Читать онлайн Воспоминания бесплатно

Глава I

Мои татарские предки. – Хан Юсуф. – Сумбека. – Первые князья Юсуповы

Архивы нашей семьи называют ее родоначальником жившего в VI веке некоего Абубекира бен-Райока, будто бы являвшегося потомком пророка Али, племянника Мухаммеда[1]. Как верховный вождь мусульман, он носил титулы эмира эль Омра, князя князей, султана султанов и хана, соединяя политическую власть с духовной.

Его потомки также являлись верховными правителями Египта, Дамаска, Антиохии и Константинополя. Некоторые из них погребены в Мекке, неподалеку от знаменитого камня Кааба.

Один из них, по имени Термес, эмигрировал из Аравии на берега Азовского и Каспийского морей. Он занял обширные степи между Доном и Уралом, где впоследствии образовалась Ногайская Орда.

В XIV веке потомок Термеса, Едигей Мангит, считавшийся одним из лучших полководцев своего времени, принял участие во всех походах основателя второй монгольской империи Тамерлана. Он разгромил кипчакского хана, взбунтовавшегося против Тамерлана, чьим союзником был прежде. Позднее Едигей Мангит откочевал к югу, на берега Черного моря, где основал Крымскую Орду, или Крымское ханство. Он умер в очень преклонном возрасте, но после его смерти между наследниками вспыхнули раздоры, в которых большинство из них поубивали друг друга.

К концу XV века его правнук, Муса-мурза, стал высшим вождем могущественной Ногайской Орды и союзником великого князя Ивана III, победил и уничтожил Кипчакское ханство, соперничающий осколок Золотой Орды. Ему наследовал его старший сын Шик-Шамай, которого вскоре сменил его брат Юсуф.

Хан Юсуф был одним из самых могущественных и умных правителей своего времени. Царь Иван Грозный, чьим верным союзником он являлся на протяжении двадцати лет, рассматривал Ногайскую Орду как независимое государство и обращался с ее главой как с суверенным монархом. Двое союзников обменивались роскошными подарками: инкрустированными драгоценными камнями седлами и доспехами, богатыми горностаевыми и собольими мехами, шатрами из дорогих тканей, присланных из дальних стран. Царь называл союзника «мой друг, мой брат». Со своей стороны, Юсуф писал ему: «Тот, у кого тысяча друзей, должен считать их за одного, но тот, у кого есть один враг, должен считать его за тысячу».

У Юсуфа было восемь сыновей и дочь, Сумбека, царица Казанская, принцесса, знаменитая своей красотой, энергичностью ума, пылкостью и смелостью характера. В то время Казанское царство переходило из рук в руки. Жажда власти побудила Сумбеку выходить замуж за убийц ее мужей. В четырнадцать лет ее выдали за хана Еналея, который был убит сыном крымского хана Сафа-Гиреем. Провозглашенный казанским ханом, Сафа-Гирей, в свою очередь, был убит собственным братом, ставшим новым покорителем Казани и новым супругом Сумбеки. Но и он скоро был изгнан и нашел убежище в Москве. Сумбека мирно правила своим царством в течение нескольких лет, но вскоре между Иваном Грозным и бывшим его союзником Юсуфом возникли разногласия. Казань была осаждена и вынуждена капитулировать перед превосходящими силами русских, а царица Сумбека взята в плен. В память о взятии Казани в Москве был сооружен знаменитый собор Василия Блаженного, восемь куполов которого напоминают о восьми днях, что продолжалась осада.

Иван Грозный, восхищенный мужеством царицы, обошелся с ней с большой почтительностью. Он послал богато украшенную флотилию, чтобы доставить Сумбеку и ее сына в Москву, где их поселили в кремлевском дворце.

Не только царь был очарован пленницей. Вскоре она покорила весь двор, а также весь русский народ, видевший в ней сказочную принцессу.

Однако хан Юсуф, безутешный от того, что его дочь и внук стали пленниками царя, не переставал требовать их освобождения. Иван Грозный не боялся угроз старого хана. Он даже не отвечал на его письма и лишь говорил своим ближним: «Хан Юсуф бесится». Глубоко оскорбленный Юсуф намеревался возобновить войну, но был убит своим братом Исмаилом.

Сумбека, у которой плен не отбил вкуса к власти, убедила царя разрешить ей развестись с прежним мужем, по-прежнему жившим в изгнании в Москве, чтобы выйти за нового казанского хана. Иван Грозный отверг это требование, и Сумбека умерла в заточении, в возрасте тридцати семи лет[2]. Но память о ней не исчезла. В XVIII и XIX веках она вдохновила многих выдающихся русских поэтов и композиторов. Очень большим успехом пользовался в 1832 году в Санкт-Петербурге балет Глинки[3]«Сумбека, или Покорение Казани», в котором царицу играла знаменитая балерина Истомина.

После смерти Юсуфа его потомки без конца враждовали между собой до конца XVII века. Его правнук, Абдул-Мирза, перейдя в православие, принял имя Дмитрий и получил от царя Федора[4]титул князя Юсупова. Новый князь, известный своей храбростью, отличился во всех походах царя против крымского хана и Польши. Эти войны завершились славным миром, вернувшим России все ее владения.

Тем не менее князь Юсупов попал в опалу и лишился половины своих богатств за то, что в постный день подал московскому митрополиту[5], которого угощал в своем доме, гуся под видом рыбы.

Его правнук, князь Николай Борисович, рассказывает, что однажды, во время ужина в Зимнем дворце, императрица Екатерина II спросила, умеет ли он разрезать гуся. «Еще бы, – ответил он, – разве могу я не знать хоть что-нибудь о птице, стоившей нам половины состояния?» Императрица пожелала услышать историю, весьма ее позабавившую. «Ваш предок получил то, что заслужил, – сказала она, – а вам и того, что осталось, довольно, ибо на это вы еще и меня со всем семейством прокормите».

Сын князя Дмитрия, князь Григорий Дмитриевич, был одним из ближайших советников Петра Великого. Он организовывал флот и принял активное участие как в сражениях великого царя, так и в реформах системы управления. Его ум и исключительные способности принесли ему уважение и дружбу его государя.

Его сын, Борис, продолжил отцовское дело. В двадцать лет он был отправлен во Францию изучать уставы французского флота. По возвращении он стал личным советником царя, как и его отец, и, так же, как он, участвовал в реформах правительственного аппарата.

В царствование императрицы Анны князь Борис Григорьевич был назначен московским генерал-губернатором, а при Елизавете директором Шляхетского корпуса. Он был очень любим курсантами, видевшими в нем не только учителя, но и друга. Он отобрал наиболее способных из них, чтобы создать труппу актеров-любителей. Они играли классические пьесы, а также написанные самими этими молодыми людьми. Один из них отличался действительно выдающимся талантом. Это был будущий писатель Сумароков, один из моих предков по отцовской линии.

Императрица Елизавета, прослышав про эту труппу, подлинное новшество в эпоху, когда в империи не имелось ни одной, состоящей только из русских артистов, пожелала увидеть ее в Зимнем дворце. Государыня была настолько очарована ею, что пожелала лично заняться костюмами актеров; она предоставляла молодым людям, исполнявшим женские роли, собственные платья и украшения.

Опять же по инициативе князя Бориса она в 1756 году подписала указ, создавший в Санкт-Петербурге первый публичный театр.

Деятельность князя на культурном поприще не заставила его забыть о делах государства. Он уделял особое внимание экономическим вопросам и создал систему речного судоходства, позволившую установить сообщение между Ладожским озером и реками Волгой и Окой.

У князя Бориса было четыре дочери (одна из которых вышла замуж за правящего герцога Курляндского, Петра, сына знаменитого фаворита императрицы Анны Бирона) и два сына: старший, князь Николай Борисович, был моим прапрадедом. Он заслуживает отдельной главы.

Глава II

Князь Николай Борисович. – Его путешествия за границу. – Его брак. – Архангельское. – Князь Борис Николаевич

Князь Николай является одним из самых замечательных представителей моей семьи. Наделенный живым умом и сильным характером, большой любитель путешествий, очень образованный, он говорил на пяти языках и проявил себя покровителем искусств и наук, а также был советником и другом императрицы Екатерины II и ее преемников, царей Павла I, Александра I и Николая I.

Записанный в семилетнем возрасте в императорскую гвардию, он в шестнадцатилетнем возрасте получил офицерские эполеты. Позднее он достиг высших ступеней в государственной иерархии и высших наград, вплоть до алмазно-жемчужной эполеты, из тех, что предназначались лишь для членов царствующих династий. В 1798 году он был назначен великим командором орденов Мальтийского и Святого Иоанна Иерусалимского. Утверждали даже, что он был удостоен особых милостей своей государыни.

В книге, озаглавленной «Воспоминания бабушки», госпожа Янькова рассказывает о нем следующее:

«Князь Николай Борисович Юсупов был один из самых известных вельмож, когда-либо живших в Москве, один из последних старожилов екатерининского двора и вельможа в полном смысле. …В особенности выдвинуло молодого Юсупова вперед расположение, которым он некоторое время пользовался при императрице Екатерине. Говорят, у него была даже прекрасная картина, на которой под видом мифологических изображений Венеры и Аполлона были представлены Екатерина и он сам, смолоду весьма красивый. Эта картина была в его спальне. Император Павел знал про эту картину и при восшествии своем на престол приказал ее убрать, но моему двоюродному брату, графу Петру Степановичу Толстому, служившему при князе Николае Борисовиче, довелось не раз ее видеть. Так как Юсупов был восточного происхождения, то и немудрено, что был он великий женолюбец: у него в деревенском его доме была одна комната, где находилось, говорят, собрание трехсот портретов всех тех красавиц, благорасположением которых он пользовался.

Женой князя Юсупова была родная племянница светлейшего князя Потемкина, Татьяна Васильевна, урожденная Энгельгардт, дочь сестры Потемкина. Супруги не очень ладили и, хотя не были в ссоре, разъехались и вместе не жили.

Князь Юсупов был очень приветливый и милый человек безо всякой напыщенности и глупого чванства. Подчиненные его очень любили. Юсупов делал праздники, и последний, которым он заключил все пиры своей долголетней жизни, был великолепный праздник, данный им после коронования покойного государя императора Николая. Тогда было много иностранных послов. Он не знал на память всех своих имений, потому что у него были почти во всех губерниях и уездах. Он очень любил картины, мраморы, бронзы и всякие дорогие и хорошие вещи и собрал у себя в Архангельском столько всяких ценных редкостей, что подобного собрания, говорят, ни у кого из частных лиц нет в России, разве только у Шереметева. Последние годы своей жизни старичок Юсупов провел в Москве, и все его очень уважали; за обходительность он был любим, и если б он не был чересчур женолюбив, то можно было бы сказать, что он был истинно во всех отношениях примерный и добродетельный человек, но эта слабость ему много вредила во всеобщем мнении».

Значительную часть жизни князь Николай провел за границей. Он встречался там с величайшими художниками своего времени и оставался с ними в переписке даже после возвращения в Россию. Во время путешествий он приобрел многочисленные произведения искусства как для императорского музея Эрмитаж, так и для своего личного собрания.

Он добился от папы Пия VI разрешения двум итальянским живописцам, Маццани и Росси, сделать копии с фресок Рафаэля в Ватикане. Когда был создан музей Эрмитаж, эти копии были помещены в зале, называемом с тех пор Галереей Рафаэля[6].

Во время пребывания в Париже князь Николай часто получал приглашения на празднества в Версаль и Трианон. Король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта питали к нему сильную дружбу. Он получил от них в подарок сервиз севрского фарфора с цветочным орнаментом по черному фону, одно из красивейших произведений Королевской мануфактуры, первоначально предназначавшийся дофину.

