Главная
Истории из жизни
Анна Елизарова
Пойдем со мной. Жизнь в рассказах, или Истории о жизни
Читать онлайн бесплатно

Читать онлайн Пойдем со мной. Жизнь в рассказах, или Истории о жизни бесплатно

* * *

Избавление

Моя мать была существом абсолютно аморфным. Она из тех женщин, которые во что бы то ни стало держатся за штаны… Даже если они плешивые, драные и напрочь провонявшие дымом сигарет.

Помню, как мы сбегали от папы в ночь бесчисленное множество раз. Мама с разбитой губой. Ее кровь на обоях и моей синей куртке. И на моих руках. Уже тогда я начала презирать весь этот чертов мир.

Помню, как колотило меня, когда мы прятались на тех вонючих остановках. Мы не собирались уезжать, мы просто пережидали метель, забившись в угол, ежась от холода и неизвестности. Переживали метель, непогоду, жизненную бурю и пургу, что губили меня, загоняли мое детство в тупик. Брат постоянно плакал. Ему было пять, а мне целых двенадцать. Было за счастье переждать ночь в подъезде, но они, как назло, почти всегда были закрыты на ключ. Мы возвращались домой лишь на рассвете, точно зная, что отец упился вдрызг и не сможет даже подняться.

Знаете, есть безобидные алкоголики, которые, нажравшись, добреют, лепечут чушь и засыпают, как младенцы, в самых неприспособленных для этого местах. Это ничего, это можно пережить. Считай, повезло. А вот мой папаша превращался в сущего монстра.

– Стой! Поди сюда! Женька!

По пути в ванну я пинаю ногой выкатившуюся из кухни пустую бутылку, и она со звоном закатывается ему под стул. Он орет, зовет меня тем измененным, охрипшим басом, от которого во мне просыпается зверь. Беспомощный зверь-ребенок, не способный дать надлежащий отпор. Я делаю вид, что не слышу, и запираюсь на щеколду.

– Иди сюда, дрянь такая! Считаю до трех… Один, два…

Я распахиваю дверь. Она врезается в стену. Там давно уже вмятина до самой штукатурки. Больше всего мне хотелось бы наброситься на него, растерзать… Но я всего лишь подросший котенок пумы. Я застываю на пороге и со всем презрением, на которое только способна, смотрю в налитые дьявольским блеском и кровью глаза. Выбегает мама и с другого конца коридора делает мне умоляющие знаки, чтобы я не нарывалась.

– Переоденься.

– Мне и так хорошо.

Он стучит кулаком по столу, и стоящие там предметы безвольно подпрыгивают.

– А я сказал, переоденься! В нормальную одежду! Для девочек! Что ты рядишься в эти мальчишеские футболки и джинсы?! Пугало! Смотреть противно на такое уродство!

Я специально так одевалась, потому что это бесило его до потери пульса. Потому что это был мой протест. На что я рассчитывала? Может быть на то, что мать, наконец, прозреет и поймет, какое он все-таки дерьмо…

– Нет. Мне так нравится, – отвечаю смело, а у самой сердце так и выпрыгивает. Нельзя, нельзя играться с огнем. Если бы я имела суперспособность убивать взглядом, первым в моем списке был бы он. Потом я бы расправилась с вредной техничкой, которая любит подрезать меня своей долбаной шваброй. Так и засунула бы ту рукоятку в ее толстый… Еще физичка – чёртова стерва. За все причиненные мне унижения она заслуживает не меньших экзекуций, чем отец.

Он подходит, хватает меня за футболку и тянет вверх. Я еще мелкая и очень худая. Я почти отрываюсь от пола.

– Знаешь, что я могу с тобой сделать?!

Он говорит, и я задыхаюсь от его смрадного перегара.

– Думаешь, дерзкая, да?

Плюну, я сейчас плюну в его поганое лицо.

– Петя, отпусти ее, хватит! – подбегает мать и хватается за его руку.

Он рад. Ему только то и надо, что малейший повод. Отец отпускает меня и тут же хватает мать за горло и резким движением впечатывает ее в стену. Теперь уже я висну у него на руке, но он отшвыривает меня, и я врезаюсь затылком в угол.

Я уже знаю, что делать. Мы с братом накидываем куртки, запрыгиваем в ботинки, и я беру с собой верхнюю одежду мамы. Она выбежит из подъезда через пять-десять минут босиком. Каждый раз ей чудом удавалось смыться. Нам не к кому идти: родственников здесь нет, да и друзей у мамы тоже.

– Это ты виновата, зачем ты его провоцировала?!

Мама верещит. На этот раз вина на мне, но я огрызаюсь:

– Ну, конечно, кто ж еще виноват в том, что ты вышла замуж за дебила и продолжаешь с ним жить!

– А куда мне, по-твоему, уходить? С двумя спиногрызами? Да, да, и не надо так на меня смотреть! Вот выйдешь замуж…

– Не бывать этому! Ни за что!

– Ой, дочка, никуда ты не денешься. Так надо.

– Как надо? Мучиться и страдать?

– Все девочки должны выходить замуж.

Она потирает скованную болью шею.

– Бред! Спасибо, но я уже с вами наелась этого семейного счастья.

– Ну, не у всех же так! Просто твой папа… он несчастный человек. Нереализованный. Вот и пьет, заглушает там в себе… не знаю… пустоту.

С ума сойти! Она его еще и оправдывает!

– Мама, мы должны уйти от него!

– Нам негде жить. Квартира его.

– Снимем комнату. Что угодно! Ты можешь не давать мне денег на обеды, только давай уйдем, прошу тебя!

Мама смотрит на меня одним из своих типа умудренных взглядов. На самом же деле она просто тряпка и трус. Существо без гордости и принципов. Валенок.

– Я не могу. Он не сможет без нас. И я люблю его.

Мы бегали до моих пятнадцати, пока однажды он не избил мать до полусмерти. Соседи вызвали ментов. Маму выписали домой через неделю с закованной в гипс ключицей и с тугой повязкой на ребрах, а отца на три года упекли за решетку.

Два года мы прожили, как в раю. Он писал письма… Слезливые, длинные, пропитанные пафосной чушью. Я прочла одно случайно – чуть не стошнило от его лжи и мнимого раскаяния. Он, видите ли, все переосмыслил и стал другим человеком. Как же! А мама верила. И даже скучала. И даже ждала.

После школы я поступила в институт и уехала в другой город. Новая жизнь захватила меня. Я не тосковала по дому, по маме… Не знаю, наверное, я очень плохой человек. У меня была подруга Ксюша, которая, как и я, не стремилась навещать родных. А может из-за меня она и оставалась? Как бы то ни было, мы весело проводили время вместе в полуопустевшем общежитии студгородка. Но на новый год уезжали все, даже Ксюша, поэтому я тоже решила – пора.

– Приедешь? Это замечательно, Жень, – наигранно обрадовалась мама, – значит, соберемся в кои-то веки всей семьей…

Я насторожилась.

– Что это значит?

– Понимаешь, тут такое дело… Папу выпускают досрочно! Правда, здорово?!

– Как…

– Женя, он стал совсем другим, вот увидишь, он изменился…

Мама тараторила. В моих ушах вся ее болтовня превращалась в неперевариваемый шум. Мне пришлось оборвать ее.

– Я не приеду. Никогда.

И бросила трубку.

В свете фонарей мирно кружился снег. Он холодный, он беспощадный, он красивейший из всех убийц. Я вышла на наш балкончик с ржавыми перилами и закурила. Я казалась себе героиней драматического фильма. Непонятая, несчастная, потерянная… Но я справлюсь. Устроюсь на работу в выходные дни… Выкручусь.

– Сдурела, что ли, в одной футболке выходить на мороз?

Ксюша выскочила следом и накинула мне куртку на плечи.

– Что случилось?

Я затянулась. Идеальные снежинки запутывались в черных волосах Ксюши.

– Я не поеду домой на Новый год. У меня больше нет дома. Отец вернулся досрочно. Помнишь, я говорила…

– М-да, засада… Ну что ж, тогда поехали ко мне? Или я останусь с тобой.

Господи, как же она меня понимает. Ксюша взяла мою сигарету и тоже затянулась. Она делала это красиво, эффектно, не то, что я, как заправский мужик. Мне вдруг стало легче дышать. Я мягко улыбнулась:

– Лучше останься. Останься со мной.

Ксюша почему-то смутилась и тут же напялила маску.

– Не вопрос! Но на следующий праздник поедем ко мне. Хочу познакомить тебя с моим старшим братом.

– Только если он такой же красивый, как ты.

– Он ничего так… Но не пугай его своими мальчишескими футболками. Боюсь, их прелесть могу оценить лишь я.

– О, нет, нет! Футболки – это часть меня. Без них я не я.

Мы засмеялись. Мы так молоды, нам всего восемнадцать. Снег тает на Ксюшиных длинных ресницах. Белые хлопья оседают на крыши и провода. Зима заметает… Все окутывает мертвая зима. Меня больше нет на тех остановках. Но там по-прежнему осталась девочка, ненавидящая весь этот чертов мир. А я же… Я здесь, рядом с Ксюшей, а после и с ее семьей, которая учит меня открывать другие, лучшие грани себя.

Он простит

Свекольное поле тянулось километром до самой посадки. Маленькая Люба серьезными глазками-блюдцами смотрела вдаль – туда, где кончалась выделенная ей грядка. Живот девочки ныл – ее преследовало неустанное чувство голода, впрочем, как и всех. Ножки дрожали от слабости и недосыпа. Увидев, что мама опустилась со своих костылей на землю и ползком начала прополку, девочка спохватилась. Безжизненная правая нога мамы волочилась между грядок, и эта картина привела бы четырехлетнюю Любочку в ужас, не видь она этого почти всю жизнь. Братья тоже приступили к работе. Играть никому не хотелось. Игры – это для сытых времен. Нужно успеть, пока не распалится солнце. Любочка ступила босиком на иссушенную землю, и ее миниатюрные детские пяточки отпечатались в пыли. Наравне со всеми девочка стала прорывать сорняки.

Когда в 1942 году с фронта пришла похоронка на отца – погиб в бою, – маму на нервной почве парализовало ниже пояса. Одна нога частично восстановилась, вторая же так и осталась бесчувственным куском мяса. Любочке в то время едва исполнился год. Помимо нее, на руках у женщины осталось три старших сына, но все они были еще детьми.

Мама почти заканчивала свою грядку, когда Люба достигла середины поля. Девочка выпрямилась, потянула вверх ручки, чтобы хоть как-то размяться. Солнце уже поднялось за посадкой, и сочно-зеленые листья свеклы как бы раскрылись от его лучей, стали более раскидистыми. Спину Любочки начало припекать. Голова кружилась, в горле пересохло. Братья продвинулись далеко вперед, а она, как всегда, позади. Мама доползла до теней посадки, присела на траву. Любочка чувствовала, что больше не в силах выдернуть даже тощенький сорняк. Испытывая стыд перед работающими братьями, пошатываясь и цепляясь за самый край ускользающего сознания, Люба направилась к маме.

«Боженька, прости меня, пожалуйста, я только водички попить и сразу же вернусь», – думала по дороге маленькая Любочка и виновато посматривала на синее небо, и там, среди высоких и чистых облаков, она отчетливо видела Господа, следящего за нею суровым и мудрым взглядом, Господа, который знал о ней все и слышал каждую ее нехитрую мысль. Набожность была у Любочки в крови, она всосала ее с молоком матери, и все, кого она знала, были чрезвычайно богобоязненными и не испытывающими никаких сомнений в том, что Бог есть, и кары его также велики, как и любовь. Мама всегда говорила, что Господь их не оставит, если сердца будут чисты, а помыслы устремлены к тому, чтобы чтить божьи заповеди. У них в семье сложилась и своя заповедь за время войны: не себя жалей, а других, родных.

– Мама, можно мне водички, пожалуйста? – отводя глазки от лица матери, сказала Люба.

По лбу женщины была размазана грязь – протирала его от пота тыльной стороной ладони, а руки-то все в земле. Сальные волосы выбились из-под платка, мама тяжело дышала и морщилась от загрудинной боли. Рабочий фартук тоже весь в грязи – еще бы, ползком обрабатывать всю грядку.

– Вон там, в котомке, возьми и мне дай чуток, – выдохнула мама.

«Бедное дите! – думала она. – Ей-то это все за что?»

На исхудавшем личике дочери остались одни большие глаза, в которых не было ни капли присущей детям наивности. Только нужду, голод, страдания и потерянность выражала их синева, а белые кудряшки волос сбились от проступившего пота.

«Несчастная моя девочка. Никак не облегчить мне твою участь. Помоги нам, Господи, спаси грешных!»

Любочка отпила из фляги немного воды, хотелось выпить все, залпом, до того было вкусно, но она знала, что необходимо оставить и другим. Девочка передала флягу маме.

– Оладушек возьми там и посиди рядом со мной, отдохни.

– Но, мама, я еще не дополола…

– Поешь, говорю!

От мысли о еде в желудке девочки засосало. Люба взяла оладушек – он сплошь зеленый да коричневый, какая там мука – лебеда да отруби. Она проглотила его и даже не успела почувствовать вкус. Потом прижалась к маминой руке и, разморенная солнцем, чуть не задремала за те пять минут покоя. Любочка вернулась к своей грядке, а мама начала допалывать ее с другой стороны. Братья закончили работу и, сделав привал, смели всю воду с оладьями за минуту. Потом вместе допололи еще одну общую на всех грядку и собрались домой. По пути им встретился односельчанин, недавно вернувшийся с войны. Мальчишки смотрели на него во все глаза, оборачивались вслед. Восхищение и горечь смешивались с завистью.

– Мама, а вдруг и наш папа еще вернется домой? Ведь Фроловых папка вернулся, а они тоже получали похоронку… – сказал средний, Василий.

– Он не вернется, – отрезала, тяжело дыша, мама. Костыли натирали подмышки.

– Ты не можешь знать точно! Я вот верю! – притопнул ногой упрямый Василий.

Мама остановилась и обвела усталым взглядом детей. Какие же они все… Господи! А Васька вылитый отец. Им кажется, что если случится чудо, и отец вдруг вернется, жизнь станет совсем другой.

– Чувствую я, Вася, просто сердцем чувствую, что нет его больше. У нас с вами одна надежда – на себя и на…

– Бога, – закатил глаза самый старший, Алеша.

– Цыц, окаянный! Не смей так!

– Да где он, этот Бог твой, небось, чаи попивает мирно, пока мы все тут дохнем, но уже без войны!

Мама разъярилась и замахнулась на него костылем.

– Еще одно слово в таком духе, и будешь жить в собачьей будке, а не в моем доме!

Алексей ускорил шаг, и Люба услышала, как он пробурчал себе под нос:

– Не нужны мы этому Богу. Вот подкинет он тебе еще одну свинью, может, прозреешь.

Мама перекрестилась на купола стоящего за вереницей домов храма, и Любочка прилежно за ней повторила.

В ту злополучную ночь девочка крепко спала под боком матери. Из сенцов тянуло навозом – там держали корову, главную кормилицу семьи. От взволнованного лая собак корова проснулась и начала жутко мычать, всех переполошив. Надо сказать, что дом у них был не отдельный, а на три хозяина, и в двух других половинах обретались невестка-вдова с маленькой дочкой и их глухой дедушка, доживающий последние дни.

Мать ласково успокоила корову и вышла с Алексеем во двор. В доме невестки Светланы были люди, слышались ее истеричные, отчаянные крики и мольба. Алексей перепрыгнул через разделяющий дворы забор и хотел ворваться в дом, но тут из него вышли двое мужчин, волоча за собой сопротивляющуюся и рыдающую Светлану.

– Куда вы ее? Что случилось?

– Арестована по приказу.

Светлана взвыла, бешеным блеском горели в свете звезд ее глаза:

– Три колоска сорвала с поля! Три колоска несчастных! Да что ж делается-то! Жрать ведь нечего!

– Поле не ваше, а колхозное! Теперь будете отвечать! – грубо дернул ее конвойный.

Тут Светлана увидела свою полупарализованную родственницу.

– Наташа! – крикнула она уже со спины. – Умоляю, возьми к себе мою Дашку! Она в доме! Одна! Сгинет в приюте дите! Богом заклинаю, возьми ее на время!

Крики Светланы вскоре стихли.

– Сходи, возьми девочку, – сказала мать Алексею.

Алексей вынес на руках плачущего ребенка.

