Читать онлайн Тим бесплатно

Глава 1. РОДИТЕЛИ

Ужинали мы, как обычно, вместе, за одним столом, на кухне. Отец – справа от двери, наверное, по привычке: как раз напротив на стене висел телек. Правда, сейчас он был выключен, смысла включать не было. Мать – спиной к двери. Я – спиной к телеку и лицом к отцу.

Мать приготовила борщ – вполне себе наваристый и годный, только мясо жестковатое, хотя варилось часа два, не меньше. Если вообразить, что это старая говядина, то ничего еда. Хлеб был еще теплым – мама сама его пекла раз в два-три дня. Сметаны не хватало, но не всё же сразу…

Перед родителями тоже стояли полные тарелки, но, пока я наворачивал за обе щеки, оба не притронулись к еде. Сидели, улыбались немного смущенно. Я старался не замечать этих улыбок. Когда я встану из-за стола и уйду в свою комнату, мать аккуратно выльет содержимое их с отцом тарелок обратно в кастрюлю, а кастрюлю, как остынет, поставит в холодильник.

Я им как-то уже говорил, что не стоит ломать передо мной комедию. Я ж и так знаю, что есть они не будут. Но отец забормотал, что традиции надо соблюдать. Какие традиции? Семейные?

– А дни-то все длиннее, – нарушил молчание отец, поглядев в окно. Там, за полупрозрачными занавесками, над городскими высотками заходило красное солнце. Его расплавленный диск перечеркивали веретенообразные облака, небрежно размазанные по тускнеющему небу.

– Так апрель уже, – поддакнул я, вымакивая куском хлеба остатки еды.

– Теплеет, – вздохнув, сказала мама. – Скоро лето. Самое время для путешествий…

– Каких путешествий? – не понял я.

– Загородных прогулок, например, – прищурился отец.

Я уставился на него. Он не отвел взгляда, но улыбка пропала. Я хмыкнул:

– Как же я вас-то брошу?

– Ну так… Ты уже взрослый, шестнадцать лет…

– Не в этом дело, – отрезал я.

Вмешалась мама:

– Ты ведь все понимаешь, Тима, сынок. Рано или поздно…

– Скорее поздно, чем рано, – снова перебил я. – Вы тоже все понимаете. Мне еще рано уходить. Я понимаю, лучше это сделать летом, когда тепло, но так ведь лето еще не настало, верно?

– Верно, – согласилась мать.

– Вот и отлично. – Я тоже кинул взгляд за окно. Огненный шар удивительно быстро уходил за горизонт. Пора спешить. – Ладно. Чая не надо, я воды попью у себя в комнате. Пойду, зубы почищу…

Когда вышел из ванной, в темном коридоре наткнулся на мать. Вздрогнул.

– Ты чего, ма?

– Ничего, – смутилась та. – Ты дверь не забудь закрыть, хорошо?

– Не забуду, – заворчал я.

Прошел в свою комнату, включил лампу, осветившую привычный бардак: кучу книг на столе и кровати, полуразобранный радиоприемник, рацию и набор бит, ножей и ружье. Патронов к этому ружью найти больше не удавалось, хотя я облазил весь город.

Мать продолжала стоять на пороге, теребя пояс домашнего халата.

– Спокойной ночи, – бодро сказал я.

Она радостно и виновато улыбнулась.

Не переступая порога, я чуть наклонился и поцеловал ее в щеку. Щека была холодная. Потом я закрыл перед ней тяжелую металлическую дверь, задвинул несколько задвижек, щелкнул замком. В двери имелся глазок, закрытый пробкой. Я сделал движение – хотел вынуть пробку и выглянуть в коридор, посмотреть, там ли мать, но не осмелился.

И так понятно, что там.

Некоторое время я безуспешно пытался починить приемник, потом бросил. Зачем? Надеюсь поймать передачу? Почитал книжки, думая о другом. В последнее время литературный вымысел только раздражал. Раньше у меня был ворох книг по маркетингу, успешному менеджменту, всякие пособия по тому, как разбогатеть, особо не напрягаясь, но их я выбросил вместе с прочим хламом. Я мечтал поступить на финансовый, но теперь мечтам не суждено сбыться.

Вымышленные истории хоть развлекают, а эта макулатура ни тогда, ни сейчас никому никакой пользы не принесла.

Я выключил свет, тщательно занавесил окна, наощупь нашел под подушкой беруши и засунул в уши. Спать с ними неудобно, но все же лучше, чем слушать то, что будет происходить ночью.

***

Утром встал рано, как и всегда. Некогда залеживаться, когда есть важные дела.

Завтрак приготовил отец: омлет из яичного и молочного порошков. Мать копошилась в их с отцом спальне, убиралась с утра пораньше… как и каждый день.

– Я насчет нашего вчерашнего разговора, – заговорил отец. – Уходить тебе надо. С нами тебя ничего хорошего не ждет.

Я со стуком поставил кружку с кофе на стол.

– А где меня ждет хорошее?

Отец не стушевался, ответил:

– Там, где такие же, как и ты.

– Никто не знает, сколько осталось таких, как я, – ядовито произнес я. – И в кучу мы не сбиваемся, не Буйные. Все – гордые одиночки, друг с дружкой как кошка с собакой. А еды у нас еще на три месяца хватит, так что не беспокойся.

– Я и не беспокоюсь…

– А! – Меня якобы осенило. – Вы с мамой о себе беспокоитесь? Я вам еды тоже найду, не впервой.

– Это неправильно, – прошептал отец. Губы у него побелели.

– Это ты сейчас так думаешь. Ночью будешь думать иначе.

– Я не о еде! – повысил голос отец. – Когда кончится еда… твоя еда… через три месяца – что будешь делать? Осень придет, куда по холодам пойдешь? Так-то уж есть какой-никакой шанс найти своих. А мы с мамой… мы сами не знаем, что с нами будет через несколько ночей. Всё меняется, понимаешь, Тим? Всё! И мы это понимаем. Однажды мы сможем выйти из дома… Или железную дверь сломать…

Я допил кофе с напускным спокойствием.

– Ладно, я понял. Приду домой, поговорим об этом всерьез.

Отец улыбнулся жалкой улыбкой.

Я оделся и вышел из квартиры. Огляделся на лестничной площадке. Соседская дверь напрочь отсутствовала, один проем, в квартире – ни звука. Я знал, что квартира пустует уже несколько месяцев, как и все остальные квартиры нашего дома. Когда-то я не поленился – обошел все до единой квартиры. Нигде ни души, следов мародеров тоже нет. Вода и свет всюду были. Я обчистил холодильники, собрал все съедобное и еще не испорченное. Деньги, драгоценности, ноутбуки и прочее в том же духе не тронул. Такое добро сейчас никому не нужно. Взял я только пару бит и вполне себе боевую саблю, найденную в одной из квартир. Пригодятся.

Спустился по лестнице с десятого этажа – лифт, несмотря на бесперебойное электричество, почему-то не работал со Дня Икс. Ну и хрен с ним – пешком прогуляться и для здоровья полезнее, и для жизни. В лифте-то не видно, кто тебя может ждать за открывающимися дверями. Вдруг Буйный подстерегает? А на лестнице ты всегда готов к неожиданностям.

Я, к примеру, по привычке на каждом этаже выглядывал в подъездные окна. На улице – тишь да гладь. Если не обращать внимания на перевернутые и сгоревшие машины на перекрестке, можно и вовсе решить, что всё по-прежнему, по-старому…

Хотя нет. В прежнем мире по улицам сновали бы прохожие, машины бы ездили, сигналили, водители бы переругивались. Суета бы была.

А теперь никто не суетится. Некому.

На первом этаже было тихо и темно: окон здесь не предусматривалось. Я некоторое время прислушивался к тишине на улице, прильнув ухом к входной стальной двери, затем всунул со скрежетом длинный ключ в скважину, повернул. Дверь открылась. Я вышел на улицу и тщательно запер дверь. Гостей мы не ждем.

Я сразу взял курс на район, который неофициально назывался “Тайвань”. Понятия не имею, почему. Поблизости я обшарил все магазины, супермаркеты, квартиры и подвалы. И не только я. В центре и вовсе делать нечего – там всё сгорело после Первой Волны, когда Буйные чуть не разрушили весь город. А мародеры добили.

А еще потом такие, как я, растащили остатки съестного.

Денек выдался ничего себе, солнечный, безветренный, чуть прохладный, но уже чувствовалась весна. Я шел быстро – в куртке с капюшоном, джинсах, удобных кроссовках, за спиной рюкзак, в руке бита, на поясе под курткой – финский нож. Еще один нож, поменьше, скорее, стилет, а не нож, запрятан на голени под брючиной. Допустим, меня схватят, отнимут оружие… Я выхвачу этот ножичек и перережу пару глоток, прежде чем меня самого выпотрошат… М-да, пользы от него мало, но лучше перебдеть, чем недобдеть.

Двигался я по середине улицы, между замерших навеки машин, поглядывая на разбитые витрины, всяческий мусор на обочинах. Нельзя расслабляться: Буйные в спячке, зашкерились в разных темных местечках, спят, но от любого сильного шума проснутся, нападут.

Из-за них-то нельзя какую-нибудь тачку завести и смотаться куда подальше. Такая толпа набежит – мало не покажется. Да и не проехать через эти застывшие пробки. Разве что на танке…

По улицам деловито шныряли голуби и воробьи. Непугаными стали, на меня – ноль внимания. Ходят себе, круглыми глазками зыркают, дрищут где не попадя. Хотя голуби и в прежнем мере дристали где ни попадя. Это хорошо, что они наглые, поймать проще… Но не сейчас, на обратном пути… Пару раз я заметил охотившуюся на голубей кошку. Судя по торчащим ребрам, в охоте ей не везло.

Кошка – это ерунда. Вот на свору оголодавших собак наткнуться – это проблема. Однажды я спрятался от них в подъезде одного дома, но когда-то милые собакены караулили меня чуть ли не до ночи, рычали, зубами скрежетали. Самое удивительное – не лаяли. Быстро научились шум не поднимать! Не горел я желанием остаться в неизвестном подъезде на ночь… Бррр! Но собаки, похоже, сами испугались наступления темноты, убрались восвояси. А я вышел и помчался домой в сумерках во всю прыть. Родители места себе не находили. Впустили меня в квартиру, сразу заставили запереться в комнате, где был ужин – изрядно остывший…

Успел я тогда в последний момент.

Дошел до Тайваня примерно через пару часов, никого не повстречав. Один раз услышал какой-то грохот в глубине сгоревшего здания, выяснять не стал. Прошел мимо магазина бытовой техники, завернул в супермаркет “Магнит” – там на первом этаже продовольственный отдел.

Прежде чем войти через полураздвинутые стеклянные двери, долго всматривался внутрь. Там горели светодиодные лампы, освещали выстроившиеся ровные ряды полок. Кассы были, понятное дело, пусты, однако сомневаться не приходится: кассовые аппараты работают исправно, можно даже чек выбить, если приспичит. Перед входом сразу за стеклянными дверями – несколько разноцветных банкоматов. Нетронутые. Это в первое время, сразу после Первой Волны мародеры банкоматы взламывали, кассы обчищали. Потом даже самые тупые доперли, что смысла брать деньги нет. Сейчас банкнотами разве что подтереться можно или косяк свернуть. Хотя и для того, и другого плотная денежная бумага не особо годится.

Я протиснулся боком в дверь, осторожно направился вглубь магазина. Здесь народ уже побывал, много чего утащил, а полки со спиртными напитками и вовсе пустые. Несмотря на то, что холодильники исправно работали все эти месяцы, колбасы, сыры, мясо и прочее скоропортящееся давно испортилось. Вся эта ссохшаяся и позеленевшая жратва лежала на своих местах, покрытая инеем или льдом. Крупы, макароны, мюсли и бич-пакеты с полок испарились.

В дальнем углу с бытовой химией давным-давно перевернули полки, там громоздилась куча туалетной бумаги, рулонов бумажных полотенец, отбеливателей, средств для мытья посуды. На полу – грязные следы. Видать, заходили, когда на улице еще снег лежал.

Я грустно побродил между полупустыми полками. Ничего полезного, одна ерунда вроде лака для волос, молоточков для отбивания мяса, геля для душа и мыла. Всего этого добра я насобирал в первые дни на несколько лет вперед. Мне еда нужна – не мыло же жрать!

На улице хрустнул камень, раздались голоса, и я, не оборачиваясь, нырнул под укрытие большого морозильника с заледеневшими пельменями и крабовыми палочками. Звук был очень тихий, но слух у меня развился, как у летучей мыши, тем более что было очень тихо. У Буйных слух намного хуже, и слава яйцам. Они только на очень громкий звук реагируют. Зато как!

– Да ты задрал уже, Витя, – протянул женский голос. На самом деле она сказала не “задрал”, а другое слово, покрепче. Голос молодой, но с хрипотцой, будто орала много или курила. – Чё те вечно не нравится?

– Характер твой долбанутый не нравится, – пробурчал мужской голос, тоже молодой. Этот тип тоже сказал не “долбанутый”, а кое-что поядренее. – Выпендриваешься, когда не надо… Вот че ты сюда заперлась, а? Сто пудов обшмонали этот магаз, че тут делать?

– А ты жрать хочешь, Витя? Вот то-то. Меня от кошатины тошнит уже.

“Не тебя одну”, – хмыкнул я про себя. Погладил биту, осторожно выглянул из-за морозильника.

Так и есть. Парочка салаг, чуть старше меня. Длинный дрищ в испачканной глиной куртке – валялся он на земле, что ли? – и девка в песочно-желтом пальто. У нее, кажется, молоток в руке, у него – арматурина, обмотанная синей изолентой.

Парень принялся ворчать, вспоминать какой-то вчерашний случай, когда они по прихоти девки зашли куда-то, и их чуть не пришибли Буйные. Вот если бы она послушала умного человека!

Девка расхохоталась – не слишком громко, но язвительно. Это Витя-то умный человек? Ничтожество.

Витя оскорбился и обматерил девку, та в долгу не осталась. Послышалась возня, кряхтение, сопение, смачный шлепок, и Витя зашипел от злости. Я снова выглянул: Витя держался за щеку и шепотом материл девку.

– Чтоб ты сдохла, – пожелал он. – Всё, я пошел. За мной побежишь – зарежу.

– Не побегу, – спокойно, хоть и задыхаясь, ответила девка.

Витя, не оглядываясь, прошагал в дверям, вышел на улицу, повернул налево. Исчез из виду.

Девка долго вслед ему не смотрела – видимо, действительно не жаждала быть с ним. Принялась ходить между полок с таким невозмутимым видом, словно шопилась еще до Дня Икс.

Я сидел за морозильником и думал, как поступить. Было бы отлично, если она сейчас поймет, что ловить здесь нечего, и уйдет. А потом и я уберусь подобру-поздорову. Не люблю общаться с другими Бродягами вроде меня. Мы все одиночки по своей сути. В большие компании если и сбиваемся, то ненадолго. Сейчас каждый думает только о себе, любимом, ни за кого жопу рвать не будет. Вот и эти двое, наверное, сошлись совсем недавно, перепихнуться, поговорить, когда скучно станет, а сейчас уже надоели друг дружке.

Но девка и не думала уходить. По всей видимости, сильно проголодалась – мечтала хоть что-то найти. Потихоньку приближалась ко мне. Возле морозильника остановилась, в двух шагах от меня. Я сидел как мышка. Слышал, как она отодвинула прозрачную крышку, принялась копаться среди пельменей, шуршать целлофаном, выковыривать пакеты изо льда, ругаясь сквозь зубы. Пакеты вмерзли намертво, и девка подключила молоток. Удар… Еще удар… Она завозилась, тянула что-то. И вот – резкий звук, и пакет свалился прямо возле меня, лопнув и рассыпав мелкие желтые пельмешки по грязному кафелю.

Вот ведь дерьмо! Я вскочил на ноги и нос к носу столкнулся с девкой.

Для нее выскочивший невесть откуда человек явился полной неожиданностью. Она вытаращила глаза, разинула рот, чтоб заорать. Я приложил палец к губам, зашипел – мол, тихо ты!

Она и вправду не заорала. Развернулась и побежала к выходу мимо поваленной полки. Не представляю, что она подумала; наверное, что я собирался на нее напасть. Или что я – Буйный. Хотя Буйные не стали бы прикладывать палец к губам. Пролетела она мимо поваленной полки и споткнулась обо что-то. Со всего размаху, пискнув, повалилась на груду туалетной бумаги и прочего хлама.

– Вот дура! – в сердцах пробормотал я. На душе отлегло. Пусть бежит, пусть валит, куда хочет. А я пойду своей дорогой. Меньше соблазна…

И тут произошло что-то неожиданное. Куча хлама будто взорвалась, из-под нее выскочила темная фигура и заревела, загоготала, заулюлюкала. Грязный, здоровый, бородатый тип в вязаной шапке, грязной куртке, в перчатках без пальцев.

