – 11 часов Волынкина начинал томить голод; он уходил за классную доску и там начинал уплетать свою сайку. Ученики положительно игнорировали его».
Маев Н. Из прошлого 2-йПетербургской гимназии // Русская школа. 1894. № 2. С. 38.
АНДРЕЙ СТЕПАНОВИЧ ВОРОНОВ
(1819 – 1875 гг.)
Учился в Петрозаводской гимназии, затем окончил историко-филологический факультет С.-Петербургского университета. На службу вступил в 1840 г. в должности старшего учителя русской словесности и логики Псковской гимназии. В 1845 – 1850 гг. инспектор, затем, в 1850 – 1856 гг., – директор С-Петербургской Пятой гимназии. В 1856 – 1860 гг. – директор С.-Петербургской Второй гимназии. Являлся членом Комитета рассмотрения учебных руководств (1850 – 1856 гг.) и членом, а затем и председателем Учёного комитета Министерства народного просвещения (1856 – 1866 гг.). Один из основателей и вице-председатель Педагогического общества, председатель С.-Петербургского Фребелевского общества. Его самая известная работа «Историко-статистическое обозрение учебных заведений С.-Петербургского учебного округа» была отмечена наградами Академии наук и Географического общества.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии Ч. 2. СПб., 1894. С. 281 – 284, 354.
«При вступлении А.С. Воронова в должность директора, конечно, немедленно были отменены розги и некоторые другие бесчеловечные наказания; явились сравнительно большие свободы и в сношении пансионеров младшей и старшей камеры, в силу чего завязались знакомства, а с ними для пансионеров младшей камеры [явилась] и помощь в приготовлении уроков.
Для некоторой характеристики гуманного отношения А.С. Воронова к гимназистам я должен рассказать случай, который был со мной в четвёртом классе гимназии. Весною, когда деревья значительно покрылись зеленью, я должен был в понедельник рано утром, к урокам, возвратиться с Песков из отпуска в пансион гимназии. В то время со мной очень дружил один из пансионеров моего класса – Михайлов. За эту нашу дружбу меня постоянно преследовал наш добрейший инспектор Х.И. Пернер и неоднократно уговаривал меня беречься Михайлова, но мотивов для этого не говорил. Такое вмешательство постороннего лица меня ещё более связывало с этим новым другом и сильно сердило, ибо я о Михайлове ничего дурного не слыхал. Михайлов ходил в отпуск к своему дяде и тетке, жившим в то время у Таврического сада. По понедельникам то он заходил за мной, чтобы идти в гимназию, то я, в свою очередь, заходил за ним. В один из понедельников, в прекрасное весеннее утро, когда мы шли от него в гимназию мимо Таврического сада, уже в значительной мере позеленевшего и оживлённого пением птиц, мне вспоминалась наша деревня, куда я до гимназии попадал и ранней весной. Надо заметить, что местность (как Казанская улица), где помещалась гимназия, совершенно была лишена растительности, что на меня всегда производило неприятное впечатление. Михайлов, заметив моё несколько угнетённое состояние духа, сделал мне предложение вместо гимназии пойти вверх по р. Неве прогуляться с тем, чтобы к вечеру прийти в гимназию и выдумать какой-нибудь предлог, объясняющий нашу задержку дома.
Я согласился. Не буду вдаваться в подробности нашего путешествия, скажу только, что вечером мы были уже в Колпино, откуда решили возвратиться в город более коротким путём, т.е. избрали рельсы железной дороги. Возвратиться в тот же день в город нам не удалось, ибо застала нас на дороге весьма холодная ночь. Пришлось выпросить себе у железнодорожного сторожа короткий ночлег в его незатейливой хате. Для оправдания перед ним Михайлов выбрал наше обещание совершить пешком и обратно переход для богомолья в Колпино. В городе рано утром мы очутились в какой-то роте Измайловского полка, куда привёл меня Михайлов, уверяя, что мы идём к его знакомой купчихе, которая напоит нас чаем, а к началу уроков мы будем в гимназии. Совершенно для меня неожиданно на почти пустой в это время улице я увидел тётку Михайлова, идущую к нам навстречу; она также нас увидела и направилась к нам. Нам снова пришлось сочинять предлог нашей встречи, и мы стали ей говорить, что за отсутствием двух учителей ранних часов нас отпустили погулять. Она уже знала о нашем отсутствии из гимназии, но сделала вид, что поверила, и категорически предложила лучше поехать домой. Она наняла извозчика, уселась с нами и сперва отвезла Михайлова к дяде, а затем доставила и меня домой. Радость моих родителей была несказанной и, вместо выговора, меня напоили кофием и накормили, но я сам был страшно сконфужен этим происшествием.
После обеда отец повёз меня в гимназию, где и сдал меня прямо директору. Оказалось, что наше совместное отсутствие в понедельник на уроках обратило на себя внимание нашего инспектора Х.И. Пернера и он послал нарочного как к моих родителям, так и к родным Михайлова с вопросом о причинах нашей неявки в гимназию. Этот запрос вызвал у нас в доме целый переполох. Нас стали искать, а тётка Михайлова. зная за племянником какие-то грехи, прямо направилась к той купчихе, куда иногда, под благовидным предлогом, уходил Михайлов. Вот на этой-то улице, где жила купчиха, и произошла наша встреча.
Отпустив отца, А.С. Воронов очень мягко попросил меня месть к его письменному столу и откровенно рассказать о мотивах моего поступка. Я ему самым подробным способом рассказал, как меня соблазнили весна, пение птиц, как все это напомнило мне пребывание в деревне и т.п. после моего рассказа А.С. заметил, что, может быть, и он, будучи гимназистом, поступил бы так же, но как директор гимназии должен меня за прогул репетиций образцово наказать. На меня было наложено наказание: целую неделю карцера и три воскресенья без отпуска домой. После меня дядя привёл и Михайлова, и нас посадили сейчас же в два (и единственные) смежных карцера, выпуская только на уроки, а на свободное время опять запирали. После отбывания карцера Михалов куда-то исчез, я никогда больше в своей жизни его не встречал. Оказалось, что за ним числились какие-то проделки и он был исключён из гимназии.
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 37 – 39.
ФЁДОР ИВАНОВИЧ ГЁДИКЕ
(1783 – ? гг.)
Родился в Пруссии, сын пастора, получил домашнее образование. В российскую службу вступил в 1810 г. учителем немецкого языка Первого кадетского корпуса. С 1811 г. преподавал латинский и греческий язык в С.-Петербургской губернской гимназии, в 1819 – 1820 гг.– латинский язык в С.-Петербургском университете. С 1822 г. – профессор Царскосельского лицея.
Биографика СпбГУ https://bioslovhist.spbu.ru/person/1060-gedike-fedor-fedorovich.html
«Гедике знал все школьные проделки, знал, что воспитанники держат тетради на коленях, чтобы с ними советоваться, или пишут на ладони то, чего не заучили, что вместо переводов перефразируют готовые напечатанные переводы латинских писателей, и, чтобы не быть жертвою обмана, принял странные обряды: садился на стол кафедры, свесив ноги, приказывал всем опустить руки под стол и прислониться грудью к столу; все это по смешной команде дурным русским выговором: «Книги в стол! Руки под стол! Тело к столу!» – с промежутками между каждою командою. Когда обряды были исполнены, он приказывал переводить – слово в слово! – подлинник: «Certatum fuit secunda re»; смысл: «Сражение было счастливо», а мы должны были перевести: «Сражено было второю вещью», то есть удерживая слова и формы подлинника. Он не допускал перевода Manlius Torquatus словами Манлий Торкват, или Манлий, украшенный золотою цепью, но требовал, чтобы переводчик непременно приискал русское прилагательное. Я из шалости сказал: Манлий Золотоцепной. «Так есть!» – с восторгом повторил Гедике. Когда все засмеялись, объяснив ему, что цепными называют только собак, то он прехладнокровно отвечал: «Пусть лучше Манлий будет собака, чем учитель – осел». Он имел в виду, что учит нас не русскому красноречию, а формам латинского языка, и потому прежде всего хотел знать, так ли мы понимаем эти формы. Зато от него выходили очень дельные лингвисты; я сам был большой латинист и делал сочинения на латинском языке».
1815 – 1820-е гг.
Фишер К.И. Записки сенатора. М., 2008. С. 21.
ЛЮДВИГ ЛЬВОВИЧ ГОССЕ
Родился в Пруссии в 1788 г., службу начал в 1811 г. декорационным живописцем при Московском театре. В 1827 г. поступил комнатным надзирателем в С.-Петербургское Высшее училище и прослужил в нем после его преобразования во Вторую гимназию до 1852 г.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 129.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии Ч. 2. СПб., 1894. С. 288, 360.
«Более других (о привитии хороших манер пансионерам – Т.П.) об этом заботился m-r Gosset, худенький очень юркий старичок, который, когда рассердится, бывало, сейчас начинает распекать ломаным русским языком: «Ви думай, ви большой человек, вам сэ возможно; нэт, вопречи того вам не сэ возможно», и все в этом роде».
1830-е гг.
Воспоминания В.П. Одинцова // Исторический вестник. 1900. Т. 82. С. 482.
***
«Полною ничтожностью отличались два француза, Жобер и Госсе; первый был, говорили, барабанщик наполеоновской армии. Оба они были целью постоянных насмешек любивших упражняться в остроумии гимназистов».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 494.
ИВАН МИХАЙЛОВИЧ ГРАЦИЛЕВСКИЙ
Родился в 1794 г., окончил Владимирскую духовную семинарию, затем отделение Восточной словесности Главного Педагогического института. Будучи студентом, написал работу «Опыт персидской грамматики», за который получил награду в 300 руб. ассигнациями. С 1823 по 1827 гг. служил учителем русского языка и надзирателем в Институте глухонемых, в 1827 – 1827 гг. преподавал географию в С.-Петербургской Третьей гимназии, в 1831 – 1837 гг. – латинский язык в С.-Петербургской Второй гимназии.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии Ч. 2. СПб., 1894. С. 289 – 290,356.
«Приятную память по себе оставил учитель латинского языка Иван Михайлович Грацилевский. Хотя и он, вероятно по духу того времени, зачастую являлся в класс, особенно в послеобеденные уроки, в нетрезвом виде, тем не менее он умел приохотить учеников к занятиям, всегда разъяснял задаваемый урок и заставлял нескольких человек повторить, чтобы удостовериться, что поняли. При упомянутом мною выше способе преподавания русского языка (см. Шестаков – Т.П.), ученики не имели н малейшего понятия о составе речи; было это уже в III классе. Грацилевский, видя бедственное положение учеников и в то же время не желая вторгаться в чужую область, стал объяснять нам общую грамматику; как он выражался потому, что нам необходимо знать её и для основательного знания латинского языка; причём зачастую повторял: «Ведь я вас не русскому языку учу, я объясняю вам общую грамматику». Ленивых учеников он всегда старался пристыдить перед товарищами и говорил им: «Если не понимаешь, то приходи ко мне, моя Евгеньюшка объяснит тебе». У Грацилевского была дочь Евгения, девушка лет 14, которая очень основательно знала латинский язык и некоторые из моих товарищей говорили, что она действительно помогала им в занятиях, когда они обращались за помощью».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 8.
ФЁДОР БОГДАНОВИЧ ГРЕФЕ
(1780 – 1851 гг.)
Родился в Саксонии, в 1803 г. окончил Лейпцигский университет. Учитель греческого языка в .С-Петербургской губернской гимназии в 1815 – 1823 гг.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 127.
Биографика СПбГУ https://bioslovhist.spbu.ru/person/848-grefe-fedor-bogdanovich.html
«Грефе, профессор греческого языка, европейский авторитет, академик, друг министра, был вспыльчив до исступления. В его высшем классе было только три слушателя, потому что он говорил только по-немецки, а из нас только трое понимали этот язык. Раз случилось, что в класс явился я один. Стали мы переводить «Одиссею»; я сказал артикль не того рода. «Что?!» – завопил он и бросился ко мне с кафедры, как сорвавшаяся с цепи собака. Грефе замахнулся на меня, я вскочил на стол – он туда же; столов было пять рядов, я бегал по столам, 15-летний мальчишка; он, 60-летний, беззубый, с Владимиром на шее – за мной. Наконец перед дверьми я соскочил со стола, нырнул в двери и остановился в коридоре, готовый бежать далее. Старик, не в состоянии произнести трех слов от одышки и чувствуя комическое положение профессора без слушателей, стал на пороге и, задыхаясь, звал меня: «Ну, идите же!» Я вступил с ним в переговоры; мы заключили изустный трактат, и я воротился. Старик – славный, почтенный, умный – переконфузился и был тише воды. На следующую лекцию, где нас было уже трое, он, войдя в класс, тотчас подошёл ко мне, вынул из кармана два апельсина (или бергамота – не помню), положил передо мною на стол: «Ну вот, кушайте! Вы архиглупый человек!»
1815 – 1820-е гг.
Фишер К.И. Записки сенатора. М., 2008. С. 22 – 23.
ФРАНСУА КУЖЕ ДЕМОНТЕЛЬ
Французский уроженец из Перпиньяна, прибыл в Россию в 1801 г., служил гувернёром в разных благородных домах. Гувернёр при пансионе С.-Петербургской губернской, затем Второй гимназии в 1806 – 1837 гг.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 129.
РГИА. Ф. 733. Оп. 21. Д. 73. Л. 52.
Гувернёр, «очень долго служивший в гимназии и умерший, не выучившись по-русски».
1810-1820-е гг.
Воспоминания А.Ф. Поздеева
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 8.
ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ ЖОБЕР
(1798 – 1851 гг.)
Французский подданный, родом из Барселонета, прибыл в Петербург в 1820 г. Служил гувернёром в частных домах, в государственную службу вступил в 1824 г. гувернёром Кадетского Горного корпуса. В том же году перешёл на должность комнатного надзирателя в Высшее училище и после его преобразования во Вторую гимназию оставался на службе до смерти, последовавшей в 1851 г.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 129.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 295, 360.
РГИА.Ф. 733. Оп. 21. Д. 73. Л. 72 – 72об.
«Французов (гувернёров – Т.П.) у нас было только два – Жобер, пришедший в Россию avec la grande armée (с великой армией – Т.П.) Наполеона в качестве благородного барабанщика и старик швейцарец Госсе (это были бесспорно лучшие) и ещё Андрезен, затруднявшийся, впрочем, в определении своей национальности».
Z, 1841 – 1848 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 23.
***
«Полною ничтожностью отличались два француза, Жобер и Госсе; первый был, говорили, барабанщик наполеоновской армии. Оба они были целью постоянных насмешек любивших упражняться в остроумии гимназистов».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 494.
ЯКИМ ГРИГОРЬЕВИЧ ЗЕМБНИЦКИЙ
(1784 – 1851 гг.)
