Читать онлайн Опасный возраст бесплатно

Пролог

Для серьезного разговора с мужем Лера выбрала неподходящий день. По четвергам Гиоргий отправлялся на весь вечер в клуб профрантить пару-тройку бильярдных партиек с новичками, наивно принимающими его за такого же несведущего в игре профана, как и они сами. Опытные игроки состязались с Гиоргием неохотно, то ли из-за его фатального везения, то ли из-за слишком большой предлагаемой ставки, не желая за один вечер проиграться в пух и прах.

Лера хорошо знала давно утвердившиеся правила, по которым муж настраивался на игру. Контрастный душ. Бутерброд с семгой и крошечная чашка черного кофе на два глотка. Наручные часы, еще дедовские, с глубокими трещинами на потертом ремешке, с ржавыми щербинками на циферблате. Несмотря на все старания, часы починке не поддавались. Гиоргию отказали во всех приличных мастерских, но стрелки часов крутились, и, загадывая на удачу, он выставлял их горизонтально, в одну линию, между девяткой и тройкой, доверяя проказницу-судьбу именно такой комбинации. Часы прятал в нагрудный карман пиджака.

Лера застала мужа за последними приготовлениями. Она так долго готовилась к объяснениям, что позабыла и про день недели, и про обещание отвезти Гиоргия в клуб на своей машине. Его, разобранная до потрохов, вторую неделю пылилась в автосервисе в ожидании оригинальных запчастей из Германии.

Муж ждал ее, вышел в коридор, учтиво принял пакеты с продуктами, сухими губами приложился к теплой щеке. В висок ударил запах туалетной воды – любимый аромат от Dior. Лера зачем-то вспомнила, как прошлым летом на Авеню Монтень безумно долго выбирала для Гиоргия подарок. Ей любезно помогла продавщица, девушка неземной красоты, с улыбкой лувровской Мадонны протянула пробник и мягкими ловкими движениями завернула в шуршащую бумагу золотистую коробочку. Теперь этот запах раздражал, напоминал о безмятежном прошлом, в котором все они еще год назад прекрасно существовали в гармоничном треугольнике: и она, и Гиоргий, и тот, ради кого она была готова все разрушить до основания.

Прошлый вечер и нынешнее утро Лера заучивала сложные предложения для убедительного оправдания, не надеясь на уступчивое снисхождение мужа. Было трудно вообразить, что он сподобится на низость, начнет изводить ее упреками, обвинениями, держать за руку или опустится до рукоприкладства. Полагаясь на взаимопонимание, на благородную терпимость к слабостям друг друга, которая лежала в основе двадцатилетнего брака, Лера на всякий случай приготовилась к обороне.

Он стоял, отвернувшись к окну, что-то сосредоточенно рассматривал на освещенном стекле. Слова ее ударялись в его прямую спину и мягко впитывались твидовым пиджаком, словно капли дождя. И чем дольше продолжалась пытка, тем прямее расправлялись его плечи, заметно каменея.

– Собирай вещи и уходи. Я не буду мешать.

Когда за ним закрылась входная дверь, Лера согнулась пополам, будто невидимый враг – жестокий и беспощадный – со всей дури ударил под дых, выбивая ребра из насиженных гнезд. Резкая боль скрутила внутренности в один тугой узел, тихий голос набатом бил в затылок и подгонял к зеркальному купе, где хранился ее заграничный чемодан: «уходи, уходи, уходи…»

Иногда ей казалось, что в Гиоргии вместо грузинской, как привыкли многие думать, – горячей крови, течет кровь самая обыкновенная славянская, спокойная и ленивая с интеллигентской наклонностью и вековым презрением ко всякому роду дешевым спектаклям. Лера отчего-то надеялась на тихий развод, хотя много раз слышала от мужа:

«Один раз рождаются, один раз женятся, один раз умирают».

Ей до чертиков наскучила его единождая тризна. Этот средневековой девиз легко опровергался примерами из медицинской практики. И дважды рождались, и трижды умирали, и женились столько, сколько влюблялись! Людям присуща такая слабость только потому, что в человеческой природе все держится на любви. Вот, что она приготовила в оправдание, что заучивала все утро. Насилие над собственной душой и душой другого человека неминуемо ведет к смерти, если не физической, то нравственной в анамнезе. Сколько таких живых мертвецов годами разлагаются от привычной лжи. Сколько несчастных и жалких в своем терпении, свыкшихся с положением не познавших настоящую любовь в ее истинной природе. Сколько жертв, несущих бремя привычки, подчинившихся чужой воле, нетерпимости борьбы.

Нет, она не такая, она не жертва! Это психологические новомодные тренинги дурят головы молоденьким девчонкам, ничего не смыслящим в браке. Она смыслила.

Брак у Леры был блестящий, по некоторым замечаниям подруг просто волшебный. Теперь на его останках она резкими движениями паковала чемодан, отмахивала со лба надоедливую челку и кусала губы, чтобы не разрыдаться. Лучше бы ударил или оскорбил, чем вот так спокойно, с ледяной невозмутимостью, словно не любил. Никогда не любил!

Напоследок она прошлась по квартире, с комода сгребла в сумочку милые сердцу безделушки, не забыла и про шкатулку с золотишком – подарками от мужа по поводу и без. Это мужчина способен на геройский поступок: уйти с пустым чемоданом. Женщина, уже по тому, что она – женщина, уходит расхитительницей гробниц и самое ценное забирает на память об испорченных, потраченных впустую годах, чтобы ненароком не забыть, чтобы помнить.

Когда предъявленные к замужеству счета получили надлежащую оплату, Лера сложила в багажник поклажу и мысленно поблагодарила Гиоргия за легкую развязку сложного клубка. Наберись она смелости, не погнушалась и позвонила бы ему, сказала бы спасибо за все. Но вовремя опомнилась, представив его нелепое молчание в ответ. Через три дня они все равно встретятся на дне рождения зятя. Динара вчера приглашала на субботний обед. Будут только родители Алексея и они с мужем… с бывшим мужем. Ради дочери придется делать вид семейного благополучия, опять приносить себя в жертву.

Перед перекрестком в ожидании светофора она попыталась подсчитать время, прожитое, как оказалось, зря и потраченное ради каких-то заблуждений, страха и самообмана. Число выкатилось четное, по бокам обтекаемое, ужасно громоздкое. Двадцать два! Половина всего существования, потраченного на иллюзию счастья.

И вот, когда остался позади самый неприятный момент разрыва, а впереди из миража уже проступили очертания желанного будущего, всего лишь на одно мгновение Лера невольно усомнилась в правильности избранного пути. Еще раз, наверное, уже сотый за последние три дня, она пролистала исписанные страницы прожитого, и ничто не подсказало ей вернуться назад.

Загорелся светофор. Лера уверено нажала педаль газа. На дорожном асфальте вместе с маслянистым пятном остались ее сомнения, выстраданная боль, многолетняя ложь. За спиной горели мосты, полыхали бревенчатые перила, поручни, лаги. Рушились железобетонные опоры. Но в зеркале заднего вида Лера видела лишь кружево нависающих ветвей в солнечной оправе, автобусные остановки с кофейными киосками и тени встречных машин.

Жар разрушительного пламени нагонит ее позже…

1

Первая любовь случилась с Лерочкой в пятом классе. Возраст был вполне подходящий. Переходный. Одиннадцать лет. До шекспировской Джульетты Лера немного не дотягивала, но и любовь она не ждала, и даже думать о ней не думала.

Все случилось зимой возле кабинета начальной военной подготовки. Напротив окна стоял высокий, худощавый молодой человек привлекательной наружности. Строгий костюм индивидуального пошива и черные усы, вполне взросло сформировавшиеся, гармонично дополняли загадочный образ незнакомца. В руке юноша держал тощий дипломат, указательным пальцем плотно прижимал крышку. Замки на старом дипломате иногда заедали, иногда отщелкивались в самый неподходящий момент, и к всеобщему веселью прямо под ноги учеников вываливалось его скудное содержимое – пара тетрадей, карандаш, авторучка и дневник. Учебники в дипломат не помещались.

Старшеклассник стоял в полном одиночестве. То ли опоздал на урок, то ли кого-то ждал, смотрел в окно на срывающийся снег. На какой-то миг Лера оцепенела от поразительного сходства двух явлений: снега, как редкость для южного города, и спокойно стоящего, задумчиво созерцающего ученика, для которого само состояние покоя было чем-то удивительным и новым. Молодой человек резко обернулся на стук ее каблучков по дубовому паркету. В тихом, пустынном коридоре ее шаги звучали вызывающе громко. В руках Лера сжимала влажную тряпку для доски и нагло таращилась на незнакомца.

Смерив ее безразличным взглядом, он тут же отвернулся, а у Леры возобновилось сердцебиение. Только и всего.

Постепенно окольными путями ей удалось выведать о нем то немногое, что и так было известно. Звали его Гия. Был он из десятого класса. И пять лет разницы между ними упали в бездонную пропасть. Но странное имя беспокоило Леру куда больше, чем несбыточные мечты.

– Что за имя такое, папочка? – осторожно поинтересовалась она, когда не смогла осилить загадку самостоятельно.

– Кажется, грузинское… Но до конца не уверен.

О Грузии Лера знала как о далекой сказочной стране с горными вершинами, бурливыми потоками и зелеными равнинами, где паслись отары овец. Еще вино грузинское, мамино любимое, часто распивалось на домашних обедах, и фильм «Мимино» она с родителями смотрела пару раз в кинотеатре, даже смеялась. Еще пушкинская строка «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» неожиданно ярко всплыла в памяти.

Имя на многое проливало свет и многое объясняло. И черные усы, и колючий взгляд, и ранняя мужская зрелость, даже засиненные короткой щетиной острые скулы – объясняло буквально все, кроме юношеской грусти и некоторой отрешенности от окружающего суетного пространства.

За объектом Лера следила незаметно. Высматривала в коридоре на переменах, в столовой, в актовом зале на общешкольных линейках, караулила у входа в раздевалку. Не приближаясь близко к объекту, изучила его особенности, поведение и повадки. Гия оказался самым настоящим прогульщиком, в школу приходил ко второму уроку, после третьего исчезал на несколько дней и внезапно появлялся снова. С ним Лерочка чувствовала себя немного обманутой. То новое, необъяснимое чувство, зажатое в тесной оболочке условностей, настойчиво требовало визуального контакта, а без него любовные волны набегали неравномерно, то с ног до головы обдавали брызгами, то едва лизали пятки.

Случались моменты, когда Гия проходил мимо, чуть ли не касался ее локтем, оставлял в воздухе приятный запах недешевого одеколона. Лерочка на несколько секунд замирала, полной грудью вдыхала ароматное облако и немного краснела от переполняющего восторга. Странность таких совпадений заметила Оксана Таран, с первого класса любимая подружка.

– Ты что в него влюбилась? Дохлый номер! Он из десятого. Выпускник.

Лера предательски залилась свекольным румянцем. Она и в расчет не брала, что в следующем году Гию больше не увидит. Никогда не увидит. Такое открытие на несколько дней испортило ей настроение.

В начале весны, когда в воздухе запахло первоцветом, еще больше обострилось влечение. Лера томилась в неописуемой грусти, плохо спала, мало ела, заметно вытянулась в росте. Носик у нее заострился, а худенькие косички с поникшими бантами раздражали сильнее обычного, и Лера мечтала о короткой стрижке. Самой модной формой считался «паж», как и любимая бабушкой французская певица Мирей Матье. Огорчало то, что ее шелудивые, тонкие волосы для такой стрижки совершенно не годились, и к любовным страданиям добавилось страдание от собственного несовершенства.

Оксана, как могла, поддерживала Лерину хандру и немного завидовала той неизведанной глубине чувств, до которой сама еще не доросла.

– И что ты в нем нашла, Лерка? Вот я смотрю и ничегошеньки в нем такого не вижу.

Лера видела. Тонкий профиль, узкие губы, правильный, чуть удлиненный нос, гладкая челка, прямой лоб. Замечала на его плече чужой волос и едва сдерживалась, чтобы пройти мимо и не смахнуть.

Оксана пыталась подруге помочь, старалась всячески предотвратить случайные встречи в коридорах, завидев Гию в толпе, разворачивала Леру в другую сторону. Она растолковывала происхождение «безмолвного пламени нежных чувств» на простых, слегка пошловатых примерах, нахватавшись от старшего брата точных определений. Лера моргала ресницами, розовела от смутных догадок, но с глупостью явления не соглашалась.

В физиологическом развитии от своих сверстниц, как это выяснилось на медкомиссии, она отставала. То, о чем так ярко рассказывала школьная медсестра, Леру еще не коснулось. Она еще прибывала в детской неосведомленности взрослой напасти, но Антонина Александровна клятвенно пообещала, что это коснется всех. Никто не спасется, не уцелеет.

После лекции Лера со дня на день ждала перемен. Признаки были явными, но что-то препятствовало подготовительному процессу, совершенно ненужному в этой чистой платонической любви, как не пришей кобыле хвост. Она верила и не верила. Вечерами задавала матери наводящие вопросы, но та, вечно уставшая от стоячей работы зубного техника, отсылала Леру к отцу, как к более компетентному специалисту – урологу.

Отец таращил на мать глаза, крутил пальцем у виска, а Леру похлопывал по плечу и философски ободрял, сочувствуя женской доле:

– Ничего, Валерия, не ты первая, не ты последняя. Справишься. Обычное дело. Бабье…

Девочки, уже посвященные в эти самые бабьи дела, делиться опытом не хотели, стеснялись. Зато Оксана расстаралась, на этот раз у старшей сестры выведала некоторые подробности ожидаемого недомогания и весь урок биологии шептала Лере на ухо удивительные вещи, за что получила «неуд» по поведению. Но Лера продолжала чахнуть от тоски, пока в конце марта не случилось нечто удивительное.

На третьей перемене возле кабинета музыки на виду у всех Гия обронил носовой платок. Обронил и не заметил. Зато заметила Лера. Оксана в тот день заболела ангиной, и, оставшись безнадзорной, Лера следовала за объектом незримой тенью.

Прежде чем детские ботинки затоптали бесценную находку, она коршуном вырвала ее из-под резвых ног. Платок хранил хорошо знакомый запах. Для его сохранности Лера неожиданную радость положила в бумажный конверт и запрятала не под подушку, куда могли добраться материнские руки, а гораздо глубже, под ватный матрас. Перед сном она доставала платок, прижимала к губам, вдыхала аромат и засыпала в радужных мечтах.

Постепенно ее тайная сокровищница пополнилась новыми вещицами: огрызок карандаша, оставленный Гией в коридоре на подоконнике, кусок ластика и скомканный тетрадный лист черновика по алгебре, упавший мимо урны, исписанный неровным почерком с крючковатыми цифрами. Если бы Лера могла подбирать за Гией объедки булочек в школьной столовой, она бы не побрезговала и этим, но Оксана в отличие от подруги сохраняла контроль над ситуацией, тянула за рукав куда подальше и не давала опуститься до полного помешательства.

В этот сложный период Лере полюбилась литература. Русская поэзия преобладала над вошедшими в моду шекспировскими сонетами, а Лермонтова – тонкую, потрепанную брошюру – Лера все продлевала и продлевала в школьной библиотеке к недоумению заведующей. Печальный Демон, такой страшный и желанный, описанием сильно походил на Гию, а пламенные речи к несчастной Тамаре Лерочка примеряла на себя, и все ей шло.

Но стремительно приближался май, конец учебного года и девичьих надежд. Переживания, подобно химическим соединениям, перетекали из одного сосуда в другой, меняли вкус, запах, цвет, а в осадке неожиданно образовалась самая настоящая ревность, и плакать Лере хотелось чаще, чем смеяться.

В мае после уроков в актовом зале десятиклассники разучивали вальс для последнего звонка. Гия – стройный, высокий, гибкий, как алазанская лоза, – солировал в центре круга с какой-то невзрачной дурнушкой, и к этой незнакомой девочке у Леры проснулась ревность. После уроков она пробиралась ко второй запасной двери актового зала, которая находилась между кабинетом химии и медицинским кабинетом на последнем лестничном марше второстепенной лестницы. Здесь был тупик, тихий, безлюдный. Здесь Лера надолго припадала к замочной щели, не опасаясь разоблачения.

