Читать онлайн Chanel No.5. История создателя легенды бесплатно

Глава 1

Письмо Нести к Иде

Париж, 25 января 1932

Дорогая подруга,

Получил твое письмо от 22 января. Это правда: прошло двадцать лет, мы были погребены под снегом, и поезд пришел очень поздно…

Храм Воскресения в Сокольниках был набит битком, всем было крайне любопытно на тебя посмотреть, а ты, моя принцесса, несмотря на твою элегантную отстраненность оставалась такой простой. Все они, так же как и я, были во власти твоих глаз, легкий блеск синего в них наводил на мысли о снеге и зимним небе утром на рассвете где-то далеко-далеко на ледяном озере Крайнего Севера. Во всяком случае, такими я, никогда не знавший эти земли за полярным кругом, представлял их, и уж тем более совершенно не подозревал, что однажды мне придется жить там, в окружении войны и ненависти.

В тот день я был безмерно счастлив. Все улыбалось мне тогда, на заре 1912 года. Мне хотелось укусить твои щеки, попробовать на вкус этот рот, такой утонченный, подчеркнутый вот тут, с правого края, совсем легкой улыбкой. Хотелось трогать, ласкать твои маленькие кудрявые локоны, что вырывались из-под вуали. Они были такими свободными, естественными, бежали навстречу свету. Совсем такой же бывала и ты каждый раз, когда нам доводилось гулять вдвоем по лесу, где мы ходили, бегали, затаив дыхание, опьяненные этим небом, простиравшимся перед нами на опушке леса, этой жизнью, что пустилась галопом и бросила нас навстречу друг другу, столь недвусмысленно.

Умирая от нетерпения и вопреки традиции, которая требует, чтобы будущий муж благоразумно ждал в церкви, я решил прийти и забрать тебя. Мне хотелось похитить, унести тебя прямо на руках! И вот мы оказались в поезде, вдвоем. А у машиниста этого поезда была восхитительная манера притормаживать, останавливаться, снова трогаться, это было похоже на недоверчивые всхлипы перед приближением нашего счастья. И я смаковал эти мгновения, что предназначались мне, мне одному (твоя мама, конечно, была рядом с тобой, но я ее не замечал). В свете, мерцавшем при движениях вагона, я упивался твоим лицом, этими отражениями, что играли на твоей коже, изяществом твоей шеи, когда ты, расхохотавшись, откидывала голову немного назад, твоим озорным взглядом, что завораживал и овладевал мной, приковывал к тебе и душу, и сердце. Снег шел все сильнее и сильнее, и, помнишь, мы смеялись, не зная, приедем ли мы когда-нибудь, наконец, на эту свадьбу, а ведь это была наша свадьба.

Я протянул тебе руку, и тут вдруг вся моя страсть странным образом обернулась сладким покоем, таким, которого я никогда до тех пор не знал. Что, неужели одна только эта милая девушка могла утолить мою ярость к жизни и залечить мои раны? Этот взгляд, твой длинный силуэт и твои пышные белокурые волосы, бежавшие словно ручей, чем-то делали тебя похожей на Василису Премудрую, что пригласила меня, городского человека, француза, которым она так восторгалась, в свою сказку…

Ты была всем тем, чем не были другие. Я полюбил тебя с того самого первого дня, как увидел. Ты, словно лебедь, скользила по катку… Придя в себя от восторга, я бросился к тебе, чтобы мягко кружить вокруг тебя, пока ты резвилась, едва осознавая мое присутствие. Но вдруг, по ходу движения, не глядя, не касаясь друг друга, мы соединились и закружились почти в полной гармонии. Я проводил тебя и немного натянуто поклонился. И тут вдруг, сам не знаю почему, я запел, а ты подхватила мою песню звонким, как летний дождь, голосом. Это был дуэт La ci darem la mano, и ты его тоже знала, как и я.

Твою любовь к музыке я обнаружил позже. Твои пальцы скользили по роялю, так же легко, как твои ноги по льду. Ты понимала и чувствовала музыку, жила ею. Мне довелось аккомпанировать нашему великому певцу Собинову на рояле у Евсеевых, в их гостиной, что я делал с волнением и счастьем. Но когда мне довелось познакомиться с интимной стороной своего музыкального вдохновения, когда ты позволила мне сесть за твое пианино, чтобы я подобрал аккомпанемент к той вокальной партии, которая будто рождалась где-то в глубине тебя, я был ошеломлен. То, что содержала в себе партитура, вдруг исчезло, а я унесся далеко за пределы пейзажей и меланхолических намеков, в самое сердце, которое билось, отдавало себя и описывало своими совершенными интонациями тот мир, глубины которого я еще не осознавал, но где я двигался все дальше, вдыхая вместе с тобой музыкальный аромат, который наполнял мою душу, и где твои каденции клубами устилали землю, перемешивали ее с небом, заливали ее роскошью небесных гармоний. Именно там, рядом с тобой, когда я вернулся из одного из тех величественных путешествий, в которые ты завлекала меня своим голосом, это желание единения отпечаталось в моем сердце.

