Читать онлайн Черта бесплатно

Глава 1

Тёплый сухой ветерок приносит пряные и горьковатые запахи степных трав. О чём перешёптываются меж собой тонкие былинки, сочно-зелёные листья и хрупкие лепестки растений? Быть может, в соках, струящихся по их стебелькам, запечатлена память предков, оставивших в чернозёме свои семена? И взошедшие в будущем году из жирной почвы пышные благоуханные цветы и скромные осоковые стрелы хранят воспоминания о том, как их цветущих-зеленеющих предков потоптала конница. Неважно, чья – не ведают растения о распрях меж людских племён, и так ли уж важно, копыта русских, ляшских или татарских коней мяли нежные чашечки колокольчиков. Завяли они, поруганные и побитые, но взошло из семян новое племя. Год за годом, век за веком, миллионы цветущих поколений сменятся, и переживут они род людской. И будет зеленеть и благоухать степь, пока не надвинется из полярных широт новое оледенение, или не зальют землю волны грядущего моря, или не сменят травяной покров выжженные пески.

Едва ли эти натурфилософские мысли копошились в голове всадника, нёсшегося во весь опор к берегам петлистой Прони. Всё усиливавшийся ветер трепал полы его распахнутого кафтана, ерошил бородку, пытался сорвать с головы мятую шапку, которую всадник придерживал одной рукой, другою направляя скакуна. За ним неслись ещё двое михайловских казаков, рассекая колышущуюся гладь луговых трав. Вот уж за ближайшим холмом показались бревенчатые стены и квадратные башни сторожевой крепости. Вперёд, по взбегающей на вал широкой дороге, по мостику, перекинутому через ров, к воротам, зорко охраняемым стрельцами. Окрик, ответ – и поднимается тяжёлая решётка, пропуская всадников в город. По кривым улочкам, мимо обывательских домиков, мимо массивной воеводской избы, мимо воздвигнутого казаками храма, по деревянному мосту, угрожающе скрипящему близ бурливого речного порога – в родной Уголок, утопающую в зелени садов казачью слободу. Вот и дом, невысокий плетень, над которым раскинули ветви вишнёвые деревца. Едва заслышав стук копыт и голоса подъезжающих всадников, жена Катерина бросилась отворять скрипучую калитку.

– Папа, папа приехал! – заголосила детвора. Самый старший, двенадцатилетний отрок Ерёмка, пулей вылетел на крыльцо, мотнул вихрастой головой и опрометью кинулся к спешившемуся отцу, проскользнул прямо под рукой маменьки, отодвигавшей щеколду.

– Здорово, молодец! – папа потрепал его светлые волосы, но как-то машинально, торопливо, быстро привязал коня, решительным движением отодвинул калитку, бросил старшему:

– О конях позаботься! Вишь, еле живы…

Катерина, готовая уже обнять мужа, вернувшегося из дозора, в недоумении отступила.

– Стряслось что? – предчувствуя недоброе, произнесла она. Ничего не ответив, Дмитрий прошёл мимо, взлетел на крыльцо, распахнул дверь. Обернувшись на миг, крикнул супруге:

– Я только молока хлебну, перекушу на ходу да к казачьему голове. А ты друзьям моим вынеси-ка сальца, хлеба каравай да попить чего есть. С утра во рту ни росинки нету!

– И не присядешь? – всплеснула руками Катерина, но муж уже ворвался в сени. Пулей вылетел из-под ног полосатый Рыжик. Испуганно заголосила двухлетняя Даша. А Пантелей, которому совсем недавно стукнуло десять, удивлённо проговорил:

– Папа, что такое с тобой?

Отец только отмахнулся. Катерина тем временем обернулась к соратникам мужа и с тревогой в голосе спросила:

– Что приключилось-то?

– Димитрий сам расскажет, – только ответил степенный Иван Кочергин, тяжело дышавший после многочасовой скачки. – Беги к нему да помоги собраться.

– Да что скажет-то, коли ему некогда, – ещё более тревожно промолвила она. А тем временем из раскрытого окна высунулась растрёпанная голова казака Дмитрия Абрамова, который хрипло прокричал, обращаясь к жене:

– Да что ты застряла там, лясы точишь! Беги бегом в дом! Хлеб где, чёрт тебя возьми?!

Вздрогнула Катерина. Редко когда муж, с которым душа в душу прожили они полтора десятка лет, говорил с ней в таком тоне. Видать, и вправду беда стряслась. И она засеменила к дому. А в это время, единым духом осушив большую глиняную кружку молока, Дмитрий заталкивал в узелок всё съестное, что попадало под руку: кусок сальца, пару луковиц, надкушенную кем-то из домочадцев репу.

– Вот, что с обеда осталось, – Катерина была уже тут как тут с небольшим ломтем хлеба, который Дмитрий впопыхах не заметил на краю большого стола. Она выразительно-вопрошающе взглянула в серые глаза казака. – Скажи мне: что случилось, куда спешишь?

– И это на троих? – Дмитрий крепко выругался, засовывая краюху хлеба в узел. – Запороги идут, вот что приключилось!

Катерина недоуменно уставилась на мужа:

– Ну, идут и идут. Зачем всех переполошил? Вон Дашка плачет (из сеней доносился плач перепуганной малютки). – Ну, придут – и примем дорогих гостей честь по чести.

– Примем, – яростный огонь полыхнул в светло-серых глазах Дмитрия. – В копья и топоры примем, из пищалей угостим «дорогих гостей», – передразнил муж.

– Запорожцев – на копья? – остолбенела Катерина. – Они ж нас…

– Из неволи выручили, хочешь сказать? – злобная гримаса скривила лицо казака. – А теперь они же нас в полон и погонят, ежели сразу не перережут!

– Что ты говоришь такое?! – Катерина изумилась ещё более.

– Нечего мне с тобой разговоры разводить! – вскричал Дмитрий Абрамов. – Молоко где?

– Да тут оно, возле печи стоит, – обиженная тоном мужа, Катерина закусила губу, но тут же воскликнула: – Вот бес-то полосатый, я тебя сейчас! – Она схватила полотенце и запустила им в кота, чья пухлая усатая мордашка уже «трудилась», пытаясь сдвинуть крышку кринки. Испуганно мяукнув, котяра отскочил в сторону. Глиняная крышка разбилась об пол. Катерина, ещё раз шуганув Рыжика, подхватила сосуд с молоком и подала супругу.

– Расплещу ведь! Закрой хоть чем-нибудь! – и он вручил кринку обратно жене. Та подобрала с полу полотенце и аккуратно обмотала её сверху. Обиженный Рыжик забился в угол.

– Жди меня к вечеру. Мы сейчас к голове, от него – к воеводе Степану. О конях пусть Ерёмка позаботится, напоит, накормит. Они вон взмыленные все, отдохнуть должны пока. А мы уж каждый на своих двоих. Перекусим на ходу. Вернусь вечером, ужин сготовь, – всё это Дмитрий отбарабанил скороговоркой – и ринулся на улицу. Запнулся, опрокинул лавку, едва не уронил кринку. Услышав грохот, дочка ещё громче захныкала.

«Даже не поцеловал», – печально развела руками Катерина. Если лихорадочная суета поначалу обескуражила женщину, то вести из уст мужа окончательно выбили её из колеи.

«Запорожцы идут… Грабить, полонить, убивать… Да не может быть такого! Да они ж одного с нами русского племени, хоть и прозывают их хохлами да черкасами… Давно уж позади смута, когда русские люди резали друг друга. Да и наши казаки в ту пору тоже отличились – пуще ляхов бесчинствовали. Как вспомнишь… Ну так то в прошлом. Ныне мир на Руси воцарился, есть царь законный, всем народом призванный. И неужели вновь смута грядет?» – Катерина облокотилась на печь, казалось, не в силах выдержать тяжесть страшной вести, столь внезапно обрушившейся на неё.

Хлопнула калитка. Дмитрий на бегу бросил старшему сыну:

– Отвёл коней?

– Только что. За ними братец сейчас ухаживает.

– Успел пострел…

– А что произошло-то? – мальчик воззрился на отца.

– Дуй на конюшню! – рявкнул Дмитрий. – Помогай брату. Что произошло, у мамки спросишь. Мне некогда!

Он подскочил к Ивану Кочергину:

– Давай суму сюда!

Товарищ распахнул кожаную суму, а Дмитрий запихал туда кринку с молоком, затем выразительно потряс узлом со снедью.

– Значит, сейчас мы бегом к голове, поведаем, как и что. Пора, мол, казаков поднимать.

– Так и зачем было съестное брать? Голова – хозяин хлебосольный, угощать любит. У него и вкусим яств, – предложил Сашка Ковригин.

– Нет у нас времени за столом сиживать! – отрезал Дмитрий. – Доложили – и в город к воеводе. А он как разузнает от нас всё, так сразу же начнёт готовить город к осаде, он медлить не любит. Вот после этого, в городе, мы переведём дух и перекусим. Времени на всё про всё у нас мало. Каждый час сегодня дорог. Чем раньше подготовится крепость к осаде… – он не договорил – и так всё ясно. Все трое ринулись к дому казачьего головы.

– Мама, что такое? – спрашивал Ерёмка у застывшей на пороге Катерины.

– Беда пришла, – только и сумела вымолвить она.

Глава 2

Беспокойно, тревожно было жить на краю Русской земли, там, где возделанные поля, тенистые дубравы и светлые березняки уступали место привольному степному простору, тянущемуся от границ Московской державы до самого моря. Сколько племён и народов прошло с востока на запад через эти края! Мало-помалу Русь отвоёвывала земли у Дикого поля, продвигаясь из века в век всё далее к югу. Оттуда, из глубины великой степи, долетал до приграничных селений дым костров, слова нездешних наречий, ржанье и топот коней. Вековечная угроза таилась в ковыльных далях Дикого поля. Налетали крымцы да ногайцы, палили грады и селения, вытаптывали посевы, угоняли в полон землепашцев.

Сколько трагедий разыгралось в этих окраинных землях! Сколько слёз и крови угоняемых полоняников впитал нетронутый плугом чернозём! До самых стен Москвы доходили крымские разбойники! В 1571 году, пользуясь отсутствием на Москве государя и беспечностью воевод, неожиданным наскоком разорили и пожгли стольный град, тысячи горожан посекли, тысячи нашли страшную погибель в пламени. На следующий год, обнаглев от безнаказанности, опьянённые лёгким успехом, вновь двинулись враги на Русь. Да раз на раз не приходится. Князь Михайло Воротынский разбил их в жестокой брани при Молодях. Много тогда слетело с плеч татарских голов, много разбойников в цепях да путах погнали победители в глубь земли Русской. Русский реванш, будто поток ледяной воды, обрушился на голову хана. Велик, храбр и умён был князь Михайло. Дабы оградить родную Русь от захватчиков, сочинил он свой «Приговор» – первый устав пограничной стражи. В ту пору – была это средина шестнадцатого столетия – на южных рубежах растущего и мужающего Русского государства выросли каменные и деревянные крепости.