Она живо представляла себя на месте соперницы. Кружилась в такт Венского вальса, ощущая на левой лопатке тепло его руки. Сладкие грезы вальсировали над головой, одаривали неизведанным счастьем…

Эта первая полудетская, полувзрослая любовь так ни во что по-настоящему и не развилась. Она будоражила сознание, чаще заставляла биться сердце, пугала и притягивала. Но из пережитого, как будто переболев ветрянкой, Лерочка усвоила простой урок: безответная любовь слишком болезненна, чтобы тратить на нее силы. Тогда Лера еще не догадывалась, что у переболевших этим странным вирусом – любовью обыкновенной человеческой – иммунитет не приобретался, а если и приобретался, то на короткий срок, пока не являлся другой штамм, обладающий большей разрушительной силой.

Гия все-таки ее подвел. Вместо него на торжественной линейке в центре круга танцевала другая пара. Гию среди толпы выпускников Лера не нашла. Что-то кольнуло под левым ребром, а через время отпустило.

Страдала она недолго. Лишившись созерцания объекта, любовь ее постепенно убавила накал страстей, а за летние каникулы и вовсе сошла на нет, как сходит весенний паводок, оставляя после себя голую пустошь. Любовная лихорадка закончилась так же неожиданно, как и началась. Странным оказалось и то, что Лера позабыла не только облик Гии, но обнаружив как-то раз под матрасом сокровищницу, с легкостью отнесла некогда обожаемый хлам в мусорный бак. Душевный покой ее был на удивление тихим, словно настрадавшееся сердце взяло паузу. И шестой класс Лера начала с чистого листа, с некоторым опытом за плечами.

Именно в шестом классе у девочек началась повальная влюбленность. Складывалось впечатление, что вместо традиционного манту на туберкулез им привили экспериментальную вакцину. Реакция шла бурная, хаотичная, абсолютно неуправляемая. На уроках даже воздух наэлектризовывался от непрестанного трения шерстяных юбок о стулья. Усидеть на месте было невозможно. Все крутились, вертелись, перешептывались, передавали по рядам записочки, шуршали ими под партами.

В первый же месяц осени девочки разобрали всех мальчиков, как щенков русской борзой на птичьем рынке, – расхватали, растащили и присвоили на личных правах, причем без согласия присваиваемых. Кому не хватило пары в своем классе, пошли по параллелям, но и там уже велась беспрецедентная охота. Не всем жертвам нравилось повышенное внимание, неумелые домогательства и обожающие взгляды. Некоторые бунтовали открыто и в руки не давались. Тогда происходили совсем уж вопиющие сцены, одновременно глупые и жестокие.

Из чувства самосохранения новый классный руководитель шестого «Б» предпочла в сложный процесс переходного созревания не вмешиваться, но когда Римма Левченко, отвергнутая Радиком Островским, открыла окно и ступила на подоконник, в тот же день на классном собрании до вечерних сумерек мусолили вопрос о ежедневном родительском контроле.

Классный руководитель, Тамила Абдурахмановна, коренная бакинка, по семейным обстоятельствам переехавшая в Краснодар, со своими подопечными не справлялась. Авторитет ее был настолько мал, что некоторая инициативная группа учеников ежедневно издевалась над педагогом, забавляясь ее беспомощностью. Чем Тамила Абдурахмановна не понравилась шестому «Б», никто объяснить толком не мог. Низенькая, сморщенная, как шабранский урюк, с густой копной полуседых волос, с крючковатым носом она едва доставала до плеч старшеклассникам, а с пятиклашками была и вовсе наравне. Разговаривала с легким акцентом, в начале предложения тянула первую гласную, поднимая кверху подбородок, и в конце смешно клевала носом вниз. Она олицетворяла кладезь недоразумений. Уроки ее проходили в нескончаемой чехарде, тонкий голосок никак не мог перекричать крепкие молодые глотки.

У нее что-то не ладилось со зрением, и когда после операции на хрусталик Тамиле Абдурахмановне пришлось некоторое время носить очки, дети придумали ей прозвище. Тамилу заменили на Тортиллу, и некоторые смельчаки перед уроком алгебры на доске выводили крупными буквами: «Где ключик, Тортилла?» Огромные круглые очки с затемненными окулярами были тому виной.

Алгебра с дисциплиной летели в тартарары. Развинченное неповиновение отяжелело под всеобщей влюбленностью. Стояние Риммы Левченко на подоконнике при сквозняке и развевающихся шторах только подтвердило родительское опасение – классного руководителя надо срочно менять. И сменили. Написали слезно-требовательное прошение в районо, постучали кулаками по директорскому столу и взамен низенькой бакинки получили учительницу по химии, вчерашнюю студентку без опыта и стажа. Удивительным образом учеников Елена Николаевна устраивала со всех сторон. Ее имя не вызывало дурацкого смеха, на молодое, чистое лицо было приятно смотреть, и сама химия, как предмет, намного выиграла по успеваемости спустя год, когда в седьмом классе вошла в программу обучения.

Но заменить преподавателя алгебры у родительского комитета не получилось, и Тамила Абдурахмановна продолжила свои уроки в шестом «Б». Опасаясь нового конфликта, весь ноябрь родители по очереди дежурили на ее уроках, следили за обстановкой, пресекали недоразумения. Принудительная мера сработала – дисциплина выровнялась, успеваемость подтянулась, а любовь ушла в подполье, и от этого сделалась еще желаннее.

Из всего класса, наверное, одна Лера равнодушно наблюдала за происходившим сумасшествием. Спокойствию ее многие завидовали, даже Оксана, которая наравне со всеми подцепила вирус любовной лихорадки и открыто бегала за Санькой Ивченко, донимала несчастного мальчишку всякой чепухой.

Первый детский опыт во взрослой игре на несколько лет вперед отбил у Леры желание пустых переживаний. Она окрепла и духовно и телесно. Взросление ее проявилось как раз перед началом учебного года, и ничего особенного в том явлении Лера не нашла. Было немного неудобно, немного непривычно, ватная прокладка сковывала движения, только и всего.

Зато она избавилась от косичек. Короткий хохолок, начесанный от корней, задорно топорщился на затылке, а реденькая челка небрежно закрывала высокий, по истине, королевский лоб. Стрижка Лерочке очень шла, придавала уверенность. Некоторые мальчики, как заметила Оксана со стороны, провожали Леру взглядом, когда она после ответа у доски возвращалась на место, а Славка Ковель пару раз провожал Леру домой. Он нес ее красный портфель, болтал о школьной футбольной команде и о младшей сестре, подающей большие надежды в секции дзюдо.

Славик по девичьим соображениям остался невостребованным. И тому была весомая причина – запущенная аденовирусная инфекция, развившаяся в острую форму непроходящих соплей. Под носом у него вечно что-то пузырилось зеленоватого цвета, неприятное и непереносимое при близком контакте. Из вежливости всю неделю Лера терпела пытку провожанием, пока Оксане не пришло в голову после занятий покидать школу через столярную мастерскую, где находился запасный выход. Славик оказался мальчиком понятливым и с провожанием больше не докучал.

2

Целых три года, с шестого класса по девятый, Лере было отпущено, чтобы определиться с будущей профессией. В семье Шагаевых намечалась врачебная династия.

Бабушка Вера по отцовской линии двадцать два года проходила в медсестрах хирургического отделения городского госпиталя ветеранов войны и только последние четыре занимала главенствующую должность среди младшего персонала, чем гордилась неимоверно. Пользуясь должностной привилегией, на сто лет вперед припасла она постельного белья, бинтов, шприцов, спирта и еще много чего по мелочи, за что единолично несла материальную ответственность. Дольше всех в домашнем хозяйстве просуществовали казенные простыни. Стерилизованные в автоклаве, тугие от крахмала они казались эталоном чистоты, надежно хранили больничные запахи и штемпель отделения, слегка полинявший после частого отбеливания.

Дедушка Павел, муж Веры Игнатьевны, при госпитале работал сторожем, а до этого без малого сорок лет шоферил то на грузовой машине, то на «скорой помощи». В трудовой книжке у Павла Федоровича стояла одна единственная запись о принятии на работу, датированная сорок шестым годом, зато в графе «сведения о поощрениях» строчки теснились одна на другую. Благодарственные записи за добросовестный труд чередовались с приказами о премиях «за высокую организованность и соблюдение правил дорожного движения». Павел Федорович имел фатальное везение. За ним не числилось ни одного дорожного происшествия. Хотя случалось всякое, но как-то везло, то ли Бог охранял, то ли черт стороной проносил. Ближе к мужниной пенсии Вера Игнатьевна, уже получившая повышение, уговорила Павла Федоровича оставить шоферскую баранку и на старости лет остепениться. Вакантное место сторожа, по ее мнению, идеально подходило для такой производственной трансформации, как бы то ни было, она и мужа считала причастным к медицине, если не прямо, то косвенно – одним боком – сторожевым.

Отец Лерочки, Дмитрий Павлович, в медицине погряз окончательно, по самые локти. По материнским стопам он пошел уверенно, в середине шестидесятых с отличием окончил медицинский институт, получив от профессора урологии Уса небольшую протекцию. Вера Игнатьевна сияла от счастья. Желание ее видеть единственного сына светилом науки исполнялось наяву. До светила Дмитрий Павлович не дорос, но руки его, как умелого хирурга, через десять лет практики уже упоминались во всех урологических отделениях города, очередь к нему на операцию растягивалась на месяцы.

С мамой Лерочке тоже повезло. И опять же по медицинской части. Но Татьяна Яковлевна отправной точкой в разветвленной ординатуре выбрала стоматологию. В шестьдесят третьем году в медицинском институте открылся стоматологический факультет, куда студентка Татьяна Заевская с удовольствием и перешла с третьего курса. Протезирование особо не требовало наличие сильных рук, и руки женские прекрасно приноровились к условиям труда, где преобладал гипс и всякого рода металл, предпочтительно мягкий, золотой.

Татьяна Яковлевна успешно практиковалась в районной поликлинике, местом своим дорожила и между очередными клиентами с регистратурными талончиками за смену успевала принять пару-тройку клиентов с записочками от хорошо знакомых лиц и лиц незнакомых, но хваливших ее работу. За несколько лет у нее образовалась солидная клиентурная база, которая регулярно пополнялась новыми знакомствами. Эти знакомства в конце семидесятых вывели ее на главврача краевой стоматологической поликлиники. В блок лицевой хирургии срочно требовался первоклассный техник.

На новом месте у Татьяны Яковлевны работы заметно прибавилось. Единственное, что смущало, – семейное положение, а вернее, полное отсутствие личной жизни при наличии целого штата мужчин. Сказывалась специфика работы: когда с утра до вечера смотришь в чужие рты, лиц уже не замечаешь.

Мать Татьяны Яковлевны не меньше дочери была обеспокоена ее незамужеством. Когда Танечке исполнилось двадцать пять, Евгения Михайловна со дня на день ожидала счастливого момента. Когда миновало тридцать, она еще продолжала слабо надеяться, а после тридцати двух решила взять инициативу в собственные руки. Для дочери Евгения Михайловна желала мужа уважаемого, во всех отношениях порядочного, наличие стабильного заработка тоже приветствовалось. Со временем завышенная планка немного опустилась, и Евгения Михайловна была готова закрыть глаза на некоторые недостатки будущего зятя, появись он хоть из-под земли, но появлялись совсем уж никчемные, и поиски упорно продолжались.

Не было бы Танечке счастья, да несчастье, случившееся в день рождения самой Евгении Михайловны, странным образом поспособствовало ее знакомству с будущим мужем.

Свой юбилей Евгения Михайловна задумывала скромный, рассчитанный на близкий круг, в основном, родственный. Все начиналось торжественно: шампанское, красное крепленое, запеченная утка, фаршированные перцы, заливное из щуки, а закончилось приступом острого аппендицита. Евгению Михайловну в срочном порядке из-за праздничного стола доставили в приемный хирургический покой, прямиком в операционную.

– Еще бы часок, и не спасли, – сетовал дежурный врач, когда Танечка вся в слезах привезла матери домашние вещи. – Аппендикс-то гнойным оказался.

От наркоза Евгения Михайловна отходила плохо, сердце два раза сбивалось с ритма. Танечка хотела нанять сиделку, чуть ли не на коленях умоляла дежурную медсестру поухаживать самой, но строжайший карантин воспрепятствовал героическому настрою.

– Не положено, голубушка, никак не положено. Ваша мама нетяжелая. Справится, – уверяла ее дежурная медсестра, держа за руку. Не помог даже конверт, сложенный вдвое, на всякий случай Танечкой приготовленный. Порядки оказались строгие.

Уже на вторые сутки больничного покоя, передвигаясь мелкими шагами вдоль стеночки, Евгения Михайловна принялась за старое, тем более и место было подходящее – хирургическое отделение просто кишело мужским многообразием.

Поиски привели Евгению Михайловну в процедурный кабинет. Перевязывала ее Вера Игнатьевна, в ту пору еще простая медсестра с большим опытом по части перевязок. Слово за слово вывело двух собеседниц на общий интерес: у обеих взрослые дети, брачная пора давно прошла, но внуков хочется, а где их взять. Как-то так. Разговор получился доверительный, почти душевный. Хоть и говорили они иносказательно, – одна охало, другая поддакивала, – но телефонными номерами при выписке Евгении Михайловны женщины обменялись.

С того дня развернулась полномасштабная кампания по сближению двух семейств.

За всю жизнь Евгения Михайловна не испытывала столько страха, как в день знакомства, которое они два месяца планировали с Верой Игнатьевной за спинами великовозрастных детей. Встреча все откладывалась, и виной всему была врачебная занятость двух состоявшихся индивидуумов, похожих в профессиональной плоскости и разных по половому признаку.

– Ах, как бы взять их вместе и соединить. И пусть живут нам на радость, – мечтала бедная Евгения Михайловна, тяжело дыша в телефонную трубку, а Вера Игнатьевна всецело разделяла ее желание.

Но встреча состоялась, и Татьянин день для знакомства выбрали неслучайно. По легкому снежку с букетом белых гвоздик Дмитрий Павлович явился на порог незнакомой квартиры. Из кухни пахло пирогами. На столе, сервированном по всем правилам этикета, остывали незамысловатые угощения. Три женщины, среди них и Вера Игнатьевна, переживали за мягкость отбивных, за свежесть заварных пирожных, за пропеченность ягодного пирога и наперебой подкладывали в тарелку гостя лучшие куски, просили откушать и обязательно оценить.

Тепло духовки преображалось в неосязаемый шлейф, сливалось с теплом человеческим и обволакивало обмякшее со второй рюмки коньяка тело Дмитрия Павловича, уставшего после операционного дня и неподозревающего, какие планы строила за его спиной собственная мать. Ему было хорошо, тепло и сытно. О большем он не мечтал.

Заманить сына к незнакомым людям Вере Игнатьевне удалось благодаря его зубу, не ко времени разболевшемуся. Зуб ныл давно. Дмитрий Павлович побывал у некоторых специалистов, но последний – совершенно безграмотный – так неумело вставил штифт, что зуб дал незаметную трещину. Ноющая боль появлялась внезапно, как назло, перед сложной операцией, и плохо действовала на общее самочувствие Дмитрия Павловича, но он старался о боли не думать. Мать пообещала найти лучшего хирурга в городе. И нашла. Им оказалась дочь ее новой знакомой.

– Представляешь, Димочка, она тоже училась в твоем институте. Большая умница. Все ее хвалят. От клиентов отбоя нет…

О свободном семейном положении зубного техника Вера Игнатьевна умолчала, чтобы не спугнуть сына раньше времени. Танечка, ко всем внешним достоинствам имевшая непосредственное отношение и к медицине, нравилась ей все больше и больше. Прямая линия – бесконечная по своей сути, – по которой Вера Игнатьевна последние годы бежала в заданном направлении, неожиданно изогнулась и замкнулась в круг. Продолжать бег не имело смысла.

Затея со знакомством удалась. В молодой хозяйке Дмитрий Павлович сразу узнал бывшую сокурсницу из параллельного курса, вспомнил, что она ему даже чем-то нравилась, то ли вздернутым носиком, то ли мягкими ямочками на пухлых щеках. Если Танечка и располнела за последние десять лет, то совсем чуть-чуть. Движения ее были осторожны, немного скованны, и все из-за ограниченности рабочего пространства между стоматологическим креслом и предметным столиком. В первое знакомство Дмитрия Павловича поразили ее открытая улыбка, плавность движений, пухлый ротик и веселость в разговоре о серьезных вещах.