Буйный!

Я узнал в нем Буйного не только по фирменному улюлюканью, но и по бешено сверкающим глазам. Судя по всему, он находился в режиме сна под этим мусором. Сам замаскировался, что ли? С Буйных станется.

Буйный вцепился в завизжавшую девку обеими руками, подтянул к себе, врезал по лицу.

Тут бы мне валить отсюда куда подальше. Но нет – накатило на меня то ли геройство, то ли дебилизм. Набросился на Буйного, заколотил его битой со всей дури…

Вероятно, я все-таки правильно поступил. Шум привлек бы других Буйных, а хрен знает, сколько их прячется в этом супермаркете. Соберется толпа – костей не соберу. И уйти будет трудно. Шум от толпы потихоньку соберет Орду. А Орда Буйных не скоро рассосется – дотемна точно домой не попаду.

После второго удара рожа Буйного превратилась в кровавое месиво с торчащими в разные стороны зубами и осколками лицевых костей. Буйный упал, задергался, а я еще угостил его несколько раз, размозжив башку в кашу.

– Пойдем! – приказал я девке, как сраный супергерой, и побежал к выходу. Она молча поспешила следом.

***

На улице отдышались. К счастью, шум не пробудил других Буйных, спящих в подвалах, под лестницами, на мусорках… Быстро я его ушатал – опыт имеется.

– Ты зачем там прятался? – наконец спросила девка. – Я не сразу поняла, что ты нормальный…

– Вас услыхал и спрятался. Стеснительный я. Не захотел с вами здороваться.

– Это понятно. Спасибо, что спас…

– Это я не из-за тебя, – отмахнулся я. – Чтобы Буйный своих не привлек. Зачем нам Орда?

Нарочно вел себя грубо. Чтоб не прилипла…

– Незачем, – согласилась девка.

Я глянул на нее. Далеко не красавица, круглолицая, веснушчатая, глазки маленькие, выцветшие, носик пуговкой, бровей не видать. Губы, правда, сочные, красивой формы. Нижняя губа распухла от удара Буйного, стала еще сочнее, дальше некуда. Сама среднего роста, худая. Старше меня на вид, но ненамного.

– Тебя как звать? – спросил я. – Откуда идешь?

– С окраины, – неопределенно ответила она. – Там еды больше нет. А зовут меня Лида.

– Я – Тим. Здесь тоже еды нет. А пельмени эти испортились, на вкус как говно.

Она как-то растерялась, поникла.

– Еды нет? Во всем городе? И… что теперь делать?

Я собирался пошутить, мол, друг друга жрать остается. Но промолчал. Поверит ведь! На душе стало муторно, нехорошо. Родителей вспомнил. Они, поди, уже обед готовят, меня дожидаются. А вечером, если задержусь, отнесут еду в мою комнату…

– У меня дома еда есть… кое-какая, – выдавил я.

Она встрепенулась, заглянула в глаза испытующе.

– У тебя есть дом?

– Есть.

– Ты… один живешь?

– Один, – соврал я. – На десятом этаже. Дом пустой, никого нет, я проверял.

Она помолчала. Затем спросила:

– А где твои родные?

– Ушли под Музыку, – наврал я.

– Во Вторую Волну?

– Ага.

Она снова помолчала. Потом прошептала:

– А мои стали Оборотнями. Во время Третьей Волны.

– Сочувствую, – равнодушно сказал я. – Ну что, идешь?

– Иду. Только я против анального секса и связывания. И против садо-мазо.

Я крякнул:

– Какое нахер садо-мазо?

– Ну ты же меня не по доброте душевной накормить хочешь, верно? А у меня ничего нет, и ничего я дать тебе не могу, кроме секса. Вот и договариваюсь заранее: никакого анала и садо-мазо. А минет сделаю, я хорошо умею.

– Вот блядь! – вырвалось у меня. – Ладно, идет.

Лида обрадовалась, и мы двинулись в обратный путь.

Пока шли, Лида болтала, но не забывалась, голос не повышала. Тем не менее ее болтовня меня отвлекала, к тому же она то и дело задавала вопросы и ждала ответы. Пару раз я буквально затылком почуял, что за нами наблюдают, вертел головой, но никого не засек.

Отвечал я Лиде неохотно, на сердце было все так же тяжко, неприятно. Я старался думать о родителях, об их самоотверженной заботе, о том, что они готовы умереть ради меня… Теперь моя очередь заботиться. Умирать за них смысла нет, но…

– Как думаешь, Тим, что это было вообще? – сбила меня с мысли Лида. – Апокалипсис этот наш? Я помню, разные киношки на эту тему были еще до Первой Волны. Пришельцы, зомби, пандемия, экологическая катастрофа. А произошло то, чего ни один писатель или режиссер не предвидел. И до сих пор непонятно ведь! Первая Волна…

– Буйные, – вставил я.

– Ага! Сначала все думали, что это революция, протестные акции, которые перерастали в вооруженные столкновения с военными. Но это происходило во всем мире одновременно, от Африки до Арктики. По телеку говорили, что это обдолбанные наркоманы рушат все вокруг… Я видела в Ютубе, как Буйные лезли по трупам, давили массой… Потом журналисты сделали вывод, что Буйные – это, как правило, люди с низким интеллектом…

– Тупое быдло, – хмыкнул я, оглядываясь. Нет, никто за нами вроде не идет. Откуда тогда острое ощущение слежки? – Быдла во всем мире куда больше грамотных и интеллигентных. Рэднеки, быдляки, мамбеты…

– Да. Потом стало ясно, что Буйные – это не совсем люди. Вернее, люди с выключенными мозгами. Поодиночке они неактивны и впадают в спячку. Но стоит зашуметь, как они оживают, сбиваются в стада, а потом в Орду.

– Знаю! Чего это ты мне лекцию читаешь?

– Хочу понять! А когда с кем-то разговариваешь, появляются интересные идеи… Так вот, после Буйных пришли мародеры…

– Ну, эти-то точно были нормальные, – отмахнулся я. – Просто жадные до халявы.

– Не факт, – заспорила Лида. – Они вели себя странно, боли не чувствовали, потом эта неутолимая жажда все осквернять… У нормальных людей такого не бывает. Или бывает?

– Наверное, нет.

– Вторая волна – Дьявольская Музыка. Девяносто процентов людей услышало в голове музыку и ушли под нее, как крысы за Гамельнским крысоловом…

– Кем? Каким крысоловом?

– Сказка такая была. Неважно. Тысячи и тысячи людей ушли пешком из городов и пропали без вести. Миллиарды людей во всем свете! Куда они делись?

– Инопланетяне украли.

– Думаешь? А я думаю, все эти люди все еще на Земле. Только превратились во что-то такое… чего мы не видим… Точнее, видим, но понять не можем, что это и есть люди. Я сон видела, что мои близкие, которые под Музыку ушли, стали частью природы…

Ну вот, сновидица нашлась, подумал я недовольно. Вбила в пустую черепушку, что ушедшие под Музыку превратились в деревья, теперь березки и сосенки, небось, обнимает. Были такие чудаки и чудачки еще до Первой Волны.

Но Лида не стала развивать тему вещих снов. Продолжила:

– Третья Волна – Оборотни.

Я вздрогнул.

– Часть выживших по ночам стала превращаться в нечто ужасное. Я думаю, что они и днем уже не люди.

– Люди, – оборвал я. – Днем они люди, самые обыкновенные. У меня… друг таким стал…

– И что с ним сейчас?

– Дома сидит, – сказал я. – Они же не могут покидать свои дома. Какая-то сила держит.

– Не все. Некоторые по ночам на улице бродят.

– Да это не Оборотни, наверное. Черти какие-то.

– Вот видишь, никакие не инопланетяне виноваты в апокалипсисе. Это дьявольские происки. Есть теория, что Буйными стали тупые и неграмотные, под Музыку ушла серая масса, а в Оборотней превратились те, кто всю жизнь прогибался под систему.

– Чего?

– Ну, двуличные люди, которые не Богу свечка, ни черту кочерга. Под любую власть ложатся.

Я негромко расхохотался.

– Вот херня-то! Тогда Оборотней было бы большинство! Миллиарды таких!

– А вот и нет. Основная масса людей – это ни то, ни се. Те, кто под Музыку ушел. А гибких приспособленцев гораздо меньше.

– Слушай, Лида, заткнись, а?! – не выдержал я.

– Ладно, – не смутилась она. – За друга обидно, да?

Я не ответил. Мы почти пришли. Я в очередной раз повертел головой – никого.

– А самое интересное во всем этом апокалипсисе, – снова забубнила Лида, – то, что электричество не вырубили. И воду. Но кто работает на электро- и водонапорных станциях, неизвестно. В то время как телеканалы накрылись, и радио не пашет. Один радиолюбитель в эфир выходил пару месяцев, но сейчас и он пропал.

– И интернет не пашет, и сотовая связь, – добавил я мрачно. – А электроплитки, пылесосы и утюги работают. А счета не приходят. Халява, однако. Интересно, если Буйные – быдло, Оборотни – подхалимы, то мы тогда кто?

– Бродяги. Везунчики. И у нас есть какая-то миссия во всем этом говне.

– Миссия в говне? – хмыкнул я. – Звучит, как название фильма о спецагентах. Говенных спецагентах.

– Я верю, что этот апокалипсис случился не просто так. Что в нем есть смысл.

– Люди во всякую фигню верят, – сказал я.

– Ты к своему другу ходишь, наверное, до сих пор? – внезапно поменяла тему Лида. – Навещаешь?

– Навещаю. А что?

– Благородный ты. А зря. Бросить его надо. Это уже не человек.

– Слушай, Лида, я тебе щас втащу!

– Я тебе добра желаю. Потому и советую. Я родителей тоже бросать не хотела, когда они стали Оборотнями.

Я напрягся.

– Ты их… кормила?

– Чего? Чем бы я их кормила – они обычную еду не едят. Я только две недели с ними побыла, потом они меня выгнали.

Лида шмыгнула веснушчатым носишком.

– Когда они в своем уме, то любят детей так же сильно, как раньше. Но ночью… они за себя не отвечают. А со временем потеряют остатки человечности…

Я с внутренним содроганием вспомнил слова отца о том, что “всё меняется”. Что он этим пытался сказать?

– Я через это прошла уже, – добавила Лида. – Родителей бросила и назад не оглядываюсь. Мир изменился, нечего за старое хвататься. А тебе, Тимка, только добра желаю, поверь.

Я смотрел на нее, а она – на меня. Мой подъезд в двух шагах, а эта дура сама со мной идет… Как тот пьяный Бродяга месяц назад. И тащить не надо…

Вдруг я понял, что не смогу сделать это во второй раз. Бросил Лиде:

– Уходи.

– Чего? – не поняла она.

– Вали! – рявкнул я. – Беги без оглядки! Добра она мне желает! Дура!

У нее изменилось лицо. Она отступила. Кажется, догадалась. Сделала назад шаг, еще один, потом развернулась и побежала во всю прыть, по-девчачьи вскидывая ноги.

В башке у меня шумело, я зашагал к подъездной двери, отпер ее, вошел в холодную темноту. Прижался спиной к обшарпанной стене, перевел дыхание. Вот я слабак! Столько сил потрачено, а под конец разнюнился.

Я оборвал собственные мысли. Будь я не таким чувствительным придурком, превратился бы в Буйного.

Потерев лицо, я отлепился от стены и повернулся к двери – запереть на ключ.

В этот момент она распахнулась, и что-то ударило меня под дых. Я задохнулся, отшатнулся, повалился на пол. На фоне яркого дверного проема на меня наступала высокая фигура с палкой… Нет, арматурой, замотанной в синюю изоленту.

Витя, Буйный бы его драл! Вот кто за нами шел!

Я потянулся к бите, которая выпала из руки, но Витя пнул меня по голове. Навалился на меня, прижал коленом к полу.

– Что, разонравилась тебе Лидка? – прохрипел он. – Решил не связываться? Ну и правильно! У тебя жратва есть, верно? Веди! Я не Лидка, трахать себя за еду не дам, но, если настаиваешь, могу тебя самого отшпилить…

Я лежал на боку, подтянув колени к голове. Финку не достать, а вот до стилета дотянуться просто. Я выхватил его и ударил не глядя. Витя заорал, отвалился от меня – стилет попал в плечо. Я моментально поднялся, схватил биту и аккуратно опустил ее на голову Вити.

Витя замолк и обмяк.

Но не сдох. Он мне живой нужен…

Я дотащил его на десятый этаж через час. Умаялся ужасно. Пот лил с меня Ниагарским водопадом. На пятом этаже Витя начал очухиваться, пришлось снова его приложить, чтоб не орал. Руки и ноги я ему связал моим и его ремнями.

В прихожей нашумел – из комнаты выглянули родители. Пахло чем-то аппетитным. Мама была в фартуке, в руке – шумовка. Отец с очками на кончике носа и старой книгой, читаной-перечитаной. Семейная идиллия, ха! Оба увидели бесчувственного и связанного Витю, поняли всё без слов.

– Давай, помогу, – предложил отец.

Вместе мы оттащили Витю в спальню родителей и положили в уголке.

Пол аж блестел, нигде ни пылинки, мать каждый день по утрам убирает. Но окна плотно заперты, и воздух тяжелый, спертый, как в склепе… В углу за комодом я случайно заметил серую слизь с волосками… нет, не волосками, а тонкими-претонкими ресничками, которые вроде бы шевелились… Только движения воздуха не было.

Я поспешил отвернуться. Мать пропустила во время уборки…

Отец без суеты и спешки проверил ремни – плотно ли затянуты. Витя пребывал в глубоком нокауте, но жилка на шее пульсировала.

Мы вернулись на кухню, где за столом, бессильно свесив руки, сидела мама в своем фартуке.

– Все окей, – сказал я преувеличенно бодрым голосом.

– Спасибо, Тим, – пробормотал отец.

– Вам хватит еще месяца на три, – проговорил я торопливо, словно боясь, что если промедлю, не выскажу всего, чего хотел, то уже никогда не скажу. – Вам ведь редко надо? К тому времени сможете выходить из дому…

Родители одновременно вздрогнули, точно их током ударило.

Мама заговорила – медленно, нехотя, не глядя на нас с отцом:

– Я тебе сухарей наготовила, сынок… Побольше. Они долго не испортятся. Мяса, какое было, насушила, крупы насобирала в мешочек, ты только… – Она не выдержала, всхлипнула: – Ты выживи, хорошо? Уж как-нибудь, выживи, а?

– Я вас спасу, – прошептал я. – Найду способ спасти. И вернусь.

– Забудь о нас, – твердо сказал отец. – Не возвращайся. Слишком опасно. Не ходи в города. Даст бог, обойдется.

– Бога нет и не было с нами, – сказал я. – Зато был кое-кто другой. Тот, который заставил всех поверить, что его не существует. Он всегда с нами был…

– Ты должен завтра с утра, как солнце взойдет, уйти, – настойчиво продолжал отец. – Сегодня уже поздно. На природе Оборотней нет, только в искусственных конструкциях вроде домов. Не ночуй в домах. Или построй новый. В общем, придумай что-нибудь, мы уже обсуждали.

Да, мы обсуждали мое выживание. С тех пор, как поняли, что мои родители – больше не люди в полном смысле этого слова.

***

Весь остаток дня я собирал манатки, укладывал еду, выбирал оружие. Все это добро я должен тащить в рюкзаке, и этот рюкзак не должен мешать быстро двигаться в случае всего. Поэтому много чего брать не следовало. Как, оказывается, трудно выбрать действительно важные и необходимые вещи! Все кажется важным!

Пока возился, наступили сумерки, и я запер дверь в свою комнату. Включил свет и продолжал думать над тем, что брать, а что оставить. Специально изо всех сил напрягал мозги, чтобы не думать больше ни о чем. Но все равно думалось.

Думалось о завтрашнем путешествии неизвестно куда. Родители не могли дать совет – сами не знали. Мы сошлись во мнении, что идти надо на юг, там теплее… Но, с другой стороны, в южных странах и народу больше, а это значит, что больше Буйных и Оборотней. А еще где-то затаились те, кто ушел под Музыку… Во что они превратились? Не в березки же с сосенками?

Ну, и думалось о Вите, который очухался в спальне в обществе моих родителей, в сумерках. Я вопреки воле прислушивался, но ничего не слышал. Вите мы заткнули рот кляпом. В какой-то момент почудилось, что где-то в соседней квартире что-то ударило по стенке. А может, не в соседней, а в спальне родителей?

У меня взмокла спина. Но звуки не повторялись. Иногда я радовался, что у меня с фантазией плоховато, в школе никогда не знал, о чем писать в сочинении на свободную тему. Не представлял, что сейчас чувствует Витя.