Грозно и сурово глядели вдаль башни Венева, Севска, Белгорода, Дедилова, Данкова, Пронска, Скопина, Шацка, Ряжска, Епифани, Лебедяни, Крома и ещё многих крепостей. В 1551 году брат Воротынского Александр да Михайло Головин воздвигли на рязанской «украйне» (окраине) деревянный укреплённый городок Михайлов. Имя своё получил град в честь Архистратига Михаила, предводителя всех сил бесплотных, небесного тёзки воеводы Головина. Впрочем, многие историки полагают, что новопостроенный град лишь воспринял имя старого Михайлова, некогда разрушенного татарами – подобно тому, как нынешняя Рязань носит имя древней Рязани, испепелённой нашествием (недаром долгое время именовалась она Переяславлем-Рязанским – городом, перенявшим славу былой столицы русского княжества). Первыми жителями нового Михайлова стали стрельцы, пушкари, затинщики, плотники да казаки рязанские. В Михайлове и близ него выросли три казачьи слободы: Черкасская (в ней селились выходцы из Малороссии), Прудская и местечко Уголок на противоположном берегу Прони. В двух последних разместились рязанские городовые казаки, славные своими ратными доблестями. Не только велико- и малороссы, но и крещёные татары, и мещера, и мордва шли на службу государеву. Это разноплеменное воинство верой и правдой служило Руси, беря пример с казаков прежнего времени, оборонявших от ворогов пределы тогда ещё независимого Рязанского княжества.

Крымский хан Ахмет-Гирей со своею ордою шёл на Переяславль-Рязанский. Да не суждено было хану пожечь-пограбить славный город. Встретили его рязанцы на берегу одной из многочисленных речек, притоков Прони. Долго длилась сеча, порубили русские воины захватчиков великое множество. Окровавленные, иссечённые, утыканные стрелами, как ёж иглами, тела крымцев уносило течением. Пожрала река непрошеных гостей, и с тех пор прозвали её Жракой. И немало ещё таких «Жрак» было на русских рубежах…

Укреплялась граница Московии, росла и ширилась Засечная черта. Глубокие рвы, заполненные водой, бревенчатые стены и частоколы служили надёжной защитой от вторжений. Рубили крепкие дубы и толстоствольные сосны – из посечённых дерев сооружали завалы на лесных тропах, чтоб даже мышь не проскочила. Отсюда-то и пошло слово «засека». Высылали в степь дозоры – зорко следить, не близится ли неприятель, не примешивается ли к пряному запаху полевых трав дым кочевничьих костров, к стрекотанью кузнечиков, скрипу коростелей, пенью жаворонков другие зловещие звуки: скрип кибиток, цокот подков, щёлканье бичей, хищные посвисты и крики всадников.

Не раз доставляли воеводе связанного по рукам и ногам языка. Суровый военачальник мрачно оглядывал пленника, властным жестом велел извлечь кляп изо рта, через толмача задавал татарину вопросы: где раскинули стан басурмане, много ль их, когда и куда замышляют направить коней? Молчал язык, только бешено вращал горящими очами, злобно кусал губы, плевался, поминал шайтана, грозил «урусам» всяческими карами.

– На дыбу захотел? – грозно возвышал голос воевода. – Ничего, мы тебе язычок твой мерзкий живо развяжем, всю правду-матушку говорить заставим. И не таких ломали…

Всё чаще рязанцы уходили в самое сердце степей, промышлять, как писал наш великий историк Василий Ключевский, пчелой, рыбой, зверем и татарином. Добавим – и татаркою.

Бывало, привозили в русские пределы и чернооких красавиц-полонянок. Женщины были в ту эпоху желанной добычей воина наряду со златом-серебром, шелками да паволоками.

– Ишь ты, притащил с собой басурманку поганую, в шароварах… Будто на Руси красных девиц мало, – ворчали бабы, огрызались на молодца. Проходило время – и рождались на свет русские младенцы с татарскими скулами и раскосыми глазками. Достигнув совершеннолетия, становились в ряды защитников отцовой земли, храбро сражались против своих родичей по матери. Разноплеменная кровь текла в жилах воинов, да почва русская, что превыше всякой крови, объединяла их.

Много славных деяний совершил Михайло Воротынский, храбро обороняя русские пределы от незваных гостей. Да только все ратные заслуги его ничто пред наветами врагов и завистников. Герой взятия Казани и битвы при Молодях обвинён был сперва в сношениях с крымским ханом и брошен в пытошный застенок. Вздорность обвинения была слишком очевидной – и придумали новую клевету: будто бы задумал князь колдовством погубить царя Московского. Иоанн Васильевич самолично допрашивал с пристрастием опального князя. Не вынес пыток старик, отдал Богу душу. Вот и вся благодарность славному полководцу за воинские подвиги. Умер князь, но остались в память о великом воине воздвигнутые на русском рубеже твердыни и поставленная по его приговору служба засечная, пограничная.

Верно служили вере, царю и Отечеству стрельцы да казаки засечных городков. Бог высоко на небе, царь далёко в Кремле, а Русская земля тут, за спиной. Дрогнешь, отступишь – и хлынут на Русь татары ли алчные, ляхи ли лукавые. Стой насмерть, держи оборону супротив супостату, не щадя живота своего. Просто и прямо. Да кабы всегда было так просто… Грянула тут на Руси Смута великая, зашатались опоры-устои державные. Кто к очередному самозванцу подастся, кто к атаману воровскому своих же земляков-соплеменников губить и грабить. Рассыпалось государство Русское, кому теперь присягу верную держать, кому служить? Всяк сам за себя решает. И лишь когда воцарился законный царь-государь, вернулись рязанские казаки к своему исконному предназначению – твёрдо стоять на рубежах русских, служить царю верой и правдой.

Глава 3

Внимательно выслушал казачий голова Уголка сбивчивую речь Абрамова. Едва переведя дыхание, тот принялся с жаром пересказывать виденное в степи:

– Несметное множество идёт на Русь. Тыщами прут запороги, ни конца, ни краю не видать ихнему воинству. Наш дозор обстреляли, едва ноги унесли. Одного, Ваську из Скопина, ранили; пришлось оставить его в деревне на попечение знахарки – пусть поправляется.

– Сколько вас там было? – перебил голова, нервно перебирая узловатыми пальцами.

– Восемь казаков. Двое в Скопин поскакали, один, как я сказал, в ближайшей деревне остался. Ещё двое умчали вчера в Ряжск. А мы вот сюда летели. Едва домой забежать успел, Катерину проведать, чтоб не волновалась – вот он я, жив-цел вернулся. Она всегда так беспокоится, как я в степь ухожу. Наверно, уже родне Ивановой да Санькиной передала, что живы ребята. Нам бы коней сейчас, свои-то совсем замотались опосля такой бешеной скачки, дома у меня их оставили. Мы живо – через мост к воеводе и обратно, только ещё перекусим малость. А ты, голова, казаков собирай сегодня ж вечером. Пока обойди сотников да полусотников…

– Да я уж без твоих напоминаний знаю, чего мне делать надлежит, не учи учёного, – мрачно проворчал голова. – Можете прямо сейчас у меня наскоро перекусить, да и к воеводе поспешите.

– Никак нельзя, – вмешался Иван. – Ты только коней нам дай, мы туда-сюда через мост…

– Ну, быть по-вашему. Голодные небось, – посочувствовал голова.

В ответ Иван только выразительно похлопал по сумке и ткнул пальцем в узелок Дмитрия:

– С такими вестями не то что про обед – про весь белый свет забудешь.

– Ну что ж, скачите, – ответствовал казачий голова. – Сейчас распоряжусь, чтоб свежих коней вам дали. Запороги, значит, нагрянули. Наслал Господь испытание на Рязанскую землю! Всё за грехи наши прежние расплачиваемся.

Казаки откланялись, шапки нахлобучили и, бегло попрощавшись, как стрелы из лука вылетели на улицу. Вот и лошадки готовы. Вскочили в сёдла, ещё раз помахали казачьему голове: вечером будем, готовь круг. К мосту летели галопом, провожаемые лаем собак, плачем перепуганных детишек, бабьими криками и бранью:

– Куда летите, черти?! Того и гляди, всех с ног посшибаете!

– С дороги прочь, зашибу всех! – Иван неистово хлестанул коня.

– Куда ты, Ванюша? Стой! – это жена Кочергина Татьяна бросилась навстречу.

– Поберегись! – крикнул Иван. – Как видишь, живой вернулся. В город спешу, не до тебя!

«Будто чужой, хоть бы словом перемолвился! Ой, а ежели беда стряслась?» – Татьяна так и присела, невзначай уронив ведро. Колодезная вода выплеснулась на пыльную дорогу.

Прибежала Татьяна к Катерине, застала её трудящейся на грядках:

– Скажи мне, что случилось? Ты ведь наверняка знаешь. Наши вернулись, только что видела их. Скачут в город, никого не видят, даже не поздороваются. Тревожно мне…

Разогнула спину Катерина, повернулась к соседке, молвила:

– Запорожское войско на Русь идет, мне Дмитрий сказывал. Сам видел издали.

И снова Татьяна чуть не упала, пошатнулась, наклонила ведро – и плеснула воды прямо под ноги Катерине.

– Ой, прости! Что же это деется такое? Только пожили мирно – и опять нашествие.

Живы были в памяти михайловцев картины Смутного времени. Немного воды утекло с той поры, как горожане впустили атамана Заруцкого с его казаками-донцами. Планы у атамана были грандиозными; поговаривали, будто Иван Заруцкий намеревается посадить на русский престол сына Марины Мнишек, которого сия девица на вторую букву азбуки прижила то ли от Тушинского вора, то ли от самого атамана. Во всяком случае Заруцкий всюду таскал её с собою. Иные утверждали, будто атаман-сумасброд по прозвищу Тараруй сам метил на трон московских царей. Когда атаман подошёл к стенам града Михайлова, шёл последний год окаянной Смуты. Сладкими речами да посулами прельстил атаман михайловцев, отворили ему ворота стрельцы. Пёстрое воинство Тараруя вступило в стены города. Поначалу-то горожане обрадовались: есть ныне у города надёжный защитник и покровитель. Однако атаман вскоре повёл себя в городе не как защитник – как завоеватель. Грабили и притесняли михайловских обывателей казаки Заруцкого. Не лучше вели себя и иные их земляки, ставшие сообщниками атамана в насильствах и грабежах над согражданами. Когда покинул Тараруй город, вздохнули жители с облегчением. Схватили самозваных воевод, Ваську Извольского да Мишку Болкошина – ставленников Заруцкого – и выдали их на расправу.

Ушёл Заруцкий дальше, разорять Рязанщину и другие земли. В конце концов изловили атамана, привезли в Москву и там на кол водрузили. Злорадно смеялся народ:

– Вот тебе, разбойный атаман, престол об одной ножке!

«Ворёнка» повесили. Историю эту пересказал Дмитрию поп Елисей. Смутился казак:

– Отрока-то невинного за что смерти предали? Заруцкому поделом, а этого почто?

– Юнец вырастет – и, чего доброго, права на престол предъявит, – отвечал батюшка. – У римлян в сочинениях сказано, что кесарь Август велел юного Цезариона, сына Клеопатры, казнить, дабы, выросши, власть его в Риме не оспаривал. А всё ж прав ты, Димитрий, негоже чадо губить. Сослали б в дальний монастырь, коли на то пошло…

…Всё это вспоминалось Дмитрию, когда летел он на сером коне казачьего головы по скрипучему мосту через Проню. Грозно шумел порог, потоки пенящейся воды накатывали на гладкие камни, переливались через них и устремлялись дальше меж скользких валунов. Заметно покачивался мост на позеленевших от водорослей опорах. «На месте ли воевода? – соображал Дмитрий. – Пусть готовит город к осаде: залатает все бреши, все слабые места, рвы расчистит…»

Глава 4

Взмётывая клубы дорожной пыли, неслись всадники к воеводской избе. У резного крылечка на лавочке сидел усатый стрелец. Одной рукой он опирался на древко длинного бердыша, другой в задумчивости скрёб потемневшее дерево сиденья, мятая шапка съехала набок, готовая вот-вот упасть в траву. Заслышав конский топот, он встрепенулся, поднял голову и уставился на остановившихся казаков.