Они не могли наговориться. Остывали пироги, выдыхалось шампанское, по тарелкам растекалось заливное, а поток воспоминаний не иссякал. О зубе никто не вспомнил.

В тот вечер оба почувствовали: что-то произошло, что-то сработало в сложном механизме взаимной симпатии.

Знакомство они продолжили лечением зуба. Для будущего предполагаемого мужа Танечка не пожалела ни сил, ни хорошего югославского материала. Через месяц у Дмитрия Павловича вместо больного зуба стоял надежный, ладно пристроенный мост. Разговоры о чудесных Танечкиных руках подтвердились, руки у нее, действительно, оказались чудесными, просто золотыми…

Женщины у Дмитрия Павловича заводились редко. Женского терпения надолго не хватало, как и не хватало свободного времени практикующего хирурга для свободных отношений. Связи на стороне освежали будни закоренелого холостяка, а удовлетворения если и приносили, то только в области чисто физиологической, не касаясь душевной. Как и всякий мужчина-переросток, проживающий в одной квартире с родителями, он привык к удобству, к готовому завтраку и разогретому ужину. Привык к всепоглощающей материнской любви к единственному ребенку и позволял себе некоторые шалости, но о своих ночных «дежурствах» всегда предупреждал, и, возвращаясь домой под утро, благодарственно целовал теплыми губами материнский висок.

Стараниями Веры Игнатьевны, от которой напрямую зависел налаженный быт, карьерный рост его медленно, но верно шел в гору, а по пути Дмитрий Павлович временами ощущал около себя пустое пространство и хотел его заполнить. Ради Танечки в один день он оборвал все старые связи.

В силу своего женского предназначения Татьяна Яковлевна стремилась к постоянству, но так получилось, что и ее не выбирали, и она особого выбора не имела. Последние два года у нее тянулся вялый роман с женатым человеком. Она и сама не знала, зачем согласилась на подобные амуры, но привычка – дело странное, и бросить жалко, и бессмысленно продолжать, но все-таки продолжала. Знакомство с Дмитрием Павловичем избавило ее от лишних метаний. Свое решение о разрыве она сообщила любовнику на следующий же день по телефону из ординаторской…

Они гармонично подходили друг другу, со стороны смотрелись привлекательной парой. Время от времени Вера Игнатьевна набиралась смелости, когда видела сына в приподнятом настроении, и открыто намекала ему на такую особенность.

– Ты знаешь, Димочка, а Танечка мне нравится. Даже очень. Вы с ней одного поля ягоды, и к доктору ходить не надо…

Дмитрий Павлович и сам понимал: влачить холостяцкое существование давно надоело, надо остепеняться.

Свадьбу сыграли летом, в открытом, просторном ресторане у самой воды. Гостей прибыло столько, что едва разместили.

Евгения Михайловна все беспокоилась о затратах и о бывшем муже, Якове Заевском. Ее отложенные сбережения не покрывали и трети размаха свадебного торжества, но Танечка от предложенной помощи отказалась. Они с Димочкой все сами распланировали и за все сами заплатили – дети большие, в конце концов, могут себе позволить такие расходы. Бывшего мужа перед рестораном, пока молодые делили каравай, Евгения Михайловна выглядывала из-за нехороших, смутных подозрений, что день этот, радостный и долгожданный, непременно будет омрачен появлением Якова, но все обошлось. Заевский на свадьбу дочери не пришел.

Для Веры Игнатьевны ложкой дегтя в сладкой бочке микстуры воссоединения двух семейств оказалась новость о Татьянином отце, о котором говорить вслух было непринято. Яков Гаврилович ушел из семьи в тот год, когда Таня окончила школу и поступила на первый курс института. Другая женщина, более утонченная и возвышенная, коварно овладела его сердцем. Квартиру в двухэтажном доме на шесть хозяев по улице Онежской Яков Гаврилович оставил жене и дочери. Квартирка была настолько жалкой и дрянной, что разделу не поддавалась. Две комнатенки с невысокими потолками, с вечными сквозняками и голубой от купороса ванной еще долго хранили деяния его умелых рук.

За последние пятнадцать лет Танечка видела отца всего один раз через запотевшее стекло троллейбуса, когда поздно возвращалась с работы, поэтому сомневалась – он ли? Но на свадьбу зачем-то решила пригласить. Заевский с новой женой и пасынком жил практически по соседству, через два квартала. Таня выведала его номер телефона в регистратуре местной поликлиники. Набралась смелости и вечером позвонила. Разговор получился короткий, скомканный, но по голосу она поняла, что отец ее звонку обрадовался, показалось даже, что прослезился, обещал на свадьбу прийти, но не пришел. Впрочем, за праздничной суетой его отсутствия не заметили.

Сама Евгения Михайловна о супруге хранила гробовое молчание, а если кто спрашивал, говорила – умер, и все считали Татьяну Яковлевну наполовину сиротой. Этой же версии придерживалась и Вера Игнатьевна, когда выстраивала династическую линию для будущих внуков.

Скорая беременность оказалась для Танечки совершенной неожиданностью. Конечно, о ребенке она думала, но и предположить не могла, что зачатие произойдет в первую брачную ночь. Одна Вера Игнатьевна не сомневалась в дате. Накануне свадьбы ей приснился сон, что родится у них девочка – хорошенькая, здоровенькая, с белокурыми волосами, хотя у обоих родителей волосы были темно-каштановыми. Сон Вера Игнатьевна записала в отрывном календаре, запись хранила и предъявила в доказательство, когда Таня призналась в беременности. Было чему удивляться.

В тридцать четыре первые роды отягощались таким длинным списком патологий, что вероятность заполучить благополучного ребеночка уменьшалась с каждым днем. Несмотря на резкое ухудшение материнского здоровья, не считая анемию второй степени, пиелонефрита и трех раскрошенных на куски зубов от недостатка кальция, плод в материнском животе развивался по плану, при аускультации четко прослушивались сердечные тоны и биение брюшной аорты. По своим больничным связям Вера Игнатьевна отыскала для невестки лучшего во всем городе акушера-гинеколога, заранее удобрила почву и ждала всходов.

Лерочка родилась абсолютно здоровой.

Имя ей дали красивое, редкое – Валерия. Но краткость возобладала над красотой. Лерой прозвал ее дед Павел, а за ним и остальные быстро привыкли к производной, позабыв о благородстве и силе византийского происхождения. В день выписки, когда Дмитрий Павлович не без гордости принес туго спеленатый конверт с новорожденной, Евгения Михайловна к ужасу Веры Игнатьевны разложила на обеденном столе прабабкину шубу, подбитую темно-коричневым атласом, латанную на рукавах, изъеденную молью, хранимую сорок лет в пыльном шкафу ради такого случая. Лерочку возложили на примятый мех голенькой попкой, чтобы жизнь у нее сложилась здоровая, счастливая, денежная. Мягкость енотовой шубы новорожденная оценила по заслугам, напрудила теплым ручейком.

Вся родня склонилась над светлой головкой, над заметной впадинкой родничка. Чудесная девочка! Пальчиками крепко схватила бабушку за мизинец. Не иначе будущий хирург! С первого дня в голову Веры Игнатьевны втемяшилась эта навязчивая мысль…

В невестке она не разочаровалась. Татьяна Яковлевна уверенно приняла из стареющих рук бразды правления семейным бытом. Декретный отпуск, отмеренный ей государством в один год, она рационально разделила между ребенком и мужем. У Дмитрия Павловича давно пылился в столе неплохой материал для диссертации, подтвержденный многолетней практикой частных случаев, которые предстояло рассортировать и упорядочить, – трудоемкое занятие, отбивающее всякую охоту к творческому процессу. Но Татьяна убедила мужа завершить начатое. Бессонными ночами она сидела над архивными выписками из болезней, трудилась над редактурой, переписывала черновики набело, и ее усердию завидовал даже Дмитрий Павлович, сладко засыпающий под колыбельную на пронумерованных листках будущей диссертации.

К тому моменту, когда Лера самостоятельно зашагала в ясельную группу, Дмитрий Павлович сдал в переплет законченный труд, в урологическом бюллетене шумно прошла его статья о новом хирургическом методе, а Татьяна Яковлевна уже подталкивала мужа к научному реферату для столичного журнала. Ее знакомства благодаря ежегодным московским стоматологическим конференциям выходили на международный уровень. Сама Татьяна Яковлевна после декретного отпуска получила место заведующей отделением лицевой хирургии и для мужа, застрявшего в урологии городской больницы хоть и с волшебными руками, но обыкновенным хирургом, хотела большего.

Дмитрия Павловича ждала столица, так думала Татьяна Яковлевна. В провинциальном городке краевого масштаба делать ему было нечего, разве что обучать новое поколение, но такой профессорский труд годился для седого, утомленного подагрой эскулапа, а доктору Шагаеву не было и сорока. Ее желания поддержала и свекровь, всей душой желающая видеть сына на вершине медицинской славы.

Обе они просчитались. Получив кандидатскую степень, Дмитрий Павлович продолжил любимую работу, но уже в качестве заведующего урологией. Бумажная волокита ему не нравилась, в кабинете не сиделось, медсестры привыкли к его частым набегам в палату интенсивной терапии, где в углу, огороженном ширмой, заведующий подолгу изучал истории болезней. Очередь к доктору Шагаеву на операцию увеличивалась с каждым годом. Два раза в месяц Дмитрия Павловича зазывали в краевую клиническую больницу для консультации особо сложных случаев. Отказать он не мог.

К тому моменту, когда Лера стала задумываться о выборе своего предназначения, она точно знала, что отец ее специалист первоклассный, переплюнуть его некому, хотя многие завистники старались подпортить Дмитрию Павловичу и репутацию, и характеристику. Продолжить его дело Лера категорически отказалась, когда детально узнала о предмете урологической терапии. К стоматологии у Леры тоже имелось предвзятое отношение. Чужие зубы ее не прельщали. Когда по осени с классом она ходила на медосмотр в зубодралку, тошнотворный запах сверления гнилых зубов кишки выворачивал наизнанку.

Родители оставили дочь в покое, но больше всех на продолжении династии настаивала Вера Игнатьевна. Особенно после того неприятного случая, когда открылся факт непричастности Евгении Михайловны к священным стопам Панацеи. С первого дня знакомства Вера Игнатьевна находилась в заблуждении, и всему виной была Евгения Михайловна, которая своим местом работы назвала районную поликлинику неподалеку от дома и застенчиво умолчала о должности уборщицы, не имеющей никакого отношения к штату медсестер. Проговорилась она случайно, когда жаловалась Вере Игнатьевне на боль в суставах, на вздутые вены и отекшие ноги, напоминавшие слоновьи.

Само собой, Вера Игнатьевна сразу отсекла от династической линии Татьянину ветвь, оставив лишь наклюнувшуюся почку. Лерочке это не помогло.

3

К началу седьмого класса Леру потянуло в искусство, причем в самую насыщенную ее часть – цирковую. Классные походы в цирк зародили в ней уверенность, что с той же легкостью, с какой акробаты-гимнастки исполняли пируэты под куполом, и она сможет выполнять тройной кульбит, танцевать на канате, по кожаному седлу стекать под лошадиное брюхо. О титаническом труде акробатского братства Лера не догадывалась. Фееричность циркового представления она сравнивала с рутиной зубрешкой биологии, и последняя явно проигрывала. Когда бабушка Вера настойчиво посоветовала ей изучать клеточное строение организма, Лера записалась в гимнастическую студию и попросила маму купить совместный купальник с темно-синим трико.

– Леруська, поздно тебе в гимнастки идти с твоими-то ногами, – полушутливо заметила Татьяна Яковлевна.

Ноги у Леры, и вправду, выделялись полнотой, еще подводил тазобедренный аппарат – даже для батута он был широк, а для трапеции тем более.

– Может, театральное тебе подойдет?

Невинную шутку Лера приняла всерьез. Порылась в справочнике абитуриента, и тот факт, что театральные училища принимали документы после полной десятилетки, сыграл главную роль. Нет, профессия актрисы ей не годилась. Восьмилетнего образования вполне бы хватило, и не потому, что училась она плохо, нет, училась Лера обыкновенно лениво, без напора и энтузиазма, будто не для себя, а ради оценки в журнале. Но Оксана Таран как-то на уроке профориентации открыла перед Лерой заманчивую перспективу: после восьмого класса поступить в техникум, доучиться там два школьных года и заодно получить профессию.

– Понимаешь, Лерка, – шептала подруга на перемене. – Чего в этой школе сидеть? В технаре ты уже студент, государство тебе стипендию платит. Мне старший брат рассказывал. Он в Пашковский строительный техникум поступил. У матери денег не просит. Тридцать рублей в месяц получает. Сам себе голова. И я так хочу…

Идея поскорее стать взрослой Лере понравилась.

Весь седьмой класс она готовилась в цирк. Фигура немного возмужала, подтянулись мышцы, округлилась грудь, но рост замедлился. Мозговая деятельность требовала пищи, а подлые калории оседали в лишние килограммы, хотя на тренировках с Леры сходило семь потов. В строю гимнастов фигура ее выделялась ладной сбитой формой, но хрупкости, акробатической легкости не было. Леру всегда ставили в основание пирамиды, и натруженные плечи от чужих ступней после занятий немного побаливали. Это было не то, о чем она мечтала. Материнская склонность к полноте подпортила Лерочке не только силуэт, она ставила большой жирный крест на карьере гимнастки.

Цирк был тем и хорош, что вмещал в себя целое море побочных профессий, начиная от осветителя арены и заканчивая помощником укротителя. Огромное количество народу толпилось за кулисами, но каждый являлся незримым винтиком-шурупчиком спаянного механизма, дарующего зрителям радость.

В начале учебного года по городу запестрели цирковые афиши. Лошади в новой программе открывали второе отделение. Вольтижерка, как приметила Лера, – единственная наездница в мужской труппе – фигурой напоминала ее, Лерину, ну просто точь-в-точь. Костюм с голубыми блестками и пышным плюмажем на голове не уступал акробатическому трико. Быстрота, риск, грация – все завораживало очарованного зрителя – от резкого удара хлыстом до низкого реверанса, причем лошади кланялись наравне с наездниками, заламывая головы прямо в манежные опилки.

Восьмой класс Лера начала с ипподрома.

Ей просто повезло. В первых числах сентября на уроке алгебры завуч завела в класс мужчину высокого роста в белой рубашке. Он кратко объявил, что в секцию верховой езды идет набор. Нужны смелые, ответственные ребята, и девочек тоже берут. Занятия проходят в выходные дни. Очень удобно. Но добираться до ипподрома придется с двумя пересадками часа полтора, не меньше. Многие из учеников переглядывались, пожимали плечами. Потратить единственный выходной день ради сомнительного удовольствия никто из класса не пожелал.

Осень стояла теплая и сухая. В воскресенье Лера вставала раньше обычного, быстро завтракала бутербродами с чаем, собирала джинсовую сумку со сменной одеждой и в половине восьмого садилась в трамвай. Доезжала до мотеля, пересаживалась на автобус и тряслась на жестком сидении до Ростовского шоссе. Выходила на конечной остановке. Дальше начинались совхозные поля, желтеющий лесочек ровной линией разделял веселую зелень озимых от небесной лазури по-осеннему хрустальной, и воздух пьянил утренней свежестью, пока Лера по натоптанной тропинке шла до ипподромских конюшен.

По возрасту ее определили в среднюю группу. Знакомый мужчина назвался тренером, представился Алексеем Сергеевичем и повел всех для знакомства вовнутрь длинного строения с маленькими окошками. Пахло там неприятно, но Лере запах понравился – земляной, тяжелый и влажный. Потом им вывели белую лошадку, и все по очереди прокатились по кругу. Алексей Сергеевич стоял в центре, натягивал веревку и плавно взмахивал кнутом. Лерочке это все напомнило цирковую арену. Мечта ее не просто сбывалась, она звалась Дымкой, тихонько ржала и в осенний воздух фыркала белым паром.