Из духовного звания, учился в Черниговской духовной семинарии, в 1807 г. окончил Главный Педагогический институт. Учитель естественной истории и технологии С.-Петербургской губернской, затем Второй гимназии в 1808 – 1837 гг. С 1814 г. преподавал естественную историю в Воспитательном доме и Горном корпусе, с 1817 г. – в Благородном пансионе при Университете. В 1822 г. был утверждён сначала адъюнктом, затем экстраординарным профессором. Преподавал также в Главном Инженерном училище, Главном Педагогическом институте и Университете. Автор многочисленных научных трудов.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 127.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 295 – 296, 358.
Биографика СПбГУ https://bioslovhist.spbu.ru/person/274-zembnitskiy-yakim-grigor-yevich.html
«Ботанику, зоологию и минералогию преподавал проф. Зембницкий, очень усердный наставник и человек добрейший».
1810-1820-е гг.
Воспоминания А.Ф. Поздеева
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 9.
АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ ЗОНН
Родился в 1824 г., сын купца, лютеранин. В 1843 г. окончил С.-Петербургскую Третью гимназию, в 1848 г. – Университет со степенью кандидата 2-го отделения философского факультета по разряду математических наук. С 1849 г. – старший учитель математики в С.-Петербургской Второй гимназии, одновременно в 1864 – 1866 гг. – гувернёр при пансионе. Одновременно преподавал математику во Втором Кадетском корпусе, Морском корпусе, Пиротехнической артиллерийской школе. В 1882 г. перешёл на службу в Нарвскую гимназию.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 297 – 298, 357, 361.
«Иващенка заменил ничтожный Зонн, который первое время, ставя отметки, руководствовался отметками Иващенка: кому Иващенком была поставлена хорошая отметка, тому ставил такую же и Зонн, хотя бы ответ совсем был плох. Впоследствии Зонн стал преподавать физику, а математика была отдана переведённому из Астрахани Рихтеру».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 490.
МИХАИЛ КИРИЛЛОВИЧ ИВАЩЕНКО
Родился в 1807 г. учился в С.-Петербургский Третьей гимназии, в 1830 г. окончил Университет со степенью кандидата физико-математического факультета. В 1830 – 1832 гг. служил репетитором по физике в Главном Педагогическом институте. Одновременно преподавал в Павловском кадетском корпусе и Школе гвардейских подпрапорщиков. С 1831 по 1836 гг. преподавал математику студентам Университета. В 1833 – 1850 гг. – учитель математики в С.-Петербургской Второй гимназии, затем был назначен директором училищ Могилевской губернии.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 298, 357.
«Начиная с I класса математику преподавал М.К. Иващенко, человек чёрствый, суровый. Чтобы охарактеризовать его отношение к ученикам, достаточно сказать, что я и теперь просыпаюсь от страха, если увижу во сне Иващенку».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 9 – 10.
***
«В гимназии некоторые предметы давались мне легко, и я по ним был одним из лучших учеников; другие же давались туго, и я был на дурном счету у моих преподавателей, из которых, между прочими, учитель геометрии (до аналитики включительно), Михаил Кириллович Иващенко, преследовал меня систематически, сбивая на ответах. Пользуясь положительным неумением моим выражаться, он делал мне отчаянные отметки, и оставил меня на 2-й год в пятом классе».
Воспоминания Ф.А. Оома. М., 1896. С. 15 – 16.
***
«Михаил Кириллович Иващенко9 от природы человек грубый и подчас свирепый – был всеобщим нашим пугалом и грозой, за исключением, впрочем, весьма немногих избранных счастливцев, успевших при первом на него впечатлении проявить математические способности; к ним он был снисходителен и сдержан; но к большинству – жесток. Зная хорошо свой предмет, он был требователен непомерно, и малейшая оплошность в ответе или нелогичность в выводе при разрешении той или другой теоремы карались беспощадно, кроме милого балла «1», не менее милой фразой: «У кого хвост начало, у ого о – мочало!» или просто дико-зверски сказанными густой октавой: «Довольно! Садитесь!» или – «Произведите давление на вашу скамейку…» Объяснения его были отчётливы, но всегда сухи и, в силу известного его давления на массу, принимались молча. Многие, может, и желали бы более уяснить и окончательно усвоить себе ту или другую часть высказанных им положений, – но находясь непрестанно под прессом его тяжёлого гнёта, не решались требовать этих разъяснений, чтоб не быть оборванными какой-либо грубой выходкой его, или такой же насмешкой. Говорил он густой октавой; от его голоса, манеры обращения с учениками и его приёмов всегда обдавало каким-то леденящим холодом. Репетиции его были ужасны: они наводили трепет на массу, который начинался с того момента, кога Михайло Кириллович, не репетируя несколько уроков, при выходе из класса с поджатыми губами и своеобразно оттянутыми назад локтями, многознаменательно произносил: «А в следующий раз репетичка!» При этом одном слове мурашки пробегали по всему телу… Из этого легко понять, что же испытывалось нами во время самих репетиций, в особенности в ту минуту, когда он соображал, кого бы ему вызвать!…
Впрочем люди, близко знавшие Михайла Кирилловича, уверяют, что в жизни он был добры человек с широкими русскими замашками, остряк и даже, якобы, великий любитель танцев! Охотно верю этим сообщениям, но последнее качество Михайла Кирилловича, по части танцев, решительно недоступно моему пониманию. Мне легче было бы представить знаменитого трагика нашего того времени Василия Андреевича Каратыгина играющим в водевиле и поющим какие-нибудь игривые куплеты, чем Михайла Кирилловича в вихре мазурки или вальса с милой блондинкой или очаровательной брюнеткой; до такой степени н был неуклюж и неповоротлив. Это был своего рода Собакевич. Что касается его острот, то одна из них дошла и до меня. Рассказывают, что будто бы после какой-то учительской пирушки, Михаил Кириллович, прощаясь с хозяином в передней и не находя своих калош, обратился к стоявшему возле него Христофору Ивановичу Пернеру с такой фразой: «Ну, Христофор Колумб – открыл Америку, а ты, Христофор Пернер – отыщи мои калоши!»
Z, 1841 – 1848 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 19 – 20.
***
«Он (М.К. Иващенко – Т.П.) имел талант даже расположенных к занятию математикой отбить от неё. Ко всем характеристическим чертам, сообщённым об нем, могу привести ещё и злопамятность, тем более поражающую, то на ученике он вымещал мелкие уколы самолюбия, наносимые ему старшими. Я переходил в здешнюю гимназию из 1 Московской, в которой прошёл благополучно три низшие класса и выдержал экзамен на переход в IV. Каково же было удивление моего отца, когда оказалось, что на поверочном испытании я получил неудовлетворительные аттестации из Закона Божия и математики (у Иващенко). Александр Филиппович (Постельс – Т.П.) был на испытании и, судя по последующему, был не очень доволен его результатами; по крайней мере, назначив мне переэкзаменовку через три недели, и внушив отцу, что меня нужно подготовить, он посоветовал отцу обратиться за советом к законоучителю гимназии; относительно же математики на вопрос отца, не следует ли посоветоваться с преподавателем её, он пожал плечами и ответил: «Пусть подготовится, дело поправимое» <…>
Что касается математики, то было ли это намеренным действием со стороны Александра Филипповича, убедившегося в несправедливости ко мне Иващенко, или делом случая, только переэкзаменовывался я не у Иващенко, и, конечно, выдержал.
Зато надо было видеть озлобление почтенного педагога, когда он встретился со мной в IV классе. Вызвать меня немедленно к доске несмотря на то, что за три недели времени класс ушёл вперёд, закатить мне чистейшую единицу, насмеяться надо мной – ничего не стоило Иващенко. И с той поры он чувствовал ко мне мало сказать нерасположение, а скорее ненависть, если только можно допустить в учителе существование подобного чувства к ученику. И если бы не Федор Федорович Эвальд, являвшийся нашим спасителем на переводных и выпускном экзаменах, у Иващенко, конечно, я не добрался бы до университета.
Б. Милютин
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 35 – 36.
***
И те и другие (учителя и гувернёры – Т.П.) не только могли хронически преследовать детей разными мелочными придирками, но глумиться над ними, издеваться, играть с ними как кошка с мышью, не съедая её. Образчиком мог служить один учитель математики, М.К. Иващенко. Восточный тип, с большим птичьим носом, со сдвинутыми густыми бровями и зоркими, злым глазами, с вечно стиснутыми и надутыми губами; аще небритый, но всегда остриженный под гребёнку. Обыкновенно сутуловатый, но по временам встряхивающийся, отбрасывая плечи и локти назад, ходящий ровным шагом по классу, но иногда останавливающийся и в кого-нибудь, а то и просто в воздух, вперящийся своими широкими зраками. Когда это пугало приближается к классу, все замирает. Иващенко знал, какое он производит впечатление, и, по-видимому, старался только продлить его. Выйдет из-за кафедры, встанет азом, вынет платок, захватит его за один конец и встряхнёт. Это начало трагикомедии. Раздаётся громкий звук сморкания, имеющего целью не столько вывод слизи из носовой полости, сколько внушение страха ученикам. Затем пауза. «Пойдут к доске», – басом провозглашает Иващенко, – «П. и его сосед». П. бледный встаёт; оба его соседа ни живы, ни мертвы …
Я, однако, останавливаюсь и спрашиваю: зачем эта инквизиция? Имеет это педагогическую цель? Содействует умственному развитию учащихся?
Другая сцена. Иващенко показывается вдали. Вдруг крики: «Заговорить, господа, заговорить сегодня! Трудный урок; к будущему разу приготовим, а теперь заговорить!» Следует описанная сцена схода с кафедры, сморканье. «Михаил Кириллович, – начинает с некоторой нерешительностью в голосе один из любимцев Иващенки, – сегодня ждут государя». «Кто это вам сказал?» – медленно отчеканивает Иващенко. «Да, государь уже был в I гимназии, а вчера в N корпусе. В корпусе всех распустили на три дня». «Ну, положим, не на три». «Нет, говорят на три. – уже смелее возражает ученик. Там не так, как у нас, там всегда не на один, а на несколько дней отпускают». «Ну, зато там и работают меньше». «Отчего же меньше?» «А вот отчего» …
Лицо Иващенки вдруг изменяется: морщины сходят со лба, губы из сомкнутого положения переходят в натуральное, показываются даже два ряда мелких, не особенно чистых зубов, – и вообще гуманное настроение овладевает не только чертами лица, но даже туловищем и конечностями. Начинается рассказ о Школе Гвардейских Подпрапорщиков, где воспитанники учатся плохо, избалованы, распущенны и пр. и пр.
Весь класс оживляется, ухмыляется; устанавливаются совершенно новые, непривычные отношения между учениками и учителем. Кто получал единицы и нули, внезапно становится храбрым и говорит с ним запанибрата. Казалось бы, топни Иващенко ногой, сдвинь бровь и произнеси глухо «пойдёт к доске»… и сцена мгновенно бы изменилась, ясное небо заволоклось бы тучами. Но нет: Иващенко продолжает рассказывать. Слышится звонок. Иващенко все увлечён. Так бы шло все дальше своим порядком. Если бы ученики, совершенно уже расхрабрившись, не вздумали стучать, кашлять, издавать разные звуки.
Чем объяснить иначе эти крайности поведения Иващенки, как не взбалмошностью его дикой натуры, непониманием с его стороны азов науки воспитания! Вероятно, Постельс (директор – Т.П.) не знал всех проказ Иващенки, а то бы не прослыл великим педагогом …
А.С. Вирениус, 1840-е – н. 1850-х гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1881. Вып. 2. С. 10 – 11.
***
«После Ф.Ф. Эвальда остался в гимназии пользовавшийся не меньшею славою хорошего учителя математики Мих. Кир. Иващенко, у которого я учился в 4-м классе. У Иващенко не было того тонкого юмора, которым умел Эвальд разнообразить свои уроки, но зато была какая-то несокрушимая логика в его объяснениях урока, заставлявшая следить за этими объяснениями не только хороших, но и средних учеников. Помню очень хорошо, как я, плохой математик, вообще, ловил плавное, ровное объяснение теории уравнений, так как у Иващенка была метода тут же заставлять продолжать свое объяснение словами: «А затем»… Всякому хотелось уразуметь следовавшее затем … и Иващенко пробыл в гимназии при мне недолго; в начале 1851 г. его перевели директором Могилевской гимназии, конечно, по предстательству Мусина-Пушкина, который, не смотря на свои грубые отношения к учащим и учащимся, ценил хороших учителей».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 490.
КАТТЕРФЕЛЬД
Учитель немецкого языка и гувернёр С.-Петербургской губернской гимназии (? – 1821 гг.).
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 128.
ЦГИА СПб. Ф. 139. Оп. 1. Д. 2586
Гувернёр, «с изящными манерами и приятной наружности немец».
1810-1820-е гг.
Воспоминания А.Ф. Поздеева
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 8.
ЮЛИЙ ИВАНОВИЧ КЕММЕРЛИНГ
Учитель немецкого языка Второй гимназии в 1844 – 1851 гг.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 359.
«Индифферентно относились <…> к разным французам и немцам. Выключаю, впрочем, одного немца – Кеммерлинга. Немец этот – заимствовал ли он от какого-либо камрада или сам сочинил метод обучения – во всяком случае отличался от всех немцев тем, что достигал баснословных успехов от учеников. К этому ещё особенность: ученикам-немцам ставил зачастую единицы, а ученикам-русским четвёрки. И вот, благодаря методу и здравомыслию Кеммерлинга очень многие гимназисты выучивались немецкому языку в стенах заведения, то конечно составляет величайшую редкость в летописях отечественного образования».
А.С. Вирениус, 1840-е – н. 1850-х гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1881. Вып. 2. С. 11 – 12.
ИВАН БОГДАНОВИЧ КЕСТНЕР
Сын учителя. Родился в 1779 г., службу начал в 1808 г. преподавателем французского языка в Первом Кадетском корпусе. В 1817 г. вышел в отставку, в 1821 г. поступил гувернёром в пансион С.-Петербургской губернской гимназии. В 1822 г. стал помощником инспектора и членом Хозяйственного комитета, в 1827 г. – преподавателем немецкого языка и помощником директора. В 1831 – 1834 гг. – инспектор Второй гимназии. В 1833 г. за «примерно-деятельное» исправление своих обязанностей был награждён 1000 руб. В 1834 г. оставил службу при гимназии.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 299, 354, 359.
«На инспекторов в моё время не везло гимназии: при поступлении моем инспектором был Ив(ан) Богд(анович) Кестнер; он плохо читал по-русски и сомневаюсь, чтобы обладал какими-либо специальными познаниями; по крайней мере он только проходил чрез наш класс, но никогда не останавливался, чтобы наблюсти за преподаванием и послушать ответы учеников <…>.