– Не плачь, не плачь, Дашенька. Пока со мной, с тетей своей побудешь, а мама скоро вернется… – пожалела Наталья дите и улыбнулась, погладив малышку по щечке.

Она уложила девочку между собой и Любой (больше было некуда). Ребенок долго не мог отойти от испуга и все всхлипывал, просился к маме. Любочка не понимала, что происходит, но по тому, как горько причитала ее собственная мама и вытирала краем простыни слезы, поняла, что случилось нечто страшное.

За три колоска пшеницы, сорванных с поля, Светлану посадили на два года. Наталье было жаль отдавать девочку в приют, хоть и самим есть нечего. Она оставила Дашу у себя.

– Ну вот, еще один рот.

Алексей враждебно глядел на жавшуюся к его матери тощенькую девчушку, такую же мелкую, как и его сестра. Ей выделили на завтрак стакан молока – разделили скромный паек не на пятерых, а уже на шестерых.

– Чем кормить будешь?

– Чем Бог даст, – вздохнула Наталья.

* * *

Девочка Люба, трепеща, поцеловала поднесенную мамой икону. Она навсегда запомнит душные запахи церковного ладана и мирры, ведь уже многим после они крепко станут ассоциироваться у нее с приступами сосущего голода и отчаянной, не имеющей право на жизнь надежды. Привыкшим страдать, им казалось, что этот мрак никогда не закончится, что такая есть обычная жизнь на земле – лишь страдание и боль. Каждое воскресенье мать водила их в церковь, всех, кроме старшего Алексея – он идее Бога был враждебен.

Вошедшая в их семью двоюродная сестра Даша была девочкой тихой и некрасивой. Рядом с хорошенькой, но такой же истощенной Любочкой, она казалась совсем жалким заморышем. Люба слышала, как однажды братья переговаривались, и Васька ляпнул, что если кто и помрет от голода первым, то это будет Даша. Да и не так жалко ее, как своих. Как бы то ни было, обе малышки трудились наравне со всеми и продолжали дружить, как это и было до ареста Светланы.

Корова была в их семье воистину священным животным, в которое вкладывалось много труда – и сени после нее каждый день чистили, и на выпас водили, и сено запасали (братья жали его серпом, а девочки потом собирали), и водичку подавали, но, честно говоря, кормить животину было особо нечем. Когда же корова была в запуске, приходилось совсем худо, без молока-то. А ведь был и натуральный оброк: мясо, молоко опять же, яйца, фрукты, овощи… И неважно, есть у тебя животные или нет, яйца и мясо приходилось обязательно сдавать.

– Вот оно как, Алешенька, сами яиц тех, бог знает сколько, не ели, а все кому-то обязаны! – плакала мать, которой эти яйца достались непосильным трудом.

На лице пятнадцатилетнего Алексея явственно проступали скулы:

– Значит, надо так, мама. Терпи, потом легче будет. На таких, как мы, вся страна и держится!

– Да что мне та страна, когда собственные дети пухнут с голоду…

В конце августа убирали свеклу: выкапывали, очищали, отвозили на сахарный завод. И мама опять ползла по полю, волоча парализованную ногу… И Люба с Дашей тоже все таскали на себе. За свеклу им давали зерно.

Творог – самая лакомая и сытная пища, которую время от времени по кусочку позволяла себе их семья. Именно об одной съеденной горсти творога осталось у Любочки воспоминание, мучавшее ее всю жизнь.

Дело было перед Пасхой. Корова их ушла в запуск, семья, хочешь не хочешь, а держала пост. Любу с Васей мать послала в соседнюю деревню к бабушке – та обещала дать им немного творогу, чтобы разговеться на праздник. Поздно спохватились, что пора возвращаться домой. Хоть и близок путь, а уже взошла луна и блекло освещала петляющую между деревнями дорогу, и снег белел по лугам, и дуло злобно, даже зловеще с тех лугов на детей, которые и без того еле передвигали ноги от хронического изнеможения. Хоть и накормила их бабушка борщом еще в обед, да что тот борщ из нескольких кусочков мороженого картофеля с капустой… Так что шли привычно голодными.

Последние силы вытягивал из Любочки холод и страх перед печальной луной, которая смотрела на них, как бы вздыхая. Девочка остановилась и села на снег.

– Я устала, Вась, не могу больше идти. И ноги болят. Тут останусь, а ты ступай, мама ждет.

Вася присел перед сестрой на корточки. По его телу пробежала волна мурашек. Таинственная, враждебная ночь подступала со всех сторон.

– Ты чего, Люб, чего? Я же тебя не донесу, узелок с творогом тащу еле-еле. Вставай, Люб. Ну? Вставай.

Он слабо потащил сестру за локоть, но Люба не сдвинулась с места.

– Не могу я, Вася, правда, не могу. А ты иди, вам без меня будет лучше, легче. Я вот тут просто посплю…

Люба с обреченностью и страхом обвела глазками-блюдцами землю вокруг. Снег, луна. Непременно будут и волки.

Василий присел рядом с ней и стал развязывать узелок. Белый, нежный и рассыпчатый творог открылся его взору. Вася сглотнул и протянул его Любе.

– Любочка, скушай кусочек. У тебя силы появятся, тебе надо. Я никуда без тебя не пойду.

– Нет, нет, ты что! – ужаснулась маленькая Люба. – Нельзя его кушать, еще Пасха не настала!

– Да тут никто и не заметит. Один кусочек!

– Нет, не могу, бабушка будет ругать!

– Ну, пожалуйста, Любочка, всего один!

Люба решительно отвернулась.

– Нет! Нельзя!

Долго умолял ее Василий, плакал, обнимал, подносил творожок к ее рту… И Любочка сдалась – съела горсть вкусного творога. Люба почувствовала, как в ее маленькое тельце вернулось немного жизненных сил. Они пошли дальше.

Всю ночь пятилетняя Любочка не могла сомкнуть глаз. Тихо лежала она возле мамы и двоюродной сестры и горячо молилась до самого утра, чтобы Бог простил ее за то, что разговелась раньше времени. Ведь он видел все, он все знает! Нет, не простит… Такое нельзя прощать. Она преступила очень запретную черту. Ох, что сказала бы мама, узнай, какая у нее бессовестная дочь! Любочка плакала, и таяли последние крохи ее надежд на легкую жизнь. Не заслуживает она ничего, ведь предала самое святое, что есть у них. Веру свою предала.

* * *

Светлана вернулась из тюрьмы еще более худая, бледная и с проступившим на щеках румянцем. Она не стала таить от родственников своего недуга, боясь заразить их. У Светланы был туберкулез. Девочка Даша вернулась к маме, прожила с ней один мучительный год, а когда Света умерла, вернулась назад в семью тети Натальи. Однако вскоре ее судьба решилась в один момент, причем самым наилучшим для Даши образом.

После трудного дня, ближе к вечеру, Наталья иногда выходила за двор и присаживалась на завалинку. Костыли к стене дома приставит, а сама глаза зажмурит и подставляет лицо уходящему солнцу – окна их дома как раз выходили на закат. Июньское солнце под вечер теплое, нежное, так и ласкает кожу усталыми лучами. Вокруг Натальи куча детей и все ее, все четверо. Девочки тортик из земли соорудили, украшают его мелкими белыми цветами, а мальчики с палками бегают и кричат «тыщ-тыщ-тыщ!», «тыщ-тыщ-тыщ!» – в пулеметчиков играют.

И вот в один из таких дней проходила мимо них местная женщина Агафья. Наталья знала, что семья их живет хорошо, не впроголодь, а сама Агафья довольно упитанна и на вид здорова, только одна беда у нее – нет своих детей, о которых они с мужем мечтают уже лет пятнадцать. Разговорились они с Натальей, обсудили последние новости. Девчонки облепили маму: Дашенька между колен к ней забилась, а Любочка под руку влезла и Наталья принялась перебирать ее спутанные за день светлые кудряшки. Глаз не могла оторвать от детей Агафья, особенно от Любочки, да и на мальчишек шумных поглядывала, улыбалась их проказам. Все детишки у Натальи тощие, и сама Наталья изможденная, но видно, что любит их, заботится, как может, горемычная, с одной-то ногой. Раньше хоть старший был у нее, Алексей, и за отца, и за брата, окончил строительный техникум, молодец парень, а теперь и его забрали в армию.

Женщина села рядом с Натальей, посюсюкалась с девочками, а когда те отбежали, сказала:

– Наташа, как же тебе, должно быть, тяжело с четырьмя детьми… Я вот что предложить хочу – отдай мне одного ребеночка… Ты же знаешь, я не обижу, будет жить, как у Христа за пазухой, в заботе и любви…

– Чур на тебя! Что говоришь такое?! Это же мои родные дети! – возмутилась Наталья.

– Родные-то родные, а все голодные! – выпалила Агафья и умоляюще заюлила: – Ну отдай одного, Наташ… Будет он сытым, ухоженным, будет у него нормальное детство. Вот эта девочка твоя, Любочка, какая хорошенькая! Разве не заслуживает она более легкой жизни? Отдай ее мне, сжалься над дитем! Я буду жить ради нее, дышать ею и все-все для нее с мужем сделаю!

Наталья, впечатленная, посмотрела на Любочку. Она же и впрямь как куколка! Да только вся в обносках штопанных-перештопанных и ничего хорошего за всю свою короткую жизнь не видела, кроме нужды и труда. Однако любила Наталья свою кровиночку, единственную долгожданную девочку после трех мальчишек подряд… Как можно вот так отдать частичку своей души? Как оторвать от себя? И как оставить при себе, зная, что ничего не может она дать дочери, кроме любви?.. Глубокую, истовую любовь, и больше ничего.

– Нет, Любочку я тебе отдать не могу, – ответила Наталья деревянным голосом, – и понимаю, что ей было бы лучше с тобой, но что, коли вырастет она, будет думать на родную мать, что избавилась? – Наталья задохнулась от одной этой мысли, взялась за сердце. – Нет, не могу отдать Любочку, она душа моя. А вот Дашу, племянницу мою, можешь забрать, хотя тоже жалко дите, но она и так, и эдак, сиротка круглая, пусть хотя бы сытая будет.

Агафья, недолго думая, согласилась и на Дашеньку, и тут же сразу ее подозвала к себе, приласкала, как родное дитя, заманила теплом и обещаниями к себе домой. И Даша согласилась с ней пойти. Растерянным и не до конца понимающим взглядом посмотрела Даша на Наталью – та кивнула ей сквозь слезы, обняла, поцеловала…

– Иди, Даша. С тетей Агафьей тебе будет хорошо, будет она для тебя любящей мамой.

Дашу забрали. Наталья смотрела, как удаляется девочка за руку с Агафьей, несущей скромный узелок с Дашиными пожитками, смотрела и крестила их вслед, и молилась, поглаживая белокурую головку Любочки: «Господи, прости! Прости меня, грешную! Прости, прости…»

Даша и впрямь стала жить очень хорошо. Появились у нее и аккуратные платьица, которые Агафья шила ей из самых красивых тканей, и щечки у Даши появились, и ручки у нее стали чистые, позабывшие непосильный труд. Округлилась девочка, похорошела, на чернявой головке у нее теперь идеальный порядок, и яркие бантики блестят в тоненьких косах. Любочка не могла не завидовать Дашеньке. Да что уж там! Братья ее тоже завидовали. Одна мама искренне радовалась за племянницу, хоть и понимала чувства своих детей.

– Ничего, Любонька, ничего, родная, глядишь, и у нас все наладится. Так, как я, никто вас любить не будет. Никто и никогда.

Вскоре Люба с братьями пошли работать на овощную базу. Таскали ящики, отсортировывали гнилье, иногда удавалось и покушать что-нибудь, если снисходило начальство. А с сентября начиналась школа, Любочка перешла уже в третий класс. Училась она с усердием. А потом был четвертый класс, самый страшный в жизни Любы и братьев – умерла их мама.

Детей забрали в интернат. В его стенах Люба с братьями провели два года. Вернувшийся из армии Алексей пришел навестить их, такой возмужалый и целеустремленный… Дети трогали его, обнимали, не могли поверить, что это их брат, которого они не видели три года. На семейном совете Алексей сказал:

– Встану на ноги и заберу вас, потерпите еще немного. Вы мне самые родные, не оставлю вас в беде.

В армии Алексей продолжил обучаться профессии строителя. Он поехал возводить города. Через полгода Алексей женился, сразу предупредив невесту, что братьев с сестрой не оставит. Потом получил квартиру, начал двигаться вверх по карьерной лестнице. Когда Любе было двенадцать лет, он забрал ее к себе вместе с Гришей, младшим из братьев. Средний брат Василий отказался покидать стены интерната.

– Мне тут и так всего ничего отмотать осталось, не хочу садиться тебе на шею, – упрямо заявил Вася. – Я сам со своей жизнью справлюсь, уже не маленький.

Он обнял на прощанье Любу и прошептал:

– Видишь, как хорошо, что я заставил тебя в ту ночь творог съесть, помнишь? Жизнь налаживается, Люб. Теперь все у тебя будет в порядке. А если вдруг что, не забывай – у тебя всегда есть я.

– И я у тебя всегда буду, Вася, – плакала Люба. Василий ей был ближе остальных братьев.

Всей душой полюбила Люба город Орел. Ей нравилось в нем все: люди, улочки, аллеи, высокие дома, тенистые скверы и сосновый бор за городом, куда они ходили на пикник. Алексей с женой относились к ним исключительно хорошо, поддерживали их таланты. Люба посещала танцевальный кружок, Гриша тяготел к конструированию (повзрослев, он станет работать на автомобильном заводе). Никогда не отказывалась Люба помочь с ребенком Алексея, обожала маленького племянника. В школе Любочка училась только на «отлично», вступила в комсомол, была активисткой. После школы она получила высшее образование и стала работать в отделе культуры. Еще в институте Люба встретила будущего мужа и на последнем курсе родила дочь, отраду всей своей жизни.

Василий же, еще будучи в армии, стал получать профессию машиниста. Он вернулся в родную деревню, женился, привел в порядок дом и стал работать в колхозе. Всей семьей съезжались они на праздники к Василию, только Даши больше не видели, но из переписки знали, что у нее все хорошо – она уехала с мужем-военным на Север и счастлива.

Поля уже давно засеяны не свеклой, а пшеницей. Никогда не забудет Люба тех тяжелых дней. И маму свою любимую, родную, последние жилы из себя ради них вытягивающую, тоже никогда не забудет. Как ползала она вместе с Любой по тем полям… И то, как ждали они с войны отца, высматривали его в силуэтах далеких прохожих, до конца надеясь, что он все-таки выжил. Нет, нет! Что бы ни говорил Алексей, как бы ни отрекался от Бога, Любочка точно знает, что именно Всевышний помог им все преодолеть. Слышал Господь их молитвы, помогал, прощал… Люба смотрела на синее небо и так же отчетливо, как в детстве, видела Его облик среди пушистых, девственных облаков.

«Спасибо тебе, Господи, спасибо за все!» – перекрестилась Люба тайком от старшего брата, который подбрасывал к небу племянников перед домом их детства. Она прижимала руки к груди, прикрывала глаза и всем нутром чувствовала, что еще кто-то один есть среди них. Мама. Тепло ее любви навсегда останется в сердце… В сердце каждого из ее детей.

Зоя с нами не останется

Видя перед собой пустое место Зои, Настя не могла сосредоточиться. Без Зои класс был пуст. Она была их пульсом, тюбиком с радугой красок и никто не хотел замечать тот шлейф темноты, который плелся за ней и окутывал все сильнее. Его чувствовала лишь Настя, которую Зоя затягивала с собой. Ей потребовалось много времени, чтобы окончательно это понять.

– Зоя, стой! Я больше не хочу ходить за башню, – сказала Настя две недели назад и добавила, остановившись, – и тебе не советую.

Они стояли на перекрестке между прямым путем ко входу в школу и полуразрушенной башней в окружении тополей.

– В чем дело? – Зоя нетерпеливо потерла мерзнущие на морозе руки и с раздражением взглянула на подругу. Холодно, черт возьми! Что она тут завыламывалась? И так осталось десять минут до урока.

Настя решительно выдержала холодный взгляд потускневших глаз Зои.

– Мне просто все надоело – этот бесконечный фарс и попытки выставить себя первыми звездами нашего городка. Брат сказал, что на самом деле мы ведем себя, как шлюхи. И, знаешь, он открыл мне глаза. Ведь, правда…

Зоя бессовестно рассмеялась.

– Да твой братец еще с первого класса втюрился в меня и до сих пор не может успокоиться! Передай ему, что я даже во сне им побрезгую!