– Мы к воеводе, – едва отдышавшись, произнёс Дмитрий. – По делу срочному, неотложному. На месте ли хозяин?

Стрелец недоуменно оглядел разгорячённые, в каплях пота лица всадников:

– Почивает воевода после обеда. А вы откуда такие взялись?

– Не признал, значит? Дмитрий Абрамов я, со мной Иван Кочергин да Ковригин Санька, казаки из Уголка, с того берега…

– Слыхал про таких, – почесав затылок, ответил стрелец. – Подождите, покуда воевода выспится. Он только недавно ко сну отошел. Ждите.

– Некогда нам ждать! – воскликнул Дмитрий. – Буди немедленно.

– Ишь ты, прыткие какие, – стрелец встал и выразительно потряс бердышом перед носом казака. – Ты чего это ерепенишься?

– Зови воеводу, служивый! – угрожающим голосом произнес Абрамов. – Столько вёрст летели без продыху, чтоб до воеводы добраться, а ты тут мне «покуда выспится». Беги в избу к воеводе!

– Сказано же: не пущу, покуда не проснется! – стрелец готов был замахнуться оружием.

– Ты не пужай, а в избу пущай, – наседал Абрамов, а про себя думал: «Эх, зря мы сразу к воеводе не заехали, пока сломя голову через город неслись. А уж потом жене показаться да с головой перетолковать. Когда второпях да впопыхах, так всё и получается». Он крякнул и направил коня прямо на стрельца. Тот отпрянул, а затем взмахнул бердышом:

– Да я тебя зарублю сейчас! Поворачивай назад! Тоже мне начальник! Явился тут…

Конь фыркнул. Абрамов пригрозил плетью:

– Отворяй избу, зови воеводу! Добром прошу пока!

В это время Сашка нагнулся, поднял с земли увесистый камень и запустил его в окно, затворённое ставенками.

– Да я… Да ты! Что?! – стрелец задыхался от гнева, возмущённый наглостью молодого казака. Грудь коня уткнулась в угреватое лицо стража.

– Поди с дороги прочь, затопчу! – Абрамов вскипел от негодования. – Зови воеводу!

А Сашка швырнул ещё один камушек в ставню и гаркнул по-молодецки:

– Выходи, воевода! Разговор есть, до тебя касающийся.

Стрелец пятился к крыльцу, держа перед собой бердыш:

– Не пущу, костьми лягу.

Иван меж тем подъехал на коне к окну воеводской избы и принялся стучать по ставням рукоятью плетки:

– Вставай, воевода! Что сейчас скажу тебе – сон как рукой снимет!

– Ах, так! Ты его из дверей гонишь, так они в окно прут! – негодующий стрелец бросился к Ивану, схватил коня за уздечку. – Вот как я рубану!

Он взмахнул бердышом, и, казалось, впрямь зарубит Кочергина. Но в это время ставни внезапно распахнулись и показалось заспанное, недовольное щекастое лицо воеводы Степана. Он сощурился от солнца:

– Это кто ж такие бездельники государева человека будят, полуденный сон нарушают?!

– Дмитрий Абрамов я, аль не признал, воевода? – Казак и вслед за ним два его товарища поклонились воеводе, высунувшемуся в оконце.

– Здорово, Дмитрий! Почто в неурочный час будишь? – в голосе воеводы прозвучало раздражение. – Только-то вздремнул – и на тебе! Бесчинно в избу ломитесь, как разбойники какие… Не в кабак же пришли, охальники! – ворчал он.

– Если б не срочное дело, стали бы мы ломиться в избу по твою душу? Из дозора мы вернулись. Вести важные несем, – Дмитрий подъехал к самому окну. Стрелец тем временем отряхивал кафтан, готовясь вставить своё гневное слово меж тирадами воеводы.

– Ты б и в царские палаты так ввалился по «срочному» делу? – мрачно спросил воевода. – Тебя бы слуги царёвы вмиг окоротили…

– Жалует царь, да не жалует псарь, – голос казака повеселел.

– Это я-то псарь!? Да я верой-правдою государю русскому служу! Я с татарвой рубился, ранен был дважды… – вскипел стрелец.

– Остынь! – коротко и властно сказал воевода. – Спешивайтесь и проходите в сени. А я сейчас оденусь и приму вас честь по чести.

Стрелец уступил дорогу трем уголковским казакам. Отворив тяжёлую дверь, вошли в воеводскую избу, сняли шапки, перекрестились на незамысловатую икону Архангела Михаила, покровителя града. В глубине дома послышались шаги воеводы.

– Сейчас, братцы, вот только опояшусь, – прозвучал его тяжёлый, глухой голос. Ещё немного – и в проёме двери выросла грузная, осанистая фигура Степана Ушакова в наполовину расстёгнутой рубахе, с копной нерасчёсанных рыжеватых волос над широким лбом. В глазах государева человека таяли последние остатки послеполуденного сна, тяжёлые веки под мохнатыми бровями моргали. Степенным величавым жестом он предложил казакам войти:

– Проходите, гости, потолкуем. Видно, дело ваше и впрямь не терпит никакого отлагательства, коли решили воеводский сон потревожить.

– Беда пришла, воевода! – сказал Абрамов, усаживаясь за широкий, грубо сколоченный стол. – Идут со Слобожанщины несметные полчища запорогов. Сами видели, еле ноги унесли. Одного из товарищей пуля задела.

– Народ бежит от них, как от заразы, как от пожара степного, – вставил своё слово Иван. – Бросают дома, нивы, берут только то, что на себе унести способны. Шлях беженцами запружен, еле пробились. Страшные дела рассказывают…

– Будто не щадят разбойники ни старого, ни малого. Даже церкви Божии грабят, ризницы опустошают. Младенцев вместе с люлькой на пику насаживают, баб и девок бесчестят, сёла огню предают, – включился в разговор Сашка. – Лютуют пуще татар в былое время.

– Вот оно что… – воевода поскреб ус. – Выходит, смутные времена на Русь возвращаются.

– А верховодит этими иродами сам гетман Сагайдачный, – произнёс Абрамов, задумавшись. – Говорят, будто бы у него сговор с ляхами есть.

– Да-а, – ответил Степан, немного помолчав. – Час от часу не легче. Не ровён час, будут под стенами нашего града. А крепость к осаде не готова! – всплеснул он руками. – Если завтра нагрянут – не выдержит натиска!

– Не завтра ещё. На пути запорожских казаков не одна русская крепость стоит, – стал успокаивать Дмитрий. – Пока они до нас доберутся, можно и укрепления подлатать.

– Да, латать немало придётся, – задумчиво произнёс Степан. – Начиная с частокола и мостика через ров. Еще у горожан привычка скверная: как идут из города – непременно перильцу отломят, дескать, от псов бродячих обороняться да лихого люда. Я уж их и усовещивал, и карами грозился – без толку всё. На прошлой неделе стрельцы мои Федьку Брыкина поймали за этим делом. Лопнуло моё терпение, велел на воеводском дворе горячих ему всыпать – чтоб наука была для непонятливых. Эх, что за народец мы! – тяжко вздохнул воевода. – Рубим сук, на котором сидим, а потом – хрясь задницей оземь!

– Народ собирать будешь? – спросил Иван, отирая пот со лба тыльной стороной ладони.

– Завтра же с утра велю в било ударить, всех на площадь созову. Начнём крепостцу чинить да рвы расчищать. – Воевода неожиданно хлопнул себя по лбу. – Батюшки! Да я ж с разговорами и угостить вас забыл. Эй, Маланья! – крикнул он. – Сообрази там что-нибудь перекусить для гостей. Небось с голодухи кишки сводит?

– Спасибо, мы уж сами полакомимся, чем Бог послал, – Дмитрий встал и раскланялся, за ним остальные. – Ты давай распоряжайся, а мы вечером своих казаков соберём на круг.

Они покинули воеводскую избу, вскочили на коней и, провожаемые недовольным взглядом стража, поскакали к берегу Прони. Воевода вышел на крыльцо, глянул, насупив мохнатые брови на стрельца:

– Эх, детина! Будить не хотел воеводу. С тобой и войну проспишь!

– А что, опять война?! – удивлённо уставился стрелец мутно-зелёными глазами на своего начальника. – С кем же война?

– Дурень! – в сердцах бросил воевода. – Запороги войной идут. Русь грабить да палить!

– Что ж, с запорогами воевать пойдем! – отозвался стрелец. – И не таких прежде бивали!

Воевода хотел сказать что-то воинственно настроенному стрельцу, да передумал, махнул рукой, хотел было захлопнуть дверь, но обернулся и бросил стражнику:

– Через час пойду в обход, крепостные стены осмотрю, ров да тын. Понятно?

Стрелец кивнул головой. Вернувшись в дом, воевода распахнул окно во двор и крикнул:

– Василий! Семён!

Беззаботно балаболившие стрельцы вскочили со скамейки:

– Что желаешь, воевода?

– Через часок крепость осматривать пойдем. Надо вызнать все слабые места. Враг на Русь нагрянул нежданно-негаданно.

– Так и повоюем! – задорно воскликнул молодой, лет двадцати с гаком Семён.

– Не храбрись понапрасну, Аника-воин, коли повоевать ещё не довелось. Вот когда пройдёшь боевое крещение, тогда другое дело, – оборвал на полуслове бывалый стрелец.

– С кем война-то? – тем же весёлым голосом вопрошал Василий. – С погаными крымцами?

– Нет, запороги идут.

– Кабы с басурманами, тогда понятно. А то свои же православные… – Воин задумался. – У нас в Черкасской слободе тож выходцы из Сечи есть. Пойдут ли супротив своих земляков биться? А ну ежели переметнутся к неприятелю, ворота откроют? Что тогда?

– Не переметнутся, истинный крест, – уверенно и твёрдо ответил Василий. – Я их хорошо знаю. Эти хлопцы надёжные. И прежде не подводили, и ныне, надеюсь…

– И я надеюсь… – пробормотал в усы воевода.

Глава 5

Назад казаки ехали чинно, степенно – мимо неказистых обывательских домиков; мимо лавок, бойко торгующих всем и вся: мимо кузницы, где в эту пору кипела работа; мимо кружала, откуда доносилась пьяная брань кабацких голышей; мимо капризно блеющих коз, погоняемых пастушонком; мимо лениво переваливающихся уток, бредущих к пруду; мимо старика-сбитенщика, зазывающего отведать напиток. Никто в крепости, кроме троих казаков, воеводы да стрельцов, которых он успел оповестить, не ведал ещё о страшной угрозе, нависшей над русским пограничным городком. Покинув Стрелецкую слободу, скоро въехали в казачью Прудскую. Поминутно здоровались с братьями-казаками, живущими по сию сторону Прони. Глядя на сосредоточенного, не улыбавшегося Дмитрия, вопрошали казаки:

– Что невесел-то? Али беда стряслась?

– Готовьтесь, братцы! Скоро нам с вами за сабли браться, – так «поэтически» ответствовал десятник Абрамов.

– Война?!

– Только без суматохи. Готовиться будем к осаде. Передайте вашему голове, пусть круг соберёт и воеводу позовёт. А мы в Уголок едем.

– Вот те раз! Не было печали… – молодой шустрый казачок ударил шапкой по коленям.

– Неужели смута новая грядёт?! – вскинул руки другой.

– Запороги на Русь нагрянули, чтоб их старши́не пусто было! – бросил Санька.

Встретился им на пути торговый гость из Подвинья Михаил Ушаков, однофамилец воеводы. Каждый год с рыбным обозом наведывался двинянин на берега Прони. В этот раз, вопреки обыкновению, прибыл в Михайлов посреди лета – надо было выстроить здесь складские помещения – пережив перипетии Смутного времени, купец из Поморья мало-помалу восстанавливал в среднерусских городках прежние масштабы торговли.