Никто не знал, что с ним сталось, пока в 1912 году, после визита двух французских профессоров, занимавшихся исследованиями севрского фарфора, мне не пришлось предпринять новые поиски. Так я и обнаружил его в чулане, где сервиз, подаренный Людовиком XVI моему прапрадеду, дремал больше века.

Князь Николай гордился дружбой с королем Пруссии Фридрихом Великим и императором Иосифом II Австрийским. Последний даже сочинил импровизацией оду в его честь. Что же касается Фернейского отшельника[7], тот, после первой встречи с князем, написал Екатерине II, чтобы поблагодарить ее за возможность познакомиться с человеком, столь интересным широтой своих познаний и обаянием своего ума.

«Месье, – отвечала императрица, – если вы довольны встречей с князем Юсуповым, то должна вам сказать, что и князь, со своей стороны, находится под очарованием вашей особы».

Одновременно она сообщила князю о благоприятном впечатлении, произведенном им на «старого фернейского маньяка».

В 1774 году князь Николай присутствовал в Санкт-Петербурге на бракосочетании своей сестры Евдокии с герцогом Петром Курляндским. Церемония проходила в Зимнем дворце, в присутствии императрицы. Екатерина II надеялась, что этот союз будет иметь счастливые последствия для герцогства Курляндского. Она думала, что очарование и нежность княжны Евдокии окажут смягчающее влияние на неуживчивый характер ее супруга и всем от этого будет польза. Их надежды не оправдались, и очень быстро. Характер герцога стал еще более отвратительным, и его супруге пришлось терпеть самое жестокое обращение. Екатерина II, извещенная об этом положении, воспользовалась как предлогом свадьбой своего сына, великого князя Павла, чтобы вызвать молодую женщину в Петербург. Герцогиня Евдокия умерла, прожив два года подле императрицы. Герцог Курляндский отправил своему шурину на память спальню герцогини. Изящная резная мебель с серебряными инкрустациями была обтянута синим шелком. Эта драгоценная обстановка была помещена в Архангельском в комнате с беломраморными колоннами и покрашенными в синий цвет стенами, называвшейся Серебряной комнатой[8].

В 1793 году князь Николай женился на Татьяне Васильевне Энгельгардт, одной из пяти племянниц князя Потемкина.

Она с самых юных лет умела очаровывать. Когда ей было двенадцать, императрица взяла ее под свое покровительство и держала постоянно при себе. Очень скоро она покорила весь двор, где у нее появились многочисленные воздыхатели.

В это время в Санкт-Петербург приехала знаменитая своей красотой и экстравагантным поведением англичанка, герцогиня Кингстон, графиня Бристоль. На палубе своей роскошно меблированной и декорированной яхты она приказала устроить экзотический сад, населенный редкими птицами.

Герцогиня прониклась живейшей дружбой к юной Татьяне, с которой познакомилась в Зимнем дворце. Накануне отъезда она попросила у императрицы разрешения увезти ее протеже в Англию, обязуясь сделать единственной наследницей своего огромного состояния. Екатерина II передала это предложение Татьяне. Но, хотя девушка сильно привязалась к герцогине Кингстон, она отказалась покинуть родину и свою государыню.

Ей было двадцать четыре года, когда она вышла замуж за князя Николая Юсупова, которому было уже больше сорока. Поначалу их брак был очень счастливым. Родился сын, получивший имя Борис. В Санкт-Петербурге, в Москве или в Архангельском, их летней резиденции, они всегда были окружены художниками, поэтами и музыкантами. Их близким приятелем был Александр Пушкин. Князь и княгиня сдавали его родителям квартиру в одном из своих московских домов, где поэт часто бывал в юности. Архангельское, которое он часто посещал, вдохновило его на сочинение многих стихов. В честь хозяина этих мест он написал оду, в которой есть такие строки:

Княгиня Татьяна была не только идеальной хозяйкой дома, гостеприимной и остроумной, но и успешной деловой женщиной. Благодаря ее управлению, состояние мужа процветало, и в то же время улучшались условия жизни крестьян, живших на его землях. Она была добра и занималась благотворительностью. «Господь посылает нам испытания, – говорила она, – лишь затем, чтобы укрепить нашу волю и наше терпение».

Ее добродетели не мешали ей любить наряды и украшения. Особую страсть она питала к драгоценностям и начала собирать коллекцию, ставшую в дальнейшем знаменитой. Она купила бриллиант «Полярная звезда» и многие украшения, принадлежавшие французской короне, королеве Неаполитанской, и, наконец, уникальную и великолепную «Перегрину», знаменитую жемчужину, принадлежавшую некогда Филиппу II Испанскому, а ранее, как говорят, царице Клеопатре. Она составляла пару с той, которую египетская царица якобы растворила на пиру в уксусе, чтобы превзойти в расточительности Антония. Воспоминания об этой легенде побудили князя Николая воспроизвести на холсте фрески Тьеполо из палаццо Лабиа в Венеции «Пир и отплытие Клеопатры». Эти копии и по сей день украшают один из залов Архангельского.

Князь, по-своему любивший свою жену, предоставил ей неограниченный кредит для этих покупок. Он проявлял свою оригинальность даже в подарках. Так, однажды, он подарил ей на именины все статуи и вазы, украшающие парк Архангельского; в другой раз – животных и птиц, чтобы населить зоологический сад, устроенный им в имении. Однако согласие между ними продолжалось недолго. Старея, князь стал распутником. Желая уйти из дома, где ее неверный супруг жил, словно паша посреди гарема, княгиня удалилась в маленький павильон, называемый «Каприз», построенный по ее распоряжению в парке Архангельского. Отказавшись от светской жизни, она полностью посвятила себя воспитанию сына и делам благотворительности. Она пережила мужа на десять лет и умерла в 1841 году, в возрасте семидесяти двух лет, сохранив до последних дней редкие достоинства, составлявшие ее честь и славу.

Проведя много лет в странствиях по Европе и Ближнему Востоку, князь Николай, вернувшись в Россию, всю свою деятельность направил на развитие изящных искусств. Он начал организацию музея Эрмитаж одновременно с обустройством собственной галереи в только что приобретенном Архангельском. Он распорядился построить в парке театр, в котором его личная труппа – актеры, музыканты и танцоры – давали представления, надолго оставшиеся в памяти москвичей. Архангельское стало художественным центром как для русских, так и для иностранцев. В это время Екатерина II, ценившая вкус и компетентность князя Николая, доверила ему управление всеми императорскими театрами.

В окрестностях парка князь построил две фабрики: одна по производству фарфора, другая – хрусталя. Он выписывал декораторов, рабочих и сырье с Севрской мануфактуры. Всю продукцию он забирал себе и раздаривал друзьям и знатным гостям. Эти изделия, носящие фабричную марку «Архангельское. 1828–1830», пользуются сегодня большим спросом у коллекционеров. Пожар уничтожил фабрики и подсобные помещения, где находилась не только собственная продукция, но также великолепный севрский сервиз «Роза дю Барри», приобретенный во время пребывания в Париже.

В 1799 году князь Николай вернулся в Италию, где провел много лет в качестве посла при сардинском, римском, неаполитанском и сицилийском дворах.

Во время своего последнего приезда в Париж в 1804 году он встретился с Наполеоном. Ему было дано право сидеть в императорской ложе во всех парижских театрах. Перед его отъездом французский император подарил ему две большие вазы из севрского фарфора и три гобелена, представлявшие «Охоту Мелеагра».

По возвращении князь продолжил украшать свое имение Архангельское. В память о почитаемой им Екатерине II он воздвиг в парке храм, на фронтоне которого были начертаны слова: «Dea Caterina»[9]. Внутри на пьедестале возвышалась бронзовая статуя, изображающая царицу в образе Минервы. На треножнике перед статуей был установлен сосуд, в котором курились благовония и ароматические травы. На дальней стене была выгравирована надпись на итальянском:

«Tu cui concede il cielo е dietti il fato voler il giusto е poter cio che vuoi».

«Ты получила от Неба дар желать Справедливости, а от Судьбы власть вершить ее».

Когда один восточный принц, оказавшийся в Москве проездом, пожелал познакомиться с Архангельским и его владельцем, последний приказал возвести перед часовней стену, дабы неверный не испытал искушения войти внутрь. Забавно увенчанная башенками в восточном стиле, стена эта, говорят, была возведена крепостными князя всего за два дня.

Его главным управляющим был некий француз по фамилии Дерусси. Он исполнял все требования своего господина, но жестокостью по отношению к крестьянам возбудил их ненависть до такой степени, что в один прекрасный вечер они скинули его с верхушки башни, а затем бросили труп в реку. Виновных поймали, и каждый из них получил по пятнадцать ударов кнутом. Кроме того, у них вырвали ноздри, а на лбу раскаленным железом поставили клеймо «убийца». После чего заковали их в кандалы и сослали в Сибирь.

Содержание парка требовало многочисленной рабочей силы. Князь Николай, желая превратить Архангельское в роскошное и красивое место, запретил выращивание на своих землях зерновых. Он закупал у соседей зерно для нужд своих крестьян, а те должны были заниматься исключительно содержанием и украшением его садов.

Парк был обустроен в чисто французском стиле. Три длинные террасы, украшенные статуями и мраморными вазами, спускались к реке. В центре беседки окружали длинный ковер зелени. Со всех сторон открывались рощи и фонтаны, на берегу реки возвышались четыре павильона, соединенные между собой оранжереями по двести метров каждая. В зимнем саду апельсиновые деревья и пальмы окружали мраморные скамьи и фонтаны. Экзотические птицы и цветы создавали иллюзию вечного лета, в то время как за стеклами высоких окон был виден покрывавший парк снег.

Зоосад населяли представители редких видов животных, которых князь выписал из-за границы. Императрица Екатерина подарила ему целое семейство верблюдов из Тибета. Когда эти животные были отправлены из Царского Села, в Архангельское ежедневно прибывал специальный курьер доложить князю о состоянии здоровья путешественников.

Рассказывают, будто в этом саду ежедневно, при двенадцатом ударе часов в полдень, в направлении усадьбы взлетал орел, а у рыб в прудах в жабры были вдеты золотые кольца.

В 1812 году князю Николаю пришлось покинуть Архангельское и спасаться в Турашкине, куда под натиском французских войск отступили русские армии. Он долгое время ничего не знал о своих владениях. По окончании войны он вернулся в Москву, где нашел свой дом нетронутым. А вот Архангельское, напротив, сильно пострадало. Все статуи в парке были изуродованы, большинство деревьев вырублены. Вернувшись к своим мифологическим божествам, князь воскликнул: «Эти французские свиньи заразили весь мой Олимп сифилисом!» В усадьбе были украдены окна и двери, большая часть меблировки и предметов искусства разбита, и обломки в беспорядке валялись на паркете. Зрелище этого разгрома и уничтожения всего того, что он с такой любовью собирал, было столь тягостным, что он заболел.

Он вел в Архангельском роскошную жизнь, в которой охоты, балы и спектакли непрерывно следовали друг за другом. Огромное состояние позволяло ему удовлетворять все прихоти, и на них он тратил деньги без счета. Зато выказывал странную бережливость во всем, касающемся повседневных нужд. Эта скупость дорого ему обошлась. Он неосторожно велел топить печи опилками, чтобы экономить дрова. Однажды вспыхнул пожар, который выжег все внутри усадьбы.