В тот день, когда мы наконец вошли в православный храм в Сокольниках, ты пробудила во мне католике, которым я был, другого меня, часть России, ждущую своего часа, знакомую с детства, но ей, однако, ещё не доводилось проявиться. Ты была немкой, я был французом, и оба мы были русскими. Русской ты была по матери, а твой отец, балтийский немецкий барон, дал тебе вместе со своим титулом и языком это красивое имя, Шоенайх. Ты была единственной дочкой, а я – десятым ребенком в семье. Моя прусская мать была второй женой моего отца-француза. От неё, вместе с ее родным языком, мне передались устойчивый темперамент и надежный характер. Однако я был погружен во французскую культуру, сначала учась во французской школе в Москве, а затем в лицее Сен-Филипп-Нери. Но Россия ждала меня за порогом квартиры, в которой мы жили в Москве. Ее язык, ее способ чувствовать и видеть стали моими. Как и я, ты чувствовала себя глубоко русской, хотя, конечно, это было совсем не так.

Тебе было восемнадцать, мне тридцать… Как улыбался нам 1912 год!

Когда священник вел нас обоих за руку, я не мог удержаться от того, чтобы взглянуть на тебя: твою безмятежную сладость, твое чистое лицо, окруженное ореолом короны на голове.

Да, в тот год я чувствовал себя непобедимым! Окрыленный твоей любовью и нашим союзом, в то время я также создавал то, что впоследствии стало моим первым большим успехом: «Букет Наполеона». С каким терпением ты слушала своего Нестю – так ты ласково называла меня – с воодушевлением вещавшего про Императора и его сражения! Мы были тогда на пороге столетия Бородинской битвы, и было уместно отметить юбилей творением, достойным этого события: пряным, слегка древесным и шипровым одеколоном с оригинальной нотой, которую добавлял бальзам египетского происхождения. Он был воплощен в очень сдержанной бутылке, увенчанной изысканной пробкой, украшенной имперским орлом. Под горлышком бутылки черным по золотому фону шла надпись: 1812 N 1912. Этикетка изображала задумчивое лицо Императора с глубоким и решительным взглядом на фоне цвета сепии, надпись гласила: Bouquet Napoléon, Sté Rallet, Moscou («Букет Наполеона», Товарищество А. Ралле, Москва). Небольшой буклет, оформленный в память о битве, был напечатан и распространен товариществом. На его обложке можно было увидеть всадника, скачущего верхом на коне с поднятой саблей, – дань уважения моему деду, раненному в Смоленске. Вся Москва расхватала одеколон, и «Букет Наполеона» вскоре отправился покорять Российскую империю и даже ее отдаленные провинции, сочетая мощь, простоту и изысканность настолько успешно, что его хотели носить женщины всех слоев общества. И это уж был не тот Император, что запускал своих доблестных солдат наполеоновской гвардии в бескрайние русские леса и степи, а влюбленный человек, что галантно преподносил цветы своей супруге. И каждый русский, даря своей возлюбленной этот драгоценный флакон, вкладывал ей в руки частичку того огромного букета, который, как говорили, однажды сам Наполеон собрал для своей нежной Жозефины.

В тот год я был скован, как кандалами, днями работы техническим директором на заводе, выставками, концертами, операми, балетами, но не забывал и о прогулках с тобой, моя Идочка. В октябре наш сын свернулся клубочком, укрывшись у твоей талии, некогда такой тонкой, и принялся очерчивать на протяжении месяцев округлости, которые переполняли меня счастьем. А 21 июня 1913 года он появился на свет. Я дал ему имя Эдуард, это имя носили мой дед, наполеоновский герой, мой отец и мой старший брат. Казалось, все сулило нам светлое будущее…

«Его творения, успех которых увенчался "Букетом Наполеона", носили в Москве все слои общества – от самого простого купца до балерины, и даже принцессы»

Ида

Париж, 28 ноября 1969

Ида сидит в темной квартире на авеню де Терн. Серый свет зимнего утра медленно проникает в комнату. Старинные часы продолжают мерно отсчитывать время, тикая и тикая; только один их голос звучит в замкнутом пространстве. Под столом стоит куча картонных коробок, хранящих разрозненные воспоминания. На стенах висят черно-белые фотографии царя и его семьи, композиторов, русские деревенские пейзажи, композиторы, несколько вырезок из газет… На рояле и рядом, на полу, разбросаны ноты, на столе тоже – только чуть меньше. Рядом с кроватью висит иконка, перед ней мерцает небольшая лампадка, свет от нее проходит сквозь красное стеклышко. В темноте можно разглядеть большую сиамскую кошку, которая, кажется, всегда спит.