– Ну, здорово, Михаил!

– Здорово, коль не шутишь. Куда путь держишь-то?

– Из степного дозора сегодня вернулся. В Уголок возвращаюсь от воеводы. Тебе бы, Миша, город наш покинуть надобно, пока не поздно.

– Это ещё зачем? Кто ж меня гонит прочь? – Михаил мрачно насупился, потеребил седеющую бородку. – У меня ж амбар недостроен…

– Война грядёт, помор. Вот как нападут козаки запорожские, пожгут твои амбары и самого тебя в куски порубят… Зимой, ежели город цел останется, приезжай с товаром. Мы рыбке северной завсегда рады.

– Чтоб я бежал от каких-то… Тьфу ты! – светлые щеки Михаила побагровели. – Мы, поморы, запорогов ваших бивали. Сколько их, разбойников, на Ваге полегло. Ух, и лютовали: много сёл разорили, посады в пепелища обратили, народ резали, до самого Бела моря дошли, грабёжники, до Терского берега! Там поморы их воровские шайки топорами да баграми встретили. Кого посекли, кого прогнали восвояси через болота, через непроезжие тайболы. Будто орда дикая прошлась по нашему краю в тот проклятый год. Только град Михайло-Архангельский не тронули, даже приступить побоялись.

– Так небось ваш Архангельский город покрепче нашего будет? – спросил Иван, свешиваясь с коня. – Оттого и побоялись на приступ идти.

– Да такой же городок, что и ваш. Деревянный весь. Спалить запросто можно. Только вот осадная наука этим ворам, видно, неведома. Они всё набегом-наскоком норовят, когда их не ждали. Налетели, души христианские погубили, добро награбили – и прочь поскакали.

– Слушай, – вмешался в разговор Санька. – А может, оттого и не посмели тот городок взять, что хранит его сам предводитель сил небесных Архангел Михаил? Постойте-ка, да ведь и мы под защитою Архистратига! В честь его и город наш именован – Михайлов! И нас небесный заступник оборонит…

– Ага, у Христа за пазухой живём! – огрызнулся Абрамов. – На Бога да архангела надейся, а крепость держи в готовности, чтоб любой набег отразить, любую, сколь ни есть долгую, осаду выдюжить! Надейся, а саблю точи и порох держи сухим.

– Остаюсь я, ребята, – заявил Ушаков, – хоть бы даже погибнуть мне тут суждено. – И зашагал дальше, гордо неся русоволосую голову.

Подъезжая к берегу Прони, встретили Мыколу Жменю из Черкасской слободы. Важно восседал он на могучем скакуне рыжеватой масти: всадник под стать коню – крепкий, крупнотелый, тяжеловесный, только чуб да пышные усы – чёрные, как вороново крыло.

– Здоровеньки булы! – важно ответил Мыкола.

– Ну, здравствуй, – кивнул головой Дмитрий. – Слыхал, твои земляки-запороги на Русь двинулись. Коли завтра к городу подступят, с кем будешь, сотник?

– Як же «наши»? – после недолгого раздумья ответствовал Мыкола с обидой в голосе. – Це не наши!

– А кто ж таки? – Абрамов придержал коня.

– Воры! Бисово семя! – И смачно плюнул в дорожную пыль.

Мыкола жил в Черкасской слободе уже третий год. В Михайлов он прибыл с Киевщины, став одним из многих беженцев от панского гнёта. История его была такова: позарился панский сынок на Мыколину жинку, силой овладел красавицей. От горя и позора та руки на себя наложила, Мыкола же в отместку зарезал обидчика-паныча и тёмной ночью бежал прочь из поместья. Долго ли, коротко ли, добрался до Михайлова, где и встретил немало своих земляков – малороссийских казаков. Мыкола сумел уже отличиться в стычках со степняками и местными разбойничьими шайками, наследниками недавней Смуты.

– Дай Бог, если с нами будет, – проговорил после непродолжительного молчания Дмитрий. – А то ведь раскроют ворота перед своими земляками с Днепра – и погибель тогда городу.

– Что ж, изменщики да перебежчики всегда были, – отвечал Иван. – Когда-то и наши братья, казаки рязанские, Тарарую ворота распахнули. А не доверять Мыколе у меня причины нет. Он дядю моего в схватке с ногайцами выручил, на себе с поля боя вынес.

Так, неспешно беседуя, доехали казаки до берега Прони. Здесь, на живописной лужайке над быстрой рекой, и спешились. Голод окончательно одолел трёх соратников. Извлекли из сумы и узелка нехитрую еду, Иван достал из-за пазухи баклажку, разложили всё это на траве и принялись трапезничать. Дмитрий постепенно погрузился в раздумья: вспоминал он горемычную юность свою, полон и тяжкое рабство турецкое.

Глава 6

Судьба немилосердна была к Дмитрию в дни его юности. Моровое поветрие унесло отца; старший брат ушёл в степь казаковать – да и сгинул вместе с товарищами. Вскоре, простудившись в ненастную погоду, захворала и умерла мать. И всё это случилось за два года. Остались на свете Дмитрий да его младший брат Николай одни в родовом доме.

Но эта череда смертей родных была лишь преддверием новых тяжких испытаний, обрушившихся на плечи Дмитрия. Зачастили в рязанские пределы степные разбойники: жгли сёла, вытаптывали нивы, угоняли скот, убивали и забирали в полон людей… Одним из таких полоняников оказался и Дмитрий. Решил он однажды сходить в дальний лесок по грибы. С полным лукошком, беззаботно насвистывая, вышел он из-под берёзовой сени на луговой простор. Благодать! Букет травяных ароматов дурманил, кружил голову. Вдохнул Дмитрий полной грудью этот божественный запах, взошёл на бугорок, присел – далеко видать… Вдали едва заметны деревянные стены Михайлова, тонюсенькая лента Прони, золотистые поля, изумрудные холмы, лазоревое небо с молочно-белыми облаками на горизонте. Вот дорога, всадники по ней скачут, два десятка вооружённых людей.

Свернули вдруг с большака – и прямо через поля, топча пшеницу. Тьфу ты, бесы! Неужто тати, разбойнички пожаловали? Не щадят труда крестьянского, губят хлебушек, ироды бесчестные! Видит – скачут прямиком к пригорку, где Дмитрий сидит. А он, как назло, без оружия был, да и если бы саблю прихватил, куда ему одному против шайки! Стал быстро спускаться с пригорка – и бегом в лесок, авось не заметят, не настигнут. Но нет – отряд обогнул пригорок, где только что беспечно рассиживал Дмитрий. Предводитель заметил его, обернулся, закричал что-то.

Господи, да это ж басурманы! Шапки лохматые, сабли кривые, перекрикиваются не по-русски и в Дмитрия пальцем тычут. Березняк уж близко… ускорил бег казак, думал: только бы до леса добежать, там углубиться как можно дальше. Двадцать одного искать не будут. Но догоняют нехристи… Выронил Дмитрий лукошко, подберёзовики да белые грибы по траве рассыпались. Чёрт с ними, была б голова цела, только бы успеть… Не успел – схватил его всадник за шиворот, оторвал от земли, швырнул в густую траву-мураву навзничь. Ходят вокруг поверженного русского казака басурмане, лопочут что-то, гогочут, плюют в него, плётками тычут. Один близко подскакал, скалит зубы:

– Урус, ясырь, попался… – И плеткой ожёг по спине.

Другой замахнулся, но перехватил его нагайку Дмитрий, дёрнул что есть мочи – и вылетел всадник из седла. Вскочил – а Дмитрий его сапогом под колено. Согнулся, завыл от боли, плётку уронил. Дмитрий схватил её за хвост – и кнутовищем меж глаз обидчику.

Тут на спину Дмитрия со зловещим свистом обрушились удары плетей. Рубаха – в лохмотья, один рукав порван, болтается, плечи, шея, затылок – всё в кровище, вдоль хребта кровь струится. И снова удары посыпались. Метнулся Дмитрий в сторону – и тут петля аркана туго захлестнулась на его шее. Под гогот сообщников поволок его крымский татарин по траве. Другие вслед за ним, всё норовят плетью достать, уж и лоб, и губы рассекли, счастье, что очи не выбили. Один татарин больно ткнул в левый бок наконечником копья, хрипло крикнул:

– Вставай, ясырь, а?

Остановился всадник с арканом, подождал, пока встанет избитый, окровавленный казак. И погнали бедного через луга, через перелески, вдали от больших дорог, сёл и деревень. На привале привязали его тем же арканом к одинокому деревцу, руки за спиной скрутили крепким узлом. Стащили с Дмитрия сапоги; он брыкался, бил ногами в чумазые, неумытые рожи степных разбойников. А они – кулаками тыкали да плетьми охаживали со всего размаху. Кинули кусок вяленой конины. Дмитрий с отвращением отпихнул его голой пяткой. Кто-то плеснул ему в рот воды из бурдюка; Дмитрий, хоть и мучился от жажды, выплюнул её прямо в кривую рожу хищника. Тот наотмашь ударил казака по разбитой щеке. Татары принялись делить сапоги, дошло дело до драки. Грабители готовы были обнажить сабли и посечь друг дружку, пока предводитель пинками и зуботычинами не растолкал дерущихся и не сел примеривать обувь – пришлось впору, басурманин довольно ухмылялся. Солнце садилось; татары поспешили в путь: отвязали Дмитрия и погнали его, побитого, рваного, полуголого и босого, изредка подстёгивая плетками. Когда догорели последние отблески заката, вдали показались огоньки степных костров, послышались конское ржание и голоса, ветер донёс едкий дым, запахи готовящейся пищи.

Несколько сотен татар разбили лагерь на краю степи. Сюда же пригнали десятки русских баб, мужиков, девушек, отроков и совсем маленьких детей. Ближе к полуночи прискакали ещё два отряда, волочившие на арканах отчаянно голосящих крестьян из ближайших деревень, гнавшие коней и коровёнок. Как после узнал Дмитрий, его отряд тоже поначалу захватил несколько работавших в поле мужиков и баб. Истошно загомонили они – и на выручку ринулись вооружённые ратники из ближнего выселка. Нескольких захватчиков посекли в короткой стычке, отбили односельчан. Десяток вёрст улепётывали разбойники. Так бы и вернулись с пустыми руками пред грозные очи Едигея-мурзы, если бы не попался им случайно одинокий грибник.

Наутро брань и удары разбудили Дмитрия и ещё более полусотни таких же русских бедолаг. Татары снялись с места. Остались только двое мёртвых пленников, пытавшихся под покровом ночи бежать, – их тела, нанизанные на колья, были видны издали. Для устрашения захватчики выставили тела казнённых на вершине кургана. Над мёртвыми с клёкотом уже кружил степной орёл-могильник. Понуро шли вчерашние землепашцы, боясь оглянуться назад, будто ветхозаветный Лот, и долго являлись им во снах замученные земляки. Крымцы двинулись в глубь степей, просочились между русскими пограничными городками и вышли на Муравский шлях… Долгие дни под палящим солнцем, через выжженную июльским зноем бесконечную равнину, мимо каменных истуканов, насыпанных древними народами курганов, одиноких, как перст указующий, деревьев, вброд через пересыхающие реки, под свист плетей и бичей, погоняющих отставших полоняников. Иные навеки остались лежать вдоль обочины старого шляха; звери растащат их бренную плоть – и только обглоданные кости останутся белеть под немилосердным небом. Зарубцевались старые шрамы, их сменили новые, коричневым загаром покрылось обветренное суховеем лицо, волосы из-под намотанной на голову повязки – спасение от пекла – вытянулись до самых плеч, борода обильно разрослась по щекам и шее – бриться-то было нечем, татары отобрали у несчастных всё острое и режущее. Загрубела подошва на босых ногах. Одежда болталась грязными клочьями на немытом теле – даже у пугала огородного одежонка не в пример приличнее. Урчит пустой желудок, сипит пересохшая глотка – воды и еды мучители давали ровно столько, чтобы пленник не околел с голоду, кормили объедками от своего стола, швыряя в толпу недоеденные куски мяса, лепешек…

Несколько раз к длинной веренице полумертвых людей подгоняли новых. Это были полоняники, захваченные татарами в поднепровских землях. Русская речь смешалась с певучим украинским говором. Благодаря этому пополнению скорбный этап увеличился вдвое или даже утроился – свежие ясыри заменили тех, кто остался лежать в ковыле, не осилив горькой стези. Татарские же отряды слились в целую армию, до тысячи воинов.