Один из его московских друзей так излагает этот случай:

«Вот последние известия из Москвы: великолепный дворец в Архангельском сгорел, и сие несчастье произошло из скупости старого князя, требовавшего топить печи опилками вместо дров. От опилок до пепла всего один шаг. Сгорела большая часть библиотеки и многие картины. Чтобы спасти полотна и предметы искусства от огня, их выбрасывали из окон. Из-за этого у знаменитой группы Кановы «Амур и Психея» были сломаны руки и ноги. Бедный Юсупов! Зачем было так мелочиться? Думаю, что Архангельское никогда не простит ему эти раны, которых можно было избежать, а главное, своего унижения от того, что он поселил там целый гарем танцовщиц и проституток».

Вся Москва обсуждала скандальную жизнь, которую вел старый Юсупов. Давно уже разойдясь с женой, он содержал невероятное число любовниц, танцовщиц или крестьянок. Завсегдатай театра в Архангельском рассказывал, что, когда кордебалет выступал на сцене, князь взмахивал тростью, и внезапно все эти юные особы представали обнаженными. Прима была его фавориткой, и он осыпал ее царскими подарками. Но самой сильной его страстью была очень красивая француженка, имевшая дурное пристрастие – выпивку. Когда она напивалась, устраивала ему адскую жизнь. Их ссоры часто выливались в настоящие побоища. Посуда и безделушки разбивались вдребезги. Несчастный князь жил в страхе; лишь обещание роскошного подарка могло угомонить его вспыльчивую любовницу. Последней из них была восемнадцатилетняя девушка; ему в ту пору было восемьдесят!

Поездки князя были сложным делом. Он никогда не передвигался без сопровождения ближайших друзей, любовниц, многочисленной челяди, музыкантов с их инструментами, не говоря уже о любимых собаках, обезьянах, попугаях и части его библиотеки. Приготовления к поездкам длились по многу недель, и для перевозки князя с его свитой никогда не использовалось менее десяти карет, каждая была запряжена шестеркой лошадей. Таким кортежем он ездил из Москвы в свою летнюю резиденцию, где его прибытие, равно как и отъезд, сопровождались пушечными залпами.

Он умер в 1831 году, в возрасте восьмидесяти лет, и был похоронен в имении Спасское под Москвой. Незадолго до смерти он подарил городу Санкт-Петербургу один из домов, которыми там владел. Это был роскошный особняк, окруженный парком с большими беседками. В воде пруда отражались статуи и вазы. Здание занял один министр, а сад стал публичным парком, где зимой любители кататься на коньках собирались на замерзшем пруду.

Я не могу завершить краткую биографию моего предка, не посвятив нескольких строк имению, ставшему его любимым детищем: «Архангельское не есть доходная деревня, а расходная, и для веселия, а не для прибыли».

Я бывал во многих резиденциях королей и принцев; видел и более роскошные, и более величественные. Но не знаю ни одной более гармоничной. Нигде я не видал, чтобы дело рук человеческих столь удачно сочеталось с природой. Мы не знаем, кто был настоящим архитектором этого шедевра. Первоначально Архангельское принадлежало князю Голицыну, который и начал строительство дворца. Вынужденный вследствие финансовых затруднений избавиться от имения, он продал его князю Юсупову, который продолжил работы, привнеся в них значительные изменения. На первоначальных планах стоит имя французского архитектора Герна, но тот никогда не бывал в России, и, очевидно, его планы реализовывались русскими архитекторами.

Можно предположить, что князь Николай, приобретя Архангельское, лично руководил работами, руководствуясь советами итальянца Пьетро Гонзаго, которого часто принимал в своем петербургском доме и которому доверил рисование декораций для организованного им театра. По всей вероятности, итальянский живописец также участвовал в завершении строительства и отделки Архангельского.

Для того чтобы читатель составил некоторое представление об этой великолепной усадьбе, необходимо дать краткое ее описание. Я обрисую ее такой, какой знавал.

Длинная прямая аллея вела через сосновый бор в круглый двор, окруженный колоннадой. На первом этаже дворца находились большие залы, украшенные фресками, мраморными статуями и картинами великих мастеров. Два зала были посвящены специально Тьеполо и Юберу Роберу. Прекрасная старая мебель, растения и цветы сохранили некоторую интимность этих помещений, несмотря на их крупные размеры. В центре залы с ротондой, предназначенной для празднеств, открывались двери в парк. Всех гостей Архангельского очаровывал открывавшийся перед ним вид с этого места, террасы и зеленый ковер со статуями по бокам, простирающийся до горизонта и растворяющийся в синеватой тени леса.

Левое крыло занимала столовая и личные апартаменты моих родителей. На втором этаже располагались комнаты моего брата и мои, а также комнаты для гостей. Правое крыло вмещало залы для приемов и библиотеку из 35 тысяч томов, из которых 500 эльзевирских[10]и Библия 1482 года издания, современница изобретения книгопечатания. Все эти тома сохранили свои изначальные переплеты и имели экслибрис: «ex biblioteca Arkangelina»[11].

В детстве я боялся ходить в сторону библиотеки, потому что там за столом сидела одетая в камзол по французской моде фигура Жан-Жака Руссо, которая приводилась в движение хитроумным механизмом.

Рядом располагалась коллекция старинных экипажей. Помню, в частности, позолоченную карету резного дерева, украшенную медальонами, расписанными Буше, а изнутри обтянутую малиновым бархатом. Если приподнять подушку одного из дальних сидений, под ней обнаруживался стульчак. Больной князь Николай, вынужденный присутствовать на коронации Павла I, приказал устроить для себя в парадной карете это удобство.

В 1912 году, когда я приказал обустроить в жилых покоях современные удобства, мне пришлось поселиться там, чтобы наблюдать за ходом работ. Я воспользовался случаем, чтобы навести порядок в кладовках, подвалах и на чердаках, где обнаружил настоящие чудеса. В чердачных помещениях театра я нашел большой свиток покрытых пылью холстов, оказавшихся не чем иным, как декорациями Пьетро Гонзаго. Я поспешил приказать вернуть их на место, на сцену театра, где они произвели сильнейшее впечатление.

При том же случае я обнаружил ящики, полные фарфоровых и хрустальных изделий мануфактур Архангельского. Я распорядился перевезти находки в Санкт-Петербург, чтобы украсить ими витрины моей столовой.

После смерти князя Николая Архангельское перешло к его сыну Борису. Тот был полной противоположностью отцу. Во-первых, имел совершенно иной характер. Его природная независимость, прямота и большая откровенность создали ему врагов больше, чем друзей. Ни богатство, ни ранг не имели значения, когда он приобретал их. Для него важны были только их доброта и порядочность.

Однажды, когда он должен был принимать царя с царицей и министр двора вычеркнул из списка приглашенных несколько имен, князь отказался учитывать эти изменения. «Когда мне оказывается великая честь принимать моих государей, – сказал он, – все мое окружение должно иметь возможность в этом участвовать».

Во время голода 1854 года он на собственные средства содержал своих крестьян. Они его боготворили.

Своим полученным в наследство сказочным состоянием он управлял как попало. По правде говоря, князь Николай долго не мог решить, оставить Архангельское сыну или подарить государству. Он предчувствовал, что в руках первого участь этого прекрасного имения может сильно измениться. И действительно, после его смерти сын первым делом постарался преобразовать Архангельское в имение, приносящее доход. Большинство предметов искусства было перевезено в Санкт-Петербург; зверинец распродан, актеры, танцовщицы и музыканты разогнаны. Император Николай I вмешался, но слишком поздно: непоправимое уже свершилось.

После смерти князя Бориса все его состояние унаследовала вдова. Он был женат на Зинаиде Ивановне Нарышкиной, впоследствии ставшей графиней де Шово. Их единственный сын, князь Николай, был моим дедом, отцом моей матери.

Глава III

Мое рождение. – Разочарование моей матери. – Берлинский зоопарк. – Моя прабабка. – Мои деды и бабки. – Мои родители. – Мой брат Николай

Я родился 24 марта 1887 года в нашем доме в Санкт-Петербурге на Мойке. Меня уверяли, что накануне моя мать всю ночь протанцевала на балу в Зимнем дворце. Наши друзья увидели в этом предзнаменование веселого характера новорожденного и его склонности к танцам. Я действительно оказался весельчаком, но никогда не был хорошим танцором.

Я получил при крещении имя Феликс. Моим крестным был дед по материнской линии – князь Николай Юсупов, а крестной – моя прабабка, графиня де Шово. Во время церемонии, проходившей в нашей часовне, священник чуть не утопил меня в купели, в которую, в соответствии с православными обрядами, крестимого следует погружать трижды. Говорят, меня с трудом откачали.

Я появился на свет таким хилым, что врачи предсказали мне не более двадцати четырех часов жизни, и таким уродливым, что мой брат Николай, которому тогда было пять лет, увидев меня, воскликнул: «Какой ужас! Его надо выкинуть в окно!»

Моя мать, уже родившая троих сыновей, из которых двое умерли в младенчестве, была настолько уверена, что родится девочка, что приготовила для меня приданое в розовых тонах. Чтобы утешиться в своем разочаровании, она приказывала до пяти лет одевать меня, как девочку. Меня это не только не оскорбляло, но и служило предметом гордости. На улице я обращался к прохожим: «Смотрите, какой красивый ребенок». Этот каприз моей матери повлиял на формирование моего характера.

Самые ранние мои воспоминания связаны с посещением берлинского зоосада во время пребывания с родителями в этом городе.

В тот день я был в матросском костюмчике, который мать купила мне накануне, и в украшенной лентами бескозырке, которой очень гордился. В руке я держал тросточку. И вот в таком виде я разгуливал со своей нянькой, очень довольный своим видом. У входа в сад я заметил маленькие повозки, запряженные страусами, и не успокоился до тех пор, пока нянька не разрешила мне сесть в одну из них. Все шло прекрасно, как вдруг страус без видимой причины понес, унося меня, съежившегося на сиденье легкого экипажа, опасно раскачивавшегося на ходу. Птица остановилась только перед своей клеткой. Охранники и перепуганная нянька бросились за нами в погоню и вытащили из повозки перепуганного маленького мальчика, потерявшего в этом приключении свою шапку. Нянька хотела успокоить меня после пережитого волнения и повела смотреть на львов. Но, поскольку животные упорно лежали спиной к нам, я пощекотал тростью зад одного из них, чтобы заставить повернуться ко мне. Но он этого не сделал и выразил свое презрение самым некультурным образом, без всякого почтения к прекрасному костюму, которым я был так горд.

Во время моей учебы в Оксфорде я оказался проездом в Берлине и из любопытства снова заглянул в этот зоологический сад. Огромная обезьяна по имени Мисси, которую я угостил арахисовыми орешками, прониклась ко мне такой дружбой, что сторож предложил мне войти вместе с ним в ее клетку. Я сделал это без особого восторга, и Мисси выразила свою радость, обхватив меня длинными руками и прижав к своей волосатой груди. Эти излияния были мне не слишком приятны, и я думал лишь о том, как бы от них избавиться. Но когда я попытался уйти, обезьяна принялась издавать столь пронзительные крики, что сторож, чтобы успокоить ее, предложил мне сводить ее на прогулку. Так что я предложил моей новой подруге руку и прошелся с ней по аллеям сада к огромной радости посетителей, останавливавшихся, чтобы нас сфотографировать.

Всякий раз, проезжая через Берлин, я непременно навещал мою обезьяну. Однажды я увидел, что клетка пуста. «Мисси умерла», – сказал мне сторож с полными слез глазами. Это был мой последний визит в берлинский зоологический сад.

В детстве мне выпал весьма редкий шанс познакомиться с одной из моих прабабок – княгиней Зинаидой Ивановной Юсуповой, во втором браке графиней де Шово. Мне было лишь десять лет, когда она умерла, но все равно это воспоминание очень четко отпечаталось в моей памяти.