Настя вздохнула и поправила на плече сумку. Старые посеревшие сугробы за ночь припорошило снегом. Они искрились в свете фонарей под еще спящим январским небом, и Зоя в своей дорогой бело-голубой куртке стояла посреди них, как настоящая Снежная Королева: статная, белая и холодная.

С Зоей они были не разлей вода с глубокого детства: в одном дворе, в одном саду, теперь оканчивают школу… Настя была мягкой и ведомой, а Зоя – глянцевая, самоуверенная, красивая. Она точно знала, как прожить жизнь ярко, без раздумий и сожалений. Когда Настя стала понимать, что им не по пути? Сколько длится эта игра в притворство – год, полтора? Она сыта по горло, хватит.

– Мне нужно готовиться к поступлению. Ты же знаешь, у моей мамы нет денег на платное обучение, как у твоих родителей.

– Ой, да поступишь ты и так! Не понимаю я этой трясучки. Все, что должно произойти – случится. Покорись судьбе и расслабься.

– Зоя, ты хоть понимаешь, что не всегда в жизни все будет получаться по одному твоему щелчку?

– Это мы еще посмотрим! Чао! – бросила ей Зоя и развернулась к башне.

В компании остальных «львиц» Зоя курила без удовольствия. Какая муха укусила Настю? К чему эта философия? Впереди вся жизнь! Да ну ее! Еще сама прибежит назад, долго не протянет в компании этих правильных зануд.

После утренней чистки зубов Зоя до сих пор чувствовала во рту привкус крови. И опять подкатила тошнота. Всю прошедшую неделю она с замиранием сердца делала тесты, хоть и была уверена, что беременность исключена. Она выбросила недокуренную сигарету, и вся компания поспешила на уроки, перебивая запах жвачками и тиктаком.

Какое жалкое создание эта молодая училка английского! Сразу видно, что какая-то заточка, мышка. Ах, посмотрите на меня, я вся такая стеснительная, серенькая, с белым воротничком, наверняка еще и девственница! Зоя представила ее жизнь: книги, книги… С ними она и плачет, и смеется, и спит. Господи… И ее еще поставили к ним в классные руководители! Зоя чувствовала себя лет на 10 старше этой мисс Правильность по имени Лариса Александровна. Девушка смотрела на нее самым презрительным взглядом, на который была способна, и Лариса Александровна робко отводила глаза, не смея ничего спрашивать.

От скуки Зоя придирчиво обследовала свои идеальные ногти. Она увидела свежий синяк на тыльной стороне запястья. Откуда взялось это уродство? Она подняла повыше рукав – еще один ближе к локтю! Зоя отпросилась в туалет. Они были повсюду: на ногах и руках, даже на груди… Она же не падала, не ударялась! И опять эта тошнота… И холодно. Почему ее постоянно знобит?

– Мам, я, кажется, заболела.

– Что там?

Мама Зои не отрывалась от зеркала, пытаясь удержать увядающую красоту кремами, масками и патчами, не говоря уже о бесконечных походах к косметологу.

– Температура 37.5. И тошнит часто.

Мать с грохотом опустила банку с кремом на столик и заорала:

– Ты что, беременная?!

– Нет!

– Точно?

– Да.

Мама резко успокоилась и продолжила заниматься своими делами.

– Ну, полежи немного, пройдет.

И Зоя полежала. А через несколько дней утром упала в обморок, едва успев выйти за порог своей спальни. Обследование подтвердило самые худшие опасения – у Зои был рак.

* * *

«Дышать… дышать! Как же я раньше это делала? Нет, нет, я не хочу туда, за темную пелену звенящего покоя, где нет ни звука, ни шороха, а только мрак и вечный сон. Мне не туда, мне в обратную сторону, где шумят березы, и с неба срывается дождь, а потом непременно показывается солнце и разливается золотом по всему горизонту, озаряя мир улыбкой и оставляя в моей заблудшей душе светлую надежду до самого утра. Вырваться… Я должна вырваться и начать дышать…»

– Есть пульс! Ну, слава богу! Ты напугала нас, детка! – выдохнул реаниматолог.

От сильной слабости Зоя не могла открыть глаз: ее веки лишь слегка затрепетали и сомкнулись опять. Но она здесь, среди людских голосов и стойких больничных запахов, и холодного искусственного света, но все-таки света, а не тьмы.

Они поселились в ее крови. Тысячи клеток, несущих смерть, расползались по юному телу, стремительно размножались и рушили все на своем пути. Она выкарабкалась на этот раз. Еще один этап пройден. Шестой из семи.

– А что ж та девочка из 8 палаты пропала? Неужто выписали?

– Светик которая? Увезли ее, бедняжку, вчера вечером под простыней. Отмучилась.

– А-а-а-а-а-а, – протянула женщина в голубом платке и покачала головой.

Зоя съежилась и ощутила, как от подслушанного разговора сердце взметнулось куда-то к горлу. Света… Они общались временами. У Светы был муж и маленький ребенок. В памяти невольно прокрутился их последний разговор перед зеркалом в туалете.

– Не переживай, потом новые вырастут! – на невзрачном лице Светы появилась улыбка.

Зоя с болью проводила ладонью по виску. Еще недавно там были шикарные волосы в дорогом блонде, а сейчас лишь местами виднелся серый пух. Этого человека в зеркале Зоя не знала и не могла поверить, что это – она.

– Как такое возможно? Мне до сих пор кажется, что это ночной кошмар, что это не со мной…

– Не зацикливайся на плохом. Вот я стараюсь как можно меньше думать о болезни. Я представляю, как буду гонять мяч с сыночком по детской площадке, он у меня ужасный футболист. Ах, как я за ним скучаю! Иногда закрываю глаза и оказываюсь у родителей в деревне, а там малина, клубника… Скорей бы лето – наеди-и-имся!

Зоя сочувственно взглянула на Свету. Оказывается, та вовсе не собиралась умирать, хотя после утренних капельниц была зеленой и едва дотащилась до туалета. И вот ее больше нет.

Между курсами Зоя была дома. Ее комната. Забитый до отказа тряпками шкаф, груда косметики на туалетном столике. В этот приезд все показалось Зое особенно глупым. Она могла и не вернуться сюда больше… В этот хлам, которому она когда-то придавала первостепенное значение.

Вся ее жизнь, все мысли были выстроены на таком хламе. Пни его ногой, и он разлетится во все стороны. А на чем останется стоять она? Не стало ни волос, ни ресниц, которыми она так гордилась, ни к чему красивая одежда. И, оставшись без этой всей мишуры, важная и капризная королева, которой Зоя давно привыкла быть, вдруг сняла корону и принялась вертеть ее в руках, придирчиво разглядывая. Тяжелая и абсолютно бесполезная вещь. Притворство, показуха, убивание времени… Времени, которого, возможно, у Зои осталось совсем мало, чтобы просто жить и замечать этот мир, а не проходить мимо, заглядываясь на химеры и путаясь в чьих-то коварных ловушках. А ведь Настя поняла все раньше.

Зоя набрала номер подруги:

– Привет, Настен, это Зоя.

– О, Боже, Зоя! Ну, как ты? Я тебе звонила и писала, но, тебе, наверное, было не до этого, я все понимаю!..

– Да, мне было, чем заняться. Я просто захотела тебя услышать.

Зоя спросила ее о школе, и Настя затараторила. Ей так захотелось увидеть ребят, посидеть на уроках. Попросить прощения у всех, кто мог обижаться на нее, и даже захотелось подарить цветов с конфетами милой и скромной Ларисе Александровне и увидеть, как загорятся ее теплые карие глаза, и она прочтет в их взгляде: «Я прощаю тебя, Зоя, я и не думала сердиться».

Из глаз Зои покатились слезы, она не вытирала их, а наслаждалась каждой слезинкой, скользящей по ее бледной щеке. Слезы очищения, слезы радости за других и протяжной грусти – новые и чистые ростки пробивались в ее душе.

– У нас выпускной 20 июня. Может, ты придешь? – спросила Настя. – Все очень хотят тебя увидеть!

О, нет, нет… Ее никто не узнает. Да и притом…

– У меня последний курс химии с 19 июня. Буду мысленно с вами. С тебя фотографии, – ответила Зоя.

Голос Насти, такой родной и близкий, еще долго звучал у нее в голове.

Они ехали на последний курс. Мама, папа и она. Зоя не чувствовала в себе достаточно сил для противостояния новому удару.

– Папа, останови машину у тех берез. Я хочу сходить к ним.

– Зачем тебе туда, что ты придумала? Хочешь в туалет, что ли? – удивилась мама.

– Нет! Мама, отстань! Мне надо.

Отец остановил машину. Светлые березы в посадке шумели тихо и спокойно. Зоя подошла к одной из них и обняла белый девственный ствол, приложив к нему ухо. Послышался едва уловимый гул. Дерево живое. В нем сок земли. «Прошу вас, березки, замолвите за меня слово у небес! Я так хочу еще ходить под солнцем и слушать птиц, так хочу любить и быть, быть, быть здесь, воспарив от счастья над землей, ведь я еще успею, всегда успею прорасти травой!»

* * *

– Это не ты, я тебе не верю.

– Да, Зоя, не обижайся, но на эту девушку ты похожа не больше, чем я на Ким Бейсингер. Может, это твоя сестра?

В ответ Зоя лишь улыбнулась.

– Нет, девочки, это все-таки я.

Одногрупницы восхищенно рассматривали фотографию Зои в компании Насти, сделанную больше двух лет назад. Они видели эффектную блондинку, которая, казалось, только сошла с подиума и еще находится в свете калейдоскопов софитов, и недоверчиво переводили взгляд на темно-русые жидковатые волосы Зои, что едва прикрывали уши и неуклюже обрамляли лицо, всегда пребывающее в состоянии спокойной задумчивости.

– Что с тобой случилось?

Зоя задумалась на мгновение.

– Я просто стала другой.

Здесь, в новой жизни, она не хотела, чтобы люди, смотря на нее, видели печать того страшного недуга. Она – не болезнь. Но и та кукла с фотографии тоже больше не она. Осыпалась чешуя, открошился панцирь с сердца Зои… Она была новой для себя самой, уязвимой без королевской маски… И как никогда живой.

Зое уже девятнадцать, а ее однокурсницы только окончили школу в этом году. Она дала им обещанные конспекты. Ей было скучно в их компании, но только заносчивость с чувством превосходства были уже ни при чем. Два года борьбы, во время которых она никогда не знала, наступит ли завтра, заставили ее повзрослеть. Эта взрослость была молчаливой и вдумчивой, чуткой и не склонной к мятежности по пустякам.

Ветер гнал сухие потемневшие листья по земле. Осень доигрывала последние аккорды: стеклянный воздух и яркое солнце промеж оголившихся ветвей каштанов допевали печальную песнь. Вот единственный еще оранжевый лист в ворохе угасших собратьев… Зоя наклонилась за ним. «Закружилась листва золотая в розоватой воде на пруду…» – зазвучали у Зои в голове стихи Есенина, и вдруг огромное коричневое пятно выплеснулось на ее бежевое пальто.

– Ой, девушка, простите меня! Я засмотрелся… Вот олух! Сейчас, сейчас!

Худощавый высокий юноша в очках лихорадочно бросил на обочину свой пустой стакан из-под кофе и принялся оттирать рукавом куртки прескверное пятно. Толку не было никакого. Пальто впитало кофе, словно губка.

– Бросьте, молодой человек! Тут уже ничего не поделаешь. Я вернусь домой, это рядом.

Юноша выглядел гораздо более расстроенным, чем Зоя. Собственно, Зоя даже находила это забавным, ее огорчало лишь, что придется оборвать прогулку. Такой погожий денек! Возможно, последний в этом году.

– Еще раз прошу меня извинить!

Наконец, они посмотрели друг другу в глаза.

«О такой милой девушке мне нечего и мечтать», – подумал он.

«Я не могу быть интересна такому юноше», – не усомнилась она.

Каждый из них продолжил свой путь, Зоя свернула налево в сторону дома. Ей хотелось услышать сзади «Подождите!». Вот сейчас она оглянется и увидит, как он спешит за ней… Но она слышала лишь мертвый шорох пожухлых листьев и свои шаги под пронзительным и очень высоким солнцем. Зое ничего не оставалось, как просто оглянуться – хотя бы на тишину, которая повисла в воздухе после их несостоявшегося знакомства.

Девушка увидела, что юноша никуда и не уходил. Его очки блестели на солнце, а черная куртка отливала серебром. «Ну, ты подойдешь ко мне или как?» – подумала Зоя, глядя на него сбоку. Юноша дернулся, но снова застыл на месте, а потом развернулся и с опущенной головой побрел в обратную от Зои сторону.

Прошло два года. Кровь! Кровь из носа закапала на ее раскрытый конспект прямо посреди первой пары. Зоя похолодела. Неужели вернулось?!

Соседка Зои протянула ей влажную салфетку.

– Чего ты так испугалась? – хмыкнула она. – Боишься крови? Ничего страшного, отпросись в туалет!

Глаза Зои забегали от ужаса. «Нет! Нет! Только не это, умоляю тебя, Господи!» Пухлая соседка решила, что Зоя припадочная неженка, и взяла дело в свои руки.

– Константин Дмитриевич, можно я провожу Зою в туалет? У нее кровь носом, – громко заявила она.

– А? Конечно, конечно… – рассеянно проговорил преподаватель и с видом заправского профессора продолжил, – … Итак, вы запомнили, что в конце учебного года все третьекурсники традиционно сдают мне…

Вот уборная. Зеркало, зеркало! Не обращая внимания на провожавшую ее соседку, Зоя убрала салфетку и задрала рукава кофты. Лишь белые руки, все чисто! Она стала снимать узкие джинсы, не заходя в кабинку.

– Что ты делаешь? Спятила, что ли? – отшатнулась от нее девушка.

На ногах тоже ничего нет. И на остальном теле чисто. Просто кровь из носа, не более того… Не более…

– Ты застирал мою кофту? – с утра Зоя увидела на батарее кофту, которую вчера испачкала кровью.

– Да, не пропадать же ей теперь, – Леша обнял ее сзади и поцеловал в висок. – Посмотри, какой сильный ветер. Так гнет деревья.

– Зато солнце яркое, как в тот день, когда мы с тобой познакомились, помнишь?

– Конечно, помню. Ты оглянулась, а я был таким трусом, что бросился в бегство. Я был уверен, что ты отошьешь меня.

– Но ты все-таки догнал меня почти у самого дома, – улыбнулась Зоя. – Как ты решился?

– Понимаешь, чем дальше я отдалялся от тебя, тем сильнее понимал, что буду жалеть всю жизнь о нашем несостоявшемся знакомстве. Я всегда стеснялся девушек, но с тобой…

– Леша! – Зоя прикрыла рот рукой и повернулась к нему в испуге. – Меня тошнит!

Зоя бросилась в ванную. Ее вырвало. Весь мир сузился до размеров ванной комнаты. «Это конец! Я больше не вынесу!» – в панике думала она, и Леша, стоявший за дверью, услышал ее плач навзрыд.

– Леша, я больна! Я так больна! У меня был лейкоз, я лечилась два года… – рыдала Зоя. – Я скрывала это, я хотела быть в твоих глазах обычным человеком, а не синей пилюлей! А теперь он вернулся, меня в тот раз так же тошнило, и шла кровь… И этот раз я точно не переживу, я знаю…

Леша пришибленно смотрел на Зою. Она упала на холодную плитку пола. Ее спина сотрясалась от плача.

Длинный больничный коридор. Мигает лампочка в конце. Зоя там, в плену. Он бессилен, но будет с ней до конца. А после? А после мятые листья, шум каштанов в стеклянном воздухе и холодное солнце над одной лишь его головой…

Зоя сидела на кончике кровати и ждала его. Родители были в пути. Пришел! Вот он обнимает ее, такой теплый… Как хорошо, что хотя бы он будет еще жить! Зашел пожилой врач с результатами анализов. От увиденной картины он хмыкнул и пригласил обоих присесть.

– Зоя, с вами все хорошо, кроме одного маленького сюрприза – вы беременны, примерно девять недель.

Леша сжал ее ладонь.

– Так, значит…

– Это значит, что у вас скоро будет ребенок, – уточнил доктор.

Зоя заплакала, закрыв руками лицо. Нет, не безмолвный холод и тьма засасывали Зою в свою обитель. Она еще многое успеет повидать: и синь небесную, и гнущиеся ветром травы, и моря легкий бриз, и золото листвы в чуть розовом пруду… «Рождайся, мой малыш, я очень тебя жду».

