Читать онлайн Мастерская судеб бесплатно

Вместо авторского предисловия

Я просыпаюсь от того, что у меня снова идёт кровь. Книга опять просится наружу – перебродила и теперь ищет выход. Чувствую себя бутылкой Кока Колы, в которую бросили полпачки Ментоса. Встаю с кровати – ноги едва слушаются. С божьей помощью добираюсь до поста дежурной медсестры, та отводит меня в перевязочную, даёт ёмкость для крови, уходит за дежурным врачом. В носоглотке открылся гейзер, в голове пустота – я сижу и тупо наблюдаю, как ёмкость постепенно заполняется красной жидкостью, составляющей основу моего существа. Улыбаюсь от мысли, что сейчас на запах слетятся все окрестные вампиры.

В кабинет входит врач – он спокоен, собран и деловит, но не потому, что я нуждаюсь в его помощи – это его обычное состояние, настройка по умолчанию позволяющая выжить в его мире, наполненном чужой болью. Капля эмпатии могла бы смертельно отравить его сознание. Меня укладывают на спину, кровь начинает стекать в горло, я рефлекторно сглатываю – круг замыкается. Мой нос уже забит тампонами так плотно, что лопнула кожа у краёв ноздрей, но кровь находит всё новые пути наружу. Врач просовывает мне в нос жгут, вытаскивает его через рот, привязывает к нему ещё один тампон и закупоривает им носоглотку снизу. Голову распирает от давления кучи засунутых в неё инородных тел. Кровь останавливается, но я знаю, что это ненадолго – книга больше не может сидеть внутри, ей срочно нужно на воздух.

Меня увозят обратно в палату, начинается пятая ночь новой жизни. Медсестра вкалывает мне какой-то сильный обезбол, от которого мир становится лёгким, чётким и радостным. Следующие пять часов я буду счастливым человеком. Это время можно потратить на сон или чтение. Разумеется, я выбираю второе. Читаю мемуары русского эмигранта в Англии, который страницу за страницей злобно и дотошно прикапывается к их традициям и образу жизни. Мысли упорно возвращаются к другой книге. К той, что внутри меня. Как же опрометчиво я её выносил, вырастил, вскормил, вскамлал, вдохнул в неё жизнь, а теперь вот решил просто так от неё отказаться, оставить ненаписанной. Наивный. Ночь проходит незаметно. К утру действие укола сходит на нет, тело начинает болеть в десятке разных мест, становится больно даже читать или слушать музыку. Начинаю просто коротать часы в ожидании следующего укола.

На следующий день меня осматривает профессор. Глядит на меня немигающим взглядом, что-то неразборчиво бросает сопровождающему его врачу, и мне велят готовиться к операции. Мне должны проколоть бедренную артерию, через неё ввести в кровеносную систему искусственный тромб, который каким-то магическим образом попадёт в повреждённый сосуд в голове и намертво его закупорит. Две пожилые, злые, тяжёлые во всех смыслах медсестры отводят меня в душевую комнату и насухо бреют мне пах, раздражённо бормоча себе под нос что-то неразборчиво-нелицеприятное в мой адрес. Чувствую себя столетним старцем. Персонажи из книги, которым я обещал дать жизнь, да так и не выполнил обещание, глумливо хохочут над моей тотальной беспомощностью.

Меня укладывают на каталку и везут к лифтам. Мы спускаемся в подвал, от которого начинается длинный тоннель, ведущий к соседнему корпусу. В тоннеле холодно, изо рта валит пар. Стены и потолок выкрашены в белый цвет, люминесцентные лампы над головой хаотично и нервно перемигиваются. Плиты пола пригнаны друг к другу неровно, и каталку немилосердно трясёт. Парочка везущих меня Харонов увлечённо ругает начальство. «Как барана на бойню», – лениво думаю я.

Чувствую себя душой, которую вытрясли из тела. У меня болит похоже всё, что только может болеть, но есть в моём положении и некий своеобразный кайф – я полностью лишён контроля над ситуацией. Я беспомощен, как младенец, и это странным образом опьяняет. В этот момент я понимаю, какой груз ответственности вынужден тащить за собой по жизни самый обычный человек. Ответственность эта в основном ни за что и практически ни перед кем. Она – сплошной фантом, но её рано или поздно становится так много, что она заполняет собой всё жизненное пространство, отравляет самые простые и невинные мысли, переписывает и постоянно пополняет каталог страхов и когнитивных искажений. Я понимаю, что мы живём в слишком большом мире. Осознавать его, осмысливать и переосмысливать, контролировать и старательно, кропотливо, фрагмент за фрагментом вписывать его в свою устоявшуюся картину мира – это же натуральный сизифов труд.

В этом мире практически ничего от нас не зависит, но мы упорно отказываемся это признать, тратя драгоценную жизненную энергию на маниакальные попытки убедить самих себя в обратном. Большинство систем нашего тела нам не подчиняются, наш мозг совершенно автономно, руководствуясь заложенными в него скриптами, генерирует наши желания, наши страхи глупы и иррациональны. Наши дети и наши родители, мужья и жёны живут в обособленных параллельных мирах, куда нам, за очень редким исключением, нет ходу.

Ежедневно сражаясь с фантомом ответственности, мы добровольно лишаем себя возможности сотворить что-то принципиально новое, ведь подлинный акт творения возможен лишь для того, кто рискнул довериться этому миру, позволив тому самому решать, какой стороной обернуться к нам сегодня. Мир привечает созерцателей и глумится над достигателями. Чем сильней ты давишь на реальность, тем сильней она тебе отвечает, ведь каждому действию в этом мире обязательно противопоставлено равное по силе противодействие. Стремление всё контролировать в итоге приводит нас к ощущению беспомощности, ведь окружающий мир и мы сами – величины абсолютно несопоставимые…

Через несколько дней я уже дома. Операция прошла успешно, но восстанавливаться мне предстоит ещё долгие месяцы. Я предоставлен сам себе, ведь болезные и немощные наделены священным правом хотя бы на время сложить с себя груз фантомной ответственности и спокойно наблюдать со стороны за творящимся вокруг безумием. Книга всё-таки настояла на своём. Она успешно проложила свой путь наружу, и мне остаётся лишь переложить её на бумагу, не задаваясь более бессмысленным вопросом – «Для чего мне это нужно?».

Просто таков путь.

Посвящается П., без которой эта книга

вряд ли когда-нибудь вышла бы в свет.

Пролог

Сначала была темнота. Чувство времени, которое обычно покидает человека во сне, оставалось, но перед глазами была угольно-чёрная тьма. Сегодня всё было иначе, всё было не как всегда – ночь протекала на самой границе сна и яви, и он был подобен канатоходцу, отчаянно балансирующему на тонкой ниточке между двух миров. Вскоре на самой грани восприятия появилась мерцающая красноватая точка. Он пошёл на неё, и та стала медленно расти, оказавшись вскоре пламенем факела, закреплённого на металлическом кольце в стене. Стена была сложена из грубо отёсанного камня, на стыках между блоками обильно рос мох. «Если есть стена, то должен быть и пол», – мелькнула в голове мысль, и действительно, взгляд тут же нашёл под ногами то ли земляную, то ли каменную поверхность. Он взял факел в руки и двинулся дальше.

Он шёл по темному и мрачному коридору, и в душе его росло и ширилось ощущение тягостного одиночества, поднималась и снова и снова давала о себе знать мучительная неуверенность в собственном будущем, безотчётная и беспредметная тоска, перемежающаяся с жалостью и презрением к себе. Становилось тяжело дышать, ноги наливались свинцом, а коридор всё не кончался и не менялся. Он обрадовался бы даже повороту, даже небольшому изгибу стены, но та и не думала хоть как-то ломать свою форму, знай себе тянулась и тянулась, и не было ей конца, насколько мог различить взгляд в неверном свете факела.

Стоп! Ведь если есть стена, значит, должна быть и дверь! Столь простая и логичная мысль вызвала за собой целую бурю истерического веселья, а когда буря схлынула, то перед ним действительно оказалась дверь – огромная, из тёмного от времени дерева, на массивных ржавых петлях, с бронзовым кольцом вместо ручки. При виде этой двери на него накатила робость. Он снова был закомплексованным подростком, не решающимся позвать девушку на свидание, студентом-троечником на важном экзамене у грозного преподавателя, тощим и хрупким интеллигентом перед толпой матёрых хулиганов. Ему казалось, что внутренний его стержень рассы́пался, и ощущение собственной ничтожности невыносимым грузом легло ему на плечи; такое простое действие – протянуть руку и открыть дверь – стало казаться ему невыполнимым. Потоптавшись в нерешительности на месте, он двинулся дальше по коридору, а оглянувшись, обнаружил, что дверь исчезла. В этот момент факел в его руке погас, и он, поддавшись внезапно нахлынувшей панике, не разбирая дороги, бросился бежать, а когда силы покинули его, рухнул на пол и тут же проснулся.

Он лежал у себя в комнате, весь мокрый от пота, с бешено колотящимся сердцем, не в силах пошевелиться, не в силах собрать мятущиеся мысли. Так он долго оставался в неподвижности, пока сознание его не успокоилось, пульс не выровнялся, а дыхание не стало подобным морской волне, на которой он мягко и плавно покачивался, пока снова не погрузился в сон, и на этот раз приснилось ему совершенно другое – яркое, объёмное и невыносимо прекрасное.

Он видел огромный античный город, раскинувшийся одной своей частью у дельты реки, другой – вдоль морского побережья. Как это бывает во сне, восприятие играло с ним в странные игры, и он видел город с высоты птичьего полёта и одновременно находился на его улицах, в самой гуще толпы, стекавшейся со всех концов к шестиугольной храмовой площади. Массивная громада храма нависала над площадью, как древний и незыблемый утёс над кипящим морем, и было в его силуэте столько всего, что оторопь брала любого, кто долго и пристально смотрел на него. Это была косная, прямолинейная сила, это была солидность, надёжность, твёрдое обещание защиты и опеки, это была угроза неминуемой и жестокой кары всякому вольнодумцу, дерзнувшему приблизиться к святыне, а главное – это было пьянящее чувство приобщённости к чему-то, что стои́т превыше всего земного, к чему-то солидному, вечному и во всех отношениях правильному.

Толпа на площади всё прибывала и прибывала. Нарастающее хаотичное движение внутри замкнутого пространства порождало всё более сильные потоки и всплески энергии, и в какой-то момент стало казаться, что взрыв неминуем. И едва у наблюдателя возникло это чувство, на храмовом балконе появилась фигура тощего лысого старика, замотанного в несколько слоёв ритуального алого одеяния. Как только он показался, всё движение на площади моментально остановилось, звуки стихли, а все взгляды устремились на тщедушную фигурку священнослужителя, который медленным, властным движением простёр над толпой руки и начал нараспев читать утренние молитвы и благословлять горожан на грядущий день. И пока голос его звучал над площадью, вся принесённая толпой энергия упорядочивалась, меняла свою структуру и вливалась в некое русло, направление которого было понятно лишь немногим избранным.

Священнодейство закончилось так же внезапно, как и началось. Старик медленно опустил воздетые руки и чинно удалился. Загипнотизированная толпа стряхнула с себя сонную одурь, вновь забурлила, заметалась и начала ручейками растекаться по городу, оседая во всех его концах. Находясь в гуще гомонящей и движущейся одновременно во всех направлениях толпы, можно было подумать, что существом её правит хаос, однако впечатление это было ошибочным – наблюдатель отчётливо различал, что каждая частичка, каждая молекула этого исполинского организма точно знает, как именно ей нужно действовать, куда и к чему стремиться, и все эти крошечные, незначительные существа дружно и слаженно тащили на себе столь огромную и сложную структуру, что каждый из них по отдельности не смог бы даже вообразить её масштабов. Одним словом, жизнь, во всём многообразии её форм, продолжалась, стремясь, как и всегда, к некой великой цели, суть которой никогда и никому не будет до конца понятна.

Растворяя своё восприятие внутри этого механизма, размазывая его тонким слоем по улицам этого огромного муравейника, наблюдатель слышал, видел и впитывал в себя бесконечное количество разрозненной информации. Это продолжалось до тех пор, пока за всей этой какофонией не стала проглядывать одна важная, но всё время ускользающая деталь. После многочисленных изматывающих попыток ухватить её он наконец совладал с ней и словно бы прочитал между строк обрывок чего-то страшного и неотвратимо приближающегося: «Последний закат догорал над городом…»

Внезапно он отчётливо понял, что ему необходимо срочно попасть в порт, и он бросился бежать, тут же потерявшись в лабиринте незнакомых улиц. Плутая по ним, он мчался, не снижая темпа, и вот, когда ноги уже едва держали его, а грудь, казалось, готова была лопнуть от напряжения, он выскочил на причал и сел в поджидающий его парусный ялик. Тот, словно конь, бьющий от нетерпения копытом, ждущий только лишь команды от седока, чтобы сорваться в галоп, тут же помчался прочь от берега, увлечённый порывом очень кстати подувшего ветра. Ещё минуту назад ясное небо вдруг очень быстро затянуло тучами, пошёл дождь, ветер усилился и задул теперь с моря в сторону города. Впереди показался огромный, заслоняющий небо вал, который рос и приближался к лодке с какой-то неестественной медлительностью, а в следующую секунду лодка исчезла, и он оказался в воде. Он запаниковал, забарахтался, перестал понимать, где верх, а где низ. В его голову потоком хлынули образы, картинки, звуки, слова, строки, рифмы. Все они, смешиваясь с морской водой, закружили его в водовороте, заполнили его лёгкие и стали сдавливать и душить его. Ещё миг – и он снова проснулся…

В городе было четыре часа утра, когда в спящем, полностью тёмном доме загорелось окно. Это была крохотная кухня в квартире древней хрущёвки, стоящей на окраине огромного мегаполиса, в каких доживают свой век ветхие одинокие бабушки и снимает жильё самая небогатая прослойка населения. Свет зажёг молодой мужчина с совершенно усреднённой внешностью. Худой, лохматый, закутанный в плед и сощурившийся от яркого света – на него можно было примерить любую маску. Возможно, уже через несколько часов он облачится в чёрные брюки, белую рубашку, форменный галстук и отправится в какой-нибудь торговый центр, где будет приставать к людям с дежурным вопросом – «Вам что-нибудь подсказать?». А может, он наденет джинсы, кроссовки, бесформенный свитер и пойдёт настраивать капризный, вечно ломающийся сервер какой-нибудь крупной конторы, а может, и вовсе будет раздавать листовки у метро – в данный момент совершенно невозможно было это определить, ведь когда он смешается с толпой, он станет настолько органичной и естественной её частью, что будет совершенно невозможно узнать его и отличить от остальных.

Тем временем мужчина умылся, зажёг газ, поставил на огонь чайник и принёс на кухню толстую папку с бумагами. Он заварил себе чай и разложил перед собой множество листов, исписанных мелким, неразборчивым почерком. Некоторое время он сидел и перебирал бумаги, кусая губы и внимательно вчитываясь в отдельные фрагменты, словно и не знал наизусть всего написанного. Потом, отложив бумаги, он некоторое время сидел неподвижно и смотрел на горящий газ. Губы его шевелились. Наконец, он взял из папки чистый лист и начал писать. Слова сами ложились на бумагу. Это происходило настолько легко и естественно, что рука едва успевала их записывать, и почерк его из неразборчивого становился и вовсе нечитаемым. Поток слов был настолько стремительным, что он не успевал обдумывать и осознавать его. Он знал, как будет звучать следующая строка, но не имел возможности заглянуть чуть дальше в ещё не написанное и не выраженное. Он понимал, что если попытается, то нарушит этим всю магию происходящего. Он писал и писал, и в строках, им написанных, растворялся и древний замок, освещённый факелами, и античный город, и лысый тощий старик с мёртвым взглядом, и штормящий океан, грозящий поглотить всё живое, посмевшее приблизиться к нему. Он писал, и ему чудился то запах каменной сырости, то гомон толпы, то крик чаек над волнами. Чем полнее перед ним разворачивалась картина написанного, тем отчётливей он понимал, что же именно проглядывает между строчек, какое послание получает он неведомо от кого. И он снова и снова вычёркивал лишнее, переставлял строки местами, возвращался к началу и тут же перескакивал в конец, поворачивал лист и писал на полях сверху вниз, раскидывая по листу одному ему понятные пометки и закорючки – остатки сна стремительно выветривались из его головы под напором приближающегося утра, и он спешил вобрать в себя как можно больше оставшегося от него осадка, пока сон не успел окончательно забыться. Он писал, а над городом уже начинался день. Неумолимо приближалось время надевать маску. Наконец, уже засветло, перед ним остался лежать лист с набело переписанными стихами:

Мягкой музыкой изнутри,

Из-под толщ векового льда,

От заката и до зари

Шепчут мёртвые города.

Слов, заученных наизусть,

Давно мёртвого языка

Беспредельная льётся грусть,

И сочится в наш мир тоска

Из щелей между стыков плит

В штабель сложенных тысяч лет –

Словно рана в ноге болит,

А ноги-то давно и нет…

Эта музыка вмёрзла в лёд,

Ей оттуда не выбраться,

И никто не запишет нот

Колыбельной для мертвеца.

И никто не возьмёт аккорд,

Струны лопнут, не задрожав,

Я молчу с очень давних пор –

Челюсть лёд не даёт разжать.

А бессмысленный город спит

Под поло́гом дурных примет –

Словно рана в душе болит,

А души-то давно и нет…

Глава 1

Непогода застала город врасплох, хотя ещё с утра ничего не предвещало столь разительных перемен. На деревьях ещё оставались неопавшие листья; городские парки, расцвеченные буйством осенних красок, ещё не успели окончательно посереть и зачахнуть; и редкие прохожие, не спешащие по своим делам и не уткнувшие взгляд в землю или в экран телефона, могли наслаждаться золотистым погожим деньком и нежиться под лучами словно бы приглушенного осеннего солнца. Даже прогноз погоды ещё вчера был невероятно оптимистичен для середины октября. Людям, чей склад ума позволял с головой окунаться в отвлечённые размышления, в этот день как никогда хотелось отрицать неизбежное, хотелось воскликнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Но надежды их были несбыточны. В какие-то полчаса погода внезапно испортилась, подул резкий, злой порывистый втер, и из набежавших ниоткуда туч повалил густой мокрый снег.

Город с видимой неохотой, словно бы даже с мучительной гримасой, с раздражённым ворчанием покидал уютное, нагретое место, выходил из зоны комфорта, вываливался в суровую, без прикрас, реальность. Люди поднимали воротники, запахивали поплотнее пальто и куртки, ускоряли шаг, начинали жаться к стенам и автобусным остановкам. Некоторые пытались прятаться под куполами зонтов, но разгулявшийся ветер с силой вырывал их из рук, выгибая и ломая спицы, оставляя людей беззащитными под напором летящих в лицо мокрых холодных хлопьев.

Ветер проникал всюду, запускал свои щупальца в каждую щель, в каждую форточку, под каждую неплотно пригнанную деталь одежды. Он накидывал невидимое лассо на летящих птиц и те, тщетно пытаясь бороться с его мёртвой хваткой, напрягая последние силы, застывали в воздухе с широко расправленными крыльями, словно упёршись в невидимую стену. Ветер преследовал по пятам в панике бегущих от него людей, липкими снежными пальцами вцепляясь в волосы, с торжествующим кличем врываясь в помещения на плечах обречённых беглецов.

Закончилось всё так же быстро, как и началось. Вскоре недра грозных свинцово-серых туч истощились, в небе появились просветы. Ветер, выдохшись и перебесившись, стих, весь выпавший снег таял буквально на глазах, проглянувшее сквозь обрывки туч солнце заиграло весёлыми бликами на оконных стёклах, лужах и мокром асфальте. Город снова, как ни в чём не бывало, радовался жизни.

