Читать онлайн На фронтах Второй мировой войны. Военные письма немецких солдат. 1939—1945 бесплатно

Майнхарт Фрайхерр фон Гуттенберг, учитель, Эрланген

Родился 6 ноября 1919 г. в Вюрцбурге, погиб 3 августа 1943 г., станица Успенская, юг России

1 сентября 1939 года! 1 час ночи. Наши войска уже час продвигаются к границе. Наконец мы покидаем исходные позиции. Ночь мглистая, лишь слабо мерцает луна. Движемся невыносимо медленно, поскольку все дороги забиты техникой и войсками. В приглушенном лунном свете все выглядит призрачно.

Сворачиваем с главной дороги и по песчаным тропинкам въезжаем в лес. Перед большой поляной делаем привал, батальону приказано рассредоточиться. Вынуждены ждать, сейчас почти 2 часа. Все понимают, что это война, хотя никаких официальных объявлений пока не было. Становится довольно прохладно, и к тому же ощущается некоторое напряжение. Откуда-то просочился слух: все начнется в 4.30 утра. Перед нами лес, а за ним открывается хороший вид на местность. Дальше уже польская территория. Поглядываем на часы. 4.25! Что же будет? 4.30 утра! Внезапно все оживает. Где-то неподалеку заговорила тяжелая гаубичная батарея. Рядом откликаются залпами и другие позиции. Шум канонады сливается в раскатистый гром, лишь иногда прерываемый зловещей тишиной.

Через полчаса все потихоньку приходит в движение. Через луга и лесные тропы к границе с гулом направляются наши тягачи и грузовики. В глубоком песке техника вязнет. Мы выгружаемся. Мотоколонна движется налегке, а мы шагаем рядом. У польского пограничного поста, испещренного пулеметными очередями, пересекаем границу. Вскоре снова грузимся на машины и, провожая взглядами первые группы пленных, уносимся вперед.

Впереди – линия легких бункеров. Она кажется непреодолимым препятствием. Говорят, ее должны обработать наши летчики. Вперед выезжают бронетранспортеры. Мы с тревогой наблюдаем за атакой. На болотистой местности машины одна за другой застревают в грязи. Теперь и нам приходится вступать в дело: первые выстрелы, первые потери. С помощью фашин и гусеничных тягачей мы пытаемся вытащить наши бронетранспортеры. Кругом суматоха…

Сюда бы танки… Пока что атака захлебывается. Моторизованная пехота штурмует бункеры с большими потерями. Но долго продержаться поляки не в силах. Обработанные нашими огнеметами, бункеры один за другим выходят из боя.

Вот, наконец, все позади. Мы загружаемся в машины, гудят моторы… Как будто ничего не произошло. И вдруг замечаешь, что место рядом с тобой опустело…

Ночью заступаю в караул. Первый на вражеской земле. Какими необычными кажутся звуки войны ночью! Отовсюду доносятся звуки, они гораздо более громкие и отчетливые, чем днем: одиночные выстрелы, пулеметные очереди, глухие удары тяжелой артиллерии и ворчанье легкой, свист собственных снарядов и взрывы вражеских, скрип колес и фырканье лошадей. А в промежутках – неразборчивые возгласы, крики, отрывистые приказания, грохот сапог марширующих подразделений.

Все звуки путаются в голове, и уже трудно что-то толком разобрать. Потом наступают странные паузы, и лишь с дороги доносится более ровный шум. Это все равно что ненадолго задержать дыхание, а потом снова выдохнуть.

Странно: как усыпляюще это действует! Почти перестаешь думать! Только бы не заснуть!

Сигнал. Тревога. Снова движемся вперед.

«Сражение в излучине Вислы» подходит к концу. Мы на Висле. Как же не терпелось поскорее увидеть эту реку! Но сейчас ночь. Стоим здесь уже несколько часов. Довольно прохладно, моросит дождь. Первый дождь с начала войны. Сидим в грузовиках, тесно прижавшись друг к другу и накрывшись брезентом. Так немного теплее.

На другой стороне реки находится Аннополь. Саперным подразделениям удалось под обстрелом построить переправу длиной 4000 метров. Внезапно создается затор. Выдвинутые вперед орудия с расчетами не могут двинуться ни вперед, ни назад, позади толпятся другие части. Польская артиллерия обстреливает наши плацдармы, нам нужно поскорее уходить отсюда. Там, в Аннополе, кажется, творится неладное. Какое счастье, что мост до сих пор не обстреляли. Очень тесно: орудие к орудию, повозка к повозке, машина к машине…

– Где же наши? – раздается чей-то отчаянный крик, в небе мелькают могучие железные птицы. Спустя некоторое время мы слышим разрывы на польских позициях.

– Вперед! Колонны начинают движение.

В Польше, середина сентября 1939 года

Сегодня мы в Краснике, наслаждаемся первым настоящим днем отдыха. Брожу по городу и размышляю о прошедших днях. Ни к кому не подхожу, ни с кем не заговариваю. Вокруг пусто и тихо, и я чувствую, как в душе тоже воцаряется пустота…

Стою перед разрушенным домом, принадлежавшим, если судить по вывеске, врачу-еврею. Рассеянно перебираю обломки. И вдруг в моей руке оказывается томик Гёте. «Поэзия и правда» на немецком языке! Стоит прочесть первые фразы, как меня пронизывает живительная струя.

«Словно гонимые незримыми духами, проносятся солнечные кони времени с легкой колесницей судьбы нашей, нам остается только, смело схватив, крепко удержать вожжи и налево, направо, тут от камня, там от обрыва прочь направлять колеса. Куда мы мчимся – кто знает? И едва ли помнит, откуда!»[1]

Покорено буйство чувств, самых разнообразных переживаний и прозрений, стремящихся нарушить душевное равновесие. Теперь, в разгар войны, вокруг наконец воцарился мир. Мир тебе! Слово это будто соткано из неземного пения! Пожалуй, оно способно ввергнуть человека в глубочайшее отчаяние, если тот, исполненный внутреннего желания, не отыщет способ, не обнаружит мостик, соединяющий его с божественным началом. В очередной раз мне – и, вероятно, по воле случая – повстречался Гёте. Всякий раз мне кажется, что закладывается первооснова чего-то нового. Как богаты люди! Даже если они присмотрятся к одним лишь явлениям их жизненного пути, то, пожалуй, найдут то, что ищут. Так, переходя со ступеньки на ступеньку, вы поднимаетесь все выше и выше, и даже легчайшее дуновение несет вас вперед. «Мир духов доступен всем».

Война – это кровопролитие, через которое проходит человечество. Не ведающий бед организм изранен настолько, что содержащиеся в нем особые системы вынуждены, в конце концов, ради спасения всего существующего низринуться в хаос заговоров и революций. Долг каждого – не утратить гармонию в хаосе сражающихся друг с другом духов. Ничто не вправе отвлечь его от исполнения этого долга, и пусть он молится, чтобы силы не покинули его. Какими принципами он руководствуется, какие мысли лелеет, – это и есть в тот момент наиглавнейшее, ибо он так близок к Божественному.

Оскар Принц фон Пройссен, кандидат юридических наук, Берлин

Родился 12 июля 1915 г. в Потсдаме, погиб 5 сентября 1939 г. под В. Видовкой, Польша

Польша, начало сентября 1939 года

Позади остались долины нашей родины, зерновые поля и сосновые леса, деревни и города с величественными соборами. Все дальше от нас их флаги и гербы, давно не слышно веселых песен.

Мы прошли через море славы и испытаний, в котором путь наш стал уже не таким гладким и безмятежным, а глаза застит кровавый туман.

Скоро все закончится. Перед нами тянется бесконечная степь, далеко на востоке мелькают огни. В небе стоит мгла. Остается лишь двигаться вперед, к тем далеким очертаниям, за которыми тяжело и уныло скользит наша судьба. Нам с ней не разминуться…

На себе мы несем кровь двух тысячелетий славной истории, и лишь тусклое сияние осталось от венков и лент, которыми устелен этот путь.

Шлем и стиснутое в руке копье, серые балахоны – такими мы некогда вошли во врата человечества, устремив мечты наши к звездам. Сейчас мы вновь неторопливо выходим за них. И лишь печать знаний и опыта у сузившегося рта говорит об усилиях, все еще высоченными башнями громоздящихся на этом пути, и об осознании всей порочности проистекающих из него ответов, от которых нам никуда не деться. Прихватив лишь шлем и копье, мы вместо вопросов припасли парочку ответов, ценность которых для нас сомнительна.