Старая дева

Мне снились чьи-то руки. Будто кто-то настойчиво гладит меня по спине и подталкивает перевернуться на живот. Я не сопротивлялась, я пассивно ждала следующих действий. Мне хотелось, чтобы эти руки, чьи бы они не были, своим теплом окутали меня всю. Вдруг из внешнего мира раздался звон бьющейся посуды и возглас «Ешкин-матрешкин! Пшел вон!».

Я открыла глаза и, отпуская сладостное наваждение, перевернулась на спину. Кот Борька спрыгнул с кровати и принялся лизать лапу, поглядывая на меня. Вот они, «руки» – это Борька терся об меня, подлец. Мама продолжала причитать над разбившейся чашкой. «Наразводила этих котов, будь они прокляты!» – бухтела она в мой адрес.

Я отдернула шторы. За окном бурлила жизнь. Все кричало о ней – каждая травинка, каждый лист, а в особенности наш петух, обхаживающий рыжую курочку. Но эта курочка была холодна и петух, не унывая, стал наматывать брачные круги перед другой несушкой. Наблюдая за ними, я вспомнила, что сегодня мне исполняется тридцать девять лет.

Я стала одеваться. Фигура у меня была широкая, типичная для деревни. Застегивая халат на груди, я с горечью вспомнила один школьный эпизод. В двенадцать лет у меня быстро начала расти грудь. Мы стояли в коридоре с одноклассницей и в шутку мерялись ими: у меня ого-го, а у нее только-только стали появляться. И тут над нами проскрипела старая химичка:

– Девочки, как не стыдно!

Она брезгливо покосилась на мою грудь и тихо бросила, уходя:

– Потаскуха малолетняя…

В тот период у меня даже мысли ни разу не возникало «об этом», и слова учительницы оставили в душе огромный грязный след на всю жизнь. После я старалась делать все для того, чтоб меня так больше никто не называл.

Мама о моем дне рождения не вспомнила. Да кому оно вообще надо? Управившись с утренними делами, я вышла за двор попасти утят. Бывало, за ними охотился соседский кот, поэтому оставлять их одних было никак нельзя. Я села на лавку, а цыплята желтыми комочками рассыпались по траве. Из-за сливовых веток местами прорывались солнечные лучи и падали на их хрупкие спинки.

По улице шла стайка девочек-подростков. Судя по выступающим завязкам купальников, они держали курс на пляж. Какие они стройные и красивые! Все в шортиках, а ножки длинные и точеные… Я такой никогда не была. Загляденье. Идут, щебечут о чем-то своем, и тут одна из них, рыжеватая, заметила меня за деревьями и говорит:

– Здравствуйте!

В ответ я кивнула и улыбнулась.

– С кем ты там здороваешься? – заозиралась та, что постарше и, увидев меня, спросила у подруг приглушенным голосом: – А это кто?

– Да она старая дева, забей! – ответил ей кто-то.

Все девочки, кроме рыжеватой, захихикали, отворачивая лица.

Я стала рассматривать свои пальцы: обветренная кожа и грязные неухоженные ногти – обычное дело для деревни. И, действительно, кто я еще? Ведь мама лет до тридцати часто приговаривала: «Засидишься в девках, останешься старой девой!» А потом перестала, видно, поставила на мне крест.

Вы можете себе представить очень стеснительного бегемота? Так вот, это я. За всю жизнь у меня был один поклонник – Димка Котов. Если я была просто широка, то он откровенно толст. Я долго не отвечала на его ухаживания, пряталась, а когда он вдруг стал худеть и наконец приглянулся мне, Димка неожиданно женился на другой.

На душе резко стало паршиво. Даже не столько слова подростков, сколько этот пренебрежительный тон и смех ядом разливались по венам. В их юных головках понятия старая дева и ничтожество стоят бок о бок. Я зашла в дом и стала пристально рассматривать себя в зеркале. Господи, да я уже старая тетка! Паутина морщин на лице, блеклые губы и глаза… Это конец! Моя серая и скучная жизнь, жизнь невидимки, начала отцветать. Передо мной словно рассеялся туман, и я узрела во всей красе полную бессмысленность своего существования. Я упала на кровать и пролежала в ступоре несколько часов.

В порыве отчаяния мне вдруг захотелось все наверстать. Первым делом я решила накраситься. Потом я, как идиотка, стояла возле забора с синими тенями вокруг глаз и улыбалась соседу. Он был сражен. Он смотрел на мои крашенные ярко-розовые губы и думал, что я окончательно спятила на старости лет. Мне хотелось рыдать. Хватит позориться, хватит!..

Сопровождаемая закатными лучами, я пошла к реке. Усталый воздух был наполнен ароматами трав, а пыльный подорожник при дороге совсем поник. На всем виднелась печать уходящего дня. Темно-зеленые воды реки спешили на восток. Сегодня за этой темно-зеленой гладью я незаметно скроюсь от мира.

Я опустила большой палец ноги в воду – теплая. Долго простояла я по колено в мутной воде. В ее отражении, как на экране, я словно со стороны смотрела на свою жизнь немигающим взглядом. Запуганный зверек, не вылезающий из норы. Запуганный сам собой, доверившийся собственному воображению и надуманным страхам. Я сделала шаг вперед. По воде пошла легкая рябь, и какое-то чудовище привиделось мне на поверхности. Меня охватил страх. Казалось, я осталась единственным живым существом в этом моменте постоянно ускользающей грани между жизнью и смертью.

– Не советую вам здесь плавать, там коряги под водой.

Я вздрогнула и оглянулась. Передо мной стояла та самая рыжеволосая девчушка в сопровождении двух собак.

– Там коряги, говорю. Ой… С вами все в порядке?

– Д-да, – выдавила я из себя.

– У вас слезы…

Я провела по щекам. И правда, слезы. Я вышла из воды и вымученно улыбнулась:

– Все в порядке, милая.

Кажется, она мне не поверила – большие голубые глаза отчего-то вмиг тоже наполнились слезами. Она отвернулась, сказав: «Ну, ладно». Не успела я надеть шлепанцы, как она вернулась.

– Простите меня, пожалуйста, за то, что было утром! Мои подруги – дуры!

По ее прекрасным юным щекам покатились крупные слезы.

– Ну, что ты, деточка, я и не думала обижаться…

– И все равно простите! Вы хорошая, я знаю, я это всегда чувствую! Ну и что, что у вас нет мужа. Я вот тоже, наверное, замуж не пойду! Это не главное в жизни.

Сама жизнь давно не вызывала у меня такой искренней улыбки, какую смогла вызвать эта девочка-подросток.

– А что же, по-твоему, главное?

– Пока не знаю. Я ищу… В книгах, которые я люблю читать, пишут об этом только между строк. Истина всегда ускользает…

– Как хорошо ты подметила, молодец.

Мы попрощались. Я чувствовала себя ощипанной птицей, которую освободили от старых больных перьев и дали второй шанс на жизнь. Ах, какой воздух нынче сладостный от трав! Жить… Как же это хорошо – просто жить! Спасибо тебе за этот временный подарок, Земля!

В ожидании

«Ну, все! Если опять бранить начнут, так и скажу, что к бабушке уезжаю. Завтра же. Там и в школу ходить буду, в Никифоровке. И не будет там у меня противного младшего брата, за которым я должна следить, а потом еще и тумаков получать за недогляд! Надоели! С чего это все я тут? «Ты же старшая, ты должна быть умнее!» – кривлялась Настя, пародируя отца, и злобно сверкала глазами на брата. – А я не хочу! Я тоже вообще-то ребенок! Почему я должна за все подряд отвечать?!»

– Расскажу! Расскажу! Ты плохая, и я все расскажу ма-а-аме-е-е! – завывал с пола Егорка, старательно разыгрывая истерику.

Настя в бешенстве стояла на кресле. В руках у нее все еще был веник, а в окошко колотился гонимый вьюгой снег. Она его отлупила, этого мелкого засранца. Настя полы мела, собрала мусор в кучку посреди коридора, а Егор пробежал и пнул его ногой… Ведь специально пнул, не мог не заметить! Это было последней соломинкой, сломавшей хребет верблюда.

– А ну-ка бери теперь веник и сам мети! Давай!

Настя схватила его за локоть и тыкала в руки веник.

– Не буду! Я не умею, я маленький! – визгливо отвечал четырехлетний Егор на тарабарском языке, который понимали только родители да Настя. Он вырывался.

– Мети, я сказала! Ты натворил, ты и исправляй!

– Нет! Не-е-е-ет! – закочевряжился малец, проявляя нехилую прыть в попытке сбежать.

– Ах, нет?! Нет, значит, да? – шлепнула его от души Настя по пятой точке и продолжила воспитательный урок, приговаривая: – А я тут кто тебе? Нянька? Рабыня? Прислуга? Думаешь, ты мне сильно нужен? Да чтоб ты провалился! Да не нужен ты мне ничуть!

Настя отпустила его, когда уже у самой заболела рука. Егор верещал. Настя каким-то образом оказалась в кресле, но была слишком возбуждена, чтобы сидеть, поэтому встала на него ногами и потрясала в бешенстве веником… Сейчас бы еще врезать, чтоб заткнулся уже навсегда!

Сколько она сегодня от него вытерпела! Пока Настя кур кормила, он переполошил весь курятник, и одна курица в неистовом полете налетела на Настю – исцарапала вовремя поднятую руку, а так бы все лицо было исполосовано… В обед он суп разлил: и на пол, и на себя, а кому убирать? Кому искать для него сухую одежду? Конечно, Насте! А как он ковер изгадил красками, как все раскидал, как бесился… И всюду ходил за ней, как хвост собачий, ни минуты покоя!

Родители по субботам работают, у них выездной ларек с продуктами, развозят по области. И так со вторника по субботу, а иногда и по воскресеньям тоже. Конец 90-х, выкручивались, как могли. Единственная бабушка далеко, в соседней области, приглядывать за Егором больше некому, вот и вешают его на Настю: то после садика забери, то по выходным с ним целыми днями возись, а он неуправляемый, шумный, гиперактивный мальчишка. И самое обидное – если что не так, всегда перепадает Насте! Он разбил что-то. – Настя не доглядела, получай! Он намусорил – почему не убрала, он же маленький! А как выведет он ее окончательно, и отлупит она его от души, так это сто процентов, что отхватит потом сама не меньше, потому как Егорка маленький, не понимает он! Настю колотило от несправедливости. Она тоже хотела быть ребенком и ни за что не отвечать.

Настя включила телевизор и с надеждой полистала каналы. Слава Богу! Мультики нашлись! Егор, услышав веселую мультяшную музыку, вскоре приполз из коридора в зал, забрался на диван и затих. Из жилых комнат у них только зал, еще две комнаты недоделаны, без полов – два года назад родителям хватило денег только на «коробку» без окон и дверей, поэтому и пахали, как проклятые, хотелось доделать дом. Метель за окном тоже утихала. Настя смотрела, как в темноте, под фонарем за забором, искрились гладко прилизанные наметы снега, и на них оседали новые снежинки, косо и хладно падающие с неба. Она видела, как отступил ветер, и снежинки из колких льдинок превратились в волшебные, нежные хлопья. Сказка. Она взглянула на часы – родители вот-вот должны вернуться. Настя сходила в котельную подкинуть в печку угля, вернулась назад, к окну, и забралась на холодный подоконник. Она прислушивалась: знала, как звучит мотор родительского бобика.

То, что Егор был в семье любимчиком, не вызывало никаких сомнений. С ним сюсюкаются, носятся, ему все прощают и, самое главное, ничего от него не требуют. Настя представила сцену: ее вещи собраны, и папа везет ее в Никифоровку к бабушке. У мамы, наверное, и времени не найдется, чтобы обнять ее на прощанье, так и останется сидеть в кресле и обцеловывать своего ненаглядного Егорку. Все будет только ему, все вкусняшки, вся любовь! Настя прижала к себе запрыгнувшую на подоконник кошку. Кошка замурчала. Такая ласковая! «Только ты и любишь меня, Дусечка! Только тебе я по-настоящему нужна!» – подумала Настя и всплакнула от жалости к себе.

Родители задерживались. Уже час прошел. Настя разогрела макароны с котлетами, поели перед телевизором. Где же они? Может, машина в дороге сломалась? А может, попали в аварию? А что, если Настя никогда больше не увидит маму и папу? И останутся они одни с братом в целом мире? И маминого взгляда, такого влюбленно-нежного, иногда смотрящего на Настю настолько глубоко, как может смотреть только мама… И папиной надежности, того чувства защищенности и спокойствия, когда как за каменной стеной и ничего не страшно, ведь папа все может, все преодолеет для них… Что, если этого никогда больше не будет?! Мама и папа – они же как щит. Щит, с любовью защищающий и оберегающий их от реального и жестокого мира. Они так стараются, чтобы им с братом было хорошо! Да, журят ее, бывает, ругают, но не так уж и часто, а чтоб били, так это в редких случаях. Просто Насте слишком обидно, и она себя накручивает. Настя вновь прильнула к окну и изо всех сил прислушалась. Ни одной машины. Тишина. Только снег кружится. Боже мой! А вдруг они там, на какой-нибудь обочине, уже мертвы! Разбились! Ведь непогода… Настя заплакала, слезы сыпались градом, слишком много их накопилось, не остановить.

– Настя, не плачь…

Егор дотронулся до ее колена и погладил. Настя вздрогнула от неожиданности.

– Не плачь, я не расскажу маме, что ты меня била… И мусор я уберу, только не плачь.

Настя заревела навзрыд. Бедный Егор! Он не понимает, что мамы может уже и не быть! А еще такой маленький, глупый!

Егор взял веник и неуклюже собрал в кучку раскиданный мусор, который так никто и не убрал. Сгреб его кое-как на совок, выбросил и вернулся на диван. Настя утерлась, села с ним рядом и обняла. Вдруг Егор тоже заплакал, словно почувствовал ее состояние.

– Где мама? Я к маме хочу, – проскулил мальчик.

Прошло еще полчаса. Родителей все нет.

– А давай на улицу выйдем и снеговика слепим? Посмотри, сколько снега нападало!

Егорка кивнул, и они оделись. Вместе кое-как слепили снежную бабу. Снег склеивался плохо, но что-то вышло. Рядом крутился песик Рекс, прыгая и пытаясь поставить на них передние лапы. Потом вышли за калитку. С неба падали редкие снежинки, и кругом было белым-бело, и пыхтели по деревне печные трубы, и дым от них не доходил до холодных звезд, рассеивался в ночи. И никого. Никого. Только одни они. Настя стряхнула с курточки Егора снег.

– Егорка, если что, я тебя не брошу…

Но мальчик ее не понял. Он вдруг весь напрягся.

– Мама едет!

– Где?! Не слышно ничего!

– Едет! Слушай!

Настя освободила уши от шапки. И правда, время от времени словно рычал вдалеке мотор.

– Да не они это…

Оба стояли, как вкопанные. Звук приближался. Вот уже и свет фар замелькал по дальней улице. Рекс возбужденно залаял.

– Мама! Мама! – запрыгал Егор.

У Насти отлегло от сердца. Она узнала звук… И бросилась открывать ворота. Сразу такая радость! Все хорошо!

– Мама, ну что же вы так долго! – сияла Настя, принимая от мамы тяжелую сумку с продуктами.

– Нет, Настюш, вот этот пакет возьми, он полегче, – сказала румяная мама.

Полная и улыбающаяся, она вылезла из машины. На ней тут же повис Егор.

– Чего так поздно гуляете?

– Вас ждали. Где вы были, я испугалась!

– В строительный заезжали. Иди, посмотри в багажник, – сказал папа, открывая задние двери.

– Что это? – не поняла Настя. Какие-то рулоны обоев, доски, краски…

– Комнату для тебя сделаем! Как подарок на Новый год! Ты же у нас такая умница, помощница, что бы мы без тебя делали.

Отец приобнял ее. От него пахло теплом и надежностью. Настя уткнулась носом на минуту в его рабочий ватник, чтобы вновь не заплакать.

Шумно зашли в дом. Егорка тут же кинулся к пакетам с едой, знал, что мама всегда привозит что-нибудь вкусное и полезное: йогурт, апельсины, печенье…

– А ну-ка, притормози, товарищ! – остановил его папа. – Мы для начала у Настюшки спросим, как ты себя вел, баловался ли? Слушался сестру?