Иногда инспектор Кестнер проявлял свою деятельность наблюдения за преподаванием, которая состояла в том, что по субботам приходил в класс, брал список и вызывал тех учеников, которые отличались леностью и шалостью и отводил их в шинельную, где у сторожа Парусова (отставной солдат гигантского роста) всегда были готовы скамейка и розги. Экзекуции подвергались только некоторые из вызванных, над которыми особенно любил практиковаться инспектор Кестнер; остальные вызывались только как свидетели экзекуции, считались кандидатами для зачисления в состав действующих лиц. Чаще всего по субботам доставалось ученику Московскому. При подобных случаях иногда происходили курьёзы: так однажды ученик Яроцкий Александр что-то сильно пошалил и было это среди недели; приходит в класс Иван Богданович Кестнер, приказав предварительно Парусову приготовить скамейку и розги, вызывает Яроцкого, тот в слезах упрашивает пощадить его; но грозный инспектор неумолим; вслед за Яроцким инспектор вызывает Московского, Бочкина, Половинкина, Беляева и других им подобных, отправляется в шинельную, где Парусов уже ожидает своей жертвы. Но каково же было изумление всех, когда, по приходе в шинельную, инспектор объявляет: «Московский, раздевайся! А ты, Яроцкий, смотри как будут сечь и в другой раз не шали, а то и тебе также достанется». Московский с изумлением восклицает: «Помилуйте, Иван Богданович, да я ничего не сделал!» На это инспектор отвечает: «Тебе не привыкать стать, а Яроцкому будет стыдно смотреть, как секут».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 10, 6.
АЛЕКСАНДР ВИКТОРОВИЧ КУРГАНОВИЧ
Сын священника, учился в Виленской семинарии; в 1853 г. окончил Главный Педагогический институт со званием старшего учителя гимназии и серебряной медалью. С 1853 по 1884 г. служил учителем словесности в С.-Петербургской Второй гимназии. Одновременно преподавал в Строительном училище Главного управления путей сообщения и публичных зданий.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 304 – 305, 355.
«Прейдя в 7-й класс, мы получили, вместо вышедшего за старостью в отставку Алимпиева, только что окончившего Педагогический институт студента Кургановича. Этот молодой учитель принадлежал к числу тех, у которых отсутствие природного дара заменяется трудолюбием и прилежанием. Благодаря последним двум качествам, Курганович окончил институт в числе первых и сразу получил место в петербургской гимназии, что было нелегко. Наш класс учился у Кургановича всего год; за это короткое время никакого впечатления на нас он не произвёл, да, должно быть, и впоследствии он ничем не выразился: никогда не приходилось и после о нем ничего читать. Из печатных его работ помню подаренную некоторым из нас книжку – «Мысли Платона о воспитании».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 491.
ПАВЕЛ ФЁДОРОВИЧ ЛЕБЕДКИН
Из мещан; учился в Главном Педагогическом институте, курс не окончил. Служил учителем истории и географии в провинциальных училищах, в 1854 г. поступил на службу в С.-Петербургскую Вторую гимназию комнатным надзирателем, прослужил в этой должности до смерти, наступившей в 1870 г. Свидетельство на звание учителя географии получил в 1857 г. преподавал до 1870 г.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 306, 358, 361.
«Помню, что первый класс особенно был переполнен уроками чистописания, рисования и географии, которую преподавал Лебедкин. Этот преподаватель томил нас зазубриванием как притоков больших русских рек, так и в особенности искусственных путей сообщения и заставлял по различным водным системам путешествовать туда и обратно».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 37.
СТАНИСЛАВ ИГНАТЬЕВИЧ ЛЕВАНДОВСКИЙ
Учитель латинского языка Второй гимназии в 1858 – 1866 гг.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 356.
«Левандовский (учитель латинского языка в младших классах – Т.П.) представлял довольно оригинальный тип. По виду это был довольно типичный католический священник, хотя в действительности им не был, но служил в католической семинарии, не знаю в какой должности?? Он был прямо посмешищем всего класса, с ним гимназисты проделывали невероятные скандалы вплоть до забрасывания его обломками мела, за что, конечно, страдал целый класс и после уроков его оставляли, под надзором гувернёра, в классе ещё часа два. Левандовский совершенно не умел сам прекратить какой—либо скандал; он очень скоро терялся. В своём преподавании он донимал нас, заставляя зубрить исключения без всякого применения их к тексту. Эти исключения, много зазубренные, ещё и до сих пор, без всякого применения, держатся у меня в голове, а проснувшись от сна, где я будто бы сидел в классе Левандовского, я начинаю твёрдо произносить: ponis, piscis, crines и т.д. Очень часто было жалко этого уже довольно пожилого человека, и некоторые из нас делали попытки прекратить эти скандалы, но довольно тщетные».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 41 – 42.
ВАСИЛИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ЛЕВЕНВАЛЬД
Родился в Риге, из купеческой семьи. Служил в Депараменте Министерства народного просвещения, был определён гувернёром Высшего училища (бывшей С.-Петербургской губернской гимназии) в 1822 г.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 129.
РГИА. Ф. 733. Оп. 21. Д. 73. Л. 67 – 67об.
Гувернёр, «любивший заискивать у пансионеров, однако это никого не прельщало».
1810-1820-е гг.
Воспоминания А.Ф. Поздеева
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 8.
ЛИЛИЕНТАЛЬ
Гувернёр при пансионе Второй гимназии в 1858 – 1860 гг.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 361.
«Лилиенталь представлял несколько иной тип. Он обладал очень некрасивою, но весьма массивною фигурою, что называется, «неладно скроен, но крепко сшит». Лицо его было обрюзглое, толстое, с толстым носом и массивною нижнею губою.
Особенно поражали его необыкновенно толстые ноги и громадные ступни. Мы прозвали его Бегемотом. Злость и какая-то беспричинная нелюбовь к молодёжи всюду проскальзывала у этого человека; в особенности он отличался злопамятностью, и если наказывал, то обыкновенно сам сажал провинившихся или подогреваемых в карцер дня на два, на три дня <…>.
Злость Лилиенталя простиралась до того, что он, желая проверить, сидит ли в карцере наказанный им на два или на три дня, приходил на следующий день, свободный для него, во французское дежурство проверить своё распоряжение. Но здесь у него иногда с французскими дежурными выходили столкновения. Гувернёры во французское дежурство были добрее и иногда делали вид, что забыли распоряжение Лилиенталя». <…>
Гимназисты неоднократно пробовали узнать степень образования Альбрехта и Лилиенталя. <…> Лилиенталь отсылал таких приставал уже прямо к тому учителю, который задал урок.
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 34– 35.
АНДРЕЙ ПЕТРОВИЧ ЛОДИЙ
Родился в 1803 г., из дворян. В 1824 г. окончил С.-Петербургский университет по философско-юридическому факультету. Начал службу чиновником в Департаменте Министерства юстиции. В 1826 г. поступил старшим учителем истории и статистики в Высшее училище, служил до 1835 г., когда покинул Вторую гимназию и поступил на сцену.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 127.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 306 – 307, 357.
«Историю преподавал <…> Андрей Петрович Лоди, более певец, чем учитель. Преподавание его ничем не отличалось от преподавания других учителей, урок задавался «до сих пор» и на следующий раз спрашивался».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 9.
КОЗЬМА ИВАНОВИЧ МАКСИМОВ
Родился в 1819 г., из мещан. В 1843 г. окончил курс в Главном Педагогическом институте и поступил на службу младшим учителем русской грамматики и географии в Архангельскую губернскую гимназию. В 1845 – 1852 гг. преподавал историю и географию в Архангельском училище детям канцелярских служителей. В 1852 г. поступил на службу в С.-Петербургскую Вторую гимназию младшим учителем русского языка, с 1853 г. выполнял обязанности надзирателя за приходящими учениками. Служил в гимназии до 1865 г.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 307, 355, 361.
«Помню у нас в первом классе учителя русского языка М, которому мы дали прозвище Косушка. Этот учитель приходил в класс почти всегда в нетрезвом состоянии, и мало того, в боковом его кармане всегда была фляжка, которую он тщательно вынимал и ставил под кафедру, но довольно часто к ней прикладывался, а нам говорил, что это микстура. Однажды, довольно сильно выпивши, он забыл эту фляжку на месте хранения, и гимназисты убедились, что это водка. Этот учитель все преподавание ограничил задаванием выучить наизусть басню Крылова и, устроившись на кафедре, вызывал кого-либо из учеников и требовал ответа. Частое прикладывание к своей микстуре мешало М. даже слушать ответ. Можно было, только не останавливаясь, нести ему всякую ахинею, но не смеша класс, и в конце заявить, что ответ закончен, чтобы получить хороший балл».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 36 – 37.
ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ МАНСВЕТОВ
(1777 – 1832 гг.)
Окончил семинарию и Петербургскую Духовную академию. Преподаватель Закона Божия в С.-Петербургской губернской гимназии в ? – 1827 гг., протоиерей придворного собора в Зимнем дворце. В 1827 – 1835 гг. – обер-священник русской армии и флота. Автор богословских и литературных трудов.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 126.
«Протоиерей Георгий Мансветов, впоследствии обер-священник. Помню, что он весьма немногих воспитанников знал по имени, и случалось, что он вызывал одного, а отвечал другой».
1810-1820-е гг.
Воспоминания А.Ф. Поздеева
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 8.
ВИКТОР ИВАНОВИЧ МАРДАНОВ
Родился в 1867 г., из обер-офицерских детей. Окончил Императорский Историко-филологический институт. В 1891 г. был назначен штатным преподавателем древних языков в частную гимназию К. Мая, в 1894 г. перемещён в С.-Петербургскую Вторую гимназию. В 1898 г. получил назначение наставником в Историко-филологическом институте, в 1899 г уволился из Второй гимназии в связи с назначением штатным преподавателем древних языков в гимназию при институте. Впоследствии – директор Коммерческого училища в Киеве.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1905. Ч. 3. С. 287.
«Тяжёлые воспоминания этих лет связаны с классным наставником Виктором Ивановичем Мардановым – преподавателем латинского языка. Он был статный красивый мужчина с пронзительными черными глазами. Редко кто мог смотреть ему в глаза. Проверяя наши знания, он вынимал свою записную книжечку и долго-долго соображал, кого вызвать. В классе стояла мучительная тишина. «Только бы не меня», – думал каждый. Слышно было, как муха бьётся о стекло.
Зачем же так трепетать, если знаешь хорошо урок? В том-то и была беда, что знание очередного урока не ограждало от возможной очередной неприятности. Марданов не ограничивался проверкой урока, а мог неожиданно задать вопрос из прошлогоднего курса и, не взирая на знание урока, поставить кол, а это было чревато последствиями. Как классный наставник он мог оставить свою жертву после уроков и даже вызвать родителей для разговора. Последнего почему-то мы все особенно боялись. Боялись мы и его самого.
Все ребята сидели с опущенными глазами, как бы пытаясь врасти в парту. Он высматривал, кто наиболее трепещет, и подходил именно к нему. Я лично нашёл противоядие. Когда он подходил ко мне, я спокойно своими голубыми глазами смотрел в его черные и выдерживал их взгляд. Марданов проходил мимо, и тога у меня начинало биться сердце. Дорого мне это стоило. Я стал помимо своего желания его любимчиком, что мне, кроме неприятностей, ничего не принесло. Учился я и так хорошо, в поблажках не нуждался, а Марданову был нужен мальчишка-подлец, который бы ябедничал ему на своих товарищей. Вот здесь-то и начались мои трудности. В классе я был человеком уважаемым, и не за то, что я первый ученик. Разве я мог стать предателем? Я предпочёл быть неискренним с моим педагогом, не смущаясь тем, что он мне верил. Это было тяжело. Если в классе возникало какое-либо «происшествие», и виновный не был своевременно обнаружен, Марданов вызвал меня в коридор и допрашивал. И вот здесь моё умение смотреть прямо в его глаза удава и говорить «не знаю» мне помогло. Я нагло его обманывал.
Бывало и так. В классе во время «пустого» урока бешеный шум. Вдруг в дверях появляется гроза гимназии, сам Марданов.
– Кто шумел?!
– Я, – неожиданно отвечаю я.
Марданов ошарашен.
– Вот как поступают честные ученики, – говорит он и уходит.
Марданов сыграл большую роль в воспитании моего характера и в приобретении навыка дипломатической игры с нашим преподавательским окружением. Конечно, далеко не все педагоги были под стать Марданову. Было в гимназии и много настоящих педагогов, людей хороших, любящих не только свою карьеру, но и своих учеников. Понял я это окончательно в старших классах, и о гимназии в общем у меня сохранились светлые воспоминания».
1890-е гг.
Брянцев А.А. Воспоминания и статьи, выступления, дневники, письма. М., 1979. С. 37 – 38.
ФЁДОР ИВАНОВИЧ МИДДЕНДОРФ
Родился в 1776 г. в Эстляндии, учился в Иенском университете, доктор философии. Инспектор С.-Петербургской губернской гимназии (1811 – 1822 гг.), затем директор Третьей гимназии (1823 – 1827 гг.). Далее – профессор латинской словесности и директор Главного Педагогического института.
За сто лет. Воспоминания, статьи и материалы. Пгр., 1923. С. 230.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 125.
«При моем малом росте и слабосилии, я не мог принимать участие в играх; ничто не помогало мне развлечься, забыть тоску о доме и то грустное, что дома происходило. Много тетрадей я не успевал переписывать, а в низших классах гимназии требовали чистых тетрадей, не заботясь о том, знали ли то, что в тетрадях заключалось. Благодаря инспектору классов, Федору Ивановичу Миддендорфу, такому инспектору, какого не бывало в России до него и, вероятно, не скоро будет, – меня освободили от тетрадей; я учился по чужим, заблаговременно, когда владельцы их учились накануне спроса, и платил за эти услуги позволением списывать мои латинские переводы; приятелям я делал даже небольшие изменения редакции, чтобы нельзя было изобличить, что это – копии <…>
Миддендорф считал, что мальчик, который не любит молоко, должен быть негодяй; когда он считал кого-либо виновным, то подходил к нему и, вращая указательным пальцем против его лба, спрашивал ломаным русским выговором: «Скажи мне, что у тебя в голове?» – и повторял вопрос громче и громче до тех пор, пока вопрошаемый не открывал рот, чтобы отвечать. Тогда он торопливо объявлял: «Твоё дело молчать!» При всем том он заботился, как добрый и честный отец, о детях, ему вверенных».
1815 – 1820-е гг.
Фишер К.И. Записки сенатора. М., 2008. С. 19 – 20.
***
«Полным хозяином и распорядителем по всем частям, воспитательной, учебной, хозяйственной, был всеми уважаемый инспектор гимназии Фёд. Иванов. Миддендорф, человек умный, высокообразованный, честный, справедливый, но весьма строгий и взыскательный. Мы все уважали и боялись его. Попечитель округа, Сер. Семён. Уваров, очень любил наше заведение, часто посещал его и с особенным уважением относился к почтенному Миддендорфу, называя его не иначе, как «папá <…>
Будили нас в 6 часов. Когда все были готовы, мы шли на молитву, при которой всегда присутствовал Миддендорф. После молитвы все воспитанники по очереди подходили к нему пожать руку, но тем воспитанникам, которыми был почему-либо недоволен, он не подавал руки и давал знать, чтобы они проходили мимо».
1810-1820-е гг.
Воспоминания А.Ф. Поздеева
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 7.