Мне его жалко не было. Сволочь он, как и все люди. Как и я.

Мы все заслужили то, что случилось. Все люди – это быдло, приспособленцы и серая масса. И единицы тех, кто ни рыба, ни мясо, настолько невнятные субъекты, что даже отнести к какой-то конкретной категории невозможно. Они – то есть мы – стали Бродягами.

А может быть, мы – герои? Я – герой?

Тогда почему мы не находим друг с дружкой общий язык? Ненавидим друг друга, подставляем, не объединяемся в команду Мстителей? Гонор мешает? Или эгоизм? Или равнодушие?

Нет, я не равнодушный и не эгоист. Иначе давно бросил бы родителей, как только они начали превращаться – сначала на несколько минут глухой ночью, потом на час, два часа… на всю ночь. Родители меня ведь гнали прочь из дома – чтобы не убить или не сожрать против воли. А я уперся, как осёл. Тогда отец помог мне установить соседскую железную дверь. Я даже привел родителям того пьяного Бродягу…

Я люблю их. А они меня. И любовь эта не изменится никогда, во что бы не превратились мои родители. Они могут потерять человеческий облик, но никогда не перестанут быть Родителями.

…За железной дверью заскреблись.

Я бросил взгляд на окно – темно, одиннадцатый час.

Поколебался, выключил свет в комнате, встал у двери. Помявшись, вынул пробку из глазка и посмотрел.

В коридоре было темно, но откуда-то сбоку сочился слабый желтый свет – кажется, настольная лампа в гостиной горела. Черная тень качалась в коридоре, бродила туда-сюда.

Зрение приспособилось к темноте, и я увидел мамин фартук, халат… Но лица не было – было лишь что-то черное, склизкое, шевелящееся множеством крохотных щупалец. Ни глаз, ни носа – только пасть до ушей, полная тускло отсвечивающих зубов.

Чудовище в одежде матери слонялось по коридору, и я кожей чувствовал его тяжелый взор на мою дверь. Оно хрипело, бормотало что-то под нос, потом резко наклонилось и принялось расхаживать на четырех конечностях.

Внезапно откуда-то сбоку выдвинулось что-то черное, закрыв свет, и мне показалось, что я увидел чернильный глаз, полный голода и жажды…

Я отпрянул, заткнул пробкой глазок.

Наверное, они каждую ночь ходят здесь, под дверью, чувствуя живую плоть за ней. И с каждой ночью все меньше контролируют себя.

Я лег, заткнул уши берушами, закрылся одеялом с головой. Чудилось, что сейчас кто-то сорвет с меня одеяло, вцепится когтями и зубами…

Но никто не пришел.

Утром, когда взошло солнце, родители встретили меня на кухне. Они казались одновременно оживленными и больными. Щеки у обоих розовели, кожа разгладилась, они будто помолодели на десять лет. Но глаза горели лихорадочным блеском, а в улыбках таилось что-то хищное.

Я покосился в сторону спальни – дверь была заперта. Отец молча протянул мне ремень – мой ремень…

Родители впервые не делали вид, что едят вместе со мной. Просто сидели и смотрели на меня. Я молча ел. Потом пошел в свою комнату, поднял рюкзак и продел руки в лямки. Тяжеленький… Но это терпимо.

Я не знал, что сказать. Сейчас я навсегда уйду, надо бы речь толкнуть… Родители тоже молчали. Я вышел в прихожую, оглянулся.

– Папа, мама, – вырвалось у меня, и голос сорвался.

Мама не выдержала, рванулась ко мне, но отец удержал ее.

– Не надо, не трогай его…

Мама остановилась, в глазах блестели слезы.

– Что бы не случилось, сынок, – сказала она, – что бы не произошло, помни: мы будем тебя всегда любить.

Папа кивал, губы его тряслись.

– Я знаю, – наконец сказал я. – И я вас тоже всегда буду любить. Прощайте.

И, перешагнув порог в последний раз, аккуратно прикрыл входную дверь за собой.

Глава 2. ПАСТЫРЬ

В городе заводить брошенные машины и куда-то ехать себе дороже – Буйных разбудишь, да и не проехать далеко из-за заторов, но на окраине появляются некоторые возможности. На выезде из города я наткнулся на симпатичную машинку, Мицубиси Паджеро Спорт. С ключами в замке, зеркальными мужскими очками за солнцезащитным козырьком, коробкой с высохшими крылышками “КиЭфСи”, полным баком бензина и недопитой бутылкой “Пепси”. Водитель, видно, услышал Дьявольскую Музыку, выбрался из машины и ушел неведомо куда.

Я выбросил крылышки, закинул увесистый рюкзак на заднее сидение, сел за руль, нацепил очки. Полюбовался на себя в зеркале заднего вида. В прежнем мире мне даже мечтать не приходилось о такой тачке – к тому же в шестнадцать лет! Но после Дня Икс всё изменилось. Я завел двигатель и поехал прочь из города, старательно объезжая замершие на трассе автомобили.

Куда ехал – не знаю. Предположительно на юга. Планов не было – какие могут быть планы в нашем теперешнем мире после того, как его накрыли Три Волны? Первая Волна превратила бо́льшую часть людей в Буйных, что разгромили города и поселки по всему миру. Во время Второй миллионы хомо сапиенсов под воздействием Дьявольской Музыки ушли куда-то и пропали без вести. А Третья превратила некоторых оставшихся в Оборотней… Как моих родителей.

Те же, кто остался, – например я, – вынужден как-то выживать.

Ехать было сначала интересно, потом ужасно скучно. В Прежнем мире, помнится, пошла мода среди тревел-блогеров путешествовать в одиночку. Суть тренда был таков: некий чел в гордом одиночестве отправляется за горизонт, весь такой красивый и одинокий любуется на красоты природы, селфится на фоне гор, морей и водопадов, в Инсту фотки и видео заливает. Фолловеры охают, ахают, лайкают, комментят. А потом чел выпускает полноценный фильм на Ютубе с музыкальными треками, красивыми переходами и монтажными склейками и получает разнообразные ништяки.

Но ведь на самом деле ни один такой путешественник по-настоящему одиноким никогда не оставался! Разве что на ночь в номере или палатке. Всегда его окружали люди, с которыми можно пообщаться. Спутников нет, но на худой конец всегда есть прохожие…

А у меня вообще никого не было. Путешествовал я один-одинешенек по бескрайним просторам нашей необъятной обезлюдевшей страны.

Радио, естественно, не работало, а слушать плейлист на флэшке у меня не хватило никаких сил – вкус у бывшего владельца тачки, скажем мягко, сильно отличался от моего. Иными словами, говенный у него был вкус.

Вот и ехал я в молчании и полном одиночестве. Попивал пепси. Думал о том, о сем. В основном, о родителях, что остались в городе. Сильно не гнал – то и дело попадались на дороге брошенные как попало авто, надо было их объезжать или между ними протискиваться. И ездок из меня так себе – на дядькиной колымаге два месяца по деревне рассекал, и на этом весь мой стаж заканчивается.

На трассе то и дело попадались камеры, и я думал: интересно, они тоже работают, раз электричество не отрубилось? И снятое записывается в память компов? Кто смотрит эти записи?

А кто следит за электростанциями и водоснабжением?

На двадцатом километре, когда дорога начала забирать вверх, на пригорок, случилось кое-что интересное и непонятное. Я заметил на асфальте какие-то разноцветные тряпки. Притормозил. Огляделся – нет ли кого? – вылез из тачки и подошел к ближайшему непонятному объекту. Оказалось, это рубашка – обычная, мужская, слипшаяся от грязи. Судя по виду, давно здесь валяется. Чуть дальше – женские джинсы и пуховик. Детские шмотки… Расшнурованные ботинки… Я вернулся в машину и доехал до высшей точки возвышенности, где торчала брошенная фура. Отсюда открывался вид на желто-серо-бурую долину впереди с прямой лентой трассы.

Дорогу впереди, землю по сторонам, кусты и деревья усеивала одежда – десятки, сотни, тысячи предметов одежды. Эта одежда лежала здесь давно, ветер забросил тряпки на деревья, вымазал в грязи. Трусы, лифчики, кальсоны, штаны, пиджаки, куртки, шубы, домашние халаты, ботинки, туфли, шлепанцы – все это усеивало пространство чуть ли не до горизонта…

Я сидел в машине охреневший, с отвисшей челюстью, и глазел поверх блатных очков на весь этот секонд-хэнд. Почти сразу догадался, что это одежда Ушедших под Музыку. Они ведь уходили в чем были, неожиданно, бросая все дела, которыми на тот момент занимались. Кое-кто из Бродяг тоже отголоски той музыки слышал, говорил, что она прекрасна… По радио выступал один Бродяга, рассказывал о странном явлении, выдвинул теорию о Трех Волнах, затем пропал куда-то.

Значит, Ушедшие не просто удалились из городов, но еще и разделись догола…

Но потом-то куда подевались?

Я с некоторым страхом залез на фуру – самое высокое место поблизости. Сначала на кабину, потом – на полуприцеп. Нет, вроде нигде не видать нагромождений голых тел… Хотя местность за лесочком была не видна, но соваться туда не захотелось.

В общем, я поехал дальше, и вскоре разбросанная одежда перестала мозолить глаза. Наверное, впервые со Дня Икс мне было настолько не по себе. Передо мной приоткрылась тайна – и при этом стала еще непонятней.

Я ехал еще час с черепашьей скоростью в напряженном ожидании чего-нибудь страшного и неприятного. Однако ничего особенного не происходило, если не считать все реже и реже встречающиеся брошенные машины. День стоял солнечный и теплый, небо сияло голубизной. Справа и слева сквозь деревья временами выглядывали домишки; если не приглядываться, то и не поймешь, что людей там нет уже несколько месяцев…

Когда проезжал мимо одного поселка, в глаза бросился российский флаг на крыше обычной затрапезной избушки. Флаг показался новым, чистым и неуместным.

Стало интересно. Я затормозил, заглушил мотор, вооружился битой, проверил нож на поясе. По-хорошему стоило бы ехать себе мимо, не лезть никуда, но очень уж одиночество на меня подействовало. И эти шмотки на земле…

Буйные не будут флаги вывешивать, они их срывают и рвут в клочья. Оборотни не могут выйти из дома. Получается: или флаг вывесили патриотично настроенные сельчане еще до Первой Волны, или Бродяги вроде меня.

Собственно, в этом мире, кроме Бродяг, никого адекватного не осталось, и, хочешь – не хочешь, надо с ними как-то общаться, договариваться. Не прятаться же от людей до старости!

Я осторожно крался через обочину, потом – по узкому проулку между пустых домов, вращал головой во все стороны и биту не опускал. Кое-где во дворах валялись скелеты цепных собак – их изрядно обглодали. Не исключено, другие собаки, не привязанные. Попахивало дохлятиной: в стойлах от голода сдохли коровы, в свинарниках – свиньи. Вот летом здесь мух будет… В деревне царила необычная для деревень тишина – ни петушиного кукаренькая, ни мычания, ни блеяния, ни гусиного гогота.

Мертвое место.

И этот неуместный флаг.

Я остановился перед деревянным домиком за накренившимся заборчиком. Домик старенький, страшненький, в таком старики живут. Во дворе всякий хлам вроде рваных сапог, соломы, столетней сломанной игрушки, черенка от лопаты, ржавого корыта. Перед входом натоптано… Выходят из дому. Значит, здесь живут Бродяги?

Дверь распахнулась, в сенях замаячил скрючившийся дед лет восьмидесяти, в клетчатой фланелевой рубахе, древних трико и галошах. Держался одной рукой за косяк, другой за поясницу. Лицо у него было длинное, лошадиное, одутловатое. В полурасстегнутом вороте виднелась заросшая седыми волосами грудь.

– Это кто? – подслеповато прищурился он. – Ты нормальный? Говорить умеешь?

Я кашлянул.

– Вроде нормальный. И говорить не разучился еще.

Как он обрадовался! Руками замахал, позвал в дом чай пить, и еда у него есть, а то к ним с бабкой уже сто лет никто не приходит, а по улицам только психи какие-то бегают. Слава богу, пропали недавно. Позади деда нарисовалась бабка в платке и драном халате, тоже улыбалась и звала меня в гости. Они и флаг специально вывесили, чтобы нормальных людей привлечь. Так уж вышло, что у них дома флаг нашелся…

Я засомневался. А чего они из дома-то не выходят? Потом посмотрел на следы ног у входа, на флаг – такой не вывесишь изнутри… И решился.

Открыл калитку, прошел через двор. Старики улыбались во весь рот. Я притормозил в двух метрах от входной двери. Отпечатки ног у крыльца какие-то странные… Кивнув старикам, я сделал пару шагов в сторону и заглянул за угол избы. Там, между стеной и забором, было узкое пространство, заросшее высохшим прошлогодним бурьяном. Торчала будка, а возле нее валялся собачий скелет с проржавевшей цепью…

Что-то скрипнуло, и из двери, где радовались гостю старики, вылетела какая-то хрень из палок и рыболовной сетки. Хрень зацепила меня, хотя я отпрянул. В палках и ячейках сети торчали рыболовные крючки, которые дернули меня по джинсам и куртке. Я рванулся – затрещала одежда.

– Держи его! – шипела бабка.

Вместе с дедом они с нечеловеческой силой тянули свой силок к себе – и меня вместе с ним. Как репку, блин. Я никак не мог выпутаться – слишком много было мелких и острых крючков. Тогда я перестал дергаться, а наоборот, рванулся к старикам. Размахнулся и долбанул деда битой по лбу. Он отшатнулся. Я размахнулся во второй раз, но бита задела верхний косяк, и удар не удался. Бабка ощерилась мелкими акульими зубами, потянулась ко мне пальцами-крюками – ни дать, ни взять, натуральная ведьма. Я выхватил финку из-за ремня, ударил в горло бабке, потом деду, который начал приподниматься.

Из них потекла черная вязкая кровь, похожая на болотную жижу. Лица потемнели, опухли, глаза провалились, а рот растянулся до ушей. Зубов было слишком много, и они были слишком острыми для человека. Задыхаясь от страха и злости, я раздолбал им бошки всмятку.

Некоторое время приходил в себя и прислушивался. Тела стариков вяло шевелились. В избе, похоже, никого больше не было. Потом я начал выпутываться из силка. Пока занимался этим, заметил в сенях ботинки, насаженные на длинные палки, которыми старики старательно делали следы перед входом, не выходя из дома. Стучали подошвами по земле с размаху – следы получались, но неважные, и я фальшь заметил, к счастью…

М-да… Сволочи Оборотни…

Я снова вспомнил родителей – они что, тоже днем меняются? И будут ли охотиться, как эти двое, раз уж кормилец их покинул? Я поморщился и отогнал ненужные мысли.

Обошел дом, заглядывая в окна. Позади дома стало ясно, как эти упыри вывесили флаг для заманухи ходячей еды вроде меня. В скате крыши зияла дыра. Оборотни просто выставили из нее шест с флагом, не выходя из дома, в котором были заточены неведомой силой. Я явно был не первым мотыльком, прилетевшим на свет патриотизма…

Нет, в доме больше никого вроде бы нет.

Я с неудовольствием глянул на порванную куртку и джинсы, на испачканную черной кровью биту и лезвие финки. Финку вытер куском полуистлевшей тряпицы, висящей на заборе, биту вымыл в корыте с дождевой водой.

Вернулся к телам Оборотней – они перестали шевелиться. Кожа окончательно почернела и сморщилась, как изюм. Я перешагнул через них и быстро обшарил дом. Оборотням не подходит обычная человеческая еда, так что ее должно быть здесь немало, учитывая стариковскую запасливость. Так и есть, я нашел мешок гречки, сушеные фрукты для компота, банки с соленьями и вареньями. Обрадовавшись, подогнал к дому джип и загрузил багажник.

В доме было относительно чисто, ни следа ошметков плоти Оборотней, которую они разбрасывают во время трансформации, и ни малейших признаков останков жертв. Но затем я из любопытства заглянул в погреб, и на меня пахнуло удушливым запахом мертвечины. Я успел заметить обглоданные человеческие кости с налипшими на них засохшими кусками мяса, валяющиеся среди кучи мусора, тряпья и сгнивших досок, – и с отвращением захлопнул крышку.

Настроение тем не менее улучшилось. Голодная смерть в ближайшее время не грозит. И почему я раньше не догадался съездить в деревни?

Отъехав от деревни на безопасное расстояние, я сделал привал и хорошенько перекусил. День клонился к закату, надо было думать о ночевке. Я едва израсходовал треть бака, о бензине пока что можно не беспокоиться. Когда останется меньше половины, наберу бенз из других автомобилей. В багажнике есть канистра и шланг.