Иван шёл к автобусной остановке, сосредоточенно глядя себе под ноги. Надо было спешить, чтобы не опоздать на работу. Всё было некстати – и этот снег, из-за которого вымокли ноги в разваливающихся кроссовках, и вечная спешка в самый неподходящий момент, и появившиеся с утра первые симптомы простуды. Он чувствовал, что сегодня должно что-то произойти. Очередная тонкая связь, очередная невидимая ниточка натянулась, готовая вот-вот лопнуть, и ноги сами несли его к точке невозврата. Очередная судьба была на кону, но чья? Где, как это должно было случиться в этот раз? Очень часто Иван ловил себя на мысли, что он уже давно сошёл с ума и живёт в выдуманном мире, в собственных фантастических реалиях. Собственно говоря, как и всякая чрезмерно тонко чувствующая натура, он и вправду время от времени был близок к помешательству, но сегодня этого чувства не было. Сегодня он особенно остро ощущал собственную непохожесть на всех. Он чувствовал Силу у себя за спиной, чувствовал уверенность в каждом жесте, в каждом сделанном шаге, и чувство это было ещё одним верным признаком того, что вскоре должно было случиться.

Иван подошёл к остановке, поднял взгляд и увидел, как отъезжает нужный ему автобус. И в этот момент он почувствовал обречённость, словно приговорённый к расстрелу утром перед казнью. Это должно было случиться здесь. Кто-то подошёл к нему сзади и дотронулся до его плеча. Он обернулся – перед ним был подросток лет пятнадцати.

– Мужчина, можно вас попросить – купите мне сигарет. Деньги есть, вот. Я паспорт дома оставил, а без паспорта не продают.

Некоторое время Иван смотрел на него молча. В горле образовался комок. Грудь стянуло спазмом, виски пульсировали, а руки мелко подрагивали. Наконец, он спросил хриплым голосом:

– Сколько тебе лет?

– Восемнадцать. Только паспорт я дома забыл.

Иван молча покачал головой и отвернулся. Он закрыл глаза. Перед ним проносилась вся дальнейшая жизнь этого мальчика. Еще минуту назад он стоял на развилке, судьба его ещё не была сформирована, разные пути открывались перед ним. И вот теперь, в эту самую минуту, выбор был сделан. Точка невозврата пройдена, судьба окончательно определена. С этого самого дня у него начнёт формироваться раковая опухоль в лёгком. Через десять лет он об этом узнает, пройдёт курс лечения, почувствует себя лучше, пройдёт все стадии духовного перерождения, к нему вернётся вкус к жизни, а ещё через год он умрёт от осложнений, не успев жениться и завести детей. Линия наследственности, берущая своё начало в глубокой древности, будет оборвана здесь и сейчас. И ничего уже нельзя было с этим поделать.

***

Ещё секунду назад человек плавал по рекам межреальности, ещё секунду назад душа его была завёрнута в кокон спокойствия, комфорта и безопасности, но настал тот неизбежный миг, когда всё это рухнуло, – на прикроватной тумбочке истошно заверещал будильник, и душа резким рывком вернулась в тело, которое тут же принялось выполнять всякие противоестественные действия: откинуло одеяло, встало с кровати, включило свет и отправилось в ванную, где выдернутой из райских кущ душе предстояло вытерпеть пытку бритьём и контрастным душем. Из мутного, давно не мытого зеркала на человека угрюмо уставился сорокапятилетний мужик с широкой челюстью, сильно выступающим подбородком с ямочкой, набором морщин, свидетельствующих о частенько возникающей на этом лице сардонической ухмылке, и глубокой вертикальной морщиной между глаз. Одарив его в ответ ещё более хмурым взглядом, человек зачем-то провёл расческой по жёсткому, негнущемуся ёршику волос и отправился на кухню. Там он включил телевизор, всё время настроенный на новостной канал, и принялся священнодействовать.

Благоговейно приблизившись к алтарю, он одним движением руки материализовал на нём цветок весело пляшущего священного синего пламени. Он взял с полки ручную мельницу, и в жерновах её захрустели, защелкали дробящиеся на осколки волшебные зёрна, а по кухне тут же разлился ни с чем не сравнимый, божественный аромат. Ещё несколько чётких, идеально выверенных манипуляций, и вот уже на огне стоит закопчённая медная турка, в которой медленно зреет утренняя доза амброзии.

Тем временем телевизор бодро и безостановочно декламировал чётким, твёрдым, хорошо поставленным голосом: «…на саммите большой двадцатки… план экономического сотрудничества в сфере атомной энергетики… рабочая поездка президента… спущен на воду атомный крейсер… Совет Федерации рассмотрел законопроект… экономические санкции… симметричный ответ… беспорядки в Париже… шпионский скандал в Лондоне… важный социальный проект… маленькому Ростиславу нужна ваша помощь…». Наконец объявили новость, которую он с нетерпением ждал: автобус с людьми на загородной трассе столкнулся с грузовиком… водитель не справился с управлением… шестнадцать погибших, шестеро раненых, трое в крайне тяжёлом состоянии… один чудом уцелевший – маленький ребёнок, отделавшийся только парой синяков, да ссадиной на лбу…

– Тоже мне, Гарри Поттер, блин, – забормотал человек и тут же в голос заматерился – оставленный без присмотра на плите кофе вскипел и с угрожающим шипением выплеснулся наружу, погасив газ. Божественный напиток был испорчен, священнодейство кощунственно прервано. Это был явно дурной знак, а значит, день предстоял тяжёлый.

Первое подтверждение тому он смог получить, едва выйдя из квартиры, – на лестничной площадке его подкарауливала Магдалена Кирилловна.

– Доброе утро, Борис Евгеньевич! – просияла она. – Как вам спалось?

– Плохо, – пробормотал тот, одновременно делая попытку обойти надоедливую соседку и прорваться к лифту

– Голубая луна! – вскричала та в ответ и воздела палец к небу, словно бы утверждая: «Вот видите! Я же вам говорила! Я же предупреждала!» Параллельно с этим она резво заступила ему дорогу, и загнанная в угол жертва отчётливо почувствовала всю обречённость своего положения.

– Простите, что?

– Голубая луна! – ещё один энергичный тычок пальцем вверх. – Второе полнолуние за один месяц. Это время особенно опасное для одиноких мужчин после сорока. Здесь вам и проблемы со сном, и вспышки гнева, прилив желчи и сбои сердечного ритма. Отвар пустырника вам надо попить и ещё три дня носить хризолит в левом кармане брюк. А потом…

– Простите, Магдалена Кирилловна, но мне нужно спешить, – ещё одна попытка вырваться на свободу.

– Подождите, Борис Евгеньевич, я же к вам по важному делу! – ещё одна жесткая хоккейная блокировка. – Я ведь всё поняла про вас. Знаю теперь, как вам с вашей бедой помочь.

– С моей бедой? – сдавленно прошипел Борис Евгеньевич, только что получивший локтем под дых.

– Ну конечно! Это ведь так очевидно, и как я раньше не догадалась! Но лучше поздно, чем никогда. Я вчера таро раскинула и поняла – на вас венец безбрачия!

– Вот как, – выдавил тот из себя в ответ, при этом мысленно вопрошая, почему же именно его эта гиперактивная женщина выбрала в жертвы. Хотя, справедливости ради, стоило сказать, что за все годы, что он прожил этом доме, не один десяток людей испытал на себе её жестокую тиранию, и никто пока не смог дать ей достойного отпора.

– Ну конечно, это же очевидно! Но вы не переживайте, я знаю, как вам помочь. Я тут прочитала в надёжном источнике – есть загово́р, который венец снимает, и оберег, который от него защищает. В три дня из вас нового человека сделаем!

– Простите, но мне правда нужно бежать на работу.

– Да чёрт с ней, с работой, – засердилась Магдалена Кирилловна, – кому это, в конце концов, нужно – мне или вам! Что за упрямый человек! Я ведь решение предлагаю, исцеление! Так ведь холостяком и помрёте, если венец с вас не снимем.

– Может, это судьба у меня такая – холостяком помереть.

– Судьба – это не приговор! – новый, ещё более энергичный тычок пальцем в потолок. В этот момент Борис Евгеньевич предпринял новую попытку вырваться из ловушки, на этот раз успешную. Пулей промчавшись мимо ослабившей бдительность соседки, он поскакал по лестнице вниз, перепрыгивая сразу через полпролёта, что в его возрасте выглядело весьма впечатляюще, рысью пересёк двор, проскочил через арку, выходящую на широкий проспект, и ловко ввинтился в людской поток, текущий в сторону метро. Скоро в конторе начиналась планёрка, опаздывать на которую не стоило.

***

Каждый человек в глубине души испытывает потребность сделать мир лучше. Желание это чаще всего остаётся безотчётным, но всё же, время от времени, требует хоть какой-то реализации, которая порой принимает весьма причудливые формы. Иван реализовывал эту потребность на работе – по пять, а иногда даже шесть дней в неделю он трудился на автомойке. Работа была тяжёлой, однообразной и к тому же низкооплачиваемой, но приносила некое своеобразное чувство морального удовлетворения.

В то утро Иван довольно сильно опоздал, из-за чего получил шумный разнос от директора – маленького крикливого человечка с толстой золотой цепью на шее, как будто вышедшего из криминальной комедии про лихие девяностые. Он быстро переоделся в спецовку и побежал в бокс, где его уже ждала первая машина. После утреннего снегопада рабочий день обещал быть загруженным. Само собой разумеется, Иван не чувствовал себя здесь на своём месте – ему вообще не было знакомо такое чувство. Будучи человеком интеллигентным, воспитанным, много читающим и постоянно думающим, он был белой вороной среди окружавших его работяг – людей простых потребностей и грубого нрава. Иван частенько размышлял о том, что из него бы получился хороший преподаватель какой-нибудь гуманитарной дисциплины, но увы, жизнь сложилась так, как сложилась. После утреннего происшествия он чувствовал себя полностью выжатым и опустошённым. Вмешательство в чужую судьбу каждый раз становилось тяжёлым ударом по нервной системе, последствия которого ощущались ещё пару недель – всё это время он мучился бессонницей, головными болями, чувствовал постоянную вялость в голове и теле, и поэтому был способен кое-как выполнять только самую простую работу. Так что естественным образом необходимость иметь хоть какой-то регулярный заработок заставила его помотаться по разным местам, попробовать себя в различных рабочих амплуа, доступных человеку без связей и образования, и в итоге он оказался на автомойке, где трудился уже шестой месяц.

Несмотря на разбитое состояние, Иван быстро включился в работу – такова магия любого чисто механического процесса. Стоит только занять им руки, как внимание тут же расфокусируется, мысли начинают бесконтрольно скакать от одного отвлечённого предмета к другому, и ты становишься словно бы сторонним наблюдателем в собственном теле, которое само полностью автоматически выполняет все нужные движения и действия.

Руки Ивана держали шланг с распылителем, подключённый к аппарату высокого давления. Плавными мазками, словно художник огромной кистью, они водили вдоль грязного, замызганного борта дорогого внедорожника, оставляя за собой чистую полосу. Ловкими, отточенными движениями, в нужный момент меняя угол наклона, руки сами выискивали застрявшие в мельчайших щелях комки грязи, последовательно и методично смывали каждую дорожку пыли, прилипшую к борту этого хромированного чуда. Несколько минут спустя волшебным образом в руках появился другой распылитель, и машина начала покрываться слоем пены, став похожей на облако. После того, как пена была смыта, в руках оказалась прорезиненная тряпка, которой преобразившаяся, засверкавшая машина была вытерта насухо. Работа была сделана, внутренний перфекционист мог быть доволен.

Мысли Ивана метались от предметов высоких к обыденным и обратно. Он думал о механизмах, управляющих человеческой судьбой, о том, что, будучи сам частью такого механизма, он не понимает принципа их работы, не видит стоящей за ними цели, не знает, чья воля приводит их в действие. Он думал о том, что начальник его – сволочь, что его наверняка дразнили в школе, что его тиранил отец, а теперь он отыгрывается на подчинённых. Он думал о собственном предназначении, о том, почему именно ему выпала такая судьба, и есть ли на свете ещё такие же, как он. Он думал о том, как бы выкроить ещё немного денег, чтобы до конца года купить себе игровую приставку, о которой давно мечтал. Он думал о том, сколько ещё протянет, прежде чем сойдёт с ума, раз за разом погружаясь в чужие жизни, соприкасаясь с самыми сокровенными тайниками души совершенно посторонних для него людей. Он думал о девушке, которая нравилась ему в старших классах школы и к которой так и не решился подойти, – недавно он узнал, что она родила уже третьего ребёнка. Он думал ещё о десятках вещей, а тем временем машины в боксе менялись одна за другой, работа спорилась, и вот настало время обеденного перерыва.

Предприимчивый хозяин автомойки организовал небольшую, дешёвую закусочную, чтобы клиенты, в ожидании преображения своих автомобилей могли чего-нибудь перекусить. В этой же закусочной столовался и персонал автомойки. В этот день вместе с Иваном обедали двое его коллег: бывший милиционер Володя и хронический алкоголик Аркадий. Давали борщ, пюре с сосиской и компот. Не отрываясь от сплошного потока разрозненных мыслей, Иван взял свою порцию и уселся рядом с Володей, который был сегодня явно не в духе и тут же вывел Ивана из созерцательного состояния, гаркнув ему в ухо:

– Здоро́во, торчок!

Иван вздрогнул от неожиданности, но ничего не ответил, начав сосредоточенно поглощать борщ, всем своим видом показывая, что ничего сверх этого его не интересует и никак к нему не относится.

– Слышь, торчок! Я к тебе обращаюсь! Совсем в астрал ушёл, что ли?

Иван сидел со сгорбленной спиной и стеклянным взглядом, механическими движениями закидывая в себя борщ, ложку за ложкой.

– Алё! Есть кто дома? Как там связь с космосом.

И снова Иван не реагировал.

– Тьфу ты, наркоша несчастный! – презрительно бросил Володя и наконец отвернулся, переключив своё внимание на Аркадия, который поддерживал с ним беседу с гораздо большей готовностью.

– Во народ, а! И куда только страна катится!

– Известно куда – к чертям, – хохотнул Аркадий.

– Это ты, синяк, к чертям катишься, когда горькую пьёшь, – ни с того, ни с сего рассвирепел Володя. – А страну не трожь, у меня за неё душа болит!

– Обезболивающее надо принять, раз болит, – заметил совсем не обидчивый Аркадий.

– Нет, ты понимаешь, что происходит, – продолжал свирепствовать Володя, – страну до чего довели! Старики копейки считают, америкосы опять санкции наложили, натовцы уже в открытую у наших границ ракеты размещают, депутаты бюджет пилят, виллы себе в Европе строят, нефть миллиардами тонн добывают, а с народом не делятся, налоги только всё новые придумывают каждый год. Кругом бардак!

– Дык всегда так было, – философски рассудил Аркадий.

– А вот и нет, не всегда! При коммунистах хорошо было: чистота, порядок, плановая экономика, дотации там всякие. Народ работой был обеспечен, пенсии нормально платили, милиционеров опять же уважали. А армия какая была – весь мир боялся, не то, что сейчас. Какую державу развалили дерьмократы, сука! Вот сейчас бы взять снова и поставить всех буржуев к стенке, а наворованные миллиарды экспроприировать на благо народа – я бы первый на баррикады встал!

– Ну да, гульнули б тогда, – мечтательно улыбнулся Аркадий.

– Гульнули б, – передразнил Володя. – Тебе лишь бы гульнуть, тунеядец паршивый! А у меня душа за страну болит, понимаешь?

И продолжая беседу в том же духе, двое товарищей закончили обедать и снова отправились трудиться. Оставшийся один Иван усмехнулся и покачал головой – в его сознании не укладывалось, как столь серьёзным тоном можно было вести беседу подобного содержания. Однако тут же вспомнил причину, по которой он избегал общения с этой парочкой, и настроение его, и без того не самое радужное, испортилось окончательно. В самый первый свой рабочий день на автомойке, знакомясь с коллективом, Иван ненароком заглянул в глаза им обоим и увидел их насквозь, разглядев всё, до самого дна.

Он видел, как отец Володи уходил в запой, как он бил его мать – серую, измождённую, какую-то даже полупрозрачную женщину с вечным выражением робкой покорности на лице, как топил котят, прямо на глазах у мальчика. Видел, как над ним издевались старшие однокашники и как он, в свою очередь, стал вскоре издеваться над младшими. Видел, как над ним смеётся красивая, нарядная, уверенная в себе девушка, спешащая самоутвердиться за счёт влюблённого в неё паренька из бедной семьи. Видел его испуганным новобранцем, пресмыкающимся перед старослужащими, и наглым дембелем, издевающимся над новобранцами. Он видел его милиционером, вымогающим деньги у мигрантов с юга, курящим вместе с напарником конфискованную у подростков травку. Он видел тот самый переломный момент, когда во время рейда в наркопритон он, обыскивая задержанных там наркоманов, запустив руку в карман одному из них, наткнулся пальцем на специально оставленную там иглу, зараженную СПИДом, увидел глумливую усмешку наркомана, прочувствовал ужас, переходящий в слепую ярость, увидел, как осатаневший Володя избивает бедолагу до смерти. Иван видел, как он вылетает со службы, чудом избежав тюрьмы, как с замиранием сердца сдаёт анализы и долго не может поверить, что здоров. Видел последовавшие за этим бесконечные пьянки, разврат, мелкие кражи, грабежи, чередовавшиеся с периодами временного просветления, когда он устраивался на работу и изо всех сил пытался наладить свою загубленную жизнь. Он видел, что приближалось новое помутнение, из которого ему уже не суждено выбраться.

Глядя в глаза Аркадия, он видел уходящего из семьи отца. Видел жёсткую, непреклонную, мрачную мать-одиночку, решившую во что бы то ни стало сделать из сына человека. Видел мальчика, не знающего, что такое радости жизни, бесконечно корпящего над уроками, участвующего в нескончаемых олимпиадах, постоянно пропадающего то в музыкальной школе, то в художественном кружке, то в секции спортивно-бальных танцев, полностью лишённого личного пространства, лишённого детства. Видел ранние нервные срывы, попытки убежать из дома. Видел исступлённую радость поступившего в институт в Москве юноши, вырвавшегося наконец из-под материнской опеки, дорвавшегося до свободной жизни. Видел стремительное его падение: дурную компанию, льющийся рекой алкоголь, первые венерические заболевания. Видел раннее старение души, непонимание своих целей в жизни, видел неотвратимую деформацию личности, постепенное превращение полного надежд юноши в сорокалетнего старика. Видел цирроз печени, медленно убивающий его, видел невменяемого собутыльника, бьющего его в грудь ножом, – это должно было случиться меньше, чем через год.

После этого случая Иван стал избегать малейшего взгляда или слова от этой парочки, а те, в свою очередь, глядя на его странное поведение, рассудили, что он, должно быть, наркоман. Собственно говоря, подобные догадки уже неоднократно приходили в голову различным его знакомым – Ивану оставалось только смириться и стараться не обращать внимания, ибо поведение своё контролировать он мог далеко не всегда.

Закончив обед, Иван со вздохом поднялся и побрёл в бокс, где его ожидал нескончаемый поток грязных машин. День был в самом разгаре, и ему предстояло выполнить ещё много монотонной тяжёлой работы.