Мы стоим у пылающих ворот Европы, заходим в свой Рагнарёк и лишь даруемое верой благоговение отличает наши преисполненные им черты от тех, кто утверждает о своей решимости следовать за нами на край света…

Вольфганг Деринг, доктор философии, Тюбинген

Родился 10 декабря 1908 г. в Занде, погиб 9 октября 1941 г. у дер. Федино, СССР

Модлин, Польша, 8 октября 1939 года

После двухнедельного развертывания на границе с Померанией мы начали вторжение. Никогда не забуду, как в эти дни отчетливо проявилась реальность войны, как она приближалась и усиливалась с каждым днем, часом и даже минутой, обнажая свою мрачную жестокость. Сначала перед глазами мелькали лишь бесконечные пехотные колонны, потом взорванные мосты, разрушенные дома, затем пронеслась куда-то в тыл первая санитарная машина, и, наконец, мы увидели первую солдатскую могилу… Затем были польские пленные, а однажды утром, на Висле, мы увидели первое поле боя с множеством убитых солдат, мертвых лошадей… жуткое зрелище! Вскоре наступил момент, когда мы сами впервые попали под обстрел, это случилось во время марша. Как потом оказалось, нас обстреляли польские солдаты, отставшие от своих отступающих частей.

В Зегрже нас в качестве саперного подразделения отправили в одну из дивизий, предстояла подготовка к наступлению на Прагу, пригород Варшавы. Наступление отменили; в то утро, когда должны были выступить первые две разведгруппы нашего батальона, мы заступили в караул на вновь возведенном мосту через Нарев. Мы стали свидетелями, как из соседнего Стрия по пути в Насельск через этот мост перевозили гроб барона фон Фрича. Наше последнее задание касалось Модлина, где мы должны были подготовить ударные отряды для штурма крепости; каждый взвод представлял собой один такой ударный отряд, а мне предстояло проявить себя отличным командиром. Но все вышло даже лучше, чем ожидалось, и, кроме двух легкораненых, в нашем взводе обошлось без потерь.

Такими стали для нас эти дни войны. Ночью с высокого берега Нарева мы следили за работой нашей артиллерии, наблюдая вдали горящую Варшаву и разрушенный Модлин. С момента нашего вторжения в Модлин война на этом участке закончилась. У Модлина мы возводим большой временный мост, заступаем в караулы, а в остальном живем вполне себе мирной жизнью. Ну, то есть с недавнего времени по ночам вновь спим в постелях, моемся и наслаждаемся роскошью теплого дома. О том, что станет с нами дальше, ходят самые разные слухи. Вообще, никто толком не знает, что теперь будет. Лично я считаю, что мы проведем здесь еще месяц-полтора, а потом отправимся на запад. Наверное, можно вот так ждать войны много лет и не представлять, как должна выглядеть жизнь после нее…

Политические события последних недель и месяцев не застали меня врасплох, в этом смысле я оказался вполне подготовлен. Что же все-таки меня потрясло и чего я не мог себе представить, так это реалии войны во всей ее жестокости. К этим реалиям человек не может и не должен привыкать, это нечто настолько необычное и чудовищное, что его нельзя принять в свою жизнь, лучше оставить где-то снаружи как нечто непостижимое и не поддающееся пониманию. Непросто выработать в себе правильное отношение: с одной стороны, не раскиснуть, не опустить руки, а с другой – не ожесточиться, не сделаться грубым и бесчувственным. Заметно, к сожалению, и то и другое, особенно последнее.

В безмерном одиночестве и неуемной тоске по дому утешаю себя возвышенными красотами природы, которые, кроме как солдатом, никогда больше не испытаешь, – будь то на ночном посту или где-нибудь в лесу, на переправе через реку на рассвете или на марше по бескрайним просторам этой восточной страны. В дни отдыха такие картины теперь дают совершенно особое утешение. Сейчас, как комендант одного из военных мостов, вместе со своим взводом, взрослыми мужиками и совсем еще мальчишками – и тех и других в роте хватает, – сижу у костра, наблюдаю вместе с ними восходы и заходы, радуюсь воде, которая течет в реке так же, как вчера и позавчера, как и тысячу лет назад…

Во Франции, 28 мая 1940 года

[Западный поход]

После недели, проведенной в Бельгии, вот уже несколько дней стоим на Маасе в Северной Франции. Каждый день приносит что-нибудь новое. Размышлениям предаюсь нечасто, разве что в те незабываемые моменты, когда полностью отключаюсь от происходящего, и все вокруг становится реальным и до боли очевидным. Это жизнь дерзкого величия, которая заставляет забыть обо всем остальном. Радуют вещи, на которые обычно не обращаешь внимания, например, красивый цветок или птичий крик.

Много думаю о тебе, о прошлом и будущем, и сейчас все это принимает совершенно новые формы. Надеюсь, в этом ввергнутом в хаос мире у тебя все хорошо.

Франция, 14 июня 1940 года

Закрепились на берегу Соммы. Предстояло двенадцать часов, под интенсивным огнем противника, удерживать мост собственными силами, без помощи со стороны других частей. Это был самый тяжелый день в роте. Страшно постоянно водить людей под пули. Я мог это сделать, только когда сам находился в первых рядах. В тот день мы стягивали понтоны, тащили балки, штурмовали дома с винтовками и гранатами в руках. Дважды рядом со мной падали товарищи, это были ранены два других лейтенанта нашей роты; со мной все обошлось, что само по себе чудо. Я не щадил себя, в глубине души даже хотел получить пулю, чтобы освободиться от страшной ответственности. Но, наверное, тогда не суждено было. Запомнился момент, когда вечером через наш мост вели остатки сдавшейся в плен французской роты. Впереди шли капитан и два лейтенанта, и наш капитан подал руку французскому коллеге, в глазах у которого блеснули слезы. И еще запомнился эпизод, когда вечером мы хоронили погибших на возвышенностях у опушки леса над Соммой, откуда открывается сказочный вид на долину.

Теперь мы продвинулись уже намного дальше, вышли к Сене. Возможно, когда это письмо доберется до тебя, наши войска уже вступят в Париж. Невообразимо все это, какое-то чудо, которое невозможно постичь.

7 декабря 1940 года

На Сомме мы действительно стояли на месте. В течение двенадцати или даже, скорее, двадцати четырех часов принималось решение о продолжении похода или его приостановке, и мы не знали, получится ли из этой атаки второй удар, как в битве при Марне. Эти двадцать четыре часа – одни из самых незабываемых и по-настоящему захватывающих и прекрасных в моей жизни. Подобные переживания действуют на людей по-разному. Некоторых охватывает поистине животный страх. Зачастую они поддаются ему абсолютно случайно. Есть и другие – напрочь безголовые и неспособные к какому-либо решению. Так произошло с моим командиром роты, которому я должен был передать свои донесения и который оказался уже не в состоянии отдавать приказы. Есть, впрочем, и закоренелые ландскнехты и авантюристы, которые наслаждаются такими моментами и даже впадают в какое-то исступление. Иногда с автоматом и парочкой ручных гранат они самостоятельно подавляют гнезда сопротивления, и с ними почти никогда ничего не происходит. Я тоже сейчас нахожусь именно в той одержимости заданием, которая дает мне безмятежное спокойствие и почти непоколебимую уверенность…

Для нас, мужчин, эта война, возможно, является непреложным опытом, который позволит испытать все заново и жить в изначальном смысле глубочайшего закона бытия. Нет никаких сомнений, что война придает нам новую откровенность во всем и по-новому обращает взгляд на грандиозные и значимые вещи в жизни.

16 июня 1941 года

Ты еще не знаешь, – видно, мы мало или почти ничего не говорили об этом в отпуске, – как я оцениваю духовную и политическую ситуацию времени, как радикально и неумолимо. Что я считаю наше время революционным в том смысле, что рядом с ним любая другая революция попросту меркнет, и что я готов безоговорочно принять уготованные лично для моей жизни самые исключительные последствия. Я действительно верю, что земля, на которой мы стоим, трясется под ногами и что мир, в котором мы живем, выходит из-под контроля старого порядка. Вот почему я считаю, что опора и поддержка есть только в любви, верности и доверии ближнего человека, и такую опору в этом вселенском хаосе можно отыскать лишь в самом тесном общении между мной и тобой, и нигде больше.