Собственно, по дороге то и дело встречались заправки. Можно попытаться заправиться и там…

Я откинул сидение, заблокировал двери и улегся. Темнело, высыпали звезды. Когда-то люди мечтали покорить космос, подумалось мне, а сейчас остается ими лишь любоваться. Возможно, не надо стремиться что-то покорять, достаточно лишь смотреть на них и получать удовольствие?

Так и уснул.

***

Проснулся с рассветом, бодрый и полный сил. Вылез из авто, поежился – было очень свежо, – умылся из баклажки и сделал прочие утренние дела прямо на обочине. Перекусил материнскими сухарями и поехал дальше.

Однообразная дорога вводила в транс, появились какие-то странные мысли и образы. Померещилось, что кто-то очень далеко идет ко мне и зовет без слов… Как-то так. Ощущение приближения какого-то неведомого существа было сильным и реальным. Я вздрогнул за рулем и ударил по тормозам.

Меня бросило вперед, и позади, на заднем сиденье, повалился мой рюкзак, а в багажнике – прихваченное у Оборотней добро. Крутые зеркальные очки сползли на кончик носа.

Наваждение испарилось. Я аж вспотел от страха. Что это было? Заболел? С ума схожу?

Выскочил из машины и забегал вокруг. Жилья здесь вовсе не наблюдалось, по обе стороны дороги распростерлись поля с кучками деревьев. Далеко, почти на горизонте, виднелся лесок. Он дрожал как от марева, хотя было отнюдь не жарко.

Итак, что это было? Я постарался вспомнить ощущения. Приближение неведомого существа… Это был человек? Вроде да. Откуда-то возникла уверенность, что женщина. Добрая? Не совсем. Но и не злая. Она звала меня по имени? Нет, но я почему-то думал, что звала она именно меня. Откуда она шла?

Я завертелся на месте. Наверное, она шла справа. Я ехал на юго-восток, а она шла с юга.

– Да я сраный экстрасенс, – пробормотал я. – Или шиза. Скорее, шиза, чем экстрасенс.

Придя в себя, тронулся с места и увидел, как вдали прямо по курсу и чуть левее, среди холмов, покрытых лесочком, что-то ярко сверкнуло. Словно солнце.

Поколебавшись, я поехал к холмам, при этом внимательно поглядывал по сторонам, даже про зеркала заднего вида не забывал, хотя шанс, что меня начнет кто-то догонять или обгонять, равнялся нулю. Вскоре выяснилось, что именно сверкало – какая-то штука с зеркалами на высоком шесте. Шест торчал над верхушками деревьев между холмов. Еще там виднелась группка одно- и двухэтажных зданий.

Какой-то детский лагерь отдыха.

Я слышал раньше о таком, но никогда здесь не бывал. Его недавно построили, и допускали отдыхать не всех детей, а особенных. Нет, не вундеркиндов, а отпрысков крутых родителей. Так говорили. А я не вундеркинд, и родители у меня сроду крутыми не были.

Зеркала на шесте располагались так, чтобы отражать солнечный свет сразу во все стороны. Своего рода маяк. Я, понятное дело, сразу подумал о ловушке вроде флага у Оборотней, но любопытство пересилило.

Собственно, почему нет? Никакой определенной цели у моего путешествия нет. Я никуда не спешу. Мне скучно и одиноко. А в этом лагере могут засесть не только Оборотни…

Короче, я въехал на территорию лагеря, зажатого меж двух склонов. Здесь было красиво и ухоженно: беседки, игровые площадки, аккуратные домики, крохотная, но бурная речушка, к которой ведут специальные лесенки. Всюду деревья, кусты – голые, потому что на дворе апрель, но летом тут наверняка зашибись.

Домиков было три штуки: двухэтажный и два одноэтажных. В двухэтажном, как я понял, жили “особенные” детки, в одноэтажных, наверное, питались и получали лечебно-профилактические процедуры.

Я остановился возле поднятого шлагбаума, припарковавшись так, чтобы в случае чего свалить быстро, не тратя времени на развороты.

На первый взгляд в лагере не было ни души. Потом я увидел маленькую детскую фигурку. Вроде девочка лет десяти. Она замерла, заметив меня, затем развернулась и побежала к двухэтажному зданию.

Так-так! Не Оборотень и не Буйная. Уже хорошо!

Я выпрыгнул из машины, прихватив по инерции биту. Но идти вперед не спешил. Салага явно сейчас позовет кого повзрослее.

И правда, через минуту из здания вышел мужик лет тридцати, следом выскочило четверо мальцов примерно лет от десяти до тринадцати.

Я пошел к ним навстречу. Подумал, что выгляжу не слишком дружелюбно: в рваной куртке, с нечистой битой и в терминаторских очках. Снял очки, улыбнулся.

Мужик протянул мне руку без особого страха, хотя не был вооружен – по крайней мере, я не увидел оружия. Позади жались два пацана и две девчонки. Мужик был высокий и плечистый, блондинистые волосы прилизаны и зачесаны на косой пробор, что выглядело как-то старомодно. Лицо открытое, добродушное, как у советских солдат на старых фотках. Гладко выбритый, в поношенном приталенном пальто, немного лощеный. В ухе серьга, что совершенно не сочеталось с образом советского человека.

Я пожал ему руку.

– Меня зовут Степан, – сказал он. – Откуда добирался? Из города?

– Из него, – ответил я. – Тим.

– Ну что ж, Тим, добро пожаловать. Если хочешь, оставайся. У нас тихо-мирно. Ни Буйных, ни Оборотней.

– И Бугимены не ходят, – встрял хулиганского вида мальчишка без одного переднего зуба. Он уже вышел из того возраста, когда молочные зубы выпадают, поэтому, выходит, зуб был потерян уже постоянный.

– Какие Бугимены?

– Ночные твари, – нахмурился Степан. – Ты не в курсе?

– Я думал, это Оборотни, которые могут выходить из домов…

– Оборотни не могут выходить из домов. Пока нет. Но они меняются. Ночью бродят другие сущности. Всё это, конечно, дьявольские порождения.

Я удивленно приподнял брови. Получается, Степан придерживается религиозной версии апокалипсиса?

– Один? – спросил Степан, поглядев на мой джип.

– Ага.

– Ну что, зайдешь?

Я пожал плечами нарочито равнодушно.

– А сколько вас тут?

– Все, кто есть, перед тобой. Это Захар, Толик, Альфия и Татьяна.

Захаром звали беззубого пацана. Альфия была той самой малюткой, что заприметила меня первой. У Толика был какой-то замутненный взгляд, а у Татьяны – щеки как у хомяка.

– А если я – какой-нибудь придурок? – ухмыльнулся я. – Не боитесь?

Степан улыбнулся.

– Все придурки превратились в Буйных или Оборотней. Буйные прячутся кто где, а Оборотни заперты в замкнутых искусственных контурах. Остались только достойные.

– Ну, не скажи, – засомневался я.

– Многие были напуганы, согласен, – кивнул Степан. – Оттого и вели себя не всегда хорошо и прилично. Но людьми остались действительно только достойные.

– Откуда такая уверенность?

– А ты думаешь, что этот наш апокалипсис случился сам по себе? Случайно? Стихийно? Вот если бы человечество вымерло от вируса или экологической катастрофы, всё было бы понятно. Вирус – он и есть вирус… Хотя даже вирус можно распространять намеренно. С глобальным потеплением тоже всё понятно. А как объяснить Три Волны? Инопланетяне? Не смеши меня – если они и есть где-то в космосе, на нас им явно плевать.

– И что ты хочешь сказать?

– Что апокалипсис был задуман и осуществлен разумной волей. Страшной и неумолимой. И все произошло не случайно. И те, кто остался, не простые люди. Достойные. – Степан тепло мне улыбнулся. – Поэтому я собираю Выживших, понимаешь? Мы не должны бродить сами по себе.

Я подумал. Спросил:

– Откуда у тебя столько детишек?

– Я – учитель начальных классов в сельской школе. Всех детей знаю. Когда грянуло, стал собирать Выживших. Мне встретились эти ребята. Поначалу мы жили в деревне, после я увез всех сюда, в самое пока что безопасное место. Мы здесь уже месяц, и я для них вроде воспитателя. Или пастыря.

– Еще Виктор Геннадьевич был, – встрял Захар.

Степан нахмурился.

– Да, наш завуч, он же историк. Тоже выжил. Но наткнулся на Буйного, тот его и…

Он не договорил, а самая взрослая из всех детей Татьяна всхлипнула. Нравился ей завуч-историк, что ли? Или родственник?

Слушая все эти рассказы, я потихоньку расслаблялся. Мелькнула параноидальная мыслишка, что меня заманивают в ловушку. Не знаю, зачем: возможно, Оборотней накормить, что в здании таятся. Или сами из меня сервелат сделают. Но позже я пришел к выводу, что вряд ли. Если взрослый Бродяга еще и способен на гадости, то детишки…

Они глядели на меня ясными глазами – кроме Толика, который, видимо, полностью погрузился в свой внутренний мир, – и я не мог поверить, что они умеют так притворяться.

– Ладно, – сделал я одолжение. – Пойдем внутрь.

***

Все же я был напряжен еще долго. Специально пошел позади всех, биту не выпускал, зыркал по сторонам, чтобы не пропустить атаки.

Но атаки не последовало. Степан со своим выводком провели меня в одноэтажное здание, которое действительно оказалось столовой и кухней. Между зданиями я приметил пикап Тойота Хилукс, красный, мощный, четырехдверный. На нем, вероятно, Степан гонял в районы за припасами.

Время было обеденное, и мы уселись за длинный стол – Степан во главе, детишки и я по сторонам. Ели рисовую кашу с консервированными овощами. Стол накрывали девочки, Степан и мальчишки просто сидели и ждали.

– Какие планы? – спросил я. – Консервы скоро закончатся. Да и без свежих овощей и фруктов цинга начинается, слышал.

– Аптечка с витаминами есть, – ответил Степан. – И вверх по реке организуем огород. Мы с Толиком и Захаром уже землю взрыхлили, там чернозем, хорошо должно расти. Семена есть, я привез. Теперь, когда ты появился, будешь помогать. Потеплеет, посеем первые культуры.

– И мясо нужно, – сказал я, ковыряя ложкой в овощах.

Таня вскинула на меня глаза с интересом. Мясца хочет…

– Нет, – отрезал Степан. – Это невозможно. И слишком сложно. Нам неоткуда взять скотину, не говоря уже о том, чтобы содержать ее.

– Я могу охотиться… – пискнула Таня. – С луком и силками… Меня деда учил…

– Нет, Таня, – внушительно, учительским голосом проговорил Степан. – Это не женское дело. Женское дело – готовить еду и помогать мужчине.

– Однако, – хмыкнул я. – Слышали бы тебя феминистки!

– Не услышат. Конец света наступил. Грядет новый порядок. Естественный. А заключается он в том, чтобы мужчины были мужчинами, а женщины – женщинами. И каждый бы занимался своим делом. Так наши предки жили тысячи лет, и все было хорошо.

– Ну ладно, – не стал я спорить. – Дальше-то что? Будем огородом заниматься, как на даче, загорать здесь, но вечно-то это продолжаться не может!

– Не может, – согласился Степан. – Но мы постараемся дотянуть до того дня, когда всё определится.

– Не понял? Какого дня?

– Та воля, что устроила Три Волны, должна иметь планы на нас. Когда мы поймем, что это за планы, тогда все и определится.

Сектант, подумал я. Прямо шалопут какой-то. Не удивлюсь, если он женится сразу на Альфие и Тане, когда те подрастут. А может, и не будет дожидаться…

– А до того будем искать других выживших, – говорил Степан уверенно. – Создадим коммуну. И будем ждать Великий день.

Я вздохнул и промолчал, продолжая есть. Степан прищурился:

– Думаешь, я с катушек съехал? Что я – фанатик? Нет, Тим, я – реалист. Три Волны прокатились катком по нашему миру. Это факт. Сверхъестественные вещи творятся. Это тоже факт. Значит, есть тот или те, кто стоит за всем этим. И эти существа – нечто гораздо большее, чем просто люди. У них должен быть план. Наша задача – ждать и не мешать.

– Не путаться под ногами! – вставил Захар, улыбаясь щербатой улыбкой. Видно, часто слышал эту фразу по отношению к себе.

Степан кивнул ему, как взрослому.

– Верно, Захар. И помните вы все: эти существа желают нам, Выжившим, добра.

– Они не желают нам добра, – раздался рядом тихий голос, и я вздрогнул. Говорил мутноглазый Толик. Он уже съел кашу и смотрел мимо нас в окно, где вздымался заросший кустарником склон. – Они хотят нас всех погубить. Изничтожить… Высосать все, что есть в нас человеческого… Сделать из нас следы на грязи…

Таня и Альфия прижали ладошки ко ртам. Захар заморгал и перестал щериться. Степан на мгновение, как мне показалось, растерялся, затем рассердился:

– Хватит болтать чепуху, Анатолий! Ты пугаешь нас, не видишь?

Толик будто не слышал. Дернулся всем телом, лицо исказилось, как от боли. Или ярости.

– Следы на грязи!.. – выкрикнул он. – На грязи!.. Изничтожить! Извести!

Он так сильно рванулся назад, что рухнул вместе со стулом. Я вскочил – остальные тоже. Степан подскочил к лежащему Толику и прижал его к полу, чтобы тот, выгибаясь и взмахивая конечностями, не навредил сам себе. Ребята молча сгрудились вокруг. Я подумал, что они такой приступ видят не впервые.

Толик вскоре успокоился, затих, глаза закатились, дыхание было частым и тяжелым.

– Он что-то видит, – прошептала Таня Альфие, но услышали все. – У него часто так. Видит или слышит. Говорит, к нам идет Матерь…

– Какая еще матерь? – раздраженно спросил Степан, оглянувшись на нее. – Откуда идет?

– Оттуда, – показала Таня рукой. На юг, сообразил я. – Она идет, чтобы позаботиться о нас.

Мне стало нехорошо. Вспомнилось то чувство в машине, когда я отчетливо ощутил приближение какого-то существа…

– Нет там никакой матери, – заявил Степан. – У Толика… проблемы со здоровьем, вот и все. Поэтому мерещится всякое. А вы слушаете и повторяете, как попугаи.

– Слушай, Степан, – осторожно сказал я. – Ты же сам говоришь: сверхъестественные вещи творятся. Три Волны и все такое. Почему тогда отрицаешь, что Толик может правду говорить?

Степан выдохнул то ли с раздражением, то ли с состраданием ко мне, убогому. Ребята переводили взгляды с меня на него и обратно. Степан поднялся и подошел ко мне. Я отодвинулся и потянулся к финке на поясе, но Степан не обратил на это внимания.

– Три Волны, Тим, – это данность. Это свершившийся факт. А бред этого мальчишки – всего лишь бред. Если мы будем любую чепуху принимать за откровение… или сигнал свыше, не знаю… во что мы превратимся? В кого? В дурачков? Мы должны следовать здравому смыслу и фактам. Факты указывают, что Выживших единицы, что мы почти все молоды, и что-то нас всех, черт бы подрал, объединяет! Поэтому мы должны держаться вместе и ждать того дня, когда это все разъяснится. Понимаешь? Скажи, Тим, ты со мной?

“Со мной”, отметил я автоматически. Не “с нами”, а “со мной”. Пастырь хренов!

Хотя, если вдуматься, он прав. Что-то нас, Бродяг, объединяет. А мы все срёмся да срёмся, объединяться не желаем. Готов спорить, если бы эти салаги не были салагами, а взрослыми, послали бы давно этого прилизанного Пастыря куда подальше. Вот вырастут и пошлют, наверное. Если он им окончательно не вывихнет мозги.

– Переночую здесь, – уклончиво ответил я. – Если не против. А завтра решу.

На мгновение Степан набычился, потом улыбнулся, похлопал меня по плечу.

– Вот и славно! Нам нужны сильные парни. А ты вроде крепкий. Оставайся, конечно. Захар покажет тебе комнату.

Он вернулся к обмякшему Толику, а Захар повел меня в двухэтажное здание. Я не забыл прихватить биту.

– Захар, – сказал я, пока мы шли, – тебе нравится Степан?

– Степан Анатольевич у нас в школе преподавал, – охотно сообщил Захар уже и так мне известное. – Интересно рассказывать умеет. Строгий, но хороший. – Пацан подумал и добавил: – Если бы не он, мы бы от голода подохли бы. То есть умерли. Как деревенская скотина.

– А у Толика – часто так?

– Иногда бывает. Степану Анатольевичу ужасно не нравится. А Таня охотиться умеет, – прибавил Захар без перехода и повода. – У нее это круто получается! Силки ставит на птиц, в прошлом месяце фазана завалила пращой, прикиньте?!

– Прикинул.