Ее поразительная красота восхищала всех современников. Она вела очень веселую жизнь и имела много приключений. У нее была романтическая любовь с одним молодым революционером, за которым она последовала в Финляндию, когда его заключили в Свеаборгскую крепость. Она купила дом, одиноко стоящий на холме напротив тюрьмы, чтобы иметь возможность видеть из своей спальни окно камеры возлюбленного.

Когда ее сын женился, она отдала молодой семье дом на Мойке в Санкт-Петербурге, а сама поселилась на Литейной, в доме, который приказала построить по образцу того, что на Мойке, только меньшего размера.

Через много лет после ее смерти я разбирал ее бумаги и нашел в корреспонденции, среди писем, подписанных самыми громкими именами своего времени, письма императора Николая I, не оставлявшие никакого сомнения относительно степени близости их отношений. В одном из этих писем император предлагал ей павильон «Эрмитаж» в парке Царского Села, куда приглашал ее провести лето близ него. К письму был приколот черновик ответа. Княгиня Юсупова поблагодарила императора за его любезный знак внимания, но отклонила предложение, ссылаясь на то, что привыкла жить в собственных домах и ей довольно того количества имений, которым она располагает. Тем не менее она приобрела участок земли, примыкающий к императорскому дворцу, и приказала возвести на нем павильон – точную копию предложенного ей. Она часто принимала там августейшую чету.

Года через два-три, поссорившись с императором, она уехала за границу и поселилась в Париже, в особняке, купленном в Парк-де-Прэнс. У нее перебывало все высшее парижское общество Второй империи. К ее чарам не остался равнодушен сам Наполеон III, сделавший некоторые авансы, оставшиеся без ответа. Однажды на балу в Тюильри ей представили молодого французского офицера, красивого, но не богатого, по фамилии Шово. Красавец-офицер ей понравился, и она вышла за него замуж. Она купила для него замок Кериоле в Бретани и добыла графский титул, тогда как сама титуловалась маркизой де Серр. Вскоре граф умер, завещав замок Кериоле своей любовнице. Разъяренная графиня выкупила его у соперницы по умопомрачительной цене и подарила департаменту Финистер с условием устроить там музей.

Мы каждый год навещали прабабушку в Париже. Она жила одна с компаньонкой в своем особняке в Парк-де-Прэнс. Мы селились в павильоне, соединенном с главным зданием подземным ходом, и навещали ее только по вечерам. Я, как сейчас, вижу ее восседающей в огромном кресле со спинкой, украшенной тремя коронами: княжеской, маркграфской[12]и графской. Несмотря на преклонный возраст, она была еще красива и сохранила в полной мере все величие осанки и благородство манер. Всегда тщательно накрашенная и надушенная, она носила рыжий парик и увешивалась внушительным числом жемчужных ожерелий.

В некоторых моментах она проявляла странную скупость. Так, она угощала нас заплесневевшими шоколадными конфетами, которые хранила в бонбоньерке из горного хрусталя, инкрустированной драгоценными камнями. Я единственный, кто ел ее угощение, и, думаю, это было причиной предпочтения, выказывавшегося мне ею. Видя, что я беру то, от чего все остальные отказывались, прабабушка ласково гладила меня по голове, приговаривая: «Этот ребенок мне нравится».

Она умерла в столетнем возрасте в Париже, в 1897 году, завещав моей матери все свои драгоценности, моему брату – особняк в Парк-де-Прэнс, а мне – свои дома в Санкт-Петербурге и Москве.

В 1925 году, когда я жил беженцем в Париже, мне стало известно из одной русской газеты, что большевики, проводя обыски в наших домах в Петербурге, обнаружили в спальне моей прабабки потайную дверь, за которой оказался гроб с человеческим скелетом… Я долго размышлял над тайной, окружавшей эту находку. Мог ли это быть скелет того самого молодого революционера, которого она любила и которого прятала до самой его смерти, после того как помогла ему в организации побега? Я очень хорошо помню, что много лет назад, когда разбирал в этой самой комнате бумаги моей прабабки, я испытывал странное неприятное чувство и звал моего камердинера, чтобы не оставаться там в одиночестве.

Особняк в Парк-де-Прэнс долго стоял необитаемым, потом был сдан и, наконец, продан великому князю Павлу Александровичу. Выставленный на торги после смерти великого князя, он стал собственностью школы для девочек, курсов Дюпанлу, где позднее училась моя дочь.

Мой дед по матери, князь Николай Борисович Юсупов, сын графини де Шово от первого брака, был человеком больших достоинств и странного характера.

Блестяще отучившись в Санкт-Петербургском университете, он поступил на государственную службу и всю свою жизнь посвятил служению Родине.

В 1854 году, во время Крымской войны, он на свои средства вооружил и экипировал два пехотных батальона.

Во время Русско-турецкой войны[13]князь подарил армии санитарный поезд для перевозки раненых с примитивных полевых санитарных пунктов в петербургские госпитали. Его милосердие распространялось также и на гражданскую область. Он стал основателем и организатором большого числа благотворительных заведений и проявлял особый интерес к Институту глухонемых. Однако его характер имел странные крайности; этот человек, так щедро тративший деньги на дела благотворительности, проявлял невероятную скупость во всех повседневных тратах. Так, путешествуя, он всегда останавливался в самых скромных гостиницах и снимал там самые дешевые номера. При отъезде он выходил с черного хода, чтобы избежать прохождения через холл, где гостиничный персонал ожидал его в тщетной надежде на чаевые. Он к тому же был человеком несдержанным и мрачным по характеру, оттого вызывал страх у всех. Для моей матери было настоящей пыткой путешествовать вместе с ним. В Санкт-Петербурге он, дабы сократить расходы на приемы, приказывал погасить свет в части салонов, тем самым заставляя гостей набиваться в уже полные помещения. Вдовствующая императрица[14], сохранившая воспоминания о странностях моего деда, рассказывала нам, что, когда он устраивал ужин, столы были украшены дорогой посудой, но в вазах настоящие фрукты лежали вперемешку с муляжами. Тем не менее он давал неслыханно великолепные и роскошные празднества. Во время одного из них, в 1875 году, состоялся исторический разговор между царем Александром II и французским генералом Ле Фло.

Бисмарк вел себя агрессивно и не скрывал желания «покончить с Францией». Встревоженное французское правительство направило в Санкт-Петербург генерала Ле Фло с миссией попросить царя вмешаться и тем предотвратить конфликт, а моего деда попросили организовать прием, на котором французский эмиссар мог бы встретиться с государем.

В тот вечер в нашем театре ставили какую-то французскую пьесу. Было договорено, что после спектакля царь остановится в оконной нише фойе, куда придет и генерал Ле Фло. Когда дед увидел их вместе, он подозвал мою мать и сказал ей: «Смотри и хорошенько запомни то, что видишь: ты присутствуешь при исторической встрече, на которой решается судьба Франции».

Александр II пообещал вмешаться, и Бисмарк получил предупреждение о том, что Россия готова объявить мобилизацию, если Германия станет упорствовать в своем воинственном настроении.

Мой дед страстно любил искусство во всех его видах и всю жизнь покровительствовал людям творческим. Большой поклонник музыки, он сам был превосходным скрипачом;

в его превосходной коллекции скрипок имелись созданные Амати и Страдивари. Предполагая, что я унаследовал от него музыкальные способности, моя мать заставляла меня учиться у профессора консерватории. Но все было тщетно, хотя для того, чтобы приохотить меня к этому делу, из футляра достали даже скрипку Страдивари. После полного провала этой попытки скрипку положили на место, а мои уроки закончились.

Коллекции, которые начал собирать еще князь Николай, были пополнены его внуком, как и он, любившим предметы искусства. В витринах его рабочего кабинета стояла немалая коллекция табакерок, наполненных драгоценными камнями хрустальных кубков и прочих дорогих безделушек. От своей бабки, княгини Татьяны, он унаследовал любовь к украшениям. Он постоянно носил при себе замшевый кошель, полный необработанных камней без оправы, которые любил перебирать и показывать друзьям. Помню, как в детстве я часто забавлялся, катая по столу восточную жемчужину, такую прекрасную и такой безупречной формы, что так и не пожелал ее просверлить.

Мой дед оставил много книг по музыке, а также большой труд по истории нашей семьи. Он был женат на графине Татьяне Александровне де Рибопьер[15]. Я не знал этой своей бабки, которая умерла еще до замужества моей матери. У нее было очень слабое здоровье, что побудило ее и деда часто и подолгу жить за границей, в городах с целебными водами и в Швейцарии, где у них было имение на берегу Лемана. Эти постоянные отлучки в конце концов повредили их состоянию в России. Приведение в порядок наших земель, слишком часто оказывавшихся в забвении, стоило моим родителям больших усилий.

Умер мой дед в Баден-Бадене после продолжительной болезни. Помню, что именно там я и навещал его в раннем детстве. Мы, мой брат и я, часто ходили к нему по утрам в скромный отельчик, где он остановился. Мы заставали его сидящим в вольтеровском кресле, с укутанными шотландским пледом ногами. Перед ним столик, уставленный пузырьками с лекарствами, также на нем всегда была бутылка малаги и коробка печенья. Там я выпил свои первые аперитивы.

Своей бабки по материнской линии я не знал. Мне рассказывали, что она была доброй, умной, образованной и, если судить по прекрасному ее портрету, написанному Винтерхальтером, красивой. Она любила окружать себя теми, кого мы по-русски называем «приживалками», лицами, чьи обязанности четко не определены, но которые часто встречаются в старинных русских семьях, где составляют часть дома. Так, единственной обязанностью некой Анны Артамоновны было следить за прекрасной соболиной муфтой, которую моя бабка хранила в чулане в картонной коробке. После смерти Анны бабка открыла коробку: муфта испарилась. На ее месте лежала записка, написанная рукой покойной:

«Господи Иисусе Христе, помилуй! Прости рабе твоей Анне ее грехи вольные и невольные».

Моя бабка особо тщательно заботилась о воспитании своей дочери. В семь лет моя мать была уже вполне светской барышней; умела принимать гостей и поддерживать беседу. Однажды, когда моя бабка ожидала визита какого-то посла, она поручила принять его своей дочери, еще совсем ребенку. Моя мать старалась изо всех сил, предлагала чай, печенье, сигареты… Напрасный труд! Гость, ожидавший хозяйку дома, не обращал на попытки маленькой девочки ни малейшего внимания и не произносил ни слова. Моя мать уже исчерпала все средства, когда вдруг, охваченная внезапным озарением, спросила: «Может, вы хотите пиWсать?» И тут посол оттаял. Моя бабка, вошедшая в этот момент, застала его громко хохочущим.

По линии отца я знал только бабку. Мой дед, Феликс Эльстон, умер задолго до брака моих родителей. Говорили, что он сын прусского короля Фридриха-Вильгельма IV и графини Тизенгаузен[16], фрейлины сестры короля, императрицы Александры[17]. Отправившись в Пруссию навестить брата, императрица взяла с собой фрейлину. Та внушила прусскому королю такую страсть, что он готов был на ней жениться. Некоторые утверждают, будто история эта действительно завершилась морганатическим браком; другие – что молодая женщина отказалась от этого союза, чтобы не покидать императрицу, но тем не менее уступила настойчивости прусского короля, и от этой тайной любви родился сын, Феликс Эльстон. Злонамеренные умы той эпохи увидели в его фамилии соединение двух французских слов: elle s’étonne[18], будто бы выражавших чувства молодой матери.

До шестнадцати лет мой дед жил в Германии. Затем приехал в Россию и вступил в армию. В дальнейшем он стал командующим донскими казаками[19].

Он женился на графине Елене Сергеевне Сумароковой, последней представительнице этой семьи[20]. С учетом этого обстоятельства император позволил моему деду Эльстону принять титул и фамилию жены. Та же честь была оказана моему отцу, когда он женился на последней представительнице рода князей Юсуповых.