Август Вильгельм Альтхаус, выпускник средней школы, Эрланген

Родился 7 июня 1920 г. в Ростоке, погиб 12 мая 1940 г. в Лонгви

9 сентября 1939 года

Сегодня в 7 часов утра вместе с первыми частями немецкой пехоты вошли в Лодзь. Мы в ужасе от мерзкой мостовой, вонючих помоев, ручейками растекающихся по улицам, и грязных домов в пригороде. В центре города, на площади, собрались немцы из местной общины и устроили нам восторженный прием. Еврейское и польское население толпилось в переулках и поглядывало на нас отчасти с любопытством, отчасти враждебно. Везде – на площадях и улицах – люди в спешке выбегали из укрытий. Окна заклеены бумагой, подвалы завалены мешками с песком. Сотни людей толпятся в очередях перед магазинами. Тысячи возвращаются из мест, куда они в панике бежали. На улицах изредка попадаются на глаза то польский танк, то орудие, доставшиеся нашим моторизованным авангардам при отступлении поляков.

28 сентября 1939 года

Во второй раз мы вышли к Варте, недалеко от того места, где всего три недели назад сражались за переправу. На вершине холма, ставшего знаковым для нашего батальона, сейчас покоятся 69 погибших немецких солдат. «Возможно, им сейчас гораздо лучше, чем нам», – заметил один из нас, хотя четыре недели назад едва верил в загробную жизнь.

Гельмут Неельсен, студент философского факультета, Киль

Родился 27 сентября 1918 г. в Шлезвиге, погиб 23 сентября 1942 г. на Валдайских высотах

Бельгийско-французская граница, май 1940 года

Переправа через реку Лис: приближаемся к городку Армантьер. Впереди двое, в полусотне метров за ними – еще двое, один из них я. Штык примкнут, винтовка заряжена и поставлена на предохранитель. Приближаемся к церкви, находящейся под обстрелом вражеской артиллерии. Через сады, площади и разбитые дома пробираемся в полусогнутом положении к участку, где укрываемся от огня и принимаемся за саперные работы. Под вой снарядов короткими перебежками перебираемся на другую сторону улицы. В одном из подвалов прячется семья бельгийцев. В полумраке различаем молодую мать, которая только что родила. Снаружи слышался свист мин и снарядов, сливаясь с лаем бельгийских тяжелых пулеметов. Выходим на улицу. Видим залитую кровью, но еще живую лошадь. Выстрелом из пистолета один из нас избавляет несчастное животное от мук…

Вот саперы с надувными лодками бегут к берегу Лиса. В этот момент наша артиллерия обрабатывает противоположный берег. Через десять минут по улице волокут тяжелораненых, бегут санитары, солдаты, между ними мелькают мирные жители. Получаем приказ собираться у церкви. Она полностью разрушена, но вражеская артиллерия продолжает обстрел. В подвале находим давно погибших и раненых товарищей. Рядом с солдатами замечаем нескольких монахинь. Погрузившись в молитвы, они помогают раненым мирным жителям.

Вскоре узнаем о судьбе наших саперов. Первая атака под интенсивным огнем двух бельгийских пулеметов провалилась. Лишь вторая попытка приводит к успеху. Командир нашей роты, лейтенант С., тяжело ранен. Сейчас он, бледный, лежит на носилках, рядом с ним на одеяле – букет цветов. Он был ранен на том же месте, где двадцать лет назад погиб за Германию его отец. Вскоре после этого он и сам умер в лазарете…

Садимся в надувные лодки и добираемся до противоположного берега, где бельгийцы долго держали упорную оборону. Теперь их везут нам навстречу – уже в качестве пленников.

Ночью продолжаем марш. Молча и почти бесшумно двинулись роты своей дорогой. А вокруг горят деревни, и кроваво-красное зарево от пожаров поднимается к ночному небу…

Эрнст Клейст, кандидат философских наук, Кёнигсберг

Родился 21 декабря 1911 г. в Алиенбурге, Восточная Пруссия, погиб 21 июня 1940 г. в Шатобриане, Франция

14 мая 1940 года

[Во время наступательного марша в Бельгии]

То, что здесь происходит, просто непостижимо. На нашем участке стоят или, скорее, бегут марокканцы. В данный момент мы прошли неподалеку от Нивеля. Вчера миновали историческое место – Ватерлоо. Если слухи подтвердятся, то семь противостоящих нам французских дивизий попали в котел! Мое письмо выглядит, наверное, слишком сумбурным, но реальную картину положения представить пока невозможно. На самом деле понятно лишь одно: мы неудержимо рвемся вперед, причем доселе невиданными темпами, – такими, что даже наступление в Польше можно назвать топтанием на месте. С чем это сравнить? С победными походами Наполеона или с натиском Чингисхана? Меня часто охватывает страх, но это не страх перед битвой или смертью. События развиваются слишком быстро. Когда опьянение от стремительного движения ослабевает, я чувствую себя просто ничтожной пылинкой, капелькой в этом грандиозном всесокрушающем потоке. Даже там, где уже молчат пушки, эта война все еще представляется удивительным пеклом, и мне не дает покоя вопрос о том, как люди, которые пришли сюда без особых резервов ума и чувств, вновь находят путь к обветшалым обломкам своего бытия? А мы? Такие, как мы с тобой? Наше собственное положение истолковать трудно, и водоворот не обходит нас стороной. Возможно, мы даже сильнее поддаемся сатанинским наклонностям, потому что испытываем соблазн обратить это представление истребления в собственное духовное наслаждение и отдаемся ему, пока не ощутим угрозу полной деградации. И тогда возвращаемся в те ареалы, где мы неприкосновенны.

Так вот, вчера я при невероятных обстоятельствах, которые невозможно описать, прочитал «Алкесту» Еврипида. Давненько я ее не перечитывал, – так давно, что, когда начал, все вокруг куда-то вдруг опустилось, затонуло, и со мной остался лишь мир красоты и чистоты – вместе с певучим звучанием этих великолепных стихов…

Фландрия, 27 мая 1940 года

С тех пор, как я написал тебе последнее письмо, прошло около 56 часов. Но за эти 56 часов произошло столько всего, что почти невозможно толком описать.

Наверное, ты помнишь: мы ждали наступления. Но так и не дождались. А утром в 4 часа пришел приказ, что мы должны передислоцироваться на северо-запад. Мы проехали через Куртрэ и сделали привал в 15 километрах к северо-западу от города. Едва ли это можно назвать местом отдыха: примерно в километре слева от нас было кладбище героев мировой войны, там более 6700 могил немецких солдат. За кладбищем расположилась наша артиллерия и вела огонь по противнику. Тот тоже отвечал огнем. В общем, кладбище перепахали вдоль и поперек. Один из нас сказал: «Вот-вот встанут мертвые». Во второй половине дня нашей роте было приказано выдвинуться на передовые позиции пехотного полка. Ближе к вечеру мы направились к Менену, городку на бельгийско-французской границе.

Позавчера вечером наша пехота быстро прошла через этот городок, все еще занятый англичанами, не успев толком провести зачистку. Когда мы вошли туда, в городе было все спокойно, если не считать редких артобстрелов. Наша рота оказалась здесь единственным боевым подразделением. Задача состояла в том, чтобы удержать город при любых обстоятельствах, а если станет совсем туго, с помощью противотанковых гранат изобразить огонь немецкой артиллерии. И вот, как только стемнело, закрутилась карусель! Это был кромешный ад! Чуть ли не из всех подвалов и дыр трещали английские пулеметы. Примерно в 11 часов вражеская артиллерия обрушила на городок целый шквал огня. Под неописуемый свист пролетающих снарядов, рев разрывов, грохот рушащихся домов и лязг пулеметов наши солдаты бились, как львы. Среди падающих балок и дымящихся обломков я на своем мотоцикле метался от одного орудия к другому, чтобы проверить, все ли целы и не нужна ли какая-нибудь помощь. Когда обстрел усилился, бросился в какой-то подвал, из которого в тот момент не стреляли. В общем, так продолжалось до половины шестого утра. После этого заработала наша артиллерия, потом взялись за дело пикировщики «Штука». Сегодня утром помогал хоронить погибших. Теперь все спокойно. Лично мне это кажется почти чудом, но представь: в моей роте всего четверо легкораненых. Сам я устал как собака, просто валюсь с ног. Но все равно не спится. В голове в который раз мелькают одни и те же картины, только теперь я уже воспринимаю все намного спокойнее.