Бежать не представлялось возможным: днем и ночью татары зорко стерегли полоняников, на ночь туго связывали им руки и ноги путами да кожаными ремнями. Больно впиваются они в тело, с боку на бок еле перевернёшься, по нужде не сходишь – терпи. Пытавшихся бежать запарывали до смерти и оставляли их тела на съедение хищному зверью и птицам.

Долго ли, коротко ли, однажды далеко за полдень увидели русские пленники вдали укрепления крымского перешейка. Мурза выслал вперёд гонца; тем временем крымско-татарский стан расположился возле озера. Некоторые полоняники, изнывая от жажды, поползли к воде – и обратно, отплёвываясь и осыпая проклятьями дьявола и его слуг-крымцев: вода в озерке оказалась горько-солёной. Когда вернулся гонец с грамотой от начальника крепости, полон подняли – и изнурённые люди, шатаясь, побрели под татарским конвоем к воротам, ведущим в Крым, навстречу новым бедствиям. Распахнулись тяжёлые врата – и многие из входящих расстались с последней надеждой, подобно душам грешников, вступающих в первый круг Дантова ада. Лишь немногие, как Дмитрий, лелеяли мечту о спасении: разбитыми губами целовал наш герой медный крестик на иссечённой плетьми груди: «Боже, ниспошли мне спасение из ада земного».

…И вновь тяжкий путь. На привале Дмитрий обмотал ноги лохмотьями бывшей рубахи и подобранными где-то кусками воловьей шкуры – какая ни есть, а обувь. Так и брёл, полуголый, в жалких обмотках на босу ногу. Унылый, однообразный степной пейзаж сменился новыми картинами: фруктовые сады, бахчи, лоскутья зелёных полей, татарские, греческие, караимские селения; вдалеке, в туманной дымке, виднелись вершины Крымских гор. Дорога, тянувшаяся прежде по плоской равнине, стала заметно подниматься в гору. Острые камни больно ранили ступни. И всё так же хлестали плети, рассекая знойный, стоячий воздух, обрушивались на спины ясырей. Где-то в сердце крымской степи татары отделили часть скорбного этапа и погнали в Бахчисарай, столицу ханскую. А Дмитрий и его собратья по несчастью продолжали брести в неизвестность.

Однажды исстрадавшиеся полоняники почувствовали свежее, влажное дыхание ветра – море близко. На следующий день показался берег: скалы, у подножий которых кипели белые буруны, тяжёлые волны, скользящие по зыби морской лёгкие парусники.

– Куда нас ведут? Кажись, на край земли прибрели?.. – спросил казак у шедшего рядом старого орловского крестьянина.

– В Кафу гонят, на невольничий рынок. Вчера сам слышал – я по-татарски маленько смыслю. А куда потом дальше, о том не ведаю…

В черноморском порту, дав передохнуть пару часов на каком-то дворе, погнали несчастных в грязные, приземистые сараи. Здесь выжившие пленники провели два дня, питаясь одной гнилой рыбой, чёрствым хлебом и водой. В помещение, где содержался Дмитрий и ещё дюжина уцелевших после адского марша рязанцев, втолкнули новых невольников. Рядом с ним в бессилии свалился на солому пожилой караим Самуил.

– Горе нам… Но утешимся, ибо муки наши хоть и тяжки, да не вечны. Избранные, претерпев, попадут в рай. И ханство Крымское не вечно. Был Израиль – и погиб, ибо не исполнил заветов Божьих. Сокрушили его язычники. Было великое царство Хазарское – и сгинуло без следа. Придёт время – не будет ни проклятого Крыма, ни Турецкого царства, ни Руси, ни Литвы… Что они есть – только жалкий прах у ног Создателя. Вера вечна, а царства смертны.

– Неправду речёшь! – вскинулся Абрамов – Будет Русь вовеки стоять неколебимо! А Крым и вправду падёт. И будут потомки ханов русскому государю дань платить и просить о милости. Русь всех супостатов переживёт. Не тебе, плакальщику по хазарам, хоронить её.

Заохал караим в ответ. Дмитрий подвинулся к нему ближе.

– Слушай, откуда ты по-русски знаешь?

– Ах, торговал я в ваших городах. Когда назад возвращался, полонили меня крымцы, да истребит Господь семя их! Одно упование на Него да на земляков своих из Чуфут-кале – может, выкупят из неволи?

Дмитрий крепко задумался. Хорошо караиму-то: он на своей земле, родня да товарищи скинутся на выкуп, не дадут продать в рабство. Что ж, и на Руси в то время собирали специальный полоняничный налог, дабы вызволять соотечественников из татарского рабства. Хоть и слабая надежда, да всё-таки есть.

Но не суждено было сбыться ей. Растворились ворота темницы – и татары плетьми стали выгонять ясырей. Повели их на невольничий рынок. Вслед будущим рабам летела поносная брань прохожих: мальчишки бросали в спины каменья и разный дорожный мусор, охрана лениво щёлкала бичами, отпугивая слишком раззадорившихся татарчат.

Вот и рынок. Здесь полон разделили на три партии. Женщин и девушек – отдельно: самых юных – в гаремы крымским мурзам и турецким пашам; тех, что постарше, – прислуживать по хозяйству. Во вторую партию – мужчин слабосильных, пухлотелых или, напротив, исхудалых, для тяжёлого рабского труда непригодных; этих тоже по большей части направляли в гаремы, только в качестве евнухов. Иных же продавали богатым и знатным крымцам в качестве домашних рабов. В третьей партии – крепких, здоровых мужиков, способных к тяжёлому труду, оказался Дмитрий. Надсмотрщик за пленниками пощупал его мышцы, проверил, нет ли телесных изъянов, кинжалом раздвинул стиснутые челюсти, оцарапав нижнюю губу и подбородок, – осмотрел те зубы, что не выбиты ещё татарской плетью да кулаком, – крепкие! Всего оглядел придирчиво – годится трудиться!

В ряду многих русских и малороссийских полоняников выставили его как скот на продажу. На рынке – гвалт, галдёж: верещат жёны, отрываемые от мужей, дочери – от родителей, продавцы и покупатели торгуются, спорят о цене до хрипоты, надсмотрщики стегают строптивых рабов. К Дмитрию подошёл чинный, толстобрюхий турок в высоком тюрбане с самоцветным камнем и пером какой-то дивной птицы, в бархатном халате и атласных шароварах, весь в жемчугах да каменьях. Грубое, обветренное лицо моряка контрастировало с холёными пальцами, унизанными перстнями. Глаза светлые, брови ячменного окраса, что среди турок большая редкость. Видно, что по крови северянин.

– Эфенди желает купить тебя! – надсмотрщик ткнул кнутовищем казака меж лопаток. А рабовладелец придирчиво осмотрел русского полоняника, опять же заглянул в рот – будто не человека – жеребца выбирал. Потом был долгий торг, пока, наконец, покупатель и работорговец не сошлись в цене. Дмитрий Абрамов и ещё человек двадцать стали собственностью судовладельца, капудана Ибрагима Вандыр-Халита. В тот же день, не дав передохнуть в тени после одуряющей жары и духоты на рабском рынке, их пригнали на галеру, приковали тяжёлыми цепями к скамьям.

Самуила продали в рабство богатому татарину, торговцу фруктами, владевшему обширными плантациями под Бахчисараем, Сурожем и где-то там ещё. Когда запыхавшиеся земляки примчались на базар, было уже поздно: хозяин быстро увёз купленную человеко-вещь в свои владения, теперь ищи-свищи его по всему полуострову.

Тяжкий путь от русских пределов до Кафы был ещё не адом, а лишь преддверием его. На галере Дмитрий Абрамов испытал настоящий земной ад.

Глава 7

Два года галерного ада. Однообразная, изнуряющая работа с тяжёлым веслом: вперёд-назад, вперёд-назад… Не сразу привык казак к морской качке. Он и моря-то прежде не видал, смутно знал о нём с чужих слов. Поначалу тошнота одолевала; под гогот турецких матросов и надсмотрщиков изрыгал он под ноги себе скудную кормёжку, которую давали рабам дважды в день. Взлетит галера на гребень высокой волны – и съеденная пища поднимется к горлу. Провалится корабль меж валов – и отхлынет назад гнилая жратва. Потом попривык, болтанка воспринималась уж не как буйство водяной стихии, а как лихие ярмарочные качели, от которых перехватывает дыханье и замирает сердце. Несколько раз галеру, где гнул спину над веслом пленник, потрепала жестокая буря. Когда исполинские волны накатывали на корабль, грозя смести гребцов вместе со скамьями и разбить в щепки весла, Дмитрий шептал молитву: «Господи, прекрати муки мои, дай морю поглотить меня вместе с этим проклятым кораблём! Избави от тяжких страданий, ибо не в силах терпеть боле!»

Гремят цепи, коими прикованы гребцы, сдирают кожу до крови ножные колодки. Руки в кровавых мозолях, спина исполосована плетью надсмотрщика. Ох, и лют был начальник над гребцами Мехмед, в прошлом – болгарин Петко Дончев. Не хотелось православному славянину платить обременительный налог, которым османы обложили всех неверных в своей империи. Принял Петко ислам, сменил имя на Мехмеда, а потом пошёл служить поработителям своего народа. И теперь сёк он без пощады и своих земляков болгар, и прочих рабов галерных. Были среди них армяне, сербы, московиты, малороссы, греки, грузины, венецианцы и прочий христианский люд. А соседом Дмитрия оказался аглицкий немец Рэй Андерсон. Шкипера торгового корабля пленили берберийские пираты в Средиземном море, а потом перепродали туркам. Англичанин неплохо говорил по-русски: прежде он не раз бывал в Новых Холмогорах – корабль Московской компании, на котором он начальствовал, вывозил русские товары в заморское королевство, а оттуда на Русь – изделия британских мастеров. Англичанин в недолгие часы отдыха после адской работы вёслами рассказывал русскому о своих приключениях, пережитых на море. Об огромных рыбах, способных перекусить нерасторопного пловца надвое; о диких язычниках, которые не ведают снега и холода, ходят нагишом, питаются круглый год спелыми плодами и при этом не гнушаются вкушать мясо своих пленников.

Рассказывал он и о бесстрашных морских атаманах – Дрейке, Хоукинсе, Рэлее, что преуспели, грабя гружённые доверху златом-серебром корабли гишпанского короля.

– Сюда бы этих отважных джентльменов, – вздыхал Рэй, теребя стёртыми едва ль не до кости пальцами отросшую до пупа седую бороду. – Тяжело пришлось бы тогда неверным!