***

Практически в самом центре Москвы, между Лубянкой и Чистыми прудами, по адресу Кривоколенный переулок, дом 13 находится неприметный с виду трёхэтажный особняк с выкрашенным жёлтой краской фасадом, густо обвешанным мемориальными досками. При одном только взгляде на него сразу представляешь всю его историю: построил дом какой-нибудь богатый князь в начале XIX века, в нём жили, постепенно вырождаясь и разоряясь, несколько поколений его потомков, пока в итоге к концу века не продали фамильное гнездо какому-нибудь преуспевающему купцу или промышленнику. Потом случилась революция, дом разграбили, затем заселили представителями восставшего класса, организовав в нём муравейник из крошечных коммуналок. Во времена Хрущёва дом, пришедший в аварийное состояние, расселяют, однако, признав памятником архитектуры, не сносят, а оставляют радовать глаз проходящих мимо гостей и жителей города. В последующие тридцать лет после распада Союза у дома сменяется несколько владельцев, затеваются и не доводятся до конца несколько попыток реставрации. В итоге он так и стоит, никому не нужный, затерявшийся во времени и пространстве осколок иной эпохи. Таких зданий в Москве можно отыскать десятки, если не сотни, и все они не обращают на себя никакого внимания и никого не интересуют, и, если в подобном строении будет в полнолуние проводиться ведьминский шабаш или бандитская сходка – никто об этом не узнает, так же как практически никто не знал о том, что, на самом деле, этот дом уже давно выбрала своей резиденцией одна очень серьёзная организация.

Без трёх минут восемь на пороге особняка возник запыхавшийся Борис Евгеньевич. Кивнув на бегу вахтёру, корпящему над очередным судоку, он, не снижая темпа, взлетел по лестнице, свернул по коридору налево и остановился перед дверью конференц-зала. Закрыв глаза, он сделал несколько медленных вдохов и выдохов и, стерев с себя все следы спешки, спокойно вошёл внутрь. Практически всё помещение занимал длинный прямоугольный стол, по обе стороны от которого сидели люди – всё это были мастера, либо приравненные к ним по статусу сотрудники. Сдержанно кивнув собравшимся и получив в ответ несколько приветственных жестов, Борис Евгеньевич направился к своему месту и занял его ровно в тот момент, когда часы показали восемь.

– Сама пунктуальность, – констатировал сидящий во главе стола Директор.

В этой фразе не было ни тени улыбки, ни грамма иронии, ни следа какой-либо лишней, неуместной эмоции. Это была сухая, сдержанная и чёткая, не терпящая никаких толкований констатация факта. И в этом был весь Директор. Никто из сотрудников Мастерской – даже сами мастера не понимали до конца, кто же он, собственно, был такой. Каждый из них, даже те, кто проработал здесь не один десяток лет, с самого первого своего рабочего дня помнили его ровно таким же, каким он был сейчас: лысый, тощий, высокий, вечно одетый в какой-то невероятно старомодный сюртук (не имеющий, впрочем, на себе никаких следов долгой носки) – эдакий Киса Воробьянинов в исполнении Сергея Филиппова. Однако сходство это было очень поверхностным – одним взглядом из-под своих круглых, как у Леннона, очков Директор способен был поставить на место любого Остапа Бендера. Он знал и помнил абсолютно всё, был курсе всех процессов и всех проектов, над которыми работали его подчинённые. Более того, он помнил по имени каждого из трёх сотен сотрудников, знал, когда у кого день рождения, как зовут их детей, кошек и собак. Про него же никто и ничего не знал, сверх того, что он сам хотел о себе сообщить. Звали его (или, возможно, он просто предпочитал, чтобы его так звали) Самуил Карлович. Если имя и было ненастоящим, то, похоже, это была единственная ирония, которую Директор позволил себе за бессчётное количество лет. Говорил он исключительно сухими, короткими, ёмкими фразами – всё только по существу, одним своим тоном настраивая собеседников на максимально продуктивный, рабочий лад.

– Итак, дамы и господа, предлагаю начать. Сегодня вы должны были подготовить квартальный отчёт. Начнём со статистики. Прошу вас, Ксения Андреевна.

Руководитель цеха статистики – блёклая, неопределённого возраста женщина – откашлялась и принялась монотонным, усыпляющим голосом читать:

– За прошедший квартал в России умерло 454 816 человек, из них 210 616 от болезней сердца и системы кровообращения, 70 414 от различных злокачественных новообразований, 44 305 от различных внешних факторов. Рассмотрим эту статистику подробнее…

Доклад по статистике читался больше двух часов. Сколько и почему людей умерло, сколько и почему родилось, приводилась статистика по регионам, сравнительная статистика по сравнению с прошлым годом, с началом десятилетия и с несколькими ключевыми историческими точками прошлого столетия. По полочкам разбиралась сложнейшая социальная структура: сколько людей разорилось, сколько разбогатело, браки и разводы, неизлечимо больные и победители лотерей, эмиграция и переезды, уровень доверия к власти и вероятность социального взрыва. Бесконечное количество цифр с каждой минутой выливалось в атмосферу комнаты, сгущая и утяжеляя её воздух и погружая собравшихся в сонное оцепенение. Запомнил все эти цифры явно один только Директор. «Впрочем, – подумал Борис Евгеньевич, – скорее всего, он уже знал всю эту статистику наизусть».

Наконец докладчица иссякла.

– Благодарю, – кивнул ей Директор. – Дальше, пожалуйста, цех первичной обработки. Денис Александрович, начинайте.

Мастер цеха первичной обработки судеб выглядел как типичный средней руки чиновник госаппарата – солидный костюм, округлая фигура, сгорбленная от постоянного сидения спина, опущенные плечи, короткая и широкая, выгнутая от давящего груза ответственности шея, тревожный, бегающий взгляд, короткая стрижка, аккуратно выбритое лицо, потные, пухлые, не знающие физического труда ладони – ну просто ходячий стереотип. Его отчёт оказался не менее нудным и долгим, чем у его предшественницы:

– Из общего количества родившихся за этот квартал 432 011 граждан первичную обработку судеб прошли 428 516 человек, оставшиеся 3495 были признаны нежизнеспособными, в силу допущенных в программном коде ошибок. Согласно пункту Б положения №404 от 28.08.1815, было принято решение о досрочном прекращении жизненного цикла. Подробный отчёт об ошибках был отправлен в цех разработки. 18 097 человек были признаны перспективными для дальнейшего развития, их файлы были направлены в цех распределения талантов для последующей разработки…

Далее следовало обстоятельное повествование о том, какие именно алгоритмы первичного формирования судеб применялись в данном квартале, как именно это повлияло на общую планируемую продолжительность жизни данного поколения, на подверженность его представителей различным болезням, склонности к азартным играм, немотивированной агрессии, на уровень их социальной адаптивности, на средний интеллектуальный коэффициент, на коэффициент гениальности (который в данном конкретном случае равнялся 0,000004%), на общий предполагаемый процент брака среди обработанного материала, приводящий со временем к различным отклонениям в развитии, вплоть до преждевременной смерти, и прочая, и прочая сухая, громоздкая и страшная статистика.

Директор поблагодарил второго оратора и вызвал следующего – из цеха нормирования счастья. Звали этого мастера Семён Семёнычем, он был значительно моложе всех собравшихся и выглядел для столь ответственной должности довольно сомнительно: собранные в конский хвост волосы, серьга в ухе, чёрная одежда военного покроя, массивный серебряный медальон в форме оскалившейся волчьей морды – то ли анархист, то ли ударник из в меру альтернативной рок группы. Черты лица его ясно свидетельствовали о трёх четвертях татарской крови в его жилах.

– Ну что я могу сказать, камрады, – ничего такого, что могло бы вас удивить. Люди мельчают, страдают, гибнут, боятся собственной тени и совершенно не представляют, что делать со свалившимся на их головы счастьем. Такое вот резюмирование отчётного периода могу я вам предоставить.

– Говорите по существу, – нахмурился Директор.

– Что ж, – вздохнул всенародный распределитель счастья, – можно и по существу. Согласно рекомендациям цеха разработки в прошедшем квартале было скорректировано количество сценариев достижения человеком счастья, теперь мы используем пятьдесят три рабочих алгоритма – два новых было добавлено, один старый изъят из обращения, ещё пять в различной степени усовершенствованы. За отчётный период мы зафиксировали триста четырнадцать случаев частичного выполнения этих алгоритмов, из них двести двадцать в итоге, находясь на различных стадиях, нарушили верную последовательность, перейдя к ошибочным цепочкам мыслей и действий. Из оставшихся девяносто шести положительный прогноз был дан по четверым. Из людей, ранее достигнувших счастья, трое в минувшем квартале скончались, ещё четверо показали значительный регресс, по сравнению с достигнутыми ранее показателями. В итоге на данный момент в стране проживают сто пятьдесят девять полностью счастливых людей, ещё девяносто находятся в стадии активного стремления к счастью. Такая вот печальная статистика, камрады – один счастливый на миллион. И ведь столько умных, а главное жизненных алгоритмов мы разрабатываем, столько возможных путей к счастью открываем для людей, и ведь не с потолка мы их берём – все возможные психологические нюансы учитываем, а люди упорно не хотят понимать, в чём их счастье, не хотят его видеть. У многих в парадигмах мышления вообще нет такой категории, как счастье. Вот, собственно говоря, отчёт по существу.

– Спасибо, Семён Семёнович. Очень надеюсь, что в будущем вы сумеете обуздать мешающие продуктивной работе эмоции.

– Эмоции свойственны людям, господин Директор.

– Получив должность мастера, Семён, вы автоматически лишились права быть человеком. Чем раньше вы это поймёте, тем лучших результатов мы сможем с вами достигнуть.

Семён, стушевавшийся под пристальным взглядом Директора, пробурчал что-то неразборчивое. Директор, выдержав идеально выверенную паузу, продолжил:

– Следующий, пожалуйста, цех сопряжения судеб. Алиса Анатольевна, прошу вас начинайте.

Цехом сопряжения судеб руководила роскошная блондинка лет сорока пяти: выгодно подчёркивающий фигуру брючный костюм, идеально подобранные аксессуары, стильные очки от умопомрачительно дорогого бренда, филигранно нанесённая косметика – мечта, а не женщина. При этом Алиса Анатольевна не позволяла себе ни капли кокетства и ни грамма жеманства: красивая, утончённая интеллектуалка – вот каким было идеальное на первый взгляд её определение.

– Спасибо, Самуил Карлович. Итак, за прошедший квартал в стране было образовано 313 411 любовных пар с низким соединительным индексом, триста шестьдесят три пары со средним, восемьдесят шесть с высоким и одна с абсолютным – огромная редкость и моя большая гордость. Также за этот период было расторгнуто 207 021 любовная пара, была внесена корректирующая программа в судьбы 64 009 человек, чей партнёр завершил свой жизненный цикл…

Далее в отчёте рассказывалось о том, сколько людей и насколько близко подружилось, сколько прекратило общение со старыми друзьями, с родственниками, сколько рабочих коллективов было переформировано и отлажено и ещё о многих мелких факторах, контроль за которыми позволял людям существовать в сбалансированной, даже в более-менее гармоничной социальной структуре.

Подходил к концу пятый час чтения доклада. Некоторые из мастеров уже еле держались, мечтая хотя бы о кратком перерыве, чтобы хотя бы пять минут можно было отдохнуть от изливаемой им в уши статистики. Директор же был бодр и свеж, во время чтения отчётов он, казалось, даже не дышал и не моргал, настолько глубоко он был погружён в процесс. Как умелый дирижёр, руководил он хором докладчиков, выстраивая их выступление в некое стройное, можно даже сказать эпичное произведение.

– Спасибо. Далее, пожалуйста, цех распределения талантов. Авид Абрамович, ваша очередь.

Авид Абрамович имел обыкновение читать свой доклад стоя, причём, когда он вставал, голова его оставалась практически на той же высоте, что и в положении сидя. Он был невероятно толст, близорук, говорил высоким, почти женским голосом, а в причёске его зияла огромная проплешина, которую он безуспешно пытался прикрыть растущими по её кромке волосами.

– Что ж, как уже упоминал коллега из первичной обработки, в наш цех с начала квартала были переданы файлы 18 097 человек, на предмет рассмотрения вопроса о развитии в них природных склонностей и способностей, с дальнейшим их подключением к нашим банкам данных. Пользуясь случаем, хочу напомнить коллеге, что человек, регулярно, на постоянной, так сказать, основе черпающий вдохновение из такого банка данных, может в качестве побочного эффекта испытывать уровень стресса, сравнимый с тем, что испытывают в своей работе пожарные или лётчики-испытатели. Так вот, если бы коллега со своими подчинёнными потрудился повнимательней изучить уровень стрессоустойчивости объектов, прежде чем направлять их к нам, а также не поленился бы выполнять мониторинг их склонностей к различным эмоциональным реакциям, то своими силами, а также силами своих сверх меры одарённых подчинённых он бы мог выяснить, что девяносто семь процентов людей, которых он к нам направляет, абсолютно непригодны к подключению. Эти люди не будут развивать полученные нашим огромным трудом таланты, потому что не смогут справиться с последствиями этого процесса. Мы будем дни и ночи возиться с их файлами, а их способности так и останутся в зачаточном состоянии.

Денис Александрович нервно заёрзал в своём кресле, засопел и сморщился, как от зубной боли. Это было обычным делом – все и всегда были недовольны цехом первичной обработки. Каждый мастер, имеющий более узкий рабочий профиль, считал, что многие трудности, с которыми сталкивался его цех, были вызваны именно ошибками в первичной обработке, поэтому претензии подобного рода звучали довольно часто. Денис Александрович же, в силу характера, никогда не ввязывался в споры или конфликты с коллегами, но каждый раз очень по этому поводу переживал.

Тем временем Авид Абрамович продолжал свой отчёт, обстоятельно рассказывая о том, сколько в стране насчитывается талантливых математиков, врачей, инженеров, шахматистов, спортсменов, поваров, педагогов, учёных. О том, сколько людей и в какой степени смогли развить свой талант, а сколько проявили стремление зарыть его в землю. Рассказывал о новых алгоритмах по работе с потенциальными гениями, о последних исправлениях в программном коде, позволяющих развивать большее количество талантов с меньшим ущербом для всеобщего равновесия.

Когда докладчик закончил, Директор спросил его:

– А что у нас по творцам?

Услышав о творцах, тот прижал ладони к груди и плаксиво, проникновенно заголосил:

– Самуил Карлович, заклинаю! Передайте вы этих творцов кому-нибудь другому! Не понимаю я, что с ними делать! Это же совершенно не мой профиль! Любой, любой нормальный талант можно математически обосновать, рассчитать и получить понятный, ясный алгоритм его развития, но искусство – это же просто тёмный лес! И судьба, и психика человека, творчески одарённого, полностью завязана на его даре – здесь почти в шесть раз больше переменных, чем при обычном, нормальном таланте. И это не говоря уже о том, что, развивая свои способности, такой человек через своё творчество необратимо воздействует на окружающих, так что все расчёты, проведённые по ним, тоже летят псу под хвост! Да один этот Чижиков чего стоит! Сто двадцать часов одних только расчётов под моим личным контролем, и что же получается – три варианта развития судьбы, и каждый в различной степени затрагивает от нескольких сотен до нескольких тысяч человек, и это не считая тех, кто в далёком будущем будет сходить с ума, вдохновляясь его шедеврами, если позволить ему их написать. И прежде чем принимать решение, по каждому из них нужно проводить уточняющие расчёты, а где взять время на это? Где людей взять, которые будут этим заниматься? Смилуйтесь, господин Директор, передайте их кому-нибудь другому – вон хоть Денису Александровичу, у него в цехе всё равно никто ничем важным не занят.

Директор на эти горячие мольбы отреагировал лёгким намёком на улыбку, чего на памяти присутствующих здесь мастеров с ним не происходило довольно давно.

– Крепитесь, Авид Абрамович, скоро этот вопрос будет решён. Пока же дайте отчёт по творцам.

Выговорившийся и подуспокоившийся Авид Абрамович дал подробный отчёт по сфере искусства, которой он вынужденным образом временно заведовал. После него мастер цеха глобального планирования отчитался о работе с процессами всеобщего масштаба, о планируемых войнах, эпидемиях, масштабных стройках, о волнах эмиграции, политических кризисах, о переделах сфер влияния среди сильных мира сего1. Дальше выступал представитель цеха разработки, рассказавший об успехах в работе над улучшением программного кода, о новых витках эволюции, о том, чем следующее поколение людей будет отличаться от своих предшественников. Этот доклад состоял из такого количества мелких технических подробностей и специальных терминов, многие из которых понятны только самим разработчикам, что большинство присутствующих и не пыталось уследить за его нитью, справедливо рассудив, что по отдельным техническим моментам, относящимся к тому или иному цеху, разработчики всё равно пришлют подробные и понятные разъяснения. Завершал отчёт по традиции Борис Евгеньевич – специалист по узловым точкам, или, как его любили в шутку называть в мастерской, чиновник по особым поручениям. Его доклад был максимально краток: за минувший квартал имели место три случая, требовавших его вмешательства, – по всем трём достигнут положительный результат.

После того как с квартальным отчётом было покончено, слово взял Директор. Поблагодарил всех собравшихся за проделанную работу, затем он перечислил ряд вопросов, которые мастерам нужно было взять на контроль, каждому из них достался свой перечень замечаний, уточнений и рекомендаций. В завершение Директор объявил:

– Вчера мы получили последние подтверждения: в Москве уже четвёртый год орудует чрезвычайно талантливый самоучка. Судя по последним данным, дар его проявляется спонтанно, но с каждым разом оставляет всё более отчётливый и глубокий след. Долгое время вычислить его не удавалось, но сегодня я с радостью могу вам сообщить: самоучка был локализован, проверен, и было принято решение привлечь его к работе в Мастерской.

– Четвёртый год? – удивлённо переспросила Алиса Анатольевна. – Вы знали о его существовании столько времени и не могли его локализовать, как такое возможно? Ведь файл любого человека…

– В том-то и дело, дорогая моя, что до вчерашнего дня на него не существовало файла. Мне пришлось воспользоваться своими особыми полномочиями, чтобы завести в базу данных файл взрослого человека.

– Но ведь такого просто не бывает! На каждого из живущих людей у нас есть свой файл. Каждый человек проходит первичную обработку, составляется карта путей и развилок, формируется склад личности, прорабатываются социальные связи. Не может человек родиться и жить без нашего вмешательства!

– Что ж, как оказалось – может. Тридцать лет этот человек существовал вне системы. Он рос, развивался, оказывал влияние на окружающих, перекраивал их судьбы, а мы об этом ничего не знали, списывая огрехи в жизненных программах обработанных им людей на сбои в системе или ошибки в коде.

– Как же он работал с людьми без оборудования? – спросил Борис Евгеньевич.

– Видимо, подключался к ним напрямую при визуальном контакте. Впрочем, уже сегодня у вас будет возможность понаблюдать за этим процессом воочию.

– У меня?

– Разумеется. Это дело я поручаю вам. В файл этого молодого человека уже внесены соответствующие корректировки – сегодня вы застанете его во время работы, задокументируете увиденное, снимете показатели и устано́вите с ним контакт. Опишите ему вкратце картину мира, проведите общий ликбез и пригласите ко мне на собеседование.

– А в какой цех вы собираетесь его определить? – с надеждой спросил Авид Абрамович.

– Ну, если я всё правильно понял, из него должен получиться выдающийся мастер цеха по работе с творцами.