Егор во все глаза уставился на Настю.

– Нормально все, хорошо, – ответила девочка.

Егор нырнул в сумку и взвизгнул от восторга – конфеты!

– Ой, правда ли? – недоверчиво шепнула ей мама.

И опять этот нежно-влюбленный взгляд, от которого Насте всегда так тепло на душе. Она нужна, она любима!

– Да, мамочка, мы же семья, и все стараемся друг для друга. И я стараюсь, и вы особенно… и даже Егор.

Алена решает бороться

Едва прозвенел звонок, весь седьмой класс высыпал на крыльцо. Был конец сентября, и после затянувшегося дождя наконец выглянуло солнце. Ступени, плитка, желтые листья кленов – все было мокрым и блестело, благоухало увядающей красотой природы и землей.

Алена осталась в классе и смотрела на одноклассников из окна второго этажа. Ее собственное мышиное, но милое личико в отражении на стекле казалось особенно блеклым. Ее всегда стригли коротко, так, что пшеничные волосы едва прикрывали уши – мама не любила заплетать косы. Вставать рано ей тоже не хотелось, поэтому Алена, часто забыв причесаться, собиралась в школу сама.

Из всего класса она одна ходила на завтраки в столовую. «Не собираюсь я позориться! – еще в конце четвертого класса капризно тряхнула черной головкой первая красавица Оленька. – Это убожество, а не еда!» С тех пор, дабы избежать позора, весь класс бойкотировал завтраки, перебиваясь платными булками. Но Алену завтраком дома не кормили и на булку денег не давали.

Сильнее всего блестели на солнце черные, как смоль, гладкие волосы Оленьки. Она была удивительно самоуверенна и всегда довольна собой. Оленька была из тех детей, которые никогда не знали, что такое нужда и что это за слово такое – «Нет». Ее папа был директором одного из крупных заводов города. В общем, жизнь удалась с самого начала.

В душе Алена до сих пор считала Олю своей подругой. Еще в первом классе более внимательные ребята «открыли» Оле глаза на истину: она, Алена, простая рвань, холопка и дочь алкоголиков. Папаша Алены не работал, мама гнала самогон на продажу – это знали все.

Дети высмеивали ее прическу, часто грязную, поношенную одежду. Никто не хотел сидеть с ней за одной партой якобы из страха подхватить вшей. И никто не заметил ни неделю назад, ни сегодня, что она слегка отрастила и заплела волосы, что ее старая блузка стала удивительно белоснежной. В основном Алену не замечали. Она была невидимкой, невнятным пятном на стене – то ли грязь, то ли тень, не разберешь.

Прозвенел звонок, и все школьники рванули в помещение. Класс не привык слышать тихий голос Алены Зозули. Когда ее вызывали, она всегда втягивала голову в плечи и опускала глаза: «Не знаю», «Не сделала» – это все, что она произносила на уроках. Но тут на уроке русского языка, когда учитель спросил, есть ли желающие добровольно рассказать новые правила, она неожиданно подняла руку.

– Зозуля?! – поразилась Татьяна Петровна. – Ну, давай.

Алена встала и начала рассказывать правила. Класс смотрел на нее удивленно. Все заметили во внешности Алены какие-то неясные перемены. Она словно стала светлее. Девочки обменивались недоуменно-презрительными улыбками: «Что она тут пытается показать из себя, чучундра? Вы только посмотрите! Хах!» Алена под непривычным шквалом взглядов покраснела, как свекла, и ссутулилась.

– Ну, молодец, молодец! – похвалила ее учитель. – Вот как нужно рассказывать правила, слышали? Садись, моя хорошая, ставлю пять!

Алена села на место и вновь благополучно превратилась для всех в серую тень. Но уже через день девочка стала жертвой такой вопиющей несправедливости, что навсегда покинула разряд серых теней в глазах одноклассников и превратилась в худо-бедно цветное существо. Существо хоть и нежелательное, но все же имеющее право находится рядом с ними.

* * *

– Ты только посмотри на нее! Посмотри, как намыливаться стала! – прохрипела мама Алены.

Она сидела вразвалку на кухне и ехидно наблюдала, как дочь выносит из ванной выстиранную руками блузку и аккуратно развешивает. Мама сбила пепел в железную банку из-под кофе. Замусоленный халат был плохо запахнут и как нельзя более кстати подходил к одутловатому, с мешками под глазами лицу.

– Невестится уже! – вторил ей дядя Миша, не отворачиваясь от телевизора.

– Я ей поневещусь! Слышь, Аленка? Во, видала? – мать погрозила ей кулаком. – Не дай Бог узнаю.

– Что узнаешь? – не поняла Алена.

– Для кого настирываешься?

– Просто хочу пойти чистой в школу, чтоб надо мной не смеялись.

– Кто над тобой смеется? – оживилась мама.

– Одноклассники. Потому что я вечно в грязном.

Мать словно увидела ее впервые. Но потом она щедро затянулась и философски изрекла:

– Много они знают!

И успокоилась на этот счет. Перебрасывая ногу на ногу, она случайно задела под столом пустые бутылки и они, звеня, покатились по полу.

По утрам осень давала о себе знать непривычным холодом. По угрюмому небу проплывали темные облака. Спеша на уроки, Алена вспомнила то утро, когда исчез папа. Они проснулись в выходной, а его нет. Точно такое же небо было в ту весну. Мама быстро нашла ему замену.

Алена вызубрила весь заданный параграф по физике. Она должна, должна выбраться из этого болота. Она боялась представлять свое будущее. А вдруг ей суждено стать такой же, как родители? Слова, написанные на развороте учебника, поразили ее и словно впечатались в мозг: «Кто пренебрегает учебой в юности, теряет прошлое и становится мертвым в будущем» (Еврипид).

Она будет стараться, будет.

Молодая физичка пробежала узким пальцем по списку в журнале.

– Зозуля!

У Алены внутри все похолодело. Она в последний раз взглянула на станицу учебника, встала и начала рассказывать. Все опять смотрели на нее. Она рассказала параграф от корки до корки.

– Ничего себе! – прошептал кто-то в классе.

Учительница была другого мнения. Она невзлюбила Алену с первого взгляда, а потом еще и решила, что девочка полная бездарь.

– Ну-у-у… – протянула физичка и вздернула тонкую черную бровь, – допустим, этот параграф ты знаешь, но я уверена, что если спрошу у тебя предыдущие темы, то в них ты полный ноль. Садись, три.

Алена упала на стул. В ушах гудело. За что? Почему? Она же так старалась!

Класс возмущенно зашумел.

– Так нечестно! – сказал кто-то из мальчиков. – Это было на пятерку.

– Мне виднее! – хладнокровно ответила учительница.

На перемене случилось небывалое: сама Оленька выразила свое сочувствие Алене. Лед на реке всеобщего игнорирования и презрения дрогнул. Но до самого девятого класса он так и не растаял. Огромные ледяные глыбы неслись по этой реке, бились друг о друга и часто стесывали душу Алены до крови. Но лучше быть не очень нужной собакой, нежели тенью ее.

Успех – это лестница, на которую не взобраться, держа руки в карманах.

(П. Баует)

– Предатели! – уверенно заявила им классный руководитель, – Вы все предатели, и я больше никого из вас не хочу видеть!

Наталья Ивановна села за стол, отвернула лицо к окну и смахнула слезу. Предателями, по ее мнению, были все те, кто уходил после девятого класса. Несколько девочек подбежали ее утешать.

Их классный руководитель была любительницей эмоциональных сцен. В кругу фрейлин она, слегка всхлипывая, пыталась найти оправдание своим словам: «Я в них столько вложила! Неблагодарные! Зачем им уходить? Это глупо. От класса почти ничего не останется…»

Оставшиеся на своих местах недоуменно переглянулись. Лешка покрутил пальцем у виска: совсем, мол, с катушек слетела. Тихое, ангельское создание Марина собиралась плакать от обиды – она уходила учиться в техникум. Алена, нахмурив лоб, крутила между пальцами ручку и смотрела в одну точку. Наталья Ивановна никогда особо не замечала ее, а теперь она, Алена, и здесь оказалась предателем, ведь дома к ее совести все чаще взывала мать.

– Куда ты там поступать собралась? Выше головы не прыгнешь! Ха! – усмехалась она, довольная своим остроумием. – Только время зря теряешь, лучше мне с братом помоги, видишь, как я умаялась? Совсем мать не жалеешь!

Мама Алены валялась в кресле, рядом на столике – зеленая бутылка.

– Нет!

Алена прошла к столу за учебниками, переступая через гору разбросанных игрушек вперемешку с мусором. «Ей плевать на меня, я для нее – вещь», – подумала Алена, невидящими глазами уставившись на книги.

– И знаешь что, мама?! – неожиданно для себя вскрикнула она. – Я поступлю! Поступлю и больше никогда сюда не вернусь!

– Ты как с матерью разговариваешь?! А ну-ка назад! – она возмущенно привстала с кресла.

Но Алена уже громко захлопнула за собой дверь.

Так как дома готовиться к вступительным экзаменам было непросто, она делала это в старом березовом сквере. Закорючки из химических формул разбегались в разные стороны от не выходящей из головы фразы «Зря время теряешь». Что, если она и правда никуда не поступит? Если она на самом деле ни на что не годна? Что, если все – зря, и удел ее – ПТУ возле дома?

ПТУ? То есть жить и дальше с матерью? Нет, нет, только не это! Она тоскливо осмотрела захолустные пятиэтажки их района: обветренные стены с грубыми, размазанными швами, старые балконы с тускло-оранжевыми вставками в перилах… Все это было так уныло, старо и безнадежно… «Я сделаю все, что могу, а что не могу – попытаюсь!» – подумала Алена и, прикрыв уши, погрузилась в учебу.

– Так, так, деточка, рассказала ты неплохо, но оценки у тебя средненькие… Одни четверки, а по математике так вообще тройка, – пожилая женщина из приемной комиссии с сочувствием рассматривала бумаги Алены. – Обещать, конечно, ничего не могу, жди результатов в конце августа.

Она не помнила, как вышла из колледжа. Плохо! Все прошло плохо! Она запуталась, потом стала заикаться и в письменном задании наверняка наделала ошибок. Алена села на низкий пыльный заборчик цветника, у нее подкашивались ноги. Ладони сами прикрыли ей лицо. Она сидела и чуть заметно мотала головой, словно говоря самой себе: «Не может быть, не может быть…»

Пожилая женщина из приемной комиссии пила чай. Она выглянула в окно и увидела сидящую внизу Алену. В этот момент какой-то прохожий подошел к ней узнать, все ли с ней в порядке. Алена убрала ладони от заплаканного лица и что-то ответила. Мужчина пошел дальше. Девушка вытерла слезы, встала и медленно направилась к дороге.

Даме из комиссии Алена отчего-то запала в душу. Чем? Может быть, заношенной, но старательно выглаженной рубашкой? Или одиночеством, которым дышала вся ее хрупкая фигурка? Или она узнала в ней себя – круглую сироту, которая точно так же терялась на первых экзаменах?

– Миша, пожалуйста, принеси мне документы этой… Зозули, кажется? Хочу еще раз взглянуть.

Так, так, папа пропал без вести, мама не работает. Но оценки, оценки-то не очень… О-хо-хо…

Алена без особых надежд искала себя в вывешенных списках поступивших. Список по специальности «зубной техник» болтался в самом низу. Итак… Не может быть! Этого просто не может быть! Да! Да! Алена запрыгала и завизжала от радости к недовольству тех абитуриентов, что так и не нашли себя в списках.

Она поступила! Сама!

Будущее, вставшее перед глазами, впервые явилось ей светлым: она живет в общежитии, у нее есть друзья, она с удовольствием ходит на пары, и никто больше не смеется над ее одеждой, никто не отворачивается, не унижает ее… Она купит себе одежду, ведь теперь сама сможет распоряжаться пенсией по потере кормильца!

Все еще пребывая в феерии, Алена допрыгала до конца коридора и вдруг резко остановилась, оглянувшись назад. А не показалось ли ей? Может, там было написано не «Зозуля», а «Зозулина», «Зозина», «Зозюк»?! А она тут прыгает до потолка, радуясь чужому успеху?! Ее прошиб холодный пот. С упавшим сердцем она рванула к спискам и с необычной для себя наглостью растолкала других на пути… Но, нет, все в порядке. Там на самом деле значится ее дурацкая фамилия.

«О, мир, ты все-таки бываешь справедлив! Мне хочется обнять тебя целиком и радоваться, и плакать, и жить!..» – безмолвно кричала Алена.

* * *

Алена убрала прядь волос со лба и окинула взглядом результаты своей работы: линолеум длинного коридора второго этажа влажно блестел. Перед занятиями, когда кроме нее да еще нескольких работников в корпусе не было ни души, тишина, неестественная и зловещая, словно искрилась от напряжения. Тишина следила за ней из полумрака закоулков и бессильно хмурила седые кустистые брови.

Слышались чьи-то шаги на лестнице. Алена не хотела, чтобы ее видели в облачении уборщицы. Она закрылась в туалете, убрала на место ведро со шваброй и повесила на гвоздь линялый синий халат. Выходила Алена оттуда обычной студенткой: сумка с конспектами через плечо, волосы распущены – вне подозрений.

Алене не хватало денег. На первом курсе, с началом весны, она узнала, что на лето все студенты, не имеющие веских причин, должны покинуть общежитие. Для Алены это означало, что она вынуждена будет поехать к матери. Воспоминания о доме у девушки были прочно связаны с запахом табака, звяканьем бутылок и бесконечными пьяными выходками. Два последних Новых Года, проведенных в одиночестве, был лучшими в ее жизни.

Зарплата уборщицы была маленькой, но достаточной для того, чтобы снять комнату на лето. В этом феврале она опять взялась за подработку.

* * *

Из магазина одежды выпорхнула счастливая стайка девочек. Каждая что-то прикупила себе, в том числе и Алена. Никто из них не радовался обновкам более, чем она. Новые джинсы! Ее первые новые джинсы! Вдруг у Алены зазвонил телефон. Она пугалась его редких пищаний.

– Алло? – ответила она.

– Маш, привет, это Кирилл. Можешь дать мне свои конспекты по неотложной помощи?..

– Ой, ха-ха! Вы ошиблись! – Алене почему-то стало очень смешно. – Это не Маша.

– А кто? – удивился голос из телефона.

– Я Алена.

– Да? Странно… Ну ладно. Извините.

– Кто это был? – поинтересовались девочки.

– Какой-то Кирилл. Номером ошибся.

Через пятнадцать минут Кирилл позвонил опять.

– Девушка, у вас такой красивый голос, можно пригласить вас на свидание? – спросил парень, волнуясь.

– Меня? – смутилась Алена, и ей вдруг опять стало очень весело. – А может у меня только голос красивый, а остальное не очень?

– Этого не может быть, он у вас слишком мелодичен!

И они, смеясь и шутя, договорились о свидании.

Темноволосый парень с искренним и добрым лицом окликнул ее по имени. Он улыбался.

– Ну, вот, я тебя именно такой и представлял.

Кирилл был старше Алены на три года и учился на фельдшера. Они прогулялись между учебными корпусами и пошли в кафе. Алена первый раз держала в руках меню и совершенно растерялась. Половина названий блюд ни о чем ей не говорили, да и цены пугали. В конце концов, приободряемая парнем, она заказала салат, жульен и мороженое.

Кирилл был заботлив и скромен. Она, которая никогда никому не была нужна, весь вечер чувствовала себя малышкой в теплой колыбели, которой мать нежно поет песенку и греет взглядом, полным любви; которой заботливо подтыкают одеялко и ласково проводят пальцами по щекам.

Первая неделя их отношений была окутана сладким туманом. Алена думала только о нем, когда ранним утром с ведром и шваброй подошла мыть лестницу между этажами. В пролете стоял Кирилл с розой в руках. Он взглянул на Алену и отвернулся, не узнал. Но тут же повернулся к ней, не в силах скрыть удивления.

Алена, едва живая, застыла со шваброй в руках.

– Алена? Что ты… Зачем? – изумился Кирилл, пораженно смотря на ее синий халат.

Она сглотнула ком и выдавила:

– Мне нужны деньги на лето, чтобы снимать комнату. Я не могу поехать домой.

– Но почему ты мне не сказала? Я…

– Я должна была рассказать, что мою полы, пока все спят? Мы знакомы всего неделю! – у Алены задрожали губы. Всхлипывая и роняя слезы, она добавила. – Да ты бы сбежал, узнав правду! Разве тебе это нравится, скажи? Ну?