С каждым занятием группа заметно редела, не все могли выдержать специфические условия. В ноябре, когда погода испортилась окончательно, в манеже Лера оказалась с тремя мальчишками из чужой школы меньше ее по возрасту, остальные отсеялись, как плева от зерен. Их соединили с группой постарше, где ребята занимались второй год, неплохо владели навыками верховой езды, и за каждым числилась лошадь.

Девочек вместе с Лерой оказалось всего три. Как новенькая, она попала в центр всеобщего внимания, но помог Алексей Сергеевич, добрейшей души человек, тонко чувствующий коллективный настрой и в корне истребляющий всякие колкости и насмешки. Надо сказать, что Лера трудилась на славу, как Дымка, закусив удела, шла к желанной цели, а если и жалела себя, то в одиночестве, прижавшись щекой к запотевшему автобусному окну, и каждый раз напоминала себе о главном, ради чего приходилось тратить выходные дни. То, что помешало ей продолжить карьеру гимнастки, мешало и в седле. При галопе Лерочкина задница никак не могла попасть в плавное колебание, больно шлепала о седло, а боль отдавала в копчик…

Благодаря работе над новой диссертацией Дмитрий Павлович на время потерял родительский контроль, опомнился под Новый год, когда принес в квартиру большую, пахнущую хвоей елку. Свою с детства любимую привилегию наряжать лесную красавицу Лера родителям еще никогда не уступала, а тут вдруг елочка сиротливо простояла в углу до самого вечера не обряженной, даже хвоей поникла. Дмитрий Павлович обошел комнаты, выглянул на лоджию – дочери нет. Поинтересовался у жены.

– У Леры сегодня показательное выступление.

– Неужели? А почему нас не пригласила? Дом пионеров в двух шагах.

– Гимнастику она бросила в прошлом году. Теперь у нас лошади, Дима.

– Лошади? – изумился отец. – Боже мой, это так рискованно… и так благородно.

В показательных выступлениях Лера не участвовала, на последней тренировке ее подвела лодыжка. Дымка повела в сторону, когда Лерина нога застряла в стремени. Лерочка позорно сползла по седлу животом вниз и прямо на землю, чуть не вывернула тазобедренную кость, сильно оцарапала бок, а нога разболелась уже дома вечером, пришлось наложить согревающий компресс. Мать участливо поглаживала дочь по голове и не могла взять в толк, чего в Лере больше: упрямства или одержимости. Для будущего хирурга качества были неплохие.

Не то чтобы Татьяна Яковлевна опрометчиво поддалась влиянию свекрови, которая при каждом удобном случае напоминала о династическом продолжении, вовсе нет. В характере дочери она узнавала собственные наклонности, передавшиеся им обеим от Евгении Михайловны. И телосложением они были схожи. Тот же невысокий рост, слегка кривоватые ноги с крепкими икрами, тот же провисающий таз, грозящий с годами превратиться в бесформенный овал, те же широкие ладони с короткими пальцами. Над утонченной интеллигентностью Шагаевых в Лерочке возобладала крестьянская прямота бабушки Жени. Сила особенно чувствовалась в руках, когда домочадцы просили Леру сделать простенький массаж. У Дмитрия Павловича от долгого сидения над бумагами затекали плечи и шея, у мамы после приема гудели ноги, а Лерочкины руки творили чудеса.

В часы раздумий Татьяна Яковлевна четко представляла Леру в качестве ведущего специалиста какой-нибудь новейшей медицинской области, но непременно хирургической. В ее представлении все складывалось удачно – монументальное спокойствие, хладнокровная уверенность и сильные руки – вот основные составляющие chirurgia. Себя Татьяна Яковлевна к таковой не относила, всегда представлялась зубным техником протезирования средней руки. Скромничала. Как раз руки ее и ценились больше статуса заведующей. Но у Леры с ее фатальной целеустремленностью все могло бы получиться. Если не побоялась сесть на лошадь – полудикое животное, то и chirurgia должна осилить.

Материнские надежды Лера не оправдала.

Восьмой класс подходил к концу. Аттестат у Леры намечался хороший. Тройка, как ни странно, выкатывалась по физкультуре и географии, остальные – четверки. Пятерок было мало, но по биологии стояла. Именно биологию Вера Игнатьевна закладывала в основу будущей внучкиной профессии. По химии вышла твердая четверка.

– Ничего, Лерусь, у тебя еще два года впереди, и химию подтянешь. Ничего…

О том, что Лера собралась после восьмого класса поступать в цирковое училище, в семье Шагаевых никто не догадывался. Одна Татьяна Яковлевна почувствовала какой-то подвох при виде увешенной цирковыми афишами стены над диваном и все с крупным планом вольтижерки в сверкающих блестках. Некоторое время она не решалась спросить напрямую, но подвернулся удобный случай – проректору медучилища понадобилась вставная челюсть из надежного материала – хорошее знакомство для будущей студентки. Произошедший разговор при закрытых дверях, пока Дмитрий Павлович отдыхал после операционного дня, пролил свет на некоторые моменты несопоставимости материнских взглядов на Лерочкино будущее. Консилиум с треском провалился.

Растерявшись от дочкиного признания, мать долго пыталась подобрать неопровержимые подтверждения своей правоты. К сожалению, Татьяна Яковлевна не обладала ярким талантом убеждения, и доказательства выходили у нее какие-то однобокие, беспочвенные.

– Ты серьезно? – докапывалась она до истины. – Серьезно выбрала цирк? Лера, цирк!? А как же мы? А как же отец?.. И ради чего?

Исчерпав запас душевной прочности, Татьяна Яковлевна сдалась, уступила Лериной строптивости, даже махнула рукой.

– Отцу ни слова, поняла? Не вздумай! Потом разберемся… если еще поступишь.

Для поступления Лера выбрала Москву и сильно рассчитывала на материальную родительскую поддержку. Самым трудным в абитуриентской кампании было сообщить о своем решении отцу. Приближался май, выпускные экзамены. Зубрежкой Лера повредила себе последние мозги, не иначе, – только так Татьяна Яковлевна могла оправдать поступок дочери, не посчитавшейся с ее мнением.

Дмитрий Павлович приходил домой поздно, спать ложился рано, а между операционными днями сидел, закрывшись в кабинете, над очередной статьей для медицинского альманаха. Для серьезного разговора Лера выбрала праздничный день Первомай. После демонстрации она вернулась домой в приподнятом настроении, когда красные флаги, шары и тюльпаны слились в торжественном хороводе, а с каждой трибуны прославлялся трудовой подвиг. Откровенный разговор с отцом уже был для Лерочки подвигом.

Надо отдать должное выдержки Дмитрия Павловича. Вступительную речь и основную часть о цирковом призвании он выслушал внимательно, ни разу докладчицу не перебил, хотя хорошо видел легкое подергивание правой румяной щеки. Заключительную часть, самую важную, Лера скомкала, сильно перенервничала и дыхания не рассчитала.

Вердикт отец высказал резко, что было на него совсем не похоже.

– Выбей эту дурь из головы! И передай той дуре, которая тебя надоумила! Никаких циркачек, акробаток и прочее у нас не будет! Точка!

До начала экзаменов оставалось две недели. Почва уходила у Лерочки из-под ног, пропали с горизонта ориентиры, даже слабенький огонек не маячил вдали.

За сочувствием Лера отправилась на Онежскую к бабушке Жене.

Евгения Михайловна встретила внучку на лестничном марше со шваброй, словно мало ей было полов районной поликлиники. Больше всего на свете бабушка Женя уважала чистоту, сотворенную собственными руками. Помешанная на хлорке по выходным дням она легким молочным раствором выдраивала и свою квартирку, и два лестничных пролета с выщербленными ступенями. Соседи к ее труду относились крайне уважительно, перед входом в подъезд тщательно вытирали подошву, грязь не разносили, серьезно пологая, что хлорка оберегает их от заразных болезней.

На кухне они с бабушкой пили чай с мятными пряниками. Из окна второго этажа просматривался тихий уютный дворик с подвесными качелями, с песочницей под грибком и широкими лавочками в окружении мохнатых пионов. В открытую форточку заглядывала сирень, напрашивалась в гости. Из раннего детства Лера хорошо помнила моменты выходного пребывания на бабушкиной квартире. Она любила старый двухэтажный дом с покосившимися перилами, обитую коричневым дерматином дверь, потертую кнопку звонка. Дом бережно хранил следы жильцов, запахи сотворенной на кухне пищи, негромкие звуки произошедших ссор. Вечерами вздыхал, хлопал створками окон, остерегался сквозняков, и когда под крышу проникал ветер, гулко громыхал шифером.

– Сердится наш дом, – сокрушалась бабушка Женя. – Износился совсем…

По соседству стояли точно такие же дома, разделенные дворами, клумбами, детскими площадками и пятачками для просушки белья. Но бабушкин дом Лера могла отыскать с закрытыми глазами, и запах хлорки здесь был ни при чем. От кирпичных собратьев он отличался ухоженностью и той теплотой, которая делала его особенным, просвечивалась через занавешенные окна, струилась из печной трубы.

Лера хорошо знала, что мать уговаривала бабушку на обмен. Зятя Евгения Михайловна любила, но жить вместе отказывалась. Тогда Татьяна нашла через третьи руки доверенного юриста по недвижимости. Вместе они отыскали по соседству с квартирой Шагаевых удобную комнату в бывшем доходном доме какого-то разорившегося купца. Три этажа дореволюционной постройки приспособили под семейное жилье с общей кухней и ванной. Дом стоял в квартале от театра оперетты, ближе к вокзалу, а Танечка с семьей проживала в доме с кукольным театром – от оперетты наискосок. Если бы Евгения Михайловна согласилась на обмен, все были бы довольны, особенно Таня, переживающая за здоровье, возраст и одинокое материнское существование, но мать надраивала в поликлинике полы и переезжать не собиралась.

Лера завидовала бабушкиной твердости.

– Вот почему ты можешь отстаивать свое решение, а я не могу? – жаловалась она на родителей. – Ведь это несправедливо. Мне дальше жить, не им. Они-то свое уже прожили!

Евгения Михайловна только удивлялась внучкиной одержимости. И чем? Цирком! Лерочка в поведении много взяла от матери, а лицом скопировала отца, тот же высокий покатый лоб, узкий подбородок и глубоко посаженные голубые глаза. Носик слегка вздернут – это от матери, а вот мягкие ямочки не передались, а жаль.

– Знаешь, Лерочка, ты родителям не перечь. Не надо ссориться по пустякам. У вас хорошая семья. Мой тебе совет: в цирковые идти не надо, у них там сплошные династии. А чем вы с мамой хуже? Не хочешь на стоматолога учиться, поступай в медучилище на фармацевта, будешь лекарства готовить. Мне-то война не дала образование получить… сейчас время-то другое, без диплома никуда…

Идея с медучилищем Татьяне Яковлевне не понравилась сразу. Но Лера с такой патетикой описала возможности фармацевтики, что мать пошла на значительные уступки.

– После училища и в институт можно поступить. Хорошо, если у тебя практика к тому моменту будет. Объяснение с отцом я возьму на себя… Все равно не пойму, зачем надо бросать школу после восьмого класса?..

К началу вступительных экзаменов Лера издергалась от пережитого и еще больше нервничала от неизвестности предстоящего испытания. Время, предназначенное для подготовки к экзаменам, она безответственно упустила, потратила на лошадей, но диктант по русскому языку кое-как выдержала, а устную математику с треском провалила. Впрочем, Лерочкин провал в тот день никто в семье не заметил. Пока она напрягала память, пытаясь сформулировать перед приемной комиссией второй признак равенства треугольников, на Ростовском шоссе произошло непоправимое несчастье.

4

В летнюю пору, когда совхозные теплицы торговали прямо с грядки, Вера Игнатьевна объезжала с мужем загородные поля и до предела забивала багажник ящиками с сельхозпродукцией. Июль славился ранними томатами, грунтовыми огурцами и шикарными патиссонами, которые в засолке украшали любой праздничный стол. Ради овощной вылазки за город Вера Игнатьевна подстраивалась под выходной день мужа, заранее выпрашивала у заведующей отделением отгул, приуроченный к субботе с воскресеньем, и три дня от заката до рассвета мастерски жонглировала стерилизованными баллонами, перетасовывала их с места на место, забивала под завязку всякой всячиной, плавными движениями закатывала крышки и прятала в кладовку. На зиму.

Павел Федорович в кухню не допускался, квадратные метры «хрущевки» не вмещали и баллоны и Павла Федоровича одновременно. Его святым делом была транспортировка и доставка ящиков в квартиру.

За мужа Вера Игнатьевна всегда была спокойна. Ее заботами, отчасти оправданными, отчасти надуманными, здоровье Павла Федоровича раз в году подвергалось тщательному осмотру. Кровь, моча и другие продукты жизнедеятельности исследовались на предмет предполагаемых заболеваний, чтобы заранее начать с ними непримиримую борьбу. Полусантиметровый осколок, – отголосок давней войны, – засевший в плевре, каждый раз высвечивался на рентгеновском снимке, доставляя больше беспокойства Вере Игнатьевне, чем ее мужу. За сорок два года Павел Федорович с осколком сроднился, Вера Игнатьевна – нет. Ее попытки уговорить мужа на операцию не имели успеха, то же самое ей советовали и хирурги – оставить крошечный кусок железа в покое и не теребить зажитые раны, тем более что последняя кардиограмма выявила некоторое отклонение от нормы. И так было чем заняться и что подлечить.

Их счастье, поделенное поровну, длилось без малого сорок пять лет. В сороковом году, сразу после школьного выпускного они поженились, а в мае сорок первого Вера родила сына Димочку. На фронт Павла призвали во вторую волну мобилизации в октябре, Вера с грудным младенцем осталась в Краснодаре под материнским присмотром и каждый день ждала похоронку, не надеясь, что муж вернется живым. Она еще не знала, что счастье, столь щедро им отмеренное в самом начале, благосклонно будет к ним до конца, на десятилетия вперед освятит их союз. Вера Игнатьевна глубоко прочувствует столь удивительное везение в сорок пятом, в победоносный день, когда во дворе старой школы соберутся предвоенные выпускники. Из десятого «А» они с Павлом окажутся одни. Выжившие…

Служба медсестры в госпитале отнимала у Веры Игнатьевны много сил, пока муж не устроился к ней на работу на привычное шоферское место, из военторга доставлял медикаменты, койки, матрасы, с вокзала перевозил приезжающих со всего края на городское лечение бывших солдат, теперешних ветеранов. От близкого его присутствия силы ее как бы удваивались, ускорялся шаг, пальцы проворнее свивали бинты. Когда за окном перевязочной раздавался протяжный гудок полуторки, Верочка незаметно улыбалась, – это Паша сигналил ей, отправляясь с завхозом на склад. Они чувствовали присутствие друг друга через кирпичные стены, без телепатии угадывали желания, без слов вели разговор.

С годами у Шагаевых появилась привычка: куда бы ни отправлялся Паша с утра по распоряжению завхоза или главврача, к обеду обязательно возвращался в госпиталь. Заходить в сестринское расположение водителю не дозволялось по санитарным нормам, но Верочка выхлопотала у кастелянши в подвале угол за печкой. Там они с мужем вдвоем и обедали. В законный перерыв она покрывала деревянный ящик свежим полотенцем и делила на двоих скромный обед. Себе – чуть меньше, Паше – чуть больше. Шоферская работа и сил больше отнимала. И пока он ел, не сводила с мужа глаз. Все бабы в госпитале Верочке завидовали, уж белой завистью или черной – неизвестно, у каждой имелась своя, но в муже она была уверена, как в себе. Паша ни на кого не смотрел, только Верочку и видел.

Соединенные плотью по любви земной, после страшных лет войны они соединились душами той вечной небесной любовью, которая даруется, как привыкли думать русские поэты, после смерти, но им такая привилегия выпала уже при жизни. Они и сами считали себя избранными из всего десятого «А», свою жизнь проживали за всех одноклассников – тридцатикратно.

Иногда, устав от счастливой ноши, Вера Игнатьевна давала слабину и на узкой кровати, прижавшись грудью к широкой, теплой спине мужа, в необъяснимом порыве нежности целовала его в шею, в ухо, в стриженый затылок, покрывая подушку слезами – от счастья. До шестьдесят второго, когда умерла Верочкина мать, не было у них большого горя, если не считать того скорбного случая, когда Шагаевы ждали второго ребеночка, а Вера неосторожно подняла в прачечной какую-то тяжесть и ребенка потеряла. После она никак не могла забеременеть, ездила с мужем в Кисловодск, лечилась травами и прополисом, но организм на лечение не откликался. Врачи-акушерки от нее отказались – после выкидыша и острого воспаления спаялись маточные трубы – прогнозы неутешительные.