Но Иды здесь нет. Ее душа находится в России. Страна, которую она так, в сущности, никогда и не покинула. Ей было всего двадцать шесть, когда она приехала во Францию холодным осенним днем 1920 года, но ее рот так и не сумел предать свой родной язык, ее русский акцент всегда заставляет слова петь, а предложения колебаться; что касается французской грамматики, не говоря уже об орфографии, то тут она избрала свободный подход, который можно было бы назвать поэтическим.

Слегка наклонив голову, повязанную голубым бархатном тюрбаном, из-под которого выбиваются несколько белых прядей, она смотрит, не моргая, на пейзаж, приютившийся в ее сердце… Это небольшое село Ивановское, где она провела все свои детские каникулы с любимыми двоюродными братьями. С одной его стороны тянется река Истра, тогда довольно широкая и глубокая. Через нее перекинут небольшой мост. Прямо в сельской местности расположена ткацкая фабрика дяди Сержа. А кругом – лес. Дорога из Москвы занимает несколько часов: час поездом до станции Кориково и еще двадцать верст верхом. Это не так далеко, но тем не менее путь неблизкий. Здесь есть несколько невысоких домиков и небольшая церковь, где крестили двоюродных братьев Сережу и Володю. А как дядя Серж любил играть на скрипке! Одной рукой он руководил фабрикой, а другой устраивал для театралов спектакли и выставки русских художников. Здесь, несомненно, зародился и актерский талант его сына Володи.

Ее взгляд падает на портрет Володи в роли Гамлета. На мгновение Ида останавливается на воодушевленном лице двоюродного брата, а затем переходит к письму, которое держит в руке. С губ срывается долгий вздох…

Париж, 25 января 1932

Дорогая подруга,

Получил твое письмо от 22 января. Это правда: прошло двадцать лет, мы были погребены под снегом, и поезд пришел очень поздно…

Рука немного дрожит, затем отпускает листок. В дверь ее памяти нахлынули воспоминания, они рвутся переступить порог, но нет, эту дверь она не откроет. Старинные часы мерно оживляют своим тиканьем тишину квартиры. За окном раздается шуршание: это три голубя уселись на цинковый подоконник. Один из них бьется клювом в стекло. Ида улыбается, радуясь этому ежедневному ритуалу, который вырывает ее из сумятицы прошлого. И вот уже ослабевает его мощное дыхание, которое снова не смогло унести ее. От галопа ее воспоминаний остается только далекий стук копыт, бьющих на медленной рыси по неровной дороге памяти. Она, помнящая то, что лучше иногда было бы забыть…

Женщина встает и подходит к окну, берет горсть пшеницы и аккуратно рассыпает ее по подоконнику. Голуби немного расступаются, чтобы позволить старушке выдать им их утренний рацион.

Ида закрывает окно, и долго созерцает птичий пир, эту простую радость, потом смотрит на прямоугольник снежного неба между стенами, над крышами, и вот за медленным вдохом следует выдох, а в уголках ее губ появляется легкая улыбка.

Это было…

Нестя

Париж: 25 января 1932

… Мы вели себя неуклюже по отношению к жизни, попирая рождающееся счастье. Мы оба были неправы. Но больше всего виновата была твоя мать. Глупая, нелепая, болтливая, бестолковая женщина. Вместо того, чтобы вразумить тебя, она настроила тебя против меня. Остальное произошло оттого, что ты оказалась не подготовлена к жизни, не смогла приспособиться к моему воспитанию, точнее, моему образу жизни. И вспыльчивость моя, и то, что я избалован братом, женщинами, судьбой, природой, темпераментом, вкусом и многими другими вещами, словом, целым букетом недостатков.

Да, мы не смогли найти дорогу… Ты была так молода, ребенок еще… Я любил в тебе все, чего не было в других, моя сказочная принцесса, и как я мог ожидать, что ты сможешь ориентироваться в этом мире, столь алчном во всем, что касается внешней оболочки, пропитанном обольщением, бескомпромиссном в своих ритуалах, но где я имел свое место и нравился себе? Я любил блистать, и мне это давалось легко, потому что я был одаренным: я слышал мелодию и тут же садился за рояль и воспроизводил ее на слух, со всеми нюансами; лишь единожды попробовав блюдо я мог воспроизвести всю его палитру, и даже улучшить его, совершенно не боясь спуститься на кухню под насмешливыми взглядами гостей, следовавших за мной… Я был в курсе последних вернисажей, в самом сердце художественных движений, сотрудничал с величайшими талантами для создания красивых этикеток для наших духов или их рекламы. Я всегда бежал на балет и не пропускал ни одной новой постановки. Из всего этого я в самом деле черпал вдохновение: зрением, вкусом, всеми своими чувствами я улавливал то, что питало мои творения, и работал неустанно.