Моя бабка по отцовской линии была любезной старой дамой, маленькой и кругленькой, с доброжелательным лицом и взглядом, полным доброты. Она набивала бесчисленные карманы своих надетых одна на другую юбок самыми разнообразными предметами, которые называла «полезные подарки для друзей». Это была странная смесь туфель, зубных щеток, лекарств и различных предметов туалета, включая самые интимные. Она выкладывала этот хлам перед нашими гостями, внимательно ища на их лицах признак, позволяющий определить, какой предмет кому наилучшим образом подойдет. Так что мои родители всегда искали хитрые способы, чтобы заставить ее оставаться в своих апартаментах, когда в доме бывали посторонние.

У нее было две страсти: филателия и разведение шелковичных червей. Последние заполонили дом; они были на всех креслах, где гости давили их, садясь, что причиняло сильный урон их одежде.

Когда мы бывали в Крыму, ее интерес переходил на сад. Но и здесь проявлялись ее странности. Убежденная в том, что улитки представляют собой наилучшее удобрение для роз, она прочесывала имение в поисках этих моллюсков, а по возвращении топтала свою добычу ногами до превращения их в склизкую массу, которую отдавала садовникам. Те воздерживались от ее употребления, но, желая доставить моей бабке удовольствие, непременно приносили ей несколько недель спустя самые красивые плоды и цветы, выращенные, по их словам, благодаря удобрениям из улиток.

Щедрость ее была безграничной. Когда она раздала все, что имела сама, продолжала приходить на помощь неимущим, прося за них своих друзей. Нас, брата и меня, она очень любила, хотя часто становилась жертвой наших розыгрышей, один из любимейших среди которых заключался в том, чтобы уговорить ее подняться на лифте и остановить его между этажами. Тогда несчастная перепуганная женщина принималась звать на помощь, а мы изображали спасение, которое она никогда не оставляла без награды. Тот же трюк мы использовали и в отношении не нравившихся нам гостей, но всегда старались вызволить их до появления слуг, которые тут же сбегались на их крики.

За несколько мгновений до смерти бабка, верная своей странной мании, велела принести ей шелковичных червей. И, налюбовавшись ими в последний раз, мирно испустила дух.

Мой отец всю жизнь был верен девизу рода Сумароковых – «Одним путем без изгибов». В нравственном отношении он стоял выше большинства людей из нашего окружения.

Внешне он был высок, красив, строен и элегантен, с темными глазами и черными волосами. Хотя с возрастом он располнел, но всегда сохранял превосходную выправку. Он был скорее здравомыслящим, чем по-настоящему умным. Нижестоящие, особенно подчиненные, любили его за доброту; но в отношениях с начальством он проявлял мало дипломатичности, и его прямота создавала ему некоторые неприятности.

Совсем юным, он почувствовал вкус к карьере военного и вступил в Кавалергардский полк, командиром которого он станет позднее, перед тем как быть назначенным генерал-адъютантом императора. В конце 1914 года государь поручил ему некую миссию за границей, а после возвращения назначил московским генерал-губернатором.

Мой отец был плохо подготовлен к управлению огромным состоянием, которое принесла ему моя мать после брака, и сделал много неудачных вложений. Старея, он стал проявлять признаки чудачеств, напоминавших его мать, графиню Елену. По натуре своей он слишком отличался от моей матери и не мог ее понять. Он был, прежде всего, солдатом и не любил интеллектуальные круги, нравившиеся его жене. Ради любви к нему она пожертвовала своими личными вкусами и отказалась от многих вещей, которые могли бы сделать ее жизнь приятнее.

Наши отношения с отцом всегда были отстраненными. Они ограничивались целованием ему руки по утрам и вечерам. Он ничего не знал о нашей жизни. Ни мой брат, ни я ни разу не смогли поговорить с ним по душам.

Моя мать была восхитительна: стройная, тонкая, изящная, с очень черными волосами, загорелой кожей и голубыми глазами, сверкающими, словно звезды. Она была не только умна, образованна и артистична, но и обладала необыкновенно добрым сердцем. Никто не мог устоять перед ее очарованием. Нисколько не чванясь своими исключительными достоинствами, она была сама скромность и простота. «Чем больше Небо вам дало, – часто говорила нам она, – тем больше у вас обязательств перед людьми. Будьте скромны, и, если имеете в чем-то превосходство, не показывайте этого тем, кто одарены, возможно, менее щедро».

Жениться на ней хотели представители лучших семей Европы, в том числе и августейших, но она отвергла все предложения, решив, что выберет мужа по своему вкусу. Дед, уже видевший свою дочь на троне, приходил в отчаяние от такого отсутствия у нее честолюбия. Его отчаяние усилилось еще больше, когда он узнал, что она решила выйти за простого гвардейского офицера графа Сумарокова-Эльстона.

Моя мать имела природный талант к танцам и актерской игре, ставивший ее в один ряд с лучшими профессионалами. На большом костюмированном балу при дворе, на котором гости должны были предстать в боярских костюмах XVI века, император попросил ее сплясать русскую. Несмотря на то что не репетировала с оркестром, она так успешно импровизировала, что музыканты без труда аккомпанировали ей. Ее вызывали на бис пять раз.

Знаменитый директор московского театра Станиславский, увидев ее игру в благотворительном спектакле «Романтики» Эдмона Ростана, явился к ней домой и умолял вступить в его труппу, уверяя, что ее подлинное призвание театр.

Всюду, куда входила моя мать, она привносила свет; ее взгляд лучился добротой и нежностью. Одевалась она со сдержанной элегантностью, не любила драгоценности, хотя владела самыми лучшими в мире, и надевала их лишь по особо торжественным случаям.

Когда в Россию приехала инфанта Эулалия, тетка испанского короля, мои родители давали в ее честь прием в нашем московском доме. В своих «Мемуарах» она описала впечатление, произведенное на нее моей матерью:

«Из всех празднеств, организованных в мою честь, более всего меня поразило то, что устроила княгиня Юсупова. Княгиня была очень красивой женщиной, одной из тех замечательных красавиц, что были символом эпохи; она жила в неслыханной роскоши, окруженная редчайшими произведениями искусства в чистейшем византийском стиле, во дворце, окна которого выходили на мрачный город с множеством колоколен. Роскошь, большая, броская, кричащая роскошь русской жизни, достигшая здесь своей кульминации, сочеталась с самой чистой французской элегантностью. На этом приеме хозяйка дома была одета в придворный наряд, весь усыпанный великолепными бриллиантами и жемчугом. Высокая гибкая красавица, она носила на голове украшенный гигантскими жемчужинами и огромными бриллиантами кокошник, убор, заменяющий нашу придворную диадему и стоящий сам по себе целое состояние из-за камней на нем. Костюм дополняло огромное количество сказочных украшений, восточных и западных. Жемчужные ожерелья, массивные золотые браслеты с византийским орнаментом, серьги с жемчугом и бирюзой, кольца, отбрасывавшие искры всех цветов, придавали княгине Юсуповой вид византийской императрицы».

И все было совсем иначе на другом официальном мероприятии. Мои родители сопровождали в Англию великого князя Сергея и великую княгиню Елизавету[21]на празднества в честь юбилея королевы Виктории. При английском дворе было принято ношение драгоценностей, и великий князь посоветовал моей матери взять с собой самые редкие. Огромный саквояж из красной кожи, в который их сложили, был доверен камердинеру, сопровождавшему моих родителей. Вечером, в замке Виндзор, одеваясь на прием, мать велела горничной принести ее драгоценности; но саквояж бесследно исчез, и в тот раз княгиня Юсупова появилась в роскошном туалете, но без единого украшения. На следующий день саквояж был обнаружен у одной немецкой принцессы, чей багаж перепутали с вещами моих родителей.

В раннем детстве для меня не было большей радости, чем видеть мать в вечернем туалете. Помню, в частности, бархатное платье абрикосового цвета, отороченное соболиным мехом, в котором она была на парадном ужине, данном во дворце на Мойке в честь китайского государственного деятеля Ли Хунчжана, бывшего в Санкт-Петербурге проездом. Для того чтобы дополнить этот наряд, она выбрала убор из бриллиантов и черного жемчуга. Этот ужин позволил узнать одно из самых занятных проявлений китайского этикета. Когда трапеза уже завершалась, двое строгого вида слуг с блестящими косичками, один с серебряным тазиком, другой с двумя павлиньими перьями и полотенцем, подошли к Ли Хунчжану, тот взял перо, пощекотал себе горло… и вытошнил все съеденное на ужине в тазик. В ужасе моя мать с вопрошающим видом повернулась к сидевшему слева от нее дипломату, долгое время прожившему в Поднебесной.

– Княгиня, – ответил он, – вы должны расценивать это как величайшую честь, так как своим поступком Ли Хунчжан воздал хвалу совершенству блюд. Его превосходительство дает понять, что готов начать все сначала.

Мою мать очень любили в императорской семье, особенно сестра императрицы великая княгиня Елизавета. Она всегда сохраняла добрые отношения с императором, а вот ее дружба с императрицей была недолгой. Слишком независимой по характеру она была, чтобы скрывать собственные мысли, даже если они могли кому-то не понравиться. Под влиянием части своего окружения императрица перестала с ней видеться.

В 1917 году придворный дантист доктор Кастрицкий, вернувшись из Тобольска, где находилась в заключении императорская семья, передал нам последнее послание от царя:

«Когда увидите княгиню Юсупову, скажите ей, что теперь я вижу, насколько верными были ее предупреждения. Если бы я к ним прислушался, наверняка удалось бы избежать многих трагических событий».

Министры и политические деятели ценили проницательность моей матери и точность ее суждений. Она могла бы стать достойным потомком своего прадеда, князя Николая, и хозяйкой политического салона. Но скромность помешала ей сыграть эту роль, а ее сдержанность лишь увеличила уважение, которым она уже была окружена.

Мать не дорожила своим состоянием и предоставила отцу распоряжаться им по своему усмотрению, ограничившись делами благотворительности и улучшением жизни наших крестьян. Можно предположить, что, если бы она выбрала себе другого супруга, то могла бы сыграть значительную роль не только в России, но и во всей Европе.

Пятилетняя разница в возрасте между мной и моим братом Николаем поначалу служила препятствием для близости между нами; но, когда я достиг шестнадцатилетнего возраста, между нами возникла прочная дружба. Николай учился в школе и Санкт-Петербургском университете. Он, как и я, не испытывал склонности к воинской службе и не захотел выбрать карьеру военного; но его характер, напоминавший отцовский, очень сильно отличался от моего. От матери он унаследовал некоторые способности к музыке, литературе и театру. В двадцать два года он возглавил труппу актеров-любителей, выступавшую в частных залах. Мой отец, которого эти наклонности шокировали, всегда запрещал ему играть в нашем театре. Николай попытался вовлечь в свою труппу меня. Но первая порученная мне роль – гнома – ранила мое самолюбие и отвратила от сцены.

Николай был высоким, стройным, черноволосым, с выразительными карими глазами под густыми бровями, полными чувственными губами. У него был красивый баритон, он пел, аккомпанируя себе на гитаре.

Став с возрастом властным и высокомерным, он презирал любое мнение, кроме собственного, и руководствовался лишь своими капризами. Он не переносил людей, бывавших в нашем доме, и я полностью разделял его взгляд на них. Чтобы развеять скуку, навеваемую на нас этим собранием лицемеров, мы взяли привычку переговариваться беззвучно, только шевеля губами. Мы так наловчились, что могли безнаказанно насмехаться над нашими гостями даже в их присутствии. Однако трюк наш в конце концов разоблачили, и он навлек на нас неприязнь немалого числа лиц.