Димочка остался для них единственной радостью, гармонично добавляя к отмеренному счастью родительские хлопоты. Они смирились – многие не имели и такого.

Годы катились плавно, волнами. За сорок пять лет не было такой минуты, чтобы Вера Игнатьевна о чем-нибудь да пожалела. Первая активистка в партийной госпитальной ячейки в конце семидесятых она случайно зашла на Пасху в Екатерининский собор, отстояла вечернюю службу и прикупила два простеньких крестика на черном шнурке. Всю дорогу домой Вера Игнатьевна платком вытирала благодарственные слезы и все ему, Отцу Небесному, за благосклонность и отмеренный срок, что выпал ей с мужем. Прихоти жены Павел Федорович не перечил, молча под шнурок склонил голову, и Вера Игнатьевна с покойной душой спрятала ему под нательную маечку священный оберег. Что-то подобное ему уже давно приходило в голову. После пасхального празднования вместе и причастились.

Старели они на удивление медленно. Крупное телосложение Павла Федоровича долго противостояло естественному процессу обветшания, широкая казацкая кость по пустякам не ломалась, держала скелет и мышечную массу, с годами теряющую в весе. Вера Игнатьевна даже удивлялась такому парадоксу: у всех ее знакомых мужья оплывали от лишнего веса, а Паша наоборот – стройнел и молодился благодаря новым зубным протезам, так ладно сидевшим на широких деснах, за что она при каждом удобном случае благодарила невестку. Сама Вера Игнатьевна заметно округлилась и раздобрела, но полнота ее не портила. Талия оставалась на том же месте, потому что по медицинским канонам соблюдалось простое правило: меньше есть и больше двигаться, а лишнего Вера Игнатьевна себе не позволяла. Свои морщины она замечала мимоходом, не утратив подвижности, могла целую смену провести на ногах и дома переделать кучу дел. Энергия ее не источалась, а копилась на важные дела. Все, о чем Вера мечтала еще в юности, было в достатке – обожающий взгляд любимых глаз. Морщины она презирала.

Выйдя на пенсию, от работы Павел Федорович не отказался. Чтобы не сидеть целый день дома в ожидании жены, он пошел в сторожа и три года добросовестно нес свою вахту, особенно в ночное время, когда сменщик, закрыв после ухода главврача входные двери, засыпал в каптерке под треск радиоволны. Даже больничная мышь не могла проскочить мимо нового сторожа, который к вращающемуся турникету относился так же бережно, как к машине.

– В каждом деле, Лерочка, порядок требуется. И хорошее отношение. Хоть к начальству, хоть к подчиненному, без разницы, – доверительно делился с внучкой дед, если Лера интересовалась его новой работой. На вахте подчиненных у деда не было, это Лера знала хорошо, а начальников – хоть пруд пруди – каждый второй. Могли нагрубить, обидеть и даже уволить, но тут Вера Игнатьевна вставала на охрану собственного мужа, и мало кто мог уцелеть от такого столкновения.

Обеденную традицию, давно превратившуюся в обязательный ритуал, без которого ни муж, ни жена не могли обойтись, они продолжили в сторожевой каптерке, где ради удобства Павла Федоровича стараниями плотника был смонтирован откидной столик и маленькая табуреточка для Веры Игнатьевны. В этой тесноте им было тепло и без подвальной печки. Те старожилы госпиталя из медперсонала, которые помнили супругов Шагаевых еще молодыми, по большому секрету поясняли значимость обеденного обряда непосвященным новеньким медсестрам, и те в свою очередь, проникнувшись ситуацией, главную медсестру старались в обеденный перерыв не беспокоить. «Верочка мужа кормит», – понимающе шептались девочки в перевязочной и улыбались.

В широком термосе Вера Игнатьевна обязательно приносила горячее, без которого обед – не обед. Чтобы не запачкать зубные протезы, Павел Федорович клал их в стакан с водой и аппетитно брался за ложку. От Веры Игнатьевны не ускользало и то, с какой жадностью на сидячей работе муж принимался за еду, словно голодал несколько дней, хотя утром перед работой съедал полноценный завтрак из овсяной каши, омлета и бутерброда с маслом и плавленым сырком. Покушать Павел Федорович любил вкусно, с прищуром на добавку, но мужа Вера Игнатьевна не перекармливала, хоть и радовалась его аппетиту.

– Ты что, Верунька, не ешь?

– Да на тебя посмотрю и уже сыта…

В запланированный выходной, который должен был пройти в овощных хлопотах, перед выходом в гараж Вера Игнатьевна, как обычно, измерила мужу давление. Небольшое отклонение от нормы не могло нарушить ее планы, в кухне уже два дня выстроенные по ранжиру баллоны хрустальной чистоты ожидали полномасштабного наступления. Она скомандовала рассосать валидол. Паша рассосал, и пошли в гараж за машиной.

День предсказывали синоптики жарким, и чтобы не томиться на жаре, из города старики Шагаевы выехали ранним утром. Всю дорогу Вера Игнатьевна посвящала мужа в свои наполеоновские планы: в ближнем совхозе закупить молоденьких на засолку огурцов, ведра два-три, – аккуратненьких, как один, чтобы в горлышко пролезли. Помидор для ароматного маринада она рассчитывала взять ящика три-четыре, а если останется в машине место, проехать в «Плодородный» за фруктой, все равно – какой, лишь бы на компоты сгодилась. Еще рецептом вкусного кубанского салата поделилась с ней медсестра из терапевтического отделения, но за молодой капустой придется ехать в тепличный комплекс на хутор имени Ленина, а там могут еще не торговать, но заехать не помешает.

На развилке перед выездом на Ростовское шоссе долго ждали светофор из-за проходящего поезда. Вера Игнатьевна не умолкала и что-то увлеченно рассказывала притихшему мужу о новой заведующей, краем глаза заметив, что руки его по кругу руля медленно сползи на колени. Загорелся зеленый свет, все поехали дальше, они стоят.

Иногда муж мешкал, лишний раз осматривался по сторонам, но пауза затягивалась.

– Пашенька, поехали. Сзади уже сигналят.

Она тронула его за плечо и сразу поняла – Паша мертв.

На этом перекрестке дороги их разошлись. Тело Павла Федоровича отвезли в морг на вскрытие, Веру Игнатьевну с едва ощутимым пульсом доставили домой к сыну.

Когда Лера после проваленного экзамена вернулась домой, в квартире творилось что-то несусветное. В комнатах толпились незнакомые люди, слышались стоны, громкий плач, бригада реаниматологов суетилась возле Лериного дивана над обездвиженной бабушкой Верой. «Скорая» приезжала в третий раз, но Вера Игнатьевна от госпитализации отказывалась. Крепкой хваткой она держала сына за руку, принимала его за Пашу и все интересовалась: пообедал ли он горячим и достал ли из кладовки пустые баллоны. После инъекции сознание ее прояснялось, образ мужа растворялся и появлялся Димочка. Вера Игнатьевна снова сотрясалась в судорожных рыданиях, теряла сознание, и через полчаса на пороге появлялся новый фельдшер. Дверь в квартиру в тот день не закрывали, ее держали распахнутой настежь.

Все девять дней после похорон у постели бабушки дежурили ее медсестры из госпиталя. Скоропостижная смерть Павла Федоровича потрясла всех, кто мог сочувствовать – сочувствовал, кто хотел помочь – помогал. Сестрички расписали график дежурств, и Вера Игнатьевна ни на минуту не оставалась одна.

Дмитрий Павлович взял отпуск по семейным обстоятельствам. На полдня появлялась в клинике и Татьяна Яковлевна. Ради свекрови она обзванивала медицинские базы в поисках нужных лекарств, желательно иностранного производства, а не найдя, выбила у главврача командировку в Москву и через два дня привезла все, что было нужно.

Иногда Леру просили посидеть рядом с бабушкой. И она сидела нудными часами, вжавшись в глубину кресла, не совсем понимая, что от нее требовали. Ее безмятежная молодость отторгала сам факт произошедшей смерти. Бальзамированное дедушкино тело, выставленное для прощания перед подъездом, казалось ей чем-то театрально-бутафорским, немного пошлым и нереальным. Еще из всей процессии запомнились выложенные в ряд перед гробом маленькие подушечки из красного бархата с фронтовыми наградами. Лера не знала, но именно им ее родители были обязаны получением удобной трехкомнатной квартиры в центре города с окнами, выходящими на краевую администрацию и сквер с фонтаном. Перед самой свадьбой сына Вера Игнатьевна заставила мужа надеть строгий пиджак с орденами для личной встречи с начальником горисполкома. Старым Шагаевым давно предлагали жилплощадь, но намного меньше и дальше от центра, а Павел Федорович, привыкший к тихому дворику в Подгорном переулке, недалеко от госпиталя, – тещиному наследству, в котором они с Верой прожили всю жизнь, – переезжать на новое место не хотел. Ему даже не пришлось стучать по зеленому сукну, ордер на квартиру он получил через три дня…

Опасаясь за здоровье матери, Дмитрий Павлович почти силой удерживал бабушку Веру от возвращения в старую квартиру, где прошло его взросление. Там ее ждали любимые вещи, привычный, на века отлаженный быт и старые пожелтевшие фотографии прошлой жизни и совсем новые, некоторые даже цветные, на которых была Лерочка с куклами в обнимку. Заметное материнское помешательство от пережитого удара ставило под сомнение доверие Дмитрия Павловича к ее дальнейшему одинокому существованию в пустующей квартире. Татьяна Яковлевна настаивала на том, чтобы поселить свекровь в их гостиной на такой срок, который понадобится для восстановления душевного покоя. На этой почве уже через месяц после похорон дедушки в семье начались тихие ссоры, заканчивающиеся долгим молчанием бабушки Веры.

О Лерином неудачном поступлении все забыли. Аттестат вернулся обратно в школу, бывшую ученицу зачислили в старый класс.

За несколько дней перед началом учебного года между Лерой и мамой произошел откровенный разговор. Им не мешали. Бабушка Вера неподвижно сидела перед включенным телевизором, отец задерживался в клинике. Татьяна Яковлевна, размешивая в чашке сахар, без особого интереса слушала дочкины признания.

– Не мое это, мам, ты понимаешь, не мое. Химия такая запутанная вещь. Я ее не понимаю. А там формулы, реактивы, кислоты, пробирки, осадки, сложные элементы. Полный бред! Мне что-нибудь проще…

– Медсестрой! – Живо встрепенулась Татьяна Яковлевна. – Как бабушка Вера. Проще некуда.

На минуту Лера представила окровавленные бинты, загаженные судна, тонкие трубочки капельниц с переливающейся жидкостью. От ужаса ее передернуло.

– Ну да, – спохватилась мать, – о чем это я? Какая из тебя медсестра, если ты крови боишься… И что тогда остается?

Они перешерстили справочники для поступающих. Вариантов нашлось немного. И химия! Кругом эта проклятая химия, в которой Лера была ни в зуб ногой. Зато отцовский латинский словарь она хорошо поистрепала, читая на сон грядущий крылатые выражения римских философов. Словарь Лера для удобства держала под подушкой, и Дмитрию Павловичу пришлось купить ей новый, меньший по размеру, но объемней по содержанию. О нем Татьяна Яковлевна вспомнила на следующий день после разговора, когда вернулась с работы.

– Массаж, Лера! – кричала она из коридора, разуваясь на бегу. – Ты же любишь латынь! Кости, мышцы, сухожилия – это латынь! И руки у тебя умелые, сильные. К черту эту медицину, в конце концов. Поступай на массажиста!

– Разве есть такой факультет? – усомнилась Лера, но идея ей понравилась.

– Не знаю, – призналась мать. – Сейчас выясним.

Она потратила весь вечер на звонки, торопилась до прихода мужа, чтобы не посвящать его в то, что пока не имело веских доказательств и убедительных доводов. Татьяна Яковлевна давно замечала за дочерью эфемерные желания, никак не связанные с медициной. Принуждение помимо воли могло оказаться отягчающим, если не для самой Леры, то уж точно для ее будущих больных, вздумай она поступить на врача и заняться нелюбимым делом.

– Мы сами с тобой во всем разберемся, – уверенно пообещала она дочери после безрезультатных звонков. Массажного обучения, как такового, в городе не было, но оставался институт физкультуры – оплот здорового тела и духа. И химия на вступительных экзаменах там была совершенно не востребована…

Первого сентября вернувшись из школы, Лера обнаружила квартиру пустой. Ее диванчик, на котором последний месяц спала бабушка Вера, был прибран, опрятно застелен шерстяным одеялом, с краю лежала пышно взбитая подушка. Бабушки не было.

Оставшись без присмотра, Вера Игнатьевна воспользовалась свободой и вернулась домой в Подгорный переулок. Вместо объяснительной записки она оставила на кухонном столе пирамиду из творожных ватрушек, которые пеклись исключительно по настроению. Пышность сдобы, румяный бочок и сахарная пудра поверх протертого творога могли сказать о многом, во всяком случае, бабушка Вера находилась в здравом уме и памяти – так вечером пояснил Дмитрий Павлович на удивленный взгляд жены, с легким сердцем опрокинув за здоровье матери рюмку армянского коньяка под сладко-сдобную закуску.

5

Учебный год начался с дежавю: то, что происходило в девятом классе, сильно напоминало любовную лихорадку трехлетней давности, но на сей раз первыми в игре водили мальчики, превратившиеся из стада сопливых дикарей в отряд благородных рыцарей.

Не укладывалось в голове, как за такой короткий срок – всего три летних месяца – могла произойти столь разительная перемена. После физкультуры запах одеколона преобладал над запахом нестерпимого пота, а от некоторых на большой перемене тянуло сигаретным дымком хорошего качества. Лохматые шевелюры сменили модельные стрижки. Узкие галстуки тугим узлом поддерживали ворот рубашек, отутюженные брюки пугали ровными стрелками, а приталенные пиджаки из нагрудных карманов дразнились треугольными язычками носовых платков. И в этой щегольской шеренге девочки чувствовали себя настоящими замарашками.

Старые связи распались, завязались новые.

Девочки в полной боевой готовности томились в ожидании мужского расположения. Каждая била каблучком, словно копытом, взмахивала начесанной гривой волос и в нетерпении поправляла налакированную челку. Каждая бросала призывные взгляды и обещала невесть что.

Конкуренцию многие не выдерживали, раньше времени сходили с дистанции. Лера поддалась всеобщему заразительному безумству. Настала ее очередь завидовать Оксане Таран, которая с шестого класса не выпускала из мертвой хватки Саньку Ивченко.

– Мне журавля не надо, – хвастала Оксана. – Синицы хватит.

Походил ли Санька на синицу – вопрос был спорным. Скорее, на дрозда. Подвижного, юркого, крепенького такого, с яркой мужской харизмой – Санька любил всех веселить, зажигал без огня, без воды фонтанировал. Его и учителя обожали за находчивость и неунывающий нрав. Санька, по-доброму липнувший ко всем девчонкам подряд, Оксану за пару не считал, но сидели они вместе, потому что так ему было удобно списывать. На контрольных работах Оксана успевала делать два варианта.

Лера изучила в классе всех парней и глаз положила на Радика Островского, высокого широкоплечего блондина. Чистое безумие. По нему вздыхала половина класса, но мало кто знал, что сам Радик уже два года был влюблен в Аллу Палей, которая им совершенно не интересовалась, а дружила с десятиклассником из соседней школы и по некоторым правдивым слухам дружила очень близко, так что их отношения можно было назвать более определенно. Радик страдал, и страдали девочки, в него влюбленные.

Всю осень в классе веяло любовью. Настоящей, мужской. Она не билась в истерике, не лила напрасных слез, не клянчила подаяния. Она упорно добивалась цели, играла в благородство, штурмовала высокие стены неприступных крепостей. И крепости с удовольствием выбрасывали белый флаг. Это была своего рода игра, но намного острее, намного опаснее.

Учебный процесс сам по себе отошел на второй план.