Под Ипром, 28 мая 1940 года

Всего через полчаса после того, как вчера я написал тебе письмо, в этом рассаднике смерти нас сменила баварская танковая рота. Ничего, у нас все обошлось, а вот новая рота потеряла при отходе командира и сержанта. Сейчас мы находимся на передовой между Лисом и Кеммелем. Этот район печально известен еще со времен Первой мировой войны, и он вполне оправдывает свою репутацию. Бои здесь невероятно тяжелые и упорные, пехота несет большие потери. Один из полков нашей дивизии потерял более 60 процентов личного состава. Среди них – немало моих старых товарищей. Но мы все равно продвигаемся вперед, хотя и медленно. Вчера вечером пришлось туго. Враг ввел в бой тяжелые танки, пустил газ и обрушил на нас огонь тяжелой артиллерии. Но сегодня утром дзот снова как новенький. У нас теперь есть свой погибший, один из самых молодых солдат. Ему было всего 19 лет. Мы похоронили его сегодня утром. Что происходит на самом деле во время таких атак или контратак, описать невозможно. К тому же мы просто валимся с ног от усталости. Выдержать помогают только шнапс, табак и нескончаемый, оглушительный рев канонады. На передовой проторчим еще неделю. Ночью пошел дождь. О фландрийской грязи мы наслышаны, но все оказалось еще хуже. В Коминесе, через который прошли сегодня утром, после мощнейшей артподготовки британцы полегли сотнями. Одно в бою хорошо: действуй и долго не раздумывай.

Северная Франция, 12 июня 1940 года

Вечером в Ферфэ, в уютном местечке Артуа. Вчера и сегодня мы проезжали через территорию, где проходил серьезный бой. На самом деле всего, конечно, не разглядишь и не увидишь. Ну да, попадаются разрушенные дома, взорванные мосты, временами вообще сплошное месиво. Но то, что уничтожено, – это всего лишь несколько построек, творений рук человеческих. На земле, наверное, тоже образовались какие-то трещины или ямы, но, по сути, она осталась неизменной, цветет себе, дает плоды, делает вид, что ничего не произошло. Здесь, вокруг Артуа, места красивые, открывается замечательный вид на волнистые холмы и склоны. Вдоль тропинок радуют глаз яркие цветы шиповника. Стоит такая тишина, что, замечтавшись, даже не подозреваешь о том, что идет война. Население совершенно подавлено, все кругом твердят, что Франции конец. Оставленный нами район – окаянная Западная Фландрия, – это низменность и сплошные каналы, почти как севернее в Мемельской низменности. И небо над тобой светлее, и тебе кажется, что все под ним суровее и неприступнее. Но линии плотин здесь такие же, как там, и когда поднимаются туманы и стада пасущихся белых лошадей – здесь они почти сплошь белые – несутся рысью по болотным лугам, то кажется, будто тебе снится волшебная сказка. Обо всем этом я расскажу тебе позже. А сегодня позволь мне снова напомнить тебе, что только от тебя и нашей жизни исходит сила, помогающая преодолеть эти переживания, не оказавшись целиком в его власти.

Вольфдитрих Шретер, богослов, Мюнхен

Родился 9 сентября 1913 г. в Зольне, погиб 9 июня 1940 г. в Эне

15 сентября 1939 года

Ты знаешь, как я ко всему этому отношусь. Подобно тому как великое вечное блаженство, к которому все мы должны стремиться, понимается не в далекой мечтательной загробной жизни, а здесь и сейчас, где мы в своей вере следуем голосу Доброго Пастыря, где мы стали учениками Иисуса, – так же начинается и великий Божий суд, которого ждет весь мир, не только в далекой и неведомой стране, – нет, он вершится здесь и сейчас, уже на этой земле и в этой жизни. А сейчас нас ждет – я даже содрогаюсь при этой мысли – поистине страшный урожай! Суд, которого заслужил этот мир. Я счастлив от того, что нахожусь посреди такого хаоса и волнений! Не потому, что так уж жажду «приключений» – это, пожалуй, скоро пройдет, – а потому, что именно в это время могу стоять на скале, которая является «бриллиантовой».

8 октября 1939 года

Знаешь, подлинную радость доставляет мне то, что я в каком-то смысле реализую себя вдвойне. Фактически я здесь сколько угодно могу нести и тайную службу – то ли вербально, то ли безмолвно, то ли своими деяниями. Это продиктовано и серьезностью нашего положения, и любовью Христа, которая может проявиться лишь тогда, когда мы душой и телом безоговорочно принадлежим ему. С другой стороны, переполняет осознание того, что мы находимся в самой гуще библейских событий. Что здесь правит сам Господь! Что совершается Его праведная воля – даже если он внешне и позволяет лгать, обманывать и грешить. И наш пафос усиливается за счет послушания Его воле, а не благодаря оценке исторической ситуации.

Западный вал, 23 ноября 1939 года

Да, я рад и от всего сердца благодарен судьбе за все. И теперь уж не хочу быть другим. Десять дней мы провели под носом у врага на передовой, заняли просторную деревню, наполовину населенную этническими немцами, наполовину – французами. Теперь мы снова в тылу, по ту сторону Западного вала. Ночуем в бункере, а гостиной нам служит дощатый сарай. Иногда маршируем. Рубим лес.

Во Франции, 27 мая 1940 года

Продвигаемся незаметно, не встречая сопротивления противника, часто устаем. Я горжусь и рад в этом участвовать! Здесь, как и в Бельгии, война оставила страшные следы…

Во Франции, 30 мая 1940 года

Вчера прошли Сент-Квентин, сегодня – день отдыха. Сижу у органа в очень красивой церкви. У нас все в порядке. Ждем приказа о наступлении. Это мужское дело и дело для христиан (не христианская вещь!), потому что с божьей помощью здесь учатся тому, чему так никогда и не научились дома, каждый вечер ложимся и каждое утро встаем, как будто это последняя ночь, последний день… Больше того: мы сейчас как дети, которые стоят на пороге комнаты под Рождество, – неотвратимое, неминуемое ожидание вечности вызывает неимоверную радость. Хочется попрощаться и побыть рядом с Господом! Ты лучше всех знаешь, как многим я тебе обязан. Но все-таки благодарю Господа нашего Иисуса Христа, который даровал нам такое братство и благословил на него.

Рудольф Магер, выпускник средней школы, Берлин

Родился 21 октября 1917 г. в Берлин-Шенеберге, погиб 7 мая 1941 г. в Северной Атлантике

Шартр, 23 ноября 1940 года

Ведь это Версаль! Поднимаю воротник и потираю руки, когда по пустой аллее проносится ледяной ветер. Сейчас будний день, и на улицах почти ни души. Твердым шагом направляюсь вниз по дороге, к воротам, где выставлены немецкие сторожевые посты, прохожу через двор, в котором стоит памятник Людовику XIV. Через двери бокового крыла по каменной лестнице поднимаюсь на верхний этаж.

Французский смотритель предлагает сопровождать меня. Благодарю, но отказываюсь: хочется побыть одному. Мои шаги гулко отдаются в пустых комнатах, где на стенах висит всего несколько картин. Все самое ценное французское правительство уже вывезло на юг. Огромные полотна на темы французской истории; портреты королей, герцогов и принцев, кардиналов и полководцев. Последний зал в конце замкового крыла – исторический Зеркальный зал, 1а salle de glace. Здесь 18 января 1871 года возник Второй германский рейх.

Снимаю фуражку и оглядываюсь в пустом зале, зеркала которого покрыты пылью. Мебели нет. В душе у меня все ликует. Этот зал стал свидетелем провозглашения Германской империи, ознаменовавшего собой тот факт, что германские племена после веков политической раздробленности наконец-то пришли в себя и объединились. Здесь также был подписан мирный договор 1919 года. Выглядываю через высокие окна в парк и размышляю о тех, кто вот так же, как я, выглядывали сюда в 1919 году, и о тех, кто стоял перед огромными настенными зеркалами в январе 1871 года в увешанных наградами мундирах. Прикосновение к славному прошлому действует на меня завораживающе; прошлое как бы вновь оживает.