***

Уже пятый год Иван обитал в Москве и всё же очень плохо знал город. Столица по-прежнему казалась ему огромным, таинственным лабиринтом, и он очень редко отклонялся от своих привычных маршрутов. Однако сегодня ноги сами несли его вперёд, и он начинал догадываться почему. Сегодня второй раз за день ему предстояло вмешаться в чью-то судьбу. Обычно между такими моментами проходило несколько недель, а то и месяцев, но сегодня явно что-то менялось. Словно какой-то вихрь подхватил его и понёс за собой, и его собственная судьба тоже стояла на развилке. Эта мысль пришла ему в голову внезапно и настолько сильно поразила, что он резко застыл прямо посреди тротуара, и на него налетел идущий следом прохожий, который от неожиданности матерно обругал Ивана и грубо отпихнул с дороги, но тот этого даже не заметил.

Иван настолько привык иметь дело с людскими судьбами, что давно свыкся с мыслью, что есть над людьми некая неодолимая сила, которая ведёт человека по заранее определённому пути, с которого не свернуть, и он, Иван, является проводником этой силы. Люди же ему представлялись простыми безвольными болванчиками. Он настолько за все эти годы свыкся с такой ролью, что давно перестал думать о себе, как об обычном человеке, считая себя неким особенным существом, стоящим в некотором смысле над людьми. И вдруг перед ним открылась простая истина – он тоже идёт по определённому, не пойми кем, как и когда сформированному пути, он тоже человек, проживающий свою судьбу, он тоже зависим от неё, несмотря на свою особенность. Мир показался ему в этот момент большим, неизведанным и страшным, а он сам – маленьким и беззащитным. Однако уже через пару минут он стряхнул с себя это безвольное оцепенение и заспешил дальше – несмотря ни на что, он не имел права задерживаться.

В одном из крупнейших книжных магазинов страны в этот день проходила встреча с читателями одного популярного писателя-фантаста. И для многих ценителей жанра, живущих в Москве, это было событием, так что в магазине было не протолкнуться. Мастер пера презентовал свой очередной, девятнадцатый по счёту, роман. Это была завершающая, восьмая часть одной из самых популярных сейчас на рынке серий. Все жаждали узнать, чем же всё кончится для главного героя, и будет ли наказан главный злодей, или автор решит уклониться от шаблонного голливудского хэппи-энда и добавит в концовку мрачных ноток – подобного рода обсуждения ни на день не умолкали в социальных сетях в последние два-три месяца.

Несмотря на то, что книжный рынок в России сейчас переживает не лучшие свои времена, жанр фантастики, а вернее совокупность множества жанров, составляющих мир фантастической литературы, находится на небывалом подъёме. Невообразимое количество авторов, штурмующих литературный олимп или же просто сочиняющих для души, соблазнилось той свободой, которую предоставляет писателю фантастическое произведение. Ведь на чём только не прокалывались за всё время существования художественной литературы даже самые великие писатели! Кто-то не слишком хорошо разбирался в технических2 или научных вопросах, затрагиваемых в их произведениях; кто-то путался в географических, исторических, религиозных, бытовых или социально-культурных реалиях тех стран, где происходило действие книг, и в которых в реальной жизни автор отродясь не бывал – немало ловушек поджидает писателя на тернистом пути достоверного повествования, здесь может не хватить и самой обширной эрудиции. То ли дело фантастика – придумывай свой мир и твори, как твоей душе угодно, раздвигая рамки дозволенного до тех пор, пока хватает фантазии, и никто и никогда тебе не скажет: «Не было такого!» Другое дело, что тебе скорей всего скажут: «Такое уже было, и не раз!» Но это издержки всякого популярного жанра, где авторы вынуждены раз за разом пересказывать одни и те же сюжеты, вплетая их в новые реалии, разукрашивая собственной атмосферой и, вишенкой на торте, добавляя к ним какую-нибудь свою, свежую или не очень, идею.

Более того, фантастический роман можно наполнить отнюдь не только головокружительными приключениями, эпическими битвами, могучей магией или полётами на космических кораблях – фантастика оставляет место для важного и серьёзного. Рождённый фантазией автора мир может стать отличной площадкой для социальной сатиры, для тонких психологических этюдов, душераздирающих, трагических любовных историй, запутанных детективных расследований, историй о дружбе, о преодолении, о долге и верности – проще говоря, фантастика может вместить в себя любой другой жанр и слиться с ним в очень органичное сочетание. И в подобной работе перед автором открываются очень разные пути, и некоторые из них требуют совершенствовать не только свой писательский навык, но ещё и волю с характером.

Когда Иван вошёл в магазин, встреча уже шла полным ходом, писатель отвечал на очередной вопрос из зала – о дальнейших творческих планах.

– Не переживайте, долго скучать я вам не дам (смех в зале), уже несколько месяцев я параллельно работаю над ещё одним проектом. Это, вероятней всего, будет трилогия, в новом, непривычном для меня сеттинге. По мере продвижения работы я обязательно буду делиться с вами подробностями на своих публичных страницах. Уже в ближайшие дни вы получите первые подсказки о том, что это будут за книги. Помимо этого, я активно участвую в работе по адаптации одной из своих книг в киносценарий и в сценарий для компьютерной игры. Через недельку-другую вы сможете узнать, о чём идёт речь.

– Вы очень продуктивный автор. В последние несколько лет вы выпускаете в среднем по две книги в год – как вам удаётся выдерживать такой темп?

– Ну как вам сказать. Когда начинаешь писать, уже не можешь остановиться (снова взрыв смеха).

Из зала летели всё новые и новые вопросы, на которые автор давал всё такие же шаблонные, бессодержательные ответы, но Иван их уже не слышал. Голова его внезапно закружилась, звуки стали гулкими и далёкими, словно доносились до него через толстый слой ваты. На секунду он встретился взглядом с писателем – глаза его тут же стало жечь и щипать, как от мыльной пены. В этот момент Иван увидел.

Он видел очень способного маленького мальчика из дружной интеллигентской семьи, сына университетских преподавателей. Видел книжного ребёнка, благоговейно замершего перед внушительной отцовской библиотекой, запоем проглатывающего том за томом, забывающего за чтением обо всём на свете. Он видел юношу, который в душе намного старше своих сверстников на добрый десяток лет, постоянно побеждающего на всевозможных литературных конкурсах, – гордость родителей и учителей. Видел агрессивное непонимание со стороны многих ровесников, издёвки и нападки хулиганов, постоянные проверки на прочность, неоднократно сломанный нос в потасовках после уроков. Видел раннюю смерть отца от инфаркта, тяжёлую болезнь и медленное увядание матери.

Он видел глубокий экзистенциальный кризис очень умного и талантливого молодого человека, более всего на свете мечтающего стать настоящим писателем, вынужденного бросить институт и тяжёлым трудом зарабатывать на жизнь. Видел, как отчаяние чередовалось в нём с надеждой, а периоды морального упадка и творческого простоя с лихорадочной работой по ночам. Иван видел его главную мечту.

Ещё в двенадцатилетнем возрасте ему в руки попала книга очень знаменитого фантаста, корифея жанра, вышедшая в свет ещё полвека назад, и начинающий писатель был покорён силой этого произведения, буквально растворившись в нём. Год от года он множество раз перечитывал эту книгу, а впоследствии и остальные произведения этого автора, впитывал их в себя, перенимал их дух, стиль, атмосферу, разбирал их на мельчайшие составляющие. Он буквально вживался в творчество другого, давно ушедшего из жизни человека, так что в скором времени, в самых заветных своих мечтах он ставил себя в один ряд со своим кумиром. С годами это стало его страстью, его манией – вписать своё имя в историю фантастики наравне с классиками, с небожителями от этого жанра. Вдохновлённый этой своей мечтой, он писал и писал, работал над собой, искал свой стиль, переживал неудачи и снова начинал сначала, и к тридцати годам он, наконец, написал книгу, которая в одночасье стала бестселлером.

Терпение и упорство его были вознаграждены. Набравшись опыта и набив все необходимые шишки, он вышел на пик формы как раз в самое подходящее для себя время: голодные и мрачные девяностые остались позади, начались сытые нулевые, и у людей появились свободные деньги, а у некоторых даже проснулось и желание покупать книги, затеплилась жизнь в сфере рекламы, прочное место в обывательском обиходе начал занимать интернет, общественное сознание в очередной раз начало стремительно меняться, и в представлении широких масс слово «отечественный» переставало быть полным синонимом слова «мусор» – так что вышедший в свет захватывающий научно-фантастический роман попал на благодатную почву и был практически обречён на успех. Автор получил долгожданное признание, и перед ним открывалась ровная, широкая дорога, ведущая ко множеству непокорённых вершин.

Иван видел, как шли годы, как за первым успехом последовал новый, как автор становился настоящей звездой российской литературы. Появлялись первые переводы на иностранные языки, получались всё новые, в том числе и международные, награды и премии, появлялись новые идеи, строились колоссальные планы, находились неожиданные решения. Но не было возможности всё это реализовать – безудержный творческий полёт оказался несовместим с прозаической реальностью.

Каждую новую, не подходящую к привычному формату идею и его издатели, и его читатели встречали в штыки. Любое отхождение от той формы, от того стиля, с которыми он в своё время завоевал популярность, не находили понимания. Читатели хотели уверенности, что, открывая каждую новую книгу любимого автора, они получат те же эмоции, увидят такое же захватывающее действо, снова смогут прикоснуться к любимым персонажам. Издателям же хотелось роста продаж, и им было совершенно некстати, что их самый прибыльный автор поглядывает в сторону не самых коммерческих жанров. Так что автору приходилось выдерживать постоянный двойной моральный прессинг, а решимости пробиваться к своей мечте во что бы то ни стало он уже в себе не находил. Он чувствовал себя как тот певец, который спел однажды, много лет назад, песню, ставшую шлягером, и теперь остаётся её заложником. Публике неинтересно, что у него есть множество других отличных песен, от него требуют петь только её, ту самую, легендарную. И никого не волнует, что самого́ исполнителя от неё уже тошнит, он им интересен только в одном амплуа, и поэтому поклонники никогда не позволят своему любимцу своевольничать.

Иван видел, как писатель раз за разом шёл на внутренние компромиссы, как он постепенно сворачивал на самый лёгкий путь, как сам лишал себя возможности выбраться из проложенной ранее колеи. Он переставал быть свободным в душе, он, сам того не замечая, переставал быть вольным художником. Его навыки владения словом оставались при нём, но настоящего вдохновения больше не было – лишь некий искусственно синтезированный его заменитель.

И снова шли годы, в свет один за другим выходили новые романы, как две капли воды похожие один на другой. Полюбившийся всем много лет назад главный герой менял имена и лица, но личность его просвечивала за каждой новой маской. События, хоть и происходящие каждый раз в совершенно новых декорациях, ходили кругами и становились всё более шаблонными. Неожиданные концовки становились всё более легко предсказуемыми. Тиражи росли, появлялись экранизации. Чтобы успевать жить и при этом укладываться в максимально сжатые сроки, к работе он всё чаще стал подключать литературных негров. Постепенно так сформировалась команда авторов, работающих с ним на постоянной основе. Давняя мечта стать великим писателем стремительно забывалась. Более того – вспоминая свои юношеские устремления, он теперь казался себе смешным и глупым. Думая об этом, он начинал испытывать странную неловкость, чувствуя себя так, словно его застукали за каким-то неприличным занятием. Душа его на этой почве всё ощутимей черствела и грубела. Иван видел, что с сегодняшнего дня писатель начнёт впадать в длительную, глубокую депрессию, из которой выйдет совсем другим человеком – в нём будет не найти черт того светлого юноши с прекрасными устремлениями, каким он был много лет назад.

Вдруг за спиной Ивана кто-то громко сказал:

– Чистая работа! Сколько лет этим занимаюсь, и никогда не приходилось видеть ничего подобного.

Иван вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял сурового вида мужик с сильной проседью, волевым подбородком и блуждающей на лице усмешкой. В руках он держал включенный планшетный компьютер.

– Простите, это вы мне?

– Да тебе-тебе – кому ещё? Ладно, пошли отсюда, здесь нам больше нечего делать.

И странный незнакомец развернулся и направился к выходу.

Глава 2

Иван сидел в приёмной у Директора и жутко нервничал. Обхватив ладонями голову, он пытался унять дрожь в руках и заодно собрать в кучу разбегающиеся мысли. В голове его царил кавардак. Всё услышанное вчера от Бориса могло показаться дикой фантасмагорией или не слишком остроумным розыгрышем, если бы Иван не был уверен, что это чистая правда. Он пытался понять, как он относится ко всему услышанному, рад ли он, что будет теперь не один, но эмоции его, так же как и мысли, пребывали в полнейшем беспорядке. Он поднял голову, поймал ободряющий взгляд наблюдавшей за ним секретарши и тут же отвёл глаза. К его удивлению, появление его в стенах мастерской вызвало довольно сильный ажиотаж. Пока он шёл через здание, то и дело из многочисленных кабинетов выглядывали головы, наблюдали за ним, перешёптываясь друг с другом, разве что не тыкали в него пальцем. Иван вспомнил, как в третьем классе он перешёл в новую школу – ощущения тогда были примерно такими же. Да и сам он с не меньшим любопытством рассматривал окружающих – ведь эти люди профессионально занимались программированием человеческих судеб! Это были не такие жалкие дилетанты-самоучки, как он, а настоящие хозяева жизни и смерти. От осознания грандиозности всего, чем занимались здесь эти люди, захватывало дух. Иван внезапно понял, что отчаянно хочет стать одним из них, хочет найти своё место здесь. Он осознал и прочувствовал, как же он на самом деле сильно устал быть никем не понятым одиночкой, устал от того, что никто из его окружения не способен понять и оценить его труды, дать совет или просто приободрить. У него появилась надежда стать частью сообщества себе подобных, но вместе с надеждой появился и страх быть отвергнутым. Ещё некоторое время Иван сидел, пытаясь представить, какие изощрённые вступительные испытания ему предстоит пройти, чтобы доказать свою пригодность, пока всё та же секретарша не вывела его из глубокой задумчивости, пригласив наконец в кабинет к Директору. Иван вошёл туда на ватных, негнущихся ногах.

Когда он оказался внутри, ему почудилось, что он внезапно переместился во времени на два века назад. Если обстановка приёмной ничем не отличалась от среднестатистического офиса и выглядела вполне современно, то в кабинете время застыло где-то в начале девятнадцатого века. Если приёмная была застелена обычным серым ковролином, то здесь под ногами лежал огромный персидский ковёр с затейливым рисунком. Кабинет имел прямоугольную форму, с одной из узких сторон располагалась входная дверь, с другой – большое панорамное окно, обрамлённое тяжёлыми тёмно-красными портьерами с выцветшими золотыми кистями. Под окном стоял массивный резной письменный стол с большим количеством ящиков, за ним спиной к окну сидел Директор. Перед столом стояли, несколько выбиваясь из общей атмосферы своим чуть более современным видом, два мягких, уютных кресла. Другой мебели в кабинете не было. Стены его были увешаны картинами в потемневших от времени рамах. При одном взгляде на полотна сразу чувствовалось, что они дышат неподдельной глубокой древностью.

– Вы способны их оценить? – вместо приветствия спросил его Директор.

– Э-э-м, оценить… ну не знаю, я не специалист здесь. Но думаю, что каждая стоит целое состояние, так?

–– Разумеется, я спрашиваю не про стоимость картин. Приглядитесь к ним повнимательней и дайте своё суждение – какой вы находите мою коллекцию?

Иван подошёл к картине, висевшей сразу же слева от входа. Он вгляделся в неё, и окружающий мир тут же перестал для него существовать. На картине было изображено могучее раскидистое дерево, одиноко стоящее посреди бескрайних лавандовых полей. Иван, практически не дыша, пристально разглядывал рисунок его кроны и видел, как листья мерно колышутся под порывами ветра, приносящего к дереву отзвуки историй, песен, судеб и событий со всего света. Он вгляделся в узор коры и словно бы всей кожей почувствовал движение жизненных соков внутри его ствола. Он знал, что, когда умрёт это дерево, вслед за ним погибнет и весь мир. На следующей картине была изображена башня, стоящая на высоком утёсе над морем. На горизонте угадывалась тонкая оранжево-розовая полоска – шли первые минуты рассвета. Иван любовался искусно переданной игрой света и тени, но в душе его нарастало смутное ощущение тревоги. В какой-то миг он понял, что для человека, живущего в башне, прошедшая ночь тянулась бесконечно долго, и это была последняя ночь его жизни. Следующим висел портрет грузного пожилого мужчины с крупными чертами лица, надменно выпяченной нижней губой и властным взглядом. Иван не знал, кто это, он мог разве что по костюму определить, что это дворянин эпохи Возрождения, но точно знал, что одно слово этого человека определяло, кому жить, а кому умереть. Под взглядом этого портрета Иван чувствовал себя как кролик перед удавом. На полотне, висевшем вслед за ним, была изображена задорно улыбающаяся молодая женщина в кружевном невесомом платье, с таким же кружевным зонтиком для защиты от солнца в руках, у ног её сидел чёрный мопс. Иван смотрел на её беззаботную, искрящуюся улыбку и чувствовал, что ради неё многие мужчины готовы были убивать, предавать, отдавать последнюю рубашку и даже развязывать войны. Он видел, какую бурную, доходящую до эйфории радость приносила ей игра с ними.

Так он переходил от картины к картине, медленно двигаясь вдоль стены по часовой стрелке. Он рассматривал лица людей, которых никогда раньше не видел, но знал сокровенные их тайны, города, в которых он никогда не бывал, но чувствовал их душу, разглядывал батальные сцены и видел, как последствия запечатлённых на них битв уходят в будущее, расходятся во все стороны, словно круги на воде. Он видел стремящиеся за горизонт парусники и знал, какие из них найдут гибель в открытом море, а какие завершат своё и путешествие и тем самым изменят мир, перенаправят ход истории.

Чем больше полотен проходило перед его взглядом, тем шире раскрывалось его восприятие, тем больше деталей и подробностей он улавливал, с каждым разом находя всё больше взаимосвязей, уходящих далеко за пределы каждой отдельной картины. Полотна с большой охотой с видимым нетерпением стремились поведать ему свои истории, выплеснуть на благодарного зрителя всё то, о чём им годами приходилось молчать. «Картинам тоже бывает одиноко», – подумал он.

Наконец, когда круг замкнулся и все картины были осмотрены, Иван подошёл к столу и опустился в стоящее перед ним кресло. За такое короткое время он понял и почувствовал столь многое, что теперь не мог найти слов, чтобы хоть как-то это интерпретировать. Директор терпеливо ждал, пока Иван соберётся с мыслями. Прошло минут пять, и тот, злясь на собственное косноязычие, начал осторожно подбирать слова.

– За каждой из них есть история, но в то же самое время каждая картина и есть история.

– Слишком расплывчато. Это можно сказать про любую вещь. Попробуйте ещё раз.

Иван снова задумался. Директор ждал, не проявляя даже малейших признаков нетерпения, словно у него, самого занятого человека в стране, не было более важного дела, чем отвлечённый разговор об искусстве с впервые увиденным им молодым человеком.

– Эти картины говорят. Они могут и жаждут поведать свои истории, чего нельзя сказать, например, даже про самую древнюю вилку, пусть на неё нанизывал солёные огурцы сам Иван Грозный.

– Уже теплее, но подобное суждение может дать любой искусствовед. Вы́ же явно поняли намного больше. Дам вам небольшую подсказку: как вы думаете, зачем здесь могут висеть эти картины, учитывая, чем именно занимаются в нашем учреждении?

– Что ж, если они здесь не просто для того, чтобы радовать глаз, значит они выполняют какую-то сугубо практическую функцию.

– Вы можете догадаться какую?

– Скорее почувствовать. Мне показалось, что они связывают это место с какими-то очень важными и отдалёнными точками пространства и времени.

– Можно и так сказать. А чем, по-вашему, может быть характерна такая связь?