Все, кто вернулся обратно в девятый класс, как и Лера, скромно умалчивали о своем провале на вступительных техникумовских экзаменах. Хвастать было нечем. Вернулась и Оксана, из-за одного балла не прошедшая в торговый техникум. В торговлю она пошла по зову души, ее старшая сестра второй год сворачивала бумажные свертки в галантерее центрального универмага. Мама Таран, Тамара Ивановна, заведовала отделом текстиля в промторге. Намечалась пресловутая династическая линия, но Оксана свое желание попасть в торговлю объясняла иначе.

– Выучусь на кассира, всегда буду при деньгах. Хорошие кассиры на вес золота, так мать сказала…

Урочные часы текли размеренно степенно. Никто никуда не торопился. Ни учителя, ни ученики. Им будто давалось время на перерыв между сумасбродным восьмым с тренировочными экзаменами в черновом варианте и десятым – окончательным, где экзамены писались набело без права на ошибку. Некоторые предметники заранее обзавелись экзаменационными вопросами и приглашали учеников на дополнительные занятия для подготовки к госэкзаменам. Таран записалась на математику, таскала за собой Саньку и Леру уговорила ходить вместе с ними.

Если бы не математика, со стороны их трио выглядело бы любовным треугольником. Впрочем, они именно так и смотрелись, но Оксане хватало ума держать подругу на обозначенном расстоянии. Когда дело доходило до провожания домой, дороги их резко расходились в разные стороны.

Лера и так на Саньку не претендовала. Соревноваться с Оксаной по красоте было бессмысленно. В паре с ней Лера казалась серой мышкой. Таран обладала стройной фигурой, которая держалась на узком скелете, худым личиком и правильной, по-балетному ровной осанкой. Легкую зависть вызывали ее вьющиеся волосы и чистое лицо. От своих возрастных прыщей Лере не помогли избавиться даже заграничные средства, которые мать доставала по налаженным каналам. Фигура ее, вполне сформировавшаяся благодаря гимнастике и верховой езде, напоминала грушу, еще грудь подвела – выросла стремительно дерзко, так что Лера ее даже стеснялась и прикрывала широкими бретельками фартука.

Она хорошо знала о своих недостатках, а Оксана наивно полагала, что идеальная фигура дается навсегда. И все-таки Лера, засматриваясь на Радика, иногда замечала на себе пристальный Санькин взгляд, думала, что он смотрит на ее грудь, и нервно поправляла упавшую с плеча бретельку.

Влюбляться по-настоящему в Лерины планы не входило. Гия бесследно растворился в водовороте прошедших лет, и та подростковая увлеченность вспоминалась как детская невинность. И все же в конце октября, когда старшие классы готовились к осеннему балу, Лера почувствовала давно позабытые симптомы любовного недомогания. Вопреки здравому рассудку она вдруг решила, что Радик от нее без ума. Два раза он уступил ей место в столовой, когда Лере не хватило стула, один раз галантно открыл перед ее носом дверь в кабинет физики и прилюдно в коридоре поднял для нее оброненную тетрадь.

Когда он входил в класс, Лера ощущала легкое покалывание в затылке. Трепетно дрожали пальцы, и сердце срывалось с насиженного места, подкатывало к горлу, не давало вздохнуть. Что могло быть хуже – влюбиться в самого симпатичного парня. Оказалось, могло…

В концертной программе осеннего бала Лера выступала дважды. Один раз прочла болдинское стихотворение Пушкина, второй – спела в хоре. Закулисная суета никак не давала ей пробраться к единственной прорехе в пыльной шторе, чтобы удостовериться – пришел ли Радик на бал. Три дня она планировала, как обойти соперниц в любовном забеге и первой пригласить Островского на белый танец.

Весь вечер Лера простояла у дверей в актовый зал, подпирая стену. Боялась пропустить его приход, отказывала всем, кто приглашал на медленный танец, ждала, а он не шел. Лишь на следующий день, в субботу, ближе к обеду позвонила Оксана и сообщила страшную новость – Радик застрелился…

Школа под номером тридцать шесть изначально была непростой. Стены ее из точеного кирпича, воздвигнутые при царе Александре, еще хранили память о давней эпохе, юных гимназистках и строгих классных дамах, чей высокий голос отдавался эхом под коридорными сводами. Престиж школы заключался больше в ее расположении в центральной части города, чем в успешном преподавании и наклонности к английскому языку. Здание крайисполкома, как надежный оплот будущего коммунизма, возвышалось напротив, через сквер с фонтаном. Возможно, престиж был и в этом немало важном соседстве.

Желающие просто так попасть в школу не могли. Школ с английским уклоном в городе было достаточно, а со столетней историей – одна. Дети в ней учились разные, но директриса предпочитала принимать отпрысков родителей уважаемых, при должности, желательно в погонах. И в девятом «А» собралось приличное общество из руководящих, партийных и торговых шишек. Врачей, как Лерочкины родители, было мало. Но именно Островские носили милицейские погоны. Папа – подполковник, мама – майор. Дома держали оружие. Прямо в ящике стола. Из отцовского пистолета Радик и застрелился. Прямо в правый висок.

Класс разделился. Кто-то симпатизировал Аллочке Палей, обвинял погибшего одноклассника в лишней назойливости. Кто-то стоял за Радика и в его смерти винил Аллу. Но никто не сомневался в ее причастности к трагическому происшествию.

О том, что Палей за неделю до бала перевелась в другую школу, знали только те, кто подписывал документы о переводе. Знали еще Аллочкины родители. Больше никто. Радик каким-то образом узнал намного больше, чем ему полагалось знать. Алла ушла из школы, чтобы сохранить беременность от своего десятиклассника. Такого удара Островский не пережил.

Две недели ребят водили на допросы в районное отделение милиции. Следствие ничего не дало – чистой воды самоубийство, без предсмертной записки, без родительского разговора по душам. Своими переживаниями Радик ни с кем не делился, даже с близкими друзьями. Одноклассников на его похороны не пустили, но те и не рвались, слишком огромным было потрясение. Все ходили подавленные. Уроки проводились в гнетущей тишине под аккомпанемент заунывного дождя. К окнам второго этажа тянулись обнаженные ветви платанов, словно скелеты мертвецов.

Школьное руководство два раза собирало девятые классы в актовом зале для беседы со старшими комсомольскими товарищами. Товарищи партийные сидели в почетных гостях, наблюдая за докладчиками со стороны, и какой-то председатель заводского парткома в конце разъяснительной работы вспомнил военную юность, трудное детство и зло мирового империализма. На классном собрании Елена Николаевна изо всех сил старалась выправить ситуацию, развернуть течение в правильном направлении. Доказывая глупость произошедшей смерти, классный руководитель совсем выбилась из сил, упустила нить повествования, но эффекта не добилась. Вместо химии ходили на фильм о современных Ромео и Джульетте, а девочки под партами читали повесть Щербаковой. Кто-то принес в школу «Юность», журнал зачитали до дыр.

О Римме Левченко никто не вспомнил. О ней всему классу сообщил участковый вместе с директором школы. На сороковой день после смерти Радика Островского Римма отравилась бытовым газом…

Контроль над старшеклассниками удвоился, родители забегали в школу, задежурили на переменах и уроках, вызывая у собственных детей волну протеста. Обстановка угнетала напряженностью. Больше всех хотелось выговориться девочкам. В пятницу после уроков Оксана предложила пойти к ней домой, чтобы самим во всем разобраться.

Жила она в двух кварталах от школы, на улице Мира в «опереточном доме» над магазином «Электрон». Шли пешком по снежной слякоти, осенними туфлями месили ледяной кисель. Погода так стремительно менялась, что за сезоном не поспевали, в начале декабря еще по-осеннему носили куртки и легкую обувь.

Девочки пошли все, еле-еле разместились в Оксаниной комнате, как воробышки сидели на диване в ряд, а кому места не хватило, нанесли из кухни табуреток. Из мальчиков был один Санька, верный паж и портфеленосец Таран, но держался он отстраненно, не шутил как всегда, мрачно смотрел под ноги, разглядывал ковровый орнамент. В обеденный перерыв, очень кстати, домой забежал брат Оксаны, узнал, по какому поводу сходка, принес им бутылку портвейна и белого вина.

– Помянуть надо ребят по всем правилам, – как бы оправдываясь, протянул бутылки Саньке.

Пить сначала стеснялись. Староста Аня Корнева попыталась разбудить у подруг комсомольскую совесть, но призыв о трезвости проигнорировали все, по глотку пригубили. Крепкий напиток быстро развязал языки, а Санька на правах единственного мужчины ухаживал за дамами, молча разливал портвейн по кружкам. Молчала и Лера.

Обсуждение Радика и Риммы ей не нравилось. «О покойниках либо хорошо, либо ничего», – любила повторять бабушка Женя, когда возвращалась с очередного траурного мероприятия. Но девочки пошли к Таран, чтобы выговориться, и каждая выполаскивала запачканное белье, как заправская прачка, каждая перемывала обглоданные кости, как отменная стряпуха. Каждая думала, что знает о любви лучше других.

Вспомнили о стоянии Риммы на подоконнике еще в шестом классе. Вспомнили, как она злилась на Радика, плакала по углам и на выпускном вечере после восьмого три раза приглашала на танец, а он снисходительно соглашался, словно делал ей великое одолжение.

– Он смеялся над ней, а она бегала за ним собачкой и в рот заглядывала. Разве это любовь?

– Зачем так было унижаться? Кроме него и другие мальчишки есть.

– Может, она, как в повести, хотела найти настоящую любовь.

– Как в повести? Роман умирает на руках у Юльки.

– Врешь! Он живой остался.

– Ага. Из окна выпал и живой? Кровь изо рта у кого пошла? То-то же…

О любви они читали в книжках по литературе, вживую никто не видел. О любви мечтали, создавали иллюзии, проникались симпатией, но впустить в едва развившуюся женскую грудь всепоглощающую субстанцию боялись. В принципе, вся классическая литература, изучаемая в школе, была о Любви. О ней можно было говорить на уроках из года в год… надо было говорить… Но говорили о какой-то ерунде, о трудовом подвиге, патриотизме, надуманных страданиях, о преступлении и наказании… о любви говорили, как о высшем духовном преображении, которое по существу испытывают единицы, остальные копошатся в мещанских страстях, путаются в определениях и мимолетных связях… Вывести понятное определение, поясняющее хоть миллиметр бесконечно сложной трансформации души, пытались в сочинениях, но выходили одни заученные шаблоны, трафаретное клише, переписанное друг у друга по кругу. О Любви им многое могли рассказать Римма с Радиком, но несчастные дети уже лежали под толстым слоем мерзлой земли, а на деревянных крестах им пели гимн кладбищенские вороны…

Лера с трудом дождалась окончание поминок. Санька предложил проводить ее до подъезда.

К вечеру снег повалил по-настоящему, крупными хлопьями, тяжелыми и мокрыми. Лера едва тащилась по нечищеному тротуару, чуть хмельная от вина, еще сильнее расстроенная неприятным разговором, тяжело осевшим в душе. Санька молчал и от холода шмыгал носом, но уверенно поддерживал Леру под локоть, не позволяя ее ногам по слякоти разъехаться. Она была благодарна ему за молчание, а на прощание не сдержалась.

– Знаешь, я ведь тоже… ну в духовку… незажженную, правда, чтобы понять…

– Поняла?

– Нет. Там жареной курицей пахло… они, что только из-за любви?

– Во имя любви, Лерка.

– Зачем?

– Если бы знать…

Санька зло плюнул под ноги, растер плевок.

Всю неделю Оксана болела ангиной. После уроков Саня с Лерой заносили ей домашнее задание, рассказывали последние новости, – следствие шло полным ходом, допросы не прекращались, – потом Саня обратной дорогой провожал Леру, но от приглашения зайти на чай отказывался. Жил он возле кинотеатра «Аврора», домой добирался на трамвае, а по пути забирал из школы младшую сестру. Его занятия по плаванию начинались в семь вечера. До этого часа он убирался в квартире, проверял домашнее задание сестры, готовил ужин и выгуливал таксу по кличке Штрудель. Для Леры всегда оставалось загадкой, когда Санька успевал выучить уроки, если хозяйственные дела и серьезное увлечение плаванием отнимали все свободное время.

За тот короткий путь, что проходил через сквер от школы до Лериного подъезда, Саня успевал рассказать о себе целую уйму интересных подробностей. Мама его работала в «Интуристе» администратором на этаже и пользовалась всевозможными привилегиями, какие только могла получить на такой должности. Отсюда и модные джинсы, и дутые куртки, и фирменные кроссовки. Отец месяцами пропадал на дальнем севере в геологических экспедициях в поисках ископаемых полезных и не полезных, а просто сопутствующих. Саня рассказывал о своей коллекции камней и минералов, сыпал энциклопедическими знаниями, увлекательно расписывал истории о месторождениях. Они присаживались на холодную скамью в сквере и сидели до тех пор, пока Саня не вспоминал о сестре. Его наручные часы с кожаным ремешком и крупным циферблатом – отцовский подарок на шестнадцатилетие – придавал его взбалмошному характеру определенную уравновешенность.

Он мечтал о море. О кораблях. Мечтал под парусами на штормовых волнах покорять моря и океаны, открывать новые острова, архипелаги и континенты. Таким Лера его не знала: спокойным, рассудительным, целеустремленным, верным слову и мечте. Лера, как верная подруга, завидовала Оксане, которая смогла разглядеть в шебутном Саньке Ивченко надежного парня.

Образ Радика понемногу бледнел в снежной карусели нежданно нагрянувшей зимы, а надуманная влюбленность постепенно таяла под нажимом Санькиного энтузиазма просиживать на заиндевелой скамье часами напролет.

Затянись ангина Таран на неделю дольше, возможно между ними что-то похожее на привязанность разыгралось бы в два счета, но Оксана вернулась в школу в понедельник, и провожания закончились. Через сквер Лера теперь шла домой одна, мимо знакомой скамьи, вспоминала Санькины рассказы о кораблях и жалела, что так рано отказалась от цирка. Мечты у нее не было, как и любви…

Натура Лерина, такая изменчивая и непостоянная, с новой силой принялась искать пути самовыражения. После тяжелого декабря ее влекло во что-то легкое, игривое, не требующее изнуряющего физического труда и утомительной дороги в другой конец города.

Надо сказать, что Шагаевы при всей своей занятости ни одной опереточной премьеры не пропускали. Через свои практикующие руки Дмитрий Павлович на год вперед запасался контрамарками и раз в месяц выводил жену в культурное общество, чтобы совсем не закопаться в том месте, о котором при дочери старался вслух не говорить.

Первый поход в оперетту в пятилетнем возрасте не произвел на Леру, как ожидал отец, оглушительного впечатления. Под конец безбашенного цыганского веселья, устав от громких басов и дребезжащего бубна, маленькая Лерочка расплакалась, и на семейном совете решили с опереттой повременить, тем более что по соседству, в кукольном театре, шла новая постановка «Буратино».

– Не по Сеньке шапка, – горевал Дмитрий Павлович и по субботам водил дочь на кукольные представления.

С тех пор в оперетту Лера попадала только на новогодние праздничные утренники, но и они утратили с возрастом свою прелесть.

На день рождения жены, выпавший как раз на субботу, Дмитрий Павлович не нашел ничего лучше, как повести своих девочек в старую добрую оперетту. Билеты он купил в кассе заранее, контрамарки, как ни старался, достать не смог. Давали «Сильву».

В театр Лера пошла от нечего делать. После спектакля отец обещал праздничный ужин в ресторане гостиницы «Центральная», где часто покупал ее любимый торт «Прага». Ради обещанного угощения Лера и согласилась на опереточную авантюру.

Чтобы чувствовать музыку, необязательно иметь музыкальный слух, надо всего лишь обладать трепетной душой, остальное приложится. Знала ли Лера эту простую истину или нет, но с первыми звуками увертюры ее душа стремительно взлетела под потолок, даже голова закружилась. Музыка рождалась где-то впереди в оркестровой яме, с пылинками вихрилась в лучах софитов, выплескивалась в зал через зрительные ряды, а возвращалась сверху, обрушиваясь прямо на голову, которая все продолжала кружиться от восхищения. Полумрак зала спасительно скрывал Лерино лицо, по которому текли слезы совершенно потрясающей радости. Волна абсолютного счастья рождалась где-то внутри и разрывала легкие полнотой чувств. В конце первого акта Лера горячо хлопала и вместе с галеркой кричала «браво».