Глава IV

Коронация Николая II. – Празднества, устроенные в Архангельском и в нашем московском доме. – Мария, супруга румынского престолонаследника. – Князь Грицко

В 1896 году, по случаю восшествия на престол императора Николая II, мы с мая месяца жили в Архангельском, где принимали многочисленных гостей, приехавших на коронационные торжества. В их числе находились наследный принц Румынии и его жена, принцесса Мария. В их честь мои родители выписали очень модный в ту пору в Москве румынский оркестр. Один из музыкантов, замечательный цимбалист Стефанеску, впоследствии стал моим обычным спутником. Я часто брал его с собой в различные поездки, и он великолепно играл ночи напролет только для меня одного.

Великий князь Сергей[22]и великая княгиня Елизавета также принимали толпу родственников и друзей в своем имении Ильинское, расположенном всего в пяти километрах от нас. Так что их часто видели на великолепных приемах, следовавших в Архангельском один за другим. Наши государи часто присутствовали на этих праздниках, которые блеском своим почти не уступали придворным балам.

Ожил театр. Родители выписали из Санкт-Петербурга итальянскую оперу с Мадзини и певицей Арнольдсон, а также балет. Однажды вечером давали «Фауста», но за несколько мгновений до поднятия занавеса моей матери сообщили, что госпожа Арнольдсон отказывается петь, поскольку в сцене в парке ей мешает запах натуральных цветов, украшающих партер. Пришлось за несколько секунд заменять их зеленью. В моей памяти запечатлелось еще одно убранство театра: гости сидели в ложах, а ароматы партера, превращенного в розовый сад, наполнял весь зал.

После спектакля гости перешли на террасы, где были сервированы для ужина столы, освещаемые высокими канделябрами. За ужином последовал фейерверк, и это волшебное зрелище поразило мое детское воображение, что я никак не хотел идти ложиться спать.

Празднества продолжались в Москве, куда родители и их гости перебрались за несколько дней до коронации. Наш московский дом, бывший охотничий домик царя Ивана Грозного, сохранил облик своего времени: большие помещения со сводчатыми потолками, мебель XVI века, серебряная посуда, богато украшенная резьбой; этот по-восточному роскошный декор прекрасно подходил для пышных приемов. Иностранные принцы, побывавшие там, заявляли, что никогда не видели ничего подобного.

Мой брат и я, которых сочли слишком маленькими, чтобы участвовать в этих празднествах, остались в Архангельском. Однако в день коронации нас привезли оттуда в Москву. Даже сегодня, закрыв глаза, я вижу иллюминированный Кремль, его зеленые и красные крыши, позолоченные купола его церквей.

В то утро мы сначала увидели, как кортеж выехал из императорского дворца в направлении Успенского собора. После церемонии царь и обе царицы, облаченные в коронационные мантии, с коронами на головах, сопровождаемые императорской фамилией и иностранными принцами, вышли из собора, чтобы вернуться во дворец. Золото и драгоценные камни сверкали на солнце, особенно ярким в тот день. Подобное зрелище можно было увидеть только в России. Когда царь и обе царицы появились перед собравшейся толпой, они действительно были помазанниками Божьими. Кто мог предвидеть, что через двадцать два года от этой роскоши, этого величия останутся лишь воспоминания?

Говорят, что, одевая императрицу для церемонии, одна из ее служанок уколола палец о застежку императорской мантии, и капля крови упала на горностаевый мех.

Через три дня ужасная Ходынская катастрофа погрузила Россию в траур. Вследствие плохой организации произошла страшная давка во время раздачи царских подарков народу, и тысячи человек были затоптаны. Многие увидели в этом дурное предзнаменование для нового царствования.

Многочисленные увеселения, которые должны были сопровождать коронационные торжества, отменили. Однако под влиянием дурных советов части своего окружения Николай II позволил убедить себя, что он должен присутствовать на большом балу, дававшемся в тот вечер французским послом. Великие князья разделились на две враждебные группы. Братья московского генерал-губернатора великого князя Сергея[23], на которого ложилась значительная часть ответственности за случившееся, желая приуменьшить масштаб катастрофы, уверяли, что не следует никоим образом менять праздничную программу. Твердо отстаивавшие противоположную точку зрения «Михайловичи» (великий князь Александр, мой будущий тесть, и трое его братьев)[24]были обвинены в интригах против старших родственников.

После коронации мои родители со своими гостями вернулись в Архангельское. Принц Фердинанд Румынский и принцесса Мария продолжили свое пребывание там. Принц Фердинанд был племянником короля Кароля I. Я очень хорошо помню короля Кароля, который часто приезжал в гости к моей матери. Он был красивым и величественным, с седеющими волосами и орлиным профилем. Говорили, что он интересуется только деньгами и политикой и совершенно не занимается своей женой, урожденной принцессой цу Вид, получившей известность как писательница под псевдонимом Кармен Сильва. Детей у них не было[25], поэтому наследником престола являлся принц Фердинанд. Это был симпатичный человек, но не обладавший яркой индивидуальностью, крайне робкий и нерешительный как в политике, так и в частной жизни. Он был бы довольно красивым мужчиной, если бы его лицо не портили оттопыренные уши. Он был женат на Марии, принцессе Саксен-Кобургской, старшей дочери Марии, сестры нашего императора Александра III.

Красота принцессы Марии была известна уже тогда. Особенно выделялись восхитительные глаза, такого необычного серо-голубого цвета, что, увидев раз, их невозможно было забыть; талия ее была тонкой, а фигура стройной, словно стебель цветка. Я был совершенно покорен ею и следовал за ней точно тень; ночью, не в силах заснуть, я представлял ее лицо. Один раз она поцеловала меня. Я был так счастлив, что вечером не позволил умыть мне лицо. Когда она об этом узнала, ее это сильно позабавило. Много лет спустя я вновь встретил принцессу Марию в Лондоне, на ужине у австрийского посла. Я напомнил ей тот случай, который она тоже не забыла.

В дни коронации я стал свидетелем одной сцены, которая поразила мое детское воображение. Однажды днем, когда мы сидели за столом, из соседней комнаты послышался стук копыт. Дверь распахнулась, и мы увидели стройного всадника на великолепной лошади, держащего в руке букет роз, который он бросил к ногам моей матери. Это был князь Грицко Витгенштейн[26], офицер Собственного Его Величества конвоя, очень привлекательный мужчина, знаменитый своими эксцентричными выходками, любимец всех женщин. Мой отец, возмущенный дерзостью этого молодого офицера, запретил ему на будущее переступать порог его дома.

Моим первым порывом было осудить поведение отца. Я был возмущен, что он так оскорбил человека, представлявшегося мне подлинным героем, реинкарнацией древних рыцарей, который не побоялся показать свою любовь столь благородным жестом.

Глава V

Мое детство в болезнях. – Наши товарищи по играм. – Аргентинец. – Выставка 1900 года. – Генерал Бернов. – Гюгюс. – Путешествия воспитывают юношей

Я переболел в детстве всеми детскими болезнями и долго оставался хилым и тщедушным. Моя худоба меня очень огорчала, и я не знал, что предпринять, чтобы потолстеть, но тут реклама, расхваливающая достоинства «Восточных пилюль», вселила в меня большие надежды. Я тайком попробовал их и был сильно разочарован отсутствием результата. Врач, который меня лечил, заметив коробочку с пилюлями на моем ночном столике, попросил меня объяснить, зачем они мне; когда я рассказал о своей неудаче, он очень развеселился, но посоветовал мне прекратить их принимать.

Меня наблюдали многие доктора, но я отдавал явное предпочтение доктору Коровину, которому из-за фамилии дал прозвище «дядюшка Му». Когда, лежа в кровати, слышал его шаги, я начинал мычать, и он, чтобы не оставаться в долгу, отвечал мне тем же. Как и многие старые врачи, он слушал меня просто через салфетку. Мне нравился запах его лосьона, и я долго считал, что голова врача непременно должна хорошо пахнуть.

Характер у меня был сложный. Я по сей день не могу без угрызений совести вспоминать тех, кто измучился, обучая и воспитывая меня. Первой стала моя немецкая нянька, вырастившая моего брата, а уже потом занявшаяся мною. Она потеряла рассудок из-за несчастной любви к секретарю моего отца (а возможно, также от моего дурного характера). Моим родителям пришлось положить ее в психиатрическую лечебницу вплоть до ее выздоровления, а меня перепоручить бывшей гувернантке моей матери, мадемуазель Верзиловой, милейшей женщине, доброй и преданной, которая в какой-то степени стала членом семьи.

Учился я отвратительно. Моя гувернантка, дабы стимулировать мой интерес к учебе, нашла мне соучеников; но я оставался по-прежнему ленивым и рассеянным, а мой дурной пример плохо влиял на моих товарищей. На старости лет мадемуазель Верзилова вышла замуж за швейцарца господина Пенара, учителя моего брата. Сегодня, в возрасте девяноста шести лет, она живет в Женеве. Письма от нее доносят до меня эхо тех давних лет, когда я часто подвергал испытаниям ее доброту и терпение.

После немца-пьяницы, ежевечерне выпивавшего перед сном бутылку шампанского, я последовательно разочаровал невероятное количество учителей: русских, французов, англичан, швейцарцев, немцев, вплоть до одного аббата, который позднее стал учителем детей королевы Румынии. Много лет спустя она мне рассказала, что воспоминания обо мне оставались для несчастного священника кошмаром, и пожелала узнать, все ли из того, что он обо мне говорил, правда. Пришлось признаться, что он ничего не придумал! Еще помню мою учительницу музыки, которую я укусил за палец так жестоко, что бедная женщина потом не могла играть на пианино целый год.

По линии матери у нас близких родственников не было. Кутузовы, Кантакузены, Рибопьеры и Стаховичи были дальней родней; отношения с ними были прекрасными, но встречались мы довольно редко. То же самое было и с нашими кузенами Еленой и Михаилом Сумароковыми[27], которые из-за слабого здоровья их отца почти безвыездно жили за границей. Нашими постоянными приятелями были дети сестры моего отца[28]: Михаил, Владимир и Елена Лазаревы, и две дочери моего дяди Сумарокова-Эльстона[29], Екатерина и Зинаида.

Все мы были влюблены в Екатерину, которая была очень хорошенькой. Ее сестра была менее красива, но ее любили за необыкновенную доброту. Старший из Лазаревых, Михаил, по возрасту более близкий к моему брату, обладал этаким шармом насмешника, очень оригинальным, который делал его неотразимым. Подвижное выразительное лицо и нос картошкой придавали ему немного клоунский вид. Неутомимо энергичный, он был вдохновителем всех наших занятий. У него было великодушное сердце, но легкомысленность характера мешала воспринимать что-либо всерьез. Он смеялся надо всем и надо всеми и думал только о развлечениях. Мы вместе устраивали безумные эскапады, воспоминания о которых до сих пор веселят меня, так что у меня нет сил сожалеть о них. У их сестры Ирины был такой же легкий характер. У нее было множество поклонников, соблазненных красотой ее египетского профиля и удлиненных зеленых глаз.

Дети министра юстиции Муравьева и статс-секретаря Танеева также входили в эту молодежную банду, которая по воскресеньям и выходным дням собиралась на Мойке. Раз в неделю господин Троицкий, модный танцмейстер, приобщал нас к прелестям вальса и кадрили. Стройный, манерный, напомаженный, благоухающий шипром, с тщательно расчесанной и разделенной посередине седеющей бородой, он входил прыгающей походкой, всегда в безукоризненно пошитом фраке, в лакированных штиблетах, белых перчатках и с цветком в бутоньерке.