Увы, не придут на выручку попавшему в рабство аглицкому негоцианту храбрые капитаны. Плеть, пляшущая на спине, в руках весло, вечно голодное брюхо – вот удел галерного гребца. Стисни зубы, превозмоги боль, напряги мышцы, управляя громоздким веслом. Уповай на Бога, надейся на спасение: вдруг и вправду однажды буря разнесёт в щепки плавучее узилище. Выплывешь, быть может, волны прибьют тебя к берегу, а там – топай до русских пределов, прячься в густой траве, едва завидев всадников, авось с Божьей помощью добредёшь до Засечной черты. А если поглотит тебя пучина – что ж, всё же лучше, нежели сдохнуть, налегая на весло под яростными ударами плети.

Бьёт в барабан жирный турок, и, в согласии с ритмом, поднимаются и опускаются весла, гулко отдаётся в головах ненавистное «бум-бом-бам», адская музыка неволи. Шумит вокруг свободное, никому не покорствующее море; кричат вольные чайки. А здесь, на галере, – рабство беспросветное. Плывёт тюрьма под парусом, а кругом – вольная стихия.

…Есть в жизни каждого человека день, который он считает вторым по значимости после момента рождения. Для одного это – первый короткий поцелуй украдкой у берега безмятежной речки в зарослях душистых трав. Для другого – первое сражение, боевое крещение кровью, когда сабля отразила яростный удар врага, когда зашатался неприятель в седле и тяжело осел или с глухим стуком рухнул наземь. Для третьего – первый кровно заработанный гривенник. Для четвертого – явление на свет первенца-дитятка, плоти от плоти, крови от крови отцовой. Для иного же – чудесное спасение от неминучей смерти или невыносимого тюремного заточения, горького плена на чужбине, тяжкого рабства.

Этот вечер и утро следующего дня Дмитрий не забудет никогда. Свежий ветер погонял галеру, волны слегка подбрасывали её, обдавая гребцов пенными брызгами. Капудан Вандыр-Халит, закутавшись в толстый шерстяной халат (было прохладно), поёживался. Голубой тент над его головой трепетал под порывами ветра. На столике возвышалась корзинка, доверху набитая финиками и курагой, высилась изящная ваза, с которой ниспадали виноградные кисти, лежало широкое блюдо с наливными яблоками, спелыми фиолетовыми сливами и сочными золотистыми грушами, стояла ополовиненная бутылка рома. Когда Ибрагим Вандыр-Халит только начинал службу в турецком флоте, не раз приходилось ему слышать упрёки: как можно правоверному вкушать запретное зелье, да ещё на глазах у моряков, искушая нестойких к соблазну? Спокойно отвечал на это Ибрагим: «Коран запрещает хмельные напитки, приготовленные из виноградной ягоды. А ром, да будет вам известно, делается из патоки. Покажите мне ту суру, где говорится про зелье из патоки?» Капудан плеснул ещё рому в фарфоровую пиалу, смачно приложился к ней, затем движением указательного пальца подозвал начальника над гребцами:

– Пусть гребут быстрей! Завтра в полдень мы должны достичь Варны.

– Слушаюсь, господин! – Мехмед поспешил отдавать приказания надсмотрщикам. И засвистели плети. Капудан небрежно откинулся на спинку кресла, потянулся. Рядом медленно расхаживали по корме двое зловещего вида турок, с заткнутыми за кушаки ятаганами в раззолоченных ножнах, с мушкетами, закинутыми на плечо, – личная стража капудана. Хозяин корабля лениво сплёвывал на палубу косточки фиников, слуга-египтянин в красной феске тут же суетливо подбирал их и бросал за борт. С левой ноги Ибрагима спала расшитая бисером туфля с загнутым носком. Верный холуй тут же, бухнувшись на колени, подобрал её и бережно натянул на широкую ступню капудана.

Небо на западе, там, где лежит болгарский берег, было причудливо изукрашено закатными цветами: медленно темнеющий сиреневый цвет небосвода постепенно переходил в густо-медовый, а у самого горизонта, там, где садилось солнышко в фиалковые тучи, ободок неба принял цвет тюльпанных лепестков. Красота! Только много не налюбуешься: чуть отвлёкся, зазевался – и ременная плеть ожгла твою изрубцованную спину. Живей! Налегай на весла, христианские псы!

– Эй, Хасан! – капудан, приподнявшись в кресле, крикнул впередсмотрящему. – Берег ещё не виден?

– Нет, кругом море, – послышалось сверху, где, взгромоздившись на рее, матрос вглядывался в даль моря. – Не видно…

Вдруг хриплый, простуженный ветрами голос его прорезали тревожные нотки:

– Белое что-то, капудан! Маленькая белая точка… Парус!

– Наверно, греческая шаланда, – Вандыр-Халит снова откинулся назад. – В этих водах если кого и опасаться, так только запорожских разбойников. А они сюда сунуться не посмеют. В Варне султанский флот стоит. Пусть только попробуют! А всё-таки смотри пристальней, следи за морем, – крикнул капудан матросу.

«Хорошо по Чёрному морю ходить, – размышлял капудан. – Мирное море, Средиземному не чета. Там что ни миля, то рискуешь нарваться на неприятеля. Кто только не рыщет по волнам: эскадры испанского короля, французские адмиралы, флотилия папы римского, корабли итальянских торговых республик, мальтийские рыцари, пираты берберийские, левантийские, далматинские, греческие, шкипетарские… устал загибать пальцы. Да, ещё купеческие караваны англичан, голландцев, гамбуржцев и бременцев, непременно с конвоем. А здесь тихо, только шторм иной раз налетит – так какое море без шторма. Вот если бы ещё эти днепровские дьяволы не досаждали!» Капудан поднялся и отправился в каюту, вздремнуть часок-другой.

Ещё два или три раза мелькнула белая точка среди угрюмых, лениво перекатывающихся валов – а потом тяжёлый занавес ночной тьмы опустился на морскую зыбь; зажглись масляные фонари и смоляные факелы.

Ночью два или три раза вахтенный видел мелькавшие средь волн огоньки. За полночь Дмитрий вместе с другими гребцами сменился и теперь негромко беседовал с ними:

– Слыхал, как турки встревожились, едва чужое судёнышко завидели? Видать, запорожцы померещились? Известно дело: пуганая ворона и куста боится.

– Это тебе казачьи лодчонки всюду мерещатся, – проворчал Василий из Лебедяни, третий год надрывавшийся на галере. – Куда им с такой громадиной-ладьёй совладать? Перетопят всех. Я тоже попервоначалу о скором спасении мечтал, и мне в дали морской все корабли христианские мерещились, а потом плюнул. Да что там говорить – пропащие мы людишки! Коли сдохнем, трупы наши в пучину бросят, рыбинам на прокорм.

– Спал бы ты, Димитрий, – откликнулся из дальнего угла трюма уроженец Зарайска Никодим. – Утром опять басурмане проклятые плётками будить будут. Где ты казаков видал посередь моря? Ну, крикнул сдуру турок глазастый, а ты и встрепенулся, как пчёлкой ужаленный. Вон корабельный начальник ничуть не обеспокоился, дрыхнуть поплёлся, да чтоб его во сне кондрашка хватила, изувера!

Абрамову не спалось. Предчувствовал: вот-вот должно произойти событие, которое круто переменит всю его жизнь. Он перевернулся с боку на бок, противно лязгнули цепи, приковывавшие его к узким, неудобным нарам.

– Рэй, поделись соломкою! – обратился он к англичанину, лежавшему рядышком.

– Всегда к вашим услугам, – Андерсон вынул из-под бока большой клок соломы, протянул его Дмитрию.

– Спасибо тебе, купец, – Дмитрий подложил солому под голову, – а то я не могу головой на голом дереве спать.

Он старался заснуть, но сон упорно отказывался принимать гребца в свои крепкие и нежные объятия. Надежда, как огонёк тлеющей головни, вновь ярко разгорелась и озарила отчаявшуюся душу невольника. Он знал, что запорожцы предпочитают атаковать неприятельские корабли поутру, едва рассветёт. Заприметив с вечера добычу, в ночном мраке неотступно следуют они за кораблем, чтобы при лучах утреннего солнца яростно обрушиться на врага.

Не спалось и Рэю. Вполголоса вели они неспешный разговор. «Неспокойно ноне на Руси, – размышлял михайловец. – Чую, тяжкое время грядёт…Много неправды на русской земле творится, измываются над мужиком бояре, а те терпи! Грабят, притесняют, свободных пахарей долгами опутывают, а потом навек к господской земле прикрепляют. В Первопрестольной грызня идет, свара меж сильными. Всяк норовит другого подсидеть, окормить за трапезным столом. И у нас на Рязанщине баре ссоры промеж собой затевают. Так смута и сеется. А страдает пуще всего простой люд. Эх, встал бы из гроба царь Иван Васильевич, он бы показал князьям да боярам, где раки зимуют. Кого под топор палача, кого в дальний монастырь на смирение сослал бы…»

Но и в Англии, по рассказам Рэя, жилось скверно. Лорды отбирают у крестьян земли, превращая нивы в овечьи пастбища. Нищие мужики тысячами бродят по стране в поисках хоть какой-нибудь работы, но, не находя её, христарадничают, чтоб не помереть с голодухи. Власти хватают их, волокут на расправу. Первый раз поймают – запорют до полусмерти. Второй раз – десницу отрубят, будто вору. А с одной-то рукой какую работу сыщешь? А уж в третий раз словят – так прямиком на виселицу. Иные, чтоб избежать позора и казни, нанимаются на работу в заморские колонии. А там известно что: кабала от зари до зари, бок о бок с чёрными рабами, скудная похлёбка и побои. Тяжко быть и матросом на корабле: хоть и числишься вольным человеком, да только доля твоя немногим лучше каторжника галерного. Кормят хуже скотины, линьком насмерть забивают, а иных и пуще того: зачинщиков корабельного бунта или просто строптивцев, надерзивших капитану, на верёвке за борт спускают – хищных рыб дразнят. На глазах у Рэя одному такому несчастному морячку акула полноги отхватила. Другого и пуще того: раздели донага, да и под килем протащили на канате.

– Захлебнулся горемычный? – участливо поинтересовался Дмитрий.

– Нет, живого вытащили. Да только кожу со спины почти всю ободрали, как турки со своими мятежниками поступают. Днище корабля морскими ракушками покрыто, Джимми по этим ракушкам голой спиной проехался – и вытащили на палубу не человека, а будто освежёванную тушу. Матросы умоляли прекратить пытку, но капитан был неумолим: килевать бунтовщика, чтобы не осталось на нём живого места. Проволокли его второй раз, кверху животом, вытянули одно кровавое мясо, ещё трепещущее. Лейтенант из жалости пристрелил его.

– Нет нигде правды – ни в басурманских странах, ни в христианских, – тяжело вздохнул Дмитрий. – Куда ни сунешься, везде мучители сидят: в приказе – дьяк-мздоимец, в каждом городе – наместник-самодур, в селе – барин-кровопивец, в суде – неправедный судья. Все норовят шкуру с живого содрать, как твой зверюга-капитан. А тут ещё турки с татарами да ляхи-литвины и прочие иноземцы будто волки норовят кусок русской земли пожирнее да послаще отхватить и сделать православных рабами своими. Нет рая земного, только ад повсюду найдёшь.