Кирилл молчал.

– А если я скажу, что у меня в этом мире нет ни одного человека, которому было бы не все равно на мои проблемы? Вот у тебя есть родители? Дом? А у меня нет ничего и никого, кроме этих рук, – она показала ему ладони, – только на них я могу надеяться! Так зачем я должна была тебе это рассказывать?

В коридоре первого этажа послышались шаги.

– Извини… Я не знаю. Ты права. Я пойду, мне к первой паре…

Он развернулся уходить, но вспомнил про розу. Едва взглянув на Алену, он протянул ей цветок:

– Это тебе, кстати… Хотел сделать сюрприз.

Мимо Алены стали проходить первые студенты, а она так и продолжала стоять с ведром воды и розой посреди лестницы. На прекрасный, дышащий прохладой цветок, капали слезы. Счастливый мир, который только-только начал возводиться вокруг Алены, рухнул в одночасье, оставив после себя лишь удушающую пыль.

– Аленка, ну что ты, сходила на свидание с Кириллом? – спросила ее на второй паре одногруппница.

– Ты знаешь? – подняла на нее Алена опухшие глаза.

– Так, значит, сходила все-таки? Ну, слава Богу! А то он нас с Ленкой замучил, выпрашивая твой номер.

* * *

Ее телефон молчал. За окном падал снег и таял, едва коснувшись асфальта. Только тот, кто вкусил первую радость от теплоты отношений, знает, каким мучительным бывает расставание. Соседки Алены уехали на выходные домой, оставив ей молчание холодных постелей. Глухое безмолвие парило по комнате и безвольно билось о белый потолок.

В дверь тихо постучали. Едва отворив, Алена почувствовала, как ее сердце сорвалось и полетело вниз. На пороге стоял Кирилл.

– Привет, можно к тебе? – он виновато улыбнулся.

Она кивнула и, преодолевая ступор, закрыла за ним дверь.

– Как ты прошел? Неужели вахтерша пустила тебя?

– Пустила. Очень милая женщина. Ее любимый шоколад – молочный с фундуком, ты знала? К тому же я сказал, что несу тебе лекарства. Вот…

Он выудил из-за спины плюшевого зайца. Алена неуверенно взяла его и стала рассматривать мордочку, боясь поднять глаза на Кирилла. Внутри у нее все дрожало. На мгновение воцарилась пауза.

– Я… – Кирилл запнулся.

Он увидел, как трепещут у Алены ресницы и тут же забыл все, что хотел сказать. Он мягко положил свои руки на ее и опустил зайца вниз.

– Давай присядем?

Алена кивнула. Рядом с ней у Кирилла все слова застряли в горле, и он решил сразу перейти к действиям.

– Ты, наверное, думала, что я сволочь…

Он полез во внутренний карман куртки и достал оттуда… деньги.

– Даже если ты не простишь меня, все равно возьми их, прошу, – заговорил Кирилл, не давая пораженной Алене перебить себя. – Не хочу, чтобы ты вот так работала. Здесь, конечно, маловато, но я заработаю еще! Это только за неделю оплата…

Кирилл вложил в ее руки деньги и зажал их ее же пальцами. Она пролепетала:

– Кирилл, я не могу… Ты не должен…

Алена протягивала ему назад деньги так, словно они обжигали ей ладони.

– Я не возьму их назад, прекрати! – вскричал он. – Эти грязные бумажки… Они не стоят… Я просто не мог помочь тебе в тот день, как и не мог прийти к тебе без них. Алена, прости меня!

– Зачем я нужна тебе, я никто, ни с чем… Ты правильно сделал, что ушел тогда.

Крупные слезы закапали ей на колени. Она не могла поверить, что действительно нужна кому-то. Он передумает. Разве она, дочь беспутных, вечно пьяных родителей, достойна любви?

Кирилл взял ее лицо в ладони. Она не смела поднять глаз, и накопленные за всю жизнь слезы продолжали непрестанно литься из них.

– Посмотри на меня! Ну! – Кирилл не узнавал свой сдавленный голос.

Алена послушалась. В его глазах, во взгляде, ее душа, разорванная когда-то на две половины, измученная, изголодавшаяся, наконец нашла утраченную часть самой себя. Юные и потерянные, искренние и ранимые, они обрели друг друга, и в этот момент пустота, снедающая Алену, исчезла, заполнив ее существо до краев теплом и сладким чувством любви, нужности кому-то.

– Ты больше никогда не будешь лить горьких слез, слышишь? – прошептал Кирилл. – Только слезы счастья. Я не допущу… Я заберу их все прямо сейчас.

И он поцеловал ее щеку, по которой катилась слеза.

* * *

Первый снег валил за окном, ветер подхватывал снежинки и легко, с озорством кружил их, подолгу не давая упасть. Они сидели на диване перед телевизором. На огромном животе Алены стояла тарелка с нарезанными фруктами. Она поморщилась.

– Что, толкается? – улыбнулся Кирилл и положил руку ей на живот. – Ого! Сильная девочка! И все-таки, как мы ее назовем?

– Только не Анжелой! И не Ритой! Самые вредные девчонки, – донесся из комнаты голос их десятилетнего сына.

Родители засмеялись.

– Ну, предложи какое-нибудь имя, – сказал ему отец.

Мальчик помолчал, а потом воскликнул:

– А давайте назовем ее Аленой, как тебя, мам. Ты ведь у нас самая лучшая!

Алена запротестовала.

– Нет, нет! Что это будет? Две Алены! Люди подумают, что мы совсем с ограниченной фантазией.

– А, что, неплохая идея… – задумался Кирилл. – Я обожаю твое имя. Молодец, сынок!

– Ну, что вы тут…

– Все, цыц! А-ле-нуш-ка… – обратился он к ребенку в животе, – ты у нас будешь Аленушкой, самой красивой в мире девочкой!..

Алена посмотрела в окно. Снег бился о стекло, без шансов проникнуть к ним в дом. Она тоже когда-то билась, билась безрезультатно о прозрачный, прочный лед нелюбви одноклассников, о немую стену родительской холодности и безразличия. Она до сих пор бьется об этот лед во снах, что переносят ее в школьные годы, раз за разом заставляя вспоминать, не давая забыть… В душе она так и осталась забитой и никому не нужной, ожидающей очередного пинка девочкой в заношенной одежде.

Алена подошла к окну и распахнула его. Вихрь снега ворвался в их дом и растаял на полу. Алена наклонилась и провела рукой по образовавшимся каплям. Вот и нет больше ничего. Ни снега, ни льда, лишь вода на ее теплых руках.

Без дома

Ее младший брат сидел на холодном полу общего коридора и всхлипывал. Он был в куцых штанишках и без носков. Ножки замерзшие. За дверью мачеха громким и заплетающимся голосом доказывала что-то своему младенцу. В основном она советовала ему замолчать, а иначе… Оля подхватила на руки братишку.

– Тишка! Давно ты здесь? Почему не в саду? – спросила Оля и вспомнила, что сама же его сегодня не отвела, потому что сильно опаздывала на уроки.

В ответ четырехлетний мальчик нахмурился и покрепче обнял ее за шею. Оля заметила, что правая щека брата полыхает красным. Девочка почувствовала, как от голода заурчал его животик. Сама она была тоже не особо сыта после школьной «хлебной» котлеты и прозрачного супа.

В их коммунальной комнате все стояло вверх дном. Младенец кричал, а мачеха, опухшая и полупьяная, рылась в ворохе тряпья и отбрасывала в отдельную кучу нужные ей вещи. Они снимали эту комнату третий месяц. Отец всегда был любителем выпить. Зарплату, которую он обычно тратил на водку, не выплачивали сто лет, поэтому отец бросил работу и ради выпивки начал выносить из квартиры все, что представляло хоть какую-то ценность. Кроватку Тиши он отдал за бутылку, и дети вынуждены были спать «валетом» на раскладном кресле Оли.

Но мало. Мало. Безумная инфляция 90-х все сильнее проявляла свой бешеный оскал. Организм требовал водки, и отец, который всю сознательную жизнь дочери пребывал на дне общества, вынужден был продать бабушкину квартиру. Сама бабушка годом ранее почила с миром.

Они гуляли с размахом. Мать не дошла до дома в четверг. В субботу в их семью вошла она – испитая, грязная и вонючая Валюха, которая первым делом сожрала все, что нашла в холодильнике, и бросила своего чуть дышащего младенца на попечение Оли.

– Пап, кто это?

Отец разлепил заплывший глаз, опрокинул рюмку и невнятно промямлил:

– Ва-а-а-люха-а. Ваша новая эта самая… мать.

Было счастьем, если они вместе с такими же соседями-алкоголиками квасили на кухне, а не в комнате. Отец неизменно всех угощал. Тишка перестал разговаривать – только смотрел на всех запуганным зверьком и посильнее жался к Оле. Опрелости мачехиного младенца давно превратились в раны. Он то плакал, то кряхтел, то, обессиленный, засыпал.

Как-то из-за дефицита компания пьяниц несколько дней не могла раздобыть спиртного. Отец так и не дождался заветной бутылки – к нему явилась белочка и выманила в окно. Мачеха поленилась забирать тело из морга, сказав, что и без них похоронят, как собаку.

Валюха изо всех сил пыталась сосредоточиться на нужном ей тряпье, не обращая никакого внимания на вошедших детей. В кучу полетело Олино одеяло и осенние ботиночки Тиши.

– Мы что, съезжаем? – робко спросила Оля и сжалась, приготовившись к привычному удару.

– Я – да, а вы делайте, что хотите. За хату платить нечем, – прохрипела мачеха и всунула в рот кряхтящему младенцу найденную на полу соску. Ребенок выплюнул ее и вновь зашелся в плаче.

Услышав голос мачехи, Тишка, легкий, как перышко, по-обезьяньи крепко вцепился в сестру, давая понять, что на пол он не сойдет.

– Как это нечем платить? – похолодела Оля. – Ведь прошло всего три месяца, как папа продал квартиру…

– Ха-ха! Те деньги уже ничего не стоят! Скажи спасибо правительству! Твой папаша почти все пропил, а то, что осталось, я забираю себе в качестве компенсации за пользование вот этим, – она провела рукой по своей бесформенной фигуре.

– Что??? Это наши деньги, отдавайте сейчас же!

Оля отлепила от себя брата и сжала кулачки. Мачеха фыркнула. Она уже зашвыривала отложенные вещи в сумку. Оля набралась храбрости и для начала выхватила оттуда ботиночки Тиши.

– Отдайте деньги, а иначе…

Голос предательски зазвенел. Что она может сделать? Позвать не вяжущих лыка соседей? Вызвать милицию? К тому времени, пока приедет участковый, от мачехи не останется и следа.

– Что там иначе, что?

Лицо согнувшейся над сумкой мачехи налилось кровью от неудобной позиции. Она выпрямилась, потерла поясницу, и до Оли донесся отвратительный букет ее немытого тела. Оля знала, что мачеха имеет привычку хранить деньги в лифчике. Он как раз топорщился с одной стороны. Ни на что особо не надеясь, девочка кинулась на ее крепкую тушу.

– Они наши, отдайте!

От неожиданности и тумана в глазах Валюха среагировала не сразу, только испуганно взревела. Щуплая девочка на мгновение повисла на ее груди, а потом полетела к стене. Из-за пазухи женщины посыпались золотым дождем рубли. Оля, не обращая внимания на кровь из носа и сыпавшиеся проклятия, бросилась собирать их в карманы куртки наперебой с мачехой. Испуганный Тишка вновь выскочил в коридор. Оля подхватила его и бросилась наутек от разъяренной Валюхи, готовой вырвать деньги из рук девочки вместе с этими самыми руками. Одним махом дети оказались на пятом этаже, но, по всей видимости, мачеха смирилась с потерей и не стала их догонять. Когда они спустились через полчаса назад, комната была уже пуста.

На следующий день Оля умоляюще протягивала деньги хозяйке, но сумма требовалась в два раза больше.

– Ну, пожалуйста, оставьте нас. Больше ничего нет… Нам некуда идти.

– Вы ж без родителей, вам только в детдом! Хотя и они, я слышала, переполнены под завязку. Вон сколько беспризорников развелось по вокзалам и теплотрассам! Никому вы, кроме родителей, не нужны! Хотя и им не особо. В любом случае, дорогуша, я не занимаюсь благотворительностью. Чтобы завтра вас тут не было.

– Но куда мы пойдем?

По исхудалым щекам девочки градом катились слезы. Женщина, стараясь ничего не замечать, поправила новомодный берет.

– Не мои проблемы! – отрезала она и вышла.

Оля упала на колени перед братом и, обнимая его, горько заплакала. Мальчик дрожал. Услышав этот душераздирающий вой, хозяйка в кои-то веки проявила милосердие. Она вернулась.

– Ладно. На Алтуфьевском шоссе приемник-распределитель для таких, как вы. Завтра отвезу вас, будьте готовы.

Апрельский мокрый снег, серое небо и шум оживленной трассы. Идут люди и, кажется, мир все тот же, прежний. И нет никакой пропасти, нет хаоса перестройки. А что, собственно, изменилось? Разве эти двое несчастных детей, закутанных во что попало, видели нормальную жизнь? Разве были кому-то хоть раз нужны? Родителей они не напрягали нисколько: так, копошились под ногами не пойми зачем. Вот только раньше была хотя бы страна, не дававшая им окончательно упасть в пропасть.

Хозяйка оставила их перед унылыми воротами приемника.

– Постойте немного. Кто-нибудь за вами выйдет.

Тиша беспомощно жался к сестре. Низкие тяжелые тучи давили на двух сирот и, казалось, что самые души их вымазывались в сажу. Мама говорила, что в приюте всех бьют, почти не кормят, а из самых некрасивых варят суп. Уж она-то знала это наверняка, ведь была детдомовкой. Выжить практически невозможно… «Уродина, вот сдам тебя туда, узнаешь, как беспокоить мать!» – часто грозилась она, когда Оля выпрашивала еду.

Вот рослая женщина идет по территории. Заметила их. Повернула к воротам. Оля взвалила сумку на плечо, взяла за руку брата и быстрым шагом направилась в сторону метро.

Беспризорники. Их были сотни, тысячи. Как бродячие собаки, сновали они по вокзалам и подземкам. Все их видели. И все проходили мимо. Каждый был сам за себя в то смутное время, каждый не знал, как прокормить своих, и что будет дальше… А этим детям, не имеющим дома, ничего не оставалось, как жить здесь и сейчас на бездушных улицах брошенной в пучину 90-х Москвы.

* * *

Оля оградила себя братишкой и пересчитала имеющиеся гроши. Она раскладывала их на скамье, таясь от пассажиров и других бездомных. Судя по ценам на хот-доги и пирожки, денег им хватит на несколько дней. Что будет дальше? Чем питаться? Куда идти? Девочка Оля этого не знала.

Первую ночь они провели на вокзале. Тишка часто просыпался и жался к сестре, будто она, такой же ребенок, и впрямь могла его защитить. На соседних сиденьях спали обжившиеся здесь бродяги.

Размявшись после деревянных скамеек и позавтракав чем попало, дети вышли из здания вокзала. Поначалу Оля заглядывала в глаза прохожим, особенно женщинам. Не промелькнет ли в них хоть капля милосердия? Не остановятся ли, не спросят: «Вы потерялись? Что случилось?» Но нет. Идут и идут… Бесконечный поток безразличия. Эпоха-зверинец, где каждый сам за себя.

У входа в метро слонялись такие же ребята. Оля остановилась и стала за ними наблюдать. Вели они себя развязно: громко смеялись, толкались и подшучивали над товарищами и прохожими. Погруженные в свои мысли люди смотрели на них недовольно, опасливо, как на стаю диких собак, а некоторые и вовсе не скрывали неприязни во взгляде. Потом детвора спустилась в метро, Оля с братом – следом.

Маленького Тишу пришлось тащить за собой волоком, но Оля все равно потеряла из виду ребят. Она уже успела расстроиться, когда снова их заметила: мальчишки ловко перепрыгнули через турникет и безудержной стаей помчались по ступеням вниз. Брат с сестрой остановились у контролерской будки. Было жалко отдавать немногочисленные деньги за вход в метро. И тут перед ними распахнулись дверцы. Оля перевела взгляд на будку – женщина-контролер жестом указала им проходить и подмигнула.