Моей постоянной партнершей в танцах была Шура Муравьева, столь же очаровательная, сколь и умная. Танцор я был посредственный. Она деликатно терпела мои неловкости и никогда не держала зла за то, что я часто наступал ей на ногу. Время не разрушило нашей дружбы.

По субботам устраивались танцевальные вечера у Танеевых. Эти собрания всегда были многолюдными и очень веселыми. Старшая дочь Танеевых, высокая, полная, с надутым лоснящимся лицом, была совершенно лишена привлекательности. Не была она и особо умна, но отличалась хитростью и толщиной. Найти ей партнера для танцев было настоящей проблемой. Никто и представить себе не мог, что Анна Танеева, такая непривлекательная, проникнет в ближайшее окружение императорской фамилии, где сыграет столь пагубную роль. Ее влияние отчасти способствовало головокружительному взлету Распутина[30].

Достигнув возраста, когда ребенок начинает всем интересоваться, я заваливал окружающих вопросами. Когда я спрашивал о происхождении мира, мне отвечали, что все исходит от Бога.

– А Бог это кто?

– Невидимая сила, живущая на Небе.

Ответ был слишком расплывчатым, чтобы удовлетворить меня, и я долго всматривался в небо, надеясь увидеть на нем некое изображение или откровение, которое дало бы мне более четкое представление о Божестве.

Но когда я пытался проникнуть в тайну происхождения живых существ, объяснения, дававшиеся мне, казались еще более размытыми. Мне говорили о браке, об установленном Иисусом Христом таинстве. Говорили, что я слишком мал, но позже сам пойму смысл этого. Я не мог удовлетвориться столь расплывчатыми ответами. Оставшись наедине с этими загадками, я решил их на свой манер. Я представил себе Бога как царя царей, сидящего на золотом троне среди облаков, окруженного двором из архангелов. Думая, что птицы могут быть поставщиками этого небесного двора, я брал часть своей еды и ставил в тарелке на окно. И радовался, находя тарелку пустой, убежденный, что царь царей принял мое подношение.

Что же касается загадки происхождения человека, я решил ее так же просто. Например, я был уверен, что яйцо, которое снесла курица, не что иное, как отделенный от петуха кусок его тела, который развивается заново, и то же самое происходит у людей. К этому странному выводу меня привела разница между полами, которую я увидел, рассматривая статуи, а также изучая собственную анатомию.

Я довольствовался этим вплоть до дня, когда реальность грубо открылась мне вследствие одной встречи в Контрексевиле, где моя мать проходила лечение. Мне тогда было лет двенадцать. В тот вечер я вышел один прогуляться в парке. Проходя мимо родника, я увидел в окно павильона очень миловидную особу, которую крепко сжимал в объятиях загорелый молодой человек. При виде очевидного удовольствия, получаемого обнявшейся парой, меня охватило новое чувство. Я бесшумно подошел, чтобы понаблюдать за этой красивой парой, даже не подозревавшей о моем присутствии.

Вернувшись, я рассказал об увиденном матери. Она смутилась и поспешила перевести разговор на другую тему.

В ту ночь я не мог заснуть. Меня преследовало воспоминание об этой сцене. На следующий день, в тот же час, я вновь пришел к павильону, но он был пуст. Я собирался возвращаться, но заметил в аллее того самого смуглого молодого человека, который шел ко мне. Я приблизился к нему и спросил, сразу, в лоб, идет ли он сегодня на свидание со своей девушкой. Сначала он удивленно посмотрел на меня, потом расхохотался и пожелал узнать причину моего вопроса. Когда я открыл, что стал свидетелем вчерашней сцены, он сказал, что сегодня вечером ждет девушку в своей гостинице, и предложил мне присоединиться к ним. Предоставляю вам вообразить, в какое смущение ввергло меня его предложение.

Все сложилось так, чтобы облегчить мне задачу. Мать устала и легла спать рано, а отец сел играть с друзьями в карты. Гостиница, указанная мне молодым человеком, находилась недалеко от нашей. Он ждал меня, сидя на ступеньках, похвалил за пунктуальность и провел в свой номер. Только успел мне поведать, что он аргентинец, как пришла его подружка.

Не могу сказать, сколько времени я провел с ними. Вернувшись к себе, я, не раздеваясь, упал на кровать и крепко заснул. Этот роковой вечер грубо открыл мне все то, что до тех пор казалось таинственным. В несколько часов наивный и прежде невинный мальчик приобщился к тайнам плоти.

Что же касается аргентинца, которому я обязан этим приобщением, он исчез на следующий день, и больше я никогда его не видел.

Моим первым побуждением было пойти и во всем признаться матери, но меня удержали стыд и предчувствие. Отношения между людьми показались мне такими удивительными, что я сначала решил, будто они устанавливаются без различия пола. После откровений аргентинца я представлял себе знакомых мужчин и женщин в самых нелепых позах. Неужели все они ведут себя так странно? Растерявшийся от тысячи причудливых образов, плясавших в моем детском мозгу, я почувствовал головокружение. Когда через некоторое время я заговорил об этом с братом, меня удивило его равнодушие к занимавшим меня вопросам. Я замкнулся в себе и больше ни с кем не затрагивал эту тему.

В 1900 году я поехал с родителями в Париж на Всемирную выставку. Я сохранил о ней весьма расплывчатые воспоминания: меня таскали туда утром и вечером, по палящей жаре, осматривать павильоны, не представлявшие для меня никакого интереса. Я возвращался измученный и, случалось, ненавидел выставку. В один из дней, когда был особенно раздражен, я вдруг заметил пожарный шланг. Тотчас схватил его и направил на толпу, обильно поливая всех, кто пытался ко мне приблизиться. Поднялся крик, толчея, общая паника. Прибежали ажаны. Шланг у меня отобрали и отвели вместе со всей семьей в комиссариат полиции. После длительных переговоров пришли к выводу, что жара затуманила мой мозг, и нас выпустили, взяв крупный штраф. В наказание родители перестали возить меня на выставку, даже не догадываясь, что исполняют этим мое самое заветное желание. С этого момента я совершенно свободно разгуливал по Парижу; заходил в бары и завязывал знакомства с кем попало. Но в тот день, когда я привел в отель нескольких моих новых приятелей, мои родители, придя в ужас, запретили мне впредь гулять одному.

Большое впечатление произвел на меня визит в Версаль и Трианон. Я плохо знал историю Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Когда же их трагический финал стал известен мне во всех деталях, я устроил настоящий культ этих царственных мучеников: повесил у себя в спальне изображающие их гравюры, под которые всегда клал свежие цветы.

Когда мои родители путешествовали за границей, их всегда сопровождал кто-то из друзей. В тот раз это был генерал Бернов, которого все, не знаю почему, звали «Тетя Вотя». Толстый, очень некрасивый, с длинными усами, которыми он очень гордился и которые мог бы завязать у себя на затылке, он внешне напоминал тюленя. На самом деле он был воплощением доброты. Он подчинялся всем капризам моего отца, который не мог без него обходиться. У него была мания по всякому поводу – точнее, без всякого повода – употреблять выражение «а ну, стой!», притом никто не знал, что именно он хочет этим сказать. В один прекрасный день эта привычка сыграла с ним очень дурную шутку. Он командовал на параде гвардейским полком, который должен был с шашками наголо галопом продефилировать перед царской трибуной. В тот момент, когда надо было отдать команду, он крикнул: «А ну, стой!» – и рванул вперед, не замечая, что его конники, сбитые с толку странным приказом, остались на месте.

Русские офицеры, даже не на службе, всегда ходили в форме. В штатских костюмах они выглядели странно, даже подозрительно. Так, мой отец и его друг насторожили ювелира Бушрона, принеся ему драгоценности моей матери для ремонта. Видя столь дорогие украшения в руках столь сомнительного вида субъектов, ювелир посчитал своим долгом сообщить в полицию. Лишь после того, как отец показал ему свои документы, он признал ошибку и рассыпался в извинениях.

Однажды, когда я с матерью был на улице де ла Пэ, к нам подошел продавец собак. Маленький рыжий комочек с черной мордочкой, отзывавшийся на имя Наполеон, так мне понравился, что я стал умолять мать купить мне его. К огромной моей радости, она согласилась. Сочтя непочтительным оставлять псу имя столь знаменитого человека, я переименовал его в Гюгюса[31].

В течение восемнадцати лет Гюгюс являлся моим неразлучным и преданным другом. Все, от членов императорской фамилии до беднейших наших крестьян, знали и любили его. Это был настоящий парижский пацан. Он благодушно позволял наряжать себя и выставлять в важных позах перед фотографом. Обожал конфеты и шампанское. Немного опьянев, он становился бесподобным. Когда у него были газы, он подходил к камину и совал зад внутрь очага со смущенным, словно извиняющимся видом.

У Гюгюса были свои устойчивые симпатии и антипатии, и никто не мог помешать ему выразить презрение, задрав лапу на брюки или платье его врага. Он настолько невзлюбил одну из подруг моей матери, что нам приходилось запирать его, когда она приезжала в гости. Однажды она явилась в восхитительном бархатном платье от Ворта. К сожалению, Гюгюса забыли запереть. Только она вошла, он бросился к ней и обильно оросил подол ее платья. С дамой случился нервный припадок.

Гюгюс мог бы выступать в цирке. Одетый жокеем, он залезал на пони или, с трубкой в зубах, изображал курильщика. У него были охотничьи инстинкты, и он приносил дичь, словно настоящая охотничья собака.

Как-то к матери заехал обер-прокурор Святейшего синода, и, поскольку его визит, на мой взгляд, чересчур затянулся, я придумал поручить Гюгюсу выпроводить его. Накрасив, словно старую кокотку, а я не пожалел ни пудры, ни румян, надев парик и облачив в платье, в таком виде выпустил его в гостиную. Прекрасно понимая, чего я от него жду, он эффектно вошел на задних лапах, к ужасу нашего гостя, который не замедлил откланяться. Чего я и добивался.

Я никогда не расставался с моим псом; он сопровождал меня повсюду; по ночам он спал рядом со мной на специальной подушке. Когда художник Серов писал мой портрет, он захотел, чтобы на нем был изображен и Гюгюс. По его словам, это была его лучшая модель.

Когда Гюгюс умер в возрасте восемнадцати лет, я похоронил его в саду нашего дома на Мойке.

Ежегодно летом в Архангельское на несколько дней приезжали великий князь Михаил Николаевич и его младший сын Алексей. Великий князь Михаил был последним сыном императора Николая I. Он принимал участие в Крымской, Кавказской и Турецкой войнах. Назначенный наместником на Кавказе, он занимал этот пост в течение двадцати двух лет, любимый и почитаемый всеми. После возвращения оттуда он получил должность генерал-фельдцейхмейстера[32]и был председателем Государственного совета.

Когда я был маленьким, великий князь Алексей, бывший на десять лет меня старше, всегда привозил мне игрушки. Особенно мне запомнился надувной Арлекин, который, наполненный воздухом, был в два раза выше меня ростом, что меня очень радовало. Но радость моя была недолгой, потому что мой бельчонок Типти очень скоро разорвал его.

Великий князь Михаил любил наблюдать, как мы, мой брат и я, играем в теннис. Расположившись в большом кресле, он часами следил за нашими партиями. Поскольку играл я очень плохо, отправлял мячи в разные стороны, и однажды попал великому князю в глаз. Удар был такой силы, что пришлось вызывать из Москвы одного из крупнейших специалистов по глазным болезням, чтобы он не потерял глаз.

Еще одну неловкость того же рода я совершил в Павловске, летней резиденции великого князя Константина Константиновича. Там присутствовали греческая королева Ольга (его сестра) и их мать, великая княгиня Александра Иосифовна, респектабельная пожилая дама, которую катали по парку в кресле на колесиках. Все относились к ней с глубочайшим почтением. Когда она появлялась в окружении семьи, казалось, что процессия имеет прямо божественное величие.