– Насколько я понимаю, она должна работать в обе стороны, а значит, всё, о чём рассказывает каждая картина, происходит одновременно в прошлом и настоящем. Получается, что взаимодействуя с такой картиной, ты находишься в двух временах одновременно. Это место – что-то вроде перекрёстка времён?

– Что-то вроде, – кивнул Директор. – Эти картины написал один из ваших предшественников.

– Из моих предшественников? – переспросил Иван с таким озадаченным видом, что любой нормальный человек не выдержал бы и расхохотался. Директор же не повёл и бровью.

– Именно так. Борис Евгеньевич вам не сообщил? Вы, молодой человек, после прохождения соответствующего обучения, примете на себя цех по работе с творцами.

– То есть как – целый цех? Насколько я запомнил из того, что Борис Евгеньевич мне вчера рассказывал, каждым цехом руководит мастер – наиболее опытный и способный сотрудник, прошедший все стадии работы подмастерьем, собаку съевший на своей работе, – одним словом элита.

– Всё верно, но, видите ли, работа в том или ином цехе требует от человека строго определённого набора качеств, способностей и склонностей – везде своя специфика. И иметь на любой, даже самой маленькой, должности человека, по каким-то критериям не подходящего, – в нашем случае это преступление против человечества. Любой брак – это загубленные жизни и поломанные судьбы. Работа в Мастерской Судеб – это прежде всего огромная ответственность, так что мне приходится очень тщательно и придирчиво подбирать кадры.

Иван после такого объявления почувствовал, как неотвратимо подступает к нему волна паники. Руки его похолодели, а лоб, наоборот, покрылся испариной. Только вчера он узнал о существовании Мастерской Судеб. Сегодня же он входил в кабинет Директора, боясь каких-нибудь сложных, невыполнимых вступительных испытаний, согласный работать здесь хоть бы даже уборщиком, а его просто попросили дать своё суждение о живописи и вслед за этим сходу объявили, что принимают его на важную руководящую должность и возлагают на него огромный груз ответственности за чужие судьбы. Впору было падать без чувств, но пока Иван держался. Директор, словно и не замечая его состояния, продолжал:

– В целом штат у нас практически полностью укомплектован, есть лишь одна значительная дыра – это, как вы уже догадались, цех по работе с творцами. Собственно говоря, цех это только по названию – творцами занимается только один человек. Объём работы, по сравнению с другими цехами, очень скромен, но специфика уж очень своеобразная  – кто попало не разберётся. Предыдущий мастер этого цеха ушёл на пенсию ещё в восемьдесят седьмом – четверть века он занимался этой работой, а вот преемника мы ему с тех пор так и не нашли. На самотёк пустить работу цеха, сами понимаете, мы, конечно, не могли, пришлось распределять её между другими цехами, но без профильного специалиста за прошедшие три десятилетия сфера эта совсем захирела. Культура постепенно стала приходить в упадок, а между тем, деятельность ваших будущих подопечных очень важна для поддержания всеобщего равновесия между духовным и материальным. На данный момент это равновесие в значительной степени нарушено, что может грозить самыми непредсказуемыми последствиями во многих сферах жизни.

– Мои подопечные? – прохрипел Иван.

– Я говорю о творцах, – терпеливо пояснил Директор, – о той категории творчески одарённых людей, которые своей деятельностью способны массово влиять на психику, а в отдельных случаях даже перепрограммировать судьбы людей. Работа с таким контингентом, как я уже говорил, очень специфична и требует не только развитых эмпатических способностей, но и предельно острого творческого чутья. Проблема в том, что люди, обладающие такими качествами, как правило, очень неорганизованны и эмоционально нестабильны, а нам здесь нужна твёрдая рука. Другое дело – вы. Вы ведь у нас – случай уникальный: не только одарённый поэт, но и прирождённый вершитель судеб. Без специального образования, без оборудования, без таблиц и расчётов вы спокойно вертите людскими судьбами. Расскажите, как вы это делаете?

Иван сначала заподозрил в сказанном насмешку, но, вспомнив, что вчера говорил ему про Директора Борис, понял, что это был неподдельный интерес увлечённого своей областью знаний учёного, и ничего больше. Директор вдруг перестал казаться таким уж страшным, волна паники прошла мимо, а сковавшая его робость начала подтаивать и постепенно отступать. Иван даже смог улыбнуться.

– Представьте – понятия не имею как. Я заранее чувствую, как приближается этот момент, встречаю нужного человека, смотрю ему в глаза, причём чаще это сам человек ищет моего взгляда, а не наоборот – и всё. После я словно проникаю в его сознание, я начинаю полностью, всеобъемлюще понимать его, за считанные секунды я проживаю всё его прошлое и начинаю различать, как сложится дальнейшая его жизнь. И в этот момент в судьбе человека соединяются в некую систему все предпосылки, формирующие её, и она необратимо меняется.

– Впечатляет. Честно говоря, удивительно, что вы ещё не в дурдоме. Как вам удаётся справляться с последствиями?

– Ну, тяжко бывает, конечно, но справляюсь. Стихи вот пишу, чтобы от переизбытка напряжения избавиться. Вроде бы до дурдома далеко ещё. А скажите, эта работа по изменению судеб и должна быть настолько тяжёлой?

– Возможно, это самая тяжёлая работа на свете, но всё познаётся в сравнении, так что многие могут здесь со мной не согласиться. Другое дело, как именно вы выполняете эту работу. При наличии определённых знаний и опыта, вы можете вкладывать в одного человека в сто раз меньше сил и эмоций, чем делали до этого. Таким образом, продуктивность ваша вырастет, а вредные последствия для вашего здоровья будут не столь ощутимы.

– Хорошо бы, а то такие отходняки бывают…

– Ну, скажем так: ваша самодеятельность выглядела примерно как работа сварочным аппаратом без защитной маски – глупо и расточительно по отношению к своему организму. Но ничего, сделаем из вас грамотного специалиста – цены вам не будет. Есть у вас еще какие-то вопросы?

– Да, есть один. Я вот что-то не пойму – вы говорите, что тридцать лет не могли найти никого подходящего для этой работы. А вы не могли просто запрограммировать любого только что родившегося человека, чтобы у него развился нужный вам набор качеств? Да тот же самый мастер лет за двадцать до своего выхода на пенсию подобрал бы себе преемника, вложил в него всё, что нужно, потом сам бы обучил его и уже после этого ушёл на заслуженный отдых.

– Здорово было бы, будь у нас такие возможности, только человеческая судьба – это всё же не компьютерная программа, хотя, безусловно, очень похожа. На судьбу каждого человека по-своему влияют разные невидимые силы: коллективное сознание общества, различные глобальные течения, легко подхватывающие человека и уносящие его за собой, движение звёзд и планет, биоритмы Земли, наследственность, причастность к судьбам собственного народа и семьи, влияние окружения, но главное – это воля самого человека. Мы лишь вносим порядок в общий хаос их существования, помогаем встать на лучший для себя и окружающих путь, развить скрытый внутри потенциал, встретить нужных и важных для себя людей. Но наша работа лишь создаёт условия, в которых человек действует сам. Конечно, иногда нам приходится напрямую вмешиваться в людские судьбы, но всё же эти вмешательства мы стараемся свести к минимуму – чаще всего консервативные способы лечения предпочтительней, чем операционное вмешательство. Впрочем, бывают случаи, что без операции никак не обойтись, но сейчас речь не об этом.

– М-да, как-то я пока смутно всё это себе представляю.

– Ну ничего, вникните – разберётесь со временем. Работа эта не для среднего ума, но я в вас верю. Идите сейчас к Борису Евгеньевичу – он будет вашим куратором первое время, введёт вас в курс дела, поводит по цехам, познакомит с коллегами, откроет вам частичный доступ к базам данных, ну и вообще, поможет обжиться на новом месте.

– Да, конечно, спасибо большое, – Иван замялся, не зная, как сформулировать мучающий его вопрос.

– Вижу, что-то осталось для вас непонятным? Спрашивайте, не стесняйтесь.

– Да я просто всё никак в толк не возьму – вы только сегодня впервые меня увидели, немного поговорили со мной о живописи и сразу же с ходу доверяете мне работу, для которой тридцать лет не могли найти никого подходящего.

– Да, всё верно. Что именно вас здесь смущает?

– Ну, я не знаю. Я думал, должны быть всякие тесты, проверки, контрольные задания или ещё что-то в этом духе…

– Я так понимаю, вы можете предложить какой-то иной, более надёжный способ проверки своих способностей?

– Да нет конечно, я просто… – промямлил вконец смутившийся Иван.

– Вот и не забивайте себе голову слишком отвлечёнными вопросами. Привыкайте мыслить сугубо практично и желательно, не выходя за рамки собственной компетенции.

Сопровождаемый таким вот начальственным напутствием, Иван, попрощавшись с Директором, вышел из кабинета и шагнул в новую жизнь.

***

Так он начал своё обучение в Мастерской Судеб. Выйдя от Директора, он с помощью его секретарши разыскал Бориса, который весело приветствовал его:

– Ну что, поздравляю, Гарри, ты волшебник!

– Да уж, здорово, хоть и день рождения у меня без малого три месяца уже как прошёл.

– Ну ничего, лучше поздно, чем никогда. Как встреча с начальством прошла, как тебе наш старик?

– Странный довольно, но очень, как бы это сказать, значительный. Говоришь с ним и кажется, что сплошную чушь несёшь, настолько он тебя превосходит умом и опытом и ещё чем-то непонятным.

– Да, ничего, привыкнешь. Куда он тебя определил, какие ЦУ дал?

– Велел к вам идти, сказал, будете моим куратором, всё мне тут покажете, обучите, доступ откроете. А после обучения буду творцами заниматься.

– Что ж, раз начальство приказало, то буду кураторствовать. Только мы с тобой вчера договорились на «ты» быть – не настолько я тебя старше, чтобы мне выкать.

– Да, как скажешь, просто воспитание такое.

– Скорее уж жизненная позиция: человеку, который остро чувствует собственную обособленность от окружающих, не доверяет людям и стремится держать дистанцию, комфортнее обращаться ко всем на «вы». Привыкай к мысли, что здесь ты в кругу себе подобных. Ладно, пойдем, устроим тебе экскурсию по нашей текстильной фабрике.

– Почему именно текстильной?

– Ну как – прядем судьбы и всё такое. Говорят, раньше для этого и вправду ткацкие станки использовали, теперь вот на компьютеры перешли – не в пример удобней оказалось.

Ближе всех к кабинету Бориса располагался цех глобального планирования – туда они и направились. В помещении, где он располагался, работало девять человек. Восемь сидели за столами, стоящими вдоль стен в форме буквы П, девятый – мастер цеха, располагался отдельно. Это был чуть полноватый, стильно одетый мужчина средних лет, в очках в тонкой оправе, с наголо обритым черепом и крошечной козлиной бородкой. Иван подумал, что тот похож на музыкального продюсера или модельера. Звали его Олегом. Борис представил их друг другу. Говорил Олег, как и положено коренному москвичу, манерно растягивая слова.

– Наслышан и очень рад знакомству. Самуил Карлович вчера очень всех нас заинтриговал рассказом о тебе. У вас, я так понимаю, обзорная экскурсия? Отлично, вот, располагайтесь – всё покажу, всё расскажу. У нас сейчас как раз очень интересный проект в работе – масштабная эпидемия, запланированная на конец следующего года.

– Эпидемия? – переспросил Иван удивлённо.

– Именно. И не просто эпидемия, а если всё пойдёт хорошо, то и полноценная пандемия – настоящий, без ложной скромности скажу, шедевр! За основу для расчётов я взял данные по гонконгскому гриппу 1968 года, но мне удалось найти пару оригинальных решений, так что КПД у неё намечается беспрецедентно высокий.

– Не думал, что у эпидемии гриппа может иметься коэффициент полезного действия.

– Ну конечно, может! Это ведь один из основных сдерживающих инструментов, которые мы используем.

– Сдерживающих что?

– Как что! Войну, разумеется.

Сказано это было таким будничным тоном, словно речь шла о какой-нибудь курсовой работе по истории. Видя непонимание в глазах собеседника, Олег принялся разъяснять:

– Видишь ли, жизнь на нашей многострадальной планете устроена таким образом, что любое произошедшее на ней событие имеет свою обратную сторону: в одном месте началось лето, в другом зима, кто-то любуется рассветом, а на другом конце мира – закат, где-то начался сезон дождей, где-то, в противовес, продолжительная засуха, кто-то растёт и крепнет, кто-то стареет и распадается на составные элементы. Ну и всё в таком роде – природа любит равновесие. Мы же, люди, строя цивилизацию, всё дальше и дальше уходим от природы. Наш мир соткан из противоречий, и чем больше противоречий накапливается в мире, тем сильнее нарушается природное равновесие. Это можно сравнить с постепенно сжимающейся пружиной, которая рано или поздно распрямится и отбросит от себя всё, что давило на неё своим весом. А, поскольку менталитет наш устроен таким образом, что мы всегда готовы брать, но крайне редко – отдавать, то всё новые и новые противоречия формируются на каждом шагу. Вступая во взаимодействие друг с дружкой, множество малых противоречий формируют большие, те, в свою очередь, начинают влиять на ход истории, которая, вместо того чтобы течь плавным, ровным потоком, начинает выходить из своего нормального русла и прокладывает себе новое, зачастую в самых неподходящих для этого местах. И вот в такие моменты как раз и происходят всплески разрушительной силы распрямляющейся пружины. Человечество сходит с ума и пытается само себя уничтожить.

И ты только представь себе: век идёт за веком, человечество развивается, структура общества становится сложней, людей становится больше, а следовательно, больше и точек противоречия в мире, накапливаются конфликты интересов, крепчает коллективная воля, случается больше резонансных событий, а значит, это вызывает всё более разрушительные и масштабные войны. Если пустить этот процесс на самотёк, то рано или поздно случится самая последняя война, и человеческий род погибнет.

– И тут на сцену выходите вы со своим гриппом, – подхватил Борис.

– Именно так, – улыбнулся в ответ Олег. – Тут на сцену выходим мы и начинаем спасать мир. Мы всеми доступными нам способами начинаем сдерживать и затормаживать сжимание пружины, чтобы последствия от очередного её выпрямления были не столь разрушительны. Мы можем предсказывать стихийные бедствия и направлять туда нужных нам людей, чтобы получать соответствующие необходимые нам резонансные реакции в разных частях мира. Мы можем вызывать эпидемии, провоцировать революции, перевороты и всякого рода социальные взрывы, точечно эскалировать назревающие конфликты, выжимающие из общества накопленную разрушительную энергию, словно грязную воду из тряпки. Так в старые времена лекарь выпускал своему пациенту дурную кровь, чтобы тому становилось легче.

– То есть, иными словами, вы проводите в жизнь принцип выбора наименьшего из зол? – спросил Иван.

– Меньшее из зол? Что за пошлое клише! – возмутился Олег. – Зло могут творить только люди, мы же всего лишь не даём им наделать слишком уж больших глупостей.

– Запоминай, юноша, как вершится большая политика! – прокомментировал Борис.

А Иван отметил, что Олег в своей речи чётко разграничил понятия «мы» и «люди». «Кто же тогда мы?» – подумал он.

В цехе глобального планирования они провели ещё два часа. Олег показывал им свои выкладки, объяснял Ивану разные нюансы своей работы, знакомил его с подмастерьями. Когда они вышли оттуда, Борис, улыбнувшись, спросил:

– Ну, какие впечатления?

– Очень увлечённый своим делом человек, здесь ведь далеко не все такие, да? Вот подмастерья его мне показались ребятами гораздо более приземлёнными.

– Залог успешной работы любого коллектива в правильном соотношении количества свободных художников с неудержимым полётом мысли и честных тружеников, не хватающих звёзд с неба, но способных выполнять большой объём монотонной работы. Сам же слышал – природа любит равновесие.

– То есть, раз я попал в ваш коллектив, значит соотношение в последнее время было не в пользу художников?

– Получается, что так. Но тут начальству видней.

Они шли по коридору, но вдруг Иван замер как вкопанный.

– Что такое? – обернулся Борис.

– Слушай, а мне ведь надо как-то сюда трудоустроиться, так?

– Ты о чём это?

– Ну, оформиться на работу как положено. Трудовую книжку принести, ИНН там, СНИЛС, что ещё…

– Рекомендацию с предыдущего места работы принеси, – подсказал Борис. – Не пори чушь, чего тебе это вообще в голову взбрело?

– Ну так же обычно на работу устраиваются. Или мы все тут неофициально работаем?

Борис смотрел на него как на умалишённого.

– Однако, какая же каша у тебя в голове. Уверяю тебя, в Мастерскую Судеб человек попадает работать только по самой высокой санкции, так что можешь считать своё трудоустройство в максимальной степени официальным.

– Понятно. А с зарплатой тут как? – смущённо спросил Иван.

– А, вот ты к чему. Ну это правильный ход мыслей. Зарплату здесь каждый получает ровно такую, какую заслуживает, причём по самым точным расчётам – ни копейкой больше, ни копейкой меньше.

– А кто это определяет, Директор?

– Это точный компьютерный расчёт, исходя из файлов наших судеб – кому и каким количеством материальных благ можно пользоваться без вреда для здоровья, так сказать. Кстати, вижу, там одна знакомая фигура в курилку направилась, пойдем, догоним, кое-что тебе покажу занимательное, дабы проиллюстрировать, так сказать, затронутый тобою вопрос, ну и заодно покурим.

– Я не курю.

– Ну тогда просто подышишь.

Они спустились на первый этаж, вышли на задний двор и направились к беседке, приспособленной для курильщиков. Там сидели несколько человек, Борис кивнул, указывая на ближайшего к ним. Это был мужчина лет пятидесяти с болезненным, одутловатым лицом, обширными залысинами, потухшим взглядом и словно бы лишённый стержня. Для работников Мастерской не было предусмотрено какого-то единого дресс-кода, так что одевались все как кому было удобней. Этот был одет в тёмный костюм с галстуком, причём у Ивана создалось такое впечатление, что внутри костюма находится рыхлая бесформенная масса, собранная воедино только лишь с помощью этого самого строгого костюма. Некоторое время они сидели, перебрасываясь ничего не значащими фразами, пока Борис не выкурил сигарету. Когда они вернулись в здание, Иван спросил:

– Ну и что ты мне хотел показать?

– Того дядьку с плешью, что бы ты о нём сказал?

– А что тут скажешь – обычный дядька, разве только несчастный какой-то.

– Вот, всё в точку! Действительно, и обычный, и несчастный. Недавно мне для одного дела довелось ознакомиться с его файлом, и теперь кое-что я про него знаю. А интересен он тем, что это, можно сказать, наитипичнейший повелитель судеб, таких у нас масса. Зовут его Денис Денисович, ему сорок семь лет, служит он в цехе сопряжения судеб, под руководством милейшей Алисы Анатольевны. Ты не подумай – я не ехидничаю, она действительно до чрезвычайности милая женщина, чуть позже я вас обязательно познакомлю. Так вот, Денис Денисович женат, имеет двоих детей – сына и дочку, которые, в свою очередь не имеют понятия, чем их родитель занимается на самом деле. А многолетняя конспирация от собственной семьи, думаю, то ещё удовольствие. Живёт их семейство в скромной трёхкомнатной квартире, взятой в ипотеку. Уже четвёртый год они собираются поехать отдохнуть в Турцию, но каждый раз что-то мешает, например, в этом году у Дениса Денисовича прямо накануне отъезда случился инфаркт, а год назад, так же перед самым вылетом у него украли сумку с документами. На работу наш повелитель судеб ездит на метро – личный автомобиль ему не по карману. Сын его в этом году не смог поступить в университет и отправился защищать священные рубежи родины, а дочь работает официанткой и блядует в свободное от работы время, и её это полностью устраивает, ничего больше она от жизни не хочет. Такая вот безрадостная картина, при таких, казалось бы, возможностях.