Один из мальчишек, помладше, ползал по выступу в конце эскалатора. Белобрысый и грязный, он играл монетками и иногда, без всякой надежды, затравленно посматривал на проплывающую мимо толпу. Нет, нет, его замечали, но у всех дела, дела… Пусть. Кто-то другой поможет. А он и не ждал. Принятие безразличия – пройденный этап.

Возможно ли представить себе человека, который тонет и при этом не взывает о помощи у проплывающего рядом корабля, а, напротив, делает вид, что все нормально? А ведь большинство этих детей были обречены оказаться на дне.

Они сидели вдоль стен на каменном полу, подстилая затасканные картонки. Рядом валялась кепка, шапка, железная кружка – все, что годилось для сбора податей. Люди наклонялись и бросали туда деньги, а мальчишки то сидели хмуро, то кривлялись, то тискали взятого с собою щенка. Позже Оля поймет, что если у тебя щенок или котенок, то дела идут лучше: наверное, такая картина кажется прохожим умилительней, чем обычная горстка оборванцев, или же людям в принципе более жаль кошечек-собачек, чем обездоленных детей. Ведь первые такие уси-пуси, а эти… немытые, часто наглые, шумные. Куда уж им! У Оли в роли щеночка неплохо заходил мелковатый для своих лет Тишка. Но пока же брат с сестрой просто стояли, с горечью осознавая, что уже на днях им не останется другого выбора, кроме как найти и для себя измятый картон.

Оля с Тишкой вернусь на вокзал.

– Где это вам надавали? Я вас раньше не видел. Новенькие?

Мальчишка нагло плюхнулся на свободное сиденье рядом с Олей, которая, прикрываясь, вновь пересчитывала последние гроши. Взгляд мальчика показался Оле алчным. Она поспешила спрятать все в карман и застегнула его на пуговку.

– Нигде. Это все, что у нас осталось после…

– После того, как вас турнули из дома, да?

Оля поджала обветренные губы.

– Нет больше дома. Ничего и никого у нас нет.

– Понятно. Здесь ночуете?

Его чумазое лицо выглядело уже не столь заинтересованно. Он рассеянно рассматривал прохожих, а тем временем монотонный голос диктора сообщал о скором отправлении поезда на юг.

– А можно где-то еще?

– В подвалах уютнее. Если хотите, могу взять вас с собой. Есть пустой матрас – Наташка уже с неделю, как пропала. Вряд ли вернется.

– Куда пропала?

– Куда, куда! Туда же, куда и все!

– Далеко?

– На электричке не очень. Так что?

Оля взглянула на брата: он сидел, съежившись и подобрав под себя ножки.

– Я только поесть куплю…

– Не надо. Возле нас дешевле. Я, кстати, Вадик.

Они стали выбираться к перронам. По пути к ним присоединилось еще несколько ребят, в том числе девочка. Новенькими особо не интересовались. Обсуждали улов. Вадик предпринял неудачную попытку обчистить карман одной дамы. Она развизжалась, и вся компания бросилась врассыпную, но через пять минут чудесным образом собралась в полном составе на перроне. Ехали зайцами. Все, кроме Оли с братом, чувствовали себя раскованно, как в кругу семьи. Вдруг кто-то сказал «атас», и все рванули в соседний вагон, а растерявшаяся Оля осталась сидеть.

Подходила контролер.

– За проезд.

– У… у меня нету, – еле выговорила Оля.

Контролер закатила глаза и внимательно пробежала строгим, но материнским взглядом по склеенной парочке неопрятных детей.

– Куда вам? – вздохнула женщина.

– Не знаю…

Оля и правда не знала названия остановки, мальчишки ей не сказали. Контролер стала обилечивать следующих пассажиров. Потом вернулся Вадик за забытым в спешке пакетом и с удивлением обнаружил Олю – новые друзья успели стереться у него из памяти.

Сырой подвал заброшенного дома, через который пролегает отопительная труба. Живет их тут примерно с десяток. Они курят, ругаются, нюхают клей. Воняет сыростью, плесенью и крысами. Да, вокзал, безусловно, чище и светлее, но… Здесь они, никому ненужные дети, казались нужными хотя бы друг другу. Маленькая стая зачерствевших сердец, без всякой надежды взирающая на мир из расщелин подвала. Они не понимали, почему и за что ЭТО происходит с ними. А кто-нибудь из нас вообще хоть что-нибудь понимал в те «святые» года перестройки? Что будет завтра? Завтра! Ха-ха-ха. Для каждого из нас оно когда-нибудь не наступит. А для этих детей есть только туманное сегодня и забытое, как страшный сон, вчера.

* * *

Иногда добрые люди приносили им одежду и еду прямо к подвалу. Оля смотрела, как ее маленький братишка жадно хлебает теплый суп, стоя перед открытым багажником машины.

– Понимаешь, они не могут забрать нас к себе – у них своих четверо, – говорил Вадик, примеряя «новые» штаны. Мальчик был рад, что они не спадают.

Оля закатила рукава на кофте и понюхала их – порошком пахнут. Чистая, бережно носимая чьими-то детьми одежда теперь прикрывает ее давно немытую кожу. Предательски защекотало в носу. Мужчина зазывно постучал половником по кастрюле, приглашая за добавкой всех не насытившихся ребят. Девочка промокнула рукавом глаза и пошла.

Мужчина подмигнул ей, протягивая суп. Отчего в Оле словно шевельнулось то, что было замерло на полпути к росту? Словно в душе проклюнулся зачаток цветка? От бескорыстной доброты, на которую способно только открытое сердце! Это редкость, ценимая во все времена. От нее тает даже самый прочный лед.

Бездомные дети особенно вились вокруг женщин: тыкались в них измученными лицами и стремились подлезть под ласковую руку. Однажды и Оля не удержалась, подошла. Ей подарили теплую улыбку, приобняли… запах духов, уюта и чистоты, не брезгуя, соприкоснулся с ее пропитанным грязью миром. Казалось, это ангел дал почувствовать ей непорочную белизну своих крыльев и, как родную, пригладил по немытой голове. Это было незабываемое мгновение, в котором Оленька ощутила себя достойной любви за просто так. За то, что она есть. Живой человек. Разве мало?

Люди и не подозревали, насколько каждая крупица сострадания удерживала бездомных ребят над пропастью. Как ждали они этих встреч. Как про себя тихо называли каждую из приходящих женщин мамой. В их глазах, ожесточенных улицей, на мгновение вспыхивала детская наивность и ранимость, и появлялась смутная вера… призрачная надежда… Только во что? В счастье? В будущее? Да хотя бы в завтрашний день.

Непростые будни заставляли Олю озлобиться. Маленький Тишка всюду ходил за ней, как теленок, и глазками-блюдцами наблюдал за безумствами опустившейся ребятни. В общем-то, дома тоже было не сахар, поэтому сильного шока ребенок не испытывал. Но продолжал молчать. Оля же, поддаваясь стадному инстинкту, к лету и сама перестала замечать, как превратилась в одну из волчиц их маленькой стаи. В одном она держалась: не нюхала клей, хоть и позволяла себе иногда курить. Для важности. Для поддержания планки. Для того, чтобы показать беспощадному оскалу мира наметившиеся резцы.

Иногда подаяний, собранных в метро и переходах, не хватало для еды.

– Ничего, втянешься и будешь с другими девками сосать леденцы, – хмыкнул один из мальчишек. Остальные прыснули, а девочки постарше заулыбались.

– Разве кому-то интересно за такое платить? – наивно удивилась Оля.

Подвал взорвался от хохота.

– Мужикам интересно, дурочка!

– Она маленькая еще, оставь, – сказал Вадик, хотя на вид он был ровесником Оли – лет десяти.

В тот переломный день Оля как обычно сидела в метро на картонке с братом. Перед нею лежала драная шапка с парой купюр. Кто-то остановился перед ними, но ничего не бросал. Оля подняла глаза. Красавкина! Ее одноклассница-отличница! Олю прошибло потом, а Красавкина еле оторвала от нее ошеломленный взгляд из-под голубого банта и бросилась догонять мать. Она задергала женщину за рукав, настойчиво запрыгала… И вернулась к Оле с купюрой в руке. Молча положив в шапку деньги, девочка исчезла. До этого Красавкина всегда относилась к Оле надменно. На эти деньги Оля купила свой первый клей.

С ними жил странноватый мальчик постарше, Гриша. Говорили, что он из «интеллигентов». Он-то и помог Оле разобраться в первый раз.

Полумрак подвала пошатнулся в Олиных глазах. Девочку завертолетило, и она прилегла. Гриша же, шатаясь, долго бродил вдоль стен, закатывал глаза, а потом рухнул на колени перед потертым журнальным столиком и, прикрывая руками голову, начал мычать стихи. Бывало, что под действием он сочинял их на ходу. Ребятня хихикала из углов.

– Не жалейте меня. Не стоит.
Я и сам проживу как-нибудь,
Только дайте мне хлеба ломоть
И уйду я в звенящую мглу.
Я забудусь. Меня уже поздно
Поучать, направлять и спасать.
Не услышал я моря воздух,
Не дарила мне ласки мать…

Вдруг Гриша застыл. Потом страшно переменился в лице, словно увидел монстра в сыром углу подвала. Но там была лишь крыса. Заметив излишнее к себе внимание, она прыгнула в щель. Гриша попятился и закричал срывающимся хрипом:

– Всюду крысы. Их алая пасть…
Зрите: конченый я,
Бестолковый.
Ну же, жри меня, зверь! Дай пропасть!

Мальчик сменил тактику: вместо отступления побежал к противоположной стене и стал колотить ее, срывая рукавами плесень… Он ревел. Все притихли. «Съешь… съешь, наконец… Господи…»

А перед внутренним взором Оли проплывали воспоминания-галлюцинации, вызванные клеем. Она шевелила пальцем, делала им круг, и от этого сменялись картинки. Так странно… Все то, что она совершенно не помнила, вдруг всплывало. А это? Посылка. Да, да! Там была кукла и конфеты, и рыба – от тети! Оле непременно захотелось узнать отправителя, но все размытое, непонятное. Оля крутит, крутит пальцем, и строки с аккуратным почерком приближаются. «Вострикова Алла Николаевна, г. Астрахань…» К сожалению, адреса не разобрать. И правда… У них ведь есть тетя! Наверняка она хорошая, раз присылала им гостинцы. Оля повторяла и повторяла ее имя, чтобы к утру не забыть.

Гриша пропал на следующий день. Оля так и не дождалась его возвращения, потому что вскоре тоже покинула сей сомнительный приют.

* * *

Тишка прибаливал, но Оля боялась оставлять его одного. Немытые оборванцы собрались на обед в одном из дворов, где местные дети висли на детской площадке. Случилась перепалка и, пользуясь отсутствием взрослых, они развернулись вовсю.

Прилизанные, сытые маменькины сынки! Вы посмотрите! Весь мир у их ног! За какие заслуги? Почему одним все, а другим шиш?! Даже Оля попыталась сорвать красивую резинку с одной спрятавшейся на горке девчонки, чтобы хоть на йоту восстановить поруганную справедливость. Дети и не заметили, как к ним подбежали…

– Менты! Валим!

Убежать успели не все. Первым схватили нерасторопного Тишку. Он испуганно смотрел на убегающую Олю.

– Оля… Оля… – неуверенно пикнул мальчик.

Наконец, свободная сестра остановилась, вспомнив о брате. Тишка заплакал, потянул к ней ручки, и впервые за долгое время заговорил тоненьким голоском:

– Оля! Оля! Вернись, не бросай!..

Закашлял. Хоть ему и четыре, но такой маленький, забитый… Оля вернулась. Шагая под конвоем в милицейский пазик, братишка не сводил с нее круглых глаз. Оля – его оплот. Весь зыбкий и тревожный Тишкин мирок замкнулся на другом таком же несчастном ребенке.

* * *

Девочка Оля, как затравленный зверек, прикрывала собой младшего брата.

– Мы больше так не будем, пожалуйста, не сажайте нас в тюрьму!

«Боже, этот совсем малец. И что с ними делать?» – устало подумал участковый, глядя на кашляющего Тишку.

Перед ним – кучка маленьких оборванцев. Девчонка и три пацана. Мужчина принялся постукивать ручкой по столу. Раньше ему было жаль бесприютных детишек, но безжалостная эпоха перестройки закалила его нервы в сталь. Детдома переполнены, финансирования нет, да и сбегают они оттуда, сколько ни отправляй.

– Так, сначала вы двое, – ткнул он ручкой в двух ощетинившихся мальчишек, – сколько раз я приказывал вам не шастать по моему участку? Сколько раз просил возвращаться к своим мамкам?

– Я не вернусь домой. Там жрать нечего, и все пьют, – огрызнулся Вадик.

Товарищ поддержал его:

– Я тоже. Отчим напивается и лупит меня. Уж лучше на улице.

Второй милиционер, который до этого стоял в дверном проеме, скрестив руки, оживился:

– А мы, думаешь, по головке сейчас вас погладим?! Вы зачем, шакалята такие, напали на детвору?!

– Они первые задирались…

– Мой же ты ангелочек! Естественно!

Он угрожающе направился к ним. Мальчишки сжались, приготовившись к привычным пинкам.

– Видимо, в прошлый раз я маловато вам выдал, да? – он схватил их обоих за уши. – Какого черта вы опять тут забыли? Во всем городе нет других мест?

– Нас отовсюду гонят, куда нам деться? – плаксиво взвизгнули мальчики.

Милиционер пыхнул небритыми щеками и взревел, выкатывая глаза:

– Домой вам деться! ДОМОЙ!

– У нас нет дома!

Вадику прилетел звонкий подзатыльник.

– Врешь, паршивец!

– Что это за дом, если нам уютней в подвале?! – голос мальчика срывался на плач.

– А может, все дело в том, что в подвалах вы можете спокойно нюхать клей? А?

Мужчина принялся выкручивать им уши. Мальчишки взвыли. Маленький Тишка прикрывал ручками собственные ушки и, насколько мог, прятался за сестру. Оля нащупала рукой его лицо, чтобы погладить, и поняла, что братишка весь горячий – горит.

– Сейчас я из вас эту дурь повыбью так, что жизнь с мамкой покажется раем!

Он начал бить их попеременно. Участковый, сидящий за столом, наблюдал за этим без капли сочувствия. Все происходило по негласной процедуре. Но вскоре ему надоело.

– Ген, веди их в каморку, а я пока с этими разберусь.

Гена взял мальчишек за шкирки и подтолкнул вперед. Они знали, куда идти. Где-то за ними захлопнулась дверь. Послышались удары, крики… «Я покажу вам!..», «Как же вы надоели!», «Так понятнее?». От страха Оля заплакала.

Участковый налил себе из термоса чай и стал расспрашивать Олю. Откуда взялись? Где родители? Оля рассказала, что родители пропили квартиру и сгинули.

– А с мальцом что? Больной?

Тишка мелко дрожал и кашлял. Глазки его покраснели, воспалились, кожа приобрела землистый оттенок, только на щечках полыхали алые точки.

– Не знаю. Он какой-то горячий.

Мужчина подошел к ним. Оля с братом шарахнулись в угол, но он лишь пощупал Тишкин лоб.

– Температура. Ой… – вздохнул участковый.

Он порылся в шкафу, выудил оттуда еще две чашки и налил им чаю. Чай был сладкий и очень вкусный. Оля проглотила свой залпом. Тишка хлебал пугливо, не сводя недоверчивого взгляда с мужчины.

– Ой, Господи! – милиционер нырнул под стол.

Сострадание, как незваный гость, набросилось на его сердце, и он ощутил, как где-то в носу начинают словно покалывать иглы. Ведь дома у него был точно такой же мальчонка.

– Вот, ешьте, – он протянул им по кусочку хлеба с котлетой, – жена утром жарила.

Двое маленьких, никому не нужных оборванцев сидели напротив него. В чем виноваты эти несчастные дети? Оля ела с аппетитом, но Тишка не особо – ему было нехорошо.

– Гена! Хорош там! – громыхнул мужчина на весь участок, когда один из мальчишек за стенкой уж слишком пронзительно вскрикнул. – Веди их сюда!

Вернулись. Следов побоев не видать, но оба донельзя взлохмачены и помяты.

– Значит, так… Вы двое шуруете домой, ясно?!

Мальчики покорно кивнули, но всем было понятно, что туда они не вернутся.

– А эти… – он кивнул на Олю с Тишкой. – Этих придется отвезти в больницу.

В стационаре наших героев ждали не особо – обездоленных детей там было немало. Медсестры и врачи не церемонились – на каждого души не хватит. Да и сами дети не располагали к любезностям: хамили, дичились, дрались между собой. Олю с Тишкой отмыли и натерли головы дустовым мылом от вшей. У Тиши обнаружили двустороннюю пневмонию.