ГРИГОРИЙ НИКИТИЧ МИЛОВАНОВ
Из духовного звания, родился в 1795 г. Учился в Петербургском Главном Педагогическом институте. В службу вступил в 1816 г. старшим учителем математики и физики Архангельской гимназии. Через два года был переведён в С.-Петербургскую губернскую гимназию, преподавал до 1833 г. С 1820 г. – учитель арифметики в Училище ордена св. Екатерины, в 1826 – 1828 гг. исправлял должность адъюнкта физико-математических наук в Александровском Лицее.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 127
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 309, 357.
«Учитель дельный, но слабый и недостаточно взыскательный».
1810-1820-е гг.
Воспоминания А.Ф. Поздеева
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 9.
МАТВЕЙ ИВАНОВИЧ МУРЕТОВ
Окончил Рязанскую семинарию, затем в 1841 г. – Киевскую Духовную Академию. Был определён наставником по классам катехизического учения, всеобщей истории, греческого языка в низшем отделении и русской истории в среднем отделении Киевской духовной семинарии, затем назначен помощником инспектора. В 1842 г. перешёл на службу в Петербург преподавателем словесности и чтения исторических книг Ветхого Завета, был утверждён в степени магистра богословия, в 1843 г. рукоположен в священники к Исаакиевскому собору. В С.-Петербургской гимназии служил законоучителем с 1845 по 1865 гг. Являлся автором нескольких богословских сочинений.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 310 – 311, 354.
«Начну с законоучителя отца Матфия Муретова, который учил в старших классах. Муретов был магистр Киевской Академии и, должно быть, очень учёный поп, потому что был священником в тогдашней Иркиевской церкви, находившейся в Адмиралтействе. Ничего особого Муретов из себя на вид не изображал, кроме разве того, что был большой трус. Учились бы мы у него плохо, при его нетребовательности; но мы боялись ревизора преподавания Закона Божия в петербургских гимназиях – протоиерея Казанского собора о. Андрея Райковского. Последний заглядывал к нам очень нередко, каждый раз приводя в трепет Муретова. Вспомним, что дело идёт о времени, когда министром был назначен Ширинский. Райковский очень часто задавал вопросы невозможные, мне напр(имер), раз задал в шестом классе, рассказать содержание оного из апостольских посланий и, на мой ответ «не знаю», поставил нуль; подобные же общие вопросы были предложены и другим, которые получили такие же нули. Впрочем, строгость Райковского была такова, что сам Постельс не очень смущался результатам его посещений, видя, как говорили, что Райковский больше придирается к Муретову. Трусость Муретова, как рассказывали, имела свою историю. Дело в том, что император Николай имел обыкновение, начиная с Нового года и до Святой, посещать почти все средние учебные заведения, как военные, так и гражданские. Всегда посещались при этом и гимназии <…> Муретов специально делал распоряжение, чтобы при входе царя в класс после здорованья и приказания садиться, лучший ученик не садился, а готовился бы отвечать урок, как будто бы перед тем вызванный Муретовым. Такие приготовления были сделаны и в 1850, кажется, году, когда император Николай в последний раз посетил нашу гимназию. Как обыкновенно, приехав в гимназию, царь прежде других классов входил в 4-ый, бывший первым по расположению комнат. В приезд царя в 1850 г., в 4-м классе шёл урок Закона: услыхав царский звонок, Муретов, спрашивавший в это время посредственного ученика (кажется Лаубе). По обыкновению, сказал, чтобы при входе царя отвечал кто-то другой, конечно, один из лучших учеников. Пришёл царь, сопровождаемый, как обыкновенно, директором и инспектором, поздоровался, приказал садиться и затем, обратясь к Муретову, сказал: «Продолжайте!» Но после приказания садиться, Лаубе продолжал стоять, и Муретов не нашёлся вызвать другого и обратился к нему с вопросом: «Как читается 8-ая заповедь?» Лаубе молчал и молчал – минуты две. Царь начал терять терпение… Наконец Лаубе вспомнил: «Не прелюби сотвори!» Царь крикнул: «Дурак!», а затем повернулся и, говорят, уехал з гимназии, не заходя уже в другие классы… Муретов, разумеется, остался ни жив, ни мёртв… Этот случай произвёл на него, как рассказывали, такое впечатление, что он впоследствии всегда имел вид чем-то угнетённого, всегда чего-то боящегося человека. <…>
Ухудшил угнетённый дух Мур(етова) и попечитель Мусин-Пушкин <…>, особенно любивший посещать уроки Закона и русской истории, причём очень часто задавал сам вопросы, на которые получал ответы, далеко не всегда удовлетворительные. Раз помню в 6-м классе, кажется, ни один ученик не сумел полностью повторить молитвы перед причастием. Разумеется, Муретов трепетал».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 488 – 489.
ФЁДОР ИВАНОВИЧ НЕМАНИ
Инспектор Второй гимназии в 1834 – 1837 гг.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 354.
«Его (инспектора Кестнера – Т.П.) сменил Неммани, который страдал расстройством умственных способностей».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 10.
ИЕРОНИМ ПАУЛОВИЧ
Учитель гимнастики Второй гимназии в 1857 – 1860 гг.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 360.
«При поступлении в гимназию я застал ещё обучение гимназистов маршировке – вероятно, это создалось благодаря Крымской кампании. Обучал какой-то гвардейский офицер. Маршировка скоро вышла из употребления, и тот же офицер стал учить гимнастике, причём были устроены и надлежащие для неё приспособления. Правда, скоро и этот наставник исчез с нашего горизонта. Но благодаря приспособлениям среди пансионеров довольно скоро возник гимнастический спорт, и у нас явились довольно хорошие гимнасты».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 42.
ХРИСТОФОР ИВАНОВИЧ ПЕРНЕР
(1796 – 1867 гг.)
Сын купца, лютеранин. В 1817 г. окончил курс в Лесном корпусе со званием форстенмейстера. Служил землемером в Виленской, затем в Петербургской губерниях. В 1819 г. уволился по болезни, в 1827 г. поступил учителем немецкого языка в Главное Инженерное училище. В 1832 г. был определён младшим учителем географии в С.-Петербургскую Третью гимназию (до 1837 г.), преподавал также статистику (1836 – 1838 гг.) и историю (1832 – 1837 гг.). В 1837 г. перемещён на должность инспектора Второй гимназии, в которой прослужил до 1866 г. Неоднократно получал награды за «отлично-усердную службу».
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 314 – 315, 354.
За сто лет. Воспоминания, статьи и материалы. Пгр., 1923. С. 239, 240, 241.
Аничков Н.М. Историческая записка пятидесятилетия Третьей Санкт-Петербургской гимназии. СПб., 1873. Приложение 1. С. 8.
«После Неммани был Христоф(ор) Иванович Пернер, человек добрый, мягкий, впрочем его существование в гимназии вскоре сделалось незаметным, потому что вместо П.А. Шипилова поступил директором А.Ф. Постельс».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 10.
***
«Дух добра и зла окружал нас и в административных сферах гимназии. Предстателем бесконечного идеального добра был бесспорно добрейший из добрейших инспектор наш – Христофор Иванович Пернер; зло же, в смысле лишь неуклонной строгости, представлял собой один из лучших директоров своего времени Александр Филиппович Постельс. При поразительном добродушии и изумительной мягкости любвеобильного Христофора Ивановича, Александр Филиппович нередко казался нам демоном-Юпитером, даже тираном…».
Z, 1841 – 1848 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 22.
***
«При автократических наклонностях Постельса Пернер был совершенным нулём. По крайней мере, мы от него редко слышали решительные ответы. Настойчивые приказания, а чаще, наоборот, видели морщины на его лбу, сжатые его губы, слышали нёбные звуки «гм, гм…» и слова «я посмотрю», «потом я вам скажу», «этого нельзя» и т.п. Словом, встречали выражения неизвестности, отрицания, самоуничижения».
А.С. Вирениус, 1840-е – н. 1850-х гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1881. Вып. 2. С. 8.
***
«Совершенную противоположность Постельсу (директору – Т.П.) представлял инспектор Хр(истофор) Ив(анович) Пернер. Хотя и тоже немец, но Пернер был прежде сего бестолков: никогда нельзя было понять, чего он хочет, когда приходилось ему покричать на нас. При этой бестолковости Пернер был до крайности добр, и все мы его любили. Если бы Пернер умел и захотел, он мог почти всецело распоряжаться нашим поведением: до такой степени мы его любили. Любили же его прежде всего, конечно, за его сердечность, а потом как противуположение Постельсу. Хотя Пернер старался подражать Постельсу и не прочь был иногда покричать на нас, но этот крик как-то сразу приводил нас в доброе расположение, потому что мы наперёд знали, что крик должен кончиться шуткой, улыбкой и затем спокойны удалением Хр. Ив. Особый вид представлял собою Пернер в те моменты, когда должен был ассистовать Постельсу при каких-либо особенно грозных мероприятиях Постельса. Помню раз произошло в гимназии чрезвычайное событие: Постельс при общем собрании всех гимназистов наказал двух-трех из нас розгами, которые вообще у него не практиковались. Это было в начале пятидесятых годов, когда в петербургских гимназиях, а может и в других, введено было обучение шагистике. Последней нас учил какой-то преображенский унтер, довольно ревностно относившийся к своей задаче. Замечая, что мы нерадиво относимся к его преподаванию и шагаем с улыбками, унтер пожаловался Постельсу. Последний нашел нужным показать нам, что шагистика не шутка и приказал отвести старшие классы в «сборню», где уже приготовлены был розги и около них стоял памятный нам красноносый унтер-офицер Луников, ведавший гимназических служителей. Сказав предварительно краткую речь на тему о необходимости послушания, Постельс указал какую-то жертву, которая мигом подверглась самому краткому, впрочем, сечению. Затем указал на старшего Слонецкого-Михайловского, но этот отвечал, что он не ляжет, чувствуя себя больным. Произошло смятение. Пернер пришёл в ужас от такой смелости. Постель смешался, но тут же вышел из затруднения: в первом ряду стоял седьмой класс и в числе их сын близкого приятеля Постельса Темьянский. Последний стол как-то свободно, выставив, кажется, ногу. «А вы, Т-ский, как стоите? Не знаете, как следует стоять при начальстве? Я покажу вам, что я помню дружеские отношения к вашему отцу – ложитесь!» Двумя – тремя розгами Постельс сорвал своё сердце на сыне приятеля. Экзекуция кончилась длинным увещанием, произнесённым грозно и громко, которое окончилось словами: «Луников! Положи розги в соль!» Повернувшись затем, Постельс ушёл, сказав Пернеру отпустить нас из сборной. Нужно было видеть беднягу Пернера, когда, по уход Постельса он обратился ко всем нам со словами: «Как можно доводить себя до такой меры! И как вам, господа, не жаль себя! За что пострадал бедный Темьянский?» (юноша вообще скромный и серьёзный). А затем погрозив пальцем Михайловскому, видимо. Одобряя в душе его смелость, приказал идти пансионерам в камеры, а приходящим домой: этот случай наказания розгами был при мне, сколько знаю, единственный. Может быть, когда какого-нибудь маленького» и посекли, но это уже делалось келейно; до общего сведения такие случаи не доводились».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 486 – 487.
***
«Инспектором нашим в то время был Христофор Иванович Пернер. Это был добродушный и невозмутимый человек, полнейший оптимист. Его любили, но никто не боялся. Вообще у нас, во 2-й гимназии, в то время совершенно отсутствовал тип «грозного начальства». Если в каком-нибудь классе слишком развозятся, расшалятся мальчики, Христофор Иванович являлся туда. «Что это вы, господа, шумите, точно пьяные матросы! Будьте тише!» И благодушно уходит, вполне сознавая, что молодому организму шум и возня также необходимы, как птичке прыганье с ветки на ветку. Не знаю, укрощало ли это буйные (и, в сущности, невинные) порывы молодых натур, но вполне уверен, что приёмы Христофора Ивановича были гораздо лучше «строгих» приёмов иных педагогов, которые воображают, что они должны быть грозою для учеников, что при их приближении всё должно утихать. Нам позволялось (в старших классах) приносить в гимназию посторонние книги, большею частью беллетристику. Но требовалось, чтобы эти книги предварительно были предъявлены инспектору для просмотра. И вот, ученик приносит добродушному Христофору Ивановичу какую-нибудь книгу. Х.И. делает вид, что просматривает её, хмурит брови, перелистывает страницы…Но ученик очень хорошо видит, что он не читает н одной строчки: глаза его неподвижно устремлены на раскрытые страницы книги. Просмотрев книгу таким образом, Христофор Иванович делает надпись: «просмотрел, Пернер». Юноша всё это видел и хорошо понимает, но я не помню, чтобы кто-нибудь злоупотребил доверием и добротою Христофора Ивановича».
Маев Н. Из прошлого 2-й Петербургской гимназии // Русская школа. 1894. № 2. С. 34 – 35.
***
«Много поколений перешло через его руки; воспитанников его приходится считать тысячами, и между ними наверное не было ни одного, который бы не любил Христофора Ивановича всею душою в то время, когда пользовался его наставлениями; но и вышедши из-под его руководства, всякий сохранял потом о нем навсегда самое отрадное воспоминание. Кроткий и, вместе с тем, весёлый характер, младенчески чистая душа и исполненное достоинство обращение делали личность его привлекательною для всех, кому приходилось иметь с ним сношения. Если прибавить к этим свойствам живую любовь к делу воспитания, то будет понятно, почему воспитанники так любили и ценили Христофора Ивановича и почему эта любовь не угасала в них и потом, в течение целой жизни…».
Некролог Х.И. Пернера // Голос. 1867. № 89.
МОИСЕЙ ГОРДЕЕВИЧ ПЛИСОВ
(1783 – 1853 гг.)
В 1807 г. окончил Главный Педагогический институт. Учитель прав С.-Петербургской губернской гимназии в 1818 – 1822 гг.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 127.
Биографика СПбГУ https://bioslovhist.spbu.ru/person/844-plisov-moisey-gordeyevich.html
«Плисов, профессор правоведения, или, лучше, права, ученик Лейбница и Гейнзиуса, сбивался от всякой мелочи. Когда окна на двор были открыты, и петух предвещал дождь, Плисов останавливался всякий раз перед кикирику и снова начинал свою фразу, которая на том же месте прерывалась новым кикирику. В оправдание свое он говорил нам, что Лейбниц привык, читая лекции, устанавливать взор на граненые стальные пуговицы, бывшие на одежде одного из слушателей. Когда это заметили, тот слушатель спорол одну или две пуговицы. Профессор несколько раз смущался, однако оправился. Тогда тот же студент спорол все пуговицы и явился с суконными. Лейбниц стал запинаться и вдруг, вскочив с кафедры, закричал студенту: «Сударь! Пришейте пуговицы, или – я не читаю! <…>
На следующем экзамене, в 1821 году, плохо отплатил я бедному моему профессору Плисову: это было в разгаре пиетизма в высшем кругу. Князь А. Н. Голицын был министром народного просвещения; Рунич – попечителем учебного округа; Кавелин – директором училищ; а Магницкий, этот известный иезуит, – ректором университета. Из университета были изгнаны лучшие таланты; профессору эстетики Галичу грозили отставкою за его либерализм. Галич, человек ограниченный, бедный, обременённый семейством, струсил и решился объявить Руничу, что он постиг своё заблуждение и сознает, что все учение эстетики – вздор. Рунич объявил это на конференции и вздумал тут же вознести благодарение Господу, что сподобил возвратить заблудшую овцу на путь истины. При этом случае выдумали, будто Галич подошёл к Руничу и поправил его речь вполголоса: «Ваше превосходительство! Я – баран!» В это-то странное время я держал экзамен по естественному праву. Добирались до Плисова. Мне только что минуло 16 лет, но я был мал ростом, с детским лицом и звонким детским голосом, меня и выбрали за оселок учения Плисова. Экзамен происходил в большом зале; нас было только 16 человек; экзаменаторы: попечитель, директор училищ, ректор университета, потом разные sub (замы): всего человек семь, сидевших за столом.