– То есть он – сапожник без сапог?

– Ну, в каком-то смысле да. Он знает об устройстве этого мира гораздо больше, чем простой обыватель, но подчиняется тем же законам, что и любая живая тварь в нашей вселенной. Пускай у него нет доступа к файлу собственной судьбы – это прерогатива высшего руководства, но, как и все наши сотрудники он пользуется привилегией получать ежегодный прогноз касательно всех аспектов своей жизни.

– Навроде гороскопа?

– Да, что-то вроде того, но гораздо точнее. И вот этот прогноз подсказывает ему, как жить максимально сбалансированно, чтобы по незнанию ничего в собственной судьбе не напортачить, как это сплошь и рядом случается с людьми. Поэтому Денис Денисович знает, что имеет склонность к онкологическим заболеваниям, что склонность эта может развиться, а может и нет, в зависимости от того, насколько сбалансированы все аспекты его жизни – как только возникает перекос, в качестве противовеса всякие скрытые внутри человека изъяны активизируются и начинают лезть наружу. Так вот, он знает, что, добившись определённого уровня материального благополучия, он с большой долей вероятности сократит себе жизнь лет на десять. Знает, что предстоящий инфаркт он сможет перенести гораздо легче, если накануне впустую потратится на путёвку в Турцию. И всё в таком роде он знает и про свою жену, и про детей, и живёт он под девизом: «Терпи, ведь всё могло быть гораздо хуже!»

– Получается, что знание о механизмах судьбы и информация о собственном будущем лишают его надежды что-то в своей жизни улучшить, достичь чего-то принципиально нового, исполнить мечты? Кошмар какой! На его месте я бы захотел поменять работу.

– А что это даст? Нет для него разницы, где именно тащить лямку, в Мастерской Судеб или в бухгалтерии какого-нибудь ООО – что там, что тут: сиди да ковыряйся в циферках, да бумажки перекладывай.

– Как это – нет разницы? Ну ты сравнил! Здесь же он таким важным и нужным делом занят. Уже одно осознание того, сколько пользы он приносит людям, должно перевешивать все сопряжённые с этим ограничения и неудобства.

– Да видишь ли, дело всё в том, что не видит он этих людей, не знает их, не получает от них благодарственных писем, посылок и денежных переводов. Для него вся работа проходит на экране монитора, человек для него – не более чем строчки кода, и править этот код – всего лишь надоевшая повседневная рутина, которая выполняется полностью автоматически и не приносит никакого удовлетворения. Он просто винтик в системе, и самое страшное, что это его полностью устраивает. Понимаешь, к чему я клоню?

– Что работа в Мастерской не сделает меня суперменом или миллионером?

– Да, и это тоже. Но главное, что я понял, работая здесь: всё, что происходит в мире, каким бы удручающим или безумным оно ни было, всё максимально справедливо и логично, но справедливость эта – довольно неприятная, иногда страшная, а в отдельных своих проявлениях крайне мерзкая штука.

Остаток дня они ходили по цехам, Иван пытался вникать сразу в огромное количество разрозненной информации, удержать в памяти бесконечно сыплющиеся на него имена, запомнить лица, пока голова его не начала разбухать от переизбытка всего нового. Должно быть, вид у него был довольно-таки ошалевший, и Борис, глядя на него, сказал:

– Да, пора бы уже над тобой сжалиться и отпустить с миром переваривать увиденное. Только давай ещё к Абрамычу заглянем, а то он непременно хотел тебя сегодня увидеть.

***

В цехе распределения талантов царило оживление. На столике в углу, за которым обычно в перерывах пили чай, стояла коробка с остатками внушительных размеров торта, видимо, у кого-то был день рождения. Работники цеха отдыхали и непринуждённо болтали, в центре внимания находился забредший на огонёк Семён – мастер цеха нормирования счастья, с которым Иван уже успел познакомиться пару часов назад. Он с жаром что-то доказывал развалившемуся в массивном офисном кресле пожилому толстяку, который смотрел на него из-под массивных квадратных очков насмешливо и снисходительно.

– Я вам говорю, что в нашей с вами компетенции находится только черновая работа, мы не более чем корректоры написанного неизвестным гением текста. Максимум, на что мы способны, – это расставить там запятые, и то, правила, по которым они ставятся, придумали не мы, так что с работой этой справилась бы любая обезьяна. Поэтому, отрицая существование чудес, вы демонстрируете только лишь собственное ограниченное суждение, но никак не какую-то особую осведомлённость.

– Если вам, молодой человек, хочется считать грозу проявлением божьего гнева, а Солнце – колесницей бога Гелиоса, то флаг вам в руки, но я вам скажу, как кандидат физико-математических наук: любое явление имеет своё рациональное объяснение, а вера в чудо – инфантилизм чистой воды и происходит не от большого ума.

– Но вы же не будете отрицать, что существует множество вещей, наукой не объяснимых? Ясновидение, целительство, гипноз, хождение по углям?

– Большинство этих вещей объяснимы прежде всего с точки зрения уголовного кодекса. Девяносто девять процентов этих ваших чудесных явлений – шарлатанство и мошенничество, рассчитанные на легковерных дурачков.

– А оставшийся один процент тогда что?

– Оставшийся процент будет объяснён в будущем, – убеждённо заявил Авид Абрамович, – наука ведь не стоит на месте. В том виде, в каком мы её понимаем, наука образовалась более двух с половиной тысяч лет назад. Античные учёные, исходя из своих возможностей, пытались объяснить окружающие их явления, но они были в самом начале пути, и очень многое было им недоступно, но их потомки видели мир шире и понимали его глубже. Поколение за поколением учёные упирались в потолок своих возможностей, обусловленный степенью развития фундаментальной науки, но научное знание с каждым новым поколением накапливалось и множилось, так что однажды неизбежно настанет момент, когда наука будет способна объяснить абсолютно всё. Если на свете есть человек, и вправду способный касанием руки вылечить проказу, то учёные однажды непременно построят прибор, фиксирующий энергии, которые он излучает, и энергии эти встанут на службу науке, люди научатся их генерировать и запустят в массовое производство приборы, излучающие их. Они перестанут вызывать священный трепет и прочно войдут в обывательский обиход. Одним «чудом» тогда станет меньше.

– Довелось мне как-то прочесть в одной книжке, что две основные научные теории, существующие на данный момент: общая теория относительности и квантовая механика противоречат друг другу, и положения и той и другой не могут быть одновременно верны3. А ведь, наверное, над обеими системами трудились лучшие умы не одного поколения, а всё равно получается, что люди науки блуждают впотьмах и ничего не могут утверждать наверняка.

– Что ж, возможно, через несколько тысяч лет и про нас скажут, что мы были в начале пути.

– А может быть, через несколько тысяч лет люди, в том числе и учёные, станут умнее и признают, что есть на свете вещи в принципе недоступные нашему пониманию.

– Нашему с вами – возможно, но в будущем картина будет меняться. Ведь существует же парадокс познания, неподвластный времени: если представить мои знания в виде шара, то окружающее этот шар пространство – это вещи мне неизвестные. Когда я узнаю что-то новое, то объём шара увеличивается, а следовательно, увеличивается и площадь его соприкосновения с неведомым. Чем больше знаний я накапливаю, тем более широкая перспектива открывается передо мной, но тем больше передо мной появляется вещей, о которых раньше я и понятия не имел. Я понимаю, что мир устроен сложнее, чем я думал, начинаю интерпретировать полученные знания, и чем больший их объём уже мною накоплен, тем более сложными категориями я могу оперировать. Так, со временем, я могу научиться понимать вещи, недоступные мне ранее. И принцип этот работает как с отдельно взятым человеком, так и со всем человечеством. Так что повторюсь: рано или поздно объяснено будет абсолютно всё, а такое понятие, как чудо, останется в далёком тёмном прошлом.

– А по мне так глупо считать чудом только необъяснимое и непонятное, – вмешался в их спор Иван. – Настоящие чудеса остаются таковыми даже будучи объяснёнными. Из всего лишь одной клетки формируется и рождается человек, способный мыслить, чувствовать, созидать, – это ли не чудо, пусть даже механизм его исследован вдоль и поперёк? Потом этот же человек из ничего создаёт гениальную симфонию, способную выворачивать наизнанку людские души, – чудо ведь? А если один человек спасает жизнь другому, оказавшись в нужное время в нужном месте? Стечение обстоятельств? Определённо. Чудо? Несомненно. Так что вера в чудесное и научное познание могут мирно сосуществовать друг с другом, я так думаю.

– В нашем полку романтиков прибыло! – отсалютовал ему кружкой с чаем Авид Абрамович. – Вы ведь тот самый Иван, да? Примерно таким я вас себе и представлял.

– Это каким же?

– Юношей бледным со взором горящим, – продекламировал тот нараспев. – Ладно, молодёжь, заканчиваем перерыв и за работу. А вы, Иван, присаживайтесь, будем вас потихоньку вводить в курс дела. Меня зовут Авид Абрамович, я мастер цеха по распределению талантов, по совместительству вынужден временно заведовать цехом по работе с творцами. Это головная боль, которую вы, я надеюсь, с меня со временем снимете.

– Постараюсь, – улыбнулся Иван.

– Да уж, придётся постараться, потому что в работе с вашими творцами сам чёрт ногу сломит, а делать её необходимо, для общего равновесия.

– Но я так понял, что то, чем вы занимаетесь в вашем цехе, по смыслу очень близко к работе с творцами? В конце концов, чтобы получить свой талант, каждый из них должен был пройти через ваш цех, разве не так?

– Так-то оно так, но работа эта совсем другого характера. Мы здесь закладываем в людей базу, открываем перед ними возможности, но во что это всё вырастает, зависит от людей, и только от них самих. Мы определяем, насколько человек способен вместить в себя тот или иной талант, плавно подводим его к этому, подготавливаем к связанным с этим изменениям, проводим через все необходимые стадии инициации, но и только. Дальше человек должен действовать сам. Вооружённый новообретённым талантом, он волен развивать его, искать ему достойное применение или же зарыть его в землю, чтобы не лишать себя возможности жить спокойно и размеренно. Вы же наверняка должны понимать, как непросто живётся на свете талантливому человеку, но именно такой человек, если ему удастся найти точку приложения для той силы, что живёт в нём, способен изменить мир вокруг себя.

Талант, живущий внутри человека, не определяет его судьбу, но может раздвинуть её рамки, открыть перед ним варианты, недоступные для его менее одарённых сотоварищей. Талантливый человек так или иначе способен влиять на своё окружение, подстраивать его под себя, но, естественно, разные типы талантов имеют различные механизмы работы и требуют к себе разного подхода от программиста. Более того: психика человека, пускай даже самого уравновешенного, – механизм очень хрупкий и нестабильный, а поскольку встроенный в разум человека талант имеет немалый вес, то подсознание стремится в качестве защитной реакции выстроить своего рода противовесы. Поэтому, чем шире человек даёт разрастись своему таланту, тем сильнее обозначиваются и выступают на первый план отдельные компоненты его личности и характера. Человек всё легче впадает в разного рода крайности и зависимости, хуже адаптируется к принятым в обществе критериям нормальности. Всё это, конечно, сугубо индивидуально и проявляется очень по-разному, но в любом случае такому человеку приходится нелегко. Так что наша задача – тщательно просчитать все эти факторы и связанные с ними риски, обосновать необходимость применяемого к данному конкретному человеку подхода и вывести в итоге максимально правильную для него формулу таланта. Так вот, возвращаясь к нашим баранам, то бишь к вашим творцам, именно здесь вступают в силу определённые нюансы и начинаются сложности.

– Да, Директор мне объяснял в общих чертах.

– И что именно вы усвоили из его объяснения?

– Что творцы могут сильно влиять на психику других людей и менять их судьбы.

– А талантливый врач или, скажем, юрист, по-вашему, не может? Очень даже может, но просчитать степень и глубину влияния, которое каждый из них окажет на общество, не так уж и сложно – действия их носят чётко прогнозируемый, систематический характер. Другое дело, если речь идёт о писателе – о настоящем мастере слова. Тот же врач вкладывает крошечную частичку своего таланта в каждого пациента, размазывает свой дар и свою силу тонким слоем по значительным отрезкам времени и пространства. Такая планомерная работа легко вписывается в естественный порядок вещей и не таит в себе никакой скрытой угрозы. Любая допущенная врачом ошибка несёт в себе опасность только для одного отдельно взятого человека. Но если речь идёт о писателе, то тут мы видим совсем другую картину. Писатель, работая над книгой, по-настоящему вкладывая в неё свою душу, спрессовывает свой талант, помещает в текст значительную его часть, создавая таким образом бомбу замедленного действия. Когда человек открывает такую книгу и погружается в неё с головой, то на него обрушивается вся сила авторского дара, проникает в него, вступает с ним в симбиоз и меняет его изнутри. Одна и та же книга может очень по-разному действовать на различных людей, в зависимости от того, что на данный момент происходит у них внутри, какой багаж каждый из них в себе несёт. Одного такое произведение может подтолкнуть к самоубийству, а другого – к величайшему в его жизни подвигу. А ведь существуют книги, прочтённые и усвоенные миллионами людей. Представляете, какую цену имеет в таком случае допущенная автором ошибка? Разумеется, я говорю о настоящей литературе, а не о бульварном чтиве.

– И в чём же тогда состоит задача мастера по работе с творцами?

– О, это ювелирная работа, которую я, признаться, сам не до конца понимаю. Из всего того моря людей, что, так сказать, ошиваются вокруг искусства, пробуют свои силы в той или иной его разновидности, приобщаются к его источнику и связывают с ним жизнь, к вам поступают файлы тех из них, которые способны чувствовать и понимать его так глубоко, что создаваемые ими интерпретации способны по-настоящему перекраивать реальность. И по каждому из них вы составляете расчёты, делаете прогнозы и принимаете решения.

– Решения какого рода?

– О применении особых полномочий. Видите ли, мы ведь, работая с людьми, практически не вмешиваемся в естественный ход развития событий, поскольку каждое прямое вмешательство чревато цепью далеко идущих последствий, просчитать которые не всегда представляется возможным. Однако время от времени подобного рода вмешательства становятся необходимы, если речь идёт о каких-то экстраординарных случаях либо о судьбах людей, способных своими поступками расшатать всеобщее равновесие. Для подобных ситуаций некоторые из наших мастеров обладают особыми полномочиями напрямую вмешиваться в уже сформированные цепочки судеб и событий, под собственную ответственность, разумеется. Вот как раз Борис Евгеньевич подобного рода вещами занимается.

Он указал в сторону, где тот только что находился, но оказалось, что Борис незаметно исчез из кабинета. Авид Абрамович с озадаченным видом поскрёб плохо выбритый подбородок.

– М-да, на чём я остановился? А, так вот, мастер по работе с творцами тоже обладает особыми полномочиями, но только в рамках работы с творческим каналом.

– То есть я могу решать, кого к этому каналу подключить, а кого, наоборот, отключить? Как мне заблагорассудится?

– Не как вам заблагорассудится, а на основании точных расчётов и прогнозов, – строго произнёс Авид Абрамович.

– А почему бы не дать всем свободно и неограниченно творить?

– Да что вы, упаси боже! Это же дестабилизирует и подорвёт всю нашу работу! Вы хоть представляете, на что способен всего лишь один безумный гений? Это брошенный в лужу камень, от которого во все стороны расходятся волны самых причудливых форм и очертаний. С лёгкой руки одного вдохновенного, харизматичного и сверх меры одарённого подонка в моду свободно входят любые извращения и пакости – всё, что раньше считалось неприемлемым и запретным. Самые отвратительные и беспринципные теории, убедительно изложенные такими людьми, легко находят тысячи последователей, которые только и ждут, пока их души тронет искра, отлетевшая от чужого костра. Нет, дорогой мой, такой дар нельзя доверять кому попало!

– А я должен быть чем-то вроде комитета по цензуре? – с отвращением спросил Иван. – Следить за стабильностью лужи? Как я могу судить, какие идеи должны жить, а какие нет, какое я на это имею моральное право? Должен ведь человек иметь возможность пользоваться свободой мысли и совести?

– Определённо должен. А идеи, пришедшие кому-либо в голову, так или иначе будут жить – вы на это повлиять никак не сможете. Вы всего-навсего следите за равновесием, тщательно вникая в каждую раскрывшуюся перед вами судьбу, чтобы в конечном итоге принять взвешенное, справедливое решение, заслуживает ли данный конкретный человек того, чтобы вложить ему в руки столь ценный и опасный инструмент или же нет, а если и заслуживает, то справится ли он с такой нелёгкой ношей, не сломается ли под её весом. И это должно оставаться вашей главной и единственной задачей. И только с этой точки зрения вы можете судить, чьему дару суждено раскрыться в полную силу и воссиять, а чьему захлебнуться и свариться в собственном соку. Ваши личные предпочтения никакого значения здесь не имеют – только логика, трудолюбие и профессионализм, и ничего более.

Повисло молчание. Иван погрузился в задумчивость, пытаясь разобраться, как относиться ко всему услышанному – Авид Абрамович его не торопил, давая спокойно переварить и усвоить новое знание. Через некоторое время Иван спросил:

– Директор говорил о духовном кризисе общества. Что мне предстоит как-то с этим работать. Я вот думаю: с одной стороны, действительно – век победивших материальных ценностей, потребительское общество, массовая культура, но с другой – немало есть и сейчас, и в предыдущие десятилетия очень талантливых писателей, поэтов, музыкантов, режиссёров, актёров, художников – в каждом поколении есть свои гении. Почему тогда кризис, ведь чем дальше, тем больше и кино снимают, спектакли ставят, концерты дают, выставки устраивают, книги издают?

– Да, талантливых немало, и процент их даже понемногу растёт, нашими стараниями, но в какой среде им приходится работать? Какое место они занимают в сознании масс? Кто сейчас властители душ и умов, а? Торгаши всяких видов и мастей, вот кто. В обществе сейчас выше всего ценится умение продавать, причём не важно, какой именно продукт. Большинство современных читателей не захотят открывать свою душу автору, пока не найдётся тот, кто им этого автора максимально убедительно продаст. Человек не будет тратить своё время на просмотр фильма, пока не уверится, что режиссёр с актёрами идут нарасхват. Он не пойдёт на выставку, пока ему не сообщить, что некий богатый чудак из прихоти своей купил художника за миллион долларов. Вот он, духовный кризис, и первый признак его – это то, что талантливые и тонко чувствующие люди ощущают себя в таком обществе словно в душной, запертой комнате, до отказа набитой народом, либо сходят с ума и поддаются всеобщей истерии.

– Но разве дело здесь в работе с творцами, а не в самом устройстве общества? Думается мне, что за этим стоят и более глубокие процессы.

– Ну конечно стоят, но капля, как известно, камень точит, так что в наших с вами силах сделать так, чтобы если не дети, то внуки нынешнего поколения преодолели этот кризис и выстроили чуть более гармоничное общество.

– Наверное, мало кому удаётся услышать, что в его силах изменить мир, – улыбнулся Иван.

– Да, это редкая способность, – серьёзно ответил Авид Абрамович. – И это возвращает нас к распределению талантов.

– Кстати, вот вы всё говорили про талант, который получает и развивает в себе человек, но почему всегда в единственном числе, ведь существуют люди разносторонне одарённые?