Но ты… ты была воздухом леса, духом, бегущим на рассвете между туманами, жаворонком, а потом черным дроздом, чье пение ведет ото сна к реальности… строгим, неграненым драгоценным камнем, который сиял изнутри. Когда ты выходила на прогулки, все эти сущности стыдливо собирались в каждом движении твоего взгляда, а порой озорно проявлялись с краешков твоей улыбки, в уголках твоих глаз. Они не могли этого разглядеть, а меня раздражала их слепота, но в итоге я оправдывал их, несмотря ни на что… Я любил тебя, и хотел от тебя того, чем ты не была. А ты… будучи такой непорочной, ты ничего этого не понимала, и это меня еще больше, до такой степени раздражало, что мне хотелось разбить этот совершенный фарфор, заставить его упасть на землю и насильно смешать его с реальным миром.

У нас было мало времени, это правда. Всего полтора года. В итоге мы уже всего лишь пересекались, я ходил с одного приема на другой, может быть, и потому что хотел убежать от нашего союза, который никак не ладился. Два тела притягиваются друг к другу, но не могут слиться, и в конечном счете оказываются несовместимы. Ты уезжала подолгу к своим двоюродным братьям. Я ужасно завидовал твоему вольному полёту рядом с ними. Я знал, что, спускаясь по рекам на лодке и гуляя по лесам, ты наконец дышишь свободно. В то же время я и сам чувствовал облегчение, так как в это время мог вести свою жизнь так, как мне хотелось, ни о чем не задумываясь.

Вода этих нескольких месяцев просто утекла сквозь наши пальцы… а что же осталось? Остался наш сын, Эдуард, который был еще слишком мал, когда началась война.

Глава 2

Конец лета

Ида уютно устроилась в тепле своих воспоминаний. Она думает о тех последних месяцах перед войной.

То летом под Харьковом, в Короновке… Огромный дубовый лес, через него течет река Оскол. Бесконечный фруктовый сад. Захватывающие дух конные прогулки, и вечера у окна старого дома, из которого открывался вид на всю усадьбу, далекие горы, а ближе к наступлению ночи взору открывалось небо самых безумных цветов… Это было волшебно.

Кузина Лиза, ее муж и ее пятеро братьев, столько доброты и жизнерадостности!

Молодая женщина улыбнулась, вспомнив первый шаг сына. Разразилась гроза. Ребенок пока еще ползал. При ударе грома, охваченный паникой, он встал и сделал первый шаг, чтобы броситься в объятия матери. Ах, этот первый шаг!

Это были последние мгновения сладкой, беззаботной жизни. Ида закрывает глаза…

Конец июля 1914

Какое жаркое лето стояло в 1914 году! Перед рассветом Ида выскальзывает из дома без малейшего звука. Она пересекает парк и доходит до леса, стремительно углубляется в него. Девушка знает все тропинки и любит следовать за лунным светом, который прочерчивает путь ее шагов сквозь листву. Она переступает осторожно, чтобы не задеть ветки, так легко, что можно подумать, что она вовсе не касается земли. Доносится песня жаворонка, близится рассвет. Внезапно становится прохладнее, и она слышит шорох неподалеку. Ида останавливается. Нет, ничего, показалось. Она продолжает движение и вдруг замирает как вкопанная, когда пересекает путь кабана. Сильный, мускусный запах животного присутствует настолько явно, что, вероятно, и сам зверь не за горами. Молодая женщина продолжает свой путь, сердце колотится, уши прислушиваются. Одна за другой просыпаются птицы. Тень меркнет под бледным светом, цвета словно выходят из темноты и оживают. Ида останавливается и срывает несколько ягод ежевики, смакует их, чувствует каждую маленькую черную крупинку, щелкая языком по нёбу. Вдруг справа она чувствует движение. Ида медленно поворачивает голову.

На нее смотрит лань. Она идет по своему пути, олененок плетется за ней по пятам. Лань маленькая, но ноги кажутся такими длинными, такими стройными… Ида разглядывает изящный изгиб ее шеи, обращенные к ней большие уши, огромные черные глаза, устремленные на нее, вглядывающиеся ей в лицо! Девушка замирает. Лань тоже. Малыш подкрадывается к маме сзади, привлеченный листом, сверкающим в первых лучах восходящего солнца. Наконец лань опускает голову, берется за травинку, продолжая изучать краем глаза Иду, которая остается неподвижной. Она так близко. Животное поднимает голову, долго и напряженно смотрит на нее. Затем мирно уходит со своим олененком. Ида опускает руку с ежевикой на кончиках пальцев. Она дает тихому шагу лани и ее олененка запечатлеться в памяти как момент чистой свободы. Согретые мягким теплом первого утреннего солнца, цветы в тени смешивают свои ароматы с нежной влажностью подлеска. Ида наклоняется, срывает и целует этот букет ароматов.