Позвали меня к столу и спросили, как я объясню, что государь может награждать, наказывать, рубить головы своим судом, а он, Рунич, такой же человек, этого права не имеет.
Товарищи шипели мне издали: «Помазанник», – но я не дослыхивал и потерялся. Между тем Плисов заметил попечителю, что он не имеет права делать такие вопросы и что они могут только навести юношей на мысли, какие им не пришли бы в голову. Рунич смешался.
– Ну, пожалуй, – сказал он, – я вас спрашиваю не об Александре I, а о Франце II.
Я между тем подзадумался и в убеждении, что сделаю отлично, объяснил конференции, что Франц имеет власть по праву наследства.
– А как же приобрёл первый монарх такое право?
Я стал объяснять, что сначала люди избирали себе сами главу только на время войны с соседями, но избранные укрепили за собою власть с помощью войска.
Рунич слушал меня с удовольствием; тем более удивился я, когда Плисов дрожащим голосом уверял, что он никогда подобного не говорил своим слушателям. Рунич же доказывал, что ребёнок не может сам выдумать подобные вещи.
Завязался спор о том, ребёнок ли я или нет. Инспектор докладывал, что мне 16 лет; Рунич и Магницкий утверждали, что мне не может быть более 13 лет; инспектор побежал за метрическим моим свидетельством. Профессор просил разрешения выйти, а я, изумлённый, раздосадованный на самого себя, стоял перед этими фарисеями!
Когда я увидел, что профессор мой собирается выйти, я возмутился и тоном негодования объявил, что профессор никогда не говорил того, что я сказал; что я читал это в сочинениях исторических, и между прочим – истории Галетти, которая была нашим официальным учебником. Потребовали историю Галетти, велели мне отыскать то место, в котором выражена мысль, мною высказанная. Я нашёл фразу, выражавшую почти то же; однако же Плисов вышел в отставку и потом определился в комиссию составления законов. История Галетти отобрана у всех и запрещена.
По выходе Плисова из залы Рунич подошёл к нам и сказал, что мы учились прекрасно, но что нам внушались понятия превратные; что естественное право мы знаем без профессора, если знаем десять заповедей и Символ веры, потому что в этом заключается все естественное право, и другого права нет.
Затем стал спрашивать нас заповеди. На беду – никто не знал твёрдо второй заповеди; мы перетрусили, но попечитель уверил нас, что все будем переведены в 8 класс, и что он даст нам профессора умнее Плисова».
1815 – 1820-е гг.
Фишер К.И. Записки сенатора. М., 2008. С. 22 – 25.
АЛЕКСАНДР ФИЛИППОВИЧ ПОСТЕЛЬС
(1801 – 1871 гг.)
Сын лютеранского пастора. Окончил Главный Педагогический институт, в 1823 г. был удостоен звания старшего учителя гимназии, степени кандидата по физико-математическому факультету, серебряной медали и оставлен при Университете для исправления должности магистра по минералогии и геогнозии; одновременно выполнял обязанности помощника инспектора студентов. В 1826 – 1829 гг. совершил кругосветное плавание на шлюпе «Сенявин» в качестве члена учёной экспедиции под руководством капитана Ф.П. Литке. В 1831 г. был утверждён в звании адъюнкт-профессора Университета по кафедре минералогии и геогнозии. С 1833 г. был назначен на такую же должность в Главном Педагогическом институте, а в 1836 г. был утверждён в звании экстраординарного, затем, в 1839 г., – ординарного профессора. Состоял хранителем Минералогического музея при Академии наук, инспектором частных пансионов и школ в С.-Петербурге. С 1836 по 1848 гг. преподавал естественные науки в Училище правоведения. В 1837 – 1856 гг. – директор С.-Петербургской Второй гимназии. С 1855 г. был назначен воспитателем при детях е.и.в. принца П.Г. Ольденбургского и оставил службу в гимназии. С 1863 г. и до смерти, последовавшей в 1871 г., состоял членом Совета министра народного просвещения. Автор нескольких научных трудов.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 316 – 323, 354.
«Для приходящих (учеников – Т.П.) в обеденное время и для сбора их перед утренними классами никакого помещения отведено не было; шинельная отворялась за четверть часа до начала классов, а потому те, которые приходили утром ранее этого срока, или оставались на время обеда в гимназии, должны были проводить это время на дворе. Только впоследствии, при вступлении директора Постельса, устроен был сборный зал для приходящих и взят особый гувернёр для надзора за ними. Мера эта заметно повлияла на нравственное состояние приходящих учеников: значительно уменьшалось число разбитых носов, фонарей под глазами и синяков на других местах».
«С его вступлением начались в гимназии существенные преобразования, обращено было внимание как на преподавание учителей, так и на занятия учеников; в младших классах образованы были параллели, чрез что было уменьшено многолюдство в классах; учреждено дежурство гувернёров, которые сквозь стеклянные двери могли наблюдать за поведением учеников, стоило учителю выслать ученика из класса, и тот уже подвергался наказанию за шалость.
Такими и многими подобными распоряжениями учителям предоставлена была возможность заниматься преподаванием.
Вообще с поступлением Постельса в гимназию поднялся нравственный уровень ее, многие предметы стали преподавать новые учителя, более знакомые с делом преподавания; обращено было внимание на изучение новейших языков. Языки французский и немецкий читались параллельными; нередко случалось, что ученик III класса сидел по языкам в IV или V классе (всех классов по языкам было шесть) и наоборот ученики старших классов не шли далее IV класса.
Постельс стал требовать, чтобы оканчивающие курс гимназии выдерживали экзамен и по языкам в VI классе. Наш класс первый испытал настойчивость Постельса. Нас в VII классе, в 1839 году, было восемь человек; из них только двое (Бульбенко и Гершельман) по языкам были в VI классе, а остальные шесть человек оставались в IV классе. По окончании экзаменов, на торжественном акте объявляют: оканчивают курс и удостаиваются похвальных аттестатов пансионер Бульбенко Алексей и приходящий Гершельман Владимир. После акта мы обратились к директору узнать, почему мы не получили аттестатов, и он нам объявил, что мы не окончили курса по языкам. По предметам ни у кого из нас шестерых не было менее 4 в среднем выводе. Поступить в университет по экзамену мы не могли, так как в то время обо всех вышедших из гимназии до окончания курса давалось знать в университет и держать вступительный экзамен дозволялось им не ранее, как по прошествии того числа лет, которое оставалось им до окончания курса в гимназии».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 6 – 7, 10 – 11.
***
«В 1839 г. я поступил во 2-ю гимназию, где в это время известный А.Ф. Постельс, в качестве директора, деспотически распоряжался очисткою интерната от воспитанников, которых перевоспитывать он вероятно не надеялся, а видя их дурное влияние на товарищей бесцеремонно сек или исключал из заведения. Тяжело было нам всем быть свидетелями такого деспотизма; но нельзя не отдать Постельсу справедливости в том, что поставил он гимназию на отличную ногу».
1840-е гг.
Воспоминания Ф.А. Оома. М., 1896. С. 15.
***
«Дух добра и зла окружал нас и в административных сферах гимназии. Предстателем бесконечного идеального добра был бесспорно добрейший из добрейших инспектор наш – Христофор Иванович Пернер; зло же, в смысле лишь неуклонной строгости, представлял собой один из лучших директоров своего времени Александр Филиппович Постельс. При поразительном добродушии и изумительной мягкости любвеобильного Христофора Ивановича, Александр Филиппович нередко казался нам демоном-Юпитером, даже тираном…
В сущности же Александр Филиппович был человек вовсе не злой, но человек неуклонного порядка и строгой дисциплины: первый, сдержанный и формальный, он производил поглощающее впечатление не только на воспитанников, но чуть ли не большее ещё на наших, увы, весьма плачевных воспитателей, которых никогда не удостаивал даже пожатием руки.
По общему отзыву, первый период его управления гимназией был лучшим временем этого заведения: он окружил себя небольшой группой поименованных только что преподавателей (Алимпиев, Иващенко, Шакеев, Эвальд – Т.П.), при посредстве которых весьма скоро с корнем вырвал ужасные во всех отношениях порядки его предместника Шипилова; а для достижения того были необходимы самые крутые и энергические меры. Он был образцовый и деятельный администратор с некоторым деспотическим оттенком, но в то же время человек правдивый, тактичный и с особенной любовью поощрявший всякие хорошие проблески и зародыши, подмеченные им в воспитанниках. Примеров тому было немало. Я укажу, между прочим, на один, случившийся со мной…
Надо заметить, что с IV класса гимназии у меня начала проявляться способность к рисованию, и я, в качестве самоучки, шутя рисовал портреты. Раз, бывши в отпуску, мне удалось из бубнового туза сделать на память портрет Александра Филипповича сзади, портрет этот понравился моим товарищам, потому некоторые просили нарисовать для них. Я обещал, но требовал, чтобы каждый желающий принёс мне по бубновому тузу. И вот на следующей неделе в оно из немецких дежурств во время вечерних занятий лежит передо мной пачка эти тузов. В большой камере тишина. Аякс № 2 (гувернёр – Т.П.) мерно расхаживает по средине её и от времени до времени, в силу привычки, протяжно произносит столь памятное нам: «П-а-а-тише, га-а-спада!»
Преспокойно предавшись невинной фабрикации портрета Александра Филипповича, я узнаю от соседа (Драбовича или Янковского), что Аякс № 2 заметил карты и приноравливается сделать нападение. Но так как я в то время был в V или VI классе, то и был совершенно спокоен, думая, что если он и увидит их, – то тут нет ничего такого, за что можно было бы подлежать какой-либо ответственности. Тем не менее и я стал незаметно наблюдать за хищным зверем, обычно мерная походка которого изменилась, равно как и направление его пути: он стал ближе ходить к скамейкам, а не посреди камеры, как прежде. Вот он пришёл раз мимо меня – ничего, два – тоже, только по его пристальному взгляду видно был желание убедиться, что действительно ли лежат около меня карты, и вот только на третий раз он бросается как тигр на жертву, и испуганно-искусственно-ласковым голосом произносит: «Что это у вас, карты-с!!» Убедившись в том, что это были действительно карты, он с быстротой схватывает их и тут же, увидя портрет, с ужасом отступая шаг назад, восклицает: «Что это-с?! Der Her Direktor!!!», и, как бы ужаленный, отскакивает от меня.
Портрет, значит, действительно был похож; мое художественное самолюбие торжествовало.
«Уж извините-с, – продолжает Аякс с той же искусственной лаской, – я должен-с, я обязан-с доложить об этом господину директору». И не смотря на то, что я ни полусловом не возражал ему и ни о чем не просил его, бессмысленно добавил: «Извините-с; это нельзя-с; не могу-с; я должен!; не могу-с». Затем застегнув свой вицмундир на несколько пуговиц и поправив причёску, он лисьими шагами с контрабандными тузами направился к квартире директора. Через несколько минут он вернулся, видимо довольный таким честным отправлением своих воспитательных обязанностей.
Перед ужином пришёл Александр Филиппович, в руках его были злополучные тузы…Положение мои было щекотливое, только, конечно, не по части тузов, а потому, что я не знал как поступит в этом случае Александр Филиппович, и как он отнесётся к моему произведению, которое в сущности составляло карикатуру.
Подозвав меня, он спросил, указывая на рисунок, моя ли это работа, и, по получении утвердительного ответа, сказал: «Нарисуйте мне, пожалуйста, штучки две».
Коварный Аякс слышал это (глаза наши встретились) и должно быть не верил своим ушам, его лоснящаяся физиономия выражала полное недоумение; лицо его побагровело <…>
Кстати, вот и другой пример тактичности и находчивости Александра Филипповича. Между моими товарищами по одновременному со мной поступлению в гимназию и по классу был один милый во всех отношениях юноша лютеранского вероисповедания с немецкой фамилией, который почему-то сильно претендовал на кровного русского. В силу такой его особенности, меткий взгляд лихих товарищей окрестил его кличкой «немца», что ему, конечно, весьма не понравилось и потому немудрено, что прозвище это не только постоянно возмущало юнца, но и сильно раздражало его, а вследствие сего оно постепенно укреплялось за ним и оставалось присущим ему навсегда. Как-то раз перед обедом и ещё более во время самого обеда приставанье к нему в этом смысле перешло всякую меру. Раздражённый до слез (тогда он был в III классе), нервный юноша встал и с плачем обратился к Александру Филипповичу (который всегда присутствовал при обеде), но волненье и слезы мешали ему говорить.
– Что с вами? – спросил его с участием Александр Филиппович.
– Меня обижают! – с трудом проговорил он.
– Кто?
– Товарищи.
– Кто же именно?
– Все.
– Чем?
Молчание.
– Так чем же? – повторил директор. Да вы успокойтесь и скажите: чем же вас обижают?
– Да они меня называют…
– Как вас называют? – допытывался с видимым участием директор.
– Немцем!! – чуть не с воплем воскликнул юноша.
Будь этот пустяк при других обстоятельствах, будь Александр Филиппович не немец, – неудержимый всеобщий хохот был бы аккомпанементом на такое заявление. Но тут было совсем иное дело, и потому не мудрено, что воцарилось полное и весьма неловкое молчание…
Александр Филиппович на мгновенье был озадачен, но весьма скоро нашелся и спросил юношу: «Что же, русские вас так называют?»
– Русские, – сквозь слезы проговорил жалобщик.
– Прекрасно. Так вы им скажите, что они – русские.
Характеристика Александра Филипповича была бы не полна, если бы я не закончил её собственными его словами, сказанными им 25-го февраля 1848 года, в день его юбилея, в ответ на принесённое ему всем составом гимназии поздравление:
«В заключение благодарю вас всех за укрепительное для меня поздравление и прошу всех вас идти вперёд по пути, указанному вам совестью. Директор ваш всегда будет впереди вас, с вами, за вами и – за вас!»