– Мы тогда ещё в деревне жили. Степан Афанасьевич ругал ее, фазана выкинул, жалко, – понурился Захар. Жалел он не фазана, конечно, а мясо.

– Из фазана супчик неплохой получился бы, – согласился я, хотя сроду не пробовал фазанятину.

Захар воспрял – понравилось, что я его поддерживаю.

– Ага! Меня уже от консервов тошнит. Степан Анатольевич нам много чего запрещает, хотя закона больше нет. Альфия петь любит, так Степан Анатольевич запрещает петь. Типа в нашем мире от песен никакой пользы. Надо добывать себе пищу, а не песни распевать.

– А что еще Толик говорит, когда у него приступ, как сейчас? Что за следы на грязи?

Захар пожал плечами. Мы вошли в двухэтажное здание и двинулись по коридору. Зашли в одну из комнат. Она была уютно обставлена: тяжелые шторы на окнах, две деревянные застеленные кровати, шкаф, письменный стол, древний комп, стеллаж на стене с тонкими буклетами о здоровом питании. Между кроватями стоял выключенный электрический обогреватель в виде батареи отопления. Было холодно, но не катастрофично. Я присел на одну кровать, поставив биту между колен, Захар – на вторую.

– Он много чего говорит. Только непонятно. Будто ругается. И будто не он это, а кто другой через него говорит. Толян у нас особенный, мы его не обижаем.

– Он раньше тоже таким был? До того, как появились Буйные?

Захар махнул рукой:

– Он всегда был с приветом, только болтать всякое начал после Буйных. Виктор Геннадьевич сказал, что у Толяна Первая Волна открыла дар какой-то. А Степан Анатольевич ругался на него. Что никакого дара нет, просто у Толяна крыша поехала.

За дверью кто-то прошел. Я выглянул: Степан нес на руках Толика. Он повернул в конце коридора налево и, судя по звуку шагов, начал подниматься по лестнице.

– Не понял, – сказал я, вернувшись на кровать. – Ваш завуч с вами был после Первой Волны? Его разве не Буйный убил?

– Ну да. Только не когда буча поднялась, а позже. Мы вместе выживали. Степан Анатольевич и Виктор Геннадьевич постоянно ругались. А потом Буйный Виктора Геннадьевича убил.

– Ты видел? – помолчав, спросил я.

– Не. Степан Анатольевич видел. Сам похоронил его в лесу возле деревни.

Я выпрямился. Так-так!

– Буйный куда потом делся?

– Убежал и спрятался – не найдешь.

– А о чем ваши преподы ругались?

– О том, что дальше делать. Виктор Геннадьевич хотел на контакт идти, а Степан Анатольевич – ждать Великого Дня.

– Какой контакт?

– Не знаю.

Я еще поболтал со словоохотливым пацаном и понял, что больше ничего нового не узнаю. Захар показал, как врубить электрический обогреватель, и ушел, а я повалился на койку. Приятно было вытянуться после двух суток сидения или лежания в машине. Может, действительно остаться? Степан с придурью, но здесь какое-никакое общество, поболтать можно. Не тянуло меня снова ехать куда глаза глядят совершенно одному.

Думал-думал и уснул. В комнате заметно потеплело благодаря обогревателю. Проснулся я в сумерках. Позевывая, вышел на улицу – солнце исчезло за холмом, по фиолетовому небу плыли розовые облака, похолодало, ночь грозила заморозками.

Здесь, между холмов и среди деревьев, сгустилась фиолетовая темнота. Впереди, за шлагбаумом, горел огонь, отбрасывая всполохи оранжевого света на стволы деревьев и стены столовой. Сон с меня мигом слетел – там же моя машина!

Побежал к шлагбауму, а там реально горит, искрит, трещит большой костер. Маленькие фигурки подбрасывали в него сучья. Я узнал наших детишек. Мой джип был метрах в тридцати, и я успокоился.

– Что делаете?

Одетые в разноцветные куртки, Таня, Альфия и Захар продолжали трудиться и не услышали вопроса. Или проигнорировали. Толик не работал. Просто стоял в расстегнутой куртке возле костра, закрыв глаза, и легонько улыбался. Признаться, от этой улыбки меня мороз продрал по коже, хотя от костра тянуло жаром. Отблески огня играли на его лице, и я увидел кровоподтек на подбородке.

Я подошел к Толику.

– Что стряслось? Это откуда? Кто тебя ударил? Или ты упал?

Толик внезапно открыл глаза – черные зрачки во всю радужку. Сказал:

– Она уже близко, наша новая Матерь. Чуешь?

Я отшатнулся, посмотрел вдаль, в синеющую даль. Там тянулась невидимая трасса, за ней простиралась холодная равнина. Я никого и ничего не видел, но чуял. Ощущение было такое же, как тогда в машине. Я чувствовал приближение существа женского пола, вроде бы доброе… Или нет?

Пронзило сильное желание прыгнуть в тачку и погнать прочь отсюда.

– Это что такое? – раздалось сзади. – Как это понимать?

В круг света вышел Степан – взлохмаченный, злой, пальто нараспашку.

Таня бросила очередную ветку в огонь и сказала:

– Это сигнал для нашей Матери. Она совсем скоро будет здесь.

– Да что за бред вы несете?

Таня открыла рот, чтобы ответить, но Толик перебил:

– Он не чувствует. Он – Пастырь, которого не просили нас пасти. Мы не бараны. Мы дети, и нам нужна Мать.

– Нам нужна Мать, – эхом откликнулась Таня, – а не Пастырь.

Даже в красных отблесках пламени я заметил, как побледнел Степан.

– Вы одержимые! Тим, ты видишь?

Я кашлянул.

– Я тоже что-то такое чувствую, Степан. И это факт.

У нашего Пастыря аж рожу перекосило. А я спросил:

– Скажи-ка, откуда у Толика этот синяк на лице, а? Ты его избивал? Часто этим занимаешься?

– В нем живет скверна! – взвизгнул Степан. – Я пытался вытравить ее! Мы должны покорно ждать Великого Дня, и нам не нужны никакие сверх… сверхъестественные способности! Это есть грех!

– Почему?

Степан уставился на меня – глаза выпучены, нижняя губа трясется.

– Не понимаешь? Это ведь Апокалипсис! Не зомбиапокалипсис, не вирусоапокалипсис, не еще какой-нибудь говноапокалипсис, а самый настоящий Судный день! Последний шанс для выживших умерить гордыню, победить невежество, склониться перед тем, кому обязан своим существованием! А вы тут телепатией увлеклись, какую-то Матерь ждете! Это у вас посттравматический синдром!.. Язычники!

Я повернулся к детям – они встали между костром и Степаном, молча на него смотрели. Красные всполохи играли на их неподвижных лицах. Им бы деревянные маски надеть, да бубен в руки… Действительно, язычники.

– А зачем детей-то бить? – спросил я. – От посттравматического синдрома новыми травмами хочешь вылечить?

– “Для детей розгу не жалей”, – сказал Степан, успокаиваясь. – Надо воспитывать из мальчиков мужчин, а не хлюпиков – ни то, ни се. Врубаешься, Тим? Не потакать их фантазиям. Мы должны твердо стоять на земле.

– Ты должен был о них заботиться, – сказал я. – Быть им папой или старшим братом на худой конец, а не вонючим пастырем. Фанатик ты больной! И убийца, скорее всего. Это ведь ты Виктора Геннадьевича завалил?

Степан хохотнул.

– Посмотрите-ка на него, какой правильный! А ты, можно подумать, никого не убивал за всю жизнь?

Я потупился. Ответить было нечего. Мне ведь не только Буйных или Оборотней приходилось убивать…

– Витя не разделял мои цели, его тоже вечно несло куда-то не туда. Вздумал зайти на территорию электростанции и установить контакт с теми, кто там работает. А ведь все знают, что вокруг станций пояс аномалий! Не зря этот пояс там – значит, соваться туда не следует.

Нет, лично я об этом не слышал. Еще в городе приходила мысль забраться на станцию, но родители отговаривали. Станция находилась далеко от нашего дома, и у меня постоянно был забот полон рот, чтобы искать еще приключения на задницу.

Я колебался. Да и что я мог сделать? Степан со своими детишками тут окопался давно, а я – новенький. По словам Захара, Степан не такой уж и плохой, разве что строгий. Но я понятия не имел, как воспитывать детей; братишек и сестренок у меня нет. Может, и правда для них розгу жалеть не надо, иначе на голову сядут?

Завтра уеду отсюда, и пусть живут как хотят. Не мое дело.

Степан, вероятно, уловил мое настроение. Отвел от меня взгляд, потеряв интерес, обратился к воспитанникам:

– Так, ребятки, давайте-ка загасим костер. Опасно. Пожар случится или Бугимены на огонек заглянут. Захар, пойдем за лопатами – засыпем костер…

– Нет.

Я не понял, кто это сказал – Захар или Толик. Или они оба одновременно. Детишки по-прежнему стояли спиной к костру, лиц толком не разглядеть.

Степан окаменел. Выдохнул:

– Хорошо. Тогда я сам…

И повернулся, чтобы, надо полагать, пойти за лопатой.

– Мы вам не позволим. – На сей раз это был голос Тани.

Степан медленно развернулся к ним. На меня не обращал внимания – то ли был уверен, что я не вмешаюсь, то ли не считал за достойного противника. В отличие от детишек. Он подошел к воспитанникам.

– Вы поднимете руку на учителя? – произнес он настолько учительским тоном, что мне почудилось, словно я снова попал в третий класс и меня сейчас поставят в угол.

– Если заставите, – холодно ответил Толик.

Я не успел среагировать – Степан влепил ему пощечину. Свистяще прошипел:

– Да как же из тебя этого беса-то выгнать? Чего ж ты уцепился за него, Анатолий? Думаешь, это особенным тебя делает? Это все равно что гордится сифилисом, которым заразился!

Он снова размахнулся, но детки не шелохнулись. Я ухитрился разглядеть, как Альфия зажмурилась, а Таня вздрогнула.

– Эй, спокуха! – встрял я. Не мог уже просто наблюдать за этой херней.

Шагнул к Степану, но тот ловко выхватил из-за брюк сзади пистолет – на вид настоящий. Учитель прицелился в меня.

– Тебе, Тим, лучше сесть в свою машину и уехать, – процедил он. – Вижу, ты не совсем достоин. Погуляй по свету, погляди, потом вернешься, если захочешь, двери открыты. Надеюсь, ты не погибнешь.

Я чуть поднял руки и остановился. С пулей мне не тягаться. Если пистолет заряжен, конечно.

– А ты их мордовать будешь?

– Я их буду лечить, – осклабился Степан. – Всерьез возьмусь, а то все спускал им эти языческие приколы. Ты знаешь, Тим, что они в деревне еще жертвоприношения совершали? Таня, охотница наша, убила лисицу, и они всем скопом мазали деревья кровью! Втихаря! Я подсмотрел тогда!

– Вы ничего не понимаете, – сказал Толик. – Это нужно.

Мне стало не по себе. Пожалуй, поеду-ка я своей дорогой. Пусть один-одинешенек, зато подальше от этих шизоидов.

Я уже начал пятиться, когда детишки разом набросились на Степана, вцепились в руку, держащую пистолет. Альфия закричала. Степан от неожиданности покачнулся, начал бороться.

Потом грянул выстрел. Получается, заряжен пистолет-то.

Клубок мгновенно распался, Степан отскочил в одну сторону, дети – в другую. Кроме Толика, который упал на бок и скрючился в позе эмбриона.

И тут у меня снесло крышу. Я и сам не понял, как подскочил к растерявшемуся на мгновение Степану и вонзил финку в горло – как тем Оборотням. Ударил так сильно, что лезвие скребнуло по шейным позвонкам. Теплое и липкое брызнуло мне на лицо, когда я выдернул нож, шлепнуло по разорванной куртке. Степан упал назад, на задницу, точно вдруг резко захотел сесть прямо на землю, схватился за шею. В алом трепещущем свете костра красная кровь казалась черной. Потом пастырь упал и замер, на земле рядом растекалась темная лужа.

– Твою мать, – прошептал я, опуская руку с окровавленной финкой и смаргивая капли чужой крови.

Таня, Захар и Альфия склонились над Толиком. Я таращился на убитого мной человека минуту или дольше, затем резко пришел в себя. Выхватил из руки Степана пистолет – пригодится. Повернулся к детям.

– Как он?

Таня плакала. Не по Степану – на него никто не смотрел, – по Толику. Пацан был еще жив, слабо шевелился, пуча глаза.

Совсем стемнело, и костер поугас, сожрав сухие ветки. Тем ярче нам показался свет фар, внезапно разорвавший тьму. С урчанием возле догорающего костра затормозила большая машина. Точнее, микроавтобус марки “Форд”. Фары переключились на ближний свет, хлопнула дверь, и к нам двинулась черная фигура.

Женская – это было видно, несмотря на бесформенную куртку и штаны. Невысокая женщина с собранными в пучок светлыми волосами, которые нимбом окутывали голову на фоне света фар.

– Матерь? – прошептала Альфия. Кажется, я впервые слышал ее голос.

Да, Матерь. Я чувствовал кожей – это она. Матерь здесь, она прибыла наконец.

Когда новоприбывшая подошла ближе, то обнаружилось, что ей лет двадцать пять – тридцать. Самой заурядной внешности, не красавица и не уродина.

Она обняла детей. Никто из них не отстранился. А я застыл в сторонке, как дурак, весь в чужой крови, с ножом в одной руке и пистолетом в другой, и хлопал зенками.

– Так вот вы какие, деточки мои… Как долго я вас искала! – Она разжала объятия и посмотрела на детей ласково, по-матерински. – Охотница.

Кивнула Тане.

– Певунья. – Кивок Альфие.

– Балагур. – Смеющийся взгляд на Захара.

Тут женщина перестала улыбаться и опустилась на колени перед Толиком.

– Зрячий… – Положила на него руки. Нет, не положила – возложила. – Он будет жить, не бойтесь, мы его вылечим. Пуля попала в живот, ничего важного не задела. Вижу это ясно.

– Правда? – пискнула Альфия.

– Правда, моя маленькая. Я никогда вас не обману. – Матерь повернула голову к мертвому Степану. – Время пастырей прошло, не так ли? Вы ведь знаете, мои родные, что пастухи убивают овец больше, чем все волки вместе взятые? Хватит нас стричь да резать. Пора вспомнить, откуда мы все народились.

– От папы с мамой? – неуверенно спросил Захар.

– От земли-матушки, – засмеялась женщина.

И вдруг посмотрела на меня:

– А ты что стоишь, Палач? Куда пойдешь ныне – с нами или своей дорогой? Задачу свою теперешнюю ты выполнил.

Она меня не боялась, несмотря на кровь и оружие. Зато я ее боялся так, что и не передать. Аж поджилки тряслись.

– Своей дорогой, – выдавил я. Подальше бы отсюда убраться!..

– Вот и ладно, – легко согласилась Матерь. – Ступай. Но помни: рано или поздно вернешься. Все из земли вышли, и все в землю вернутся.

Прозвучало зловеще. Я не стал уточнять, что она имеет в виду. Поспешно зашагал к джипу, сел, завел мотор. Выехал на трассу.

Некоторое время в зеркалах заднего вида во тьме мелькала светящаяся точка.

А потом она погасла.

Глава 3. СТАНЦИЯ

До глубокой ночи я ехал по бесконечной дороге. Далеко заполночь остановился где-то в глуши, заблокировал двери и уснул. Ночь была холодная, но двигатель включенным оставить я поостерегся – бензина оставалось меньше половины бака. Закутался во что только можно, но все равно ворочался, и снились мне сны тяжкие, вязкие, неприятные…

Утром проснулся в ледяной машине, завел двигатель, врубил печку, а сам выскочил наружу и запрыгал вокруг машины, чтобы согреться. По обе стороны от дороги тянулась равнина с редкими плешивыми лесочками, но сама дорога была четырехполосная, вдали торчали рекламные билборды, виднелась заправка и здания мотелей, магазинов, частные домишки.

Чувствовалась близость большого города.

При первой же возможности я наполнил канистру бензином из брошенных машин и залил в бак своего Мицубиси Паджеро Спорт. Мог бы пересесть в другую машину с полным баком, но надо перетаскивать барахло. И привык я уже к своему джипу… Поэтому пришлось побегать с канистрой, чтобы заполнить семидесятилитровый бак.

Сел за руль и снова поехал. И снова нахлынули на меня разные думы.

Ночью, удирая из летнего лагеря, куда прибыла Матерь, я все думал о том, что вообще происходит в мире. Все превращаются в кого-то другого: детки – в язычников, школьные учителя – в фанатиков, кто-то – в Буйных, а кто-то – в Оборотней. Не удивлюсь, если эта Матерь прежде была обычной женщиной.