Погруженный в свои мысли, иду к выходу и спускаюсь по каменной лестнице. Вскоре вновь прохожу мимо немецких постов…

Ганс-Фридрих Штекер, студент философского факультета, Ханн-Мюнден

Родился 16 апреля 1916 г. в Северном Шлезвиге, погиб 22 июня 1941 г. в Паюрисе, Литва, недалеко от Таураге

1 июня 1940 года

Через Голландию и Бельгию – Маастрихт, Льеж, Намур, Маас – мы всегда были впереди! Наша рота первой форсировала Шельд-канал у Кондроза – первой из всей армии. Затем наша жалкая кучка продержалась целых несколько дней, пока не прибыло подкрепление.

Теперь мы врывались в бункеры линии Мажино, захватывали их один за другим (легче сказать, чем сделать!) – без помощи авиации и артиллерии. А вот когда я был ранен, наконец-то заговорили наши пушки, и в тот же вечер к нам на помощь подоспели другие части.

21 июля 1940 года

До меня медленно доходит смысл фразы: война – отец всего сущего. Напряжение, в которое эта борьба ввергла все человечество, начинает потихоньку спадать, душу переполняют раздумья о чем-то великом и прекрасном. Знаешь, в размышлениях о Боге мы всегда опирались лишь на голову, но не на сердце, и это вдруг дошло до меня только сейчас! Ведь делает, формирует человека именно сердце. Я чувствовал, как в тяжелые минуты горячая волна крови пронзает сердце и буквально толкает меня вперед. Головокружение всякий раз при виде погибшего товарища, глубочайшее благоговение, которому ты подвластен уже потом, у его незатейливой могилы – маленького земляного холмика с несколькими охапками полевых цветов, наспех сколоченным из досок от ящиков из-под маргарина и увенчанным каской крестом – все эти элементарные вещи действительно берут за душу. Разум оказался в состоянии сотворить лишь одну теорию вероятности, итог которой в том, что ты испокон веку и есть сам этот итог. Во всяком случае, теперь я это знаю; одной лишь логики недостаточно, чтобы стать компасом для жизни, в которой все так красиво, где есть удовольствие, боль и благоговение. Когда в завершение военной кампании прозвучит кантата «Ныне все благословляйте Бога», я сразу пойму, что тем самым хотят выразить.

12 июня 1941 года

Буря, прокатившаяся сегодня по верхушкам деревьев, заметно всколыхнула и мои собственные мысли, которые в последнее время ходят по кругу по своим привычным тропинкам. Вновь осознаешь, что мы все-таки живем в грандиозную эпоху, когда нельзя не чувствовать воодушевления. Но она несет в себе так много для веры и для чувства долга, что мы, студенты, – которые в большинстве своем причастны к многим ценностям народа, – действительно обязаны ей всем, что у нас есть. Так что остается одно: добровольно, всей душой, как и прежде, как в первый день!

Герман Витцеман, студент теологического факультета, Тюбинген

Родился 15 августа 1915 г. в Брайтенхольце, погиб 23 июня 1941 г. под Брест-Литовском

На Атлантическом побережье, 31 января 1941 года

Завтра выступаем! То есть пора прощаться! Это прощание с морем, разделяющей и вместе с тем соединяющей стихией, с побережьем, которое мы защищали, с красивым видом на остров, с кусочком моей жизни, богатой и насыщенной, потому что это была настоящая служба. Служба: первые одинокие ночи на Кап Блан-Нез, перед Эскалле, где через три дня мы предстали как опытные окопные бойцы и зоркий патруль – в дождь, бурю, холод, ночью и днем, под непрерывным обстрелом со стороны моря.

Завтра выступаем! Нас ждут старые дороги, давно знакомые деревни, где мы раньше квартировались. Снова наша пехота на улицах Франции, – в дождь и ветер, усталая, но упрямая, – и истосковавшаяся по родине.

Пехота рейха! Немецкая пехота. Я веду первый взвод! In nomine Dei! (Во имя Господа – лат.)

Лесной лагерь на востоке, 21 июня 1941 года

[Накануне вторжения в Россию]

Мы накануне грозных событий, в которых участвую и я. Никто из нас не знает, переживет ли он грядущее. Знаю одно: что бы ни случилось, это исходит из рук Божьих, будь то любовь или страдания. Из Его рук мы принимаем это в вере и послушании. Я спокоен и уверен, ибо знаю, что Иисус Христос есть и останется моим спасителем даже в этой страшной войне на уничтожение.

Я с радостью отдам жизнь за свой народ и за свое отечество, за вашу любовь, за наших детей и за лучшее, честное, истинное будущее. Даст Бог, все будет хорошо, все наладится и в нашем отечестве. Германия всегда занимала мои самые сокровенные мысли.

Лесной лагерь, 21 июня 1941 года

Сижу перед палаткой, в окружении солдат своего взвода. Прекрасный летний день подходит к концу. Свежий вечерний ветер раскачивает сосны. Сквозь ветви проникают лучи солнца. Над палаткой расцветает голубое небо.

После долгих гаданий, вопросов и сомнений мы теперь чувствуем себя безмятежными и расслабленными. До нас еще не совсем дошли слова, которые сейчас мы повторяем друг другу. В воздухе витают добрые мысли. Как море, так и просторы русской земли – это рука Бога, нашего Спасителя. Судьба, которая нынче гонит меня в неизвестность, – это путь самого Бога вместе с моей душой. Как же я рад всем словам, произнесенным людьми, которые находились под Божьим напутствием; какими пустыми кажутся теперь все крики и слова! Небо и земля могут сгинуть, но слова Божьи останутся во веки веков. Как это верно!

Боже праведный, даруй же мне сил, веры и мужества, невзирая на свист снарядов, сотрясение земли от их разрывов, на бомбежки, на танковые атаки противника, на невыносимую мерзость этой войны.

Благодарю своих близких. Да свершится Его воля…

Ганс Шмитц, доктор философии, Бонн

Родился 1 декабря 1912 г. в Ахене, ранен 16 марта 1941 г. под Эль-Макиной, Ливия, умер 1 июля 1941 г. в госпитале люфтваффе в Неаполе

В Ливии, Северная Африка, 23 февраля 1941 года

Похоже, англичане, после того как их наступление в Ливии заглохло, стали пристально наблюдать за новым для себя противником, который уже хорошо заметен и здесь, в Африке. Ваш давний враг по фландрийским баталиям скоро докажет, что он вполне способен биться и в Африке.

Все желтое, кругом песок… Вот первое, что бросилось в глаза из иллюминатора самолета, когда мы подлетали к этой части Африканского континента. Пальмы чередовались с небольшими деревцами, под скудной тенью которых ютились небольшие поля. Одинокие поселения, глинобитные хижины и циновки, палатки, караванные пути, высохшие водотоки. Все это сливалось у песчаного горизонта. Вокруг испуганно скакали стада диких коз и газелей. Вот остановился бедуин с верблюдом и молча уставился на нас. Здесь ощущаешь какое-то жаркое, тихое одиночество Африки, где все живет, хочет, думает и борется иначе: где южные народы дают солнцу мужское, а луне – женское имя.

Мы живем где-то на полпути между степью и пустыней. Изумленный, ты выходишь на желтый горячий песок, и вот уже рядом оказывается грязный мальчик-бедуин и о чем-то тебя просит. Совсем другой мир. Люди живут здесь как призраки: их не видно, но они везде… Даже солнце здесь перезрелое, не хватает какой-то уравновешенности, постепенности, более мягких границ между теми или иными вещами. Все натыкается друг на друга или сливается в бесформенную массу. К вечеру солнце так отделяется от остального мира, что последний сумрак не укладывается на горизонт, а образует бледный клин света и, широкой полосой встав на горизонт, словно грозное знамение, устремляется к небу.

Северная Африка, весна 1941 года

Мы разбили свои палатки на пляже, и вдруг вижу, как с запада все пространство и небо на высоте до двух тысяч метров плотно заволокло пеленой песка, которая с бешеной скоростью надвигается на нас. Через несколько секунд подул холодный, пронизывающий ветер. Дневной свет приобретает серно-желтый цвет, буря превращается в ураган. Все палатки опрокинуты, полуметровые железные колышки вырваны из земли. Чувствуешь, как песок колотит по телу, и тут же воздух наполняется пылью, дневной свет исчезает, и кругом царит жуткая черно-желтая ночь. Ты уже не видишь своего соседа, хватаешься покрепче за все, что попало, и терпишь весь этот кошмар. Но потом быстро собираешься с духом, пораженный невероятной силой природы. Через полчаса посветлело, и мы разбили палатку за песчаной стеной. Но буря продолжала бушевать до самой ночи, разметав повсюду горы песка.