И вот однажды кортеж выехал из дворца в тот момент, когда дети великого князя, принц Кристоф, младший сын королевы Ольги, и я играли на лужайке в мяч. Со своей обычной неуклюжестью я мощным ударом ноги отправил мяч в сторону появившихся, и достопочтенная дама получила его прямо в лицо.

В Санкт-Петербурге великий князь Константин жил в Мраморном дворце, очень красивом здании из серого мрамора, построенном Екатериной II для своего фаворита, князя Орлова. Я часто бывал там и играл с детьми великого князя. Однажды им в голову пришла идея сыграть в похороны французского президента Феликса Фора, моего тезки[33]. В течение всей церемонии я добросовестно изображал покойника, но, когда меня извлекли из гробницы, я был в таком бешенстве, что задал моим могильщикам такую трепку, что всем им наставил синяки под глазами. С тех пор меня больше не приглашали ни в Мраморный дворец, ни в Павловск.

До пятнадцати лет у меня случались приступы лунатизма. Так, однажды ночью в Архангельском я оказался верхом на балюстраде, окружавшей крышу террасы. Меня разбудил крик птицы или какой-то другой шум, и я жутко испугался, увидев под собой пустоту. Прибежавший на крики слуга спас меня из этой опасной ситуации. Я был ему так благодарен, что попросил родителей, чтобы он служил мне. С того дня Иван со мной больше не расставался, и я считал его не столько слугой, сколько другом. Он был при мне до 1917 года. Революция застала его в отпуске, и ему не удалось ко мне присоединиться. Мне так и неизвестно, что с ним стало.

В 1902 году родители решили отправить меня в путешествие по Италии со стареньким профессором искусствоведения. Нелепый вид профессора Адриана Прахова не мог остаться незамеченным. Коренастый коротышка с львиной гривой волос на голове и покрашенной в рыжий цвет бородой, он был похож на клоуна. Мы решили называть друг друга «дон Адриано» и «дон Феличе». Путешествие началось с Венеции и закончилось на Сицилии. Оно вышло очень поучительным, но, вероятно, не в том смысле, какого ожидали мои родители.

Страдая от жары, я не был расположен наслаждаться художественными красотами Италии. Дон Адриано же, напротив, бодро бегал по церквям и музеям, не проявляя ни малейшего признака усталости. Он часами простаивал перед каждой картиной и каждому встречному читал лекции на французском с жутким акцентом. За нами всегда следовали толпы туристов, явно ослепленных познаниями профессора. Что же касается меня, никогда не любившего коллективного обучения, я проклинал этих увешанных фотоаппаратами, обливающихся потом людей, постоянно таскавшихся следом за нами.

Одевался дон Адриано, как ему казалось, сообразно климату: костюм из белого альпака[34], соломенная шляпа и зонтик от солнца с яблочно-зеленого цвета подкладкой. Мы не могли выйти без того, чтобы за нами не увязалась стайка мальчишек. Несмотря на свой юный возраст, я очень ясно понимал, что этот персонаж не самый подходящий спутник для катания по Венеции в гондоле!

В Неаполе мы остановились в отеле «Везувий». Жара стала нестерпимой, и я отказывался выходить на улицу до наступления вечера. Профессор, у которого в городе имелось множество знакомых, проводил дни в их обществе, в то время как я сидел в гостинице. В конце дня, когда температура становилась не такой испепеляющей, я садился на балконе и развлекался, разглядывая прохожих. Бывало, перекидывался с ними несколькими словами, но мои слабые познания в итальянском не позволяли продолжать разговор. Однажды перед гостиницей остановился фиакр, из которого вышли две дамы. Я окликнул кучера, симпатичного молодого человека, сносно понимавшего французский, и поведал ему, что смертельно скучаю и хотел бы осмотреть Неаполь ночью. Он предложил себя в качестве гида на этот же вечер и сказал, что заедет за мной в 11 часов. В это время профессор уже крепко спал. Кучер прибыл вовремя. Я на цыпочках вышел из своего номера и, не заботясь о том факте, что в карманах у меня нет ни гроша, сел в коляску – и мы отправились в путь. Проехав по нескольким пустынным улицам, итальянец остановился перед дверью дома в каком-то темном переулке. Войдя в дом, я удивился, увидев целую коллекцию чучел животных, в том числе большого крокодила, подвешенного на веревках под потолком. На секунду у меня мелькнула мысль, что мой гид привез меня в музей естественной истории. Свою ошибку я понял, увидев идущую ко мне вульгарно накрашенную толстуху в фальшивых драгоценностях. Салон, в который она нас привела, был обставлен большими диванами, обитыми красным плюшем; стены увешаны зеркалами. Я был несколько смущен, но мой кучер, чувствовавший себя совершенно непринужденно, заказал шампанское и уселся рядом со мной, в то время как хозяйка заведения расположилась на другом краю дивана. Перед нами, в атмосфере, насыщенной запахами пота и дешевых духов, дефилировали женщины. Они были самых разных цветов кожи, вплоть до негритянок. Некоторые совершенно голые, другие одеты баядерами, матросами и маленькими девочками. Они вышагивали, виляя бедрами и бросая на меня призывные взгляды. Мое смущение росло, даже переходило в испуг. Кучер и матрона много пили, и я тоже принялся пить. Время от времени они меня обнимали со словами: «Che bello bambino!»[35]

Вдруг дверь открылась, и я окаменел, увидев моего профессора! Хозяйка бросилась к нему и стиснула в объятиях, как давнего друга дома. Я попытался спрятаться за спиной кучера, но дон Адриано уже заметил меня. Его лицо осветилось широкой улыбкой, и, подбежав ко мне, он пылко обнял меня, восклицая: «Дон Феличе! Дон Феличе!» Очевидцы этой сцены в изумлении уставились на нас. Первым пришел в себя кучер. Он наполнил бокал шампанским и встал со словами: «Evviva! Evviva!»[36]Мы стали предметом бурной овации.

Не знаю, в котором часу завершился этот вечер, но на следующий день я проснулся с сильной головной болью. С этого дня я больше не оставался в одиночестве в гостинице. Во второй половине дня, когда жара становилась менее сильной, я отправлялся с профессором по музеям, а с наступлением темноты мы начинали ночную жизнь в обществе любезного кучера.

Однажды я прогуливался по набережной, любуясь заливом и Везувием, когда какой-то нищий взял меня за рукав и, показывая пальцем на вулкан, заговорщическим тоном сообщил: «Везувий». Очевидно, сочтя, что это откровение заслуживает вознаграждения, он попросил у меня милостыню. Он все правильно рассчитал, потому что я щедро заплатил ему, не за сведения, а за развлечение, которое мне доставила его наглость.

Из Неаполя мы отправились на Сицилию осмотреть Палермо, Таормину и Катанию. Сильная жара продолжалась.

Этна дымилась, на вершине ее лежала снежная шапка. Желая подышать более свежим воздухом, я предложил совершить восхождение. Дон Адриано не выразил особого энтузиазма, но мне все-таки удалось уговорить его, и мы отправились в путь верхом на ослах и в сопровождении проводников. Подъем оказался долгим; когда мы достигли кратера, профессор буквально умирал от усталости. Мы спешились, чтобы полюбоваться великолепным видом, и тут нам показалось, что земля нагревается все сильнее и сильнее, при этом в некоторых местах из нее вырываются дымки. Охваченные паникой, мы вскочили на ослов и помчались вниз. Проводники, которых наш испуг явно развеселил, окликнули нас и сказали, что это здесь постоянное явление, бояться которого нет никаких причин. Мы провели ночь в укрытии, где не могли заснуть от холода. На следующий день мы вынуждены были признать, что жара равнины все-таки предпочтительнее холода гор, и решили незамедлительно вернуться в Катанию. Наш отъезд был отмечен инцидентом, который мог бы стать трагическим. Идя вдоль кратера, осел профессора поскользнулся, спровоцировав падение наездника, который покатился к пропасти. К счастью, он сумел зацепиться за скалу, что дало проводникам время подбежать и вытащить его, скорее мертвого, чем живого.

Перед возвращением в Россию мы провели несколько дней в Риме. Мне безмерно жаль, что я не смог лучше воспользоваться возможностями того путешествия. Сильное впечатление на меня произвели Венеция и Флоренция, но я был еще слишком юн, чтобы оценить их красоты. Воспоминания, привезенные мною из первого своего путешествия в Италию, как видите, слабо связаны с художествами!

Глава VI

Святой Серафим. – Японская война. – Черногорки. – Ревельские встречи

В 1903 году царь Николай II, в окружении всей императорской фамилии, присутствовал на церемонии канонизации преподобного Серафима, умершего в Саровском монастыре приблизительно за семьдесят лет до того.

Несмотря на то что история этого святого не имеет прямого отношения к моей жизни и жизни моей семьи, я считаю оправданным рассказать ее здесь по той причине, что ею проникнуто мое детство и потому что канонизация этого знаменитого монаха произвела большой шум в России, когда мне было шестнадцать лет.

Старец родился в 1759 году в Курске, в купеческой семье, носившей фамилию Мошин[37]. Его родители были людьми почтенными и богобоязненными. И сам он с детства проявлял большую набожность, часами молясь перед иконами.

Однажды он поднялся вместе с матерью на вершину строящейся колокольни, поскользнулся и упал с высоты более пятидесяти метров на мостовую. Мать в ужасе спустилась, ожидая найти его мертвым. Каковы же были ее удивление и радость, когда она нашла его стоящим на ногах и не получившим никаких внешних ран. Слух о происшествии облетел весь город, и дом Мошиных заполнили люди, желавшие видеть чудесно спасенного ребенка. Впоследствии он не раз оказывался в смертельной опасности и всякий раз чудом спасался.

В восемнадцать лет он постригся в Саровском монастыре, но в зрелые годы монашеская жизнь показалась ему слишком мягкой, и он стал отшельником в лесу. Пятнадцать лет он провел в постах и молитвах. Окрестные жители часто приносили ему еду, и он щедро делился ею с птицами и дикими зверями, с которыми мирно уживался. Настоятельница соседнего монастыря, пришедшая однажды навестить его, испытала ужас, обнаружив лежащего перед его дверью огромного медведя. Старец ее заверил, что медведь не причинит ему вреда, поскольку он его друг и каждый день приносит ему лесного меда. Чтобы окончательно ее убедить, он послал медведя за медом; животное послушалось и вернулось через несколько минут, неся в лапах медовые соты, которые Серафим передал ошеломленной настоятельнице.

Рассказывали, будто он простоял сто один день и сто одну ночь на скале, воздев руки к небу и повторяя эту молитву: «Господи, помилуй нас, грешных!»

В другой раз, когда он вернулся в свою хижину, к нему ворвались незнакомцы и стали требовать деньги. Когда он сказал им, что у него ничего нет, они избили его дубиной и бросили, посчитав мертвым. Его нашли без сознания, окровавленного, с проломленным черепом и несколькими сломанными ребрами. Восемь дней он был на краю смерти, но отказывался от любой врачебной помощи. На девятый день ему привиделась Богородица; он пошел на поправку и вскоре совершенно выздоровел. После этого он вернулся в монастырь и, дав обет молчания, на пять лет затворился в своей келье. По окончании срока он, лучась божественной благодатью, полностью посвятил себя помощи ближним. Ему тогда было семьдесят лет. Вся Россия знала и почитала его. Тысячи паломников стекались из самых разных мест, чтобы испросить у него помощи и молитв. Он всех принимал с одинаковым горячим радушием, утешал, давал советы, исцелял.