А во что превращаюсь я? В палача, который должен убивать, выполняя чей-то приговор?

Был бы у меня спутник, я бы с ним поговорил, душу облегчил. Но в полном одиночестве мысли крутятся и крутятся, пытают, сводят с ума…

Когда вдали в дымке проступили силуэты городских зданий, на дорогу выскочило нечто маленькое, черное, вертлявое. Я затормозил – так и есть, собака. Черная, лохматая дворняга с торчащими ушками. Мое появление ее напугало, но отбежала она недалеко, остановилась, уставилась на меня, даже неуверенно вильнула хвостом. Давно не встречала людей за рулем, судя по всему.

Я вылез из машины, подозвал ее цоканьем языка. Собакен ринулся ко мне, и секунду спустя я гладил счастливую зверушку, которая вертелась у меня под ладонями, пыталась лизнуть в лицо и всячески демонстрировала радость.

– Как ты выжил, дружище? – пробормотал я.

Пес был худой, но не критично. Вероятно, нашел какой-то источник еды. Скажем, залез в магазин с мешками собачьего корма. Вдоль дороги ближе к городу должны быть такие магазины. Или этот пес принадлежал Бродяге, и этот Бродяга умер или бросил питомца? Я посмотрел на счастливого пса. Как его можно бросить? Наверное, хозяин погиб.

– Хочешь со мной? Будем как герои фильма “Я – легенда”!

Через минуту пес по имени Собакен сидел на переднем сидении с таким видом, словно всю жизнь этим занимался. Очевидно, так оно и было. А я разговаривал с псом и тоже был счастлив. Наконец-то я был не один.

Собака в моей ситуации – самое то. С людьми встречаться прямо сейчас как-то не тянуло – после детского лагеря отдыха, где обитали зловещие детки и Матерь. А вот собака – существо простое и понятное. Его любишь – и оно тебя любит. Вот с человеком такой трюк не прокатывает: иного можно любить всю жизнь, а он тебе в итоге говнеца подкинет. Он или она – неважно.

За несколько километров от города мы наткнулись на груды свалявшейся одежды, разбросанной по огромной территории. Шмотки Ушедших под Музыку. Я уже не так офигел, как в первый раз, но все же испытал неприятное ощущение, когда колеса джипа прокатились по мягкому…

– Пошопимся, Собакен, – сказал я. – Видишь, моя одежда порванная? Прибарахлиться надо. Может, Ушедшим она не нужна, а мне холодно. И вообще, хочу выглядеть прилично.

Город имел название, но про себя я называл его просто Город. Сейчас уже неважно, что как именовалось в прежнем мире.

Далеко вглубь города заехать не удалось – попал в пробку. Пробка эта стояла вот так уже полгода. Часть машин сгорела, часть была разбита вдребезги Ордой Буйных, но многие оставались целыми и невредимыми, хоть и были покрыты грязными разводами и птичьим дерьмом.

Пришлось дальше прогуляться пешком. Мы заглянули в один магазин, другой, третий. Я нашел пакет с собачьей едой и накормил Собакена прямо возле кассы, высыпая гранулы на пол. Потом налил воду из бутылки в пластмассовую чашку и напоил своего спутника. Собакен ел и пил культурно, не спеша.

В магазин одежды мы проникли с улицы прямо сквозь разбитую витрину. На первом этаже была женская одежда, на втором – мужская. Магазин особо не пограбили – то ли Бродяг в городе мало, то ли все они живут далеко отсюда. То ли вкус у них какой-то другой.

А мне коллекция магаза пришлась по вкусу. Я переоделся полностью, даже сменил трусы с носками. Цвета верхней одежды выбрал неброские, серо-стальные и темно-синие. Не улыбалось мне быть тем самым дураком, которого видно издалека. Финку я перевесил на новый ремень, пистолет Пастыря, MP-448 «Скиф», засунул сзади в штаны, биту закинул на плечо, поправил зеркальные очки, погляделся в ростовое зеркало – красавец хоть куда!

Собакен негромко гавкнул – тоже одобрял мой новый прикид. Я заметил, что пес вел себя тихо, почем зря не лаял. Животные на интуитивном уровне поняли после Первой Волны, что лишний шум поднимать негоже.

В следующем магазине, продуктовом, следов грабежа было намного больше. Все же жрать хочется гораздо чаще и сильнее, нежели наряжаться. Между полок в мясном отделе валялся обглоданный человеческих скелет в лохмотьях. Вероятно, его прибили еще во время Первой Волны. С тех пор и лежит, кормит голодных зверушек.

Прогулялись с Собакеном квартала на три, наткнулись на оружейный магазин, выпотрошенный подчистую. Даже резиновых дубинок не осталось. Зато нашлась отличная наплечная кобура, которую я тут же нацепил под новую куртку. Поначалу кобура мешала, но потом я про нее забыл.

Идя по улице с перевернутыми машинами, мусором, выбитыми окнами и непуганными стайками воробьев, я то и дело обращал внимание на камеры видеонаблюдения, торчащие то на столбах, то на горизонтальных штативах над улицами. Если есть электричество, получается, видео записывается? Кто смотрит эти записи? Кто обслуживает электростанции и объекты водоснабжения?

Кое-где стояла техника для разгона митингов. Здоровенные бронированные автомашины с щитами и штуками наверху, которые издают такой сильный звук, что у людей не выдерживают нервы. Были машины, из которых поливают толпу мощной струей воды.

На Буйных все это не действовало. Звук, от которого у нормального человека отваливались уши, Буйных бесил еще больше. Под ударами струй воды они падали и снова поднимались.

Некоторые машины походили на консервную банку, которой долго играли в футбол. Бронебойные стекла висят лоскутами, решетки вывернуты… А что сделали с водилами? Разорвали в клочья, хоронить нечего. Буйные ломали себе руки, ноги и головы, но перли и перли бешеной, яростной толпой, будто не живые это были существа, а бездушная стихия…

Время близилось к обеду, и у меня забурчал желудок.

– Пошли назад, Собакен. Ты-то пожрал, а у меня кишка кишке молотит по башке.

Собакен не возражал. Мы повернули назад, к джипу, где была еда от родителей и двух старых Оборотней из деревни. Пошли другим путем, по параллельной улице, чтобы зайти, если что, в какой-нибудь магазин.

Прошли два квартала, и Собакен вдруг заволновался, навострил уши. Через несколько минут и я услышал непонятный звук. Поют, что ли, хором?

И правда, где-то впереди негромко и заунывно пели люди. Много людей. Слов не разобрать, а мелодия как в некоторых народных песнях – хоть ложись и помирай.

А еще каркали вороны.

Собакен тихо зарычал, я шикнул на него. Вынул пистолет, снял с предохранителя, взвел курок – потренировался еще в пути. Если там много народа, то пистолет мне не поможет, с одиннадцатью-то патронами, но хоть что-то. Перехватил свободной рукой биту.

– Ты помалкивай, понял? – прошептал я. Умный пес прижал уши и качнул хвостом. Кажется, понял. – Мы только глянем, кто там, и назад…

Буйные вроде не поют, только орут и улюлюкают, собирая толпу. Оборотни не способны выходить из домов и разных искусственных строений. Но и будучи внутри, к пению не склонны. Тогда кто тут распевает? Бродяги вроде меня? Они что, балбесы – распевать посреди улицы? Или нализались?

Нет, пьяные так не поют. Или я ничего не понимаю в алкашах. К тому же после Первой Волны миновало почти шесть месяцев, все бухло давно растащили и выжрали. Ну и, наконец, судя по хору, певцов там чертова уйма.

Посетила меня здравая мысль свалить по-тихому, но я все же поперся выяснять, что да как. Не из пустого любопытства или безделья, а потому что решил: пора выяснить, что произошло с нашим миром.

Собакен держался у ног, вперед не забегал, шум не поднимал, хоть и трясся от возбуждения. Если бы он начал плохо себя вести, я бы сгреб его в охапку и убежал. А тут…

Прокрались мы до угла какого-то старинного трехэтажного здания с вычурными и крохотными балкончиками и выглянули.

Я посмотрел и чуть в обморок не грохнулся от страха.

Метрах в ста открывалась просторная площадь. И все это пространство заполняла толпа мужчин, женщин и детей. Тысячи людей. Все они покачивались, переступая с ноги на ноги, и медленно-медленно тащились по кругу, запрокинув головы вверх и бессильно повесив руки. И еще они глухо и заунывно пели песню на неведомом языке.

Над этой гигантской толпой, поющей и шаркающей ногами, с карканьем носились вороны. Высматривали, выклевать ли у кого глаза? Или чуяли мертвечинку? Не музыка же им нравилась, в самом деле.

Это были Буйные, я мог поклясться. Насмотрелся на этих тварей досыта. Внешне они обычные люди, но движения ломаные, дерганные, марионеточные. Кто-то из них наверняка сдох прямо в этой толпе, и остальные шагали прямо по телам, а вороны не могли улучить момент, чтобы поживиться…

Я разом вспотел с головы до ног. Оглянулся – улицы позади и сбоку пусты. Есть куда отступать. Если нас услышат… У Буйных слух плоховатый, хуже, чем у обычного человека, зато силы и дури хватит на троих.

– Пошли отсюда, Собакен, – прошептал я дрожащим голосом.

И тут Собакен начал подвывать в тон жуткой песни Буйных – сначала тихо, затем громче.

– Ты чего? Заткнись!

Бросив биту и сунув пистолет в кобуру, я схватил пса на руки, чтобы убежать с ним к машине и рвать когти из города, но Собакен учудил – взвизгнул и цапнул меня за рукав, несильно, но чувствительно. Я его выронил, и пес побежал к тысячной толпе, воя все громче.

– Собакен, блядь! – схватился я за голову.

Меня раздирало: хотелось одновременно бежать без оглядки и спасти моего спутника…

Кое-кто из Буйных, кто был ближе к нам, начал оборачиваться, дергая головой по-птичьи. Услыхали! Пятеро или шестеро отделились от основной толпы и пошли к псу, который остановился, но продолжал глухо выть.

А если выбежать, схватить пса, завернуть в куртку, чтобы не кусался, и бежать? Нет, долго, не успею – Буйные догонят, если ускорятся.

Я скорчился за углом и боялся дышать. Буйные перешли с шага на бег, кое-кто заулюлюкал, и тут Собакен, словно выйдя из транса, залаял. Лай был испуганный, трусливый – мол, где это я? Что происходит?

Буйные набросились на него, лай превратился в визг боли, хрустнуло… Я нырнул в укрытие. И не хотел смотреть, и высовывать голову было глупо. Совсем рядом, метрах в сорока от меня, за углом, топали и орали невнятицу Буйные. На крики подтягивались остальные, их топот морским прибоем нарастал, усиливался, обретал грохочущие нотки…

Я не выдержал. Схватил биту и побежал так, что ветер в ушах засвистел. За автомашинами согнулся и дальше бежал на полусогнутых. Шмыгнул в переулок, перебежал на другую сторону улицы и очутился возле моей Мицубиси. Запрыгнул за руль, завел мотор, рванул с места.

Уже приближаясь к окраине, увидел в зеркале заднего вида, как улицу позади захлестывает темная человеческая волна… Точнее, нечеловеческая.

Но им было не догнать меня.

Спустя четверть часа, огибая город по объездной и нарушая все мыслимые и немыслимые правила дорожного движения, я малость пришел в себя.

Посмотрел на соседнее сидение. Там остались грязные отпечатки лап и волоски шерсти моего утерянного друга.

***

Я отъехал от города километров на пятьдесят и остановился возле крохотной речушки – перевести дух и подкрепиться. О том, что Буйные меня догонят, не беспокоился. Если они громких звуков не слышат, то и не гонятся. После Первой Волны они редко собирались в толпы, а тем более – в Орду. Я впервые с тех пор наткнулся на такую ораву. И вели они себя необычно: раньше старались прятаться кто где. В подвалах, подъездах, любом темном уголке. И впадали в спячку, из которой выходили при громких звуках.

А теперь они пели эту зловещую песню, похожую на молитву… Мне почему-то подумалось, что они слышат музыку в голове и напевают ее, как Ушедшие. Кому они молились, какому жестокому богу?

На обочине я сварил на походном газовом баллоне кашу из чего попало. Из риса, гречки и мясных консервов. Мясо из консервов, собственно, мясом не было – сои больше, чем мяса. Но хоть вкус есть… Набрал в чайник воды из реки, вскипятил и заварил чайку. Сел на длинную подножку тачки и поел-попил горячего.

Стало намного лучше.

Попивая чай из большой кружки, прихваченной еще из дома, я глядел на развилку дороги впереди. Одна дорога вела на северо-восток, другая – на юго-восток. Мне надо на юг, чтобы следующей зимой не сдохнуть от морозов, если вырубятся отопление и электричество. Но в северном направлении высились гигантские трубы теплоэлектростанции, а из труб валил дым… Там кто-то до сих пор работал.

Заехать туда?

Каждый раз, когда я любопытствую, происходит что-то плохое. Но не бегать же от всего постоянно? Надо ведь выяснить, что произошло с миром!

– Направо пойдешь – в теплые страны попадешь, – проворчал я под нос. – Налево пойдешь – на электростанции проблемы найдешь… И ответы тоже.

“Или новые вопросы”, – додумалось само.

Собрав кухонные пожитки в багажник, я сел за руль и поехал. Налево.

Когда до ТЭС оставалось километра три, в редком лесочке по левую руку вдруг разглядел дымок. Раньше он сливался с дымом из трубы. А сейчас, притормозив, я обнаружил, что в лесочке среди кустов притаилась палатка камуфляжного цвета, а рядом двигается фигура.

Этот турист меня тоже заметил, вышел навстречу медленно, с опаской. Я остановился, выбрался из машины, распахнул куртку, чтобы дотянуться в случае чего до пистолета в кобуре.

“Туристу” было лет тридцать с небольшим. Среднего роста, ниже меня, худой, узкоплечий, с большой головой в вязаной шапочке, свитере с широким горлом, штанах милитари с накладными карманами. Чернобородый, длиннолицый, с близко посаженными глазами за стеклами круглых очков.

В одной руке он держал топорик, которым рубил сучья для костра, и больше оружия я не заметил. Опасным и агрессивным он не выглядел.

– День добрый, – сказал я.

– Здравствуйте, – отозвался тот хрипловатым высоким голосом.

– Меня зовут Тим, еду вот…

Я внезапно увидел за палаткой пятиместный “уазик” защитного цвета. Тоже мне, нашел на чем ездить! Выбирай любую машину – а он выбрал “уазик”!

– Боря, – представился бородач. – Сам не знаешь, куда едешь?

– Ну.

– Понятно. Заходи в гости, я как раз обедать собираюсь.

– Вы один?

Боря вздохнул:

– Один.

И я ему поверил. Был он какой-то простой и незамысловатый, этот Боря, почти что не от мира сего. Я принес кастрюльку с остатками моей странной каши, но Боря еду оценил. Он варил макароны с голубятиной, и мое варево внесло в меню разнообразие.

Сидя на бревне возле костра, мы разговорились.

Оказалось, что Боря всю зиму выживал в городе, а недели две назад решил проникнуть на ТЭС. Это оказалось не так-то просто, поэтому сейчас Боря живет в палатке, наблюдает за станцией.

– Почему проникнуть на станцию непросто? – спросил я.

– Вся санитарно-защитная зона заросла какими-то странными растениями. Там и раньше была лесополоса, но сейчас не протиснуться. Я пока не рискую, наблюдаю.

– Что выяснил?

– Работает там кто-то… – мрачно сказал Боря. – За пределы станции не выходят, чем питаются – непонятно.

– А ты уверен, что это люди?

– В том-то и дело, что не уверен.

– Может, Ушедшие там и работают?

Боря отчего-то помрачнел.

– Нет, не они.

Он наклонился куда-то назад, достал из сумки за бревном сломанный дрон.

– Вот, пытался полетать над ТЭС, поглядеть. Три дрона потерял. Связь прекращалась, будто экранирует что-то радиосигналы. Этого вернул, как только связь ухудшилась, но он все равно рухнул в лесу.

– Может, там радиация?

Боря снова потянулся к сумке, показал желтую металлическую коробочку с рубильником, циферблатом и ручкой на толстом проводе.

– Счетчик Гейгера. Радиации нет. То есть есть, но не выше фонового уровня. Есть радиопомехи, приемник шумит, когда включишь. Специально никто сигналы не глушит, судя по всему, но что-то у них излучает радиоволны на разных частотах. В основном, коротких.

– А если забраться повыше и посмотреть в бинокль?

Боря грустно хмыкнул.

– Куда заберешься? Ни горы, ни возвышенности рядом. Я дрон поднимал повыше и пытался разглядеть – не видно ни хера. Подъездные дороги все заросли этими… Полипами.

– Чем?