Андерсон согласно кивал головой. Вдруг неожиданная мысль посетила его:

– Знаешь, Димитри, ты, видимо, прав. Повсюду ад, но везде свой, особенный. Знаешь, довелось мне однажды побывать в Казани. И поразило меня то, что на одной улице мирно соседствуют христианский храм и магометанская мечеть. Татары и русские неплохо уживаются в одном городе. Разве мыслимо что-либо подобное в Европе, где христиане жгут, пытают, вешают, истребляют друг друга во имя Бога, точнее – собственного понимания веры?! В Московии можно исповедать ислам, не страшась, что завтра тебя отдадут в кровавые лапы палача. И даже в неверной Турции есть христианские церкви, как бы турки ни презирали последователей Христа. А каково быть в благочестивой Англии католиком? Мой отец, Ральф Андерсон, вынужден был отречься от веры предков и принять англиканское исповедание, чтобы сохранить голову на плечах и иметь возможность завещать свой дом и капиталы детям. А каково ирландцам? Мои соотечественники-англичане считают себя избранным народом, подобно древним евреям, а жителей соседнего острова – нечестивыми филистимлянами и амалекитянами, заслуживающими всяческого презрения и поношения. Этих людей презирают вдвойне: и как кельтов, и как католиков. Им платят меньше, чем последнему из моих земляков, им поручают обыкновенно самую грязную работу. Капитан, о котором я говорил тебе сейчас, любил, бывало, построить матросов-ирландцев. Прохаживаясь перед строем, он задавал вопрос: «Кто более сведущ в вопросах христианской веры – король Англии или папа римский?» Как и подобает верным католикам, ирландцы отвечали: «Конечно, папа, сэр, ибо он наместник Божий». И тогда он небрежным жестом подзывал боцмана и, довольно усмехаясь, приказывал ему: «Каждому из этих грязных ублюдков – тридцать линьков».

Внимательно слушал Дмитрий горькие слова иноземного купца. Вдруг Рэй приподнялся на нарах и воскликнул:

– И всё-таки это мой мир, это моя страна, Димитри! Сколь бы скверной ни была жизнь на моём многострадальном острове, я никогда не позволю, чтобы чужеземец оскорблял мой народ и мою древнюю и славную землю. Да, мне свойственно ругать и даже проклинать жестокие порядки и всевозможные несправедливости в моей стране. Но я проткнул бы любого чужака, кто посмел бы охаивать великий британский народ, уклад его жизни, его короля и его святую веру! Я рождён в Англии и мечтаю умереть в родном краю, если Господь снизойдет к моим страданиям и поможет мне вырваться из плена и возвратиться в наш родовой дом, вдохнуть запах отеческой старины, ощутить всеми порами тела жар камина, слушать поутру петушиные побудки, рулады дроздов и трели малиновки. Это мой мир, чёрт возьми! Но скажи, разве и турок меньше любит своё жестокое царство, и негр свою дикую Гамбию, и мавр свою знойную, иссушенную и выжженную солнцем пустыню, чем я – мою утопающую в серых влажных туманах, продуваемую морскими ветрами со всех румбов, суровую и прекрасную Англию?!

– Я также не потерплю хуления русского имени, – отвечал ему Абрамов, – если не оружием, так кулаком я заставлю заткнуться уста, дерзнувшие унижать мою страну. Это мой край, это мой дом.

Они протянули друг другу загрубелые ладони и крепко пожали их.

Дмитрий тщетно пытался заснуть. Он смежал веки, и перед его очами вставали домики родного Уголка, вишни в цвету, кипенье сирени, жужжанье шмелей и хрущей, умильное урчанье кота-воркота…Но не шёл сон! Лишь под утро начали слипаться глаза. И тут отчаянные крики прогнали подступившую дремоту. По крутой и скрипучей лесенке, ведущей в трюмы, дробно застучали турецкие каблуки.

– Казаки! Казаки! – неслось с марсов. – Смотрите, как их много!

Едва солнце позолотило горизонт, расступилась тьма – и взору турецких матросов и солдат охраны капудана предстали полдюжины запорожских чаек, мерно покачивающихся на волнах на расстоянии пары кабельтовых от галеры. Высокий борт корабля помешал туркам сразу заметить чаячью стаю.

– Свобода! – разноязыкий дружный вопль потряс корабль. Это галерные гребцы, которые вот-вот должны были смениться, возликовали, приветствуя братьев по вере.

На палубе засуетились. Надсмотрщики обрушили на гребцов яростные удары плетей, радостные возгласы сменились криками боли. Капудан лихорадочно метался по корме, отдавая приказания. Трое турок волочили массивную кулеврину. Меж тем чайки взяли корабль в полукольцо и неуклонно приближались. Ничего этого не видели сидевшие в трюме собратья Дмитрия по несчастью. Сбежавшие по лестнице турецкие солдаты, обнажив сабли, бродили среди прикованных к нарам гребцов, проверяли прочность цепей и кандалов. Разбуженный криками и топотом Рэй на ломаном турецком вопрошал:

– Что происходит наверху? Нам, кажется, пора заступать на смену – солнце уже встало, – он указал рукой в сторону лестницы – утренний свет лился в трюм, в лучах светила под дуновением свежего ветерка плясала пыль.

Турок вместо ответа ударил англичанина по спине саблей плашмя. Тот охнул и согнулся.

Осмотрев крепления цепей, солдаты побежали наверх, оставив в трюме нескольких надсмотрщиков с бичами. «Неспроста это! – радостная мысль сверкнула в мозгу Абрамова. – Значит, на галере начинается заваруха! Есть надежда на спасение!»

…Всё ближе чайки. Видны усатые лица запорожцев, чубатые головы, всклокоченные бороды донцов. Взметнулись абордажные кошки – и железные крючья впились в обшивку борта. Одна из кошек врезалась в лицо замешкавшемуся турку, железный крюк впился в глазницу. Ослеплённый на один глаз, с искромсанными щеками и лбом турок истошно заверещал, как свинья, которую колет мясник, пытался вырвать крюк из кровоточащей раны. Выстроившиеся вдоль борта стрелки по команде дали залп из мушкетов. На ближайшей чайке раздался отчаянный крик – кого-то из казаков зацепила пуля; другой, сражённый наповал, безмолвно рухнул в волны. Раздалась яростная брань, затем заговорили ручницы. Двое турок замертво упали на палубу, выронив в море мушкеты.

Счет один-два в пользу казаков тотчас изменила кулеврина. Снаряд угодил в следующую чайку и разнёс нос, сбросив в воду четырёх черноморских пиратов. Двое отчаянно барахтались, хватаясь за обломки досок, ещё двое безжизненно распластались на волнах.

И снова залп турецких мушкетов и беспорядочная пальба казаков. Каждый меткий выстрел с чаек галерные рабы встречали восторженными криками. Уже пять мёртвых турок лежали на палубе. Их соратники перерубили абордажные верёвки с крюками, но тут же вновь взлетели в воздух железные когти. Турок с исполосованным лицом выл и метался, мешая стрелкам прицеливаться. Кто-то в сердцах рубанул его саблей. Опять залп! Ещё три казака повалились – один в воду, двое на дно судна. Беспорядочные выстрелы ручниц – и ещё один раненый турок сполз, цепляясь за фальшборт, другою рукой прикрывая глубокую рану в боку. Грянула кулеврина – и снесла парус на чайке.

– Поднять вёсла! – раздалась команда Мехмеда. Но рабы впервые не исполнили приказание. Словно соломка, захрустели лопасти вёсел под напором налетевших на них чаек. Начальник гребцов в ужасе схватился за голову. Со злорадным гоготом рабы побросали обломки вёсел. Взлетели плети. Кто-то, изловчившись, ткнул веслом в морду надсмотрщика, другой, каким-то образом освободившись от оков, схватил рукою плеть и резко дёрнул на себя. Мучитель, не устояв на ногах, упал, выронил плеть – и недавний раб принялся остервенело хлестать ею по спине, голове, ягодицам, бёдрам угнетателя.

И вот почти одновременно четыре чайки приблизились к борту вплотную. Выхватывая из ножен сабли, стреляя куда попало, казаки ринулись на галеру. Надсмотрщики бросились на выручку солдатам, хватаясь за ятаганы; иные размахивали бичами, стегая на бегу и своих, и врагов. Турки отбивались отчаянно. Некоторых казаков им удалось столкнуть в море. Товарищи, оставшиеся на чайках, протягивали им ножны сабель, копья, доски, руки, помогая выбраться из захлёстывающих волн. А на борту началась дьявольская мясорубка.

В последний раз громыхнула кулеврина, разнеся в щепки последнюю из подходивших к галере чаек. Через мгновение топор обрушился на голову заряжающего. Гигант-запорожец схватил ещё двоих пушкарей за воротники и, не дав им опомниться, вышвырнул в море.

Галерные рабы, оставшись без присмотра, принялись ломать оковы. Откуда взялась сила в изнеможённых людях? Те, кто сумел расковаться, помогали товарищам. Они, в свою очередь, орудуя цепями и обломками вёсел, сеяли смерть среди надсмотрщиков. Толпа освободившихся галерников ударила в спину туркам, которых кромсали запорожские сабли, протыкали пики, крушили булавы и секиры.

Сменяли одна другую страшные сцены. Вот потерявший саблю турок отбивался прикладом от троих наседающих казаков. Четвёртый подскочил сзади и поддел врага на пику, а затем, высоко воздев истекающего кровью, орущего неприятеля, со всего размаху шмякнул о доски палубы. Тут галерники исполняли неистовый танец смерти на рёбрах поверженного раненого турка, прыгали на его лице, превратившемся в кровавое месиво, пока не издох. Там стенал пригвождённый копьём к мачте слуга-египтянин: длинноносый, в белых одеждах и красной феске, походивший на дятла-альбиноса в лавке чучельника. Здесь трепыхался барабанщик, приколотый пикой к своему инструменту. Капудан вкупе с телохранителями отбивался от наступающих врагов. Его багровый от пролитой крови палаш сразил уже нескольких казаков. Какой-то незадачливый турецкий вояка с проворством макаки стал взбираться вверх по вантам, словно живым хотел добраться до мусульманского рая. Выстрел пищали – и с пронзительным криком турок полетел вниз.

– Як тетёрку убыв! – захохотал меткий стрелок.

Ничего этого не видел Дмитрий, но звуки боя явственно доносились сверху. «Спасение!» – ликовала душа михайловца. Надсмотрщики, держа в одной руке плеть, в другой – обнажённый ятаган, испуганно переглядывались. Это не ускользнуло от внимания гребцов. Никодим, звякнув цепями, насмешливо воскликнул, обращаясь к мучителям:

– Ну что, ироды, испужались? Смерть вам пришла, басурмане поганые! На реях для всех места хватит! А ежели не хватит, отправитесь на жительство к морскому царю! – и перевёл, как мог, свою угрозу на турецкий.

– Заткнись, гяур! – плеть ожгла лицо и грудь мужика. Турок взмахнул ятаганом. И пасть бы дерзкой головушке с плеч, если б не застыла в воздухе рука изверга. Снова по лесенке застучали шаги. Покрытые шрамами, окровавленные, в рваных шароварах, бежали вниз уцелевшие надсмотрщики и солдаты. Они тотчас же бросились к гребцам, срывая на бегу лохмотья басурманской одёжи. Пинками и ударами поднимали рабов с мест; один поспешно расковывал гребца, другой облачался в его лохмотья: под ноги летели пропитанные кровью чалмы, ниспадали, оголяя потаённые места, шаровары, падали на пол клочья рубах. Один раздевал раба, другой держал лезвие сабли у гяурского горла.

Когда грозная и неумолимая повелительница всех живых тварей Смерть заносит над головами предназначенных в жертву свою отточенную косу, мозг обречённого начинает лихорадочно работать, изобретая порой самые немыслимые пути к спасению. Утопающий хватается за соломинку, падающий в пропасть цепляется за хилый стебелёк, свисающий над краем обрыва. Так и турки надеялись, напялив рабское рубище, выдав себя за гребцов-христиан, спастись от казацких сабель и копий, петли или камня на шее.