Мысли о спокойствии и уверенности лани все еще будоражат ее ум, когда она добирается до двери дома. Кузены завтракают. На столе вкусная еда: малина и черная смородина из огорода, варенье, свежеиспеченный хлеб, кувшин сливочного молока, сыр… Подают чай. Ида с удовольствием откусывает кусочек сыра. Тетя нежно смотрит на девушку, замечает несколько веточек, зацепившихся за подол платья; в волосах запутался листок.

– Поедем кататься на велосипедах?

– Ида, что ты будешь играть на пианино?

– Куда делась партитура Шумана, которую ты привезла из Москвы?

Вдруг приносят телеграмму: она от Эрнеста. Ида встает, ее сердце чувствует неладное. Что могло случиться? Что-то с его матерью? Текст краток: «Всеобщая мобилизация в России. Скоро буду мобилизован. Возвращайся как можно скорее домой с Эдуардом, чтобы <я мог> увидеть вас перед отъездом».

Бумага выскальзывает из руки Иды. Внешне все остается таким же, как было: радость от общей трапезы, небо весь день обещает быть голубым и безоблачным, все в предвкушении музыки и прогулок… Но нет! Мир ушел, а радость угасла. Девушка сообщает ужасную новость собравшейся за столом семье.

Все встают, лица серьезны, в мыслях люди уже находятся где-то в другом месте, готовые паковать вещи. Нужно возвращаться. Ида в растерянности собирает чемодан, забывает одежду, игрушки Эдуарда, ноты. Она спешит на станцию, чтобы сесть на первый же поезд. Тетя собирает ей в дорогу что-то съестное; и вот они уже в вагоне, поезд отправляется, ребенок, сидя у Иды на коленях, машет из окна вагона кузенам. Те поедут следующим поездом. На вокзале полно народу, в вагонах тем более. Нет больше и следа радостной летней суеты. Беспокойство, суматоха повсюду. Судорожные жесты, крики, открытые рты, взгляды в пространство, неровное дыхание, каждый пытается приспособиться, найти точку опоры в окружающем хаосе, увлекаемый мощным дыханием толпы, потрясенной ужасом.

В поезде Ида благословляет небеса, что нашлось сидячее место для нее и сына. Ребенок спокоен. Однако в вагоне очень жарко и вокруг постоянный шум. Разговоры оживленные. Обсуждают последние новости, мобилизацию, альянсы, врага. Эдуард играет с застежкой маминого браслета. Время от времени он переводит глаза на Иду. От матери ему достались такие же светлые глаза, он смотрит на нее – и словно вода переливается от одного озера к другому, он будто ныряет в эту прохладную воду и понимает, что там все спокойно, все на своих местах. Затем он слегка улыбается и продолжает играть с маминым сокровищем.

Ида наблюдает за ребенком. Она кажется совершенно спокойной, ее поведение резко контрастирует с поведением ее соседей. Она знает, что у нее есть время. Но она не подозревает, что поездка продлится три дня, с множеством незапланированных остановок каждой станции и на перегонах между ними. Ида всегда любила путешествовать по России на поезде, очарованная этим ощущением неподвижности перед пейзажем, который будто бы сам проходит перед окном, со всеми его лесами, озерами, небольшими избами с покатыми крышами, хвойными деревьями, березами и снова березами.

Однако сегодня девушка не видит ни леса, ни домов. Она чувствует, как, на краю оврага войны, которая поглотит все, время раскрывается и разворачивается. Словно прошлое, потеряв присущий ему монохромный колорит, вдруг вновь отразилось перед ее взором самыми яркими красками, прежде чем исчезнуть навсегда в этой головокружительной трещине настоящего, безотлагательного, бездыханного и бездушного, сизо-серого настоящего, в тени смерти.

А сейчас молодая женщина снова открывает книгу своей памяти и нежно, с благодарностью, перелистывает страницы.

Раннее детство в доме Мараевой на Суворовской улице в Москве, где она играла в их большом дворе с Катей, ее давней подругой – родители Иды приютили девочку, и она была для них как вторая дочь. Дом, окруженный садом с кустами роз всех цветов. Ида любила вдыхать их аромат, стоя с закрытыми глазами. А какой там был малинник, кусты были выше девочек! Большая собака Белка, с такой густой шерстью, что в нее можно было погрузить руки так, чтобы их стало совсем не видно. Эта собака следовала за ней повсюду, приходилось даже бороться с родителями, чтобы они разрешили пускать ее в комнату. Поскольку поначалу животному в этом праве было отказано, Иде приходилось несколько раз засыпать вместе с собакой прямо на земле, свернувшись калачиком рядом с ней. Были в доме еще две кошки, Матрешка и Барсик, вместе с Белкой они были просто идеальной компанией для игр! В саду росла невысокая яблоня, на которую Ида любила забираться. Каждая ветвь в ее воображении превращалась в комнату. Там они с Катей проводили часы, принимая воображаемых гостей, предлагая им к чаю гусеницу, листочек или веточку. Родители много путешествовали, поэтому дети росли под присмотром милой бабушки.