– Я эти странные деревья так про себя назвал. Они шевелятся.

Я вспомнил, что видел рощу, которая дрожала как от марева, хотя какое марево в нашей холодрыге?

– Ты их разглядывал вблизи?

– Ага. Они какие-то… мерзкие. Как раздавленный таракан. Смотреть противно.

Мы помолчали, потом пообсуждали теории апокалипсиса. Боря считал, что во всем виноваты инопланетяне. С нами разговаривать они не хотят, потому что у них другие планы. Какие – не понять. Молча, втихую переделывают планету, как им удобно. А зачем сложности с Буйными, Ушедшими и Оборотнями? А хрен их знает, инопланетян.

– Что будешь делать дальше? – спросил я.

Боря пожал плечами.

– Надо внутрь прорываться. Если помру, так хоть кое-что узнаю на прощание. Смысла жить вот так дальше не вижу.

Он повернулся ко мне:

– Пойдешь со мной?

Я ждал этого вопроса, но он все же застал меня врасплох. Я поколебался и сказал:

– Пойду. Что еще делать?

– Вот именно.

Он достал из одного из многочисленных карманов мобильник.

– Смотри.

Включил видос – похоже, сам его снял. На экране девушка, смеясь, говорила:

“Вот дурак ты, Борис! Большой мальчик, никак не повзрослеешь. Всё тебе в машинки играть… Потому и люблю тебя, дурачка”.

Боря выключил видео. Сказал дрогнувшим голосом:

– Единственный случай, когда моя Анютка в любви призналась. Я записал… Она у меня больше человек дела… была. Сюсюкать не любила. Теперь смотрю, когда хандра нападает. – Он вздохнул. – Раньше ради нее жил, а сейчас – ради правды. Всегда надо жить ради чего-то, что больше тебя, Тим. Ради любви, например. Или науки. Если живешь только ради себя, то смысла у жизни вовсе нет.

***

Прорываться сквозь пояс Полипов наметили назавтра с утра. Вечером поужинали возле костра. Когда стемнело, Боря пригласил меня в палатку, где у него был запасной спальный мешок и каремат. Я согласился – вдвоем теплее.

В темном лесу трещало, хрустело, ухало. Ночью задул ветер, похолодало, но в палатке и мешках было тепло. Мы уснули, а проснулись с первыми лучами солнца. День обещал быть солнечным и более-менее теплым. Погода радовала. Мы неспешно позавтракали и проверили вооружение. Я пощупал пистолет в кобуре, которую не снимал всю ночь, финку в ножнах и взял биту из машины. Боря ограничился складным походным ножом на поясе и вытащил из “уазика” автомат с оптическим прицелом. Я вытаращил глаза, а Боря, повесив оружие на грудь, любовно погладил длинный матовый ствол.

– АК-107, – сказал он. – Хорошая машинка.

Я крякнул. Мне бы такая штука тоже не помешала.

До пояса аномалий, заросшего Полипами, мы добрались на “уазике”. Я разглядывал эти Полипы. Невысокие деревца, самые высокие метра три в высоту, стволы толстые, перекрученные, бугристые, светлые. Ветки тоже все сплошь кривые, короткие, похожие на щупальца анемонов, усеянные узкими темно-коричневыми листочками. Росли Полипы впритык друг к другу, между некоторыми стволами можно протиснуться разве что боком.

И все эти неестественно выглядящие деревья медленно шевелились – и ветви двигались туда-сюда, и стволы покачивались. Зрелище действительно внушало отвращение.

На дороге, ведущей к ТЭС, валялись груды одежды Ушедших. Ветер принес, наверное. Или Ушедшие разделись здесь, вдали от города.

Метров за десять от первых рядов Полипов мы выбрались из авто и пошли пешком по асфальтированной дороге. Над лесом возвышались исполинские дымящиеся трубы.

– Газ жгут, – прошептал Боря, – или мазут. Значит, кто-то обслуживает и заводы нефтегазовой промышленности.

Когда подошли вплотную, меня передернуло. Поверхность стволов Полипов была гладкая, эластичная на вид, телесного цвета – точь-в-точь человеческая кожа, покрытая стеклянистой пленкой. Кажется, я видел волоски, родинки, пупки и слипшиеся руки и ноги… И все это было искажено до ужаса, будто человека запихнули в стеклянную кривую трубу, а он там подтаял, как воск, перекрутился и заполнил все пространство трубы.

И вот хочет этот изуродованный сверхъестественной силой человек выбраться из трубы – шевелится, дергается, но сбежать не может. Из этих чудовищных тел вырастали кожистые ветки с бурыми листочками, усеянные множеством зернышек наподобие стрекозиных или мушиных глазок. Снизу из “стволов” высовывались кожистые отростки вроде коровьих сосков. Или недоразвитых членов.

Я смотрел на этот шевелящийся лес из изуродованных человеческих тел, разбухших ног, превратившихся в корни, слипшихся с бочкообразными телами рук, и чувствовал, как у меня самого шевелятся волосы на голове.

– Ты знал, – выдавил я.

– Что это Ушедшие? – шепотом ответил Боря. – Да. Хотел, чтобы ты сам увидел.

– Ты боялся, что если скажешь, я сдрисну отсюда, – перебил я. – Не хотелось тебе одному идти. Боишься?

– Не описать как.

Я покосился на него. Боря таращился на человеко-деревья сквозь стекла очков, шмыгал носом. До меня вдруг кое-что дошло.

– Твоя Анюта ушла под Музыку?

Боря сжал челюсти, кивнул.

– Видишь, у них лиц нет, срослось все в одну массу, – еле слышно сказал он. – И вряд ли я ее узнаю, если увижу… Да и не обязательно она сюда ушла. Таких рощ в округе много. Но, Тим, если сердце подскажет: она, мол! – я ж рехнусь! Поэтому медлил, выжидал. А ты появился, я и подумал: пора…

Под конец этой короткой речи голос Бориса окреп, возвысился.

– Пройти надо, – сказал он. – Мы должны узнать. Я больше не хочу так жить. А ты? Хочешь постоянно ехать невесть куда? Без цели? Бежать от самого себя?

В голове у меня зазвучал голос той девки, которую я чуть не скормил родителям, Лиды.

“Я сон видела, что мои близкие, которые под Музыку ушли, стали частью природы…”

Экстрасенс эта Лида, подумал я. У нас, Бродяг, почти у всех проявились эти способности.

– Ты прав, Боря, – произнес я. – Надо пройти.

Я вынул финку, биту зажал локтем, шагнул в зазор между двумя Полипами. Вряд ли эти деревья, бывшие живыми людьми, нападут. Хотя кто знает…

Здесь было заметно теплее, словно вправду стоишь в толпе голых людей, и пахло – только не человеческими немытыми телами, а чем-то приторно-сладковатым, приятным и мерзким одновременно.

Я проскользнул в паре сантиметров от ближайшего ствола. Под слизисто-стеклянистой пленкой пульсировала деформированная плоть. Кожу покрывали волоски, были видны старые царапины. Вот пупок… А вот начало промежности, книзу срощенной с завернутой вокруг ствола ногой, похожей на анаконду.

Шаг за шагом – никто не нападал. Боря шел следом, шумно дыша. Воздух наполнял густой сладковатый запах. Меня подташнивало. Я боялся дотронуться до ствола – мнилось, что если дотронусь, Полипы нас схватят… Хорошо хоть, ветки начинают расти выше моей головы, не задевают.

Однажды я увидел закрытый глаз. Веки навсегда слиплись, но казалось, что сейчас глаз вытаращится на меня. Второй глаз уплыл вниз и едва различался, походил на морщинку, из которой торчали реснички. В детстве я лепил из пластилина человечков, а потом одним сжатием ладони превращал их в длинные колбаски, сохранявшие намеки на конечности, голову и прочие части тела. Вот и из Ушедших кто-то могучий и ужасный слепил эти деревья.

До меня, наверное, не сразу дошел весь ужас этого путешествия сквозь рощу людей-деревьев. Но в глубине рощи, когда меня уже нешуточно тошнило от запаха и вида всех этих уродств, этого неостановимого мучительного шевеления, я вдруг осознал. Заторопился, чуть не побежал, задел задницей мягкий ствол, который сразу потянулся ко мне. Вскрикнул и бросился напролом, распихивая локтями Полипы – слишком мягкие для деревьев, но уже слишком твердые для живых людей.

Позади ломился Боря и орал. Я и сам не понял, как выбрался из рощи, и бессильно оперся о бетонный забор. Совсем рядом были полураскрытые ворота и КПП.

Боря вырвался из рощи вслед за мной – глаза выпучены, очки запотели, лицо позеленело. Он наклонился и с утробным звуком вывалил на гравий завтрак. Его полоскало долго, и у меня сработал рефлекс “собаки Павлова” – тоже блеванул.

Через минуту нам обоим вроде полегчало. Шатаясь, мы добрели до ворот и прошли внутрь. Впереди открылся просторный двор, здания, гигантские трубы теплотрасс. Глухо грохотали турбины.

Мы с Борей переглянулись. Идти дальше не было никакого желания, но возвращаться прямо сейчас сквозь рощу Полипов хотелось еще меньше. Не сговариваясь, мы двинулись к ближайшему серому трехэтажному зданию, за которым вздымалась чудовищная труба. Здание выглядело как типичная серая коробка советских времен. Судя по состоянию стен, с тех времен здание не ремонтировали, разве что красили поверх многочисленных слоев старой краски.

В мутных окнах – никого. Мы медленно подошли к двери. Я достал пистолет, Боря приподнял автомат и открыл дверь.

– Эй!

Мы подскочили и развернулись. Из-за угла здания к нам шел высокий человек в оранжевой каске и синей спецовке.

– Вы кто такие? – недовольно поинтересовался он.

Мы уставились на него. Ожидали кого угодно, какого-нибудь трехрукого жопоглазого пришельца, только не совершенно обычного человека, к тому же недовольного.

– Кто вас впустил? – спросил он, встав перед нами и подбоченившись. На мою биту и Борин автомат и не глянул.

– Там никого не было, – брякнул Боря. – Только Полипы…

– Какие Полипы? Вы что несете? Как вы ворота открыли?

– Да они открыты были, – плохо соображая, сказал я.

Будто не было апокалипсиса! У меня в голове не укладывалось. Я что, сошел с ума, и апокалипсис мне померещился? А сейчас случился проблеск здравого смысла?

– Не может быть, – отрезал Каска.

Из двери, переговариваясь, вышли еще два немолодых работника в спецовке, без касок, зато в шапках. Полный и худой.

– Слушайте, – слабым голосом заговорил Боря, – вы что, не в курсе, что творится снаружи? Конец света наступил! С Первой Волной пришли Буйные! Со Второй под Музыку ушли Ушедшие! С Третьей явились Оборотни…

Каска и два работника переглянулись. Я и сам сознавал, что сказанное звучит как сущий бред.

– Ребятки, – сказал полный работник в шапке, – вы, случаем, не перебухали? Или прикалываетесь, а сами снимаете на мобилу, чтобы потом в интернет выложить? Давайте по-хорошему свалите отсюда, пока наш начальник вас не спалил.

В этот момент у меня щелкнуло в голове. Я сказал:

– По-хорошему вы должны нас передать охране, а не просить свалить. Давайте выйдем за ворота, и вы глянете на то, что там снаружи.

Боря перевел на меня дикий взгляд. Тоже, видно, усомнился в собственном рассудке. Но сейчас сообразил, что дело нечисто. Придвинувшись ко мне, шепнул:

– Они не Оборотни – выходят из здания!.. И не Буйные…

– И не Бродяги, – добавил я. – С чего Бродягам тут вкалывать все эти месяцы?

Я вдруг обратил внимания, что спецовки грязные, воротники и манжеты засалены донельзя, и от самих работничков несет крепким застарелым пóтом.

– Что-то от вас попахивает, товарищи, – нагло сказал Боря. – Давно дома не были?

– Скоро вахта заканчивается, – охотно отозвался худой работник. – Тогда и поедем домой.

– А вы идите домой сейчас, – сказал Каска, особо не раздражаясь. Казалось, он играет роль вечно недовольного, но не особо злостного мелкого начальника. – Никакого конца света нет, все хорошо.

– Да вы просто гляньте за ворота…

– Никакого. Конца. Света. Нет, – отчеканил Каска. – И смотреть за воротами нечего. Всё хорошо.

Где-то вдали завыли – громко и пронзительно. Мужским голосом. Глаза всех троих работников остановились, помутнели. Они одновременно развернулись и, начисто забыв о нас, пошли вдоль здания. Исчезли за углом.

Мы с Борей нерешительно последовали за ними. За углом, во внутреннем просторном дворе, собирались люди – все в синих спецовках и большинство в касках. В основном мужики, однако я заметил пару женщин. Людей было много, больше полусотни.

На деревянные ящики в разных углах двора поднялись трое без касок, но с необычно вытянутыми головами. Они не были похожи друг на друга, иначе я бы подумал, что это близнецы с одной и той же болезнью, от которой черепа вытягиваются, как у жрецов майя. Они разинули рты – шире, чем на то способен обычный человек, – и завыли. Вой прокатился над толпой и заглушил шум турбин.

Мы с Борей перетрусили. Буйные!

Но выли они как-то по-другому, а потом и вовсе заговорили – медленно, ритмично, нараспев, будто читали молитву:

– Всё хорошо, всё абсолютно хорошо!.. Нет никаких проблем! Наша цель – наша работа, мы должны работать постоянно и старательно. Ни у кого нет никаких проблем, всё хорошо. И наша цель – работа…

Длинноголовые глашатаи повторяли одно и тоже снова и снова. Толпа покачивалась в такт словам. Кое-кто повторял под нос: “Всё хорошо, всё абсолютно хорошо”.

На нас никто не обращал внимание, и мы сиротливо топтались в сторонке.

– Да они их зомбируют! – пробормотал я. – Они даже не знают об апокалипсисе!

– И не хотят знать. – Боря часто моргал и морщился, как от головной боли. – Еще до Первой Волны были такие люди, которые не знали и не желали знать, какая вокруг жопа творится… Что мир катится в тартарары… Все повторяется… Вот ведь говно! Я будто в преисподнюю попал… и нет выхода… все повторяется.

Он зажал уши, бормоча все тише и покачиваясь в такт занудным песнопениям глашатаев. Я зажал биту подмышкой и потряс Борю за плечи. Страх отступил – однообразное завывание “все хорошо, все хорошо” успокаивало, умиротворяло, вводило в транс.

Боря внезапно вырвался, вылупил глаза, разинул рот и завопил так громко, что у меня заложило уши.

– Не могу больше! Не могу больше!!!

Я пытался его утихомирить, заткнуть рот, но он укусил меня на палец, а я едва почувствовал боль, до того спокойно и мирно мне стало под убаюкивающие песнопения глашатаев. И когда чьи-то руки схватили Борю и оттащили от меня, я почти не испугался, будто все происходило так, как надо. Я равнодушно наблюдал, как толпа в спецовках и касках принялась избивать Борю, а когда он упал, запинывать ногами. Боря орал сначала громко, потом тише и наконец вовсе умолк. Работники некоторое время еще пинали и топтали неподвижное тело, затем пошли к воротам. И я пошел за ними.

Проходя мимо Бори, я посмотрел на его окровавленное и распухшее лицо, на котором было не понять, где глаза, а где нос и рот. Боря обнимал автомат, которым так и не воспользовался – или не мог, или не хотел. Сломанные очки валялись рядом. Телефон, почти целый, лишь с треснувшим экраном, лежал чуть дальше.

Не знаю, зачем, но я наклонился и поднял телефон. В голове шумело, и гремели, гремели, гремели без конца слова глашатаев: “Все хорошо, всё хорошо…”

Всё хорошо, даже то, что я снова потерял друга и снова один. Не хотелось думать, что на мне проклятье, заставившее Собакена и Борю зашуметь не вовремя и умереть страшной смертью. Я вяло подумал, что Боря по крайней мере узнал, кто работает на станции.

Вслед за первой группой работников я вышел за ворота к роще Полипов. Сзади шаркала оставшаяся толпа. Глашатаи уже заткнулись, но муть в голове пока не рассеялась.

Я равнодушно смотрел, как работники заходят в чащу, становятся на колени, обнимая чудовищные стволы и начинают сосать отростки, похожие на коровьи соски или дряблые члены.

“Так они питаются, – подумалось отстраненно. – Время завтракать. Прослушали очередную лекцию и пошли кушать”.

На меня накатило отвращение. Эти работники, только что убившие Борю, вызывали омерзение. Ни Буйные, ни Оборотни не были такими мерзкими. Работники были настоящими зомби, сначала слушающими своих глашатаев, а потом отсасывающими у деревьев, чтобы не сдохнуть от голода.