Оля слышала, как врач, изучив снимки легких, ругал медсестер за ее брата:

– Зачем мыли ребенка с такой температурой? Вообще мозгов нет? Не видели, что он чуть живой?!

– Так вши ведь… – пролепетала медсестра.

– Руками выбрала бы! А теперь будете дежурить возле него всю ночь по очереди.

Тишку перевели в другое отделение. До поздней ночи Оля слушала рассказы бывалых об ужасах детдома. Именно туда ее должны были отправить после окончания обследования.

– Мама говорила, что там из самых некрасивых варят суп…

– Ну, конечно! А ты что думала? Денег-то у них нет, а кормить всех надо, – издевался над ней мальчишка с лишаем на голове.

Он подмигнул остальным, и те подтвердили. Возможно, если бы Оля не была запугана детдомовкой-мамой, она бы поняла, что это ложь. Но они рассказывали и о другом: о загнанных под кожу иглах, об ударах тяжелых палок по провинившейся спине, об изощренностях других воспитанников…

– Не, вы как хотите, а я отсюда свалю. Мне свобода дороже, – сказал лишайный.

– Как? – спросила Оля.

– Как и в прошлые разы. Пока будет обход, украду ключи от черного хода и будьте здоровы.

– Можно мне с тобой?

– Как хошь, – пожал угловатыми плечами мальчик, – только бегать нужно быстро.

Побег запланировали через день. Накануне ночью, дождавшись, когда медсестра отойдет на минутку с поста, Оля пробралась в палату Тишки. Он спал, укрытый потасканным, но чистым одеяльцем. Оля взяла его за ручку и зашептала:

– Тиш, я найду тебя, обещаю. Я поеду к тете Алле… Вдруг она добрая и согласится взять нас к себе? Это наш единственный шанс, понимаешь? Тишка… братишка… Прости меня, прости. Продержись там немного без меня… И выздоравливай. И жди меня.

Оля целовала его ручку и плакала. Тишка дернулся во сне. На соседних кроватях ворочались другие дети. Какая-то девочка не спала – смотрела на Олю ничего не выражающими, большими глазами.

А утром беглецы уже во всю прыть неслись по территории больницы. Но за ними никто не гнался – кому нужны эти лишние проблемы и рты. Ребята юркнули в метро.

– Я на ВДНХ, поищу своих. А ты? – выдохнул запыхавшийся мальчишка.

– А мне на Курский, на электричку.

Юный оборванец, сверкнув на прощание лишаем, прыгнул в подоспевший поезд. Оля изучила таблички с направлениями и перешла на другой перрон.

«На билет к маме» – такие слова нацарапала девочка Оля на куске картона и отправилась на вокзал. Что ж, почти правда. Оля надеялась, что тетя Алла станет для них именно таковой.

После задержания милицией все малолетние арестанты вновь встретились в подвале и занялись своими прежними «делишками». Все, кроме Оли. Девочку словно подменили. Она вышла из тумана серых будней беспризорников, которые не имели ни будущего, ни прошлого, лишь вязкое, тупое болото под названием «сегодня». Для Оли будущее вдруг стало осязаемым – у нее появилась цель.

Время, которое она раньше никогда не ощущала, вдруг стало поджимать. Ее маленький братишка болен, он в больнице, а после выздоровления его отправят в приют. О том, что Тишка может не поправиться, Оля старалась не думать. Он должен! Ведь она пообещала, что вернется за ним. Так что вперед, скорее! Тишка и без болезни слишком слаб, нельзя оставлять его надолго! Оля юркнула в электричку и прильнула к окну.

Мысль соорудить табличку с жалостливой надписью пришла ей в голову с отчаяния. Подавали плохо, и накопление средств шло очень медленно. Она устроилась на полу в вестибюле второго этажа, обняла табличку и стала смотреть на проплывающую мимо холодную толпу. Иногда девочка узнавала шныряющих по вокзалу беспризорников: ей не были известны ни их имена, ни места ночлежек – просто примелькавшиеся лица. К концу дня у Оли скопилась побольше, чем обычно. Фокус с картонкой удался, но радость девочки была недолгой.

На перроне двое нормально одетых подростков стали выбивать из нее деньги. Возможно, они следили за Олей или просто увидели, как она перед уходом по неосторожности перебирает смятые купюры. На глазах у остальных пассажиров они вытряхнули ее тряпичную сумочку. За возмущения Оля получила тумака. Никто не заступался: одни отворачивались, другие наблюдали отстраненно, словно это отрывок телевизионной передачи, а не реальное горе беззащитного ребенка. Какое сочувствие? Вы о чем? Это обычное дело для уличных бродяжек – пусть разбираются сами.

Оля потопталась по перрону, поплакала вслед удаляющейся электричке и вернулась назад в здание вокзала. «Тишка, держись, братишка…» – колотилось в Олиной головке. Она должна спасти его. Времени очень мало. Несчастное, чумазое личико брата маячило перед ней конечной целью всех скитаний. Тишка должен жить.

Оля стала просто бродить по зданию с вытянутой рукой, держа перед собою табличку с надписью «На билет к маме». Она решила ночевать на вокзале. Ноги гудели, и хотелось есть. Она рассчитывала купить еду на своей станции, потому что там было дешевле. Только через полтора часа девочка смогла приобрести блинчик с начинкой и чай. Проглатывая неподалеку свой нехитрый ужин, она от нечего делать наблюдала за блинной. Детям, которые были на голову выше нее, мать накупила целый поднос еды. Они выпендривались, сидя неподалеку от Оли, им было невкусно.

Все было оставлено ими тут же, на сиденье. Оля села поближе, взяла нетронутый блинчик и вдруг почувствовала, как сердце пропустило удар.

Кошелек.

Зеленый кошелек между стаканов.

Оля воровато оглянулась, схватила его и поспешила пересесть подальше на случай, если эта семья спохватится и вернется за ним.

В кошельке была сумма, достаточная для покупки двух, нет, даже трех билетов до Астрахани! Девочке хотелось визжать о радости. Она вытряхнула все его содержимое в свою сумочку, а сам кошелек, добротный, кожаный, выбросила в ближайшую урну.

За билетом! Немедля!

Оля подскочила и направилась к кассам. Навстречу ей спешила та самая нерадивая семья. Они подбежали к оставленным блинам… Заглянули под сиденья… С рассеянным подозрением оглядели ближайших соседей… Обратились с вопросом к пожилой даме с одуванчиком волос… Оля не стала ждать, пока им укажут на проворную воровку, коей она являлась. Девочка помчалась во весь опор вперед. За ее спиной, кажется, проклюнулись крылья. Держись, Тишка, еще немного!

Кассир, услышав детский голосок, требующий билет аж до Астрахани, немало удивилась и привстала со стула, чтобы рассмотреть не только лохматую макушку пассажира, но и ее обладателя.

– Девочка, детский билет продается только в сопровождении взрослого! К тому же требуется документ – свидетельство о рождении!

Бум-бум-парапум.

Приехали.

Сердце Оли ухнуло вниз, ей показалось, что еще немного – и оно пустой бутылкой покатится по холодному полу. Она не помнила, как успела сесть в последнюю электричку, как шла по темной улице от станции к родному подвалу. Ребята веселились. Под потолком, освещенным тусклыми свечами, проплывал сигаретный дым. Из сырого угла тянуло плесенью. Пьяные вскрики, похабщина и смех… Оля заснула, несмотря ни на что.

Проснулась рано. В розоватых лучах рассвета стала перебирать свою сумку. Из пустых окон заброшки на нее взирали сонные голуби. Авось угостят?

Тряпье. Тряпье. Тишкина игрушка. Оля прижала ее к груди и отложила, чтобы взять с собой. На самом дне была истрепанная папка, а в ней их свидетельства о рождении и даже паспорта родителей – это хозяйка квартиры, выгоняя брата с сестрой на улицу, помогла им отыскать документы в завалах отцовского хлама.

Попрощавшись с полувменяемыми детьми, Оля вновь отправилась на вокзал. Там она стала бегать вокруг людей, приобретающих билеты.

– Простите, тетенька, а вы случайно не в Астрахань едете?

– А вы?

– Купите, пожалуйста, мне билет…

Но все либо ехали не туда, либо грубо отказывали, а то и вовсе гнали от себя подальше взашей. Оля стала отчаиваться. Она остановилась неподалеку от касс, чтобы набраться душевных сил для следующего захода. Тут к ней подошел мужчина.

– Девочка, я слышал, тебе нужен билет до Астрахани?

– Да…

– Я еду в Саратов. Можешь поехать со мной. Это один и тот же поезд.

– А как я дальше?

– Попробуешь зайцем или, на худой конец, доедешь на электричке сначала до Волгограда, а оттуда, на следующей, до Астрахани.

Оля напряженно посмотрела в лицо мужчине. В мелких, невыразительных глазках таилось что-то отталкивающее, подозрительное. Он был весьма невысок, худ и бледен. Да, это определенно не тот типаж, по которому вздыхают взрослые тети, но ей-то что?

– Сейчас достану свое свидетельство и деньги.

– Ах, забыл сказать: я путешествую только в вагонах-купе…

– Ой… Не знаю, хватит ли мне…

Оля не хотела прощаться со всей суммой. Мало ли, что ждет ее по прибытию. Мужчина великодушно махнул рукой:

– Давай сколько есть, остальное я доплачу.

* * *

Улица твердо научила Олю, что доверять никому нельзя. Особенно взрослым. Девочка залезла на верхнюю полку и спрятала под подушку свою затасканную сумочку. Дядя Жора – именно так звали мужчину, который согласился купить ей билет – расположился на нижней полке. Он неуклюже шутил, скалился и всячески пытался заслужить расположение попутчицы, но чем больше он старался, тем больше настораживал Олю.

– Бедные вы детки, уж сколько вас по вокзалам ходит, брошенных.

Оля молчит. Мужчина не сдается:

– Зачем же тебе в такую даль?

– К тете. Хочу попроситься к ней жить.

– А если откажет?

Оля пожала плечами – не знает.

– У нас в Саратове с вами попроще. Я бы сказал, бездомные дети там редкость.

По коридору то и дело громыхали багажные сумки других пассажиров. Оля от всей души надеялась, что к ним кто-нибудь подселится, но поезд тронулся, а они так и остались вдвоем. По лицу мужчины бродили странные полутона эмоций: испуг, ожидание, нетерпение, предвкушение… Он захлопнул дверь и присел. Оля видела, как его тонкие, изнеженные пальцы застучали по столику.

Вечерело. Сиреневые сумерки проглатывали дальние леса, дома, дороги… Догорал ускользающими лучами солнца горизонт. Оля не шевелилась, наивно полагая, что так Жора забудет о ее существовании. Мужчина же оставил попытки разговорить забитую оборванку и погрузился в чтение газеты. Пусть девчонка освоится. Все равно впереди целая ночь.

Через станцию в их купе заселилась пожилая женщина. Она была полна и так приветлива, словно встретила дорогую родню. Жора, осыпанный стандартным набором бабулькиных причитаний, был взят в оборот в качестве швейцара и чуть не отдал Богу душу, пока втискивал на верхнюю полку для багажа ее чемодан. Под сиденье бабушка запихала клетчатую сумку.

– От сына возвращаюсь! Им, бедным, зарплату то мукой, то макаронами выдают. Так я им еды привозила – рыбки нашей, астраханской, м-м-м-м-м – вкуснота! А назад, вот, одежду для младшей внучки от старшей передали. По наследству, так сказать.

Жора попытался изобразить кислую улыбку. Бедолага растирал потянутое плечо.

– Так вы, значит, до конечной? До Астрахани?

– До нее, милок, до родимой. А вы?

– Чуть раньше, – буркнул Жора.

– Ой, да вы с дочкой!

– Э-э-э-э… с племянницей.

– Здравствуй, девочка, я бабушка Маша. Внучки Марусей зовут – ах, умора! Такие сладкие!

Женщина прижала к себе руки и выразительно погримасничала, показывая, что внучки ее сладкие до невозможности.

– А я Оля, – донесся с верхней полки тихий голосок беспризорницы.

– О-о-оленька, – повторила ласково бабушка Маша и склонила набок голову, как бы любуясь то ли именем, то ли самой Олей. – У меня лучшую подругу звали Оленькой. Славное имя.

На памяти Оли никто и никогда не называл ее славной. Девочка едва не заплакала. Бабушка Маша выразительно моргнула едва не всем лицом – мол, все будет хорошо, прокатимся все вместе с ветерком, да и только.

Женщина расстелилась и вскоре принялась за поздний ужин. Она достала вареные яйца и пирожки. Потом попросила у проводниц кружки, чтобы заварить чай. Жора наотрез отказался и отвернулся к перегородке, а Олю особо не спрашивали. Пока девочка спускалась, бабушка Маша невзначай заметила, что ноги Оли донельзя грязны.

Мельхиоровые подстаканники с мчащимися вперед поездами поразили воображение сиротки. Такого она не видела даже на картинках. Оля стояла и размешивала сахар, крупинки бежали-бежали и быстро растворялись в горячей воде. Глаза ее, непослушные, недоверчивые, так и цеплялись за вываленную еду. Она сто лет не ела вареных яиц.

Бабушка Маша расквохталась, как наседка и, усадив девочку подле себя («дяденька» не догадался подвинуться) снабдила всеми имеющимися дарами. Она поражалась: девочка как с голодного края, а дядя даже не пошевелился, чтобы накормить ребенка.

Женщина стала причитать о трудных временах, о бездомных, заполонивших вокзалы и подземку, вспоминала прежние, спокойные года. А Оля ела и думала о маленьком брате. Как он там? Кормят ли его? Не обижают? Не выгнали ли на улицу? Как смеет она греться под боком добродушного человека, пока Тишка, испуганный и несчастный, брошенный ею, смотрит в темное окошко и плачет? Слезы душили девочку, сковывали горло.

– А ты домой едешь или в гости?

Оля задумалась.

– В гости.

– Ну, пей, пей чай, что же ты?

Бабушка Маша ободряюще улыбнулась. Волосы у Оли нечесаные, одежда затасканная в край, а сам дядька выглядит вполне нормально. Странная парочка.

Под запоздалый, падающий звук колес Оля слушала, как в темноте нижней полки чем-то шелестит человек по имени Жора. Он ел. Вскоре все лишнее затихло и по купе разлилось мелодичное сопение бабушки Маши. Под него-то Оля и заснула.

Ее разбудила чья-то влажная ладонь. Оля открыла глаза, но ничего особенно не изменилось – было слишком темно. Под одеялом ладонь – чужая! – опускалась ниже и оттягивала Олино белье. Девочка вскрикнула, вскочила, ударилась головой о багажную полку… Никто не спешил на помощь! Две руки схватили ее за ноги и растянули по матрасу.

– Помог…

Зажали рот и продолжают. Оля брыкается изо всех сил. Наконец, открывается дверь – в проеме растерянная бабушка Маша. Жора делает вид, что поправляет Оле одеяло и, как ни в чем не бывало, ложится на свое место. Оля, сжавшаяся в комок, дышит тяжело и со всхлипами.

– Кошмар приснился, – говорит Жора.

– А, ясно. А я в туалет вот… вышла.

Оля заснула только утром, когда расшторили окна и бабушка Маша, выспавшаяся, сидела и миролюбиво наблюдала за сменяющимися пейзажами. Оля проснулась ближе к полудню от голода. Постельное белье Жоры убрано, на сиденье стоит дорожная сумка.

– Поешь, – сказал он девочке, указывая на столик.

Там были его бутерброды. Он наверняка делал их этими же руками… Олю захватило отвращение.

– Я еще не хочу.

– Не выдумывай. Ешь, – повторил Жора и вышел покурить.

Оля спустилась. Как могла, пригладила волосы. Хотелось в туалет, но девочка старалась избегать встреч с Жорой.

– Олюш, держи пирожочек, а? – предложила ей бабушка Маша.

Оля поблагодарила, взяла и, услышав, что открывается дверь, юркнула назад на полку. Пирожок был съеден незаметно. Через полчаса Жора оживился.

– К Саратову подъезжаем, – сказала пожилая попутчица.

Услышав это, Оля набралась смелости и вышла в туалет. Только не выходить никуда с ним! Только не с ним! Девочка пробыла взаперти всю стоянку и вышла, только когда поезд тронулся.

Продолжить чтение