В один из весенних дней 1904 года, когда Иде едва исполнилось десять лет, на Москву обрушилась страшная буря. С неба падали градины величиной с яйцо, ветер невероятной силы сметал все на своем пути, и даже унес куклу Иды, сидевшую на окне ее комнаты. С разбитым сердцем наблюдая, как ее игрушка улетает, девочка стояла, поглощенная неистовством стихии, высвобожденной где-то на небе и обрушившейся оттуда на землю. Это был настоящий потоп. Ида и не подумала закрыть окно, словно загипнотизированная могущественной и разрушительной работой природы. Через несколько часов вернулся отец. Он замерз, промок и дрожал от холода и слег в постель с высокой температурой. Врачи поставили ему диагноз воспаление легких. Так несчастье ворвалось в их дом. Состояние отца ухудшалось, и его отправили в Крым, в надежде, что там он сможет поправить здоровье. Затем, когда дела пошли хуже, он с супругой уехал в Швейцарию, чтобы пробыть там больше года. Катя и Ида покинули дом своего раннего детства. Ида затосковала. Она ужасно скучала по отцу и матери. Конец счастливым праздникам в их объятиях, как было раньше каждый раз, когда они возвращались из поездок!

Девочки переехали в квартиру на Семеновской. Размером она была больше, чем дом, но не было сада, яблони и малинника. Собаку Белку отправили в деревню к кузенам, кошек тоже. Иду и Катю разместили на втором этаже, а на первом жили тетя и двоюродный брат Виктор. Он был настоящей занозой, постоянно досаждал и доставлял им неприятности, всякий раз пугал их, когда они возвращались из школы, выпрыгивая из-за двери. Также он очень любил нанести грязи у входа в квартиру, чтобы потом свалить всю вину за этот проступок на девочек…

В 1905 году, когда вернулись родители, Ида не узнала отца. Этот красавец с тонкими чертами лица, светлыми глазами и мягкой улыбкой, прикрытой тонкими усиками, стал теперь не более чем тенью самого себя. Сгорбленный, с лицом желтого цвета, взгляд его был обращен куда-то далеко-далеко, куда детям доступа не было. Дочь страдала, видя отца таким. Как бы ей хотелось помочь ему и сделать так, чтобы он снова стал молодым и счастливым папой прошлых лет!

В России тем временем вспыхнула революция. В Москве начались беспорядки. Дети часто оставались дома и смотрели в окно на бегущих куда-то людей. Было много шума, криков. Здоровье отца продолжало ухудшаться. Врачи решили, что в Москве ему оставаться нельзя. Поэтому он вернулся в Крым с женой – семья отца потребовала, чтобы мать Иды последовала за мужем. Ида знала, что мать стоит перед мучительным выбором. Как ей оставить дочь снова, сколько времени пройдет на этот раз? К счастью, тетя Виллемайн и тетя Берта вызвались позаботиться о девочках!

Родители так и не вернулись. В 1906 году фаб-рика отца, производившая вату, простыни и банные полотенца, сгорела дотла: все пропало! Месяц спустя, 6 мая 1906 года, едва отметив свое двенадцатилетие, Ида узнала о смерти отца…

Ида чувствует, как у нее скручивается живот. Невозможно вспоминать об уходе отца, не переживая вновь непреодолимой утраты, не ощущая себя покинутой. Ей даже не довелось поцеловать его в последний раз.

Никаких радостей жизни, игр у девочки больше не было. Она прилежно училась в лицее, старательно выполняя все, о чем ее просили. На самом же деле девочка погрузилась в себя в себя, туда, где еще бурлило что-то невидимое. Только Катя имела доступ в этот тайный сад.

Без средств к существованию жизнь стала тяжелой. Во-первых, пришлось продать квартиру. Однако Бог не оставил семью посреди этого бедствия: «случайно» мать встретила свою бывшую учительницу. Та предложила ей две комнаты в своем доме. Здесь они прожили три года. Но для маленькой Иды самое трудное было еще впереди – разлука с Катей, навсегда ставшей ее сестрой. Мать отправила девочку к крестной в деревню, потому что она просто не могла больше позволить себе содержать двоих детей.

Живот Иды сдавливает, словно тисками. Эта рана так и не зажила. Ее память отказывается следовать дальше по пути болезненного прошлого. Это невыносимо! Просто из чувства сохранения она отбрасывает в угол хорошо завязанный узелок воспоминаний и тяжелых эмоций. Однако, сделав глубокий вдох, Ида все же пытается увидеть вещи более ясно. Она чувствует, что ей необходимо преодолеть этот шаг, чтобы смочь противостоять приближающемуся урагану…

Ее сын заснул, убаюканный тряской вагона и окружающим шумом. Его маленькая рука сжимает указательный палец матери. Лицо мальчика выражает умиротворение. На мгновение Ида черпает утешительную силу в спокойствии спящего сына, и тихая нежность наполняет ее, облегчая боль. Она смотрит в окно. Так мало верст пройдено за день. Когда же они прибудут?