– Конечно, существуют. Но говорю я именно в единственном числе, потому что речь всё-таки идёт об одном-единственном таланте, просто формула его может быть очень разной и многогранной, как и сам человек. Это ведь не болванчик, не набор цифр, не персонаж из компьютерной игры, в которого можно вложить только строго определённый набор способностей и ограниченный чёткими рамками алгоритм действий – человек обладает свободой воли, способностью настраиваться на различные информационные поля и также способностью интерпретировать любое знание, как и любую энергию, исходя, прежде всего, из своего жизненного опыта. И вот подобного рода интерпретации человек может совершать и с хранящимся в его разуме талантом. Чем шире у него круг интересов, чем более развита эрудиция, тем больше разнообразных применений находится его таланту, тем больше возможностей для выхода сокрытой в нём силы. Расти эта структура может не только ввысь, но и вширь. Гармонично развитый, тщательно взращённый и ухоженный талант по форме своей напоминает высокое стройное дерево, с раскидистой кроной, где ствол – это главное, можно сказать, профильное направление развития таланта, а расходящиеся в стороны ветви – побочные или же вспомогательные. Вместе же они образуют красивую и гармоничную конструкцию. Если же в наличии имеется один только ствол… вот вам когда-нибудь доводилось общаться с человеком, большим энтузиастом и специалистом по какому-то одному специфическому вопросу, но совершенно не интересующимся ничем более, кроме него? Подобные люди, как правило, производят довольно отталкивающее впечатление, потому что разум их развит крайне неравномерно, и пропорции между различными составляющими личности сильно нарушены.

– У меня, честно говоря, создалось впечатление, что в этом здании таких людей большинство.

– Да, и вправду немало, но присоединяться к ним или нет – это целиком в ваших руках, смотря как вы сможете распорядиться своим запасом творческой энергии. Осваивая какое-то новое для себя дело, человек, вникая в него, стимулирует поток такой энергии, но чем чаще он повторяет некие однотипные действия, чем продолжительней и углублённей он занимается этим делом, тем больше автоматических процессов, не требующих творческой подпитки, выстраивается в его сознании. Невостребованные энергии застаиваются и становятся непригодными к использованию, а человек, как следствие, теряет способность осваивать новые знания и навыки и зарывается с головой в привычную рутину, теряя всякую подвижность, либо в нём просыпается склонность к самоуничтожению. Да и к тому же система образования у нас построена именно так, чтобы подталкивать человека к подобным состояниям. Люди тратят огромное количество сил, проявляют незаурядную изобретательность, находя всё новые способы подавлять тягу к творчеству у себе подобных.

– Почему так?

– Да потому что от творчества одни только неприятности. В лучшем случае только одному человеку из десяти удаётся направить свою творческую энергию в созидательное русло. Это если совпадёт сразу множество факторов, если он сможет оказаться в нужное время, в нужном месте и в нужных условиях. В большинстве же случаев творческая энергия в людях не находит себе выхода, застаивается, прокисает и преобразуется в нечто нестабильное, взрывоопасное – в бомбу замедленного действия. Это как газы в бутылке шампанского: пока вино, разлитое по бутылкам, зреет, в нём накапливается тугой комок разрушительной силы. Какие-то бутылки смогут дотянуть до срока, попадут на стол, будут откупорены и разлиты по бокалам, другие же, не выдержав внутреннего давления, взорвутся ещё в винном погребе.

Именно томящееся внутри, неоформленное творческое начало заставляет человека искать острых эмоций, новых ощущений, нового опыта, оно побуждает человека исследовать мир, пробовать его на прочность. Эта энергия требует для себя подходящей точки приложения, чтобы найти выход. Но откуда, скажите на милость, человек может узнать, что он на самом деле гениальный скрипач, если он ни разу в жизни не брал в руки скрипку? Если родители записали его в спортивную секцию и настояли, чтобы он поступил в физико-математический лицей, где из него выжимают все соки, так что у него не остаётся сил для творческого поиска. А к тому времени, как человек более-менее обретает самостоятельность в действиях и, казалось бы, может искать, и пробовать, и творить, большинство людей, увы, теряют способность и стремление к обучению. Этого человека многие годы, пока он рос и развивался, втискивали в рамки, изначально для него неподходящие, так что в итоге он либо смиряется с произошедшим, подлаживается под обстоятельства, и мы получаем очередного двадцатипятилетнего старичка, либо он изо всех сил стремится вырваться из этих рамок, и тогда кто знает… В обоих случаях человек становится крайне несчастлив, а разница заключается в том, что первый старательно прячет своё несчастье ото всех, включая себя самого, а второй обязательно сделает так, чтобы весь мир узнал о нём и содрогнулся.

– А вы с вашими возможностями разве не можете им помочь?

– Молодой человек, вы мне всё больше и больше нравитесь! Вот чем мы, по-вашему, здесь занимаемся? Но как, скажите, можно осчастливить человечество, если каждый отдельный человек этому упорно сопротивляется?

***

Иван ехал в вагоне метро и бездумно разглядывал покрытые рекламными объявлениями стены. После такого насыщенного событиями и информацией дня, после приобщения к стольким тайнам мироздания сразу ему было крайне удивительно обнаружить, что в мире существует такая вещь, как реклама. Пластиковые окна, стальные двери, удаление волос, отбеливание зубов, шубы из искусственного меха, стиральные машины, горящие путёвки, модные бренды, дома из бруса… – кому вообще всё это может быть нужно?! Ивана накрыло чувство нереальности происходящего. Он огляделся: неужели вокруг него сейчас те самые люди, судьбы которых теперь отчасти и в его руках? Те самые строчки кода, которые ему сегодня показывали? Чушь какая!

Он начал разглядывать людей: вот пожилая, дородная пергидрольная блондинка в тяжёлом красном пальто с каракулевыми отворотами – такое, наверное, могли носить ещё до революции; вот работяга в засаленной, неопределённого цвета куртке, с мощными мозолистыми рукам и пустым взглядом; вот пара студенток в обтягивающих коротких джинсах, массивных беговых кроссовках и необъятных дутых куртках – уткнулись в телефоны в чехлах весёленькой расцветки; вот пожилой мужчина в лоснящемся чёрном пальто, очках и с забавной бородкой клинышком; вот коротко стриженный молодой человек в спортивном костюме – нос скошен набок, взгляд тяжёлый и мутный, на костяшках мозоли… Столько обычных живых людей! Иван разглядывал их, и из его головы легко и непринуждённо улетучивались все услышанные сегодня умные объяснения, теории, догмы и правила – мозг его отказывался вот так сходу совмещать в себе такие разные два мира. Ему казалось, что он провёл целый день в лаборатории, где ставили опыты на мышах, но, выйдя из неё, волшебным образом перенёсся в тайный мышиный город и с огромным удивлением обнаружил, что мыши оказались разумными, умеют разговаривать, имеют свою культуру и даже носят одежду! Это было великое открытие, но он осознавал, что если завтра вернётся в лабораторию и поделится им с коллегами, то те подымут его на смех, ведь им путь в мышиный город заказан, и для них лабораторные мыши так и останутся бессловесными и неразумными зверьками.

Иван остановил взгляд на стоящей по соседству девушке – та выглядела чрезвычайно мило: нос с горбинкой, в забавном старомодном берете, тоненькая, с блуждающей на лице застенчивой полуулыбкой, на вид ей было лет двадцать. Он случайно встретился с ней взглядом и тут же смущённо опустил глаза, начал изучать её костюм: горчичного цвета пальтишко, джинсы клёш, тупоносые полуботинки на невысоком каблуке – такой наряд могла выбрать только очень замкнутая, стеснительная, но добрая и отзывчивая натура. Наверняка для всех своих немногочисленных подружек она исполняет роль плакательной жилетки, подумалось ему. Снова поймал взгляд – улыбнулась, он невольно отзеркалил её улыбку и снова отвернулся, но мысли его уже свернули с наезженной колеи и проложили новую, настроение без видимой причины поползло вверх.

Внезапно он понял, что, глядя ей в глаза, он не видит ни её судьбы, ни её мыслей, не испытывает никаких сверхъестественных ощущений, никаким образом не подключается к ней и никак на неё не влияет – он просто глазеет на симпатичную девчонку и ничего сверх этого в ней не находит. Наверное, это сегодняшняя его стажировка в мастерской так на него подействовала, что все силы, которые обычно копились в нём и спонтанно выплёскивались на окружающих, нашли, наконец, другой выход, и теперь он, опустошённый, разряженный, мог некоторое время чувствовать себя обычным. Как же он, оказывается, отвык смотреть на человека не как какой-нибудь экстрасенс-ясновидец, а как такой же точно человек. От этих простых, но подзабытых ощущений настроение его ещё больше улучшилось, захотелось убедиться в правильности сделанных выводов и ещё раз найти её взгляд, но поезд в этот момент остановился, и девушка на правилась к выходу. Иван застыл в нерешительности, механический голос из динамика призвал его к осторожности, но он, не успев толком сориентироваться в происходящем и принять какое-то осознанное решение, сорвался с места и выскочил из вагона сквозь захлопывающиеся двери. Он услышал, как за спиной его клацнула металлическая пасть, как сомкнулись её прорезиненные губы и ухватили его за полу куртки. Он попытался освободиться, но в этот момент поезд дёрнулся, раздался треск рвущейся материи, перрон вырвался у него из-под ног, и он упал, с размаху приложившись о него локтем. Удар пришёлся чётко в локтевой нерв – руку пронзила резкая вспышка боли, выбивающая на какое-то время из головы все мысли, на глаза навернулись слёзы, а на язык матерный возглас. Придя в себя, он поднял взгляд и увидел, что девушка, за которой он погнался, стоит рядом и смотрит на него со странной смесью любопытства, сострадания и улыбки.

Сказал первое, что пришло в его дезориентированную голову:

– А представляете, мы с вами в итоге поженимся и внукам потом будем рассказывать историю, как мы познакомились.

Ему тут же захотелось изо всех сил укусить себя за язык, который в самые неподходящие моменты начинал действовать совершенно автономно, но ничего страшного, кажется, не произошло – девушка прыснула, зарделась и помогла ему подняться.

– Сильно ушиблись?

– Да ерунда, не самый сильный удар судьбы, который может получить человек, – ответил он, растирая ушибленную руку – болела она теперь жутко, противной, ноющей болью, пальцы на ней с трудом его слушались.

– Вы так задумались, что проспали свою станцию?

– Да нет, я, собственно, за вами вышел – познакомиться хотел просто, – теперь настала его очередь смущаться и краснеть.

– О, ну вам, можно сказать, это удалось.

– А можно узнать, как вас зовут?

– Ксюша.

– А я Иван, очень приятно.

Помолчали. Он набрал воздуха, чтобы что-то ещё сказать, но тут к платформе с грохотом подъехал новый поезд, и Иван жестом предложил ей направиться к эскалатору. По пути наверх он лихорадочно обдумывал, как завязать разговор. Придумал очевидное:

– А можно я вас провожу?

– Что, до самого дома?

– Да вы не думайте, ничего такого, я не маньяк, честно!

– Ну тогда проводите.

Идти было недалеко, да и стремительно портящаяся погода не способствовала неспешной прогулке, так что поболтать особо не вышло, но даже просто идти рядом было приятно и волнующе, так что, прощаясь, они условились о новой встрече. Домой Иван добирался словно бы в состоянии невесомости.

***

Придя домой, он оглядел обстановку своего жилища, словно впервые его увидел: всё убогое, старое, разномастное – деревянный пол, выкрашенный когда-то давно оранжевой краской, ныне сохранившейся только вдоль стен; бесцветные обои; неуклюжий шифоньер на тонких ножках враскорячку; продавленная кособокая тахта; хромой трельяж с зеркалом настолько мутным, что вместо отражения оно показывало окно в призрачный, потусторонний мир; пузатый пожилой телевизор, накрытый кружевной салфеткой. Сейчас за окном было темно, но в светлое время суток из него открывался вид на стоящее рядом с домом облепиховое дерево, густо увешанное использованными презервативами, тампонами и чайными пакетиками. Он жил здесь уже второй год. Хозяйка квартиры не так давно получила её в наследство от своей бабушки, дожившей почти до ста лет, из которых последние три она не вставала с постели. Перед смертью она очень долго и мучительно болела, невероятно хватко цепляясь за жизнь, несколько месяцев проведя в состоянии живого трупа, – об этом Иван узнал от соседки, приятельницы покойной, которая считала своим долгом обо всём ему в подробностях рассказать. Он с отвращением посмотрел на постель, на которой когда-то лежала и ходила под себя умирающая, и где она в итоге испустила свой дух. Унылое это было место, но при этом оно обладало одним огромным достоинством, перевешивающим все недостатки, – очень низкая, по московским меркам, арендная плата.

Он прошёл на кухню и принялся сооружать себе ужин. Кухня была под стать комнате: стены, как в подъезде, выкрашенные от пола до середины зелёной краской и выбеленные от середины и до потолка, были покрыты многолетним слоем пыли и жира, на смежной с санузлом стене было непонятного назначения окошко под потолком, старенький облезлый холодильник, носящий гордую грузинскую фамилию, время от времени принимался отчаянно дребезжать противным старческим фальцетом, газовая плитка на три конфорки, на ней закопчённый чайник и массивная чугунная сковорода – ровесники самой квартиры. По пути домой Иван зашёл в супермаркет и, чувствуя острую необходимость чем-то себя побаловать, купил продуктов для небольшого пиршества. Он сварил себе какао, пожарил сосисок и гренок с корицей. Не желая лишний раз соприкасаться с почившей хозяйкой квартиры (хотя за год с лишним уже пора было давно о ней забыть), он постелил себе плед на подоконник, благо, тот был достаточно широк для него, подложил подушку под поясницу, придвинул поближе обеденный стол, расставив на нём свои яства, погасил свет и с уютом расположился наедине с самим собой.

Ночь легко скрыла и растворила в себе все гротескные и уродливые бытовые подробности, так режущие глаз при свете дня. Кухня погрузилась во мрак, освещаемая только синим цветком газа с непогашенной конфорки и подслеповатым уличным фонарём. Сознание, лишённое возможности воспринимать мир в мелких деталях, неуловимо перестроилось, перестало цепляться за микроскопические трещины, сколы и шероховатости, из которых состоит повседневный быт. За ненадобностью истаяли защитные барьеры, которые разум возводит вокруг себя, чтобы без потерь пережить очередной день, и восприятие его наконец смогло раскрыться в полную силу и задышало легко и свободно. Ночь так легко втирается в доверие, подумалось ему.

За весь этот бесконечный, резиновый день он успел передумать бессчётное количество мыслей, испытать массу самых противоречивых эмоций и приобщиться к самым разным потокам энергий, так что его сознанию полагалось быть сейчас взбудораженным и возбуждённым, но, странное дело, едва только он выключил на кухне свет, на него снизошло спокойствие. И оно не имело ничего общего ни с апатией, ни с переутомлением, ни с информационным перегрузом – чувство это было лёгким, ясным и очень естественным, словно в судьбе его всё наконец-то наладилось и встало на свои места, словно все те безумные перемены, что внезапно ворвались в его жизнь, он воспринял как что-то понятное, правильное и само собой разумеющееся. Может, он и вправду давно ждал наступления этого дня, просто в какой-то момент забыл об этом, а теперь вот вспомнил?

Он задумался, а что вообще из себя представляет человеческая память? Почему один из нас лучше помнит прочитанную пятнадцать лет назад книгу, чем начало прошлой недели, другой легко усваивает мелкие технические детали, но не помнит, какие именно продукты ему сегодня нужно купить в магазине, а третий вообще лучше помнит будущее, чем прошлое? Как, интересно, на самом деле работает механизм создания воспоминаний, если два человека могут помнить одно и то же событие совершенно по-разному, если память каждого человека населена ложными образами, если мы умеем помнить то, чего на самом деле не было и забывать реально произошедшие с нами вещи? А люди – как именно мы помним людей? Запоминаем ли мы конкретного человека или всего лишь связанный с ним определённый шаблон, который лежит себе спокойно в нашей копилке человеческих разновидностей, подготовленный для того, чтобы мы могли однажды извлечь его оттуда и примерить на какого-нибудь нового знакомого, с уверенностью наделив его чертами того, кого мы когда-то знали? Почему сегодня в метро они с Ксюшей привлекли внимание друг друга – оба что-то внезапно вспомнили, каждый о себе или о другом?

А ведь в этом персональном каталоге человеческих типажей и шаблонов у каждого хранится и свой собственный образ. Из чего он на самом деле формируется? Кого именно имеет человек в виду, говоря «я»? Вспоминая любого своего знакомого, мы ведь представляем его в определённой многомерной системе координат: как выглядит, как пахнет, тембр его голоса, взгляд, характерная для него цветовая гамма, повадка, осанка, мораль – не трус ли, не подлец, отзывчивый, эрудированный, добрый? Как вёл себя в той или иной ситуации, когда мы имели возможность его наблюдать и делать выводы? Про себя ведь не получится судить по всем этим критериям, но из чего-то же формируется отношение человека к себе – может, это всего лишь отражение того, как воспринимают нас окружающие, или здесь есть второй, более глубокий, слой? Давно ведь, например, уже доказано, что себя прошлого, настоящего и будущего человек воспринимает как трёх разных людей и относится к каждому из них по-разному. Значит ли это, что каждого из этих троих он имел возможность наблюдать, анализировать, запоминать, узнавать в различных ситуациях? Вот откуда оно всё берётся? А ведь есть на свете люди, утверждающие, что помнят свои прошлые жизни, – сумасшедшие или просто они сумели как-то сковырнуть верхний слой памяти и обнаружить под ним ещё один точно такой же?

Память формирует наше мировоззрение и вытекающие из него модели поведения в различных ситуациях. В раннем детстве мы впервые трогаем огонь, обжигаемся и учимся на всю жизнь относиться к нему с опаской – причина и следствие, ясная и логичная цепочка: событие-опыт-воспоминание-отношение. Но откуда тогда берётся ощущение затаённого трепета у мужчины, впервые взявшего в руки оружие или коснувшегося кожи желанной для себя женщины, из какого такого опыта оно происходит? Если хорошенько вникнуть в собственные мысли, то оказывается, что мы помним множество вещей, которых никогда не знали. Наверное, для этого и существует искусство: чтобы хранить в себе более глубокие слои человеческой памяти и в нужный момент помочь человеку до них дотянуться.

Он вспомнил про картины, которые рассматривал сегодня утром в кабинете у Директора. Вся его коллекция – это не что иное, как квинтэссенция коллективной человеческой памяти, и каждое отдельное изображение – очередной срез на её могучем стволе. Когда он разглядывал эти полотна, каждый раз ему стоило только сосредоточиться, как память эта давала отклик, и вспоминалось что-нибудь новое, и на то время, пока он обращался к этим воспоминаниям, личность его теряла свои очертания и ненадолго растворялась в общем потоке, каждый раз возвращаясь оттуда чуточку иной. Иван вдруг понял, что одни изменения по цепочке будут влечь за собой другие, всё новые и новые, с каждым разом отдаляя его от себя прежнего и приближая к себе новому, и процесс этот, который он, сам того не заметив, запустил, может привести в такие дали, о которых сейчас он даже помыслить не может. Время покажет, к чему это приведёт.

С кряхтением поднявшись с насиженного места, он принёс на кухню папку с бумагой, включил настольную лампу, отчего в комнате стало ещё уютней, достал чистый лист и тут же, с ходу, практически не задумываясь, написал:

Я настежь открою все окна и двери,

Я понял такое, что сложно поверить,

Я стёр свою память, созвездья рисуя,

Под ней обнаружил я память иную.

Я расскажу тебе страшный секрет:

Ты меня видишь, но здесь меня нет,

Ты меня слышишь, но здесь меня нет.