– Вот уж не ожидал, – ликовал Дмитрий Павлович в буфете, поднося жене и дочери молочные коктейли, себе – рюмку коньяка. – Вот уж удивила, Лерка, так удивила. Ты ведь плакала! Не отрицай, я видел! Хороша «Сильва», правда, хороша. Следующий раз на Штрауса пойдем…

Пела Лера так себе – посредственно, голосом природа ее не наградила, зато наделила живой игрой и искусством перевоплощения, но трагические моменты получались у нее намного лучше, чем комедийные.

– Я могла бы в драматическом театре играть, – доверительно сообщила она бабушке Жене, когда проведывала старушку. – Может, мне в артистки пойти. Как ты думаешь?

Бабушка думала как мама. Наиграно смеялась, взмахивала руками.

– Что ты, Лерусь? Какая из тебя артистка?! Ты на землю-то спустись, хватит в облаках летать.

До выпускных экзаменов оставался ровно год, а Лерочкины мечты были такие легкие, живые, на удивление приятные.

6

Старость навалилась на Евгению Михайловну как-то неожиданно. Смертельную усталость она почувствовала после тяжелой предновогодней смены, выдраив за день восемь раз казенный кафельный пол. В конце декабря по-весеннему потеплело, подтаяла корка льда, и посетители прямым сообщением помимо простуды и гриппа несли в поликлинику на подошве сапог и ботинок куски самой настоящей грязи.

Поужинав, Евгения Михайловна прилегла на диван и, размышляя о новогоднем угощении для семейного обеда, на который по давней традиции приезжала Таня с семьей, еще раз обдумала созревшее желание бросить неблагодарный труд поломойки и окончательно выйти на заслуженный отдых со всеми вытекающими последствиями.

На пенсию она выживала. Шиковать не шиковала, но и не бедствовала. Танечка регулярно баловала мать гастрономическими изысками, хотя та привыкла обходиться пищей простой и полезной для вялого кишечника.

Отдых Евгению Михайловну не пугал, как и тихая старость, о которой она принялась мечтать после семидесяти. Много вещей ждало часа, когда о них вспомнят и приложат руки, и будет довязано все, что держалось на спицах, а что было наметано на скорую руку, дошьется и будет носиться.

Еще Евгения Михайловна мечтала о благоухающем цветнике, большом и красивом. Посматривая на бесхозную клумбу под окном, до которой никому из соседок не было дела, она часто занимала себя планированием цветочной посадки, прикидывая в уме, у кого попросит корешок, у кого – отросточек, или раскошелится и на цветочном рынке купит все, что душа пожелает. Фантазии уносили ее в райские сады, подпитывали смутные желания и утверждали в сомнениях – нет ничего прекраснее, чем создать своими руками живую цветущую благодать и любоваться плодами изнуряющего труда, денно и нощно просиживая на лавочке под виноградной тенью.

Еще требовалась тщательная ревизия двум платяным шкафам, опустевшим с переездом Танечки к мужу, а затем снова наполнившимся старыми вещами, очень нужными, но не носившимися. Много от чего хозяйка желала избавиться, да все сомневалась – пригодятся ли вещи в хозяйстве…

Не откладывая в долгий ящик, она открыла первый шкаф, вынула стопочку кофт, разложила на диване, чтобы оценить свежим взглядом. В эту минуту в дверь позвонили. Евгения Михайловна бросила кофты, пошла открывать.

В полумраке лестничного пространства, – соседи третий месяц обещали заменить лампочку, – стояла незнакомая женщина. Официально они представлены не были, но каждая имела друг о друге некое представление. Евгения Михайловна тихо ойкнула. Под тусклым электрическим светом стояла та разлучница, ради которой Яков Заевский ушел от нее без малого тридцать лет назад и ни разу не зашел на Онежскую по старой памяти проведать дочь.

Татьяна не знала, но Евгения Михайловна, наступив себе на горло, бегала несколько раз на новый адрес мужа, часами караулила за углом, чтобы Якова образумить и вернуть в семью. Заевский на уговоры не поддавался. Новую жену он выбрал из фабричного коллектива, за что получил строгий выговор, но должность секретаря парткома позволяла ему неограниченные возможности. И новую квартиру с улучшенной планировкой Яков по-тихому выбил благодаря партбилету.

Тогда из-за угла новостройки Евгения Михайловна хорошо рассмотрела соперницу. Молода, красива. Еще говорили, что вдова с малолетним сыном, и обидно было за родную дочь, брошенную отцом ради чужого ребенка.

Если бы Яков просто увлекся смазливым личиком, она нашла бы силы простить и все забыть. Но в его руководящем положении подобная слабость строго наказывалась. Опрометчивая влюбленность могла наломать много дров. Долгое время Евгения Михайловна так и думала: Яков не виноват, а виновата молодая вдова, заманившая доверчивого мужика в крепкие сети, и выход Заевскому был один – жениться. Молодость и покладистый характер соперницы она в расчет почему-то не брала…

Нежданная гостья поздоровалась и представилась Зоей. Она нервно мяла пальцы, виновато улыбалась и смотрела поверх хозяйской головы в ожидании кого-то еще, кто выйдет и ей помешает.

– Вы поймите, у меня выхода нет. Сама на улице оказалась, в станицу к сестре вот собралась. Родная кровь приютит, не прогонит. А у вас и квартирка свободная, и вы одна, как я смотрю, зять у вас хирург, дочь в медицине, и сами вы в поликлинике работаете, опыт с больными имеете, в любое время сможете врача вызвать… положение у вас лучше моего…

«Как хорошо она осведомлена о моем положении», – успела подумать Евгения Михайловна, но гостья продолжала.

– Ему много не требуется. Невролог сказал, состояние стабильное, положительная динамика если и произойдет, то очень слабая. На полное восстановление надежды нет… Вы поймите, так уж получилось…

Получилось то, что Зоин сын поставил невыполнимое условие. Больной отчим ему сильно мешал. В прошлом году Якова разбил паралич, отказали ноги, и верхняя часть туловища отзывалась на рефлексы ровно наполовину, вторая половина безнадежно провисла. Язык еле шевелился, а мозги – нет, нисколечко не шевелились. Заевский, некогда статный, завидный мужчина, превратился в обездвиженный манекен, нуждающийся в профессиональной сиделке, патронажной сестре и в практикующем враче-неврологе, способном поддерживать стабильное состояние амебы. О выздоровлении речь не шла.

Заметив на лице Евгении Михайловны неопределенное беспокойство, Зоя поспешила свернуть заранее подготовленное вступление. Она посторонилась и выкатила из темного угла межквартирной площадки инвалидное кресло, а в нем бывшего мужа Евгении Михайловны. От неожиданности пожилая женщина ойкнула второй раз за вечер и прижала руки к груди, словно защищаясь от любезно предложенного кошмара.

– Вы не волнуйтесь, он всегда так выглядит. С ним трудностей не будет…

От волнения Евгения Михайловна плохо понимала, что хочет от нее эта моложавая, давно немолодая женщина с хорошо заметной сединой, с глубокой межбровной морщиной, с припухлыми подглазьями. И не без злорадства заметила – время их уровняло, только успел ли Яков понять этот очевидный факт.

Между тем Зоя, опаздывая на электричку, мягко отстранила хозяйку от двери, быстро внесла в узкий коридор квартиры две сумки вещей и привычным движением – с резкого толчка надо упереться ногами в пол и приподнять переднее колесо – вкатила кресло.

– Ну, Яков, теперь я за тебя спокойна… не поминайте лихом, Евгения Михайловна, сама без жилья осталась…

Зоя нагло врала. Квартиру она еще год назад переписала на сына и ждала Якову смерть, чтобы освободиться от тяжкого груза и уехать к сестре, помогать с теплицей и курятником, спокойно жить на свежем воздухе, на домашнем хлебе и молоке. Но Яков умирать не торопился. Наоборот, лечение его оказалось дорогим и дефицитным, и Зоя устала оббивать пороги аптек, поликлиник, больниц. Якову не повезло уже потому, что его сильный организм все противился неминуемому концу, сердце ритмично сокращалось, качая сдобренную витаминами кровь, и постепенно повышался гемоглобин, обещая долгое выздоровление. В ближайших планах своих Зоя мужа уже похоронила – все врачи, к которым она обращалась, заверили ее в этом скором итоге – и оставшиеся годы (кто знает, сколько их на счету!) распределила между городом и станицей, и сильно беспокоилась, что Яков задерживал начало ее новой жизни.

Бывшую жену Заевского она случайно повстречала в поликлинике, куда пришла за справкой для подтверждения инвалидной группы. Евгению Михайловну она не видела лет двадцать и представляла такой же рухлядью, как Яков, и очень удивилась ее подвижности, неиссякаемой энергии, а главное, было непонятно – откуда старушка черпала силы. В тот же вечер Зоя позвонила сестре и предупредила о своем скором приезде…

Когда позвонила мать, Татьяна Яковлевна с коллегами по отделению отмечала приближение Нового года, закрывшись от младшего персонала в кабинете главврача. Распивалась четвертая бутылка советского шампанского. Через слезы, тяжкие стоны и лязганье зубов о граненый стакан Таня едва разобрала несусветную чушь о появлении давно позабытого отца, инвалидного кресла и «скорой помощи», вызванной Евгенией Михайловной для себя, чтобы сбить подскочившее давление. В последнее верилось хорошо, в остальное – с трудом, но кто-то из бригады врачей взял трубку и внятное «вам лучше приехать» убедило Татьяну Яковлевну с шампанским настроением повременить.

Она приехала на такси. Встретил ее бывший сокурсник Петя Павленко, навечно застрявший в фельдшерах клинической больницы скорой помощи. Он сразу повел ее на кухню, в двух словах обрисовал ситуацию и на всякий случай поинтересовался:

– Ты сама-то, Танюш, как? Сердечко не шалит?

Татьяна Яковлевна смерила Петра тяжелым взглядом и вошла в комнату, как в клетку с тигром.

Отца она не видела тридцать два года. Этого времени вполне хватило, чтобы переболеть и злобой, и ненавистью, и отчаянием, и болью за мать, которая не покидала ее до собственного замужества.

Отца она помнила отчетливо, так, если бы каждый день смотрела на его фотографию в рамке, прибитую гвоздем в толстый ворс настенного ковра, провисевшую после его ухода три года, пока сама ее и не сняла.

Отца она не узнала. Ничего не осталось от впечатанного в память образа: ни черного витого чуба, ни орлиного взгляда, ни густых, в два крыла бровей. Полудохлый старик, для страховки привязанный брючным ремнем к инвалидному креслу, смотрел на нее мутными глазами, а изо рта по подбородку тянулась густая слюна. Татьяна Яковлевна даже засомневалась: Заевского ли им подсунули или кого-то другого.

В сумке с одеждой лежали бумаги, завернутые в газетенку: паспорт, выписка из больницы, подробный анамнез. Спихнули со всей родословной.

Петя на кухне предлагал помощь, пока сестричка отхаживала Евгению Михайловну.

– Ты подумай, Танюш, что вы с ним будете делать? Нельзя его на мать оставлять. Тут сила мужицкая нужна. С коляски на кровать переложить, утром снова в коляску, опять же с боку на бок переворачивать. За таким уход не сложный, но хлопотный. С ним как на привязи будете… Я так понимаю – родной отец?

Татьяна кивнула, выпустила сигаретный дым в форточку, пока мать не видит.

– Пристрой его в пашковскую больничку… тут рядом. Персонал хороший. Деньжат подкидывай сестричкам раз в месяц, все сделают в наилучшем виде. Не мне тебя учить…

Больничный кодекс Татьяна Яковлевна знала хорошо, как-никак, муж – главный хирург краевой больницы, есть, у кого проконсультироваться.

Они договорились, что Петя отвезет Заевского в зиповскую клинику дня на два-три, пристроит в общую терапию. За это время Татьяна пробьется в пашковскую больницу по наработанным связям или подыщет другой вариант пансионного содержания, чтобы покончить с эти раз и навсегда. Но помешала Евгения Михайловна.

Пока дочь добиралась на Онежскую, мать напридумывала множество причин, ради чего придется нести этот свалившийся на нее крест. Татьяна даже охрипла, пытаясь отговорить ее от бредовой идеи оставить Заевского на Онежской.

– Ты с ума сошла! Тебе самой уход скоро потребуется. Чем ты сможешь ему помочь? И зачем?

– Не надо так, Танечка. Он тоже человек, к тому же твой отец. Пусть здесь переночует, а утром посмотрим…

Ночевали втроем. Якова с кресла перетащили на диван. Петя помог. Напоили чаем, накормили жидкой манной кашей. Татьяна для матери разобрала в соседней комнате свой девичий диванчик, себе выставила из кладовки раскладушку. Спать рядом с отцом она не могла, от него шел тяжелый запах мочи.

Проснулась она около трех часов ночи от монотонного бормотания. Евгения Михайловна сидела рядом с мужем на краю дивана, освещенного заоконным светом. Ночью повалил снег и заглушил все звуки вокруг, снаружи и внутри дома царила тишина, неприлично громко тикали настенные часы. Китайским болванчиком мать покачивалась в унисон часовому маятнику, сгорбленной спиной загораживала лицо Якова от снежного света.

Возможно, тридцать два года ждала этой встречи брошенная жена. Встреча получилась странной. Он молчал, слушал или нет, было не ясно, но она говорила непрестанно и все про то, как они с Танечкой хорошо без него жили. Начиная с того памятного июльского дня пятьдесят четвертого, когда Яков их покинул, она перебирала каждый прошедший в одиночестве год и находила счастливые моменты, прожитые без него, но с мыслью о нем, и старалась донести до парализованного сознания, чего он сам себя лишил, и стоило ли рушить хрупкое счастье ради такого конца.

В дверном проеме Татьяна отчетливо видела силуэт сгорбленной фигуры, слышала шепот сухих губ и улыбалась той наивной простате, с какой мать хвасталась ее заслугами перед неподвижным телом, особенно внучкой – замечательной девочкой, умницей и красавицей, – на деда ни капли непохожей.

– Мама, ложись спать, он ничего не слышит. Ты напрасно стараешься.

– Слышит, Танечка, – отзывалась Евгения Михайловна осторожным шепотом. – Все он слышит…

Татьяна не видела, но одна слеза к материнскому удовлетворению скатилась в глубокую складку щеки Заевского.

Перед рассветом опять разыгралось ненадежное давление. Привычные таблетки не помогли. На одной «скорой» Татьяна Яковлевна везла сразу двоих. Мать – в хэбэковскую кардиологию, отца – в зиповскую терапию, как раз к окончанию Петиной смены и к собственному спокойствию, что так удачно все устроилось.

Личных связей ее вполне хватало, чтобы надежно пристроить отца в неврологию под круглосуточное наблюдение, однако, помощь мужа оказалась своевременной и принесла куда больше выгоды, чем беготня по кабинетам. Редко Дмитрий Павлович пользовался своим положением, но ради семейного спокойствия снял телефонную трубку и одним звонком все решил.

После тщательного осмотра поступившего пациента заведующий неврологическим отделением долго уверял Татьяну Яковлевну в правильности выбранного лечения. Прогнозы были неутешительными, хотя Заевского приняли в клинику под новую методику как раз для таких больных. Приняли пожизненно. Лечащий врач обещал регулярно докладывать о состоянии пациента, намекнув с глазу на глаз, что долго тот не протянет…

Устав от коридорного холода больниц, от металлического запаха карет «скорой помощи», от сомнений и непонятно откуда взявшегося угрызения совести, Татьяна Яковлевна упустила из виду приближение новогоднего торжества. Она помнила, что совсем забыла о подарках, пустом холодильнике и провианте на праздничный стол. Еще подумала, проходя мимо запотевших окон универсама, что было бы неплохо встретить год как-то необычно, по-новому, без ночного переедания и утреннего похмелья, хотя всегда старалась много не пить. Головная боль часто мучила ее после бессонной ночи, а такая как раз и намечалась.