Диковинными путями ведет нас по жизни наша звезда! Напуганные, мы пытаемся их отыскать и все-таки добираемся до цели. Потом мы будем мечтать о нынешнем времени. Сейчас оно кажется мне хаотичным. Это как до сотворения мира: не видно ни начала, ни конца. Так мы и входим в новое лето, как будто до сих пор в этой войне еще ничего не произошло.

Воробьи в гуще пальмовых листьев чирикают так же, как в родной Германии. Германия…

Триполи, 30 апреля 1941 года

Так и вышло: к моему ранению, полученному три недели назад, добавилось еще и сильное нагноение правой голени, которое становится чуть ли не главной бедой. Это нагноение очень болезненно, потому что сходит кожа с голени и меня трясет в лихорадке. Пока с ней удается справиться. Вынужден неподвижно лежать на спине, думая лишь об этой извечной жгучей боли…

Италия, 22 июня 1941 года

[Последнее письмо]

Неаполь! Почти четыре дня в корабельном лазарете, потом еще день на поезде. В Неаполе наша поездка закончилась. Так что теперь нахожусь в многолюдном городе. В зависимости от состояния раненых развозят по различным госпиталям. Поездка с пересадкой очень утомила; мне нужно здесь отдохнуть, прежде чем я смогу продолжить свое вынужденное путешествие.

Я устал и вынужден общаться с тобой без слов, но ты все поймешь…

Итал Гейцер, доктор философии, Лейпциг

Родился 25 января 1914 г. в Фрайбурге-им-Брайсгау, погиб 25 июня 1941 г. в Борисычове, севернее Львова

20 декабря 1940 года

Возможно, будет справедливо, если мы проведем рождественские дни в некоторой оторванности от всеобщего праздника. Ясли в Вифлееме также не были тем пределом, который мы могли бы представить себе достойным для рождения телесного сына нашего Господа. На самом деле это начало, итогом которого становится распятие, несет нам утешение: младенец Христос является не к сытым и довольным, а к тем, на кого давит какое-то бремя, будь то болезнь, нужда или горе. Он несет послание о том, что в мире ненависти и насилия высшими ценностями являются самопожертвование и преданность. Чем меньше – даже сегодня – наш мир приспособлен к такому учению, тем ярче и победоноснее выделяется, как на черном ночном небе, тот свет, на который мы можем смотреть и на который, к сожалению, обычно смотрим лишь тогда, когда вокруг темно…

Польша, 7 апреля 1941 года

Больше недели проходим маршем по новым местам, и цели наши пока неясны. Как у квартирмейстера у меня есть пара часов, так что можешь меня поблагодарить. Две твои книги я отдал, потому что сам не рассчитываю выжить в этом диком краю. Два сокровища! Не зря греки так окрестили Сицилию. «Величавая Эллада!» Тут вмиг поймешь бесстрашные походы Алкивиада. А малоизвестный Гёльдерлин неописуемо великолепен. С таким неукротимым языком он так близок нам. Из дома приходят добрые новости, не могу не порадоваться: отец заново переписал своего Цезаря.

С моей точки зрения, замечательный пример для подражания в наше время – Эрнст Юнгер. Очень внимательно прочитал его очерк «Чудеса языка». Гениальная, разносторонняя личность. Будь он еще одарен и в религиозном отношении, то, наверное, мог бы многое сказать. К сожалению, ему недостает того тепла, которое свойственно набожному человеку…

13 июня 1941 года

Строим пестрый палаточный городок под высокими соснами. Мои лошади укрыты за деревянной защитной стенкой, под крышей, у наспех сколоченных яслей. Сейчас направляюсь к палатке командира взвода связи, она настолько велика, что посередине можно стоять во весь рост. Очень удобно и приятно при переодевании. У нас яркая лампа и достаточно одеял, так что довольно уютно даже по ночам, если температура не слишком падает.

К утру сон часто становится легким, и происходят забавные вещи, как сегодня: вот я поворачиваюсь на другой бок, чтобы собрать свои одеяла, и, полусонный, вижу: рядом, совсем близко, лежит лошадь. Сразу глажу ее, чтобы с испугу не лягнула меня копытом. Но как только прикасаюсь к ней, странное животное вдруг начинает говорить! Что такое?! Но ничего: это я проснулся и извиняюсь. А как все это выглядело со стороны? Сегодня утром кому-то из приятелей приснилось, будто лежит он дома в постели, а к двери его комнаты тихонько подходит его невеста и начинает будить, чтобы приласкать, сделать ему приятное. У парня уже, считай, отпуск в кармане, но вот пришлось отложить. Кстати, не надо думать, будто в голове у меня нет ничего, кроме лошадей…

В Польше, 16 июня 1941 года

Отрешенность позволяет нам оценить и ощутить, из чего слагается истинная свобода – свобода не от чего-то, а свобода ради чего-то. Быть может, мы потратим не одну неделю на поиски внутренней упорядоченности. Руководствоваться в жизни всегда и во всем одним лишь послушанием, вернее, послушанием в пределах дозволенного невозможно.

В Польше, 19 июня 1941 года

[Последнее письмо]

На восточном краю карты, которая мне сейчас понадобилась, повсюду расставлены стрелки, указывающие в сторону Львова. Какой разный у нас сейчас образ жизни! Ты в тополиных и ясеневых рощах на побережье, слушаешь изысканную музыку, а я кочую в здешних песках, болотах и сосновых лесах…

У солдата есть лишь ограниченная ответственность, небольшой обзор впереди и вокруг: как наблюдатель, я, наверное, обеспокоен. Здешние места, которые так сильно все бранят, мне по-своему нравятся, нравятся даже местные простые люди. Все, кто мало-мальски образован, относятся к нам очень холодно. По вечерам, когда мы собираемся у костра, я иногда беру губную гармошку и пою свои швейцарские песни. Стараясь как-то отвлечься, думаю о вас и надеюсь, что когда-нибудь война кончится, и мы снова увидим друг друга, пусть даже время и изменит нас…

Ждал ли я когда-нибудь так, как в эти дни? Наверное, но все же это уже не возбуждает, как обычно. Только что пришло известие о договоре с Турцией. Если бы с Россией, я бы и эту новость тоже проглотил, по правилу: credo quia absurdum[2].

Когда вы читаете эти строки, мы уже многое знаем. Сегодня ночью выступаем…

Ганс-Август Фовинкель, доктор философии, Гейдельберг

Родился 20 сентября 1906 г. в Зигене, погиб 1 июля 1941 г. под Смоленском

18 декабря 1940 года

Наш народ участвует в великой борьбе за существование и за свою миссию. Мы должны бороться за сущность, за смысл этой борьбы, и ничто здесь не является само собой разумеющейся и простой данностью. Но все-таки мы можем еще рассматривать эту борьбу с такого ракурса, с которого она кажется простой данностью, когда любые вопросы кажутся неуместными. Там, где наш народ борется за свое существование, там и есть наша судьба, простая, обыкновенная судьба, торжество божественного. И мы неотделимы от нее – как нельзя отделить себя от солнца или времен года.

Берлин, 25 января 1941 года

Если я пытаюсь подробнее рассказать о себе, то понимаю, как это трудно. Не потому, что не хочу говорить об этом, хотя, конечно, такое можно воспринять как проявление слабости. Но, во-первых, лишь очень упрямые не испытывают такой слабости, которая сама по себе присуща человеку: тот момент, когда он с ужасом понимает, что дошел до края, что силы на исходе, потому что его охватывает ужас, и в то же время момент, когда он чувствует: теперь ты должен как-то проявить себя или погибнуть ужасной смертью; теперь на твоем примере создается некий объективный образец. Во-вторых, ты не проявляешь этой слабости, ты не в силах отвернуть от себя ее реальность, а можешь только более или менее быстро преодолеть ее – скрыть ее легко, и поэтому, конечно, я тоже ее скрыл.

Для ребенка мать символизирует безопасность, знакомство с миром; когда он остается в одиночестве, неизвестность, лежащая в основе человеческого существования, рушится вместе со всем окружающим. Он вдруг обнаруживает, что все его чувство безопасности было, в сущности, лишь видимостью – и в этот миг его охватывает страх.