Итак, какими же они были, эти комнаты? Девушка напрягает память, но никаких воспоминаний о них к ней не приходит. Мать нашла работу в бюро. Ида с головой ушла в учебу в старшей школе. Она хмурится, но не может ничего ясно разглядеть. Зацепиться не за что, никаких эмоций. Унылое серое ничто. Она думает, однако, о том, что в те страшные годы, когда она и ее мать мужественно вели борьбу с несчастьем, между ними установилась настоящая связь и, более того, доверие, которое нерушимо связывало их всю последующую жизнь. Вера Иды за это время только окрепла. Несмотря на страшное испытание, юная девушка приняла и отдала свою судьбу в руки Божии, не бунтуя, обретя в любви Христа опору, веру, освещающую всякую повседневную тьму. «Господи, помилуй! Да будет воля Твоя!»

Эта фраза, которую девочка повторяла про себя тогда, посреди бури, не менее важна для нее и сегодня. Радостное ощущение мира и покоя укореняется в ней и озаряет душу. Вот где опора, вот где убежище, что бы ни случилось! Кроме того, все всегда в итоге как-то складывается. Мать снова вышла замуж в 1908 году. Отчим, хороший человек, владелец переплетной мастерской у Красных Ворот, вел себя с Идой как настоящий отец. Жизнь снова обрела легкое дыхание. Жили они тогда в Сокольниках, на улице Митьковской, 16, в красивом деревянном доме.

На первом этаже была большая терраса, обрамление которой было сделано из стеклянных медальонов всех цветов, через которые Эдуард впоследствии так полюбил разглядывать улицу. Дом окружал красивый розовый сад.

Катя вернулась в семью, и обе девочки ликовали. Им много нужно было рассказать друг другу: тонкие нити, что связывали их, были разорваны, и предстояло соединить их заново. За эти три ужасных года столько всего случилось, они оставили детство позади, став хорошенькими юными девушками, немного застенчивыми и одинокими. У Иды всегда была склонность к учебе, она любила гимназию и поглощала все книги, с неутолимой тягой к знаниям, особенно к естественным наукам и истории. Сколько раз она брала книги из библиотеки, чтобы читать поздно вечером дома, просто из желания изучить больше о предмете, который проходили в классе!

Ида улыбается, вспоминая зимние каникулы в Малой Азии, с тетей Елизаветой, в Байрам-Али, игры с маленьким Гришей, экзотическую атмосферу этого края, контрастировавшего с харьковским лесом, где они обычно проводили лето. Годы солнца, света и радостного цветения. Она смотрит на Эдуара и думает о той радости, что охватила его во время прогулки по саду с двумя сенбернарами, которых тесть привязал к маленькой повозке. Это было 21 июня, в его самый первый день рождения. Малыш радостно смеялся и с криком хлопал в ладоши, увлекаемый двумя огромными собаками, а те катали его по всему саду…

Внезапно поезд останавливается. Люди высовывают головы в окна. Движению помешала телега, нагруженная узлами. Лошадь уперлась, и ее никак не сдвинут с места. Мужчины спускаются на помощь, толкать телегу. Все со смехом комментируют происходящее, и в результате напряжение, царившее в вагоне, наконец уходит.

День начинает меркнуть. А надо еще добраться до Курска! Или его уже проехали?

Реки, леса и луга сменяют друг друга. Через несколько часов, когда поезд наконец прибывает на вок-зал Курска, уже темно. А с наступлением темноты у людей возрастает усталость и беспокойство. Одни бегут от войны, другие едут, чтобы присоединиться к своему полку. Что с ними будет?

Стоянка должна продлиться два часа, поэтому Ида спускается на перрон, где она присмотрела крестьянку, продававшую пирожки с мясом и капустой, чтобы купить их. Чуть поодаль на корточках сидит женщина в цветном платке, повязанном на голове, и предлагает персики и малину, их Ида тоже берет, говоря себе, что раз уж поезд преодолел за столь долгое время лишь треть пути, лучше запастись провизией. Эдуард в восторге от суеты, царящей на перроне. В облаке пыли при тусклом свете вокзальных фонарей над головами проносятся чемоданы, узлы, свертки, из окон протягивают руки, и кто-то с улицы тянет руки им навстречу. Мест в поезде больше нет, и люди, сидящие на перроне, терпеливо ждут следующего эшелона в надежде, что смогут в него сесть. Закончив с покупками, Ида возвращается, садится у окна и делится с сыном пирожками. Они затевают игры, и так коротают время до тех пор, пока поезд, наконец, не тронется с места.