Слова эти он смело и открыто мог сказать, как выражение правды, и с полным достоинством сказал их, вызвав ими взрыв неподдельных к нему симпатий, выразившихся в единодушном и громогласном «уррра» всего персонала гимназии как учащего, так и учащегося. Таков был Александр Филиппович в весь период сороковых годов».
Z, 1841 – 1848 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 22, 25 – 28.
***
«Покойный император (Николай I – Т.П.), сколько я могу припомнить, посещал гимназии всегда до Нового года, да и то не ежегодно; так что начальству нашему довольно трудно было заранее приготовиться, чтобы не быть захваченным врасплох! Если наш директор, почтенный Александр Филиппович Постельс, услышит, бывало, о посещении государем какого-либо учебного заведения, то немедленно соберёт нас всех в кружок и обратиться с следующей речью: «Дети! Его величество государь император удостоил посетить такое-то заведение; очень легко быть может, что и мы удостоимся этого счастия и потому прошу вас, дети, обратите особенное внимание на вашу причёску, одежду и обувь, которые должны быть в безукоризненной опрятности! Гг. гувернёры, надеюсь, с их стороны приложат всю свою заботливость о проверке вверенных им питомцев», – говорил он, обращаясь в сторону, где стояла группа гувернёров. «Кроме внешней стороны, которая должна быть в высшей степени чиста, мы должны предстать перед нашим монархом с чистыми сердцами, как лети перед отцом! Бодро стоять и весело глядеть в глаза его величеству! Потуплять же глаза и задумчиво смотреть это отнюдь не должно быть» (любимая фраза Постельса, которая сильно врезалась мне в память) <…>
Так как выше приведённая речь произносилась ежегодно, а иногда и по несколько раз в год, когда государь бывал во многих заведениях, служивших нашими предвестниками, то она приняла стереотипный характер и возбуждала, по окончании оной, в некоторых юных зоилах – критический анализ … Но почтенный Александр Филиппович, говорил хотя ежегодно одно и то же, но говорил «от сердца», как добрый семьянин и как опытный педагог, всецело посвятивший себя великому и святому делу – воспитанию юношества …».
Н. Каратыгин
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 29 – 30.
***
«Директором у нас был А.Ф. Постельс, совершивший в качестве естествоиспытателя кругосветное путешествие, кажется, с Литке. С немецкою пунктуальностью исполнял он свои обязанности, кажется, ни на час не оставляя без своего надзора и учащих, и учащихся. Учителя его побаивались, а гувернёры и просто трепетали. Поэтому, как внешний, так и внутренний порядок в гимназии был образцовый. Особенно следил Постельс за жизнью пансионеров, не оставляя их без надзора ни днём, ни ночью. Следил он также и за пищею, почти постоянно присутствуя при наших обедах. Нельзя сказать, чтобы мы, гимназисты, особенно боялись Постельса, но чувствовалось, что этот человек, посвятив всего себя исполнению долга, не имел в своей природе той сердечности, без которой наставник юношества никогда не будет пользоваться привязанностью последнего: не завоевав сердец, наставник никогда не достигнет благих результатов. Мы уважали Постельса, но никогда не умерили бы наших шалостей из-за одного того, что Постельс этим будет недоволен; всегда готовы были мы и обмануть его. Никакой духовной связи межу им и нами не было. Тем не менее Постельс считался в С.-Петербурге образцовым педагогом и впоследствии были воспитателем детей у принца Ольденбургского <…>.
Помню раз произошло в гимназии чрезвычайное событие: Постельс при общем собрании всех гимназистов наказал двух-трех из нас розгами, которые вообще у него не практиковались. Это было в начале пятидесятых годов, когда в петербургских гимназиях, а может и в других, введено было обучение шагистике. Последней нас учил какой-то преображенский унтер, довольно ревностно относившийся к своей задаче. Замечая, что мы нерадиво относимся к его преподаванию и шагаем с улыбками, унтер пожаловался Постельсу. Последний нашёл нужным показать нам, что шагистика не шутка и приказал отвести старшие классы в «сборню», где уже приготовлены был розги и около них стоял памятный нам красноносый унтер-офицер Луников, ведавший гимназических служителей. Сказав предварительно краткую речь на тему о необходимости послушания, Постельс указал какую-то жертву, которая мигом подверглась самому краткому, впрочем, сечению. Затем указал на старшего Слонецкого-Михайловского, но этот отвечал, что он не ляжет, чувствуя себя больным. Произошло смятение. Пернер пришёл в ужас от такой смелости. Постель смешался, но тут же вышел из затруднения: в первом ряду стоял седьмой класс и в числе их сын близкого приятеля Постельса Темьянский. Последний стол как-то свободно, выставив, кажется, ногу. «А вы, Т-ский, как стоите? Не знаете, как следует стоять при начальстве? Я покажу вам, что я помню дружеские отношения к вашему отцу – ложитесь!» Двумя – тремя розгами Постельс сорвал своё сердце на сыне приятеля. Экзекуция кончилась длинным увещанием, произнесённым грозно и громко, которое окончилось словами: «Луников! Положи розги в соль!» Повернувшись затем, Постельс ушёл, сказав Пернеру отпустить нас из сборной. Нужно было видеть беднягу Пернера, когда, по уход Постельса он обратился ко всем нам со словами: «Как можно доводить себя до такой меры! И как вам, господа, не жаль себя! За что пострадал бедный Темьянский?» (юноша вообще скромный и серьёзной). А затем погрозив пальцем Михайловскому, видимо. Одобряя в душе его смелость, приказал идти пансионерам в камеры, а приходящим домой: этот случай наказания розгами был при мне, сколько знаю, единственный. Может быть, когда какого-нибудь маленького» и посекли, но это уже делалось келейно; до общего сведения такие случаи не доводились».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 485– 487.
***
«Директор А.Ф. Постельс был человек военной выправки. Ordnung und Zucht у него были руководящими звёздами. Для него воспитанник был живым механизмом, который двигался, говорил, стоял, лежал и пр. по строго определённым правилам. Все лица служащие, начиная с учителей и гувернёров, кончая дядьками и швейцаром, даже служителями, – были для гимназистов представителями власти, облечёнными только разными степенями прав и обязанностей. Слово швейцара или дядьки брало перед лицом директора верх над слезами и уверениями гимназиста <…>.
Постельс был начальником старого закала, в полном смысле этого слова, т.е. автократом, даже деспотом. Во все входил, всем заправлял, никому не доверял, за все хотел отвечать. Он считал себя солнцем; а служащих лишь лучами, связующими его с окружающим живым миром. Чтобы угодить ему, понравится, надо было отречься от собственного мнения, от самостоятельности, а показывать из себя орудие его власти, его могущества. И этим пользовались. Люди без особого ума, но лукавые и практичные уживались часто лучше с ним, чем люди прямые, открытые.
С начальником-деспотом (я говорю: вообще) обыкновенно поступают так: если бы желая, например, защитить провинившегося гимназиста, гувернёр говорит: «Ваше превосходительство, Х хотя нагрубил преподавателю У, но он добрый, честный мальчик, притом ответил резко оттого, что учитель навал его безмозглым», то начальник наверное турнёт защитника так, что тот, как говорится, может и своих не узнать. Но если гувернёр подойдёт скромно (допустим с наклонённой на бок головой и руками слегка откинутыми назад) и заговорит, мало по малу повышая голос: «Ваше превосходительство, ученик Х нагрубил преподавателю У. Да, дурной, испорченный мальчик! Но, ваше превосходительство, знаете ли что? Господин У сказал один раз в классе: «Что мне директор; я знать никого не хочу: я сам здесь начальник». А другой раз сказал: «Не боюсь я никого, когда я дело своё делаю». И начальник делает серьёзную мину. «Хорошо, – говорит, – я это буду иметь в виду». Через некоторое время начальник как бы случайно подзывает проходящего мимо провинившегося гимназиста. «Г. Х. вы должны были отсидеть 8 часов в карцере; но принимая в уважение ваше раскаяние и то, что вы делаете грубость в первый и последний раз, я наказываю вас двумя часами карцера и лишением третьего блюда».
С Постельсом гувернёры так не поступали, но вероятно подобное поведение других гувернёров относительно других директоров все-таки имели в виду, так как при Постельсе любимцами его были по преимуществу те служащие, которые не жаловали гимназисты, а нелюбимцами или индифферентными для него те, которых любили и уважали ученики. К индифферентным принадлежал и инспектор Пернер <…>.
Самая наружность Постельса внушала если не страх, то осторожность. Резкие черты лица, смелый, слегка надменный взгляд; сжатые тонкие губы; высокая грудь; твёрдая спокойная поступь – все это обозначало в нем характер решительный. К этому, всегда тщательно выбритый с причёской, оригинально скомпонованной точно из чужих волос, одетый чисто и изысканно, он напоминал собой человека, как бы рождённого «судьбами смертных управлять». Насколько наружность соответствовала в нем внутреннему содержанию, нам трудно было определить, тем более что и лица постарше нас затруднялись высказать о нем решительное мнение. Можно только сказать, что он был типом директора тех времён, и по-видимому, он чувствовал это и понимал сам. Далась ли ему его власть за ум и образование, нельзя сказать, так как были люди не ниже его этими качествами, но не достигшие его поста и значения. Отличие его от его товарищей заключалось предпочтительно в художническом его таланте, немецком происхождении, большей наклонности к административной, нежели к научной деятельности и в наследованной должно быть от родителей страсти к порядку и тишине.
Но, как бы ни было, Постельса все боялись или остерегались, и потому в отношении к нему служащие были скромными и молчаливыми, а в отношении к нам, учащимися, смелыми и разговорчивыми. Наше положение было самое худшее: нам приходилось быть и молчаливыми, и трусливыми в обе стороны <…>.
Ещё один из множества фактов. Ученик М, по мнению директора, лучше ученика N, однако N лучше отвечает (положим) по математике. Директор говорит учителю: «Я думаю, что ученику N довольно четвёрки, потому что он по другим предметам не силен, да и теперь отвечает не лучше М. Учитель настаивает на пятёрке и защищает N как лучшего своего ученика. Кто может больше понимать в знаниях ученика: преподаватель, постоянно имеющий с ним дело, или директор, никогда даже не показывающийся в классе? Но директор не признает чужого мнения: ставит четвёрку.
Постельс с нами почти никогда не разговаривал, даже не обращал на нас внимания (если не назвать вниманием то, что он как бы невзначай вперил свой полумутный взгляд в толпу гимназистов или в отдельного гимназиста, точно обдумывая в то же время какой-нибудь важный государственный вопрос), но, в случае надобности, показывал вид, что прозревает малейшие оттенки наших мыслей и ощущает движение нашего сердца, Это с его стороны была самоуверенность, сильно дискредитировавшая его в наших глазах. Постельс воображал, например, что нравственное воспитание идёт в его гимназии неизмеримо лучше, чем в других учебных заведениях, и действительно: на вид все было чинно и в порядке. Но только на вид; в сущности, самоуправство было страшное. Преследуемый товарищами гимназист не находил ни в ком защиты; притесняемый учителем отдавался на жертву учителю же; гувернёры, швейцар помыкали пансионерами … Да, Постельс был слишком высок, слишком важен, чтоб снисходить к таким мелочам, к таким пустым подробностям … От него и укрывали все, при нем и молчали. Один гимназист нарисовал раз Постельса облечённым в греческое вооружение и стоящим торжественно на колеснице с вожжами в мощных руках своих. На вожжах толпа запуганных гимназистов несётся во весь опор из стен гимназии. По сторонам толпы несколько гувернёров подстёгивают её бичами по воле импровизованного Ахилла. Картина грубовата, резка … но идея схвачена недурно <…>.
<…> Постельс был солнцем, вокруг которого все жило и действовало в гимназии. Если Постельса поставили так высоко он сам и обстоятельства, если он желал отвечать за всех и за все, если он пользовался всеми прерогативами и прелестям власти, то нам кажется совершенно справедливым, что Постельс должен и отвечать за все это. Личность его характеризует и заведение, где он был начальником, и время, в которое он управлял. Каждый человек есть произведение своего времени и служит только представителем господствующих воззрений. Редкие единичные личности (Постельс не из их числа) выделяются из ряда ординарных деятелей и прокладывают новые пути в общественной жизни. Постельс был орудием известного режима, и притом орудием, вполне отвечающим всем возложенным на него требованиям. Нападать на Постельса или хвалить его значит нападать на тот режим или хвалить тот режим, которого он был орудием. Следовательно в лице Постельса мы собственно видим ушедший в вечность начальничий режим второй четверти текущего столетия, который уже не повторяется и не повторится».
А.С. Вирениус, 1840-е – н. 1850-х гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1881. Вып. 2. С. 7 – 9, 20 – 21.
***
«Только что начался первый урок (не помню теперь какой), как нас позвали всех к директору, Александру Филипповичу Постельсу. Он сидел, по своему обыкновению, за письменным столом, поставленном в рекреационном зале, где, во время перемен, прогуливались воспитанники старших классов (4,5,6 и 7-го; воспитанники младших классов помещались в нижнем этаже здания гимназии).
А.Ф. Постельс спросил у каждого из нас фамилию, внимательно осмотрел каждого и что-то отметил у себя в тетрадке.
– Отчего вы не явились ко мне, придя в первый раз в гимназию? – неожиданно спросил он нас.
Мы, конечно, молчали, не зная, что отвечать.
– Вам разве незнакомы правила гимназии? – продолжал Александр Филиппович. – Дурно же вы рекомендуете себя на первых порах!
Я не помню, что он говорил далее. «Как вы стоите?» – неожиданно спросил он одного из нас, смущённо стоявших перед ним. Оказалось, что провинившийся стоял не навытяжку, а немного отставил ногу. Александр Филиппович пригрозил, что будет строго следить за нами, что он замечает в нас незнание правил учебной дисциплины и т.п. Мы ушли от него, как ошарашенные.
– Что? Влетело вам? – спрашивали нас потом новые наши товарищи. – Вы ещё не знаете Александра Филипповича; подождите, узнаете.
Действительно, мы подумали сначала, что попали страшно-ежовые рукавицы. Но не прошло и одного месяца, как всё для нас объяснилось, новые порядки перестали казаться странными, а страх перед грозным директором сменился безграничною любовью и уважением к нему.