Именно такое я испытал сейчас. Как бесконечно верно описал это Мартин Хайдеггер. Важно то, как именно я обрел этот опыт, потому что многим такое вообще не дано, потому мы постоянно его избегаем и стремимся всеми средствами от него уклониться. Такие ощущения мне дала военная служба. Это поразило меня, как истинный глубокий смысл солдатского бытия: что дает мужчине такой опыт. Ничто так не создано, не порождено самим собой, как все военное, потому что здесь бытие, как нигде, становится сущим, потому что оно превращается в непосредственный символ судьбы, которая в любой момент с абсолютной силой, а именно силой смерти, может забрать каждого.

6 июня 1941 года

Тот, кто сегодня проезжает через бельгийскую и французскую Фландрию к побережью Ла-Манша, прежде всего удивится тому, как мало там следов войны. Вот, пожалуй, самое сильное впечатление от этой поездки. Нельзя судить о том, сколько из разрушенного уже восстановлено – здесь еще забот на долгие годы; но порядок давно восстановлен, следы запустения истерлись, из населенных пунктов, из сельской местности веет миром, процветанием, трудом…

Имеется в виду ощущение от того, что сами по себе эти районы не являлись целью войны. Их пришлось, конечно, завоевывать и потом оставить у себя в тылу, но они не были целью. Поэтому там все быстро вернулось к своему привычному, мирному, состоянию. Цель же наступления лежала дальше, за пределами этих территорий. Открывается впечатляющая картина, когда ты, наконец, оказываешься на самом краю этих стран и впервые видишь перед собой уже реальную цель – по ту сторону моря.

Во второй половине дня мы достигаем побережья и следуем по дороге, которая проходит сразу за дюнами. Вот теперь в этой узкой полоске земли картина резко меняется. В песчаных холмах тесно расположены огневые точки, они буквально наседают одна на другую; караульные ходят туда-сюда, их силуэты резко выделяются на фоне неба и дюн. А вокруг, не переставая, воет ветер. Почти никогда не затихает шум наших самолетов, заботливо патрулирующих небо над побережьем.

Вот и передовая. Здесь царит война. Нет, она не бушует в открытом бою, а словно замерла, готовая к прыжку. Ее почти не видно, она скрыта от взоров, но ее могущество чувствуется, и узкая прибрежная полоса находится под ее чарами.

Дымка рассеялась, обширная водная гладь засияла голубизной. А над ней ярко блестят белые скалы английского побережья. Влага в воздухе несколько сокращает расстояния. Невооруженным глазом мы различаем над белыми стенами высокие башни и мачты. А еще высоко над башнями, через неравные промежутки, видны черные точки: заградительные шары. Начинаю считать: двадцать, тридцать, тридцать пять…

На Востоке, 16 июня 1941 года

В последние дни много думал о тебе. И еще – о нашем будущем. Наверное, придет время, когда наши планы и надежды станут реальностью. Как глубоко и с каким воодушевлением будем мы тогда постигать свои жизненные возможности! Но сейчас мы ничего не знаем. И «этим не дано предугадать заранее, куда неопытная их заведет душа»[3]. Но пусть боги даруют ее нам! Как же хочется воплотить эту вновь дарованную жизнь!

А ведь я не написал ничего о том, что сейчас на самом деле у меня на сердце, и о том, что мне хотелось до тебя донести. Как раз сегодня у меня нет возможности, да и нужного настроя для такого письма. Почему? Позже ты поймешь. Так что пока многое придется оставить невысказанным. Но, по-моему, в глубине души ты уже понимаешь, что я хочу тебе сказать!

29 июня 1941 года

Смоленск в огне – сегодня ночью мы наблюдали чудовищное зрелище! После двух с половиной часов полета нам не пришлось искать цель: сильные пожары были видны уже издали. Высоко над городом шарили гигантские лучи прожекторов и небо прорезали светящиеся следы зенитных снарядов. Нужно было пройти через все это, чтобы выполнить задание. По широкой дуге мы облетели огромный купол огня. Затем взяли курс на середину. Внутри самолета стало светло как днем. Бушующее внизу пламя с магической силой притягивало к себе наши взгляды, словно хотело затянуть в себя и людей, и самолет. Но моторы работали ровно, и машина уверенно летела по намеченному курсу. Луч одного из прожекторов скользнул по обшивке, высветил внутренность кабины, потом отклонился в сторону; загрохотали зенитки, но ни один снаряд нас не задел. Мы благополучно сбросили свои бомбы, вызвав новые пожары в городе.

Машина набирает высоту, скрываясь под завесой облака. Оно берет нас под свою защиту. Летим по заданному курсу. Слышны голоса командира самолета и наблюдателя, которые переговариваются в пути. Когда мы вновь пробиваемся сквозь облако, в громкоговорителе раздается: «Березина». Внизу, сквозь дымку, просматривается извилистая лента реки.

Смоленск – место одного из сражений армии великого покорителя Европы, а Березина – место ее гибели. От этих названий и связанных с ними событий становится как-то не по себе. Но ведь история не должна повториться… Значит, их смысл изменится.

На обратном пути наблюдаем артиллерийские перестрелки на земле. Потом сбились с пути и в итоге сели ночью где-то на вражеской территории. Дождались рассвета и вылетели к своим. Время полета: семь часов. Всего в пути: девять с половиной часов, с вечера 20.00 до 6.30 утра.

Сегодня днем, лежа на кровати, почитал Гёльдерлина и был абсолютно счастлив. Обязательно прочти его «Мир». В нем собрано все самое важное, что у него есть. И сейчас, опираясь на собственный опыт, я и сам лучше понимаю его.

В России, июнь 1941 года

О последнем полете 11 июля 1941 года супруге Фовинкеля сообщил заместитель командира роты:

«Две машины не вернулись с задания в расположение своего соединения, позднее вернулся лишь экипаж одной машины после успешного преодоления 1-й русской линии обороны. К сожалению, сейчас нам достоверно известно, что в начале июля ваш супруг с товарищами участвовал в воздушном бою, в ходе которого был подбит русский истребитель. Горящая машина рухнула сверху на немецкий самолет; от этого удара самолет, в котором находился и наш Ганс-Август Фовинкель, разрушился и упал на землю. Поскольку крушение произошло со значительной высоты, предполагаем, что весь экипаж при крушении погиб. Вражеский самолет в итоге оказался вдали от немецких позиций, место его падения в настоящее время не обнаружено; с учетом здешних огромных территорий мы даже не знаем наверняка, удастся ли его найти впоследствии».

Ганс Адольф Племен, студент теологического факультета, Гёттинген

Родился 27 августа 1915 г. в Хелене, Везер, умер 17 августа 1941 г. от огнестрельного ранения в военном госпитале, Шольны

Париж, 28 мая 1941 года

В Париж мы прибыли в составе полка охраны. Едва мы только зашли в свои казармы, как нашей роте было приказано первой заступить в караулы. Меня охватило какое-то особенное чувство, когда мы прошли возле Могилы Неизвестного Солдата под Триумфальной аркой, а затем – под звуки марша и барабанную дробь – по знаменитым Елисейским Полям через площадь Согласия к караульному помещению.

Самое сильное впечатление в Париже производит, во-первых, роскошь и великолепие архитектуры. Какие замечательные площади и улицы! Каждый раз тебя заново поражают эти виды. Красивые церкви: настоящее сокровище – Сент-Ша-пель, готическая часовня во Дворце правосудия, с изумительной витражной розеткой.

В один из воскресных дней по делам службы был в Доме инвалидов. На другой день в составе группы офицеров, солдат и девушек-связисток участвовал в экскурсии к холму Ла-Вилетт. Там есть место, где когда-то Боделыпвинг-старший начал помогать детям из бедных немецких семей Парижа…

Бернард Риттер, кандидат теологических наук, Марбург

Родился 11 февраля 1917 г. в Эрлангене, погиб 2 сентября 1941 г. в России

Во время наступления, 30 июля 1941 года

Вот уже почти шесть недель, как мы сражаемся здесь, в России, но кажется, что прошло недели три, не больше. Это, наверное, из-за невероятных темпов наступления; мы снова порядочно продвинулись к востоку от Днепра и, вероятно, скоро нагоним наши танковые дивизии, чтобы те могли продолжать. Отдыха у нас, кажется, вообще не было, хотя после изнурительных боев, которые теперь уже позади, он бы явно не помешал. Но такие гигантские пространства, вероятно, можно одолеть лишь на пределе собственных сил.