Ребенок прижимается к Иде, и она уже собирается спать, когда вдруг чувствует, что за ней кто-то наблюдает. Она поворачивает голову и сквозь полу-опущенные веки пытается разглядеть, кто это. Напротив нее, в стороне, сидит мужчина, у него на плече спит десятилетний сын. Незнакомец, увидев ее открытые глаза, улыбается ей по-доброму, без подтекста. Она не отводит взгляд. В темноте ее лицо светится. Нежность материнских рук, твердое и непоколебимое плечо отца – оба охраняют сон своих детей. Их глаза сияют; они молча обмениваются эмоциональными взглядами, убедившись, что их чада спокойно спят. Как соскучилась Ида по такому плечу… как бы ей тоже хотелось ощутить его сегодня, успокоиться перед лицом грядущей войны. Их с мужем отношения так еще толком и не сложились, а он уже собирается воевать. В конце концов, она засыпает в тени этого умиротворяющего взгляда, этой понимающей улыбки, которая будто перекидывает ей через всю окружающую суету мостик надежды, придающей уверенности.

Утром, когда Ида открывает глаза, она снова чувствует взгляд незнакомца, который, кажется, наблюдает за ней. На этот раз она застенчиво улыбается ему в ответ. Теперь она может его разглядеть лучше, чем вечером накануне. Лицо у мужчины вытянутое, нос тонкий, волосы довольно короткие, зачесаны назад, лоб широкий. Руки длинные, изящные. На его коленях покоится голова спящего ребенка, он свернулся калачиком и свесил ноги. Мужчина выглядит высоким, пожалуй, выше ее. Он слушал, как она спит, и стал свидетелем ее снов, вернее, ее кошмаров, и вот ей кажется, что они уже так давно знакомы, хотя еще не обмолвились ни единым словом. Храп соседки окончательно развеивает сон. Ида садится, поворачивает голову к окну. Очередная остановка. Затекшие руки и ноющая спина дают о себе знать, женщина хочет встать и пройтись. Но Эдуард еще спит, а в коридоре толпятся люди, многие просто лежат на полу. У нее не хватает смелости вступить в борьбу с ними, и она капитулирует. Ида остается на своем месте в купе, с благодарностью осознавая свое привилегированное положение. В купе через ламели опущенной шторы все активнее пробивается дневной свет. Слышно только дыхание спящих с открытыми ртами пассажиров. В вагоне жарко и влажно. Струйка воздуха проникает через верхнюю часть окна и обдувает шею. Как благословенно это дыхание, ласкающее ее изнеможенную болью шею! Девушка вспоминает, что затянула волосы и закрепила их шляпной булавкой, так как ничего другого под рукой не нашлось. Прическа, должно быть, уже растрепалась, но зато шея открыта, и ей не так жарко. Свободной рукой Ида поправляет импровизированный пучок, который плавно съехал вниз, пока она спала. По молчаливому участию мужчины она чувствует, что он способен оценить ее изящный жест. Он и она – единственные в купе, кто не спит. Незнакомец успокаивает ее взглядом. «Нет, прическа не распустилась, и так вам очень даже идет», – как бы говорит он. Она отводит взгляд, гладит детскую ручку, поправляет свою одежду. В этот момент игрушка сына вдруг выскальзывает из его рук. Ида осторожно наклоняется, чтобы поднять маленького бурого медвежонка, который скатился ей под ноги, но чужая рука ловко хватает его и протягивает ей. Маленькая искра вспыхивает и легким пожаром расходится у нее внутри. Вручив ей игрушку, незнакомец слегка касается ее ладонями, так, как если бы он собирался сыграть на рояле, ненамеренно, почти извиняясь. Девушка кивает головой в знак благодарности. Он улыбается, слегка игриво и немного смущенно. Она запихивает игрушку между ребенком и своим животом и решительно отворачивается к окну. Сельская местность выныривает из утреннего тумана и проглядывает сквозь щели между ламелей. С деревьев вдоль дороги раздается птичий гомон.

«Я любил в тебе все, чего не было в других, моя сказочная принцесса, и как я мог ожидать, что ты сможешь ориентироваться в этом мире…»

Сколько они уже здесь стоят? Ида думает об Эрнесте, который ждет их, а ведь ему нужно отправляться на фронт. Тоска сжимает ее сердце. Какая судьба ждет его, что случится с ними? Муж будет так далеко… а его кипучая энергия, сможет ли она чувствовать ее огонь, когда он будет за тысячи километров? Та самая энергия, что очаровала ее с первой встречи, это непреодолимое обаяние, эта незаурядная воля и ум, этот способ задействовать все свое существо, чтобы произвести на девушку неизгладимое впечатление, полностью окутать ее своей силой, своим плотным взглядом… Ида глубоко вдыхает. А он, что останется у него в памяти о жене, когда ее не будет рядом? Этот взгляд, бледный, как озера Крайнего Севера, когда робкая ласка заходящего солнца словно задерживается, чтобы дождаться первых лучей едва восходящей зари? Почему талантливый человек, обладающий таким успехом, заинтересовался этой семнадцатилетней девушкой?