Действительно, трудно было найти личность, более симпатичную п своим душевным качествам, обширному уму и разностороннему образованию. Как живой, встаёт перед моим мысленным взором эта сухощавая, слегка сутуловатая, невысокого роста фигура, вечно занятая какою-то письменною работою. Воспитанники привыкли видеть его ежедневно среди себя: как я уже сказал выше, рабочий кабинет Александра Филипповича находился в самом рекреационном зале для старших классов. Воспитанники свободно прогуливались, говорили, спорили, нисколько не стесняясь присутствием директора, которого они привыкли видеть ежедневно на своём обычном месте. Александр Филиппович был прекрасный естествоиспытатель; он участвовал в экспедиции академика Миддендорфа на север и северо-восток Сибири и вывез оттуда богатые естественно-исторические коллекции. В рекреационном зале стояло несколько шкафов и в них Александр Филиппович постоянно выставлял свои коллекции и рисунки. Находились среди воспитанников многие, живо интересовавшиеся этими коллекциями. Иногда собралась довольно порядочная толпа воспитанников посмотреть некоторые интересные, вновь выставленные экземпляры. Александр Филиппович иногда подходил к ним и давал объяснения. Вообще А.Ф. Постельс пользовался каждым удобным случаем, чтобы расширить узкие пределы познаний своих воспитанников, особливо относительно естественной истории, которая, к слову сказать, проходилась тогда по весьма сжатой программе. Если какой-нибудь преподаватель не приходил на урок, взамен его являлся Александр Филиппович, приносил некоторые естественно-исторические предметы из своей коллекции и начинал рассказывать о своих путешествиях, – о тех далёких и полных чудес странах, которые он посетил. Время летело незаметно, и все мы слушали с напряженным вниманием. Перед нами был не строгий директор, а человек, видевший многое, что и не снилось нашим детским головам, увлекательно рассказывающий о всём, им виденном, доступный и внимательный к каждому, отвечающий обстоятельно на каждый, самый пустой вопрос. Бывало, кажется, прошло не более четверти часа, а тут вдруг … досадный звонок! Александр Филиппович, к общему сожалению, прекращает свой занимательный рассказ.
Насколько гуманно и разумно относился Александр Филиппович к юношеским поступкам, показывает, между прочим, следующий случай.
В 1854 году, весною, когда уже было назначено время выпускных экзаменов, мы, седьмоклассники, уговорились приготовляться к экзаменам сообща. Экстерны, или приходящие, как их тогда называли, каждый вечер собрались в одном из классов гимназии и готовились к экзаменам вместе с пансионерами, помогая и объясняя друг другу непонятное. Чтобы не мешали нам воспитанники из младших классов, инспектор, Х.И. Пернер, дал нам ключ, чтобы запирать класс изнутри. В классе была, кроме того, другая дверь, которая вела в физический кабинет, а оттуда – в спальни.
Сначала всё шло хорошо; мы собирались, готовились часов до 9 и мирно расходились. В то время на Мещанской (ныне Казанская улица), где помещалась наша 2-я гимназия, открылась русская пекарня, которая славилась превосходными подовыми пирогами. Сложились однажды мы и послали сторожа купить пирогов. На следующий день повторилось то же самое, а дня через три к пирогам присоединено было и несколько бутылок вина. Пир вышел на славу! Но, на нашу беду, мы забыли в этот вечер запереть дверь в рекреационную залу. В самый разгар пиршества в физический кабинет, где мы расположились с нашими закусками, неожиданно вошёл Алекандр Филиппович. Все обомлели; директор, видимо, был тоже удивлён.
– Что это у вас, господа? – спросил он.
Мы молчали.
– Вы, вероятно, голодны? Вас, может быть, дурно кормят? – обратился он к пансионерам.
– Нет, мы всем довольны.
– Так зачем же вы устроили здесь недозволенную пирушку?
Опять молчание.
– Жаль, жаль, господа! Больше вы не будете собираться вместе. Расходитесь; а вместо вас я пришлю сюда «команду»; она докончит ваш ужин.
«Команда» состояла из сторожа и ламповщика, которые, действительно, и забрали себе наши пироги и закуски. Никаких дальнейших последствий наша проказа не имела; не пострадал даже сторож, который раздобыл нам яства и пития. Ему пригрозили только, что прогонят со службы, если он будет замечен в потворстве воспитанникам.
Где только было возможно, Александр Филиппович показывал ученикам, что верит им, довольствуясь одним только словесным показанием, и никогда не проверяя его. «Вы это утверждаете, – говорил он иногда, – хорошо, я вам верю, но только помните, что ложь и обман есть подлость. Если вы теперь говорите мне неправду, тогда сами будете знать, как называть себя, а производить дознание я не буду; я не следователь…» Такие речи заставляли нас, ещё не испорченных жизнью юнцов, никогда не утаивать правды.
Как естествоиспытатель, Александр Филиппович, конечно, с особою любовью присутствовал на экзаменах и уроках естественной истории <…>
Помню, Александр Филиппович не мог по болезни присутствовать в 1854 году на выпускном экзамене из естественной истории. Он лежал в своём кабинете, укутанный в тёплое платье и собирался, через несколько дней уехать для лечения болезни за границу. Среди экзамена он попросил позвать нас всех к нему и тепло и сердечно простился с нами. В то время был самый разгар Восточной войны. Александр Филиппович, прощаясь с нами, сказал: «Теперь, господа, вы скоро будете студентами университета. Конечно, это прекрасное и обширное поле деятельности. Но помните также, господа, что отечество в опасности, что ему нужны защитники. Если кто-нибудь из вас вместо университета поступит в военную службу, то сделает доброе и честное дело».
Результатом слов Александра Филипповича было то, что из нашего выпускного класса пять человек поступили в военную службу.
Больше я уже не видел Александра Филипповича; впоследствии я слышал, что А.Ф. Постельс, как опытный педагог, был приглашён наставником к детям покойного принца Петра Георгиевича Ольденбургского, нынешним видным русским деятелями достойным преемникам их незабвенного отца».
1850-е гг.
Маев Н. Из прошлого 2-й Петербургской гимназии // Русская школа. 1894. № 2. С. 30 – 34.
***
«Осенью 1855 года совершилось моё поступление в гимназию, куда прямо к директору отец мой меня и доставил. Директором нашей гимназии в то время был Постельс (отец), который в своей квартире и заставил меня писать под диктовку. Я ужасно волновался и, вероятно, наделал массу ошибок, ибо директор, читая мою рукопись, довольно печально на меня поглядывал и качал головой, но по поводу диктовки ничего не сказал и, простившись с отцом моим, повёл меня в камеру, где и сдал дежурному гувернёру.
Очутившись одиноким среди незнакомых мне людей, я до того взгрустнул, что стал плакать и твердить: «Пустите меня домой». Мой плач почти перешёл в истерику, так что дежурный гувернёр, получивший меня от директора, счёл долгом пойти к последнему и доложить ему об этом. К моему удивлению, снова явился директор и стал меня уговаривать, но видя, что это на меня не действует, приказал позвать «дядьку», которому и поручил отвести меня домой до завтрашнего утра, что и было исполнено <…>.
К счастью для гимназии, этот архаический режим Постельса очень скоро должен был уступить место другому, что было вызвано назначением нового директора».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 33, 37.
АЛЬФОНС ИЛЬИЧ ПРЕНС
Гувернёр при пансионе Второй гимназии в 1848 – 1864 гг.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 361.
«…в начале 1849 года брат поместил меня у одного из гувернёров 2-й гимназии (Б. Мещанская) швейцарца Пренса, с целью практического изучения французского языка. Тут же меня учили и другим предметам на французском языке. У Пренса я проболтался около года и, правда, научился болтать по-французски, но все остальные предметы были заброшены».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6.С. 484.
***
«Из французского дежурства у меня в памяти сохранилась симпатичная фигура толстяка Пренса, других не помню. Пренс был необыкновенно общительный человек, его почти постоянно окружали в свободное время пансионеры, с которыми он вёл на французском языке разговоры, тогда ка в немецкое дежурство мы слышали немецкую речь только тогда, когда гувернёры разговаривали между собой. Надо откровенно сказать, то только в Пренсе и Сокове (русский гувернёр – Т.П.) мы встречали к нам человеческое отношение.
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 35.
ЛЕОПОЛЬД ФЁДОРОВИЧ РАДЛОВ
Родился в Лифляндской губернии, из дворян, лютеранин. Обучался на дому, затем окончил в 1839 г. Главный Педагогический институт со степенью действительного студента. Вступил в службу старшим учителем греческого языка Новгородской гимназии. В 1843 г. был перемещён старшим учителем латинского языка в С.-Петербургскую Вторую гимназию, в которой прослужил до 1865 г. С 1846 по 1863 г. состоял хранителем Этнографического кабинета Императорской Академии наук. В 1864 г. был назначен исправляющим должность директора сначала Четвертой (Ларинской), затем Шестой петербургских гимназий. Умер в 1866 г. Являлся автором многих научных трудов.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 325 – 326, 356.
«Латинский язык преподавал у нас немец Радлов, отлично знавший своё дело, но «не строгий», почему большинство учеников училось у него плохо. Радлов походил более на профессора, чем на учителя: он объяснял читаемого автора с увлечением и думал, что с таким же интересом случают его и ученики, а последние в то время читали какую-нибудь книжку…»
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 493.
***
«Совершенно другой тип представлял собою Л.Ф. Радлов (учитель латинского языка в старших классах – Т.П.) – это был крайне образованный филолог, по-видимому фанатик своего предмета. При чтении классиков, которых мы изучали в старших классах, он в пространных и крайне интересных описаниях изображал нам их жизнь, и здесь мы узнавали о жизни как древних римлян, так и их врагов. Из таких объяснений обыкновенно составлялась полная яркая картина. Мы слушали Л.Ф. с полным вниманием и большой благодарностью, хотя на своих уроках он был всегда крайне серьёзен и строг. Благодаря Л.Ф. мы довольно скоро освоились и легко переводили некоторых классиков».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 42.
НИКОЛАЙ ФЁДОРОВИЧ РАЕВСКИЙ
(1804 – 1857 гг.)
Окончил курс в С.-Петербургской Духовной Академии в 1825 г. со степенью старшего кандидата. Вступил в службу профессором математики и еврейского языка в Архангельской семинарии. Затем был посвящён в протодиаконы Петропавловского собора в С.-Петербурге, через пять лет – в сан священника при церкви Первого кадетского корпуса. Служил законоучителем во Второй гимназии с 1831 по 1845 гг. Преподавал также Закон Божий в Кадетском корпусе, Доме воспитания бедных, Михайловском артиллерийском училище. С 1846 г. – главный наблюдатель за преподаванием Закона Божия в военно-учебных заведениях. Автор многих богословских трудов.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2.С. 326 – 327, 354.
«Законоучитель священник Николай Раевский при преподавании Закона Божия не держался никакого учебника, он заботился не о том, чтобы ученики выучили наизусть известное руководство, а о том, чтобы поселить в сердцах их христианские чувства, образовать их нравственность; и, надо отдать ему полную справедливость, он достиг этого. Воспоминание о нем всегда соединяется с чувством глубокого уважения. В то время на выпускной экзамен всегда приезжали профессора из университета, так как окончившие курс в гимназии поступали в университет без экзамена. Профессором богословия был протоиерей Райковский; кто держал в университете приемный экзамен, тот знает, как надо было действовать, чтобы получить по Закону Божию удовлетворительный балл. В седьмом классе Раевский заставил нас зазубрить все тексты из катехизиса и всю механистику из священной истории, изложенную в латинских стихах, в роде следующих: «Unda rubens, ranae, pedes post musca luesque аbscessus, grando, bruсhus, tenebrae, horrida coedes». Экзамен пришёл блистательно, Райковский был вполне доволен познаниями учеников, и, желая выразить это удовольствие, сказал, обращаясь к Раевскому: «Как в преподавании нашем, так и фамилиях есть сходство». На это Раевский, как бы оскорблённый таким сравнением, ответил: «Но есть и разница!» «Какая же?», – возразил Райковский. «А та, – сказал Раевский, – какая существует между раем и райком». Ответ был слишком меткий, как я удостоверился впоследствии в университете.: на лекции к Райковскому ходили только за тем, чтобы пошутить над ним и повеселиться».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 8 – 9.
ЕГОР ХРИСТИАНОВИЧ РИХТЕР
Сын чиновника, лютеранин. Окончил курс Главного Педагогического института в 1848 г., вступил в службу старшим учителем математики Астраханкой губернской гимназии. В 1849 г. был назначен учителем истории в Астраханский институт для воспитания девиц. В 1851 г. был перемещён в С.-Петербург старшим учителем математики Второй гимназии, в которой прослужил до 1871 г. В 1871 – 1873 гг. – директор Шестой гимназии.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 328, 357.
«Е.Х. Рихтер «был, кажется, способным учителем, но его сопровождаемая слюнами дикция затемняла его речь и портила впечатление. Ученики, впрочем, относились к Рихтеру приязненно, так как чувствовали в нем честного человека».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 490.
***
«Преподавателем математики при мне был Е.Х. Рихтер; он нравился нам, как в высшей степени вежливый, сдержанный человек. Рихтер замечательно хорошо, даже изящно чертил геометрические фигуры н классной доске и видимо сознавал своё искусство. Начертив с оного росчерка мелом безупречно правильный круг, он отходил от доски шага на два и сам, видимо, любовался своим искусством. Вызывая на ответ учеников, он неизменно прибавлял слово «господин»… Господин Вильсон, господин Райский…
Однажды во время его урока к нам в VII класс неожиданно вошёл директор.
– А я привёл к вам знакомого вашего, – сказал Александр Филиппович, введя в класс какого-то постороннего господина.
– А1 Такой-то! – с удивлением воскликнул Рихтер, – давно л ты приехал?
Они расцеловались, начались расспросы об Астрахани, откуда приехал посетитель.
– Однако вы успеете ещё наговориться, – сказал, наконец, Александр Филиппович, – пойдёмте, не будем мешать ему продолжать урок.
Вся эта сцена, проделанная в классе, пред учениками, носила не строго казённый, а какой-то частный, семейный характер и действовала на нас, юношей, освежающим образом. Мы видели пред собою не одних только педагогов, но и людей».
Маев Н. Из прошлого 2-й Петербургской гимназии // Русская школа. 1894. № 2. С. 37 – 38.
***
«Вторая гимназия, в которой я учился, считалась по преимуществу математической, и эта её слава в значительной степени поддерживалась талантливыми преподавателями, среди которых первое место занимал по праву Егор Христианович Рихтер».
1860-е гг.
Кони А.Ф. Из лет юности и старости // Собр. соч. М., 1969. Т. 7. С. 71 – 72.
***
«Он был чрезвычайный педант и преподавал нам алгебру и геометрию. Несмотря на его педантичность, внимание учеников было во время чтения крайне напряженным, так как следить за его выводами было и легко, и необходимо, чтобы понять то, о чем говорилось. Этому преподавателю обязаны многие из его учеников, и я в том числе, ибо благодаря Е.Х. Рихтеру полюбил математику, столь необходимую будущему натуралисту. Благодаря ему из Второй гимназии вышло несколько профессоров математики и физики (П.П. Фан-дер-Флит, К.А. Поссе, И.И. Боргман и друг.). <…>. В.Ф. Эвальд и Е.Х. Рихтер явились со временем первыми насадителями в России реального образования. <…>.
… ему (Е.Х. Рихтеру – Т.П.) принадлежит организация и открытие двух реальных училищ. К сожалению, из-за недоразумения он конец своей многоопытной жизни провёл в отставке и скончался весьма недавно».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 40 – 41.
КАРЛ КАРЛОВИЧ СЕНТ-ИЛЕР
Родился в 1834 г., учился в С.-Петербургской Третьей гимназии с 1845 по 1852 гг. Затем окончил естественно-историческое отделение физико-математического факультета С.-Петербургского университета. Завершил курс кандидатом, в 1859 г. стал магистром зоологии. Преподавал естественную историю во Второй гимназии в 1856 – 1861 гг. Являлся автором учебника по зоологии и педагогических трудов.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 330, 358.