То ли желание ее совпало с небесной разнарядкой, то ли Ангел, пролетая мимо, галочкой открыжил длинный список человеческих надобностей, но желание ее исполнилось. Бой курантов гремел в каждой квартире, когда они с Димой прорывались через пьяного вахтера хирургического отделения все той же больницы скорой помощи на Шоссейной, куда со всего города свозили экстренных пациентов с сомнительным диагнозом. Леру привезли около шести вечера с подозрением на аппендицит.

Бок заболел еще на физкультуре, на последнем занятии, когда Лера, превозмогая силу тяготения собственного тела к дощатому полу спортзала, старалась влезть по канату хотя бы на середину, за что физрук обещал поставить ей в четверти четыре. Шел десятый класс. Последний. Времени на раскачку не осталось. Лера все грезила о театральной карьере, но для страховки держала в уме институт физкультуры, запланированный вместе с мамой два года назад.

После занятий боль утихла, а назавтра потянула резко книзу, но опять же терпимо. Лера потерпела еще пару дней, чтобы не тревожить мать обычным предменструальным синдромом, ждала, когда боль сама пройдет, и продолжала терпеть на киносеансе, куда они утром тридцать первого декабря пошли втроем с Оксаной и Санькой, на французскую комедию с Пьером Решаром. Домой она вернулась с непонятной тошнотой, в холодном поту, и казалось, что сердце пульсирует не в груди, а в правом боку, ближе к пупку.

Дома ее встретила бабушка Вера, которая самовольно завладела кухней и готовила для семьи праздничный сюрприз – домашнего гуся с мочеными яблоками, сливочный пирог и тельное из щучьего фарша. «Скорую помощь» для Леры вызывала она, звонила родителям на работу тоже она, но никого не застала. Родители спешили домой под разгулявшийся снегопад, а Дмитрий Павлович не пожалел времени и заехал в ЦУМ, где у заведующей парфюмерным отделом был отложен для него сверток – подарок жене и дочери.

Больше всего Вера Игнатьевна пеняла на себя из-за проклятого гуся, который оказался слишком жесткий и к приезду «скорой помощи» был не готов. Выключить духовку она не догадалась. Грузный фельдшер, пощупав Лерин живот, мрачно спрогнозировал поздний час, погодные условия и неминуемое приближение торжественного часа, когда самый отъявленный трезвенник мог себе позволить бокал игристого вина. Сам он еще в обед принял на грудь сто грамм согревающего спиртового продукта и выдыхать старался в сторонку, подальше от чувствительного бабушкиного носа.

– Теряем время, бабуся, – гаркнул фельдшер в кухню, когда Вера Игнатьевна металась между гусем и Лерой, не зная, кому отдать предпочтение. – Не бойся, дитё, поедешь без сопровождения, доставим в лучшем виде. К курантам прооперируют…

Все так и случилось. Пока Татьяна Яковлевна в поисках дочери обзванивала больницы, а Дмитрий Павлович отпаивал валерианой расстроенную мать, винившую себя в нерасторопности, Лерочка кружилась в радужном хороводе анестезии под неуверенными, дрожащими пальцами подвыпившего практиканта, потому что дежурного хирурга, уснувшего в ординаторской, медсестры не добудились. Встреча Нового года в отделении началась в обед с его провожания, но провожали так, словно уже встречали.

В тот час, когда Дмитрий Павлович оборвал телефон в поисках опытного хирурга, прооперированную Лерочку уже вкатывали в палату, а соседка по койке перочинным ножичком нарезала сочный апельсин, привезенный мужем из Москвы по жуткому дефициту. Для Леры цитрусовый запах еще долго ассоциировался с больницей, с жесткой кроватной сеткой, изнуряющими капельницами и противно мигающей под потолком люминесцентной лампой, вытянутой в шнурок.

Родители пробились в палату только утром первого января. Новогоднюю ночь Дмитрий Павлович потратил с пользой для дела, поздравляя коллег, промежду прочим искал выход на главврача зиповской больницы и нашел. Дверь им открыла сонная медсестра по личному звонку начальства и всю дорогу ворчала, что строжайший карантин нарушать нельзя, что операция прошла хорошо, ничего страшного с их девочкой не случилось, и сейчас, наверное, она еще спит, поэтому незачем будить персонал после суматошной ночи.

Татьяна Яковлевна сама едва держалась на ногах. В палату она вошла, пошатываясь от нервного перевозбуждения и бессонницы, которую так и не смогла побороть. Лера, и вправду, спала, но беспокойно. Легкая испарина на лбу, на щеках румянец. В палате душно и жарко, створки окон надежно забиты гвоздями ради безопасности пациентов. И тараканы. Во все стороны бежали тараканьи полчища, стоило лишь медсестре щелкнуть выключателем.

Лера проснулась от громких криков в коридоре. Разбудил знакомый голос. Пока отец требовал для дочери отдельную палату с человеческими условиями, мать слегка трясущимися пальцами ощупала каждую ее косточку, пупочную впадинку и реберную выпуклость. Еще на прикроватной тумбочке Лериного пробуждения ожидал куриный бульон, сваренный бабушкой Верой в расстроенных чувствах. До бульона дело не дошло.

Дмитрий Павлович горячился все больше, требовал завотделением или на крайний случай лечащего врача, но руки его чесались по практиканту, столь похабно сметавшему Лерочке разрез – кривой и на два сантиметра длиннее нормы. Шрам Дмитрий Павлович осмотрел лично и остался недоволен – грубый, толстый, прошит редкими стежками. Краснота его намекала на острое воспаление. Тут же измерили температуру.

В коридоре со всего второго этажа собрались медсестры, на крики прибежали с третьего, кардиологического и общей терапии. Нашлась старая нянечка, проработавшая в госпитале с Верой Игнатьевной двадцать лет и хорошо знавшая Дмитрия Павловича еще мальчиком. Она-то и раскрыла инкогнито Лериного отца, угрожающе предупредила молоденьких сестричек:

– Сам Шагаев пожаловал! Не толпитесь тут! Не толпитесь! И до беды недалеко…

Беду не ждали, но на всякий случай взяли на анализ кровь.

Несмотря на устроенный родителями переполох, все утро Леру не покидало чувство праздника, самого настоящего, с наряженной елкой, бенгальскими огнями и резким запахом мандарин. Решительность отца вселяла хрупкую надежду, что она скоро отсюда выйдет, возможно, сегодня же, если они убедят небритого армянина в мятом халате в ее выздоровлении. За спиной лечащего врача прятался несчастный практикант, когда узнал, с кем он имеет дело. Угрозы Дмитрия Павловича подействовали. Медсестры забегали с пробирками и штативами для капельниц, нянечки – со швабрами и половыми ведрами, на этаже запахло въедливой хлоркой.

Анализы из лаборатории вернулись плохими. Кровь Лерочкина по многим показателям сбоила. Бок жгло огнем, воспалилась рана. Вечером ей понадобилось переливание крови, а лечащему врачу вливание от начальства за халатное отношение к Лериной персоне.

В больнице она пролежала все новогодние каникулы и захватила неделю занятий. Когда Оксана узнала от Татьяны Яковлевны про операцию, под окна палаты пришла половина класса. С высоты второго этажа Лера видела белозубые улыбки ребят, задранные головы и радостно махала одной рукой, а другой держалась за подоконник, стараясь не морщиться от боли. Шов еще тянул, иногда пульсировал.

В палату ребят не пустили, даже Оксана не смогла договориться о пропуске, рассчитывая на мелкий подкуп ответственного вахтового лица, как учила ее мать. После скандального визита Дмитрия Павловича на отделение наложили строгий карантин.

Оксана расстаралась и через нянечку передала Лере конфеты с мандаринами. Растроганная до слез Лера посылала ребятам воздушные поцелуи, чертила на стекле буквы, и те складывались в слова благодарности. Всей душой она стремилась к ребятам, к таким милым и потешным мальчишкам, устроившим ради нее показательный снежный бой, и к родным девчонкам, краснощеким от мороза, смешливым, что-то хором кричащим, но забитые окна, как и неподкупный вахтер, оберегали покой пациентов.

Толик Фролов и Максим Старцев стояли в стороне от беснующейся толпы и поедали настоящее мороженое. Забавно. Посреди зимы, на морозе они шуршали серебряной фольгой, жадно глотали куски пломбира, будто в жаркий день утоляли жажду. Лерочка еще подумала: какие молодцы! И ведь не заболеют, даже насморк к ним не прицепится, к луженым глоткам, а к ней цепляется всякая непотребная дрянь – такая она невезучая.

На следующий день под больничное окно никто не пришел. Лера прождала до вечера, но фонарный столб сиротливо отбрасывал тень на серый снег. Из сестринской ей дозволялось после восьми звонить домой, и она умудрилась позвонить Оксане, но той не оказалось дома, какие-то срочные дела. Тогда легкую обиду Лера попыталась приглушить книгами.

Она читала Ремарка, самую лучшую его вещь, которую давно хотела, но все сомневалась, достоин ли Ремарк потраченного на него времени. Книгами Лера не болела, больше любила музыку, а тут сработало настроение. Хаотичные мысли преобразовывались в философские посылы, от них разболелась голова. Когда размышления на третьей главе зашли в тупик, стало ясно, что для больничной палаты Ремарк слишком мрачен, слишком запутан не проходящей тоской. В этот момент в черный квадрат окна прилетел снежок, за ним второй.

В желтом круге фонаря стоял Санька. Один. Коротконогий Штрудель жался к его ногам и от холода поджимал огрызок хвоста.

Она забыла, что Санька от зиповской больницы жил в трех шагах. Вечерами, когда не было занятий по плаванию, он выгуливал таксу и младшую сестру. Но в первый же день занятий Оленька заболела ангиной, в школу не ходила, и с таксой Санька гулял один, без особого маршрута, по настроению, куда шел Штрудель, туда и он.

Лера так обрадовалась его появлению, что была готова кулаком выбить ненавистное стекло, разделяющее снежную заоконную черноту и больничный люминесцентный свет. Там, в темноте, ровными графитовыми штрихами падал снег, преображаясь под фонарем в пушистые хлопья, а Санька глупо улыбался открытым ртом, вдыхал колючий воздух, выдыхал густой пар…

Их отношения остались на прошлогодней скамье, в запорошенном сквере под обнаженными платанами. Тройственный союз окончательно распался на летних каникулах после производственной практики на фабрике игрушек. Санька два месяца пропадал в пионерских лагерях, подрабатывая вожатым в младших отрядах. Оксана гостила в Минске у тетки, приобщалась к белорусской кухне. Одна Лера последнее школьное лето бездельничала.

Театральный дух наполнил ее будни смыслом. Легкую, игривую оперетту Лера давно переросла, ее влекло настоящее искусство – драма. Разрываясь между Онежской, где по выходным дням бабушка Женя поджидала внучку для душевного времяпровождения, и Подгорным переулком, в котором бабушка Вера хлопотала о правильном питании всей семьи, выпекая целую прорву пирогов, сама Лера жила в ожидании новой афиши гастрольной труппы из необъятного театрального цеха. На постановки она любила ходить одна и тем сильнее сопереживала сценичному действию, погружаясь в сложные, противоречивые чувства.

Серьезное увлечение театром беспокоило Татьяну Яковлевну отчасти и сильно пугало Дмитрия Павловича.

– Неужели опять, Таня? – шептался он с женой за поздним ужином. – Мы уже это проходили. Лошади, цирк, гимнастика… Теперь театр? Что это, Таня, переходный возраст?

– Девочке нравится высокое искусство. Что в этом плохого? – невозмутимо возражала жена. – Вместо того чтобы ворчать, сходи с ней на выставку. В художественный Саврасова привезли. Я афишу видела. Чудесные картины.

Живопись не произвела на Леру никакого впечатления. Унылые пейзажи сильно проигрывали перед искрометной «Женитьбой Фигаро», и Дмитрий Павлович смерился с театральным увлечением Лерочки, но бдительности не терял.

Лера познавала постановочные шедевры постепенно и поэтапно, от классики до рок-оперы, от «Вишневого сада» до «Юноны и Авось», и все, что было между ними, проглатывала с жадностью готовая на жертвы, но таких от нее не требовали. За три летних месяца у нее сложилось впечатление, что литература уступала театру только потому, что привычные книжные образы на сцене благодаря новаторской режиссуре преображались в нечто осмысленное, объемное и красочное и воспринимались интереснее первоисточника. С литературой у Леры было не все гладко. Редкая книга дочитывалась до конца, а на Ремарке и вовсе произошел надлом.

Благодатная почва, подготовленная театром в лучших его традициях, ожидала любовного зерна, чтобы взрастить нечто волшебное. Судьбоносного момента Лера ожидала с благоговейным предвкушением, но учебный год начался прозаично, обещая только скуку и легкий экзаменационный мандраж.

И все же пяти вечеров Санькиного стояния под фонарем хватило, чтобы у Леры зажил на животе уродливый шрам, а в груди ожил долгожданный огонь нежных страданий. За две недели больничного покоя Лера стремительно выросла из девичьих грез, с нее словно спала давно изношенная кожа и народилась новая. Обновление не пугало, намного больше пугала Оксана Таран, как нелепое препятствие между Санькой и Лериным пробуждением.

7

В урологии Дмитрий Павлович рос стремительно, пока было куда расти. За последние десять лет дважды он менял место работы и каждый раз успешно – с ожидаемым повышением. В краевой клинической больнице профессор Шагаев получил должность руководителя урологическим отделением, но практики при этом не утратил. Ни притеснений, ни гонений от больничного руководства на ведущего специалиста в такой интимной области как урология не распространялось. Звание «ведущий» обязывало к некоторым действиям. Дмитрий Павлович и сам должен был куда-то идти, и вести за собой всех желающих приобщиться к тонкостям функционирования предстательной железы – коварному мужскому органу, без которого не мог обойтись ни один представитель сильного пола.

Из-за специфики работы к хирургу Шагаеву тянулись в основном мужчины, на личном знакомстве настаивали в отделе здравоохранения, куда он по должности заглядывал раз в месяц, и некоторые известные всему городу лица из краевой администрации так же не брезговали в час острой нужды пожать ему руку при личной встрече.

Руководство отделением отнимало у Дмитрия Павловича большую часть любимой практики, зато выделяло время для научной работы. В короткие приемные часы к нему шли по записи. Попасть с улицы в порядке живой очереди было невозможно, талончики разбирались загодя, на месяц вперед. Между очередными, поскандалив за право добиться врачебной аудиенции, втискивались те, кто шел по знакомству и телефонному звонку. Еще в коридорах отделения, где часами просители дожидались появления доктора, вручали записочки от заинтересованных лиц и все с просьбой наискорейшего осмотра. С таких пациентов, преодолев врожденную застенчивость, Дмитрий Павлович брал честно заработанный гонорар. Он мог бы обеспечить себе безбедную старость намного раньше ожидаемой пенсии, если бы достаток ценил выше призвания.

На такой интересный порядок вещей в сотый раз намекал ему и бывший сокурсник Мишка Ус, рано выбившийся «в люди», профессор медицинских наук, преподаватель Московского университета. Мишка часто наведывался к родителям в Краснодар и всякий раз вызванивал Шагаева, или просто вваливался на порог с чемоданом заграничного коньяка, марокканских апельсин и коробочкой французских духов для Татьяны Яковлевны в качестве жертвоприношения за бессонную ночь.

В этот раз Мишка приехал зимой, пятого января, когда Лера лежала в больнице.

Они закрылись на кухне, сильно курили и выпивали ровно столько, сколько длился мужской разговор по душам. Мишка звал друга в Москву.

– Ты понимаешь, Дима, надо выбираться отсюда. Такой специалист, как ты, не может всю жизнь засовывать палец в чужие задницы ради массажа железы. Это какой-то идиотизм! Это преступление, на что ты тратишь свой талант. Университеты Лондона, Парижа, даже Нью-Йорка примут тебя с распростертыми объятиями. Дадут денег, жилье, медперсонал, откроют для тебя кафедру, лишь бы прорыв был, ты понимаешь?

Дмитрий Павлович понимал, глупо улыбался и, захмелевший от третьей рюмки, согласно кивал вялой головой. После операционного дня он валился с ног, но другу в удовольствии поучить его жизни отказать не мог.

– Что ты головой киваешь, Дима? Там перспективы, там за наукой будущее. Здесь черная зависть! И всегда будет нездоровая конкуренция, потому что из толщи говна на поверхность выбраться могут лизуны или отъявленные мерзавцы. Ты же не такой?