Я содрогнулся. Поднял руку – в ней был телефон Бори. Нажал на кнопку блокировки экрана – экран загорелся без всякого пароля. На нем “висел” ролик, который Боря показывал мне совсем недавно. Словно завороженный, я нажал на треугольную кнопку, и ролик включился.

“Вот дурак ты, Борис! Большой мальчик, никак не повзрослеешь. Всё тебе в машинки играть… Потому и люблю тебя, дурачка”.

Как естественно она это сказала! Без придыхания или театральности. Честно, искренне.

Бори нет, его девушки нет, а слова все еще звучали в холодном воздухе.

Если бы не они, я бы тоже насосался какой-то блевотной жижи из сисек или членов деревьев. А затем отправился бы работать на электростанцию, выполняя неведомую волю, уничтожившую наш мир. Слушал бы глашатаев о том, что все хорошо и я должен работать, ни о чем не беспокоясь.

Но слова о любви прозвучали. И я пошел прямо сквозь чащу Полипов, мимо работников, жадно высасывающих питательную жижу из деревьев. Меня никто не останавливал – глашатаи, наверное, и не представляли, что такое возможно. Если сюда и совались любопытные, то на них надевали спецовки и они работали здесь до самой смерти.

Чтобы выбраться из клетки, иногда достаточно лишь осознать, что живешь в неволе.

Глава 4. ХОЗЯИН

Зазвонил, завибрировал смартфон, лежащий на тумбочке. Я с трудом разлепил глаза, сощурился на ослепительно сияющий в темноте комнаты экран.

Звонила Валя.

В пять минут двенадцатого ночи.

– Ты чего? – вместо приветствия буркнул я, переворачиваясь на спину.

– Я не поняла, Тим, ты там дрыхнешь, что ли? – раздался протяжно-капризный голос Вали. Судя по всему, эта дура успела набухаться.

– Сплю, конечно. Ночь на дворе.

– Вот ты душный! Го с нами по набережной чилить. Я тут с Леной, Антоном и Ваней. Мы на вайбе с кафешки… Рил здесь клево! Приезжай!

Я фыркнул.

– Ага, щас, только штаны натяну.

С Валей я познакомился на днюхе у приятеля. Она – моя ровесница, но учится в колледже, а не в старших классах, как я. Дико разбитная и ушлая. Но симпатичная. Положила на меня глаз и с тех пор не отстает, регулярно названивает – как правило, поздно вечером. Жизнь у нее, как я понял, веселая и полная развлечений, причем за чужой счет.

Как-то раз я принял приглашение потусить в парке, Валя явилась слегка подшофе, с подругой – не запомнил имени. Шалабондой какой-то. Начали они ко мне приставать по-очереди, когда другая отворачивалась или отходила куда-нибудь. Это у них спорт типа был такой.

Мне тогда до того противно стало, что я свалил. Валя пропала на месяц – и вот, нарисовалась.

Кто такие Лена и Антон с Ваней, я понятия не имел. Как-то чекнул ее акк, посмотрел, с какими обсосами она на вписках тусит, так желание знакомиться с ее дружками пропало начисто.

– Давай, поторопись, – не поняла моего сарказма Валя.

На заднем фоне шумели голоса, сигналили машины, кто-то смеялся пронзительным смехом.

– До набережной – это через весь город, – попытался я ее урезонить.

– Вызывай мотор и гони сюда. Я хочу тебя… – она сделала выразительную паузу. – Видеть.

– Твою ж…

Я не знал, как ее слить. Просто послать? Или выключить телефон и спать дальше? Пока думал, в трубке грохнуло, кто-то взвизгнул и заматерился.

– Что это? – спросил я. – Валя?!

– Они что, охренели вообще? – взвизгнула Валя, обращаясь явно не ко мне.

Голос ее отдалился, как если бы она отодвинула телефон от лица. Снова грохнуло, и я догадался: это ударяются друг о друга машины. Противно заголосила сигнализация.

– Ой, ебать! – раздался мужской голос. Наверное, Антона или Вани. – Это чё щас было?

– Смотри, смотри! – крикнула Валя. Протяжные нотки в ее голосе испарились без следа. – Бегут! Мамочки-мамочки!

– Валя! – позвал я, встревожившись. Сел в постели, повернул голову в сторону родительской спальни, словно мог увидеть, разбудил ли их мой разговор. В комнату сквозь неплотно прикрытые шторы сочился слабый свет.

– Тим! – вспомнила обо мне Валя. – Тут, прикинь, какие-то обдолбыши все ломают вокруг! Ой, мамочки, сколько их! А вон те, Лен, – мы их видели недавно, они же нормальные были!.. Что это с ними?

– Какая, нахер, разница? – услышал я Лену. – Валим!

– Да куда валить? Они везде…

– А Ваня куда делся? Он же…

Конец фразы я не разобрал, его заглушил рев. Орали люди – большая толпа. Рев был таким бешеным, неистовым, первобытным, что у меня по спине пробежал холодок, а в груди сжалось.

– Валя! – снова позвал я.

Что-то стукнуло прямо по динамику, хрустнуло. Видимо, Валя уронила телефон на асфальт. Кто-то кричал, визжал, топал и горланил, мешанина звуков врывалась мне в ухо. А потом я услыхал улюлюканье Орды Буйных – звук, который позже снился мне в самых тяжких ночных кошмарах.

Связь прервалась. Я набрал номер Вали, но равнодушный голос автомата сообщил, что абонент “отключен или находится вне зоны покрытия сети”.

В ту ночь я, как и большинство людей, не осознал масштаб происходящего. Мы не знали, что мир – весь мир – захлестнула Первая Волна Апокалипсиса. О Волнах гораздо позже я узнал из радиопередачи самоотверженного ведущего, который выходил в эфир каждый вечер в течение двух месяцев после Третьей Волны. А потом и он пропал без вести.

На улице бешено засигналили машины, и я выглянул в окно. Наша квартира находилась на десятом этаже. Внизу протянулась светящаяся змея – автомобили стояли в пробке. Между ними сновали быстрые тени. Вдруг взревела толпа, раздались удары и звон бьющегося стекла в авто, окнах домов и витринах. Вдали, в темноте, полыхало: горело с десяток зданий.

Чуть позже, когда ко мне в спальню заглянули встревоженные родители, в центре города загрохотали выстрелы.

***

…Я вздрогнул, когда машина наехала на ухаб. Сильно задумался и не заметил кочки – вспомнились подробности начала Первой Волны.

С тех пор всего полгода прошло, а будто несколько лет пролетело. Даже тот день, когда я навсегда покинул дом, пообещав родителям спасти их, казался чем-то далеким и полузабытым.

Время вообще стало восприниматься странно. Словно я застрял где-то в безвременье, и до любого события в прошлом мне одинаково далеко. Несколько дней назад я выбрался с ТЭС и с того момента еду и еду куда-то…

Вроде на юг, но куда именно? Юг большой.

Течение времени воспринималось постольку, поскольку менялась погода. Дни становились теплее, птички пели веселее, задорнее, им-то на конец света насрать да размазать. Это не для птиц, а для людей наступил лютый пипец.

Несколько раз по пути попадались рощи Полипов – ужасных деревьев, в которые превратились Ушедшие под Музыку. Я их узнавал по шевелению веток. Старался не приглядываться, но все же заметил, что стволы в этих рощах темнее, чем возле станции. Темнеют ли они, потому что деревенеют и меньше походят на человеческие тела, или происходит еще что-то?

Раза три я ограбил пустые деревенские дома. Обзавелся кое-какой жрачкой и оружием посерьезнее пистолета – карабином “Сайга-12К” с несколькими магазинами. Не знаю, хранил ли это оружие его бывший хозяин легально или нет, но про себя я его поблагодарил.

Бродяги, Буйные и Оборотни мне не встречались. Похоже, большая часть человечества ушла под Музыку и превратилась в деревья. Я и расслабился – заночевал в машине прямо посреди деревенской улицы.

Среди ночи проснулся от липкого чувства удушающего ужаса. Пробудились экстрасенсорные способности. Я сел в кресле водителя с откинутой спинкой, вытаращил глаза в темноту. Ни хрена не разглядел, но чувство, что там кто-то бродит, было четкое.

Переборов страх, я включил фары и на секунду ослеп от яркого света. Фары осветили узкую улочку, штакетники по краям и дома. Вдалеке, метрах в сорока-пятидесяти, улица упиралась в перпендикулярный проулок.

И там кто-то находился.

Кто-то высокий, угловатый, черный.

Я не сразу его засек, так как он не двигался. Но вот он шевельнулся и вдруг быстро двинулся ко мне. И я сообразил, что это не человек, а какая-то двухметровая тварь с длиннющими руками ниже колен и чернильной кожей.

Я завел двигатель, сдал назад и развернулся. В этот момент чудище ускорилось, понеслось на меня с невероятной быстротой. Я ударил по газам и прямо через канаву и участку бездорожья выехал на трассу.

Гнал так, что чуть не улетел за обочину. Пролетев километров тридцать и очутившись в чистом поле без намека на населенные пункты, остановился и перевел дух. Только тогда заметил, что ехал сидя в кресле с откинутой спинкой и что башка болит – приложился, когда подпрыгнул на той канаве.

Пока не начало светать, так и не уснул. Все мерещилось, что из темноты ко мне подкрадывается черная тварь. Я примерно представлял, кто это – Бугимен. Раньше я считал, что это Оборотень, которые сумел выйти из дома, потом мне сказали, что Бугимены – нечто другое.

Судя по всему, Бугимены шарятся только там, где жили люди. Не стоит ночевать в деревнях или городах прямо в машине…

Из-за бессонной ночи дрых почти до обеда, проснулся в духоте с ломотой в висках. Состояние было такое, которое называют “ни в голове, ни в жопе”. Солнце грело нешуточно и накалило машину. Я опустил стекла на окнах, проветрил салон и ехал до тех пор, пока не встретилась речка. На берегу я разделся догола и быстро окунулся в ледяную воду.

Купание здорово взбодрило, и, когда я перекусил, головная боль полностью прошла.

Примерно часа в три пополудни дорогу перегородили две фуры, наискось вломившиеся друг в дружку. Сбоку, по обочине, не проехать, слишком узка обочина, а дальше тянутся стальные балки безопасности, потому что за ними – крутой скат и лесок.

Я вышел из машины, обошел фуры вокруг, залез в кабину. Ключей зажигания на месте не было, как и бензина. Баки кто-то опустошил подчистую – я выяснил это, засовывая в бак длинную ветку.

Выругался. Фуры так просто с места не сдвинешь, и объехать это препятствие нереально.

Вспомнилось, что полкилометра назад слева попалась узкая гравийка, отходящая от трассы и ведущая в поселок. Подумал немного, еще раз выругался и, сев в машину, развернулся. Если проеду через поселок параллельно трассе, то где-нибудь выберусь обратно на трассу. Не один-единственный ведь въезд в эту дыру?

Съехал на гравийку и затрясся по кочкам, мысленно проклиная российские дороги и дураков, из-за которых за столько лет не сделано приличных дорог. И уже не будет сделано никогда. При въезде в поселок на пути снова появилось препятствие – на сей раз ручной шлагбаум. Ругаясь уже вслух, я выбрался из машины и попытался поднять стрелу, но ее кто-то привязал проволокой к ловителю шлагбаума. Повозившись, я все же распутал проволоку и поднял стрелу. Потом сел за руль и поехал дальше.

Вдоль трассы вела узкая улица, зажатая между довольно высокими заборами, за которыми возвышались крупные кирпичные дома. Жили здесь люди небедные, но отчего-то не желающие отремонтировать дорогу. Наверное, так и не договорились, как скидываться на это дело.

Я осторожно ехал по ухабистой дороге и думал, зачем кому-то понадобилось перегораживать въезд в село шлагбаумом. Не исключено, здесь остались Бродяги, которые не ждут гостей…

Улица пошла на понижение, затем снова поднималась в горку, и в самом низком месте вода из ручья залила асфальт. Я проехал через солидную лужу, выехал из нее – и машина вдруг качнулась, ее повело в сторону.

До меня не сразу дошло, что произошло. Я вылез из кабины и оторопело уставился на спущенные колеса. В резине кое-где торчали самодельные стальные шипы, которые до этого прятались на дне лужи.

– Сука! – пробормотал я.

И что теперь делать? Все четыре колеса спущены, шиномонтаж не работает нигде. И в прежнем мире в такой ситуации было бы сложно, не то, что сейчас. Искать другую машину?

В голове сумбурно метались все эти мысли, хотя думать следовало о другом.

О том, что если кто-то устроил здесь ловушку, то этот кто-то должен быть рядом.

Я все-таки додумался, пусть и поздно. Схватился за пистолет в наплечной кобуре, но позади прозвучал сипловатый голос:

– Тише! Спокойно. Руки подними-ка.

Я поднял и медленно обернулся. Метрах в пяти от меня у открытой двери в мощных кованных воротах целился в меня из винтовки с оптическим прицелом высокий, плечистый мужик лет сорока или около того. Из-за лысины и старомодных усов подковой он выглядел старше своих лет, но в целом было видно, что не такой уж он и старый. Старые среди Бродяг мне еще не встречались.

– Кто таков? – спросил мужик. – Зачем приехал незваным? Разве шлагбаума не видал? Намеков не понимаешь, что здесь гостей не ждут?

Я откашлялся. Как-то уж очень неуютно торчать под прицелом винтовки с поднятыми руками.

– Ехал по трассе, – начал я объяснять. – А там фуры. Дорогу перегородили. Вот я и решил объехать через поселок.

Мужик пару секунд сверлил меня серо-стальными глазками, затем вдруг улыбнулся – аж усы приподнялись. Он опустил дуло.

– Ясно. И откуда фуры-то взялись, ума не приложу?.. Ладно, разберемся. Тебя как звать-то?

Он приблизился ко мне, протягивая правую руку, а в левой неся винтовку.

– Тим, – сказал я.

Вероятно, меня смутила его искусственная улыбка и эта протянутая широкая ладонь работяги, но я все равно не ожидал того, что последует.

– Очень приятно, Тим, – довольно сказал мужик, загребая мою руку своей лопатой. Левой он поднял винтовку и врезал мне прикладом по виску.

На меня обрушилась тьма и тишина.

***

Очнулся я в небольшой грязной комнатушке с низким потолком и белеными стенами. Висок ломило, в черепушке звенела пустота. Первые мгновения я ничего не мог понять или вспомнить, но позже извилины со скрипом заработали.

Я лежал на пыльном рваном линолеуме у стены, а ноги были скованы цепями, которые прикреплялись к чугунной гире с выдавленным обозначением “32 кг”. “Браслеты” на ногах были явно самодельные, с навесными замочками.

Кто-то у нас умелый кузнец, получается, подумал я вяло. И шипы для прокалывания шин умеет делать, и эти оковы…

Ловко он меня надул! Сам фуры поставил, сам же шлагбаум установил. У людей ведь дух противоречия: если дверь заперта, непременно надо туда залезть. Пока я копался с проволокой, наверняка задел сигнальную веревочку. Когда проехался по луже, усач меня уже поджидал.

Напротив на табуретке сидел тощий человек неопределенного возраста с густой рыжей бородой и выцветшими глазами. Одет он был как скоморох какой-то: в растянутый старый цветастый свитер крупной вязки, штаны с мотней до колен, тоже изрядно поношенные, полосатые носки и галоши на два размера больше, чем надо. На башке у бородача красовалась вязаная шапка – тоже старая, ручной вязки и цветастая.

– Привет! – радостно заговорил шут, улыбаясь во весь рот. – Очнулся? Голова не болит? Я тебе водички налил – видишь?

Я повернул голову, отчего висок запульсировал болью еще сильнее. Увидел возле локтя алюминиевую кружку с водой. Кряхтя и морщась, привстал и выпил полкружки. Притронулся к виску – он распух и отозвался на прикосновение острой болью. На пальцах осталась кровь.

– Ты кто? – спросил я. – Мы где?

– Я – Юра… Юрий, – с готовностью, почти подобострастием отозвался рыжий. – Работаю здесь у Хозяина.

– Какого Хозяина?

– Ну так… того, что тебя приложил. Его вообще Алексей Иванычем зовут. Хорошо, хоть череп не проломил. Силен, как бык!

– Юра, – пробормотал я, плохо понимая, что говорю. – Почему на тебе нет цепей, и нет гири?

– Так зачем на меня цепи-то надевать? Я ж не убегаю!

Он хихикнул.

Я ничего не понял. Поэтому промолчал и принялся осматривать помещение. Слева от Юры – деревянная дверь, справа – крохотное оконце, как в бане. Не протиснешься. Под потолком светит доисторическая, засранная мухами лампочка. У дальней стены самодельная двухъярусная кровать, больше похожая на нары. Между кроватью и стеной – электрообогреватель. Рядом – маленький стол и две табуретки.