«С третьего класса нас знакомили с естественной историей. Ее читал нам магистр зоологии К.К. Сент-Илер. Он начинал свои чтения с кристаллографии, для которой выписал из-за границы довольно полную коллекцию моделей. Эти занятия очень нравились гимназистам, мне в особенности. Многие из нас кристаллографию того времени изучили настолько основательно, то удивляли профессоров. Так, когда мы уже были студентами, я помню, что проф. П.А. Пузыревский, читавший нам на первом курсе кристаллографию, однажды, дойдя до комбинации между собою простых форм, дал мне на лекции какую-то модель такой комбинации, я без всякой ошибки сразу назвал простые формы, которые в неё входили. Это так его удивило, что он спросил меня, в каком я университете слушал кристаллографию. <…>
Моё увлечение (химией – Т. П.) выразилось в гимназии тем, что я обратился к учителю естественной истории К.К. Сент-Илеру с просьбой помогать ему в химических опытах. Химия входила в состав преподавания физики, но <…> учитель этого предмета совершенно игнорировал химию, потому гимназисты просили К.К. Сент-Илера дать им некоторое понятие о химии. На мою просьбу К.К. с охотой согласился, ибо сам он был зоолог и в опытной части химии был недостаточно подготовлен. В маленькой библиотеке гимназии у меня была препаровочная, где я усердно приготовлял приборы для опытов».
1850-е – н.1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 41, 47.
СЕРГЕЕВ
Учитель прав С.-Петербургской губернской гимназии в 1822 – 1823 гг.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 127.
«И в самом деле, перешли мы все в 8 класс, и явился к нам на кафедру молодой человек, какой-то Сергеев. Мы приняли его очень дурно, и когда он стал читать нам что-то из Священного Писания, мы закашляли, зачихали, захаркали, так что бедный Сергеев совершенно потерялся. На следующей лекции Сергеев объяснился с нами откровенно; он понимал, что нам неприятно видеть его после Плисова; он сознавал, что его лекции не могут быть нами одобрены, но что же делать, говорил он, если не он, то другой будет нам читать такой же вздор по приказанию невежд-начальников; что посему он просит нас провести как-нибудь час его лекций, и если мы желаем докончить настоящий курс естественного права, то он приглашает нас к себе на квартиру, раз в неделю, и там, в дружеской беседе, он будет развивать учение Канта и Лейбница.
Мы и собирались у него раза три, но вскоре кафедра естественного права была уничтожена, и мы перешли к римскому. Как все это умно!»
1815 – 1820-е гг.
Фишер К.И. Записки сенатора. М., 2008. С. 25 – 26.
КАПИТОН ИВАНОВИЧ СМИРНОВ
Учился дома, затем в Вяземском и Смоленском духовных училищах. В 1848 г. окончил курс Главного Педагогического института с серебряной медалью и званием старшего учителя. В службу вступил старшим учителем латинского языка Новгородской гимназии, в 1852 г. был перемещён на должность старшего учителя истории. С 1853 по 1868 гг. и в 1871 – ? гг. – старший учитель латинского языка в С.-Петербургской Третьей гимназии, преподавал таже географию (1854 – 1858 гг.). В 1858 г. был приглашён преподавателем географии в Василеостровскую женскую гимназию, а в 1860 г. – в Императорское училище правоведения для преподавания латыни. В 1866 – 1874 гг. – инспектор Третьей гимназии, в 1874 – 1898 гг. – директор Второй гимназии. Автор учебников по географии.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 334 – 336, 354.
За сто лет. Воспоминания, статьи и материалы. Пгр., 1923. С. 236, 241.
Аничков Н.М. Историческая записка пятидесятилетия Третьей Санкт-Петербургской гимназии. СПб., 1873. Приложение 1. С. 6.
«В дни моего поступления в качестве директора доживал свой век Капитон Иванович Смирнов, по чьей географии мы учились. Когда-то, ещё до моего знакомства с ним, у него был удар, от которого он не вполне оправился, и фактически гимназией не управлял. Но его не изгоняли, дабы дать возможность дослужиться до пенсии».
1890-е гг.
Брянцев А.А. Воспоминания и статьи, выступления, дневники, письма. М., 1979. С. 38.
КОНСТАНТИН ИЛЛАРИОНОВИЧ СМИРНОВ
(1863 – 1937 гг.)
«Преподавателем Закона Божия был священник, отец Константин Смирнов, впоследствии митрополит Тамбовский Кирилл, один из кандидатов на патриарший престол. Он был в меру суров, мы его любили, хотя и побаивались. Воспоминания об отце Константине связаны у мен с воспоминаниями о нашей гимназической церкви, о моем участии в «алтарной» жизни, о своеобразном театре в лучшем значении этого понятия. Ещё будучи третьеклассником, с другими учениками, проходившими православное богослужение, должен был, посещая всенощные и обедни, отстаивать их в алтаре на предмет наглядного освоения данной дисциплины. Наш законоучитель, вышеупомянутый отец Константин, которому я «показался», стал попутно давать мне мелкие поручения по ходу церковной службы, например, разжигать и подавать кадило. С одной стороны, это была уже некая «деятельность», а с другой – исключала опасность попасть в певчие, что было много сложнее, так как требовало посещать все спевки. Так я и стал церковнослужителем. Сначала подавал кадило, потом выносил свечи в торжественные моменты, затем стал допускаться к чтению «часов шестопсалмия», «кафизм» и т.п. – эта работа была уже на линии «псаломщиьей». Читал я, по-видимому, хорошо, выразительно и читать любил, любил очень церковнославянский язык, который мне очень помог в университете, а само чтение поставило мне голос.
Среди нас, «алтарников», старший считался «ставником», то есть чем-то вроде алтарного режиссёра. Дожил до такой чести и я, это был первые шаг моей режиссёрской деятельности.
Я учил малышей читать по-славянски, следил за осмысленностью их чтения. Читали мы все хорошо и не только бойко и звонко, но и выразительно. Так же выразительно, как и отец Константин, который служил для нас примером. У него был приятный баритон…»
1890-е гг.
Брянцев А.А. Воспоминания и статьи, выступления, дневники, письма. М., 1979. С. 39.
НИКОЛАЙ ФЁДОРОВИЧ СОКОЛОВ
Сын священника, учился в С.-Петербургской Духовной семинарии, затем был уволен от духовного звания и поступил в ведомство Министерства народного просвещения. В 1855 г. окончил Главный Педагогический институт, вступил в службу старшим учителем латинского языка Архангельской губернской гимназии. В 1859 г. был перемещён комнатным надзирателем во Вторую гимназию (служил до 1860 г.) В 1860 г. определён сверхштатным старшим учителем русской словесности. В 1862 г. перемещён в Пятую гимназию старшим учителем русской словесности. Затем – директор Царскосельской и С.-Петербургских женских гимназий Ведомства учреждений императрицы Марии.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 337, 356, 361.
«Из этого более гуманного времени мне особенно памятны гувернёры Соколов и Авенариус. Первый из них со временем был начальником женских гимназий ведомства Марии. Он у нас постоянно был окружён пансионерами, с которыми то вёл беседы, то вступал в горячий спор. Любимым его разговором была русская литература, и ему мы, пансионеры, были обязаны рядом указаний о том, что нам надо читать, ибо без таких указаний наше чтение обыкновенно ограничивалось чтением под сурдинку только романов».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 37.
НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ СТРАХОВ
Сын протоиерея, учился в Костромской духовной семинарии, затем в 1851 г. с серебряной медалью окончил курс физико-математического факультета в Главном Педагогическом институте. Вступил в службу старшим учителем математики и физики во Второй Одесской гимназии. В 1852 г. был переведён в С.-Петербургскую Вторую гимназию старшим учителем естественных наук. В 1861 г. получил степень магистра зоологии и оставил службу в гимназии.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 338, 358.
«<…> её (естественную историю – Т.П.) в то время преподавал нам Н.Н. Страхов, известный ныне философ и публицист, а тогда ещё очень молодой человек, только что окончивший курс в университете. Он не увлекал нас, как Александр Филиппович Постельс, но преподавание его, ровное и, по-видимому, однообразное, все-таки внушало нам любовь к науке. Николай Николаевич умел как-то наглядно, в сжатых и рельефных чертах, изобразить то, что в наших учебниках (Симашко – зоология, физика и анатомия, Шиховский – ботаника) излагалось чересчур уж кратко и сухо».
1850-е гг.
Маев Н. Из прошлого 2-й Петербургской гимназии // Русская школа. 1894. № 2. С. 33 – 34.
***
«В старших классах гимназии преподавал естественную историю известный философ, также магистр зоологии Н.Н. Страхов (псевдоним – Косица). Несмотря на обширность его эрудиции, он, по-видимому, не обладал ни малейшей любовью к педагогике, и его уроки прошли для меня почти бесследно. Осталось в памяти только несколько уроков, когда Н.Н., невольно увлекаясь, уклонялся о естествознания и вдавался в философию излагая нам вкратце философию Канта».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 41.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ ТИЛЛО
(1781 – 1830 гг.)
Из купеческого звания, в службу вступил в 1804 г. канцеляристом в Третьем Департаменте Сената. В 1805 г. был определён учителем в Горный Кадетский корпус, с 1815 по 1827 гг. – учитель французского языка в С.-Петербургской губернской гимназии и затем Высшем училище. С 1819 – адъюнкт, затем адъюнкт-профессор французской словесности в Главном Педагогическом институте, затем С.-Петербургском университете (до 1830 г.) В 1821-1830 гг. преподавал также в Царскосельском лицее, Инженерном и Артиллерийском училищах. 1815 – 1827 гг.
ЦГИА СПб. Ф. 139. Оп. 1. Д. 1592. Л. 90об-91об.
Биографика СПбГУ https://bioslovhist.spbu.ru/person/831-tillo-ivan-alekseyevich.html
«Тилло, проэкзаменовав нас при вступлении в 5 класс, говорил нам: «Messieurs! Je vous donne deux mois pour oublier tout ce que vous avez appris jusqu'à ce jour, car c’est qu’alors que je pourrai commencer à vous enseiguer la langue français» («Господа! Даю вам два месяца, чтобы забыть все то, чему вы до сих пор научились, потому что только тогда я могу начать преподавать вам французский язык)».
1815 – 1820-е гг.
Фишер К.И. Записки сенатора. М., 2008. С. 21.
***
«Знаменитый в своё время профессор Иван Алексеевич Тилло <…> учил в Университете, Лицее, Благородном пансионе, у нас, во многих частных домах и так был занят уроками, что ему даже для обеда не оставалось времени: его часто видели, как он закусывал в дрожках, переезжая из одного дома в другой на урок».
1810-1820-е гг.
Воспоминания А.Ф. Поздеева
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 9.
ИВАН ОСИПОВИЧ ТИМКОВСКИЙ
Директор С.-Петербургской губернской гимназии в 1811 – 1822 гг.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 125.
«При поступлении моём в феврале 1817 г. в С.-Петербургскую губернскую гимназию, впоследствии Высшее училище, директором её был Иван Осипович Тимковский; в то же время он заведовал училищами губернии и был цензором. Он был начальником у нас только по названию и очень редко посещал заведение».
1810-1820-е гг.
Воспоминания А.Ф. Поздеева
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 7.
АЛЕКСАНДР ВЕНЕДИКТОВИЧ ШАКЕЕВ
Родился в 1812 г., окончил С.-Петербургскую гимназию и затем, в 1835 г., историко-филологический факультет С.-Петербургского университета со степенью кандидата. Преподавал в Инженерном училище, Пажеском корпусе, Школе гвардейских подпрапорщиков. Во Второй гимназии служил учителем истории и статистики в 1835 – 1845 гг.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 344 – 345, 357.
«Из уст Шакеева мы впервые услышали живое слово, увлекательный рассказ; мы с восторгом ожидали его урок, с жадностью записывали слышанное, за то и он всегда приветливо принимал ученика у себя на квартире, когда тот приносил к нему классные записки для просмотра – нет ли в них упущений. Ученики приходили к нему не как к учителю, а как к старшему товарищу, так ласков и обходителен он был с ними, зато я не помню, чтобы кто-либо из учеников, без особо уважительных причин, когда объявлялась репетиция, не приготовился. Такие личности как Шакеев и Эвальд были в то время редкими явлениями, за то и ученики любили их; целый класс заботился о том, чтобы не огорчать их, чтобы не навлечь их неудовольствия. Об них я сохранил навсегда приятное воспоминание».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 9.
***
«Александр Венедиктович Шакеев составлял, по моему мнению, какую-то среднюю педагогическую величину между Ф.Ф. Эвальдом и М.К. Иващенко. Это был мастерский рассказчик хорошо сгруппированных исторических фактов; он изображал из себя лихача учителя, который пользовался бы всеобщей любовью, если бы не был резок до дерзости и не преследовал бы по чему-либо не приглянувшихся ему учеников, над которыми он позволял себе беспощадно глумиться, преподнося им весьма не лестные эпитеты, приправленные весьма не педагогическими приёмами: «Ну-с, почтеннейший, или любезнейший такой-то, пожалуйте-с, повеселите нас, расскажите-ка нам, как велики ваши сведения по части Пелопонесской войны», – говорил он, вызывая ученика на кафедру. Ученик, сразу сконфуженный таким обращением, весьма естественно терял спокойствие духа, сбивался… А это вызывало учителя на новые выходки, новые шуточки на потеху класса. Мудрено ли, что при такой обстановке и при таких шпигованьях робкий и застенчивый ученик терялся совершенно и упорно молчал. Александр же Венедиктович, прогуливаясь с лёгким перевальцем по классу и пришлёпывая себя по мягким телесам, ехидно-одобрительно говорил: «Хорошо-с; прекрасно-с; продолжайте-с!» или «Да, что же вы, мой почтеннейший, остановились?» «или не желаете потешить нас вашим красноречием?» «В таком случае – милости просим», – указывал он на место ученику и расшаркиваясь, благодарил «за столь красноречивое молчание»…Преподавание его было бы живым и интересным, если бы он не губил много времени на диктовку своих лекций, переполненных напускным и совершенно излишним красноречием, нередко в ущерб существу преподаваемого им предмета. Некоторые из этих трескучих фраз до сих пор сохранились у меня в памяти. Вот одна из них: «Но вот на горизонте римского небосклона появляется новая яркая звезда, которая затмила звезду счастья Помпея, – это был Кай Юлий Цезарь». Кроме того диктовка лекций Александра Венедиктовича отличалась ещё особой оригинальностью: ходя по классу и диктуя, он в то же время зорко наблюдал за учениками и потому нередко текст лекций пересыпал разными знаменательным вставками, в таком роде: «И их (греков) флаг», – диктовал он, – развевался на гостеприимных волнах хорошо знакомого моря … легче, легче, гг. Михеев и Масленников!10