Липкая от крови длань турка рванула крестик на груди Васьки из Лебедяни. Обомлевший от такого чудовищного кощунства парень уставился в глаза нехристя, который неуклюже повязал порванный шнурок, проверил, крепко ли держится. Дмитрий, к которому уже подступили двое вооружённых турок, остолбенел.

– Отдай крест, поганец! – заорал отошедший от минутного шока мужичок. – Отдай! – и схватил турка за горло. Шнурок лопнул – и крестик упал под ноги врага.

– Крест святой топчешь! – Василий что есть мочи размахнулся свободной рукой, но, сей же миг, второй турок проткнул его бок саблей. Тяжело охнул, осел на нары мужик, отпустил горло супостата. Одной рукой держась за кровавую рану, другою потянулся к кресту, поднял его, зажал в горсти: «Православным помру, слава Тебе, Господи!» – и упал, истекая кровью. Пользуясь замешательством невольников, турки успели сорвать крестики, вслед за ветхой одёжей, еще с нескольких гребцов и наценили их на бычьи шеи.

– Братья православные! – топтыгиным заревел Дмитрий. – Они же хотят в честных христиан перерядиться, кресты на себя напялить, а потом нас перебьют-перережут, как скотину бессловесную. А сами спасутся! Эй, кому жизнь дорога, бей нехристей!

Двое турок навалились на него, принялись душить. Высвободив руку, он обрушил на голову врага обрывок цепи. Удар, другой. Третий пришёлся прямо в висок. Массивная турецкая туша обмякла. Второй враг получил крепкий удар кулаком под дых, согнулся в три погибели, сабля выпала из рук. Хрипящий, полузадушенный Абрамов поднял её и вонзил в грудь басурманина. Превозмогая боль в горле, что было мочи сипло возопил:

– У кого есть силы, бейте эту сволочь! Поможем братьям-казакам!

Он стоял, высоко подняв саблю, с лезвия которой обильно струилась кровь – удар её пришелся прямо в аорту; струя крови обдала Дмитрия, и он был похож на какого-то сказочного демона, нечистую силу, которою матери пугают непослушных детей. К нему кинулись ещё двое вооружённых турок. Первый тут же растянулся – Пётр, здоровенный хорват из Дубровника, подставил ему ногу. Он, не давая ворогу опомниться, навалился на него сверху. Под гнётом задубелых жилистых пальцев захрустели шейные позвонки. Миг – и с турком было покончено. Второй тоже не добежал – имеретинец Зураб набросил ему сзади на шею цепь и затянул её так, что глаза турка вылезли из орбит, а изо рта пошла пена и заструилась кровь. Один резкий поворот – и безжизненный труп свалился в проход между нарами. В это же время другие невольники уже добивали надсмотрщиков и солдат обрывками цепей, кандалами, выбитыми из рук врага его же ятаганами, просто кулаками.

Под шум побоища, в трюмной полутьме, те, кто ещё был в оковах, принялись ломать их, размыкать звенья цепей; обдирая кожу, стаскивали кандалы. Товарищи помогали им разбивать железа. Свободные от тяжких уз, гребцы тут же бросались в самое пекло боя.

Схватка была недолгой, но ожесточённой. Три раза сабля Дмитрия погружалась в пухлую, жирную турецкую плоть. Один раз турецкий матрос, внезапно спрыгнувший в трюм, очутился перед лицом михайловца и занёс над ним топор. И пасть бы нашему герою с рассечённым черепом к ногам неверного, если б серб Драгош не загородил широкой грудью Абрамова. Левой рукой перехватил рослый славянин десницу врага у запястья, а правой рубанул по шее. Брызнувшая кровища залила лицо серба. Недорубленная голова врага безжизненно болталась на лоскутьях кожи и сухожилиях. Тело моряка с глухим стуком повалилось на нары. Пока Драгош измусоленным рукавом протирал залитые кровью глаза, другой турок ринулся на него с копьём наперевес. И тут уже Дмитрий сделал выпад саблей и проткнул горло нехристя. Фонтан крови из рассечённой гортани окатил грудь Абрамова. «Спасибо, друже!» – прошептал Драгош и вновь вступил в бой.

В другой раз спину Дмитрия от смертоносного удара заслонил генуэзец. Сыны многих народов били, рубили, колошматили, швыряли об пол и о переборки, душили цепями общего ненавистного врага. Болгарин Цветко, озверевший в горячке боя, исступлённо рубил уже мёртвого неприятеля, пока не сломал саблю. Скоро дрогнули враги. Сбежавшая было сверху подмога – уцелевшие в жаркой сече матросы – тут же отхлынула обратно, устрашившись гнева и неистовства освободившихся невольников. Пятеро уцелевших турок следом за ними взбежали по шаткой лестнице. Последнего схватили за штанины и поволокли вниз, на расправу. Люк, ведущий в трюм, захлопнулся, лязгнул засов. Турок отчаянно визжал и звал на помощь, пока гребцы влекли его вниз. Сломанный в стычке нос стучал по ступенькам, оставляя кровавую дорожку и причиняя боль его обладателю, щёлкали зубы, руки пытались упереться то в перила, то в ступени. Опрокинув на пол, бывшие рабы принялись топтать басурманина. Голова превратилась в одну сплошную рану, осколки рёбер пронзили лёгкие, хрустнул шейный хрящ – и душа ворога покинула истерзанное тело. Дмитрий оглядел грязный, душный трюм: около десятка турок и четверо галерных гребцов лежали, бездыханные, промеж рваных цепей и разбитых нар.

Болгарин продолжал яростно добивать мёртвого турка: взяв за волосы и откинув назад голову, бил и бил то, что недавно было лицом, об угол нар.

– Полно тебе, он давно уж подох, – устало произнёс Никодим, отирая пот со лба и щёк.

Болгарин прекратил терзать труп мучителя и тупо уставился на товарищей.

– Мы свободны, дурень ты этакой! Сво-бод-ны! – отчётливо проговорил кто-то из русских.

Четыре турка, из коих трое успели переоблачиться в рабское рубище и надеть крестики, выбрались на палубу, когда бой уже стихал. Вокруг валялись изрубленные, пронзённые копьями и пиками, расстрелянные казаки, турки, галерные гребцы. На капитанском мостике стоял под надзором двух дюжих запорожцев связанный капудан; рядом – трое избитых донельзя надсмотрщиков, один полуживой матрос и гроза невольников Мехмед; сквозь его грязную чалму обильно сочилась кровь, голую грудь пересекал широкий, но неглубокий шрам. Сбежавшие из трюма мучители христиан испуганно оглядывались по сторонам. К ним небрежной походкой направлялся светловолосый, осанистый, плечистый русский казак в забрызганной кровью чуге, высоких сапогах с отворотами, без шапки.

– Кто таковы будете? – он показал пальцем на ближайшего переодетого турка, и недобрый огонёк мелькнул в его глазах. – Вот ты, например… Кто и откудова?

– Иван с-под Москви, – пролепетал Селим, вспомнив самое известное русское имя и русский город.

– Сразу видать, москвитянин, – ехидно ухмыльнулся казак. – Выговор у тебя истинно московский. А ты кто будешь? Крещёный? – повернулся он к другому.

С подобострастной, заискивающей улыбкой второй басурманин распахнул ворот драной рубахи и выставил вперёд крест, принадлежавший какому-то греку.

Казак подозвал двух запорожцев:

– Отведёте этих к гребцам, там посмотрим, кто такие.

Важно кивнули воины Сечи и повелительным жестом приказали туркам идти на корму, где сгрудились выжившие гребцы. Селим поскользнулся на залитой кровью палубе, стукнулся копчиком о доски и выругался по-турецки.

– А чего ж по матушке не загнул? – спокойно осведомился русский казак. – Иль на Туретчине родную речь запамятовал? – Запорожец помог «Ивану» подняться. Другой решительно оттолкнул одетого по-восточному четвёртого «галерника»:

– Та вин же басурман!

– Вижу сам. Все они басурмане проклятые, – процедил сквозь зубы русский. – Потом с ними разберёмся. А я в трюм пойду. – Медленно обернувшись к сжавшемуся от страха разоблачённому турку, он вдруг выхватил из ножен саблю и одним движением отсёк голову. Нагнулся, поднял её за волосы и выразительно потряс.

– Як жидовка Юдифь! – довольно оскалился запорожец.

– Ну, ты у нас, Павло, в бурсе учён, все священные книги назубок знаешь. Тебе за этими «христианами» и надзирать. А я вниз полезу, там, вроде бы, пленники томятся. – Он перешагнул через обезглавленное тело, кинул, не глядя, голову и направился к трюму.

Щёлкнули засовы, скрипя, отодвинулась крышка трюма, и в проёме показалось бородатое, толстощёкое, хитроглазое русское лицо с растрёпанными тёмно-русыми кудрями.

– Выходи на волю, страдальцы! Да не всем скопом, а по одному, а то лестница общей тяжести не выдержит, попадаете, расшибётесь, кости переломаете. Ну, кто первый?

Первым рванулся к солнцу, к свободе, к вольному воздуху Тенгиз из Картлии. За ним, по одному, легко, превозмогая тяжесть в ногах и голод в желудках, взбегали Захариос, Рэй, Драгош, Милош, Умберто, Винченцо, Родриго, Никодим, Пантелеймон, Евстафий, Потап, Дмитрий, Зураб, Гиви, Вахтанг, Оганес, Ашот, Цветко, Кшиштоф, Янек, Остап, Панас…

Общая беда и общая победа сплотили разноименных и разноплеменных галерников. Вот и пришла Свобода! Вот она, желанная, долгожданная! Возрадуемся же, братья!

Последними неспешно взошли трое: мадьяр Иштван и осетин Рустам поддерживали под руки тяжелораненого черногорца Воислава и бережно уложили его на палубу. Казак решил спуститься в трюм, но не прошел и трёх ступеней, как заткнул ноздри, лицо его перекосила гримаса отвращения:

– Ну и вонь тут стоит! Кровь, да пот, да нечистоты. В хлеву дух и то приятнее будет! – Он поднялся обратно, задвинул крышку и сказал толпившимся вокруг бывшим гребцам:

– Вы отправляйтесь на корму, там все ваши. А я казаков позову, чтоб мертвяков из корабельного нутра вытащили. – Он двинулся на бак, где сгрудились казаки-победители, похвалявшиеся своими подвигами в отшумевшей сече.

– А я как рубанул того турка, так у него голова, будто тыква, пополам раскололась.

– А я троих на пику насадил и всех разом в море столкнул.

– Хорош врать-то, бахвал!

– Нехай брешет…

– Кто врёт? Кто брешет? Я-то?! Вот вам истинный крест, всё сказанное – правда подлинная. Хошь пытай меня палач – не отрекусь!

Гордо воздев к благословенному солнцу головы, шли вчерашние рабы. Рваные, грязные рубахи и портки, босые ноги, у иных, кого раздели трусливые басурмане, – только холщовые повязки на чреслах, шрамы от плетей, сизо-багровые синяки от турецких кулаков, немытые, донельзя отросшие, слежавшиеся волосы – отвратный вид недавних невольников так дисгармонировал с задорным блеском в глазах, лучистыми улыбками щербатых ртов и распрямлёнными плечами! Стенавшего и метавшегося в бреду Воислава положили на снятую с петель дверь матросского кубрика, бережно несли его вчетвером – двое русских, итальянец и грек. Вдоль борта уже стояли в нестройном ряду собратья по былой тяжкой доле. Молодой казак прохаживался, спрашивал имя, звание, откуда родом.

Продолжить чтение