Я видел: равнины чернели от зноя,

По ним только тень ковыляла за мною,

Я видел, как рушились древние горы,

Я видел корабль в ледовых заторах,

И время глодало мой древний скелет;

Ты меня помнишь, но здесь меня нет,

Ты меня любишь, но здесь меня нет.

Ум мой растёкся в бескрайних просторах,

Я стал подобен глубокому морю,

Картины кружатся в стремительном танце;

Стою на платформе заброшенной станции,

Сжимаю в ладони обратный билет,

Ты в меня веришь, но здесь меня нет,

Ты меня ждёшь, но пока меня нет.

Интермедия №1

Древний город хранил в себе множество тайн. Построенный на руинах ещё более древней цивилизации, на фундаментах храмов забытых богов, он весь, до последнего камня, был пропитан историей, знаками и загадками. Сам воздух здесь, казалось, был наполнен их пряным ароматом. Непосвящённые, поверхностные люди, с примитивными, низменными стремлениями, с узким кругозором и зашоренным умом, могли считать город всего лишь бездушным скоплением каменных глыб, давших приют десяткам тысяч копошащихся в пыли человеческих существ, но, разумеется, это было совсем не так. Город имел свою волю. Город жил, и все его обитатели были лишь клетками этого совершенного, могучего организма. Город был высокой скалой, а люди, каким бы раздутым ни было их самомнение, какие бы почести ни оказывали им окружающие, все они были лишь мелкими песчинками у её подножия. Люди должны были знать своё место, и были они обречены каждый божий день бороться с себе подобными за право его занимать. Город же был бесстрастным наблюдателем этой борьбы. Ему было всё равно, кто занимает старый мраморный, инкрустированный слоновой костью трон в царском дворце, кто занимает место за троном и у его подножья. Любой из этих людей, сам того не ведая, жил только лишь для того, чтобы поддерживать и преумножать благосостояние великого города, а если нужно, то принести и саму жизнь на алтарь его благополучия.

Близилась полночь – время, когда прячущиеся от взгляда в течение дня тайны начинают дышать и ненавязчиво напоминать о своём присутствии. Человек, сидящий в тесной каменной келье, как никто другой, умел почувствовать их лёгкое дыхание и был причастен ко многим из них. Он был одет в бесформенную чёрную хламиду, как того требовал устав его ордена. Он сидел, скрестив ноги, с неестественно прямой спиной и закрытыми глазами. Роскошная грива каштановых волос лежала на широких плечах, ухоженная борода была аккуратно подстрижена, черты его геометрически безупречного лица были красивыми и породистыми, вся его фигура дышала силой и здоровьем. Несмотря на то, что поза его была воплощением покоя и душевного равновесия, мысли его бушевали, плескались и грозили вылиться через край – человек пребывал в смятении. Виной тому были слова чужака, явившегося из-за моря. Неделю назад он пришёл в город проповедовать, и проповеди его были чем-то страшным. Толпа не понимала этого, толпа в голос смеялась над чудаком, рискнувшим бросить вызов Колоссу и предрекшим ему скорую гибель. Но человек не зря носил чёрную рясу ордена Хранителей – он видел и знал гораздо больше людей из толпы, и в словах чужака он слышал отзвуки Силы и неотвратимость грядущих перемен. Знать бы только каких!

Хранитель снова и снова выполнял все положенные дыхательные упражнения, читал все необходимые инкантации и растворял свой разум в ритмах ночного города. Он слышал, как по мостовой мерно вышагивает стража, как через изгородь богатой усадьбы с мягким шуршанием перелезает мелкий воришка, как дышит, затаившись в тени, поджидающий его сторожевой пёс. Он слышал невероятно богатую палитру звуков, которые сквозь кристально чистый ночной воздух слышатся особенно чётко и внятно. День – это белый шум, порождаемый слившимися в причудливую какофонию ритмами многих тысяч жизней, это скрежет, гвалт и рокот. Ночь – это мерное дыхание, это вызывающие мурашки по спине постукивания и поскрипывания отдающих накопленное за день тепло предметов, отдалённый лай собак, голос ночной птицы – любой звук способен существовать полноценно только ночью. Ночь позволяла хранителю слушать чужие мысли, чувствовать чужие вибрации и подсматривать сны.

Город находился в плену иллюзий. Ему снились лица людей – молодые и старые, красивые и безобразные; снились чайки, кружащие над морем, парусники, уходящие за горизонт и уносящие с собой частичку величия родного города; снились заключённые за день сделки и сплетённые интриги; снились царские гвардейцы в алых плащах и остроконечных бронзовых шлемах, чудовища, невидимые при свете дня, сплетённые в страстном танце тела прекрасных юношей и девушек, война на далёком солнечном полуострове, старые друзья и враги – городу снилась сама жизнь. Хранитель просматривал все эти сны, впитывал их и просеивал через мелкое сито собственного восприятия. Он искал подсказки, намёки на грядущую катастрофу и не находил их. Однако он чувствовал, что что-то вокруг него неуловимо меняется, и оттого ему становилось ещё тревожней.

Хранитель открыл глаза и увидел перед собой человека, которого с нетерпением ждал весь вечер. Сидящие напротив друг друга, они выглядели как две полные противоположности. Его гость был невысокого роста, светловолосый, с жидкой, клочковатой бородой, тронутой преждевременной сединой, с загрубевшей от большого количества солнца и ветра кожей. Одет он был в светлое, выцветшее, много раз перештопанное. Он мягко улыбался, и было в этой улыбке что-то такое, от чего на душе становилось тепло и спокойно. Некоторое время они сидели молча, просто разглядывая друг друга. Первым заговорил хранитель:

– Я ждал тебя.

– Люди всегда подсознательно ждут появления кого-то вроде меня, кто внезапно появился бы ниоткуда, из-за границы привычного им мира, и сказал бы всё то, о чём они боятся даже подумать.

– Я ждал всего лишь твоего прихода ко мне в гости, ведь это я позвал тебя.

– Конечно, ты ведь не нуждаешься в том, чтобы кто-то подстёгивал тебя к действию, направлял твои поиски, ведь ты уже знаешь обо всём на свете?

– Что ж, если ты пришёл учить меня, то, думаю, ты напрасно потеряешь время.

– Ты так уверен в этом?

– Конечно. Ты ведь всего лишь безродный бродяга, зарабатывающий на кусок хлеба тем, что странствуешь по деревням и развлекаешь крестьян сказками, мифами и пророчествами. Ты нищ, одинок и неграмотен – чему ты можешь меня научить? Я наводил справки о тебе: никто, включая тебя самого, не знает, кем были твои родители, ты перекати-поле, принесённое случайным порывом ветра к порогу величайшей цитадели учёности и просвещения – что ты можешь такого знать, о чём не знаю я? Какие случайные обрывки чужой мудрости ты подхватил неизвестно где и разносишь теперь бездумно по свету?

– Да, может и обрывки. Действительно – обрывки, это ты верно сказал. Но мир, как тебе, возможно, известно, намного больше и сложней, чем эта ваша великая цитадель учёности с ближайшими её окрестностями. В мире происходит множество удивительных вещей, о каких тебе не приходилось даже слышать. Я исходил столько дорог, что даже и не сосчитать, нашёл множество обрывков великого полотна, и все они в итоге сформировали узор, приведший меня сюда. Если внимательно вглядеться в этот узор, то по нему можно прочесть очень интересные знаки. Поняв это, я заспешил в ваш город, предупредить вас о том, что мне открылось, и что же я здесь увидел? Гордых и высокомерных мудрецов, замкнувшихся в своей скорлупе, не желающих заглянуть дальше своего носа и не способных понять, что их рукотворный рай не центр мира. Какое такое великое знание вы можете хранить, какие тайны могут быть вам подвластны, если вы ничего не знаете о мире, если ваши стопы не покрыты мозолями, а кожа не почернела от солнца? Откуда вам знать о том, как устроена жизнь, если вам не приходилось падать и подниматься, впадать в отчаяние и снова искать в темноте огонёк надежды, терять себя в угаре страстей и находить потом слабые, робкие ростки новой жизни на выжженном пепелище собственной души? Вы считаете себя видящими, но ваши глаза заплыли жиром. Так есть ли мне чему вас научить?

– Ты смешиваешь и путаешь понятия, бродяга. Ты так кичишься своим жизненным опытом, благоговейно, словно самые почётные знаки отличия, ты несёшь свои шрамы. Но ты не просвещён, а просто бит жизнью. Ты исходил много дорог, но что ты мог увидеть по пути? Кабаки, деревни, базарные площади? Встречал разбойников с большой дороги, странствующих коробейников, актёров, бандитов, шарлатанов, таких же бродяг, как ты? Какую великую мудрость ты мог почерпнуть в сточной канаве?

Проповедник вздохнул, улыбка его стала печальной и укоризненной.

– Ты не представляешь сколько оскорблений мне приходится выслушивать в свой адрес каждый день. Людям становится больно, когда они узнают правду о себе, и они ищут опору в гневе. Я прихожу в деревню, и зажиточный крестьянин зовёт меня к себе в дом, кормит, поит, привечает и просит взамен предсказать судьбу его новорождённого сына. Как ты думаешь, что именно он хочет от меня услышать? Действительно ли он ждёт от меня предсказания? Нет, ему всего лишь нужно, чтобы я подтвердил, что сын его проживёт такую жизнь, какую предполагает для него отец – честный труд, приумножение накопленного добра, крепкая многодетная семья, глубоко пущенные в родную землю корни. А я смотрю в глаза малютке и вижу, что вырастет он вором и убийцей, будет проклят и изгнан собственным отцом и кончит жизнь на виселице. Что, как ты думаешь, мне стоило сказать этому крестьянину – правду, полуправду или ложь?

– А может, тебе вообще не следовало приходить в его дом, вмешиваться в спокойное, естественное течение чужой жизни?

– И оставить его гнить в болоте невежества и самообмана? Это, по моему разумению, самый жестокий выбор.

– А разве твоё вмешательство может принести ему хоть какую-то пользу? Даже если ты и вправду способен предсказать будущее его сына, что хорошего в том, чтобы лишить его надежды на счастье и оставить жить в страхе и унынии?

– То, что, услышав правду, он будет вынужден взять собственную судьбу в свои руки. Да, он мог тихо, мирно катиться по своей наезженной колее, идти по пути наименьшего сопротивления, уповая на мудрость предков, завещавших ему такой уклад жизни, да на богов, чьей милостью у него всё и всегда будет хорошо. Но дорога эта приведёт его в пропасть, и тогда уже будет поздно хоть что-то менять. Узнав же правду, он захочет изменить свою судьбу, а вместе с ней, возможно, и судьбу сына – так он, возможно, сумеет найти для себя иной путь в жизни, найти в себе силы менять мир вокруг себя, ему ведь теперь не просто есть что терять, но и за что бороться.

– И тогда твоё предсказание не сбудется?

– Увы, мои предсказания всегда сбываются, так или иначе.

– И в чём же смысл? Ты объявляешь себя конечной инстанцией, судьёй и вершителем судеб, значит ли это, что, делая предсказание, ты выносишь человеку приговор? Вот если бы за ужином в доме этого крестьянина ты подавился рыбьей костью, задохнулся и не смог ничего ему напророчить, может, тогда жизнь всей его семьи сложилась бы по-другому?

– Мне это неизвестно. Я знаю лишь, что должен был в этот день присутствовать там, что наши с ним дороги обязательно должны были пересечься, а что же до остального… история, знаешь ли, не терпит сослагательного наклонения.

– История, – скривился Хранитель, – Что ты можешь знать об истории! Она вершится царями и военачальниками, а хранится, пересказывается и интерпретируется нашим орденом. Тебе подобным нет места на страницах истории. Но всё же ответь мне: не слишком ли большую ответственность ты на себя берёшь, одним лишь словом меняя жизнь человека? Не тяжела ли для тебя ноша?

– Наши дороги должны были пересечься, – повторил проповедник. – Но в любом случае каждый проживает только свою судьбу – и ничью больше.

Хранитель внезапно резко подался вперёд и, пристально глядя в глаза собеседнику, прорычал:

– Тогда скажи мне, почему это должно случиться?

– Почему мальчик должен пойти по кривой дорожке? Это слишком философский вопрос, на мой взгляд: откуда берутся в человеке дурные наклонности – наследственность, необъяснимый изъян в душе, тяжёлый опыт из прошлых жизней – кто знает…

– Ты прекрасно понял, что я спрашиваю не об этом. Если на секунду допустить, что всё, напророченное здесь тобой, – это правда, почему это должно случиться? Если наш путь должен скоро оборваться, то кто в этом виноват? Отвечай же, откуда в твоей голове возникают такие вещи. Кто тебе их нашёптывает? Какие знаки, которые никто, кроме тебя, не видит, ты читаешь? Что за демоны дёргают тебя за ниточки?!

– Ты сам понимаешь, что говоришь, или за тебя отвечают поколения твоих учителей? Кто может быть виноват в том, что старое отмирает, а на его место приходит новое? Если кто-то или что-то живёт на земле достаточно долго, они в какой-то момент начинают занимать чужое место. Будь то зверь, человек, гора, море или государство – их объединяет одно: каждый в точно отмеренный срок должен уступить своё место новой форме жизни. Тут уж ничего не поделаешь. И никакие демоны здесь не играют роли – как образованный человек ты ведь просто обязан знать, что любые демоны – это не более чем персонификация тёмных сторон нашей души.

– То есть это некая высшая необходимость, для простых смертных непонятная и недоступная? – с горькой усмешкой спросил Хранитель. – И по этой необходимости целый великий народ канет в лету и останется от него всего лишь слово?

– А разве слово – это так мало? Бывало, что целые народы исчезали с лица земли, не оставив после себя и этого.

Больше они не говорили. Некоторое время сидели молча, потом проповедник встал и направился к выходу. Когда он уже был на пороге, Хранитель окликнул его:

– Что ты в итоге сказал тому крестьянину о его сыне?

– Всё как есть.

– А он что?

– А он сломал древко метлы о мою спину, – улыбнулся проповедник.

– Легко отделался. Ты ведь понимаешь, что в этот раз не переживёшь тех, чью гибель предрекаешь?

Проповедник кивнул и вышел. Хранитель долго ещё сидел, погружённый в раздумья, а город вокруг него продолжал жить своей жизнью, не ведая и не интересуясь тем, что где-то обсуждаются, а где-то творятся судьбы мира, – каждый его житель стремился к вещам простым и понятным и спешил в полной мере прожить свою судьбу. А вскоре и город затуманился, потерялся из виду, словно его никогда и не было в природе. Видение таяло и рассыпа́лось, не оставив после себя ничего, кроме странного, ни с чем не сравнимого послевкусия.

Глава 3

В квартире профессора Донского царили смута и неразбериха, какие всегда случаются, если человек собирается в отпуск. Из недр шкафов извлекают чемоданы и дорожные сумки, и выясняется, что ручки чемоданов отломлены, на сумках сломаны молнии, а времени пойти и купить новые или отдать в ремонт старые уже совсем нет. Также в последний момент оказывается, что пляжные шорты и купальники, которые определённо были впору в прошлую поездку, теперь малы, словно их кто-то в шутку тайком ушил; панама, вроде бы неплохо смотревшаяся на старых фотографиях, представляет собой самое удручающее в мире зрелище и способна не столько защитить от солнца, сколько опозорить своего владельца на весь пляж. У солнцезащитных очков обязательно оказывается сломана дужка, а старых, жутко неудобных, натирающих между пальцами, но дорогих сердцу вьетнамок и вовсе след простыл. Извлечённый на свет божий фотоаппарат категорически отказывается распознавать карту памяти, к тому же зарядное устройство от него тоже куда-то исчезло. Предвкушая целый букет впечатлений от грядущей поездки расстраивается желудок и нарушается сон, так что человек приезжает на солнечный юг пожухшим овощем, не особо осознающим, что вокруг него происходит. Все эти сборы происходят под включённый телевизор, как раз показывающий выпуск новостей, в которых обязательно расскажут о какой-нибудь аварии, теракте, катастрофе, вспышке болезни или, не дай бог, разбившемся где-то самолёте. А ведь ещё обязательно остаются незавершённые дела на работе, которые добавляют свою порцию нервозности и мягко подталкивают человека к приступу паники. Это одна из аксиом жизни: перед отпуском всё идёт не так, но если бы Дмитрий Иванович мог заранее знать, насколько в этот раз всё пойдёт наперекосяк, то, определённо, он предпочёл бы самоизолироваться дома.

Ко всему бесконечному списку отложенных на последний момент дел у профессора Донского добавились ещё двое клиентов (он предпочитал это бодрое, энергичное слово слишком, на его взгляд, больничному и унылому «пациенту»), которых ну просто кровь из носу необходимо было успеть принять до отъезда – Дмитрий Иванович был практикующим психотерапевтом. Один из них наконец-то ушёл, и сейчас на его месте расположился второй. Чтобы качественно и глубоко вникнуть в их проблемы, пришлось собрать всю свою волю в кулак, и вытрясти из головы всё отпускное настроение и впустить вместо него рабочее. Сознание со скрипом и стоном протестовало против такого насилия над собой, но деваться было некуда, приходилось слушать.

– Ну, что вы мне расскажете сегодня интересного?

– Да знаю я уже всё наперёд, что вы мне скажете – я ведь вам уже всё рассказал ещё по дороге сюда.

– Вот как! И что же я́ – что-нибудь вам на это отвечал?

– Ну да, как обычно – всякую чушь! – Клиент заливисто рассмеялся, очень довольный своим остроумием.

Профессор про себя пожелал ему много всякого нехорошего, вслух же поддержал шутку:

– Ну и отлично, тогда включим это в счёт за сегодняшний приём. А пока давайте добавим немного конкретики: раз ваш внутренний советчик ассоциируется у вас с моей персоной, то в вашей голове выстроилась определённая логическая структура того, как я вижу и понимаю вашу ситуацию. Хотелось бы услышать, как вы это себе представляете.

– Ну, как обычно, вы мне намекаете, что виноваты всегда оба, что двадцать шагов между нами, и каждый должен пройти свои десять, ни больше, ни меньше, что точки соприкосновения должны быть для здоровых отношений, что на пустом месте они не возникнут, пока мы их сами не создадим – ну и всё в таком духе. А главное, я ведь про Дашку задумался – вот вы ведь точно сказали: ребёнок всё понимает, хоть и не всегда осознаёт. Это ведь что получается: раз мы не разводимся только потому, что ребёнку и мать, и отец нужны – семья нужна полноценная, то ребёнок виноват каждый раз, когда мы ссоримся, скандалим, мозг друг другу сверлим. И каждый раз мы вину эту на ребёнка спихиваем, а она с ней живёт, так?

– Верно мыслите. Мало того, что вся система воспитания у нас: и христианская дореволюционная, и советская, и тот их несуразный гибрид, что является нормой на данный момент, – вся эта система построена на создании и развитии у ребёнка чувства вины. Вины перед родителями, учителями, государством, Богом – этого и так оказывается чересчур много для большинства людей, так если ещё сверх того нагрузить человека дополнительной её порцией, то человек может и не выдержать. К тому же, уж простите за бесцеремонность, для взрослого, сильного и состоявшегося мужчины перекладывать ответственность за целостность своего брака на плечи шестилетней девочки – это очень малодушно.

– А вы-то сами женаты?

– Был в юности, лет сорок назад, на сокурснице. Но оказалось, что прежде всего я женат на медицине, а выстраивать такого же рода отношения ещё и с человеком – это сродни двоежёнству. Когда я это понял, то мы тихо, мирно, без скандалов разошлись, и каждый пошёл по жизни своей дорогой.