Судя по моей карте, после бедной Белоруссии мы теперь должны оказаться в более зажиточном краю, деревни здесь покрупнее и расположены плотнее друг к другу. Крестьяне, толпящиеся у нас перед штабом, производят вполне приличное впечатление. Приятно вновь видеть полноценных людей после жалких и убогих их подобий…

14 августа 1941 года

Прошлая ночь выдалась ясной, звездной. Когда в два часа я заступил в караул, на медленно угасающем небе посреди яркого Юпитера и красноватого мерцающего Марса застыл полумесяц луны. Восхитительная картина нерушимого небесного порядка! Невольно вспомнились, – на тот случай, если бы вместо солнца была луна, – стихи Гёте: «Со дня, как звезд могучих сочетанье закон дало младенцу в колыбели, за мигом миг твое существованье течет по руслу к прирожденной цели»[4]. Такие моменты, когда можно заглянуть в телесный божественный миропорядок, здесь, вероятно, переживаются сильнее и глубже, чем где-либо еще; они наполняют сердце чудным спокойствием и ощущением безопасности. На небе были видны только звезды первого порядка: Вега, Арктурус, Кассиопея и прочие, именуемые своими волшебными именами. Выше всех, уже переливаясь, сверкала прекрасная Вега. Думаю, что вы тоже иногда заглядываете в небо; эти верные спутники – единственное, на что мы можем смотреть вместе. И очень скоро, в конце августа, наш Орион снова поднимется вечером над горизонтом.

Жаль, что, будучи солдатом, вовлеченным в военную машину и борющимся с преградами, чинимыми этой страной, ты не можешь по-настоящему ощутить ее как таковую, ты всегда чувствуешь рядом ее особое дыхание. Мы должны отбиваться, должны преодолевать, чтобы добраться до цели, чего эта страна никак не хочет допустить, потому что сама по себе является воплощением размытой, бесконечной, никогда не достижимой цели. В этой стране я постоянно разрываюсь между необходимостью как-то ее преодолевать и предчувствием ее сущности.

19 августа 1941 года, раннее утро

И вот мы снова на марше! Три дня назад, и печалясь, и радуясь, мы покинули свое тихое место, которое подарило нам несколько дней отдыха после сумасшедшей гонки. Правда, кое-кого мы там все-таки оставили – на обратном пути мы прошли мимо могил двух товарищей, разбившихся в нашей машине. Только теперь понимаешь, что это значит: вот он лежит рядом, как будто это часть тебя самого, – и ты воспринимаешь это совершенно явственно, как само собой разумеющееся, даже если вы едва знали друг друга. Могилы остаются позади, и с ними остается частица тебя. Это один из нехитрых секретов, которым учит нас война, здесь вообще все очень просто. Куда нас сейчас затянет война, как она пойдет дальше? Надеемся, что скоро будет нанесен решающий удар по врагу, и мы тоже будем в этом участвовать.

Необъятны просторы восточной страны, и совершенно тщетны попытки как-то ее измерить – как на берег моря накатывает одна волна за другой, так и здесь вновь и вновь происходит одно и то же. У нас пока не получается все это постичь, остается лишь радоваться простым вещам: цветам в безлюдном саду, красивой лужайке, деревьям. Чего здесь нет и чего нам, европейцам, не хватает, так это ярко выраженного и особого пространственного лика местного пейзажа, в котором душа обретает и покой, и повод для проникновения в его своеобразие. Здесь пространство постоянно расширяется к горизонту, и следовать за ним опасно.

Герман Штраке, студент философского факультета, Тюбинген

Родился 23 февраля 1919 г. в Золингене, погиб 29 сентября 1941 г. в России

В поле, 22 июня 1941 года

Утро воскресенья, 11 часов

Мои дорогие!

О том, что час пробил, вы знаете. Ранним утром нынешнего дня началась война с Россией, война юной Европы против большей части Азии. Мы замерли в полной боевой готовности в 20 километрах от Буга, вдалеке слышится глухая канонада, над нами проносятся самолеты, а мы лежим в залитой солнцем траве под высокими деревьями и ждем, когда нас тоже позовут в бой. Первыми стать не доведется, но все же мы верим, что в ближайшие дни мы тоже окажемся востребованы. Сегодня ночью обер-лейтенант передал нам призыв фюрера и, похоже, на этот раз мы, наконец, тоже сможем участвовать. Не хочется упустить те тихие часы отдыха, которые у нас пока есть, не написав вам еще одного письма. Правда, не знаю, когда смогу его отправить.

Считаю, что в такой час нет надобности в каких-то торжественных словах; мы живем в эпоху, когда всем и без того все ясно. Если теперь волею судьбы надо мной сгущаются сумерки и приходится быть готовым ко всему, поверьте, я уверенно, радостно и непоколебимо иду в бой и с гордостью в душе согласен на все, что мне уготовано впереди.

7 сентября 1941 года

Позади четырнадцать жарких дней, пожалуй, самых тяжелых в этой «земле обетованной»; они сделали нас мужчинами и солдатами, – такими, какими были солдаты Первой мировой.

Здесь мы находились на знаменитой Ельнинской дуге, довольно открытой позиции перед Ельней, юго-восточнее Смоленска. Наш отряд стал объектом яростных атак противника и мощного, изнурительного артиллерийского огня. Ну, главное, что все-таки ни один вражеский снаряд сюда, слава богу, не угодил. Нигде счастье и удача не выглядят более очевидными, как в такой обстановке. И вот что хочется сказать: никогда и нигде меня не покидала необъяснимая, но твердая, безусловная уверенность в своей удаче; и очень хорошо, это придавало сил. Наверное, не стоит слишком предаваться размышлениям. Но, заглянув глубже, я смог разглядеть и себя в вечном, безмолвном и могучем мировом Боге, который и есть сама жизнь, перед которой атом не менее важен, чем система Млечного Пути или живой человек. В нем есть место каждому, его искра светится во всех нас. В нем я познаю себя и постоянно, крепко и навечно связан с вами, вы являете мне самые видимые знаки Его милости; ничто не может нас разлучить, и никто не может потеряться.

Теодор Кинцельбах, кандидат теологических наук, Эрланген

Родился 1 июня 1914 г. в Гармиш-Партенкирхене, погиб 9 сентября 1941 г. под Тобруком

Северная Африка, 29 июня 1941 года

В среду я побывал в старинном квартале Триполи, где на узких улочках царила оживленная жизнь. Пестрая смесь арабов, берберов, евреев и негров. В таких антисанитарных условиях немудрено подхватить какую-нибудь болезнь. Даже чуму. Продуктовые лавки мало привлекают внимание, местные деликатесы не хочется пробовать даже за большие деньги. Кусок мяса и внутренности, открыто висящие на дверном косяке у дороги, облеплены мухами. Местные домохозяйки все щупают своими грязными пальцами, прежде чем принять окончательное решение о покупке. Часто попадаются печи, в которых можно испечь или приготовить все, что угодно. Дома все невысокие, максимум два этажа. Немало разрушено бомбами и корабельной артиллерией.

По частично перекрытой улице с виноградной шпалерой посередине вы попадаете из старинного квартала во вполне европейский город; он очень чист, построен со вкусом и роскошью. Сейчас буйно цветет олеандр, одно из наиболее распространенных здесь декоративных растений. Если очутился на олеандровой аллее среди ослепительно-белых рядов домов с беседками, тебе и в голову не придет, что в ста километрах к югу уже начинается пустыня. Каждый цветок олеандра – размером с одну из наших вьющихся роз. За городом начинается красноватый, мучнистый мелкий песок. На полях можно увидеть кукурузу, помидоры, хлопок, опунции (разновидность кактусов, которая дает очень сочные плоды); ну, и главное, здесь очень много винограда.

13 августа 1941 года

То, что вода в пустыне равносильна жизни, я знал и раньше, но по-настоящему увидел и испытал это лишь сейчас, так же как и сами слова «колодец» или «тень», или то, как могут звучать слова «колодец», или «тень», или «дерево у ручья». И что это значит для нас, когда, наконец, после долгого пути по пустыне мы вновь видим пальмовую рощу или даже такой рай в миниатюре, как ливийский город Дерна. Любые удобства и то, что раньше составляло привычную жизнь, здесь напрочь отсутствуют и остались далеко позади, но здесь, как и везде, есть Господь – со своим духом и дарами. Особенно поразили меня в старинном квартале Триполи страдания и нищета полуслепых, совсем слепых и прочих калек, являющих собой живой пример морального разложения арабского мира. Этих людей, которых мы обходим подальше, чтобы не соприкасаться с ними, может исцелить только Иисус…